Том 2

«Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного

исследования. Т. 2»: М. : Сов. писатель : Новый мир; 1990

ISBN 5-265-01557-4

Аннотация

Архипелаг ГУЛАГ — художественно-историческое исследование

Александра Солженицына о советской репрессивной системе в

период с 1918 по 1956 годы. ГУЛАГ — аббревиатура от Главное

Управление ЛАГерей, название «Архипелаг ГУЛАГ» — аллюзия

на «Остров Сахалин» А. П. Чехова. «Архипелаг ГУЛАГ» был

написан Солженицыным в СССР тайно (закончен 22 февраля

1967 г.), первый том опубликован в Париже в декабре 1973 г.

Вопреки распространённому мнению, присуждение

Солженицыну Нобелевской премии в 1970 г. не связано с

«Архипелагом ГУЛАГ». Книга производила крайне сильное

впечатление на тогдашних читателей. Из-за яркой антисоветской

направленности «Архипелаг» был популярен среди диссидентов,

считается наиболее значительным антикоммунистическим

произведением. В СССР «Архипелаг» был опубликован в 1990 г.

Словосочетание «Архипелаг ГУЛАГ» стало нарицательным,

часто используется в публицистике и художественной

литературе, в первую очередь по отношению к пенитенциарной

системе СССР 20-50-х годов.

Михайлов обнаружил, будто концентрационные лагеря

существовали в нашей стране уже в 1921 году, то многие из нас

(да и на Западе) были поражены: неужели так рано? неужели

уже в 1921?

Конечно же нет! Конечно Михайлов ошибся. В 1921 они уже

были на полном ходу, концентрационные (они даже

оканчивались уже). Гораздо вернее будет сказать, что Архипелаг

родился под выстрелы "Авроры".

А как же могло быть иначе? Рассудим.

Разве Маркс и Ленин не учили, что старую буржуазную машину

принуждения надо сломать, а взамен неё тотчас же создать

новую? А в машину принуждения входят: армия (мы же не

удивляемся, что в начале 1918 создана Красная Армия); полиция

(ещё раньше армии обновлена и милиция); суд (с 24 ноября

1917); и — тюрьма. Почему бы, устанавливая диктатуру

пролетариата, должны были умедлить с новым видом тюрьмы?

То есть, вообще медлить с тюрьмой, старой ли, новой, было

никак нельзя. Уже в первые месяцы после октябрьской

революции Ленин требовал: "самых решительных драконовских

мер поднятия дисциплины".[1] А возможны ли драконовские

меры — без тюрьмы?

Что нового способно здесь внести пролетарское государство?

Ильич нащупывал новые пути. В декабре 1917 он

предположительно выдвигает набор наказаний такой:

"конфискацию всего имущества… заключение в тюрьму,

отправку на фронт и принудительные работы всем ослушникам

настоящего закона".[2] Стало быть, мы можем отметить, что

ведущая идея Архипелага — принудительные работы, была

выдвинута в первый же послеоктябрьский месяц.

Да над будущей карательной системой не мог не задумываться

Владимир Ильич, ещё мирно сидя с другом Зиновьевым среди

пахучих разливских сенокосов, под жужжание шмелей. Ещё

тогда он подсчитал и успокоил нас, что: "подавление

меньшинства эксплуататоров большинством вчерашних наёмных

рабов дело настолько, сравнительно, лёгкое, простое и

естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови…

обойдётся человечеству гораздо дешевле", чем предыдущее

подавление большинства меньшинством.[3]

И во сколько же обошлось нам это "сравнительно лёгкое"

юстиции. Руководствуясь гнилыми мелкобуржуазными

представлениями о свободе, этот НКЮ привёл наказательную

систему едва ли не к развалу, приговоры оказались слишком

мягкими и почти не использовали передовой принцип

принудработ. В феврале 1918 председатель СНК товарищ Ленин

потребовал увеличить число мест заключения и усилить

уголовные репрессии,[4] а в мае, уже переходя к конкретному

руководству, он указал[5] что за взятку надо давать не ниже

десяти лет тюрьмы и сверх того десять лет принудительных

работ, то есть всего двадцать. Такая шкала могла первое время

казаться пессимистической: неужели через 20 лет ещё

понадобятся принудработы? Но мы знаем, что принудработы

оказались очень жизненной мерой и даже через 50 лет они

весьма популярны.

Тюремный персонал ещё много месяцев после Октября

оставался всюду царский, только назначили комиссаров тюрем.

Обнаглевшие тюремщики создали свой профсоюз ("союз

тюремных служащих") и установили в тюремной администрации

— выборное начало! Не отставали и заключённые: у них тоже

было внутреннее самоуправление. (Циркуляр НКЮ от 24.4.18:

заключённых, где только возможно, привлекать к самоконтролю

и самонаблюдению.) Такая арестантская вольница

("анархическая распущенность") естественно не соответствовала

задачам диктатуры передового класса и плохо способствовала

очистке земли русской от вредных насекомых. (Да чего уж, если

не были закрыты тюремные церкви — и наши, советские,

арестанты по воскресеньям охотно туда ходили, хоть бы и для

разминки.)

Конечно, и царские тюремщики не вовсе были потеряны для

пролетариата, как никак — это была специальность, для

ближайших целей революции важная. А поэтому предстояло

"отбирать тех лиц из тюремной администрации, которые не

совсем заскорузли и отупели в нравах царской тюрьмы (а что

значит "не совсем"? а как это узнаешь? забыли "Боже, царя

храни"?) и могут быть использованы для работы по новым

заданиям".[6] (Например, чётко отвечают "так точно", "никак

нет"? или быстро поворачивают ключ в замке?) Конечно, и сами

тюремные здания, камеры, решётки и замки, хотя по виду и

оставались прежними, но это только для поверхностного глаза,

человека", но "чародей, который из небытия и ничтожества

превращает людей в героев".[8] Почему наш заключённый не

должен точить лясы в камере или книжечки почитывать, а

должен трудиться? Да потому что в Республике Советов не

может быть места вынужденной праздности, этому

"принудительному паразитизму", который мог быть при

паразитическом же царском строе, например в Шлиссельбурге.

Такое арестантское безделье просто противоречило бы основам

трудового строя Советской Республики, зафиксированным в

конституции 10.7.18: не трудящийся да и не ест. Стало быть,

если б заключённые не были привлечены к работе, они по новой

конституции должны были быть лишены пайки.

Центральный Карательный Отдел НКЮ, созданный в мае 1918 (и

возглавленный уже большевиками, левые эсеры после

Брестского мира вышли из правительства), тотчас погнал

тогдашних зэков на работу ("начал организовывать

производительный труд"). Но законодательно это было

объявлено уже после июльского переворота, именно 23 июля

1918 года — во "Временной инструкции о лишении

свободы" (она просуществовала всю гражданскую войну до

ноября 1920): "Лишённые свободы и трудоспособные

обязательно привлекаются к физическому труду".

Можно сказать, что от этой вот Инструкции 23 июля 1918 (через

девять месяцев после Октябрьской революции) и пошли лагеря,

и родился Архипелаг. (Кто упрекнёт, что роды были

преждевременны?)

Необходимость принудительного труда заключённых (и без того,

впрочем, всем уже ясная) была ещё пояснена на VII Всесоюзном

Съезде Советов: "труд — наилучший способ парализовать

развращающее влияние… бесконечных разговоров заключённых

между собой, в которых более опытные просвещают новичков"

[9]

Тут вскоре подоспели и коммунистические субботники, и тот же

НКЮ призвал: "необходимо приучить [заключённых] к труду

коммунистическому, коллективному".[10] То есть, уже и дух

коммунистических субботников перенести в принудительные

лагеря!

Так эта поспешная эпоха нагородила сразу много задач,

разбираться в которых досталось десятилетиям.

военнопленным, к нежелательным иностранцам. Здесь оно

впервые применено к гражданам собственной страны. Перенос

значения понятен: концентрационный лагерь для пленных не

есть тюрьма, а необходимое предупредительное сосредоточение

их. Так и для сомнительных соотечественников предлагались

теперь внесудебные предупредительные сосредоточения.

Энергичному ленинскому уму, увидев мысленно колючую

проволоку вокруг неосуждённых, спопутно было найти и нужное

слово — концентрационные!

Впрочем, глава реввоентрибуналов так и пишет: "Заключение в

концентрационные лагеря получает характер изоляции

военнопленных."[15] То есть откровенно: по праву захвата, все

черты военных действий — только против собственного народа.

И если лагеря принудительных работ НКЮ вошли в класс

"общих мест заключения", то концлагеря никак не были "общим

местом", но содержались в прямом ведении ЧК для особо

враждебных элементов и для заложников. В концлагеря в

дальнейшем попадали правда и через трибунал; но само собою

лились не осуждённые, а лишь по признаку враждебности.[16] За

побег из концлагеря срок увеличивался (тоже без суда) в десять

раз! (Это ведь звучало тогда: "десять за одного!", "сто за

одного!") Стало быть, если кто имел пять лет, бежал и пойман, то

срок его автоматически удлинялся до 1968 года. За второй же

побег из концлагеря полагался расстрел (и, конечно, применялся

аккуратно).

На Украине концентрационные лагеря были созданы с

опозданием — только в 1920 году.

Глубоко сидели лагерные корешки, только потеряли мы их места

и следы. О бульшей части первых концлагерей нам уже никто не

расскажет. Лишь по последним свидетельствам ещё неумерших

тех первых концлагерников можно выхватить что-то и спасти.

Излюбили тогда власти устраивать концлагеря в бывших

монастырях: крепкие замкнутые стены, добротные здания и —

пустуют (ведь монахи — не люди, их всё равно вышвыривать).

Так, в Москве концлагеря были в Андрониковом монастыре,

Новоспасском, Ивановском. В петроградской "Красной газете" от

6 сентября 1918 читаем, что первый концентрационный лагерь

"будет устроен в Нижнем Новгороде, в пустующем женском

монастыре… В первое время предположено отправить в Нижний

По окончании гражданской войны созданные Троцким две

трудармии из-за ропота задержанных солдат пришлось

распустить — и тем роль лагерей принудительного труда в

структуре РСФСР естественно усилилась. К концу 1920 в РСФСР

было 84 лагеря в 43 губерниях.[17] Если верить официальной

(хотя и засекреченной) статистике, там содержалось в это время

25 336 человек и кроме того ещё 24 400 "военнопленных

гражданской войны".[18] Обе цифры, особенно последняя,

кажутся преуменьшенными. Однако, если учесть, что сюда не

входят заключённые в системе ЧК, где разгрузками тюрем,

потоплениями барж и другими видами массовых уничтожений

счёт много раз начинался с ноля и снова с ноля, — может быть

эти цифры и верны. В дальнейшем они наверстались.

Ранние лагеря принудительных работ представляются нам

сейчас какой-то неосязаемостью. Люди, которые в них сидели,

как будто ничего никому не рассказали — свидетельств нет.

Художественная литература, мемуары, говоря о военном

коммунизме, упоминают расстрелы и тюрьмы, но ничего не

пишут о лагерях. Нигде даже между строчками, нигде за текстом

они не подразумеваются. Где были эти лагеря? Как назывались

… Как выглядели?…

Инструкция от 23 июля 1918 имела тот решительный (всеми

юристами отмечаемый) недостаток, что в ней ничего не было

сказано о классовой дифференциации заключённых, то есть, что

одних заключённых надо содержать лучше, а других хуже. Но в

ней был расписан порядок труда — и только поэтому мы можем

кое-что себе представить. Рабочий день был установлен — 8

часов. Сгоряча, по новинке, решено было за всякий труд

заключённых, кроме хозработ по лагерю, платить… (чудовищно,

перо не может вывести)… 100 % по расценкам соответствующих

профсоюзов. (По конституции заставляли работать, но и платили

ж по конституции, ничего не скажешь.) Правда, из заработка

вычиталась стоимость содержания лагеря и охраны. Для

«добросовестных» была льгота: жить на частной квартире, а в

лагерь являться лишь на работу. За "особое трудолюбие"

обещалось досрочное освобождение. А в общем, подробных

указаний о режиме не было, в каждом лагере было по-своему. "В

период строительства новой власти и принимая во внимание

сильное переполнение мест заключения (курсив наш. — А. С.),

лишённых свободы — 80–81 тысяча, — подросло сравнительно

с 1920 годом, "в нынешнем году констатируется постоянный рост

населения мест заключения". Но из этой же брошюры узнаём

(стр. 40), что вместе с ГПУ никогда не было заключённых

меньше 150 тысяч, а порой доходило до 195 тысяч. "Население

мест заключения становится всё более устойчивым" (стр. 10),

"процент числящихся за ревтрибуналами не только не падает, но

проявляет определённую тенденцию к росту" (стр. 13). А в

местах недавних народных волнений — в центрально

чернозёмных губерниях, в Сибири, на Дону и Северном Кавказе,

число подследственных составляет 41–43 % от всех

заключённых, что свидетельствует о хорошей перспективе роста

лагерей.

В систему ГУМЗака в 1922 году входят: исправительно-трудовые

дома (сиречь — срочные тюрьмы), дома предварительного

заключения (сиречь — следственные), пересыльные,

карантинные, изоляционные тюрьмы (Орловская "не в состоянии

вместить всех трудноисправимых", и возобновлены «Кресты»,

так славно распахнутые в феврале 1917), сельскохозяйственные

колонии (с корчёвкой кустарников и пней, вручную), трудовые

дома для несовершеннолетних и — концентрационные лагеря.

Развитое же пенитенциарное дело! В тюрьмах "на каждые 5 мест

приходится с лишком 6 человек, причём имеется много таких

домов, где на одно место приходится 3 и более человек" (стр. 8).

Узнаём о зданиях (тюремных и лагерных): пришли в такой

упадок, что не удовлетворяют даже основным санитарным

требованиям, "в такую негодность, что… целые корпуса и даже

целые исправдома пришлось закрыть" (стр. 17). О питании. "В

1921 места заключения были в тяжёлом положении: на

заключённых не было достаточного количества пайков." С 1922

из-за перехода на местные бюджеты "материальное положение

мест заключения надо считать почти катастрофическим" (стр. 2),

местные губисполкомы даже отказывают в полной выдаче пайка

заключённым. В начале года на 150–195 тысяч заключённых

Госплан отпустил 100 тысяч пайков, нормы питания

сокращались, некоторые продукты не выдавались совсем (три

четверти заключённых получали менее 1500 калорий), а с 1

декабря 1922 все места заключения, кроме 15, имеющих

общегосударственное значение, вовсе сняты с пайкового

Год от году были перебраны в поисках лучшей разные формы

существования арестантов: для неопасных, политически не

чуждых — трудколонии, исправтруддома (с 1922 г.), исправдома

(с 1923), домзаки (дома заключения), труддома (с 1924 г.),

труддома для несовершеннолетних; для политически чуждых —

изоляционные тюрьмы (с 1922 г.). Изоляторы Особого

Назначения (бывшие централы, будущие ТОНы) — с 1923 г.

Развитием лагерной системы развернулась смелая "борьба с

тюремным фетишизмом" всех стран мира и в том числе прежней

России, где ничего не могли придумать, кроме тюрем и тюрем.

("Царское правительство, превратившее в одну огромную

тюрьму всю страну, с каким-то утончённым садизмом развивало

свою тюремную систему".[24])

Хотя до 1924 и на Архипелаге всё ещё недостаточно "простых

трудколоний". В эти годы перевешивают "закрытые места"

заключения, да не уменьшатся они и после. (В докладе 1924

Крыленко требует увеличить число изоляторов специального

назначения — изоляторов для не-трудящихся и для особо

опасных из числа трудящихся (каким, очевидно, и окажется

потом сам Крыленко). Эта его формулировка так и вошла в

Исправительно-Трудовой Кодекс 1924 года.)

А на пороге "реконструктивного периода" (значит — с 1927 года)

"роль лагерей… — что бы вы думали? теперь-то, после всех

побед? — …возрастает — против наиболее опасных враждебных

элементов, вредителей, кулачества, контрреволюционной

агитации".[25]

Итак, Архипелаг не уйдёт в морскую пучину! Архипелаг будет

жить!

Как при сотворении всякого Архипелага происходят где-то

невидимые передвижки важных опорных слоёв прежде, чем

станет перед нами картина мира, — так и тут происходили

важнейшие перемещения и переназвания, почти недоступные

нашему уму. Вначале первозданная неразбериха, местами

заключения руководят три ведомства: ВЧК (т. Дзержинский),

НКВД (т. Петровский) и НКЮ (т. Курский); в НКВД — то ГУМЗак

(Главное Управление Мест Заключения, сразу после Октября

1917), то ГУПР (Главное Управление Принудительных Работ), то

снова ГУМЗак; в НКЮ — Тюремное Управление (декабрь 1917),

затем Центральный Карательный Отдел (май 1918) с сетью

"В этой светлости как бы нет греха… Эта природа как бы ещё не

доразвилась до греха", — так ощутил Соловецкие острова

Пришвин.[29]

Без нас поднялись эти острова из моря, без нас налились

двумястами рыбными озёрами, без нас заселились глухарями,

зайцами, оленями, а лисиц, волков и другого хищного зверя не

было тут никогда.

Приходили ледники и уходили, гранитные валуны натеснялись

вкруг озёр; озёра замерзали соловецкою зимнею ночью, ревело

море от ветра и покрывалось ледяною шугой, а где

схватывалось; полыхали полярные сияния в полнеба; и снова

светлело, и снова теплело, и подрастали и толщали ели,

квохтали и кликали птицы, трубили молодые олени — кружилась

планета со всей мировой историей, царства падали и возникали,

— а здесь всё не было хищных зверей и не было человека.

Иногда тут высаживались новгородцы и зачли острова в

Обонежскую пятину. Живали тут и карелы. Через полста лет

после Куликовской битвы и за полтысячи лет до ГПУ пересекли

перламутровое море в лодчёнке монахи Савватий и Зосима и

этот остров без хищного зверя сочли святым. С них и пошёл

Соловецкий монастырь. С тех пор поднялись тут Успенский и

Преображенский соборы, церковь Усекновения на Секирной

горе, и ещё два десятка церквей, и ещё два десятка часовен,

скит Голгофский, скит Троицкий, скит Савватиевский, скит

Муксалмский, и одинокие укрывища отшельников и схимников по

дальним местам. Здесь приложен был труд многий — сперва

самих монахов, потом и монастырских крестьян. Соединились

десятками каналов озёра. В деревянных трубах пошла озёрная

вода в монастырь. А самое удивительное — легла (XIX век)

дамба на Муксалму из неподымных валунов, как-то уложенных

по отмелям. На Большой и Малой Муксалме стали пастись

тучные стада, монахи любили ухаживать за животными, ручными

и дикими. Соловецкая земля оказалась не только святой, но и

богатой, способной кормить тут многие тысячи.[30] Огороды

растили плотную белую сладкую капусту (кочерыжки —

"соловецкие яблоки"). Все овощи были свои, да все сортные, и

свои цветочные оранжереи, даже розы. А то вызревали и бахчи.

Развились рыбные промыслы — морская ловля и рыбоводство в

отгороженных от моря "митрополичьих садках". С веками и с

огнём. Но всё это — принадлежности доелизаветинских

следственных тюрем или западной инквизиции, никак не

свойственные русским монастырским темницам вообще, а

примысленные сюда исследователем недобросовестным да и

несведущим.

Старые соловчане хорошо помнят его — это был шпынь Иванов,

по лагерному прозвищу "антирелигиозная бацилла". Прежде он

состоял служкой при архиепископе Новгородском, арестован за

продажу церковных ценностей шведам. На Соловки попал году в

1925 и заметался, как уйти от общих работ и от гибели. Он

специализировался по антирелигиозной пропаганде среди

заключённых, конечно стал и сотрудником ИСЧ

(Информационно-Следственная Часть, так откровенно и

называлась). Но больше того: руководителей лагеря он

взволновал предположениями, что здесь зарыты монахами

всякие клады, — и так создали под его началом Раскопочную

Комиссию. Много месяцев эта комиссия копала, — увы, монахи

обманули психологические расчёты антирелигиозной бациллы:

никаких кладов они на Соловках не зарыли. Тогда Иванов, чтобы

с почётом выйти из положения, принялся истолковывать

подземные хозяйственные, складские и оборонные помещения

— как тюремные и пыточные. Деталей пыток, естественно, не

могло сохраниться за столько столетий, но уж крюк (для

подвески туш) конечно свидетельствовал, что здесь была дыба.

О XIX веке труднее было обосновать, почему никаких следов

мучительства не осталось, — и так было заключено, что "с

прошлого века режим соловецкой тюрьмы значительно

смягчился". «Открытия» антирелигиозной бациллы очень

приходились в цвет времени, несколько утешили

разочарованное начальство, были помещены в лагерном

журнале "Соловецкие острова", потом отдельно отпечатаны в

соловецкой типографии — и так с успехом задымили

историческую истину. (Затея тем более уместная, что

Соловецкий процветающий монастырь был в большой славе и

уважении по всей Руси ко времени революции.)

Но когда власть перешла в руки трудящихся, — что ж стало

делать с этими злостными тунеядцами монахами? Послали туда

комиссаров, социально-проверенных руководителей, монастырь

объявили совхозом и велели монахам меньше молиться, а

лагерь, гордость рабоче-крестьянской Республики.

Концентрационные лагеря, хотя и классовые, к тому времени

были признаны недостаточно строгими. Уже в 1921 году были

основаны, в ведении ЧК, Северные Лагеря Особого Назначения

— СЛОН. Первые такие лагеря возникли в Пертоминске,

Холмогорах и близ самого Архангельска.[34] Однако эти места

были, видимо, признаны для охраны, но перспективными для

сгущения больших масс заключённых. И взоры начальства

естественно были переведены по соседству на Соловецкие

острова — с уже налаженным хозяйством, с каменными

постройками, в двадцати-сорока километрах от материка,

достаточно близко для тюремщиков, достаточно удалённо для

беглецов, и полгода без связи с материком — крепче орешек,

чем Сахалин.

Что значит Особое Назначение, ещё не было сформулировано и

разработано в инструкциях. Но первому начальнику соловецкого

лагеря Эйхмансу разумеется объяснили на Лубянке устно. А он,

приехав на остров, объяснил своим близким помощникам.

* * *

Сейчас-то бывших зэков да даже и просто людей 60-х годов

рассказом о Соловках может быть и не удивишь. Но пусть

читатель вообразит себя человеком чеховской и послечеховской

России, человеком Серебряного Века нашей культуры, как

назвали 1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясённым

гражданской войной, — но всё-таки привыкшим к принятым у

людей пище, одежде, взаимному словесному обращению, — и

вот тогда да вступит он в ворота Соловков — в Кемперпункт.[35]

Это — пересылка в Кеми, унылый, без деревца, без кустика,

Попов остров, соединённый дамбой с материком. Первое, что

вступивший видит в этом голом, грязном загоне, — карантинную

роту (заключённых тогда сводили в «роты», ещё не была

открыта "бригада"), одетую… в мешки! — в обыкновенные

мешки: ноги выходят вниз как из-под юбки, а для головы и рук

делаются дырки (ведь и придумать нельзя, но чего не одолеет

русская смекалка!). Этого-то мешка новичок избежит, пока у него

есть своя одежда, но ещё и мешков как следует не рассмотрев,

он увидит легендарного ротмистра Курилку.

Курилко (или Белобородов ему на замен) выходит к этапной

И это — только первая тренировка, чтобы сломить волю

прибывших. А в чёрно-деревянном гниющем смрадном бараке

приказано будет им "спать на рёбрышке" — да это хорошо, это

кого отделённые за взятку всунут на нары. А остальные будут

ночь стоять между нарами (а виновного ещё поставят между

парашею и стеной, чтобы перед ним все оправлялись).

И это — благословенные допереломные докультовые до

искажённые до-нарушенные Тысяча Девятьсот Двадцать Третий,

Тысяча Девятьсот Двадцать Пятый… (А с 1927 то дополнение,

что на нарах уже будут урки лежать и в стоящих интеллигентов

постреливать вшами с себя.)

В ожидании парохода "Глеб Бокий"[37] они ещё поработают на

кемской пересылке, и кого-то заставят бегать вокруг столба с

постоянным криком: "Я филон, работать не хочу и другим

мешаю!"; а инженера, упавшего с парашей и разлившего на

себя, не пустят в барак, а оставят обледеневать в нечистотах.

Потом крикнет конвой: "В партии отстающих нет! Конвой

стреляет без предупреждения! Шагом марш!" И потом, клацая

затворами: "На нервах играете?" — и зимой погонят по льду

пешком, волоча за собой лодки, — переплывать через полыньи.

А при подвижной воде погрузят в трюм парохода, и столько

втиснут, что до Соловков несколько человек непременно

задохнутся, так и не увидав белоснежного монастыря в бурых

стенах.

В первые же соловецкие часы быть может испытает на себе

новичок и соловецкую приёмную банную шутку: он разделся,

первый банщик макает швабру в бочку зелёного мыла и шваброй

мажет новичка; второй пинком сталкивает его куда-то вниз по

наклонной доске или по лестнице; там, внизу, его,

ошеломлённого, третий окатывает из ведра, и тут же четвёртый

выталкивает в одевалку, куда его «барахло» уже сброшено

сверху как попало. (В этой шутке предвиден весь ГУЛАГ! и темп

его и цена человека.)

Так глотает новичок соловецкого духа! — духа, ещё не

известного в стране, но творимого на Соловках будущего духа

Архипелага.

И здесь тоже новичок видит людей в мешках; и в обычной

«вольной» одежде, у кого новой, у кого потрёпанной; и в особых

соловецких коротких бушлатах из шинельного материала (это —

— Секирная гора. В двухэтажном соборе там устроены карцеры.

Содержат в карцере так: от стены до стены укреплены жерди

толщиною в руку и велят наказанным арестантам весь день на

этих жердях сидеть. (На ночь ложатся на полу, но друг на друга,

переполнение.) Высота жерди такова, что ногами до земли не

достаёшь. Не так легко сохранить равновесие, весь день только

и силится арестант — как бы удержаться. Если же свалится —

надзиратели подскакивают и бьют его. Либо: выводят наружу к

лестнице в 365 крутых ступеней (от собора к озеру, монахи

соорудили); привязывают человека по длине его к балану

(бревну) для тяжести — и вдольно сталкивают (ступеньки

настолько круты, что бревно с человеком на них не

задерживается, и на двух маленьких площадках тоже).

Ну, да за жёрдочками не на Секирку ходить, они есть и в

кремлёвском, всегда переполненном, карцере. А то ставят на

ребристый валун, на котором тоже не устоишь. А летом — "на

пеньки", это значит — голого под комаров. Но тогда за

наказанным надо следить; а если голого да к дереву

привязывают — то комары справятся сами. А если голого зимой

— так облить водой на морозе. Ещё — целые роты в снег кладут

за провинность. Ещё — в приозёрную топь загоняют человека по

горло и держат так. И вот ещё способ: запрягают лошадь в

пустые оглобли, к оглоблям привязывают ноги виновного, на

лошадь садится охранник и гонит её по лесной вырубке, пока

стоны и крики сзади кончатся.

Новичок раздавлен духом, ещё и не начав соловецкой жизни,

своих бесконечных трёх лет срока. Но поспешил бы

современный читатель, если б вытянул палец: вот открытая

система уничтожения, лагерь смерти! Э нет, мы не так просты! В

этой первой экспериментальной зоне, как и потом в других, как и

в самой объемлющей изо всех — в СССР, мы не открыто

действуем — а наслоенно, смешанно — и потому так успешно и

потому так долго.

Вдруг въезжает через кремлёвские ворота какой-то лихой

человек верхом на козле, держится со значением, и никто не

смеётся над ним. Это кто же? почему на козле? Дегтярёв, он в

прошлом объездчик (не путать с вольным Дегтярёвым,

начальником войск Соловецкого архипелага), потребовал себе

лошадь, но лошадей на Соловках мало, так дали ему козла. А за

машинке, с № 9 — печатается в монастырской типографии), с

1925 — "Соловецкие острова", 200 экз. и даже с приложением —

газетой "Новые Соловки" (разорвём с проклятым монашеским

прошлым!). С 1926 — подписка по всей стране и большой тираж,

большой успех! Ведь в 20-е годы Соловков не таили, но даже

уши прожужжали ими. Соловками открыто играли, Соловками

открыто гордились (имели смелость гордиться!), они поминались

в советских песнях, над ними смеялись в эстрадных куплетах.

Ведь классы исчезали (куда?), и Соловкам тоже был скоро

конец.

И над журналом — верхоглядная какая-то цензура: заключённые

(Глубоковский) пишут юмористические стишки о Тройке ГПУ — и

проходит! И потом их поют с эстрады соловецкого театра прямо

в лицо приехавшему Глебу Бокию:

Обещали подарков нам куль

Бокий, Фельдман, Васильев и Вуль…

— и начальству нравится! (Да ведь лестно! Ты курса не кончил

— а тебя в историю лепят.) И припев:

Всех, кто наградил нас Соловками, —

Просим: приезжайте сюда сами!

Посидите здесь годочков три иль пять —

Будете с восторгом вспоминать!

— хохочут! нравится! (Кто ж разгадает, что здесь —

пророчество?…)

К 1927 журнал оборвался: режим поворачивал, не до этих шуток.

Но ещё потом, в 1929, после крупных соловецких событий и

общего поворота всех лагерей к перевоспитанию, журнал

возобновился и выходил до 1932.

А обнаглевший Шепчинский, сын расстрелянного генерала,

вывешивает тогда лозунг над входными воротами:

"Соловки — рабочим и крестьянам!"

(И тоже ведь пророчество! — но это не нравится, разгадали и

сняли.)

На артистах драматической труппы — костюмы, сшитые из

церковных риз. "Рельсы гудят". Фокстротирующие изломанные

пары на сцене (гибнущий Запад) — и победная красная кузница,

нарисованная на заднике (Мы).

обувь и обмундирование) с руками, связанными проволокою за

спиной,[41] - а осуждённый гордо, прямо держится и одними

губами, без помощи рук, курит последнюю в жизни папиросу. (По

этой манере узнают офицера. Тут ведь люди, прошедшие семь

лет фронтов. Тут мальчишка 18-летний, сын историка В. А.

Потто, на вопрос нарядчика о профессии пожимает плечами:

«Пулемётчик». По юности лет и в жбре гражданской войны он не

успел приобрести другой.)

Фантастический мир! Это сходится так иногда. Многое в истории

повторяется, но бывают совсем неповторимые сочетания,

короткие по времени, и по месту. Таков наш НЭП. Таковы и

ранние Соловки.

Очень малое число чекистов (да и то, может быть,

полуштрафных), всего 20–40 человек приехали сюда, чтобы

держать в повиновении тысячи, многие тысячи. Сперва ждали

меньше, но Москва слала, слала, слала. За первые полгода, к

декабрю 1923, уже собралось больше 2000 заключённых. А в

1928 в одной только 13-й роте (роте общих работ) крайний в

строю при расчёте отвечал: "376-й! Строй по десяти!" — значит,

3760 человек, и такая ж крупная была 12-я рота, а ещё больше

"17-я рота"- общие кладбищенские ямы. А кроме Кремля были

уже командировки — Савватиево, Филимоново, Муксалма,

Троицкая, «Зайчики» (Заяцкие острова). К 1928 было тысяч

около шестидесяти. И сколько среди них «пулемётчиков»,

многолетних природных вояк? А с 1926 уже валили и матёрые

уголовники всех сортов. И как же удержать их, чтоб они не

восстали?

Только ужасом! Только Секиркой! жёрдочками! комарами!

проволучкой по пням! дневными расстрелами! Москва гонит

этапы, не считаясь с местными силами, — но Москва ж и не

ограничивает своих чекистов никакими фальшивыми правилами:

всё, что сделано для порядка, — то сделано, и ни один прокурор

действительно никогда не ступит на соловецкую землю.

А второе — накидка газовая со стеклярусом: эра равенства — и

Новые Соловки! Самоохрана заключённых! Самонаблюдение!

Самоконтроль! Ротные, взводные, отделённые — все из своей

среды. И самодеятельность, и саморазвлечение!

А под ужасом и под стеклярусом — какие люди? кто? Исконные

аристократы. Кадровые военные. Философы. Учёные.

мантию и Св. Дары. По доносу посажен в карцер и приговорён к

расстрелу. И в этот самый день сошла на соловецкую пристань

его молодая (он и сам моложе сорока) жена! И Осоргин просит

тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не

даст ей задержаться долее трёх дней, и как только она уедет —

пусть его расстреляют. И вот что значит это самообладание,

которое за анафемой аристократии забыли мы, скулящие от

каждой мелкой беды и каждой мелкой боли: три дня непрерывно

с женой — и не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не

намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам!

Лишь один раз (жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли

вдоль Святого озера, она обернулась и увидела, как муж взялся

за голову с мукой. — "Что с тобой?" — "Ничего", — прояснился

он тут же. Она могла ещё остаться — он упросил её уехать.

Черта времени: убедил её взять тёплые вещи, он на следующую

зиму получит в санчасти — ведь это драгоценность была, он

отдал их семье. Когда пароход отходил от пристани — Осоргин

опустил голову. Через десять минут он уже раздевался к

расстрелу.

Но ведь кто-то же и подарил им эти три дня. Эти три осоргинских

дня, как и другие случаи, показывают, насколько соловецкий

режим ещё не стянулся панцырем системы. Такое впечатление,

что воздух Соловков странно смешивал в себе уже крайнюю

жестокость с почти ещё добродушным непониманием: к чему это

всё идёт? какие соловецкие черты становятся зародышами

великого Архипелага, а каким суждено на первом взросте и

засохнуть? Всё-таки не было ещё у соловчан общего твёрдого

такого убеждения, что вот зажжены печи полярного Освенцима и

топки его открыты для всех, привезенных однажды сюда. (А ведь

было-то так!..) Тут сбивало ещё, что сроки у всех были больно

коротки: редко десять лет, и пять не так часто, а то всё три да

три. Ещё не понималась эта кошачья игра закона: придавить и

выпустить, придавить и выпустить. И это патриархальное

непонимание — к чему всё идёт? — не могло остаться совсем

без влияния и на охранников из заключённых, и может быть

слегка и на тюремщиков.

Как ни чётки были строки всюду выставленного, объявленного,

не скрываемого классового учения о том, что только

уничтожение есть заслуженный удел врага, — но этого

замыслу, складывается соловецкое сотрудничество чекистов и

белогвардейцев!

Где же принципиальность тех и других? Удивительно?

Поразительно? — только тому удивительно, кто привык к

анализу классово-социальному и не умеет иначе. Но тому

аналисту всё на свете удивительно, ибо никогда не вливаются

мир и человек в его заранее подставленные желобочки.

А соловецкие тюремщики и чёрта возьмут на службу, раз не

дают им красных штатов. Положено: заключённым

самоконтролироваться (самоугнетаться). И кому ж тут лучше

поручить?

А верным офицерам, "военным косточкам" — ну как не взять

организацию хоть и лагерной жизни (лагерного угнетения) в свои

руки? Ну как подчиниться и смотреть, что кто-то возьмётся

неумеючи и шалопутно? Что погоны делают с человеческим

сердцем — мы уже в этой книге толковали. (Вот погодите, придёт

время и красных командиров сажать — и как повалят в

самоохрану, как за этой вертухайской винтовкой потянутся, лишь

бы доверили!.. Я писал уже: а кликни Малюта Скуратов нас?…).

Ну, и такое должно было быть у белогвардейцев: а-а, всё равно

пропали, и всё пропало, так и море по колено! И ещё такое: "чем

хуже, тем лучше", поможем вам обуютить такие зверские

Соловки, каких в нашей России сроду не бывало, — пусть о вас

слава дурная идёт. И такое: наши все согласились, а я что —

поп, чтобы на склад бухгалтером?

И всё же главная соловецкая фантазия ещё не в том была, а:

заняв Адмчасть Соловков, белогвардейцы стали — бороться с

чекистами! Ваш-де лагерь — снаружи, а наш — внутри. И кому

где работать, и кого куда отправить — это Адмчасти дело. Мы

наружу не лезем, а вы не лезьте к нам.

Как бы не так! — именно внутри-то и должен быть лагерь весь

прослоен стукачами Информационно-Следственной Части! Это

была первая и грозная сила в лагере — ИСЧ. (И

оперуполномоченные тоже были — из заключённых, вот венец

самонаблюдения.) И с ней-то взялась бороться белогвардейская

АЧ! Все другие части — Культурно-Воспитательная, Санитарная,

которые столько будут значить в дальнейших лагерях, тут были

хилы и жалки. Прозябала и Экономчасть во главе с Н.

Френкелем — заведывала «торговлей» с внешним миром и

"исправительно-трудовой лагерь". Всходила чёрная звезда

идеолога этой эры Нафталия Френкеля, и стала высшим законом

Архипелага его формула:

"От заключённого нам надо взять всё в первые три месяца — а

потом он нам не нужен!"

* * *

Да где ж те Савватий с Зосимой и Германом? Да кто ж это

придумал — жить под Полярным Кругом, где скот не водится,

рыба не ловится, хлеб и овощи не растут?

О, мастера по разорению цветущей земли! Чтобы так быстро —

за год, за два — привести образцовое монастырское хозяйство в

полный и необратимый упадок! Как же это удалось? Грабили и

вывозили? Или доконали всё на месте? И тысячи имея

незанятых рук — ничего не уметь добыть из земли!

Только вольным — молоко, сметана, да свежее мясо, да

отменная капуста отца Мефодия. А заключённым — гнилая

треска, солёная или сушёная; худая баланда с перловой или

пшённой крупой без картошки, никогда ни щей, ни борщей. И вот

— цынга, и даже "канцелярские роты" в нарывах, а уж общие…

С дальних командировок возвращаются "этапы на карачках" (так

и ползут от пристани на четырёх ногах).

Из денежных (из дому) переводов можно использовать в месяц 9

рублей — есть ларёк в часовне Германа. А посылка — в месяц

одна, её вскрывает ИСЧ, и если не дашь им взятки, объявят, что

многое из присланного тебе не положено, например крупа. В

Никольской церкви и в Успенском соборе растут нары — до

четырёхэтажных. Не просторней живёт 13-я рота у

Преображенского собора в примыкающем корпусе. Вот у этого

входа представьте стиснутую толпу: три с половиной тысячи

валят к себе, возвращаясь с работы. В кубовую за кипятком —

очереди по часу. По субботам вечерние проверки затягиваются

глубоко в ночь (как прежние богослужения…). За санитарией,

конечно, очень следят: насильственно стригут волосы и

обривают бороды (так же и всем священникам сряду). Ещё —

обрезают полы у длинной одежды (особенно у ряс), ибо в них-то

главная зараза. (У чекистов — шинели до земли.) Правда, зимою

никак не выбраться в баню с ротных нар тем больным и старым,

кто сидит в белье и в мешках, вши их одолевают. (Мёртвых

могла быть чума или оспа, как предполагали соловчане, потому

что те две болезни уже полностью были побеждены в Советской

Республике, — а назвали болезнь "азиатским тифом". Лечить её

не умели, искореняли же так: если в камере один заболевал, то

всех запирали, не выпускали, и лишь пищу им туда подавали —

пока не вымирали все.

Какой бы научный интерес был нам установить, что Архипелаг

ещё не понял себя в Соловках, что дитя ещё не угадывало

своего норова! И потом бы проследить, как постепенно этот

норов проявлялся. Увы, не так! Хотя не у кого было учиться, хотя

не с кого брать пример, и такой наследственности не было, — но

Архипелаг быстро узнал и проявил свой будущий характер.

Так многое из будущего опыта уже было найдено на Соловках!

Уже был термин "вытащить с общих работ". Все спали на нарах,

а кто-то уже и на топчанах; целые роты в храме, а кто — по

двадцать человек в комнате, а кто-то и по четыре — по пять. Уже

кто-то знал своё право: оглядеть новый женский этап и выбрать

себе женщину (на тысячи мужчин их было сотни полторы-две,

потом больше). Уже была и борьба за тёплые места ухватками

подобострастия и предательства. Уже снимали контриков с

канцелярских должностей — и опять возвращали, потому что

уголовники только путали. Уже сгущался лагерный воздух от

постоянных зловещих слухов. Уже становилось высшим

правилом поведения: никому не доверяй! (Это вытесняло и

вымораживало прекраснодушие Серебряного Века.)

Тоже и вольные стали входить в сладость лагерной обстановки,

раскушивать её. Вольные семьи получали право на даровых

кухарок от лагеря, всегда могли затребовать в дом дровокола,

прачку, портниху, парикмахера. Эйхманс выстроил себе

приполярную виллу. Широко размахнулся и Потёмкин — бывший

драгунский вахмистр, потом коммунист, чекист и вот начальник

Кемперпункта. В Кеми он открыл ресторан, оркестранты его

были консерваторцы, официантки — в шёлковых платьях.

Приезжие товарищи из Главного Управления Лагерей, из

карточной Москвы, могли здесь роскошно пировать в начале 30-х

годов, к столу подавала им княгиня Шаховская, а счёт подавался

условный, копеек на тридцать, остальное за счёт лагеря.

Да соловецкий Кремль — это ж ещё и не все Соловки, это ещё

самое льготное место. Подлинные Соловки — даже не по скитам

(тот самый начальник Савватиевского скита, который

расстреливал социалистов) под "шёпот удивления в изумлённом

зале" докладывал вольняшкам города Кеми такие цифры: "не

считая собственных лесоразработок УСЛОНа, растущих

совершенно исключительными темпами", УСЛОН только по

«внешним» заказам ЖелЛеса и КарелЛеса заготовлял: в 1926 —

на 63 тыс. рублей, в 1929 — на 2 млн. 355 тыс. (в 37 раз!), в

1930 ещё втрое. Дорожное строительство по Карело

Мурманскому краю в 1926 выполнено на 105 тыс. руб., в 1930 —

на 6 млн. — в 57 раз больше![45]

Так оканчивались прежние глухие Соловки, где не знали, как

извести заключённых. Труд-чародей приходил на помощь!

Через Кемперпункт Соловки создались, через Кемперпункт же

они, пройдя созревание, стали с конца 20-х годов

распространяться назад, на материк. И самое тяжёлое, что

могло выпасть теперь заключённому, были эти материковые

командировки. Раньше Соловки имели на материке только

Сороку да Сумский посад — прибрежные монастырские

владения. Теперь раздувшийся СЛОН забыл монастырские

границы.

От Кеми на запад по болотам заключённые стали прокладывать

грунтовый Кемь-Ухтинский тракт, "считавшийся когда-то почти

неосуществимым".[46] Летом тонули, зимой коченели. Этого

тракта соловчане боялись панически, и долго рокотала над

кремлёвским двором угроза: "Что?? На Ухту захотел?"

Второй подобный тракт повели Парандовский (от

Медвежегорска). На этой прокладке чекист Гашидзе приказывал

закладывать в скалу взрывчатку, на скалу посылал каэров и в

бинокль смотрел, как они взрываются.

Рассказывают, что в декабре 1928 на Красной Горке (Карелия)

заключённых в наказание (не выполнен урок) оставили ночевать

в лесу — и 150 человек замёрзло насмерть. Это — обычный

соловецкий приём, тут не усумнишься.

Труднее поверить другому рассказу: что на Кемь-Ухтинском

тракте близ местечка Кут в феврале 1929 роту заключённых

около ста человек за невыполнение нормы загнали на костёр —

и они сгорели.

Об этом мне рассказал всего один только человек, близко

бывший: профессор Дмитрий Павлович Каллистов, старый

Архипелаг, родившийся и созревший на Соловках, начал своё

злокачественное движение по стране.

Возникала проблема: расстелить перед ним территорию этой

страны — и не дать её завоевать, не дать увлечь, усвоить,

уподобить себе. Каждый островок и каждую релку Архипелага

окружить враждебностью советского волнобоя. Дано было мирам

переслоиться — не дано смешаться!

И этот ногтевский доклад под "шёпот удивления" — он ведь для

резолюции выговаривался, для резолюции трудящихся Кеми (а

там — в газетки! а там по посёлкам развешивать):

"…усиливающаяся классовая борьба внутри СССР… и

возросшая как никогда опасность войны[49]… требует от органов

ОГПУ и УСЛОН ещё большей сплочённости с трудящимися,

бдительности… Путём организации общественного мнения…

повести борьбу с… якшанием вольных с заключёнными,

укрывательством беглецов, покупкой краденых и казённых вещей

от заключённых… и со всевозможными злостными слухами,

распространяемыми про УСЛОН классовыми врагами."

И какие ж это "злостные слухи"? Что в лагере — люди сидят и ни

за что! И как их там добивают.

Ещё потом пункт: "…долг каждого своевременно ставить в

известность…"[50]

Мерзкие вольняшки! Они дружат с зэками, они укрывают

беглецов. Это — страшная опасность. Если этого не пресечь —

не будет никакого Архипелага. И страна пропала. И революция

пропала.

И распускаются против «злостных» слухов — честные

прогрессивные слухи: что в лагерях — убийцы и насильники! что

каждый беглец — опасный бандит! Запирайтесь, бойтесь,

спасайте своих детей! Ловите, доносите, помогите работе ОГПУ!

А кто не помог — о том ставьте в известность!

Теперь, с расползанием Архипелага, побеги множились:

обречённость лесных и дорожных командировок — и всё же

цельный материк под ногами беглеца, всё-таки надежда. Однако,

бегляцкая мысль будоражила соловчан и тогда, когда СЛОН ещё

был замкнутым островом. Легковерные ждали конца своего

трёхлетнего срока, провидчивые уже понимали, что ни через три,

ни через двадцать три года не видать им свободы. И значит

свобода — только в побеге.

Суровцева, наша коммунистка из Австрии, получила такой

альбом от венского полпредства и с возмущением опровергала

ходящую в Европе клевету. К этому времени сестра её будущего

мужа уже отсидела на Соловках, а самой ей предстояло через

два года гулять «гуськом» в Ярославском изоляторе.)

Клевета-то клеветой, но досадный получился прорыв! И

комиссия ВЦИК под председательством "совести партии"

товарища Сольца поехала узнать, чту там делается, на этих

Соловках (они же ничего не знали!..). Но впрочем, проехала та

комиссия только по Мурманской железной дороге, да и там

ничего особого не управила. А на остров сочтено было благом

послать — нет, просить поехать! — как раз недавно

вернувшегося в пролетарское отечество великого пролетарского

писателя Максима Горького. Уж его-то свидетельство будет

лучшим опровержением той гнусной зарубежной фальшивки!

Опережающий слух донёсся до Соловков — заколотились

арестантские сердца, засуетились охранники. Надо знать

заключённых, чтобы представить их ожидание! В гнездо

бесправия, произвола и молчания прорывается сокол и

буревестник! первый русский писатель! вот он им пропишет! вот

он им покажет! вот, батюшка, защитит! Ожидали Горького почти

как всеобщую амнистию!

Волновалось и начальство: как могло, прятало уродство и

лощило показуху. Из Кремля на дальние командировки

отправляли этапы, чтобы здесь оставалось поменьше; из

санчасти списали многих больных и навели чистоту. И натыкали

«бульвар» из ёлок без корней (несколько дней они должны были

не засохнуть) — к детколонии, открытой 3 месяца назад,

гордости УСЛОНа, где все одеты, и нет социально-чуждых детей,

и где, конечно, Горькому интересно будет посмотреть, как

малолетних воспитывают и спасают для будущей жизни при

социализме.

Не доглядели только в Кеми: на Поповом острове грузили "Глеба

Бокия" заключённые в белье и в мешках — и вдруг появилась

свита Горького садиться на тот пароход! Изобретатели и

мыслители! Вот вам достойная задача: голый остров, ни кустика,

ни укрытия — и в трёхстах шагах показалась свита Горького, —

ваше решение!? Куда девать этот срам, этих мужчин в мешках?

Вся поездка Гуманиста потеряет смысл, если он сейчас увидит