«Василий Аксенов «В поисках грустного бэби»»: «ЭКСМО»;

Москва; 2006

Аннотация

"Зовут меня Игорь Велосипедов... Можно просто Игорь. Боюсь,

вы удивитесь, узнав, что эта фамилия появилась на Руси, по

крайней мере, за двести лет до изобретения велосипеда. Эта

латинская фамилия принадлежала лицам духовного звания и

переводилась очень просто Быстроногое. Велоси, с общего

разрешения, — быстрота: пед, к общему сведению, нога, ступня,

товарищи.

Не оттого ли я так по‑страшному заборзел?

Вот вообразите, сто лет назад, в 1873‑м, в разгаре царской

реакции, встречаются в Петербурге какие‑нибудь Велосипедов и

Добролюбов, так ведь ничего же в самом деле не возникает же

постороннего, ведь все протекает, можно сказать, вполне

естественно, просто встретились друг с другом Быстрая Нога и

Любящий Добро, вот и все, не так ли?

Но отчего же все‑таки я той весной так по‑страшному заборзел?

между людьми мимику, жестикуляцию, игру глаз, в конце концов,

язык.

При слове «Велосипедов» многим приходит в голову период

Реконструкции, а ведь это неестественно, другие конечно же

воображают Начало века, большущие трисиклеты, это уж,

виноват, просто примитивно. Простите, совершенно не понимаю

некоторых молодых особ с их бесконечным и довольно

утомительным ерничаньем, их прыжки и ужимки — месье

Велосипедов, месье Велосипедов! Ну что это за обращение?

Нельзя ли просто Игорь?

Ну что в этом остроумного или там обидного, оскорбительного?

Ведь если бы я, предположим, жил в Париже, меня бы так и

называли бы — месье Велосипедов, с ударением на последнем

слове, пардон, слоге. Может быть, что‑то есть смешное,

обидное, оскорбительное в словечке «месье»? Вот, скажем, есть

у нас некоторые женщины, которые обижаются при вежливом

обращении «мадам» — какая я тебе мадам? — вплоть до

вызова милиции, как будто ее проституткой назвали, а ведь это

просто, товарищи, получается так из‑за невежества. Ведь для

французского населения и «мадам» и «месье» обычные

обращения, когда‑то они и у нас употреблялись, когда‑то и у

нас, товарищи, не все были товарищами, различался пол.

А ведь тех молодых особ, которых я имею в виду, тех, что

употребляют мое имя в порядке глупого юмора, невеждами ведь

не назовешь.

Не оттого ли я так по‑страшному заборзел?

Вот вообразите, сто лет назад, в 1873‑м, в разгаре царской

реакции, встречаются в Петербурге какие‑нибудь Велосипедов и

Добролюбов, так ведь ничего же в самом деле не возникает же

постороннего, ведь все протекает, можно сказать, вполне

естественно, просто встретились друг с другом Быстрая Нога и

Любящий Добро, вот и все, не так ли?

Но отчего же все‑таки я той весной так по‑страшному заборзел?

Однажды… в субботу это было… Вот, господа, прошло что‑то

около десятка лет с начала этой истории, я сижу в кресле с

откидывающейся спинкой, человек в очках с меняющимися

линзами и с некоторыми дефектами слуха, и пытаюсь вспомнить

навстречу по горящей улице, легкий на ногу, с летящей

искрящейся шевелюрой, они сближаются на общем плане… и

наступает момент трансфакации… о трансфакация, о

трансфакация!

А наутро, в субботу, значит, завтракая яйцом и кефиром, Игорь

Велосипедов почувствовал жгучую тоску: жизнь не удалась.

Вот в школе писали сочинение на тему «Образ „маленького

человека“ в русской литературе XIX века», так что же

получается, о самом себе, значит, писал, значит, железно

вырастаю в Акакия Акакиевича, как‑то не хочется в это верить.

А между тем уж скоро мне тридцать, а ведь ничего не добился, и

что самое прискорбное, и никогда не добьюсь, в том смысле, что

даже и на хорошую дубленку рассчитывать не приходится, даже

и до А. А. не дотягиваю. Давайте порассуждаем. В лаборатории

вся секция поршней покоится вот на этих плечах, а все лавры

достаются Ушакову, только лишь потому, что он защитил

фальшивую кандидатскую диссертацию. Ушаков получает 250,

Велосипедов — 150, извольте прожить, если пара ботинок тянет

за полета, а играть с государством в кошки‑мышки, простите, не

обучен, воспитывался на примерах энтузиазма.

Возьмем теперь идею фильма, вряд ли она все‑таки

осуществима, вряд ли возможно будет кого‑либо ей в глубоком

смысле увлечь, ведь существует в этой интересной творческой

затее одна загвоздка — против кого восстание? Ведь

невозможна же революция против революционных владык.

Случись такое, получится настоящая контрреволюция и весь

фильм окажется ущербным в идейно‑художественном

отношении, а это недопустимо.

Увы, Фенька еще слишком молода и глупа, чтобы понять все эти

проблемы, и вот в результате сидит недюжинная натура в

полном одиночестве на так называемой кухне так называемой

квартиры над так называемым диетическим яйцом перед так

называемой корреспонденцией, стопкой конвертов с

неизвестным, но предполагаемым содержанием, хорошего ждать

не приходится, так бы и смахнул все в ведро, говна‑пирога.

Он обычно всю эту мерзость — официальные послания, счета на

электричество, газ, воду, погашения по ссуде, предупреждения

кооператива, извещения агитационного пункта и избирательного

участка, календари Ленинского университета миллионов, в

Не очень приятно попадать в прокурорские записи, даже если и

просто свидетелем, все ж таки очень как‑то противно, не этому

нас учили, жизнь хочется прожить как‑то гордо, без

следователей, без комиссий, на многое ведь не претендуешь.

Пока Велосипедов вот таким образом полемизировал со своей

корреспонденцией, то есть швырял ее и рвал на мелкие части,

будильник на кухне пискнул — 10! Он вздрогнул и неуверенно

обратился к телефону. До десяти Феньку лучше не трогать —

просто матом покроет, ну а сейчас можно уже как бы небрежно,

как бы спросонья, как бы с зевком…

— Алло, Фенечка?

— Да пошел ты!…

Он бросил трубку и даже ладонью немного в воздухе помахал,

словно обжегся, посидел с минуту в некотором оцепенении и

потом, ничего не поделаешь, взялся за следующий конверт.

Государственная автоинспекция СССР в ответ на его письмо

извещала гражданина Велосипедова, что не видит возможности

включения его в списки очередников на покупку легковой

автомашины.

Что это значит? Почему они не видят этой возможности?

Близорукие какие. Что это значит? Вопрос повис и

размочалился, и только лишь одна последняя жилка еще давала

занудливую нотку — что это значит?

В следующем конверте — ответ местного профсоюза работников

автомобильной промышленности на его заявление с просьбой

предоставить для самостоятельной обработки садово‑огородный

участок на канале Москва — Волга. Откровенно говоря, про это

заявление Велосипедов просто‑напросто забыл, потому что

никогда никаких садоводческих идей не лелеял, в подпитии

обычно говорил о себе «я дитя улиц», но вот как‑то раз пошла в

лаборатории такая параша — записываться на

садово‑огородные участки, вот, хлопцы, домики там построим,

будем там пиво пить, вот тогда и он бросил заявление, одна

кобыла всех заманила. Он вспомнил, что все уже вроде бы

получили эти говенные участки, куча глины над тухлым каналом,

и Лесарько, и Задоркин, и Гизатуллин, и даже Блюм, а вот ему

почему‑то отказали, отказали, отказали! У него потемнело в

глазах — да почему же, какие же изъяны обнаружены по

сравнению с Задоркиным, Лесарько, Блюмом? Неужто уж я

восхищавшую молодую художницу.

В то утро, однако, вместо ответного мычания,

свидетельствующего о появлении «дивного огня», Велосипедов

разразился, что называется, «речью с балкона», как будто внизу

его слушают матросы, а на дворе апрельские тезисы.

— Мне тридцать лет, я не ребенок! Я между Лермонтовым и

Пушкиным! Лермонтову двадцать семь было! Пушкину тридцать

семь было! Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал

кавалерийским полком!

Кто отвечает за всю программу по диаметру двенадцать и пять

десятых?! Почему же всегда только «нет»? Почему меня

заваливают одними отрицательными бумажками? Почему ни

одного положительного клочка?

Кто уполномочивает? Кто признает нецелесообразной? СССР,

мадам? Ваши вооруженные силы, атомные подлодки, хотите вы

сказать? Весь наш народ со своим КГБ? Не верю! СССР — не

бумажное царство, это могучая сила мира во всем мире!

В моем возрасте возглавляют народные революции, временные

советы национального спасения, хоккеисты уже уходят на

заслуженный отдых! Не верю! Отказываюсь верить в бумажные

мудрости, наглость, наглость, за человека не считают, везде

отказы, а на медкомиссию приглашают, значит, им от меня

что‑то нужно, обман, протестую!

— Ты меня заколебал, Велосипедов, — скучающим тоном

протянула Фенька, а затем как бы вздернулась на другом конце

провода и скомандовала: — В три часа на Маяковке!

Джазовая скрипка

В метро по дороге к площади Маяковского я почти ничего не

видел вокруг себя, а только лишь и думал об утренних

оскорблениях: эдакое свинство, иначе и не скажешь,

капитальное свинство, просто полная несправедливость! Если

бы хоть что‑то из всего, а то ведь просто ничего!

Только лишь уже на эскалаторе почувствовал я приближение к

Феньке, и в чреслах появились первые искорки «дивного огня».

Фенька разгуливала возле памятника Поэту Революции.

Порывами дул северо‑западный ветер, в связи с этим Фенька

натянула поверх джинсов шерстяные оранжевые утеплители от

Родители Ефросиньи Огарышевой трудятся на дипломатическом

поприще, то есть за рубежами нашей страны, нелегкая,

согласитесь, доля, а дочь тем временем обучается в плане

художественного образования, проживая одна в трехкомнатной

квартире возле метро «Октябрьская», а из этого легко сделать

вывод, что случилось бы с девочкой, не повстречай она вовремя

порядочного человека.

Она влечет меня из такси к своему подъезду будто бы по

воздуху. Лифт, хватание меня руками за определенное место,

хорошо, что поднимаемся одни.

Из— за дверей ее квартиры на всю лестничную клетку

разносится синкопический визг инструмента Стефана Грапелли.

Ничего другого я и не ожидал, всегда в отсутствие хозяйки

торчит какая‑нибудь шпана, балдеют под «джазовую скрипку».

Это у них сейчас новый бздык ‑задвинулись на французах,

Грапелли, Превен, Жан Люк Понти, как будто, значит, уже

пресытились всеми остальными американцами, слушают только

«джазовую скрипку».

Фенька распахивает двери. Балдеете, чуваки? Угу, балдеем!

Двое стоит посреди комнаты — Валюша Стюрин, ростом под два

метра, и Ванюша Шишленко, тоже немаленький, слегка колеблют

свои конечности, двигаются в такт Грапелли.

— А у нас транс‑факк‑кация, транс‑факк‑кация, —

быстро‑быстро пересекая комнату, поясняет Фенька,

распахивает, захлопывает, роняет, поднимает, на ходу стаскивает

штаны.

Ну и последующее в безобразно захламленной спальне:

томительное и сладостное, с бормотаньем, с легким

повизгиванием, чмоканьем, переворачиванием, подгибанием,

разгибанием на фоне непрекращающейся удивительной работы,

в принципе близкой к моей специальности, если отвлеченно

сравнивать с деятельностью поршневых систем, и далее —

сравнительно не изученное, хотя и напоминающее смешивание

различных начал в карбюраторе внутреннего сгорания,

таинственный момент впрыскивания горючей смеси, и, наконец,

финальное включение — ре‑во‑лю‑ция, штурм Центрального

телеграфа.

Мерси, месье Велосипедов, — прошептала Фенька,

отдышавшись.

немало обсудили театральных премьер, он поклонник Олега

Еф…

— Негодяи! — вскричал я. — Пошли бы вы в жопу! Наглые

бездельники! Среди вас я единственный, кто… — и, не

договорив, я направился к дверям.

— Уходит! — как в греческой трагедии заломила руки Фенька. —

Предатель! — и перешла на малотеатровскую скороговорочку —

Получил от девушки удовольствие, поматросил и бросил,

держите, люди добрые!

Я уходил. Она бросалась. Оскорбительная дурацкая сцена

закрывания двери своим телом, псевдодраматического хватания

руками, в то время как Валюта и Ванюша буквально агонизируют

от хохота на грязном полу. Нет, невозможно больше терпеть

идиотские шутки и паршивое высокомерие этих так называемых

художников и поэтов, молодых бездельников, околачивающихся

по Москве со справками о плоскостопии или психической

неполноценности вместо службы в рядах вооруженных сил.

Все вскипело во мне заново. Меня‑то как раз призывают на

экспертизу — отечеству нужен мой зад, а между тем при помощи

вороха, самума этих гнусных бумажек общество отказывает мне

во всем, все утренние унижения всколыхнулись, довольно,

довольно, и как еще у этой девки хватает наглости предлагать

мне какой‑то салат?

Салата не отведав,

Отправитесь вы в ад!

Месье Велосипедов,

Отведайте салат!

Так она поет, припрыгивает и хлопает в ладоши.

Между прочим, странная и довольно обнадеживающая привычка:

после того, что она называет кинематографическим термином

«трансфакация», Феньку обычно охватывает желание накормить

партнера, то есть, надеюсь, именно меня. Бросается на кухню,

что‑то варганит, невероятное вдохновение, устоять трудно.

А тут вдруг оказалось, что салат для меня был приготовлен

заранее, итак, я сдался.

— А ну, сваливайте, чуваки! — приказала она своим дружкам. —

У нас с Велосипедовым начинается интим.

что мы учили. Какие качества она развивает в человеке? Сугубо

негативные. А вот я хочу, не отказываясь от своих

положительных качеств, получить то, на что я имею право как

житель зрелого социализма, ничего более, Ефросинья.

— Идея, — говорит она. — Ты должен написать основное

письмо.

— Какое?

— Основное. Решающее.

— Кому, сударыня?

В задумчивости она зашагала по комнате балетным шагом,

временами застывая в позиции большой батман.

— Бух, бух, — сказала она из этой позиции. — Нужно писать не

во всякие там инстанции, а просто тому, кому принадлежит

власть. А кому принадлежит власть, Велосипедов?

— Рабочему классу, — сказал я.

— Тепло, Велосипедов! — вскричала она. Огромные прыжки по

комнате.

Нельзя не обратить внимания на некоторые фотографии,

висящие здесь на стене посреди Фенькиных цветовых

разработок. Вот. например, наши, то есть здешние родители,

товарищи Огарышевы на фоне Эйфелевой башни города

Парижа. Загадка природы — каким же образом у такой пары

булыжных лиц выросло противоположное дитя, длинненькое,

тоненькое и со смешной рожей?

— Власть в нашей стране принадлежит народу! — сказал я.

Каскад прыжков, еще теплее, Велосипедов.

Или вот еще, пожалуйста, фотошедевр. На сахарном пляже

Копакобаны ряшками в объектив расположилась очаровательная

компания, сотрудники нашего внешнего учреждения. На

переднем плане наш папаша, а рядом дружок, незабываемая

физиономия. Почему для такой работы отбирают у нас явно не

лучших?

— Партия — хозяин!

— Попал!

Восторженные взмахи рук и ног, бурная танцевальная

импровизация, как «Танец с саблями», только без оных. И все ж

таки спасибо вам товарищи работники наших внешних

учреждений, за то, что у вас вырастают подобные дочки, самым

искренним образом спасибо вам за это, дорогие товарищи.

Мы. советские люди, чрезвычайно высоко Ваше время, дорогой

Леонид Ильич, каждая минута у Вас на укрепление мира во

главе с нашим Ленинским ЦК. и все же с горечью на отдельных

участках единичные глубокие разочарования и во г. в частности,

в третий раз отказ на постановку в списки очередников на

приобретение легковой машины «Жигули» волжских

автомобилестроителей. Кому же. как не нам,

автомобилистам‑профессионалам на автомашинах с гордостью

гордую марку товарища Тольятти, новые пути?

Это отрицательное решение, глубокое разочарование и

ухудшение показателей энтузиазма в труде и политической

учебе. Что хуже, параллельно садово‑огородного участка 5

квадратных соток на канале «Москва» станция Опалиха полное

разочарование.

Все окружающие сотрудники секции поршней по праву как

образцовые строители коммунизма, а тут ведущий инженер

И.И.Велосипедов вынужден на себя как на козла отпущения.

Ленинский принцип «от каждого по способностям, каждому по

труду» мог бы лучшее применение. Местком лаборатории

моторов — это не «профсоюзы школа коммунизма».

Однако наряду с местными недостатками, огромная гордость при

виде семимильными шагами нашей советской науки и

общественной мысли, в отдельных случаях которой безобразие

еще налицо.

В частности, принципы пролетарского стража Феликса

Эдмундовича Дзержинского с его огромной человечностью не

всегда на высоте в ОВИРе УВД при Московском городском

совете депутатов трудящихся. Законное право каждого

советского человека в гости к другу‑коллеге Роско Боско

коммунисту Болгарской Народной Республики для обмена

опытом дальнейшего построения под угрозу провала.

Оправданное недоумение необоснованный отказ с

формулировкой, оставляющей желать лучшего: «ваша поездка в

БНР признана нецелесообразной».

Многоуважаемый Леонид Ильич, к вам как к лидеру нашей

великой партии, осуществляющей мечты человечества и

контроль за выполнением решений XXXVIII съезда нашей

родной коммунистической партии Советского Союза.

волнение (кто у нас в России не волнуется, сближаясь с

большими партийными телами), Велосипедов предавался

обычным кинематографическим мечтам и разрабатывал кадры.

…Отвлекающий взрыв под памятником «Героям Плевны»…

После Революции отстроим заново и еще краше!… Атакующая

группа студенческой молодежи врывается в подъезд № 6

Политехнического музея. Да здравствует поэзия! Оружие в окна

— предлагаем капитуляцию!

В Отделе писем ЦК КПСС в связи с воскресеньем оказался

выходной день. Вот тебе раз — и здесь отдыхают по

христианским праздникам! Впрочем, рядом со входом в Отдел

писем в стене была дырка с надписью «для писем», что как бы

слегка ставило под вопрос само существование Отдела писем.

Эта мысль, однако, пришла Велосипедову уже после того, как он

бросил в указанную дырку свое заветное. Бросив же,

засомневался — правильная ли дыра, тому ли органу

принадлежит, кому письмо предназначено, а вдруг какой‑нибудь

другой, какой‑нибудь вспомогательный, ну, предположим,

профсоюзный орган расположил здесь свою дырку «для писем»?

Все же есть некоторая странность — вот дверь и сбоку вывеска

«Отдел писем», а рядом, в нескольких шагах, какая‑то еще

присутствует дыра с надписью «Для писем», что‑то в этом есть

странное, что‑то неарифметическое.

Он оглянулся, как бы ища подтверждения правильности своего

поступка, верности этой вышеназванной дырки и неожиданно эту

поддержку получил.

На пустой и выметенной до сориночки улице Куйбышева, уже

позабывшей свое первоначальное название Ильинка, равно как

и свое изначальное дело, банковский бизнес, стоял странный

тип, в старину бы сказали «босяк», а нынче иначе такого не

назовешь, как только лишь словом английского происхождения

«бич» — краснорожий и с бородой, смахивающий на Емельяна

Пугачева до незаконного вступления на русский трон, и

несколько все же кривобокий, как фельдмаршал Суворов,

покоритель Польши и Волги; одна нога в сандалете, другая в

обрезанном валенке с галошей, в куртке студенческого

стройотряда «Яростная гитара», жутко несвежий и глубоко

собственно говоря, детище виртуоза идеологической войны,

собственное изобретение (в смысле стрел, исходящих из СС) и

любимейшая деталь интерьера. Предшественник до таких высот

не дотягивал. Феляев лично распорядился подвесить карту,

лично наблюдал подвешивание и, конечно же, лично наносил на

карту стрелы идеологических десантов.

Вся распластанная шкура планеты была местом приложения

графических талантов Феляева. Вот в Атлантическом океане

полукругом над безднами обозначилось название —

ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА. Под буквами дуга, а от дуги идут стрелы

в разные стороны «пылающего континента», а возле каждой

стрелы мелкими цифрами дата «акции», то есть засылки

очередной культурно‑литературно‑художественно‑научной

делегации. Такая же дуга, разумеется, и над Австралией висит, и

над Африкой, и над прочим. Феляев обожает эти стрелы и

иногда, как говорится, отнехуйделать, мысленно собирает их в

пучки и потрясает, уподобляясь марксистскому Зевесу.

Удивительное дело получается, товарищи: вот, живет себе

какая‑нибудь странишка в отдалении, ничего не подозревая, а

Феляев между тем ставит ее в план, зондирует почву, входит с

предложением наверх, подготавливает решение, утверждает

кандидатуры посланцев, отправляет наконец делегацию, по

возвращении проверяет отчеты и… вот наконец блаженный миг

— на карте беспечного мира появляется новая феляевская

стрела, еще один кусок земной коры нанизан на шампур

революции.

Просторный кабинет Альфреда Потаповича, с милым сердцу

видом на исторические постройки столицы, строг, деловит и

не‑без‑вкусен, хотя и «вкусен» про него не скажешь. Интерьер,

комбинация деревянных панелей, мебели и закраски, разработан

известным дизайнером. Когда‑то в начале идеологической

деятельности Феляева этот дизайнер, можно сказать, не был

еще и дизайнером, а находился просто‑напросто по другую

сторону баррикад. Активный был деятель московских подвалов,

звезда всей этой гнили. Некоторые товарищи уже отказывались с

ним работать и предлагали передать дело по соседству, то есть

вооруженному отряду партии, а вот Феляев разглядел все же в

этом вышеназванном здоровое зернышко и не оставлял усилий.

Жизнь показала, кто прав. Удалось прорастить народное

крутящееся и с отклоняющейся спинкой, из независимой

Финляндии.

В последний раз бросив лукавый взглядик на соблазнительную

нашу планету, товарищ Феляев оставляет ее за своей широкой

спиной и поворачивается к дверям. И вот тут появляется

некоторая двусмысленность в знаменитом интерьере.

Над дверью в кабинет, а значит, прямо перед глазами Альфреда

Потаповича, развернулась во всю державную красу в

богатейшей раме красная‑классика: шедевр‑картина «Булыжник

— оружие пролетариата». На оной изображен (сообщаем для

малограмотных) мускулистый — кто? правильно! —

жлоб‑пролетарий, выкорчевывающий из мостовой — чего?

правильно! — огромаднейшую булыгу для атаки — на кого?

правильно! — капитализм, самодержавие.

Картина эта была, по мнению Феляева, мягко говоря, спорная.

Взгляд у работяги нехороший, попахивает анархией отрывом от

Партии. Честно говоря, давно бы уже убрал зав Феляев эту

картину со своей стены, однако друг‑дизайнер почему‑то

настаивал на «Булыжнике», утверждая, что без него дизайн

кабинета, столь важный для всей эстетики «зрелого

социализма», будет неполным, ущербным.

Так или иначе, приходилось Феляеву каждое утро подавлять при

взгляде на картину легкое негативное чувство, убеждать себя,

что относится парсуна к далекой партийной истории, искать в

складках пролетарского лица сходство и родство с нынешними

вождями Партии и даже с самим собой и даже на

отталкивающую булыгу взирать как бы символически — вот,

дескать, с чего начинали, а сейчас располагаем самым

совершенным оружием мира во всем мире.

Засим начинался прием посетителей. Секретарша Аделаида…

мдааа, явно засидевшийся кадр, увы, комсомолочкой не

заменишь, огромный опыт идеологической работы… приносила

списки, никотинно‑ментольным голосом напоминала, кто за чем

к районному идеологическому вождю явился.

Большинство просителей было из мира искусства и в основном

хлопочущее по части загранпоездочек. Вот первым у нас сегодня

в списке драматург Жестянко, большой разъебай, откровенно

говоря, вечно нос кверху, нашелся такой Шекспир. Пяток лет

назад, понимаш, скверные петиции подписывал против решений

никаких воспоминаний в нем не содержалось. Стул опять же не

был визитеру предложен. Классовому врагу стул предлагать? Ну

уж, здесь вам не конференция в Рапалло.

Жестянко усмехнулся, прошагал через кабинет, пиджак

расстегнут и левая рука в кармане штанов, никогда не научатся

эти типы партийной этике, уселся без приглашения в кресло и

посмотрел прямо в глаза заву.

Глаза зава тут непроизвольно по‑старому, по‑останкинскому

сузились. Пугались когда‑то фраера в Останкине его взгляда,

сразу понимали, с кем имеют дело, известный был в округе

взломщик продовольственных киосков, и называли его тогда

Алька Киоск.

Жестянко снова улыбнулся, показывая, что и это совсем уже

отдаленное прошлое товарища Феляева от него не скрыто, все,

дескать, понимаю, но вот, представьте себе, не очень‑то боюсь.

Слегка перегнувшись через стол, драматург вынул из

письменного прибора карандаш, следующим движением рванул

из феляевского календаря страничку. Зав даже и изумиться не

успел подобной наглости, как перед ним уже лежала записка с

вопросом:

Что вам привезти из Америки?

Жестянко смотрел на Феляева. Феляев на Жестянко. А вдруг

Олег прав, думал Жестянко, вдруг клюнет? А не клюнет, хер с

ним. Если разорется, встану и уйду, не арестуют же. Хм, думал в

это время Феляев, хм, хм, хм. Он перевернул листок календаря

и чиркнул на нем ответ:

Приемник фирмы «Браун», модель F106.

Жестянко, прочтя, кивнул — лады.

— А в общем и целом вы должны учесть, товарищ Жестянко…

— как бы продолжая беседу, заговорил Феляев, как бы давая

соответствующим товарищам понять, что предшествующее

молчание было просто‑напросто результатом дефекта

соответствующей аппаратуры, — должны вы учесть, Илья

Филиппович, что ситуация сейчас в мире напряженная, а в США

особенно зашевелились реакционные круги.

— Учту, учту, — сказал Жестянко.

— Так что, товарищ Жестянко, я думаю, что внутренние наши

дискуссии не будут предметом нездорового ажио…

— Гарантирую, Альфред Потапович, — сказал Жестянко и с

комсомольском туристическом бюро «Спутник»…

Он открыл папку и прочел перво‑наперво справку,

подготовленную районным отделом гэбэ. Увы, ничего не

прояснилось. Человечек был без особых примет, даже

репрессированных в близкой родне никого, разве что вот дядя в

Сыктывкаре пятак отбухал с 1948‑го по 1953‑й, как раз

уложился по статье 58 — 10, то есть за анекдотики. Ну, правда,

родился вот товарищ Велосипедов на оккупированной

территории, но ведь не этот изъян причина вызова. Хм, вот,

правда, одна любопытная деталь — получает письма из

Болгарии…

Тут что— то зашевелилось в башке Феляева ‑близко, близко, ан

нет, мимо проскочило!

«…содержание писем не вызывает сомнений…» — читалось в

справке. Паршиво, уныло подумал Феляев, очень херовато

получается, сейчас человек войдет, а я…

«…в последнее время встречается с группой молодых людей

сомнительного внешнего вида, подверженных влиянию

Запада…»

Да кто же теперь с такими не встречается, особенно по женской

части, сморщился Феляев. В папке оставалось еще несколько

листков, но не густо, надежды на прояснение мало.

— Разрешите? — послышался нервный молодой голос.

Под картиной стоял некто тощий в модном синем костюме с

торчащими плечами и широкими брюками. Светились серые

плоские глаза. Голос подрагивал. Трусит. Вот это неплохо, к

робкому человеку сразу как‑то располагаешься, потому что

видно, когда не нахал.

Феляев некоторое время головы не поднимал, выдерживал

посетителя, ну это как полагается. Потом поднял голову и

пригласил в кресло.

— Прошу, товарищ… — посмотрел в бумаги, якобы для того,

чтобы вспомнить фамилию, ну это тоже в соответствии с

традицией партийных приемов, — товарищ Велосипедов.

Молодой человек, издали казавшийся даже юношей, а вблизи

вроде бы и не очень уж молодой молодой человек, сел в кресло

и положил ладони на колени, соответственно левую на левое,

правую на правое. Это тоже понравилось Феляеву — понимает,

куда пришел.

Сразу вспомнилось, как ведущий заседание Бюро третий

секретарь Гермонаев извлек из своих недр эту голубую папочку с

корабликом и перебросил феляеву — вот переслали из

Центрального Комитета, поинтересуйся, Потапыч, там думают,

что неплохо бы этого инженера пристегнуть к нашим деятелям. У

Феляева в тот день, как уже было сказано, имелись в наличии

симптомы Кошкиной болезни в прямом переводе с языка

Германской Демократической Республики, и он тогда папочку

просто передал Аделаиде и распорядился вызвать инженеришку.

Ну вот теперь все сошлось, все ясно, можно действовать.

Велосипедов вдруг увидел, как ужасающе хмурый бюрократище

меняется на глазах: плечи как‑то расправляются, зеркало души

как‑то даже начинает слегка отражать, через стол доносится

запашок винегрета. Опять Велосипедову вспомнилось из

любимого классика: «…он к товарищу милел людской лаской…»

— Ну а вообще‑то… — нырок в бумаги. ‑…Игорь Иванович,

каково настроение?

— Вообще‑то настроение превосходное, — тут же откликнулся

на призыв Велосипедов. — Дела у нас идут хорошо, сердце

радуется, особенно на международной арене… — вдруг сбился,

показалось — то ли сказуемое проглотил, то ли подлежащее

потерял.

— Это хорошо. — Феляев с папочкой в руках обошел вокруг

стола, сел в кресло напротив Велосипедова и по коленке его

потрепал. — Это очень, очень хорошо… — опять глянул в

папочку, — вот и имя‑отчество у тебя хорошее, без зацепочки. С

этим вопросом у тебя ажур, Игорь Иванович? — зоркий взгляд

правым глазом.

— С каким вопросом, Альфред Потапович? — охотно, с

готовностью немедленно понять Велосипедов выдвинул голову

вперед.

— Не понимаешь? Ну ничего, поймешь позже. — Феляев извлек

«письмо деятелей», отвел его несколько в сторону и «замилел

людской лаской» и совсем уже на «ты» в сторону визитера и

даже с диалектическим запашком Липецкой области поселка

Грязи, где, собственно говоря, и осчастливил человечество

своим рождением. — Вот, понимаш, Игорь Иванч, дело есть у

Партии к тебе, помоги решить.

. 359

бегун Гонцов; выдающиеся руки государства скрипач Блюхер и

токарь‑депутат Пшонцо; выдающееся лицо государства

киноактриса Жанна Бурдюк; выдающаяся русская женщина

ткачиха Гурьекашина…

— Ну как? — не без гордости спросил Феляев.

— Впечатляет, — тихо сказал Велосипедов.

— Есть желание присоединиться?

— Собственно говоря… — Велосипедов положил ладонь на

левую сторону груди. — Собственно говоря, уже мысленно с

ними.

— Ну а физически? — спросил Феляев, и легкая тучка

пробежала по челу — неужто уж и инженеришки колеблются

ведь всю эту вышеупомянутую сволочь пришлось уговаривать,

ломались. — Как насчет перышка?

Он протянул Велосипедову авторучку «Монблан» с золотым

пером, недавно подаренную как раз одним из «авторов» письма

романистом Чайкиным после возвращения из Бельгии.

— То есть чтобы я среди таких имен? — опешил Велосипедов.

— Вот именно, — покивал Феляев и процитировал с почти

абсолютной точностью: «…И академик, и герой, и

мореплаватель, и пахарь…» В этом, понимаш, и состоит

монолитное наше единство.

Велосипедов подписал письмо и полюбовался «Монбланом».

Феляев даже умилился такой готовности. Вот все‑таки люди у

нас какие! Какой, понимаш, сознательный народ! В Свердловске,

в Казани который год масла нет, а никто не ворчит, не

подзуживает. Нет, господа, не на тех делаете ставку, это вам не

венгры, не чехи, не поляки и так далее.

— Спасибо тебе от лица Партии, Игорь Иванович, — он протянул

на прощание руку. — Следи за газетами, скоро прославишься.

— А как же, Альфред Потапович, по части моего? — спросил

Велосипедов, кивая в сторону папочки, откуда было извлечено

письмо деятелей и где он успел заметить свое собственное

послание «без сказуемых». — Вот по поводу основного? — он

слегка покраснел. — Весьма интересно, принято ли было

Леонидом Ильичем какое‑либо? — он еще более покраснел,

чувствуя, как что‑то катастрофически утекает из его сбивчивой

речи, но не понимая, что именно, со сказуемыми, кажется, все

было в порядке. — Был бы очень рад услышать ваше.

заграншарф, а через плечо полосу коньячного запаха, и — к

могущественному лицу с распростертыми и с растленным

московским — голуба!

Велосипедов вышел и поклонился Аделаиде, та улыбнулась ему

в ответ опять же доброй партийной улыбкой, словно он был ее

юным пионером, делающим первые шаги в авиамоделировании.

В коридоре учреждения посетило, увы, нашего героя не вполне

здесь уместное чувство дискомфорта — а деньги‑то на все эти

разрешенные удовольствия где взять? Садово‑огородный — 800

рэ, «Жигули» — 6000 на бочку, да на Болгарию нужно не менее

тыщи, а зарплата у нас, как известно, 150, да еще вычеты, что

же получается, ведь не у Партии же денег просить, для Партии

это все — такая низкая материя. А зачем же писал, просил этих

благ, если знал прекрасно, что кровных велосипедовских‑то

едва‑едва на жратву натягивает? Вот так позор будет, если не

сможешь выкупить обещанные блага, а если до Леонида Ильича

это дойдет, вот будет полный вперед по позору, полнейшее

неудобство… вообще… отбой…

Он вышел из райкома.

Взлетели две птицы. По ветру волоклась огромная смятая

бумага. Резко отразилось солнце на двигающейся форточке

восьмого этажа. На душе потеплело: главное — большое

спасибо!

Между тем в оставленном только что кабинете разыгрывалась

сцена едва ли школьной конспирации. Могущественный товарищ

Феляев и его любимый лауреат‑дизайнер задумывали смыться

из‑под строгого ока Аделаиды Евлампиевны, ибо намечалась

«сногсшибательная кайфуха». Казалось бы, остерегись,

Альфреша, большая ответственность на плечах, однако Феляев

под влиянием своего детища основательно забогемился, да и

вообще по грязевской своей посконной натуре всегда был жаден

до телесных безобразий.

Дизайнер жадно, с некоторыми брызгами изо рта повествовал:

познакомился вчера с девчонками из бюро «Спутник»,

легкомысленные, живые, хулиганочки, вчера в самолете летели

из Будапешта, вот тебе, кстати, сувенир из гуляш‑социализма,

часы «Сейко», и давай‑ка друг‑голуба в темпе оформляться в

Австралию, как зачем, на фестиваль прогрессивных же, иденать,

госбезопасности, все диалектические сложности нашего времени

прекрасно понимает. Золотой человек, отпущу его сегодня

калымить на весь день.

Заехали на Грановского, взяли по пайковым талонам языковой

колбасы кило, шейки полкило, дунайской сельди в районе кило,

тройку банок крабьего мяса, по паре бутылок британского джина

и итальянского чинзано, литр водки винтовой, в общем, на

любой вкус состав, прямо скажем, впечатляющий. Поехали

дальше.

Феляев все‑таки решил завязать с другом художественный

разговор, чтобы все‑таки матрос‑железняк как‑то ошибочно

все‑таки не подумал, что на блядку едем, чтобы, случись допрос

какой‑нибудь, мог ответить, о чем хозяин с лауреатом говорили.

— Ну а как там в Венгрии вообще‑то с дизайном? —

осторожный был, хотя и вполне профессиональный вопрос.

— Жуево! — захохотал Олег. — Очень жуево! С дизайном,

Потапыч, там очень и очень жуево!

Шофер улыбнулся в зеркальце заднего вида — все

человеческие слабости понимаем.

— Да, до наших мастеров им еще далеко, понимаш, —

задумчиво глядя на проплывающие в окне «Чайки» лозунги,

проговорил Феляев. — Скромничать нечего, большой мы

сделали прогресс. Глянешь вокруг, каждый кубический сантиметр

— поет!

Один солдат на свете жил.

Красивый и отважный,

Но он игрушкой детской был,

Увы, солдат — бумажный… ‑

проорал вдруг дизайнер с какой‑то неадекватной моменту

дикостью.

Феляев заговорил торопливо, чтобы отвлечь друга от этой ничего

хорошего, кроме антисоветчины, не обещающей дикости:

— А вот знаш, Олег, много думал я над твоим дизайном моего

кабинета и понял, что ты был прав, а не я. Вот видишь, друг,

умеет Партия вести диалог с художником, врут про нас, Признаю

свою ошибку насчет картины, когда говорил, что не вписывается.

Вписывается, друг! Каждый посетитель застревает перед ней и

В один прекрасный понедельник в газете «Честное Слово»

появилось открытое письмо представителей советской

общественности.

Я как раз шел с работы, стояла закатная пора, очарование души.

Шло — с успехом — восьмое десятилетие нашего века.

Милостивый государь, вы еще молоды и у вас есть шанс увидеть

завершение столетия, ну а за пределами 2000 года и в самом

деле трудно представить себе продолжение столь бардачной

ситуации, именуемой… замнем для ясности. Так однажды

высказался один тут старик по соседству, который иной раз

приглашает меня третьим на бутылку «Солнцедара» в

проходном дворе за магазином «Комсомолец». Сказано неплохо,

однако полной ясности в цитате нет, значит, не Ленин.

Прошла высокая представительная брюнетка, яркий

представитель армянского народа, а еще говорят, что они все

некрасивые и квадратные, вот расистские бредни.

Обмен взглядами, и проходит нечто сродни впрыскиванию

горючей смеси в карбюратор двигателя внутреннего сгорания,

меня охватывает вдохновение, и это несмотря на восьмичасовой

рабочий день.

Стихийный митинг восставшей молодежи у северного выхода из

метро «Аэропорт», порхают листовки, толпа жадно слушает

золотоволосого вожака, что бросает зажигательные призывы с

крыши остановленного троллейбуса.

— Требуем! Уберите Ленина с денег!

Ленин — святыня каждого трудящегося, а как у нас на практике

получается — предметы алчности украшены его портретом. Прав

наш поэт в своем гневе — долой!

Лживый мир псевдосоциализма возникает, несмотря на все

старания нашей Партии. В центре его вихрь — афера

взяточничество, круговая порука, насилие над молодежью

Партия, как Ярославна, кычет со Спасской башни — Ленин

вернись!

У Спартачка Гизатуллина, конечно, своя философия, он говорит

— надо воровать. Как в Татарии народ выражается: «одна вход

со двора, будет большой чумара». Долг каждого советского

человека — воровать побольше. Надо воровать, пока не

разворуем всю эту Организацию, а вот когда она рухнет, все