Джек Лондон

Мартин Иден

Библиотека всемирной литературы –

Мартин Иден (Экранизация 1976 год)

Он опять вытер лоб, осмотрелся, и теперь лицо уже было

спокойно, только взгляд настороженный, словно у дикого

зверя, когда он чует ловушку. Оказавшись в незнакомом

окружении, со страхом думая, что же будет дальше, он не

понимал как себя здесь вести, ощущал, что ходит и держится

неуклюже, боялся, что каждое его движение, и сама его сила

отдает все той же неуклюжестью. Был он на редкость чуток,

безмерно застенчив, и затаенная усмешка во взгляде Артура,

брошенном поверх письма резанула его как ножом. Он

заметил этот взгляд, но виду не подал, ибо в ту науку, которую

он превзошел, входило и умение владеть собой. Взгляд, этот

ранил его гордость. Он клял себя за то, что пришел и, однако,

решил, что, уж раз пришел, будь что будет, отступать он не

намерен. Лицо стало жестче, глаза сверкнули воинственно.

Все примечая, он спокойнее огляделся по сторонам, и в мозгу

отпечаталась каждая мелочь красивого убранства этой

комнаты. Ничто не ускользнуло от его зоркого взгляда, широко

раскрытые глаза вбирали окружающую красоту, и

воинственный блеск в них уступал место теплому сиянию. Он

всегда чутко отзывался на красоту, а тут было на что

отозваться.

Его внимание приковала картина, писанная маслом. Могучий

прибой с грохотом разбивается о выступ скалы, мрачные

грозовые тучи затянули небо, а вдали, за линией прибоя, на

фоне грозового закатного неба – лоцманский бот в крутом

повороте, он накренился, так что видна каждая мелочь на

палубе. Была здесь красота, и она влекла неодолимо. Парень

позабыл о своей неуклюжей походке, подошел ближе, совсем

близко. И красота исчезла. На лице его выразилось

замешательство. Он смотрел во все глаза на эту, как ему

теперь казалось, неряшливую мазню, потом отступил на шаг.

И полотно вновь ослепило красотой. «Картина с фокусом», –

подумал он разочарованно, однако среди множества

захлестнувших его впечатлений кольнула досада: такую

красоту принесли в жертву фокусу. Живопись была ему

неведома. Прежде он только и видел олеографии да

литографии, а они всегда четки и определенны, стоишь ли

рядом или смотришь издали. Правда, в витринах магазинов он

видел и картины, писанные маслом, но стекло не давало

называли его при всех этих поворотах судьбы.

А потом он обернулся и увидел девушку. И вихрь призрачных

картин растаял. Он увидел бледное воздушное создание с

облаком золотистых волос и одухотворенным взглядом

огромных голубых глаз. Он не заметил, что на ней надето,

знал только, что одежда была такая же поразительная, как

она сама. Хрупкий золотистый цветок на тоненьком стебле.

Нет, дух, божество, богиня – земля не могла породить такую

возвышенную красоту. Или, выходит, книги не врут, и в высших

сферах и впрямь много таких, как она. Ее вполне мог бы

воспеть этот малый Свинберн. Видать, когда писал про ту

деву, Изольду из книжки со стола, какая-нибудь такая и была у

него на уме. Все это он увидел, почувствовал; подумал в одно

мгновенье. А меж тем все шло своим чередом. Девушка

протянула руку и, прямо глядя ему в глаза, просто, будто

мужчина, обменялась с ним рукопожатием. Женщины, каких

он до сих пор встречал, жмут руку по-другому. Да по правде

сказать, мало кто из них здоровается за руку. Поток

воспоминаний, картин – как он знакомился с женщинами –

хлынул, грозя его захлестнуть. Но он отмахнулся от них и

смотрел на девушку. Отродясь такой не видал. Ему знакомы

совсем другие женщины! И тотчас подле Руфи, по обе

стороны, выстроились женщины, которых он знал. Бесконечно

долгое мгновенье стоял он посреди какой-то портретной

галереи, где царила она, а вокруг расположилось множество

женщин, и всех надо было окинуть беглым взглядом и

оценить, и непреложной мерой была она. Вот вялые

нездоровые лица фабричных работниц и бойкие,

ухмыляющиеся девчонки из кварталов к югу от Маркетстрит.

Скотницы с ферм и смуглые мексиканки с неизменной

сигаретой в углу рта. Их вытеснили японки с кукольными

личиками, жеманно переступающие ножками в туфельках на

деревянной подошве; евразийки с нежными лицами,

отмеченными печатью вырождения; пышнотелые, темнокожие,

увенчанные цветами женщины Южных морей. А потом всех

заслонила нелепая чудовищная толпа – неряхи и распустехи,

слоняющиеся на панелях Уайтчепеля, опухшие от джина

ведьмы из гнусных притонов и все непристойные,

сквернословящие исчадия ада, гарпии в ужасающем женском

песчаного берега, огни грузовых пароходов а гавани,

приглушенные расстоянием голоса пьяных матросов, толпятся

портовые грузчики, разъяренное лицо мексиканца, звериный

блеск глаз при свете звезд, и сталь впивается в шею, фонтан

крови. Толпа, крики, два сцепившихся в схватке тела, его и

мексиканца, перекатываются опять и опять, взрывают песок, а

откуда-то издали томный звон гитары. Все это встало перед

глазами, и трепет воспоминания охватил его – интересно, как

бы все это получилось у того парня, который нарисовал шхуну

там на стене. Белый берег, звезды, огни грузовых пароходов –

вот бы здорово, а в середке, на песке, темная гурьба зевак

вокруг дерущихся. И чтоб нож как следует виден, блестит в

свете звезд. Но всего этого было не угадать по его скупым

словам.

– Мексиканец чуть не откусил мне нос, – только и сказал он в

заключение.

– О-о! – выдохнула Руфь чуть слышно будто издалека, и на ее

чутком личике выразился ужас.

Тут и его опалило жаром, сквозь загар на щеках слегка

проступила краска смущения, ему же показалось, будто щеки

жжет, как перед открытой топкой в кочегарке. Видать, не

положено говорить с порядочной девушкой об эдаких

подлостях, о поножовщине. В книгах люди вроде нее про

такое не говорят, а может, ничего такого и не знают.

Оба молчали, разговор, едва начавшись, чуть не оборвался.

Потом она сделала еще одну попытку, спросила про шрам на

щеке. И еще не договорила, а он уже сообразил, что она

старается говорить на понятном ему языке, и положил,

наоборот, разговаривать на языке, понятном ей.

– Случай такой взошел, – сказал он, потрогав щеку. – Ночью

дело было, вдруг заштормило, сорвало гик, потом тали, гик

проволочный, хлещет по чему попало, извивается будто змея.

Вся вахта старается изловить, я кинулся, ну и схлопотал.

– О-о! – произнесла она на сей раз так, будто все поняла, хотя

на самом деле это была для нее китайская грамота, и она

представления не имела ни что такое «гик», ни что такое

«схлопотал».

– Этот парень, Свинберн, – начал он, желая переменить

разговор, как задумал, но коверкая имя.

ускользнула от нее. Он, пугал ее, и, однако, оказалось до

странности приятно, что на тебя так смотрят. Воспитание

предостерегало ее об опасности, о дурном, коварном,

таинственном соблазне; инстинкты же ее победно звенели,

понуждая перескочить через разделяющий их кастовый

барьер и завоевать этого путника из иного мира, этого

неотесанного парня с ободранными руками и красной полосой

на шее от непривычки носить воротнички, а ведь он явно

запачкан, запятнан грубой жизнью. Руфь была чиста, и

чистота противилась ему; но притом она была женщина и тут

то начала постигать противоречивость женской натуры.

– Да, так вот… да, о чем же я? – она оборвала на полуслове и

тотчас весело рассмеялась над своей забывчивостью.

– Вы говорили, этому… Суинберну не удалось стать великим

поэтом, потому как… а дальше. не досказали, мисс, –

напомнил он, и вдруг внутри засосало вроде как от голода, а

едва он услыхал, как она смеется, по спине вверх и вниз

поползли восхитительные мурашки. Будто серебро, подумал

он, будто серебряные колокольца зазвенели; и вмиг на один

лишь миг его перенесло в далекую-далекую землю, под

розовое облачко цветущей вишни, он курил сигарету и слушал

колокольца островерхой пагоды, зовущие на молитву обутых в

соломенные сандалии верующих.

– Да… благодарю вас, – сказала Руфь. – Суинберн потерпел

неудачу потому, что ему все же не хватает… тонкости. Многие

его стихи не следовало бы читать. У истинно великих поэтов в

каждой строке прекрасная. правда и каждая обращена ко

всему возвышенному и благородному в человеке. У великих

поэтов ни одной строки нельзя опустить, каждая обогащает

мир.

– А по мне, здорово это, что я прочел, – неуверенно сказал

Мартин, – прочел-то я, правда, немного. Я и не знал какой

он… подлюга. Видать, это в других его книжках вылазит.

– И в этой книге, которую вы читали, многие строки вполне

можно опустить, – строго, наставительно сказала Руфь.

– Видать, не попались они мне, – объяснил Мартин. – Я чего

прочел, стихи что надо. Прямо светится да сверкает, у меня

аж все засветилось в нутре, вроде солнце зажглось, не то

прожектор. Зацепил он меня, хотя, понятно, я в стихах не

дотоле порочность ее натуры. К тому же физическая сила в ее

глазах – нечто грубое, вульгарное. Идеалом мужской красоты

для нее всегда была изящная стройность. И однако мысль

оказалась упорной. Откуда оно, желание обхватить руками

загорелую шею гостя, недоумевала она. А суть в том, что сама

она была отнюдь не крепкая, и тело ее и душа тянулись к

силе. Но она этого не знала. Знала только, что ни разу в

жизни ни один мужчина никогда не волновал ее так, как этот,

который то и дело возмущал ее своей чудовищно

безграмотной речью.

– Верно, я не хилый, – сказал он. – Меня с копыт не

сковырнешь, я и гвозди жевать могу. А вот сейчас никак не

переварю, чего вы говорите. Не по зубам мне. Не учили меня

этому. Книжки я люблю, и стихи тоже, и читаю всякую

свободную минутку, а только по-вашему отродясь про них не

думал. Потому и толковать про них не умею. Я вроде как

штурман – занесло невесть куда, а ни карты, ни компаса нету.

Надо мне сориентироваться. Может, укажете, куда держать

путь? Вы-то откуда узнали все это, про что рассказывали?

– В школе, вероятно, и вообще училась, – ответила она.

– Несмышленышем и я в школу ходил, – возразил было

Мартин.

– Да, но я имею в виду среднюю школу, и лекции, и

университет.

– В университете учились? – откровенно изумился он. Теперь

она стала еще недосягаемей, ее отнесло по крайней мере

еще на миллион миль.

– И сейчас учусь. Слушаю специальный курс английской

филологии.

– Что такое «английская филология», он не знал, подумал, и

тут он невежда, и принялся спрашивать дальше:

– Стало быть, сколько мне надо учиться, чтоб дойти до

университета?

Она улыбнулась, одобряя такую тягу к знаниям.

– Это зависит от того, сколько вы учились до сих пор, –

сказала она. – В старшие классы вы не ходили? Нет, конечно.

Ну а восемь классов кончили?

– Нет, в седьмой уже не пошел, – ответил он. – Но из класса в

класс переходил с отличием.

Да, здесь надо поосторожней. Чавкать он не будет. Надо быть

начеку.

Он обвел глазами стол. Напротив сидели Артур с братом

Норманом. Ее братья, напомнил он себе, и они сразу

показались ему славными ребятами. Как любят друг друга в

этой семье! Ему вновь представилась встреча Руфи с

матерью – вот они поцеловались, вот идут к нему обнявшись.

В его мире таких нежностей между родителями и детьми не

увидишь. Ему открылось, каких жизненных высот достиг мир,

стоящий выше того, где обретается он. Это – самое

прекрасное из того немногого, что уловил здесь его беглый

взгляд. Он был глубоко тронут, и нежность, рожденная

пониманием, смягчила сердце. Всю свою жизнь он жаждал

любви. Любви требовало все его существо. Так уж он был

устроен. И однако жил без любви и мало-помалу ожесточался.

И даже не знал, что нуждается в ней. Не знал и теперь. Лишь

увидел ее воочию, и откликнулся на нее, и подумал, как это

прекрасно, возвышенно, замечательно.

Он радовался, что здесь нет мистера Морза. Ему и так

нелегко знакомиться с этим семейством – с ней, с ее матерью,

с братом Норманом. Артура он уже кое-как знал. А

знакомиться еще с отцом – это уж было бы слишком.

Казалось, никогда еще он так тяжко не работал. Рядом с этим

самый каторжный труд – просто детская игра. На лбу

проступила испарина, рубашка взмокла от пота – таких усилий

требовал весь этот незнакомый обиход. Приходилось делать

все сразу: есть непривычным манером, управляться с какими

то хитроумными предметами, поглядывать исподтишка по

сторонам, чтобы узнать, как с чем обращаться, впитывать все

новые и новые впечатления, мысленно оценивать их и

сортировать, и притом он ощущал властную тягу к этой

девушке, тяга становилась неясным, мучительным

беспокойством. Жгло желание стать вровень с нею в

обществе, и опять и опять сверлила мысль, каким бы

способом ее завоевать, и возникали в сознании смутные

планы. А еще, когда он украдкой взглядывал на сидящего

напротив Нормана или на кого-нибудь другого, проверяя,

каким ножом или вилкой надо сейчас орудовать, черты

каждого запечатлевались в мозгу, и невольно он старался

– никто из его окружения, ни один мужчина, ни одна женщина,

даже произнести бы их не сумели. Он слушал, как слова эти

слетают с языка у любого в этой удивительной семье – ее

семье, – и его пробирала дрожь восторга. Вот оно

необыкновенное, прекрасное, полное благородной силы, про

что он читал в книгах. Он был в том редком, счастливом

состоянии, когда видишь, как твои мечты гордо выступают из

потаенных уголков фантазии и становятся явью.

Никогда еще жить не возносила его так высоко, и он старался

оставаться в тени, слушал, наблюдал, радовался и

сдержанно, односложно отвечал: «Да, мисс» и «Нет, мисс» –

ей и «Да, мэм» и «Нет, мэм» – ее матери. Отвечая ее братьям,

он обуздывал себя, – по моряцкой привычке с языка готово

было слететь «Да, сэр», «Нет, сэр». Так не годится, это все

равно что признать, будто ты их ниже, а если хочешь ее

завоевать, это нипочем нельзя. Да и гордость в нем

заговорила. "Право слово,

– в какую-то минуту сказал он себе, – ничуть я не хуже ихнего,

ну, знают они всего видимо-невидимо, подумаешь, мог бы и я

их кой-чему поучить". Но стоило ей или ее матери обратиться

к нему «мистер Иден», и, позабыв свою воинственную

гордость, он сиял и таял от восторга. Он культурный человек,

вот так-то, он обедает за одним столом с людьми, о каких

прежде только читал в книжках. Он и сам будто герой книжки,

разгуливает по печатным страницам одетых в переплеты

томов.

Но пока он сидел там – вовсе не дикарь, каким описал его

Артур, а кроткая овечка, – он упрямо думал да гадал, как же

себя повести. Был он отнюдь не кроткая, овечка, и роль

второй скрипки, никогда не подошла бы этой благородной,

сильной натуре. Говорил он, лишь когда от него этого ждали, и

говорил примерно так, как шел в столовую: спотыкался,

останавливался, подыскивая в своем многоязычном словаре

нужные слова, взвешивая те, что явно годятся, но боязно –

вдруг неправильно их произнесешь, – отвергая другие,

которых здесь не поймут, или они прозвучат уж очень грубо и

резко. И непрестанно угнетало сознание, что из-за этой

осмотрительности, мешающей оставаться самим собой, он

выглядит олухом. Да еще вольнолюбивый нрав теснили эти

забыл, что надо выбирать слова.

– Чепуxa! – сказал он. – Тут бы всякий за парня вступился.

Эти бандюги перли на рожон, Артур-то к ним не лез. Они на

него накинулись, а уж я – на них, накостылял будь здоров.

Тогда и шкуру на руках ободрал, зато зубы кой-кому

повышибал. Нипочем не прошел бы мимо. Я как увижу….

Он замолк с открытым ртом, едва не выдав, какая же он

мерзкая тварь, едва не показав, что попросту недостоин

дышать с ней одним воздухом. И пока Артур, подхватив

рассказ, в двадцатый раз расписывал свою встречу с пьяными

хулиганами на пароме и как Мартин Иден кинулся в драку и

спас его, сам спаситель, нахмурив брови, размышлял о том,

какого сейчас свалял дурака, и отчаянней прежнего бился над

задачей, как же себя вести среди этих людей. Нет, у него явно

ничего не получается. Он не их племени и языка их не знает,

так определил он для себя. Подделываться под них он не

сумеет. Маскарад не удастся, да и не но нем это – рядиться в

чужие одежды. Притворство и хитрости не в его натуре. Будь

что будет, а надо оставаться самим собой. Говорить на их

языке он еще не умеет, но ничего, научится. Это он решил

твердо. А пока, чем играть в молчанку, станет разговаривать

как умеет, только малость поприличней, чтоб понимали и не

больно возмущались. А еще не станет он, хотя и молча,

делать вид, будто в чем смыслит, если на самом деле не

смыслит. Так он порешил, и, когда братья, заговорив про

университетские занятия, несколько раз произнесли слово

«триг», Мартин спросил:

– А это чего такое «триг»?

– Тригонометрия, – сказал, Норман. – Высший раздел матики.

– А матика это чего? – последовал новый вопрос, и все

засмеялись – на этот раз виной тому был Норман.

– Математика… арифметика, – последовал ответ.

Мартин кивнул. Ему приоткрылись беспредельные горизонты

познания. Все, что он видел, становилось для него

осязаемым. При редкостной силе его воображения даже

отвлеченное обретало ощутимые формы. В мозгу

совершалась некая алхимия, и тригонометрия, математика,

сама область знаний, которую они обозначали, обратилась в

красочную картину. Мартин увидел зелень листвы и прогалины

слово оскорбляло слух, а грубость его жизни оскорбляла душу.

И все равно опять и опять к нему тянуло, и наконец

подумалось: наверно, есть в нем какая-то злая сила, иначе

откуда у него эта власть над ней. Все, во что она твердо

верила, вдруг стало зыбким. Его необыкновенные

приключения и постоянный риск сокрушали условности. Он

так легко встречает опасности, так беззаботно смеется в лицо

невзгодам, что кажется, жизнь вовсе не требует серьезных

усилий и сдержанности, она – игрушка, которой можно

забавляться, вертеть на все лады, беспечно порадоваться ей,

а потом беспечно отбросить. «Так играй же! – кричало что-то в

Руфи. – Прислонись к нему, раз хочется, обхвати обеими

руками его шею!» Возмутительная, безрассудная мысль, но

напрасно Руфь напоминала себе, что сама она воплощение

чистоты и культуры и обладает всем, чего у него нет. Она

огляделась и увидела, что все остальные смотрели на него

точно зачарованные; Руфь пришла бы в отчаяние, не заметь

она в глазах матери ужаса, смешанного с восхищением, но

все-таки ужаса. Этот человек явился из тьмы и несет в себе

зло. Мать понимает это, и значит, это правда. И она доверится

суждению матери, как доверялась всегда и во всем. Его огонь

уже не грел, и страх перед ним не пронизывал душу.

Позднее, за фортепьяно, она играла для него, наперекор ему,

играла с вывозом, смутно желая подчеркнуть, как неодолима

разделяющая их пропасть. Она обрушила на него музыку,

словно беспощадные удары дубиной по голове, и музыка

ошеломила его, подавила, но и подхлестнула. Он смотрел на

девушку с благоговением. Как и она, ощущал, что пропасть

между ними ширится, но еще того быстрее в нем росло

стремление преодолеть эту пропасть. Однако слишком чуткий,

слишком впечатлительный, не мог он просидеть весь вечер,

уставившись в эту пропасть, да еще когда звучит музыка. Он

был необычайно восприимчив к музыке. Словно алкоголь, она

воспламеняла его чувства, словно наркотик – подхлестывала

воображение и возносила над облаками. Она изгоняла

низменную прозу жизни, затопляла душу красотой,

возвышала, у него вырастали крылья. Той музыки, что играла

Руфь, он не понимал. Совсем по-другому барабанили по

клавишам в дансингах и ревела медь духовых оркестров, а

звезд темнеет кратер какого-то вулкана. Над головой плывет

бледный лунный серп, и низко в небе горит Южный Крест.

Мартин был точно арфа: все, что он в жизни узнал и что стало

его сознанием, было струнами, а нахлынувшая на него музыка

– ветром, бьющим в струны, и струны отзывались

воспоминаниями и грезами. Он не просто чувствовал.

Ощущения облекались в форму, цвет, сияние, а воображение,

разыгрываясь, дерзко воплощало их в нечто возвышенное,

волшебное. Прошлое, настоящее, будущее смешались; и

Мартина несло, покачивая, по необъятному теплому миру

через доблестные приключения и благородные дела, к Ней и с

Ней, да, с Ней, и он завоевывал ее, и, обхватив одной рукой,

влек в полет через королевство своей души.

И Руфь, глянув через плечо, увидела отблески этого на его

лице. Лицо преобразилось, огромные глаза сияли на нем, и

сквозь завесу звуков созерцали трепетный пульс жизни,

исполинские видения; созданные самим его духом. Она

поразилась. Грубый нескладный невежа исчез. Плохо сшитое

платье, руки в ссадинах, обожженное солнцем лицо остались,

но казались теперь тюремной решеткой, из-за которой глядит

великая душа, безмолвная, бессловесная, оттого что не умеет

выразиться вслух. То было мимолетное озарение, в

следующий миг Руфь опять увидела перед собой

неотесанного парня и посмеялась над прихотью своей

фантазии.

Но что-то от этого мимолетного впечатления осталось. И когда

Мартину пришла пора уходить и он стал неуклюже прощаться,

она дала ему почитать том Суинберна и еще Браунинга

– слушая курс английской литературы, она занималась

Браунингом. Он благодарил, краснея и запинаясь, и таким

казался мальчишкой, что волна жалости поднялась в ней,

жалости неодолимой, поистине материнской. Она уже не

помнила ни неотесанного парня, ни плененную душу, и

мужчину, под чьим по-мужски жадным взглядом ей стало

сладко и страшно. Сейчас перед ней был просто мальчишка.

Шершавой, заскорузлой рукой он жал ей руку и говорил

запинаясь:

– Самый замечательный день в жизни. Я… это… не привык я

к такому…– Он беспомощно огляделся. – К таким вот людям, к

– порождение души, чистое и благодатное воплощение ее

божественной сути. Ощущение божественности ошеломило

его. Спугнуло мечты и отрезвило его. Никогда прежде не

воспринимал он ни слов, ни указаний, ни намеков на

божественное. Никогда он в божественное не верил. Он

всегда был неверующим, всегда добродушно подсмеивался

над судовыми священниками и их разговорами о бессмертии

души. За гробом жизни нет, возражал он, живешь здесь,

сегодня, а потом

– вечная тьма. Но вот в глазах девушки он увидел душу,

бессмертную душу, которая не может умереть. Никогда еще

никто, ни мужчина, ни женщина, не заставил его задуматься о

бессмертии. Только она пробудила эту мысль в первый же миг,

первым взглядом. И вот он идет, и перед глазами чуть

светится ее лицо, бледное и серьезное, милое и чуткое,

улыбается милосердно и нежно, как способна улыбаться лишь

фея, и такой оно сияет чистотой, какую он и вообразить не

мог. Чистота эта сразила его, точно удар. И испугала. Он

знавал и добро и зло, но даже не подозревал, что жизни

может быть присуще чистота. А теперь, в ней, он постиг

чистоту как высшее воплощение доброты и непорочности,

которые вместе составляют жизнь вечную.

И тотчас возникло честолюбивое желание тоже достичь

вечной жизни. Он и воды-то этой девушке поднести недостоин,

это уж точно; неслыханная удача, сказочное везенье

позволили ему увидеть ее в этот вечер, сидеть рядом,

говорить с нею. Все вышло случайно. Нет здесь его заслуги.

Не достоин он такого счастья. Он готов молиться на нее.

Теперь он смиренный, кроткий, полон самоуничижения и

сознает собственное ничтожество. С таким настроением идут

исповедываться грешники. Конечно, он грешен. И как у

смиренных и униженных в час покаяния нет-нет да и мелькнет

перед глазами блистательная картина их будущего торжества,

так и ему приоткрывалось будущее, которого он достигнет,

завладев ею. Но что же значит владеть ею, это

представлялось туманно, совсем не похоже на то, что он

прежде понимал под обладанием. Он возносился на крыльях

сумасбродного честолюбия, и вот он уже вместе с ней

достигает невообразимых высот, делит с ней мысли,

из толпы – глазки-щелочки, отвислая губа. Дрянь малый, сразу

видать. На корабле стал бы трусом, слюнтяем доносчиком,

Нет, он, Мартин Иден, куда как лучше. При этой мысли он

повеселел. Будто стал ближе к Ней. И начал сравнивать себя

с этими студентами. Ощутил свое сильное мускулистое тело,

– да, он наверняка покрепче будет. А вот головы ихние набиты

знаниями, и они могут разговаривать с ней на ее языке.

Осознав это он пришел в уныние. Но мозги-то у нас на что? –

мысленно воскликнул он. Чего они смогли, то и он сможет.

Узнавали про жизнь по книгам, а он-то жил вовсю по

настоящему. Он тоже много чего знает, только совсем про

другое. Есть ли среди них такие, кто, умеет вязать узлы,

стоять за штурвалом, на вахте? Жизнь его развернулась

перед ним вереницей картин – опасности, риск, лишения,

тяжкий труд. Он припомнил свои неудачи, .передряги, в какие

попадал, пока набирался ума-разума. Уж в этом-то он их

превзошел. Рано или поздно им тоже придется зажить

подлинной. жизнью, и хватить лиха. Очень хорошо. Покуда

они будут проходить эту науку, он сможет изучать другую

сторону жизни по книгам.

Трамвай пересекал местность, отделявшую Окленд от Беркли,

дома здесь были редки, и Мартин глядел в оба, чтоб не

прозевать знакомый двухэтажный домик с самодовольной

вывеской «Розничная торговля Хиггинботема за наличный

расчет». На углу Мартин Иден сошел. Задержался взглядом

на вывеске. Она говорила ему больше, чем сами слова. Буквы

и те выдавали самовлюбленное ничтожество, душонку,

склонную к мелким подлостям. Бернард Хиггинботем был

женат на сестре Мартина, и Мартин Идеи хорошо его изучил.

Он отпер дверь своим ключом и поднялся на второй этаж.

Здесь обитал его зять. Бакалейная лавка помещалась внизу. В

воздухе стоял запах гниющих овощей. Ощупью пробираясь по

коридору, Мартин споткнулся об игрушечную коляску,

брошенную кем-то из его многочисленных племянников и

племянниц, и с грохотом стукнулся о дверь. «Скряга! –

пронеслась мысль. – Скаредничает, грошовую лампочку не

зажжет, а квартирантам недолго и шею сломать».

Он нашарил дверную ручку и вошел в освещенную комнату,

где сидели его сестра и Хиггинботем. Она латала мужнины

– Напился, – хрипло прошептал он. – Говорил я тебе, малый

напьется.

Она покорно кивнула.

– Глаза у него очень блестели, – согласилась она, – и

воротничка нету, а уходил в воротничке. Но, может, и всего-то

выпил стаканчик-другой.

– Да его ноги не держат, – заявил супруг. – Я-то видел. Идет –

спотыкается. Сама слыхала, в коридоре чуть не грохнулся.

– Наверно, об Алисину коляску споткнулся, – сказала она, – В

темноте не видать.

В душе Хиггинботем поднимался гнев, и голос он тоже

возвысил. Весь день в лавке он был тише воды, ниже травы,

дожидаясь вечера, когда среди домашних можно наконец

стать самим собой.

– Говорят тебе, твой драгоценный братец пришел пьяный.

Он чеканил слова холодно, резко, безжалостно, точно

штамповальная машина. Жена вздохнула и промолчала. Была

она крупная, тучная, всегда неряшливо одетая, всегда

замученная бременем своей плоти, домашних забот и

мужнина нрава.

– Говорят тебе, сидит это в нем, от папаши унаследовал, –

продолжал Хиггинботем тоном обвинителя. – Помрет в канаве,

тем же манером. Сама знаешь.

Жена со вздохом кивнула и продолжала шить. Оба не

сомневались, что Мартин вернулся пьяный. Не способные

воспринять красоту, они не распознали в блестящих глазах и

пылающих щеках примет первой юношеской любви.

– Прекрасный пример подает детям, – вдруг фыркнул

Хиггинботем, нарушив молчание, его злила безответность

жены. Иногда ему хотелось даже, чтобы она больше ему

перечила. – Если еще раз придет выпивший, пускай

выметайся. Поняла? Не желаю терпеть его дебоширство,

нечего ему пьянством растлевать невинных деток. –

Хиггинботему нравилось новое для него слово, недавно

вычитанное в газете. – Да, растлевать, вот как это называется.

И опять жена только вздохнула, горестно покачала головой и

все продолжала шить. Хиггинботем вернулся к газете.

– А за последнюю неделю он заплатил? – метнул он поверх

газетного листа.

вконец.

– Ну, скажешь завтра, только и делов, – продолжал

Хиггинботем. – И вот что, пока не забыл, пошли-ка завтра за

Мэриан, пускай посидит с детишками. Тома-то нет, придется

самому стать за возчика, а ты, имей в виду, будешь заместо

меня в лавке.

– Так ведь завтра у меня стирка, – слабо возразила жена.

– Тогда встань пораньше и сперва постирай. Я до десяти не

выеду.

Он злобно зашуршал газетой и опять принялся читать.

Глава 4

Мартин Иден у которого от стычки с зятем все кипело внутри,

ощупью пробрался по темному коридору и вошел к себе в

крохотную каморку для прислуги, где только и умещались

кровать, умывальник да стул. Мистер Хиггинботем из

скаредности прислугу не держал – жена и сама справится. К

тому же комната прислуги позволяла пускать не одного, а двух

квартирантов. Мартин положил Суинберна и Браунинга на

стул, снял пиджак и сел на кровать. Пружины одышливо

заскрипели под ним, но он не обратил на это внимания. Начал

было снимать башмаки, но вдруг уперся взглядом в стену

напротив, где на белой штукатурке проступали длинные

грязно-бурые пятна – следы протекшего сквозь крышу дождя,

и увидел: на этом нечистом фоне то плывут, то вспыхивают

видения. Он забыл про башмаки, и смотрел долго-долго,

потом губы его дрогнули и он шепнул: «Руфь!»

«Руфь!» Он и помыслить не мог, что обыкновенный звук может

быть так прекрасен. Имя это ласкало слух, и Мартин упоенно

повторял его: «Руфь!» То был талисман, волшебное слово,

заклинанье. Стоит прошептать его – и вот уже перед ним

мерцает ее лицо, золотым сияньем заливает грязную стену. И

не только стену. Оно уплывает в бесконечность, и душа

устремляется за ним в эти золотые глубины на поиск ее души.

Все лучшее, что было в Мартине, изливалось великолепным

потоком. Уже одна мысль о ней облагораживала и очищала

его, делала лучше и рождала желание стать лучше. Это было

вообразить, что чувствует она, глядя в его глаза, но фокус не

удался. Он вполне мог влезть в чужую шкуру, – но лишь если

знал, чем и как тот человек живет. А чем и как живет она? Она

чудо, загадка, где уж ему угадать хоть одну ее мысль! Ладно,

по крайней мере, глаза у него честные, низости и подлости в

них нет. Коричневое от загaра лицо поразило его. Ему и

невдомек было, что он такой черный. Он закатал рукав

рубашки, сравнил белую кожу ниже локтя, изнутри, с лицом.

Да, все-таки он белый человек. Но руки тоже загорелые. Он

вывернул руку, другой рукой перекатил бицепс, посмотрел с

той стороны, куда меньше всего достает солнце. Рука там

совсем белая. Подумал, что бронзовое лицо, отраженное в

зеркале, когда-то было таким же белым, и засмеялся: ему и в

мысль не пришло, что немного найдется на свете бледноликих

фей, которые могли похвастаться кожей светлей и глаже, чем

у него, светлей, чем там, где ее не опалило яростное солнце.

Рот был бы совсем как у херувима, если бы не одна

особенность его полных чувственных губ: в минуту

напряжения он крепко их сжимает. Порою стиснет в ниточку –

и рот становится суровый, непреклонный, даже аскетический.

У него губы бойца и любовника. Того, кто способен упиваться

сладостью жизни, а может ею пренебречь и властвовать над

жизнью. Подбородок и нижняя челюсть сильные, чуть

выдаются вперед с оттенком той же воинственности. Сила в

нем уравновешивает чувственность и как бы привносит в нее

свежесть, заставляя любить красоту только здоровую и

отзываться ощущениям чистым. А меж губами сверкают зубы,

которые не ведали забот дантиста и не нуждались в его

помощи. Белые зубы, крепкие, ровные, решил Мартин,

разглядывая их. И, разглядывая, вдруг забеспокоился. Откуда

то из глубин памяти всплыло смутное впечатление: вроде есть

на свете люди, которые каждый день чистят зубы. Люди, что

стоят куда выше него, люди ее круга. Наверно, и она каждый

день чистит зубы. Что бы она подумала, узнай она, что он

отродясь не чистил, зубы? Он непременно купит зубную

щетку, будет и у него такая привычка. Завтра же начнет, не

откладывая. Одними только подвигами до нее не дотянешься.

Придется и в обиходе своем все менять, и зубы чистить, и

ошейник носить, хотя надеть крахмальный воротничок для

Горько усмехнувшись, он опять сел на кровать и наконец снял

башмаки. Дурак. Опьянел от женского лица, от нежных белых

ручек. А потом у него перед глазами, на грязной штукатурке

стены, вдруг возникла картина. Он стоит у мрачного

многоквартирного дома. Поздний вечер, лондонский Ист-Энд,

и подле него стоит Марджи, пятнадцатилетняя фабричная

девчонка. Он проводил ее домой после обеда, который раз в

году хозяин устраивает для рабочих. Она жила в этом

мрачном доме, где и свинье-то не место. Он протянул руку на

прощанье. Марджи подставила губы для поцелуя, но он не

собирался ее целовать. Почему-то он ее побаивался. И тогда

она лихорадочно стиснула его руку. Он почувствовал, какая у

нее жесткая мозолистая ладонь, и волна жалости захлестнула

его. Он увидел ее тоскливые голодные глаза, истощенное

недоеданием почти еще детское тело, пугливо и неистово

рванувшееся из детства к зрелости. И он обнял ее с

бесконечным состраданием, наклонился и поцеловал в губы.

Она негромко радостно вскрикнула и по-кошачьи прильнула к

нему. Несчастный заморыш! Мартин все вглядывался в эту

картину далекого прошлого. По коже поползли мурашки, как в

то вечер когда она приникла к нему и сердце его согрела

жалость. Какая серая картина, все склизко серое, и под

моросящим дождем склизкие камни мостовой. А потом

лучезарное сиянье разлилось по стене, и, заслоняя ту

картину, проступило, замерцало бледное лицо Руфи в короне

золотых волос, далекое и недосягаемое, как звезда.

Он взял со стула книги – Браунинга и Суинберна – и

поцеловал их. «А все равно– она мне сказала прийти опять»,

– подумал он. Еще раз глянул на себя в зеркало и громко,

торжественно произнес:

– Мартин Иден, завтра первым делом пойдешь в библиотеку и

почитаешь, как полагается вести себя в обществе. Понятно?

Он погасил свет, и под тяжестью его тела заскрипели пружины.

– И еще надо бросить сквернословить, дружище, надо бросить

сквернословить, – сказал он вслух.

Он задремал, потом заснул, и такие ему снились диковинные

сны, какие может увидеть разве что курильщик опиума.

Большим и указательным пальцем она сняла стекающую пену

с одной руки, потом с другой. Мартин обхватил ее

расплывшуюся талию и поцеловал влажные от жары и пара

губы. Ее глаза наполнились слезами – не столько от сильного

чувства, сколько от слабости, которую вызывала вечная

непосильная работа. Сестра оттолкнула его, но он уже успел

заметить ее слезы.

– Завтрак в духовке, – поспешно сказала она. – Джим, должно,

уж встал. Я спозаранку на ногах, стирка, у меня. А теперь

пошевеливайся и поскорей выметайся. Дома нынче хорошего

не жди, Том-то взял pacчет, придется Бернарду самому

побывать за возчика..

Мартин пошел на кухню, а сердце щемило, распаренное лицо

сестры, ее неряшливый вид растравляли душу. Будь у нее на

это немного времени, она бы его любила. Но она до

полусмерти замучена. Скотина Бернард Хиггинботем, совсем

ее загонял. И однако Мартин поневоле почувствовал, что в

сестрином поцелуе не было никакой прелести. Правда, то был

необычный поцелуй. Уже многие годы Гертруда целовала его,

лишь когда он уходил в плаванье или возвращался. Но

сегодняшний поцелуй отдавал мыльной пеной, а губы у нее

дряблые. Они не прижались к его губам быстро, сильно, как

положено в поцелуе. Это был поцелуй усталой женщины, чья

усталость копилась так долго, что она разучилась целоваться.

Мартин помнил ее девушкой – до того, как выйти замуж, она,

бывало, после тяжелого рабочего дня в прачечной ночь

напролет танцевала с лучшими танцорами, а наутро прямиком

с танцев опять отправлялась в прачечную – и хоть бы что. А

потом он подумал о Руфи, у нее, наверно, губы прохладные и

нежные, ведь вся она – прохлада и нежность. Должно быть,

она и целует, как пожимает руку, как смотрит на тебя, –

бесхитростно, от души. Он осмелился представить, будто ее

губы коснулись его губ, да так живо это представил, что у него

закружилась голова и показалось, он парит в облаке розовых

лепестков и весь пропитался их ароматом.

На кухне он застал Джима, второго квартиранта, тот лениво ел

овсяную кашу и смотрел скучливо, отсутствующим взглядом.

Он был подручным слесаря, и его слабовольный подбородок,

сластолюбие и вместе с тем трусоватая тупость были верным

Мартин призадумался, ответил не сразу.

– Пожалуй, и так можно, да сдается, оно по-другому. Мне и

правда нет до них дела… почти что. А ты прикинься, глядишь,

и подействует.

– Эх, не был ты вчера на танцульке в гараже Райли, – ни с

того ни с сего заявил Джим. – Многие ребята сплоховали. Был

там один красавчик из Западного Окленда. По кличке Крыса.

Такой ловкий. Никто в подметки ему не годился. Мы все

жалели, что тебя нет. А где тебя носило?

– Ездил в Окленд, – ответил Мартин.

– Представление глядел?

Мартин отодвинул тарелку и встал.

– Вечером на танцах будешь? – крикнул вдогонку Джим.

– Нет, навряд ли, – ответил Мартин.

Он спустился по лестнице и вышел на улицу, спеша

надышаться. В спертом воздухе квартиры он задыхался, а

болтовня подручного доводила до бешенства. В иные минуты

он еле сдерживался, готов был ткнуть того мордой в тарелку с

кашей. Казалось, чем дольше Джим болтает, тем дальше

отступает от него Руфь. Как стать достойным ее, когда водишь

компанию с такой вот скотиной? Марина ужаснула огромность

встающей перед ним задачи, придавило тяжкое бремя –

принадлежность к рабочему люду. Все держит его и не дает

подняться – сестра, ее дом и семья, подручный слесаря Джим,

все, кого он знает, все, с чем связан самой жизнью. Он ощутил

оскомину от жизни, а ведь прежде она радовала, хотя вокруг

было все то же. Никогда его не одолевали сомнения, разве

только над книгами, так ведь книги они книги и есть, –

красивые сказки о сказочном неправдоподобном мире. Но

теперь он увидел этот мир, подлинный, самый настоящий, и

на вершине его – цветок, женщину по имени Руфь; и с тех пор

ему суждена горечь и острая, болезненная тоска и мука

безнадежности, тем более жгучие, что питает их надежда.

Он поколебался, в какую читальню пойти, в Берклийскую или

Оклендскую, и порешил в Оклендскую, ведь в Окленде живет

Руфь. Как знать, вдруг он ее встретит там: библиотека – самое

подходящее для нее место. С чего начинать в библиотеке, он

не знал и долго бродил между бесчисленными рядами полок с

беллетристикой, и наконец девушка, похожая на француженку,

потом, капитанам ведь не положено брать с собой в плавание

жен.

Наступил полдень, а там день стал клониться к вечеру.

Мартин забыл про еду, он рылся в книгах о правилах приличия

– ведь не только о том, какое новое дело выбрать, думал он,

он ломал голову и над совсем простым и определенным

вопросом. Если познакомился с девушкой из хорошего

общества и она пригласила тебя заходить, скоро ли можно

зайти? Вот как сложился у него в уме этот вопрос. Обширный

свод правил хорошего тона ужаснул его, и он запутался в

лабиринте объяснений – как принято у воспитанных людей

обмениваться визитными карточками. Он бросил поиски. Он

не нашел того, что искал, зато понял, какая прорва времени

требуется, чтобы, вести себя как положено воспитанному

человеку, и еще понял, что этому учатся с колыбели.

– Нашли, что вам было нужно? – спросил человек за столом,

когда Мартин уходил.

– Да, сэр, – ответил он. – Хорошая у вас библиотека.

Тот кивнул.

– Приходите почаще, будем вам рады. Вы моряк?

– Да, сэр, – ответил он. – Еще приду.

И спускаясь по лестнице, с недоумением спросил себя: «А как

это он прознал, что я моряк!»

И весь первый квартал шел скованно, прямо, неуклюже, а

потом задумался, забылся и зашагал, как всегда, свободно,

враскачку.

Глава 6

Ужасное нетерпенье, сродни голоду, обуяло Мартина Идена.

Он жаждал вновь увидать девушку, чьи тоненькие ручки

ухватили его жизнь великаньей хваткой. И не мог набраться

храбрости и пойти к ней. Боялся, а вдруг прошло еще

слишком мало времени и он окажется виноват в страшном

нарушении страшной штуки, называемой этикетом. Долгие

часы проводил он в Оклендской и Берклийской библиотеках,

да притом не только записался туда сам, но записал своих

сестер Гертруду и Мэриан и еще Джима, чье согласие получил

штору. Но теперь он знал, где ее комната, и с той поры часто

топтался там, в тени дерева на другой стороне улицы, и курил

сигарету за сигаретой. Как-то днем он увидел ее мать, та

выходила из банка, и он лишний раз убедился, какое огромное

расстояние отделяет от него Руфь. Она из тех, кто имеет дело

с банками. Он отродясь не был в банке и думал, что подобные

учреждения посещают только очень богатые и очень

могущественные люди.

В одном отношении с ним произошел нравственный

переворот. На него подействовала ее опрятность и чистота, и

всем своим существом он теперь жаждал стать опрятным. Это

необходимо, иначе он никогда не будет достоин дышать одним

с ней воздухом. Он стал чистить зубы, скрести руки щеткой

для мытья посуды и, наконец, в аптечной витрине увидел

щеточку для ногтей и догадался, для чего она. Он купил ее, а

продавец, поглядев на его ногти, предложил ему еще и пилку

для ногтей, так что он завел еще одну туалетную

принадлежность. В библиотеке ему попалась книжка об уходе

за телом, и он тотчас пристрастился обливаться по утрам

холодной водой, чей немало удивил Джима и смутил

Хиггинботема, который не одобрял подобные новомодные

фокусы, но всерьез задумался, не стребовать ли с Мартина

дополнительной платы за воду. Следующим шагом были

отутюженные брюки. Став внимательней к внешности, Мартин

быстро заметил разницу: у трудового люда штаны пузырятся

на коленях, а у всех, кто рангом повыше, ровная складка идет

от колен к башмакам. Узнал он и отчего так получается и

вторгся в кухню сестры в поисках утюга и гладильной доски.

Поначалу у него случилась беда: он непоправимо сжег одну

пару брюк и купил новые, и этот расход еще приблизил день,

когда надо будет отправиться в плавание.

Но перемены коснулись не только внешнего вида, они шли

глубже. Он еще курил, но больше не пил. Прежде ему

казалось, выпивка – самое что ни на есть мужское занятие, и

он гордился, что голова у него крепкая и уж почти все

собутыльники валяются под столом, а он все не хмелеет.

Теперь же, встретив кого-нибудь из товарищей по плаванию, а

в Сан-Франциско их было немало, он, как и раньше, угощал

их, и они его угощали, но для себя он заказывал кружку

обидел бы их за кокетство. Оно не польстило ему, он даже

почувствовал себя униженным: не будь он простым матросом,

с ним бы не заигрывали. Принадлежи он к кругу Руфи, они не

отважились бы на это, и при каждом их взгляде Мартин

чувствовал, как цепко держит его родная среда, не давая

вырваться.

Он встал раньше, чем занавес опустился в последний раз, –

хотел увидеть Руфь, когда она выйдет из театра. На тротуаре

у подъезда всегда толпятся мужчины, можно надвинуть кепку

на глаза, укрыться за чьей-нибудь спиной, и она его не

заметит. В толпе, которая хлынула из театра, он оказался из

первых, но едва занял место на краю тротуара, как появились

обе девушки. Он понял, они ищут его, и готов был сейчас

проклясть в себе то, что влечет к нему женщин; Понял, когда

неторопливо будто ненароком они подошли поближе.

Замедлили шаг и, поравнявшись с ним, оказались в гуще

толпы. Одна, проходя, задела Мартина и словно бы только

теперь его заметила. Была она тоненькая, темноволосая, с

черными дерзкими глазами. Но обе улыбнулись ему, и он

ответил улыбкой.

– Привет! – сказал он.

Это вышло само собой – сколько раз все так и начиналось при

подобных случайных встречах. Да и как было не сказать.

Присущая ему широта натуры, терпимость и

доброжелательность не дали бы поскупиться на такую

малость. Черноглазая девушка приветливо улыбнулась,

довольная и явно готовая остановиться, а подружка, держа ее

под руку, хихикнула и тоже явно не прочь была задержаться.

Он поспешно соображал. Вдруг Руфь выйдет и увидит, что он

разговаривает с ними, это не годится. Он круто повернулся и

естественно, будто так и надо, зашагал рядом с черноглазой.

Теперь-то он не был неловким, и язык не прилипал к гортани.

Он чувствовал себя в своей тарелке, распрекрасно шутил,

сыпал жаргонными словечками, острил – все, как и положено

поначалу при таких вот знакомствах и быстротечных романах..

На углу, где почти весь людской поток двинулся прямо, он

хотел свернуть. Но черноглазая пошла следом, ухватила его

за руку повыше локтя и, увлекая за собой подругу, крикнула:

– Постой, Билл! Куда помчался? Чего это ты вдруг – решил,

Она игриво ткнула его в плечо.

– Я ж знала, врешь, а все одно, ты славный парень.

Он поймал ее зовущую руку и ощутил на ладони знакомые

рубцы и меты,

– Когда с консервного ушла? – спросил он.

– А ты почем знаешь? Да он мысли угадывает! – в один голос

воскликнули девушки.

Он вел с ними бессмысленный разговор, обычный между

теми, кто не умеет мыслить, а перед его внутренним взором

высились библиотечные полки, хранящие вековечную

мудрость человечества. С горечью улыбнулся он этой

несообразности, и его одолели сомнения. Но меж тем, что он

видел внутренним зрением, и шутливой болтовней он успевал

следить за текущей мимо толпой из театра. И вот он увидел

Ее в свете фонарей, между братом и незнакомым молодым

человеком в очках, и сердце у него упало. Так долго ждал он

этой минуты. Он успел заметить что-то светлое, пушистое, что

укрывало ее царственную головку, заметил благородство

линий ее укутанной фигурки, изящество ее осанки и руки,

которая слегка приподняла юбку; и вот уже ее не видно, а

перед ним девушки с консервной фабрики с их безвкусными

попытками принарядиться, с безнадежными потугами

сохранить опрятность, в дешевых платьях, с дешевыми

лентами, с дешевенькими кольцами на пальцах. Его потянули

за рукав, и он услышал голос:

– Проснись, Вилл! Чего это с тобой?

– Что ты говоришь? – спросил он.

– Да ничего, – ответила темноглазая, вскинув голову. – Я

только сказала…

– Что?

– Я говорю, хорошо бы ты где ни то откопал приятеля… для

нее (показав на подругу), и мы б куда сходили выпили

фруктовой воды с мороженым, а то кофе или еще чего.

Мартина вдруг одолела душевная тошнота. Слишком резок

был переход от Руфи – к такому. Совсем рядом с дерзкими

вызывающими глазами этой девушки сияли ему из

непостижимых глубин непорочности ясные лучистые, точно у

святой, глаза Руфи. И он ощутил, как в нем встрепенулись

силы. Он лучше своего окружения. Жизнь для него означает

он смотрел на окно и шептал: «У меня свиданье с тобой,

Руфь. Только с тобой».

Глава 7

С того вечера, когда он впервые увидел Руфь, он целую

неделю просидел над книгами, а пойти к ней все не решался…

Не раз бывало – наберется храбрости и уже готов пойти, но

опять одолеют сомнения и решимость тает. Он не знал, в

какой час полагается зайти, спросить об этом было не у кого,

и он боялся безнадежно оплошать. От прежних приятелей и

прежних привычек он отошел, новых приятелей не завел,

только и оставалось что читать, и он посвящал чтению

столько часов, что не выдержал бы и десяток пар обычных

глаз. Но у него зрение было превосходное, да и вообще

превосходное, редкостное здоровье. К тому же ум у него был

вовсе нетронутым. Всю жизнь оставался нетронутым, не

ведающим отвлеченных мыслей, какие может зародить книга,

он был точно добрая почва, – и вполне созрел для посева. Его

не изнуряли ученьем, и он так жадно вгрызался н книжную

премудрость, что не оторвешь.

К концу недели Мартину казалось, прошли столетия, – так

далеко позади осталась прежняя жизнь, прежние взгляды. Но

ему отчаянно не хватало подготовки. Он пытался читать книги,

которые требовали многолетнего, специального образования.

Сегодня он берется за книгу по древней философии, а

назавтра – по сверхсовременной, и от столкновения

противоречивых идей голова идет кругом. Так же вышло и с

экономистами. В библиотеке он увидел на одной полке Карла

Маркса, Рикардо, Адама Смита и Милля, и малопонятные

умозаключения одного не помогали убедиться, что идеи

другого устарели. Он был сбит с толку, но все равно жаждал

понять. Его заинтересовали сразу экономика,

промышленность и политика. Проходя через Муниципальный

парк, он заметил небольшую толпу, а посредине – человек

шесть, они раскраснелись, громко, с жаром о чем-то спорили.

Он присоединился к слушателям и услышал новый,

незнакомый язык философов из народа. Один оказался

некоторое время подумывал было читать только словарь, пока

не усвоит все слова до единого.

Зато утешением для него стала поэзия, он без конца читал

стихи, и всего больше радости приносили ему поэты не

слишком сложные, их было легче понять. Он любил красоту и

нашел ее в стихах. Поэзия, как и музыка, глубоко волновала

его; и сам того не зная, через нее он готовил ум к работе

более трудной, которая ему еще предстояла. Страницы его

разума были чисты, все прочитанное, что ему нравилось,

легко строфа за строфой отпечатывалось на этих страницах, и

скоро он уже с великой радостью повторял их наизусть вслух

или про себя, наслаждаясь музыкой и красотой этих строк.

Потом он случайно наткнулся на «Классические мифы» Гейли

и «Век сказки» Булфинча, стоявшие бок о бок на

библиотечной полке. Это было озарение, яркий свет во тьме

его невежества, и он с еще большей жадностью накинулся на

стихи.

Библиотекарь так часто видел Мартина, что стал примечать

его и всякий раз встречал улыбкой и кивком. Оттого Мартин и

решился обратиться к нему. Взял несколько книг и, пока тот

ставил штампы в карточках, выпалил:

– Послушайте, я у вас хочу кой-что спросить.

Библиотекарь улыбнулся и приготовился слушать.

– Вот если познакомился с молодой леди и она. приглашает

заходить, через какое время можно зайти?

Мартин почувствовал, что рубашка стала тесна и прилипла к

плечам, даже в пот бросило, так трудно было про это

спросить.

– Да, по-моему, когда угодно, – ответил библиотекарь.

– Да, но… тут одна загвоздка, – возразил Мартин. – Она… я…

понимаете, тут такое дело: вдруг ее не застанешь дома. Она в

университете учится.

– Тогда зайдите еще раз.

– Не так я вам сказал, – . дрогнувшим голосом признался

Мартин, решая полностью отдаться на милость этого

человека. – Я-то вовсе не ученый, из простых, хорошего

общества не нюхал. Эта девушка….совсем не то, что я, она…

Я ей в подметки не гожусь. Может, дурак я, по-вашему, нашел

про что спрашивать? – вдруг резко оборвал он себя.

Едва они уселись в гостиной, он почувствовал себя свободнее,

куда свободней, чем ожидал. Это благодаря ей; и оттого, как

приветливо она держалась, он любил ее сейчас еще

неистовее. Сперва поговорили о тех книгах, что он брал у нее,

– о Суинберне, перед которым он преклонялся, и о Браунинге,

которого не понял; Руфь переводила разговор с одной темы–

на другую и при этом обдумывала, чем бы ему помочь. С той

первой их встречи она часто об этом думала. Она очень

хотела ему помочь. Он вызывал у нее жалость и нежность,

каких она ни к кому еще не испытывала, и жалость не

унижала Мартина, скорее, в ней было что-то материнское.

Такого человека не пожалеешь обычной жалостью, ведь он

мужчина в полном смысле слова – он пробудил в ней девичьи

страхи, взволновал душу, заставил трепетать от незнакомых

мыслей и чувств. И опять неодолимо тянуло смотреть на его

шею и сладостно было думать, что если обхватить ее руками.

Желание это и сейчас казалось сумасбродным, но Руфь уже

стала привыкать к нему. У нее и в мыслях не было, что сама

новорожденная любовь явится ей в подобном обличье. В

мыслях не было, что чувство, вызванное Мартином, и есть

любовь. Она думала, что ей просто-напросто интересен

человек незаурядный, в котором заложены и ждут

пробуждения многие достоинства, и даже воображала, будто

ее отношение к нему – чистейшая филантропия.

Не знала она, что желает его; м для Мартина все было по

другому. Он-то знал, что любит, и желал ее, как не желал

никого и ничего за всю свою жизнь. Он любил поэзию за

красоту, но с тех пор как познакомился с Руфью, перед ним

распахнулись врата в безбрежные просторы любовной лирики.

Благодаря Руфи он понял даже больше, чем когда читал

Булфинча, и Гейли. Была одна строчка, на которую неделю

назад он бы и внимания не обратил: «Без памяти

влюбленный, он умереть готов за поцелуй», а теперь она не

шла у него из головы. Чудо и правда этой строки восхищая, и,

глядя на Руфь, он знал, что и сам мог бы с радостью умереть

за поцелуй. Это он и есть без памяти влюбленный; никакой

другой титул не заставил бы его возгордиться больше.

Наконец-то он понял смысл жизни, понял, для чего появился

на свет.

да почти все мне не по зубам. Может, лучше начну я с самого

начала. Учиться-то я толком не учился, никакой возможности

не было. Сызмальства трудился до седьмого поту, а теперь,

как побывал в библиотеке, глянул на книжки совсем другими

глазами, да и книжки-то совсем другие, сдается мне, не те я

книжки прежде читал. Понятно, не ранчо или там в кубрике и

вот хоть у вас в доме книжки-то разные. А я одни те книжки и

читал. Ну, и все равно… Не хвалясь скажу: не такой я, как они,

с кем кампанию водил. Не то чтоб лучше матросов или там

ковбоев, с кем по свету мотался… Я, знаете, и ковбоем был,

недолго… только вот книжки всегда любил, читал все, что под

руку попадет… Ну и вот… думал, что ли, по-другому.

Да, так к чему я гну-то. В таком вот доме я отродясь не бывал.

А на прошлой неделе пришел и вижу все это, и вас, и мамашу

вашу; и братьев, и всякое разное… ну, и мне понравилось,

Слыхал я про такое, и в книжках тоже читал, а поглядел на

ваш дом, ну, прямо как в книжках. Ну, и, стало быть, нравится

мне это. Сам такого захотел. И сейчас хочу. Хочу дышать

воздухом, какой в этом доме… чтоб полно книг, и картин, и

красивых вещей, и люди разговаривают без крику, а сами

чистые, и мысли у них чистые. Я-то весь век чем дышал –

только и есть что жратва, да плата за квартиру, да потасовки,

да попойки, только про это и разговор. Вон вы в тот раз пошли

встречать мамашу, поцеловали ее, а я подумал: такой красоты

сроду не видал. Я сколько много в жизни видал, а из других,

кто кругом меня, почитай никто этого не видит, так уж

получается. Я люблю видеть, мне охота видеть побольше.

Все до дела не дойду. А дело вот оно: хочу я пробиться к

такой жизни, какая у вас в доме. Жизнь – это куда больше,

чем нализаться, да вкалывать с утра до ночи, да мотаться по

свету. Так вот, как мне пробиться? Как приняться, с чего

начать? Сил-то я не пожалею, я, знаете, в работе кого хошь

загоню и обгоню. Только вот начать, а уж там буду работать

день и ночь. Может, вам смешно, мол, нашел, про что

спрашивать. Уж кого-кого, а вас бы спрашивать не годится,

понимаю, да только больше спросить некого… вот разве

Артура. Может, его и надо было спросить. Если б я…

Голос ему изменил. Хорошо продуманный план споткнулся об

ужаснувшее Мартина предположение, что спрашивать

есть и другие слова… из книжек понабрался… да выговорить

не умею, потому и не говорю.

– Дело не столько в том, что вы говорите, сколько в том как

именно говорите. Вы не сердитесь, что я с вами откровенная?

Я не хочу, вас обидеть.

– Нет-нет! – воскликнул Мартин и в душе поблагодарил ее за

доброту. – Валяйте. Должен я знать, так уж лучше от вас

узнать, чем от кого еще..

– Ну так вот, вы говорите «чем от кого еще» или «кого ни то

еще» вместо «кого-нибудь еще». Вы употребляете

тавтологичные сочетания.

– А это чего такое? – требовательно спросил он, потом робко

прибавил: – Видите, я даже не пойму, чего вы объясняете.

– Боюсь, я просто ничего не объяснила, – с улыбкой сказала

она. – Вы говорите «более лучше». Прилагательное «лучший»

в сравнительной степени нельзя сочетать со словом «более».

В этом сочетании слово «более» избыточное, ненужное.

Нельзя сказать: «Он одет более лучше», правильно в этом

случае: «Он одет лучше».

– Все очень даже понятно, – сказал он. – А раньше мне было

невдомек. «Я буду говорить лучше», а не «более лучше».

Ясное. дело. Раньше мне было невдомек, а теперь уж больше

никогда так не скажу.

Она обрадовалась и удивилась, что он так быстро и точно

схватывает.

– Все это вы прочтете в грамматике, – продолжала Руфь. – Я

и еще кое-что заметила в вашей речи Вы говорите «сколько

много», когда надо сказать «как много» или просто – «много».

– Скажите пример, – попросил он.

– Нy…– Она задумалась, наморщила лоб, крепко сжала губы,

а он смотрел на нее, и она казалась ему в эту минуту еще

прелестнее. – Вот, например: «Сколько много книг я прочел»,

или «Я сколько много всего в жизни видал».

Он поворочал фразы в голове.

– Вам это не режет слух? – подсказала она.

– Видать, так неправильно, – не вдруг ответил он.

– Лучше не говорить «видать».

Как мило выговорила она это слово.

Мартин вспыхнул.

щеки. До сих пор только раз ему случалось потерять

сознание, а сейчас показалось, это повторится. Дыханье

перехватило, удары сердца отдавались в горле – не

вздохнуть. Никогда еще она не казалась такой близкой. В этот

миг через глубокую пропасть, разделявшую их, перекинулся

мост. Но его чувство к ней вовсе не стало от этого менее

возвышенным. Не она опустилась до него. Это он воспарил в

облаках и его подняло к ней. Он и в этот миг преклонялся

перед нею, это было сродни благоговейному пылу верующего.

Ему казалось, он покусился на святая святых, и он тихонько,

осторожно отвел голову, уклоняясь от прикосновения, от

которого трепетал, будто под электрическим током, а Руфь

этого и не заметила.

Глава 8

Шли недели, Мартин изучал грамматику, пересматривал

книжки о правилах поведения в обществе и с жадностью читал

все, что ему заблагорассудится. От прежнего своего

окружения он оторвался. Девушки, бывавшие в Лотос-клубе,

гадали, что с ним приключилось, и донимали расспросами

Джима, а кое-кто из парней завсегдатаев гаража Райли, не

слитком стойких в драках, только радовался, что его больше

не видно. Тем временем Мартин раскопал в библиотеке еще

один клад. Если грамматика дала ему понятие о том, как

строится язык, то эта книга дала понятие о том, как строится

поэзия, и за дорогой ему красотой он стал различать размеры,

ритмику и форму, стал постигать, как и отчего возникает

красота. Еще одна современная книга, которая ему попалась,

рассматривала поэзию как реалистическое искусство,

рассматривала всесторонне, со множеством примеров из

лучших произведений. Никакие романы не читал он так

увлеченно, как эти серьезные книги. И свежий, за все

двадцать лет не обремененный науками ум, подхлестываемый

зрелой жаждой познавать, схватывал прочитанное поистине

мужской хваткой, неведомой уму ученическому.

Когда с нынешней выигрышной позиции он оглядывался

назад, прежний его мир – мир суши и моря и кораблей,

образы и чередой проходили перед его мысленным взором, и

каждая, по контрасту, умножала прелесть Руфи. Мартин

блаженствовал тем больше, что он знал, она до тонкости

постигает суть прочитанного, с радостным трепетом по

достоинству оценивает красоту выраженной на бумаге мысли.

Она много читала ему из «Принцессы», и так чутко, всей

душой отзывалась на красоту, что нередко он видел у нее на

глазах слезы. В такие минуты ее волнение возвышало его, он

чувствовал себя чуть ли не божеством, и, глядя на нее и

слушая, казалось, глядел в лицо самой жизни, читал ее тайны.

А потом он осознал, какой тонкости восприятия достиг, и

решил, что это от любви и нет на свете ничего прекраснее

любви и, пройдя вспять коридорами памяти, оглядел все

прежние утехи и наслаждения – опьяненье вином, женские

ласки, грубые драки и состязанья в силе, – и рядом с высокой

страстью, что владела им сейчас все ему показалось мелким

и низменным.

Руфь не очень понимала, что происходит. Она никогда еще не

испытывала сердечных треволнений. Все познания по этой

части она брала, из книг, где по прихоти автора все,

повседневное преображается в сказку; она не подозревала,

что этот неотесанный матрос прокрадывается к ней в сердце,

что там копятся потаенные силы, что однажды они вырвутся

на свободу и в ней забушует пожар. Истинного пламени любви

она не знала. Ее понятия о любви были чисто теоретические,

ей представлялся ясный огонек, ласковый, как роса на заре

или легкая зыбь на озере, нежаркий, как бархатно-черные

летние ночи. Пожалуй, ей казалось, что любовь – это

безмятежная привязанность, нежное служение любимому в

неярком свете напоенного ароматом цветов неземного покоя.

Ей и не снились вулканические потрясения любви, палящий

жар, что испепеляет сердце, обращает в бесплодную пустыню.

Не знала она, какие силы таятся в людях и в ней самой;

пучины жизни прикрывала красивая сказка. Супружеская

привязанность, соединявшая ее родителей, представлялась

ей идеальной любовной близостью, и она предвкушала, как

рано или поздно, без потрясений и волнений, и сама вступит в

такую же исполненную тихой прелести жизнь бок о бок с

любимым.

словно цветок навстречу солнцу, и он быстро одолел пропасть,

отделявшую привычные ему подстегивающие ритмы и

созвучия танцулек от той классики, которую Руфь знала чуть

ли не наизусть. Однако он обнаружил плебейское пристрастие

к Вагнеру – когда Руфь познакомила его с увертюрой к

«Тангейзеру», музыка эта захватила его как ничто другое. В

этой увертюре словно отразилась вся его жизнь. Его прошлое

воплотилось в музыкальной теме «Грота Венеры». Руфь же

для него слилась с темой «Хора пилигримов»; и, восхищенный

увертюрой, он уносился ввысь, в далекие дали, в смутный мир

духовных поисков, где вечно борются добро и зло.

Случалось ему усомниться, правильно ли она определяет и

толкует то или иное музыкальное произведение, и на время он

заражал сомнениями Руфь. Но когда она пела, сомнениям

места не было, в пении была вся Руфь, и он только изумлялся

дивной, мелодичности ее чистого сопрано. И невольно

сравнивал: что перед ним пискливые голоса, надрывное

взвизгиванье недокормленных и необученных фабричных

девчонок и хриплые вопли, пропитые голоса женщин в

портовых городах. Руфь с удовольствием пела и играла ему.

По правде сказать, впервые в жизни к ней в руки попала

живая душа, с которой можно было поиграть, душа

податливая, наслаждением было лепить ее как глину; ведь

Руфи казалось, будто она формирует его душу, и она движима

была самыми благими намерениями. Да и приятно было

проводить с ним время. Он уже не вызывал неприязни.

Враждебность, которую она ощутила при первой встрече,

была, в сущности, страхом перед тем, что всколыхнулось в

ней самой, а потом страх угас, Она сама того не понимала, но

словно чувствовала, что он принадлежит ей. К тому же его

присутствие бодрило. Она усердно занималась в университете

и, когда отрывалась от пыльных книг и ощущала исходящее от

этого человека дыхание свежего морского ветра, у нее

прибывало сил. Сила! Именно силы ей недоставало, и он

щедро дарил ей силу. Оказаться с ним в одной комнате или

встретить его в дверях – значило получить жизненный заряд.

А когда он уходил, она с новым запасом энергии, с удвоенным

пылом возвращалась к своим книгам.

Она хорошо знала стихи Браунинга, но ей и в голову не

отдаю за жилье и за стол пять долларов в неделю, и ем

только что досыта, верно вам говорю. Видать, собачья была у

него жизнь. Xapч…

– Он сам готовил себе еду, – перебила Руфь, – на керосинке.

– Харч у него, видать, был хуже матросского на самых

распоследних судах, а уж это хуже некуда, там, бывает,

матроса голодом морят.

– Но подумайте, какого положения он добился! – с восторгом

воскликнула Руфь. – Подумайте, что он может себе позволить

на свои теперешние доходы! Теперь он может стократ

возместить лишения той ранней поры.

Мартин пристально на нее посмотрел.

– А вот бьюсь об заклад, – сказал он, – невесело ему нынче,

хоть он и при больших деньгах. Смолоду голодом сидел,

кишки свои не жалел, теперь, видать, ему от них лихо.

Под его испытующим взглядом Руфь опустила глаза.

– Бьюсь об заклад, теперь он желудком хворает! – вызывающе

бросил Мартин.

– Да, правда, – призналась она, – но…

– Бьюсь об заклад, – не дослушал Мартин, – серьезный он

всегда, угрюмый, вроде старого филина, и нет веселья ему,

при всех его тыщах, И когда кто другой радуется, ему не

больно весело смотреть. Верно я говорю?

Она кивнула и поспешила объяснить:

– Но просто он человек другого склада. Серьезный,

рассудительный. Он всегда такой был.

– А как же, – подхватил Мартин. – Три доллара в неделю,

четыре доллара в неделю, молодой парень сам куховарит на

керосинке и гроши откладывает, день-деньской работает,

вечерами учится – одна только работа, и ни тебе поухаживать,

ни тебе повеселиться, даже и не знает, как это люди

веселятся… Нет уж, слишком поздно он заполучил свои

тридцать тыщ.

Чуткое воображение мигом высветило перед внутренним

взором Мартина тысячи подробностей существования того

парнишки, его душу, стиснутую единственным стремлением,

что и привело его к тридцати тысячам годового дохода. С

обычной для свободного полета его мысли стремительностью

и полнотой ему ясно представилась вся жизнь Чарльза

тем, что диктовал по вечерам репортеру по судебным делам,

которому требовалась практика. Скоро он стал

письмоводителем и сумел достичь в своем деле

совершенства. Мой отец оценил его по достоинству и понял,

что он способен выдвинуться. По совету отца он поступил в

юридический колледж. Стал юристом, и, как только вернулся в

контору, отец сделал его своим младшим партнером. Он

замечательный человек. Он несколько раз отказывался от

места в сенате Соединенных Штатов, и отец говорит, он, если

захочет, может стать членом Верховного суда, как только

освободится вакансия. Такая жизнь – вдохновляющий пример

для всех нас. Она показывает, что волевой человек может

подняться над своей средой.

– Замечательный человек, – искренне сказал Мартин.

Но что-то в этом повествовании оскорбило его чувство

красоты, его понятие о жизни. Он не видел в жизни мистера

Батлера цели, ради которой стоило во всем себе отказывать и

терпеть лишения. Будь это любовь к женщине или стремление

к красоте, Мартин бы понял. Когда с ума сходишь от любви, на

все пойдешь ради поцелуя, но не маяться же ради тридцати

тысяч в год. Нет, не по душе ему карьера мистера Батлера. В

конце концов было в таком успехе что-то жалкое. Тридцать

тысяч в год, конечно, хорошо, но больные кишки и

неспособность радоваться простым человеческим радостям

начисто обесценивают этот роскошный доход.

Многое из этих своих размышлений он попытался высказать

Руфи, но она возмутилась в душе и ясно поняла, что его еще

надо шлифовать и шлифовать. То была очень обычная узость

мышления – те, кто ею страдают, убеждены что их цвет кожи,

их верования и политические взгляды – самые лучшие, самые

правильные, а все прочие люди во всем мире обделены

судьбой. Из-за этой же узости иудей в древние времена

благодарил Господа Бога, что тот не создал его женщиной, из

за нее же нынешний миссионер отправляется на край света,

стремясь своей религией вытеснить старых богов; и из-за нее

же Руфь жаждала перекроить этого выходца из иного мира по

образу и подобию людей своего круга.

финансировали экспедицию.

Капитан был норвежец с тусклыми глазами, у него невесть

откуда оказалось собрание сочинений Шекспира, которое сам

он и не думал читать, и Мартин стал стирать на капитана, а

взамен получил доступ к драгоценным томам. И так он

погрузился в шекспировские драмы, так легко запечатлелись у

него в памяти многие места, которые особенно пришлись по

душе, что одно время весь мир стал ему представляться

елизаветинскими трагедиями и комедиями и даже думать он

начал белыми стихами. Это оттачивало слух и, давало

прекрасное представление о богатстве родного языка;

вдобавок это познакомило со многим, что устарело и вышло

из употребления.

Восемь месяцев были проведены с толком, и, мало того что

Мартин приобщался к правильной речи и высокому строю

мыслей, он многое понял в себе. Рядом со скромностью –

ведь он так мало знает – в нем теперь была уверенность в

своей силе. Он чувствовал, что резко отличается от

товарищей по плаванию, и у него хватало ума осознать, что

разделяет их, скорее, не уже им достигнутое, а то, чего он еще

способен достичь. Что смог он, смогли бы и они; но что-то

зрело, бродило в нем, подсказывая, что он может больше, чем

уже сделал. Несказанная красота мира томила душу, – вот

если бы Руфь была здесь, разделить бы это с ней. Он решил,

что опишет ей красивейшие уголки Океании. Творческое

начало вспыхнуло в нем, побуждая воссоздать эту красоту, и

не для одной Руфи, но для многих людей. И тут в

неслыханном блеске его озарила великолепная мысль. Он

станет писателем. Люди увидят, услышат, ощутят мир и его

зрением, слухом, его сердцем. Он станет писать все, что

угодно – о событиях вымышленных и подлинных, – стихи и

прозу, и, как Шекспир, пьесы. Вот дело жизни, вот она,

возможность приблизиться к Руфи. Писатели – титаны мира,

и, уж конечно, они будут получше мистеров батлеров, пускай

даже у тех и тридцать тысяч годового дохода и, стоит им

захотеть, они сразу станут членами Верховного суда.

Едва родившись, мысль эта овладела им, и весь обратный

путь в Сан-Франциско был как сон. Он опьянел от своего

нежданного могущества, ему казалось, что для него нет ничего

чем таком не задумывался и тотчас принялся заново

переписывать свое сочинение, поминутно справляясь с

пособием, и за один день узнал о том, как строить рассказ,

больше, чем средний школьник узнает за год. Переписав свой

очерк во второй раз и тщательно свернув трубочкой, он

наткнулся в какой-то газете на советы начинающим авторам, и

оказалось, что рукописи ни в коем случае нельзя сворачивать

трубочкой, а писать следует на одной стороне страницы. Он

же нарушил оба эти правила. Из той же заметки он узнал еще,

что крупные газеты платят не менее десяти долларов за

столбец. И когда переписывал рукопись в третий раз,

утешался, умножая десять столбцов на десять долларов.

Получалось все время одно и то же: сто долларов –

повыгодней, чем плавать матросом. Не эти бы промахи, на

все про все ушло бы три дня. Сотня долларов за три дня! В

море он бы их заработал за три месяца, а то и поболе. Экая

глупость – мотаться по морям, если можешь писать, порешил

он, хотя деньги сами по себе ничего не значат. Они тем ценны,

что дают свободу, позволяют купить приличную одежду, – а

все это приблизит его, и очень быстро, к тоненькой бледной

девушке, которая перевернула всю его жизнь и вдохновила

его.

Он запечатал рукопись в большой конверт и адресовал ее

редактору «Сан-францисского наблюдателя». Ему

представлялось, будто все, что присылают в газету,

немедленно печатается, и, послав рукопись в пятницу, он

надеялся в воскресенье увидеть свое творение на страницах

газеты. Отличный способ оповестить Руфь, что он вернулся.

Тогда в воскресенье во вторую половину дня он позвонит ей и

увидит ее. А меж тем его уже занимала новая мысль, и он

гордился, что она такая здравая, разумная в скромная. Он

напишет приключенческую повесть для мальчишек и отошлет

в «Спутник юношества». И он пошел в публичную библиотеку

просмотреть комплекты «Спутника юношества». Оказалось,

повести с продолжением печатаются там обычно в пяти

номерах, около трех тысяч слов в каждом. Были и такие,

которые печатались даже в семи номерах, и он решил писать

именно такую.

Однажды он нанялся на китобойное судно, направлявшееся в

всего этого великого множества писателей, а дайте только

срок, и он напишет так, как им и не снилось. Прочитав в

«Книжных новостях» заметку о гонорарах журнальных

авторов, он обрадовался не столько, что Киплинг получал

доллар за слово, сколько тому, что первоклассные журналы

платят не меньше двух центов за слово. «Спутник

юношества» несомненно первоклассный журнал, а стало

быть, за три тысячи слов, которые он написал в тот день, он

получит шестьдесят долларов – в плаванье столько

заработаешь за два месяца!

Вечером в пятницу он дописал последнюю часть – всего

получилась двадцать одна тысяча слов. По два цента за

слово получается четыреста двадцать долларов – неплохо за

неделю работы. Столько денег сразу у него сроду не было. Не

придумаешь, на что их все и потратить. Он напал на золотую

жилу. Из нее можно черпать и черпать. Он купит еще одежды,

подпишется на разные журналы, купит десятки справочников,

а то ходи каждый раз в библиотеку. И все равно большая

часть четырехсот двадцати долларов остается неистраченной.

Он не знал, как тут быть, пока не додумался нанять прислугу

Гертруде и купить Мэриан велосипед.

Он отправил пухлую рукопись в «Спутник юношества» и,

задумав очерк о ловле жемчуга, в субботу после обеда пошел

к Руфи. Он заранее позвонил по телефону, и она сама

встретила его в дверях. И опять ее обожгло жаркой волной –

таким все в нем дышало здоровьем. Казалось, эта жаркая

сила разлилась по всему ее телу, и Руфь затрепетала. Мартин

взял ее руку в свои, заглянул в ее голубые глаза и вспыхнул,

но за восемь месяцев под солнцем лицо его стало совсем

бронзовым, и этот свежий загар скрыл краску на щеках, но не

скрыл полосу на шее, натертую жестким воротничком.

Красный след позабавил Руфь, но едва она заметила, как

Мартин одет, смеяться расхотелось. Костюм сидел отлично –

первый его костюм от портного – и казалось, Мартин стал

стройнее, лучше сложен. К тому же кепку заменила мягкая

шляпа, Руфь велела ее надеть и с одобрением отозвалась о

том, как он теперь выглядит. Она уж и не помнила, когда так

радовалась. Эта перемена – дело ее рук, тут есть чем

гордиться, и она, конечно же, конечно, будет помогать ему и

девушку – они сидят напротив друг друга и беседуют на

правильном языке в комнате, полной книг и картин, где все так

прилично и культурно, все озарено ярким светом незыблемого

великолепия; а по обе стороны тянутся, отступая к

отдаленным краям экрана, совсем иные, уродливые, сцены,

каждая – отдельная картинка, и он, зритель, волен

разглядывать любую. Он видел их сквозь медленно плывущие

пряди и клубы зловещего тумана, что истаивал в лучах ярко

красного, слепящего света. Вот ковбои у стойки пьют

обжигающее горло виски, слышны непристойности, грубая

брань, и сам он тут же, с ними, пьет и сквернословит заодно с

самыми буйными или сидит за столом под коптящей

керосиновой лампой, и стучат, звенят монеты, и карты

переходят из рук в руки. Вот он на полубаке «Сасквеханны»,

голый по пояс, сжав кулаки, без перчаток бьется в знаменитой

схватке с Рыжим Ливерпулем; а вот треклятая палуба «Джона

Роджерса» в то серое утро, когда они попытались

взбунтоваться, помощник капитана в предсмертных муках

судорожно дергается на крышке грузового люка, револьвер в

руках капитана изрыгает огонь и дым, а вокруг теснятся

разъяренные матросы, их лица искажены ненавистью, они

отчаянно богохульствуют и падают под выстрелами… И опять

перед Мартином та, главная картина, спокойная, чистая,

освещенная ровным светом, где среди книг и картин сидела

Руфь и беседовала с ним; вот и фортепьяно, на котором она

потом будет ему играть, и до него доносится эхо его же

тщательно выбранных, правильно произнесенных слов: «Ну, а

может быть, я как раз для того и создан, чтобы писать?»

– Но даже если человек как раз для того и, создан, чтобы

стать кузнецом, – со смехом возразила она, – я не слышала,

чтобы кто-нибудь стал кузнецом, не обучившись этому

ремеслу.

– А что, вы мне посоветуете? – спросил он. – И не забудьте, я

чувствую, у меня есть способность писать… не могу

объяснить, просто знаю, есть у меня эта способность.

– Надо получить солидное образование, – был ответ, –

независимо от того, станете ли вы в конце концов писателем.

Какое бы поприще вы ни избрали, образование необходимо, и

притом не поверхностное, не бессистемное. Вам бы

отлично, и мистер Морз заметил потом, что гость произвел на

него впечатление весьма здравомыслящего молодого

человека. Мартин старался избегать матросского жаргона,

подыскивал верные слова и оттого говорил медленно, зато

успевал собраться с мыслями… Он держался свободнее, чем

при первом знакомстве, почти год назад, и его застенчивость и

скромность даже пришлись по вкусу миссис Морз, которой

понравилась заметная в нем перемена к лучшему.

– Он первый мужчина, который привлек хоть какое-то

внимание Руфи, – сказала она мужу. – До сих пор наша дочь

была так не по возрасту безразлична к мужчинам, что я уже

серьезно беспокоилась.

Мистер Морз пытливо посмотрел на жену.

– Ты постараешься, чтобы этот матрос ее разбудил? –

спросил он.

– Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы она не

осталась старой девой, – был ответ. – Если благодаря этому

молодому Идену в ней проснется естественный интерес к

мужчинам, это будет неплохо.

– Совсем неплохо, – отозвался муж. – Но предположим… а

иной раз следует предполагать заранее, дорогая…

предположим, в ней проснется интерес именно к нему?

– Невозможно! – Миссис Морз рассмеялась. – Она на три года

старше его, и вообще это невозможно. Ничего такого не

случится. Положись на меня.

Итак, роль Мартина была предопределена, а сам он тем

временем затевал некое сумасбродство – на эту мысль его

навели Артур и Норман. Воскресным утром братья

отправляются на велосипедах в горы, сперва Мартина это

никак не заинтересовало, но тут он узнал, что Руфь тоже

ездит на велосипеде и участвует в прогулке. Сам он ездить не

умел, и велосипеда у него не было, но раз она умеет, значит,

надо и ему начать; и распрощавшись вечером с Морзами, он

по дороге домой зашел в магазин и выложил за велосипед

сорок долларов. Это куда больше, чем он зарабатывал тяжким

трудом за месяц, и кошелек его изрядно отощал; зато когда он

прибавил сотню долларов, которую предстояло получить в

«Наблюдателе», к четыремстам двадцати– уж меньше-то

«Спутник юношества» не заплатит, – он решил, что теперь

не больше чем какая-нибудь из его пробирок, уставился на

Мартина. Он преподавал в средней школе физику, весьма

мало зарабатывал, обременен был большим семейством и

солидным запасом тщательно заученных, но отнюдь не

осмысленных знаний.

– Слушаю вас, сэр, – почтительно сказал Мартин, думая, что

лучше бы на месте Хилтона сейчас оказался человек из

справочного отдела библиотеки.

– Я посоветовал бы вам вернуться в неполную среднюю

школу, по крайней мере, года на два. Прощайте.

Провал этот не слишком огорчил Мартина, и он изумился,

увидев, как омрачилось лицо Руфи, когда она услыхала совет

Хилтона. Она была так явно разочарована, что он и сам

огорчился, но больше из-за нее.

– Вот видите, я была права, – сказала она. – Вы знаете

гораздо больше любого из тех, кто поступает в старшие

классы, а экзамены не выдержали. Все оттого, что знания у

вас отрывочные, случайные. Вам необходимо

систематическое образование, его могут дать лишь опытные

учителя. Вам надо изучить самые основы. Мистер Хилтон

прав, и на вашем месте я поступила бы в вечернюю школу. За

полтора года вы пройдете там двухлетний курс. Кроме того,

дни у вас останутся свободными и вы сможете писать или,

если не сумеете этим зарабатывать на жизнь, будете где

нибудь служить.

«Но если дни уйдут на работу, а вечера на школу, когда же

мне видеться с вами?» – прежде всего подумал Мартин, но от

вопроса удержался. И вместо этого сказал:

– Как-то это по-ребячьи – учиться в вечерней школе. Но это

бы ладно, был бы толк. А по-моему, толку не будет. Сам я

выучусь быстрей, чем с учителями. На школу уйдет прорва

времени (он подумал о Руфи, он так жаждет ее завоевать), не

могу я терять время зря. Нет у меня лишнего времени.

– Вам необходимо еще очень многое узнать. – Руфь смотрела

участливо, и Мартина кольнула совесть: какая же он скотина,

что не соглашается с ней. – Физикой и химией без

лабораторных занятий овладеть нельзя, а в алгебре и

геометрии, как вы сами убедитесь, тоже немыслимо

разобраться без учителей. Вам нужны опытные

Известно ведь, ход эскадры применяется к скорости самого

тихоходного корабля, ну, и с учителями так же. Нельзя им идти

быстрей рядовых учеников, а я пойду своим шагом и обгоню

их.

– «Тот шагает быстрей, кто шагает один», – процитировала

Руфь.

– А с вами я все равно бы шагал быстрей, – готов был

выпалить Мартин, и ему уже представились бескрайние

залитые солнцем просторы и полные звезд бездны, и он плыл

там вместе с нею, обхватив ее рукой, и ее светло-золотистые

волосы льнули к его лицу. И в тот же миг он осознал свое

жалкое косноязычие. Господи! Если бы он мог передать ей

словами то, что видел сам! Взволновало, мучительной тоской

отозвалось желание нарисовать те картины, что, незваные,

вспыхивали в зеркале памяти. А, вот оно! Тайна приоткрылась

ему. Вот что, оказывается, делали великие писатели и

замечательные поэты. Вот почему они стали титанами. Они

умели выразить то, что думали, чувствовали, видели.

Дремлющие на солнцепеке собаки часто скулят и лают, но они

не способны рассказать, что же им привиделось такое, отчего

они заскулили и залаяли. Он часто гадал, что же они видят.

Вот и сам он – всего лишь дремлющий на солнцепеке пес. Он

видит величественные, прекрасные картины, но, чем

пересказать их Руфи, только и может скулить да лаять. Нет,

больше он не станет дремать на солнце. Он подымется,

стряхнет с себя сон и будет стараться изо всех сил, работать

не покладая рук, учиться – пока не прозреет, не заговорит,

пока не сумеет разделить с ней богатство запечатленных в

памяти картин. Открыли ведь другие секрет выразительности,

обратили слова в послушных слуг, ухитряются так их сочетать,

что вместе слова эти значат куда больше, чем сумма их

отдельных значений. Мартина глубоко взволновала

приоткрывшаяся ему тайна, и опять засияли перед ним

залитые солнцем просторы и звездные бездны… А потом он,

заметил, какая стоит тишина, и увидел, что Руфь весело

смотрит на него и глаза ее смеются.

– Я грезил наяву, – сказал он, и от звука этих слов екнуло

сердце. Откуда взялись у него такие слова? Они совершенно

точно выразили то, из-за чего прервался их разговор.

Глава 11

Мартин опять вернулся к «Ловцам жемчуга» и давно бы уже

покончил с ними, если бы то и дело не отрывался, пытаясь

писать стихи. Его вдохновляла Руфь, и стихи он писал

любовные, но ни одного не завершил. Высоким искусством

поэзии за день не овладеешь. Рифма, ритм, композиция стиха

уже сами по себе достаточно сложны, но кроме этого, сверх

этого, есть и еще что-то неуловимое, ускользающее, он

ощущал это во всех прекрасных стихах великих поэтов, а

поймать, заключить в свои стихи не мог. То был сам

непостижимый дух поэзии, Мартин чуял его близость,

охотился за ним, но тот не давался. Казалось, это – жаркое

сияние, обманный уплывающий туман, до которого не

дотянуться, лишь изредка вдруг посчастливится ухватить

несколько прядей и сплести из них строчки, которые звенели

внутри неотступным эхом или проплывали перед мысленным

взором воздушными видениями неправдоподобной красоты.

Это было горько. Он жаждал высказать себя, а получалась

обыкновеннейшая болтовня, такое мог всякий. Он читал

написанное вслух. Уверенной поступью шагал размер, рифма

подхватывала, отбивала столь же безукоризненный ритм, но

не было н них ни жара, ни высокого волнения, которое

ощущал в себе Мартин. Не мог он этого понять и, в отчаянии,

поверженный, угнетенный, снова и снова возвращался к

очерку. Конечно же, проза более легкий способ высказаться.

После «Ловцов жемчуга» он написал очерк о море и о жизни

матросов, и об охоте на черепах, и еще о северо-восточных

пассатах. Потом попробовал себя в рассказе и с ходу написал

шесть рассказов и разослал их в разные журналы. Он писал

много, усердно, с утра до вечера, до поздней ночи, отрывался

лишь, чтобы войти в читальню, в библиотеку за книгами или к

Руфи. Он был поистине счастлив. Жизнь была полна как

никогда. Пламя, горевшее в нем, не слабело ни на миг. К нему

пришла радость созидания, та, которой будто бы владеют

только боги. Все, что было вокруг – запах гниющих овощей и

мыльной пены, неряшливый вид сестры, злорадная ухмылка

Хиггинботема, – просто сон. Подлинная жизнь шла у него в

голове, и каждый рассказ был частицей этой подлинной

они нравилась ему, очень нравились, он просто понять не мог,

почему их отвергают, пока однажды не прочел в какой-то

газете, что рукописи должны быть перепечатаны на машинке.

Все стало ясно. Ну конечно, редакторы так заняты у них нет

ни времени, ни сил разбираться в чужом, почерке. Он взял

напрокат пишущую машинку и за один день научился

печатать. Каждый день теперь он перепечатывал написанное

за день, а прежние рукописи перепечатывал, как только они

возвращались. К немалому его удивлению, стали приходить

обратно и те, что он отпечатал на машинке, Казалось, челюсть

у него стала еще упрямей, подбородок выпятился

воинственней, и он отправил рукописи в другие редакции.

Подумалось, что он не судья своим же сочинениям. Он

испробовал – как отнесется к ним Гертруда. Прочел ей вслух

рассказ. Глаза у нее заблестели, она посмотрела на него с

гордостью и сказала:

– Знатно, вон ты, стало быть, чего пишешь.

– Да, да. А рассказ… нравится он тебе? – нетерпеливо

спросил Мартин.

– Знатно, а как же, – был ответ. – Знатно, страх как интересно.

Мартин, однако, заметил, сестру что-то смущает. На ее

добродушном лице все ясней проступало недоумение, И он

ждал.

– Слышь, Март, – после долгого молчания, – а чем дело-то

кончилось? Этот молодой, он еще все пыжится, чудно так

разговаривает, досталась она ему?

Он объяснил развязку, написанную, как ему казалось,

мастерски и вполне понятно, и сестра сказала:

– Во-во, я это и хотела знать. Чего ж ты так прямо не написал?

Он прочел ей не один рассказ и не дна и уяснил себе одно: ей

нравятся счастливые концы.

– Знатный рассказ, рассказ что надо, – объявляла она,

отрывалась от корыта, распрямляла спину, красной

распаренной рукой отирала потный лоб, – а только

запечалилась я. Плакать охота. Печалей этих кругом и так

полно. Вот про чего хорошее подумаешь, тогда и самой вроде

хорошо. Слышь, а чтоб ему жениться на ней и… Ты не в

обиде, Март? – опасливо спрашивала она. – Устала я, потому,

видать, и хочется хорошего. А все одно, знатный рассказ…

потратил две недели – написал белыми стихами трагедию и

был огорошен, когда ее тотчас отвергли шесть журналов.

Потом он открыл для себя Хенли и по образцу его

«Больничных зарисовок» написал цикл стихов о море.

Незамысловатые эти стихи полны были света, красок,

романтики, приключений. Он назвал их «Голоса моря», и ему

казалось, ничего лучше он еще не писал. Стихотворений было

тридцать, Мартин написал их за месяц, сочиняя по одному в

день, после окончания дневной работы над прозой, а прозы он

за день писал столько, сколько обычный преуспевающий

автор пишет за неделю. Труд не пугал его. Да это разве труд!

Он обретал дар речи, и вся красота и чудо, что годами

копились в его немой доныне, косноязычной душе, теперь

полились живым неукротимым потоком.

«Голоса моря» он не показал никому, даже редакторам. Он им

больше не доверял. Но не от недоверия не представил он

«Голоса» на их суд. Такими прекрасными казались ему эти

стихи, что он хотел приберешь их до того далекого

лучезарного дня, когда решится прочесть их Руфи и разделить

их с ней. А пока он хранил их у себя, читал вслух,

возвращался к ним снова и снова и под конец уже знал на

память.

Он жил полной жизнью каждое мгновенье, не только наяву, но

и во сне, все эти пять часов ум его бунтовал против

передышки и претворял мысли и события дня в нелепые,

немыслимые сновидения. В сущности, он никогда не отдыхал,

и организм менее выносливый, мозг не столь

уравновешенный, не выдержали бы, сломились. Он теперь

реже бывал вечерами у Руфи: приближался июнь, скоро ей

сдавать экзамены на степень бакалавра и она окончит

университет. Бакалавр искусств! Он думал о ее ученой

степени, и ему казалось, она слишком далеко умчалась, не

догнать.

Один вечер в неделю она дарила ему, и он приходил поздно и

обычно оставался обедать, а потом слушал, как Руфь, играла

на фортепьяно. То были праздники. Атмосфера дома Морзов,

так резко отличающаяся от той, в какой жил Мартин, и сама

близость Руфи укрепляли решимость взобраться на те же

высоты. Не красота, живущая в нем, двигала им, не острое

Дерзкая мысль эта бросила его в дрожь, а душа пела и

ликовал разум, убеждая его, что он прав. Руфь, видно,

уловила какую-то перемену в нем и перестала читать,

подняла голову, улыбнулась. Он перевел взгляд с ее голубых

глаз на губы – вишневое пятнышко сводило его с ума. Он чуть

было не рванулся к ней, не обнял, как обнимал других прежде,

когда жил беспечно, как жилось. Ему казалось, она подалась

вперед, ждала, и он удержался лишь огромным усилием воли.

– Вы совсем не слушаете, – укорила она.

И засмеялась, довольная его смущением, а он, встретив ее

открытый взгляд, понял, что она и не подозревает, что он

сейчас чувствует, и устыдился. Да, в мыслях своих он занесся

невесть куда. Любая знакомая ему женщина догадалась бы, –

любая, но не Руфь. А Руфь не догадалась. Вот она, разница.

Руфь и впрямь совсем другая. Его ужаснуло сознание

собственной грубости, охватил благоговейный трепет перед ее

чистотой и наивностью, и вновь он смотрел на нее через

пропасть. Мост обрушился.

А все-таки с этой минуты Руфь стала ему ближе. Случай этот

остался в памяти, и, когда одолевало уныние, Мартин жадно

вспоминал о нем. Пропасть уже больше не была так

безмерна, как прежде. Он преодолел огромное расстояние,

куда большее, чем требовалось, чтобы получить степень

бакалавра искусств, даже десяток степеней. Руфь чиста, это

верно, такая чистота ему прежде и не снилась, но от вишен на

ее губах остаются следы. Она подвластна законам вселенной

так же неотвратимо, как он. Она должна есть, чтобы жить, а

если промочит ноги, схватит простуду. Но не в том дело. Раз

она чувствует голод, и жажду, и жару, и холод, значит, может

почувствовать и любовь, любовь к мужчине. Ну, а он мужчина.

Тогда отчего бы не к нему? «Все зависит от меня, –

лихорадочно бормотал Мартин. – Я добьюсь, чтоб она

выбрала меня. Добьюсь».

Глава 12

Однажды под вечер Мартин бился над сонетом, в который

никак не укладывалась красота и мысль, что в жарком мареве

– Свидания назначаешь, а? – съехидничал зять. – Сам

знаешь, чем это кончается. Угодишь на скамью подсудимых.

Но Мартин не мог спуститься с небес. Даже грязный намек не

вернул его на землю. Он не снизошел до гнева и обиды. Ему

только что явилось дивное виденье, и он уподобился богу, и

мог лишь горько, глубоко пожалеть это ничтожество. Он и не

взглянул на Хиггинботема, поднял на него глаза, но все равно

не увидел; и, словно во сне, вышел из комнаты, надо было

переодеться. Только уже у себя, завязывая галстук, он как бы

заново услышал застрявший в ушах неприятный звук.

Вслушался и запоздало сообразил: это Бернард Хиггинботем

презрительно фыркнул ему вслед.

Парадная дверь Морзов закрылась за Мартином и Руфью, и,

спускаясь с крыльца, он вдруг отчаянно растерялся.

Оказалось, сопровождать ее на лекцию не одно только

блаженство. Неизвестно, как себя вести. Ему случалось

видеть, как ходят по улицам люди ее круга – обычно женщина

идет под руку с мужчиной.

Но бывает, опять же, что идут и не под руку, неизвестно,

может, под руку ходят только вечером, или только мужья с

женами, или вообще родня.

Перед тем как ступить на тротуар, он вспомнил Минни. Минни

всегда строго держалась правил хорошего тона. Уже при

второй встрече она отчитала его за то, что он шел со стороны

домов, и решительно заявила, что, если джентльмен

провожает даму, ему полагается идти с края тротуара. И

всякий раз как они переходили через улицу, Минни

непременно наподдавада ему по ноге – напоминала, чтобы

опять шел там где следует. Интересно, откуда она взяла это

правило, докатилось оно до нее из хорошего общества, и

впрямь ли так полагается?

Почему бы не попробовать, решил он и, едва они ступили на

тротуар, перешел за спиной Руфи к краю. И сразу оказался