Аннотация

Он – "человек кино". Человек, настолько привыкший к своему

таланту и успеху, что не замечает, как в череде мимолетных

интриг и интрижек, мелких уступок и компромиссов, случайных

сделок с совестью ТАЛАНТ и УСПЕХ покидают его. И что же

дальше – отчаянный "кризис среднего возраста" или боль

прозрения и ясное, четкое ОСОЗНАНИЕ необходимости все

начать вновь?

Посвящается Салке Виртель

Вступление

Отжившие свой век динозавры, вялые и бессильные, в

спортивных рубашках от Салки и Кардена, они сидели друг

против друга за столиками в просторных залах, вознесенных над

изменчивым морем, и сдавали, и брали карты, как это делали в

славные времена в сыром от дождя лесу на Западном

побережье, когда во все времена года их слово было законом и

в банках, и в правлениях компаний, и в мавританских особняках,

и во французских виллах, и в английских замках, и в

георгианских домах Южной Калифорнии.

Время от времени звонили телефоны, и из Осло, Дели, Парижа,

Берлина, Нью-Йорка доносились энергичные, почтительные

голоса; игроки брали трубки и резко отдавали распоряжения,

которые в другое время имели бы смысл и, несомненно, были

бы выполнены.

Изгнанные короли в ежегодном паломничестве, Лиры поневоле

с небольшими числом неизменивших вассалов, они жили в

помпезной – не по чину – роскоши, они бросали отрывисто:

даже очень талантливы, другие – прохвосты и просто

ничтожества. Там были красивые женщины и прелестные

девушки, интересные мужчины и мужчины со свиным рылом.

Непрестанно щелкали фотоаппараты, и все притворялись, будто

не замечают, что их фотографируют.

Там были люди знаменитые в прошлом и уже незнаменитые

теперь: люди, которые станут знамениты ни будущей неделе или

в будущем году, и люди, которым суждено умереть в

безвестности. Люди, идущие вверх, и люди, скользяще вниз;

люди, которым успех дастся легко, и люди, несправедливо

оттесненные в сторону.

Все они были участниками азартной игры без правил; кто-то

делал ставки весело и беззаботно, кто-то потел от страха.

В других местах, на других сборищах ученые предсказывали,

что через пятьдесят лет море, плещущееся у берега перед

террасой, станет мертвым, что нынешние обитатели нашей

планеты – вполне возможно, последние, кто ест омаров и сеет

незаряженные семена.

А были еще и другие места, где бросали бомбы, целились по

мишени, теряли и снова брали высоты; где происходили

наводнения и извержения вулканов; где воевали или готовились

к войне, свергали правительства, двигались в похоронных

процессиях и шагали в маршах. Но здесь, на террасе, в

весенней Франции, вся жизнь человечества на две недели

сводилась к перфорированным лентам, пропускаемым через

кинопроекторы со скоростью девяносто футов в минуту; и

надежды и отчаяние, красоту и смерть – все это возили по

городу в плоских круглых блестящих жестяных коробках.

1

Самолет дергался, пробиваясь сквозь черные толщи туч. На

западе сверкала молния. Таблички с надписью «Пристегните

ремни» на английском и французском языках продолжали

светиться. Стюардессы не разносили напитков. Тональность

рева моторов изменилась. Пассажиры молчали.

Высокий мужчина, зажатый в кресле у окна, открыл было

подождать. Сейчас еще утро, рано думать о маклере,

бухгалтере, адвокате и жене.

Он взглянул на первую страницу «Нис-матэн». Телеграфное

агентство сообщает о переброске дополнительных войск в

Камбоджу. Рядом с этим сообщением – фотография

улыбающейся итальянской актрисы на террасе отеля «Карлтон».

Несколько лет назад она получила в Канне приз, но в этом году,

судя по улыбке, никаких иллюзий не питает. Фотография

президента Франции Помпиду в Оверне. Цитируют его

обращение к молчаливому большинству французского народа.

Президент заверяет, что Франции не грозит революция.

Крейг бросил «Нис-матэн» на пол и босиком прошелся по белой

с высоким потолком комнате, устланной коврами и обставленной

во вкусе бывшей русской аристократии. Выйдя на балкон, он

посмотрел вниз, на Средиземное море, простирающееся за

бульваром Круазетт. Три американских десантных судна,

стоявшие вчера в заливе, ночью ушли. Дул ветер, серое море

пенилось и бурлило – все в барашках. Уборщики уже разровняли

на пляже песок, вытащили надувные матрасы и воткнули в песок

зонты. Их так и не раскрыли, и они вздрагивали от ветра. На

берег с шипением набегал прибой. Какая-то отважная толстуха

купалась прямо напротив отеля. «В последний раз, когда я был

здесь, – подумал он, – погода была не такая».

В последний раз была осень, сезон уже кончился. На побережье

стояло индейское лето, а индейцев-то здесь никогда и не

бывало. Золотистая дымка, неяркие осенние цветы. Канн он

помнил другим – тогда вдоль берега среди зелени садов стояли

розовые и янтарно-желтые особняки, а теперь взморье

обезображивали крикливые многоквартирные дома с

оранжевыми и ярко-синими навесами, прикрывающими балконы.

Города одержимы страстью к самоуничтожению.

В дверь постучали.

– Entrez, [1] – сказал он, не поворачивая головы и не отрывая

глаз от моря. Нет нужды говорить официанту, где поставить

столик. Крейг прожил здесь уже три дня, и официант знает его

привычки.

Но когда он вернулся в комнату, там оказался не официант, а

девушка. Невысокого роста – пять футов и три, может быть,

четыре дюйма, по привычке прикинул он. На ней была серая

ждут завтрака? – Ему было неловко: халат все время

распахивается в самом неподходящем месте, с волос капает, на

груди видны седеющие волосы, в комнате не прибрано.

– Я пришла по делу, – сказала девушка. Она не сделала к нему

ни шагу, но и не отступила. Просто стояла, шевеля большими

пальцами босых ног в сандалиях.

– У меня тоже есть дела, мисс, – сказал он, чувствуя, как с

мокрых волос на лоб потекла струйка воды. – Я хотел бы

позавтракать, просмотреть газету и в тишине и одиночестве

подготовиться к тяготам дня.

– Не будьте занудой, мистер Крейг. Ничего дурного я против вас

не замышляю. Вы действительно одни? – Она многозначительно

посмотрела на неплотно прикрытую дверь спальни.

– Милая мисс… – «Тон у меня как у девяностолетнего старика»,

– подумал он с досадой.

– Я три дня за вами слежу, – сказала она. – Никого с вами не

было. То есть никого из женщин. – Пока она говорила, ее темные

очки шарили по комнате. Он заметил, что взгляд ее скользнул по

рукописи, лежавшей на письменном столе.

– Кто вы? – спросил он. – Сыщица?

Девушка улыбнулась. Во всяком случае, зубы ее сверкнули. Что

при этом выражали глаза – определить было невозможно.

– Не бойтесь. Я в своем роде журналистка.

– Ничего нового в этом сезоне у Джесса Крейга не предвидится,

мисс. Так что мое почтение. – Он шагнул к двери, но девушка не

двигалась.

Раздался стук. Вошел официант, неся на подносе апельсиновый

сок, кофе, рогалики и тосты. В другой руке у него был складной

столик.

– Bonjour, m'sieur et dame, [2] – сказал он, бросив косой взгляд

на девушку. Крейг подумал: «Умеют они, французы, одним

взглядом раздеть женщину и при этом даже не изменить

выражения лица». Понимая, какое впечатление мог произвести

на официанта костюм девушки, он с трудом подавил в себе

желание отчитать его за этот косой взгляд. Сказать бы ему без

лишних церемоний: «Черт побери, неужели ты думаешь, что я не

смог бы подыскать себе что-нибудь получше?»

– Я думал, только один завтрак, – сказал официант на плохом

английском языке.

– Я радиожурналистка. Между делом, – пояснила девушка,

поднеся чашку ко рту. – Делаю пятиминутные репортажи для

одного агентства, которое продает их частным радиостанциям в

Америке. Пользуясь магнитофоном.

– О чем репортажи?

– Об интересных людях. По крайней мере о тех, кого мое

агентство считает интересными. – Она говорила быстро,

монотонно, словно ей надоели вопросы. – О кинозвездах,

режиссерах, художниках, политических деятелях, уголовниках,

атлетах, гонщиках, дипломатах, дезертирах, о тех, кто считает,

что надо узаконить гомосексуализм и марихуану, о сыщиках,

президентах колледжей… Продолжать?

– Нет. – Крейг наблюдал, как она с видом хозяйки дома

подливает ему кофе. – Вы сказали: между делом. А что же у вас

за дело?

– Потрошу души для больших журналов. Отчего вы

сморщились?

– Потрошите души? – повторил он.

– Вы правы. Ужасный жаргон. С языка сорвались. Больше не

буду.

– Значит, утро у вас не пропало даром, – заметил Крейг.

– Интервью вроде тех, что в «Плейбое» печатают. Или как у

этой Фалаччи, в которую стреляли солдаты в Мексике.

– Я читал кое-что. Это она разнесла Феллини. И Хичкока тоже.

– А может, они сами себя разнесли?

– Это что – предостережение?

– Если хотите.

Было в этой девушке что-то настораживающее. Ему стало

казаться, что она ждет от него не просто интервью, а чего-то

большего.

– Этот город, – сказал он, – наводнен сейчас ордами жаждущих

рекламы людей, которым до смерти хочется дать интервью. И

как раз о них ваши читатели, кто бы они ни были, мечтают что

нибудь узнать. Я же молчу уже не первый год. Почему вы

пришли именно ко мне?

– Я объясню вам это как-нибудь в другой раз, мистер Крейг, –

сказала она. – Когда мы лучше узнаем друг друга.

– Пять лет назад, – заметил он, – я давно бы уж вышвырнул вас

из номера.

Девушка вздохнула, так вздыхает мать, выполняющая прихоть

капризного ребенка.

– Ну, хорошо. Хоть это и не в моих правилах, но я дам вам кое

что почитать. – Она открыла сумку и вынула пачку желтой

бумаги с машинописным текстом. – Вот, – сказала она,

протягивая ему листки. Он стоял, заложив руки за спину.

– Да перестаньте ребячиться, мистер Крейг, – резко сказала она.

– Почитайте. Это о вас.

– Терпеть не могу читать что-нибудь о себе.

– Не лгите, мистер Крейг, – сказала она все так же резко.

– У вас оригинальный способ завоевывать симпатии тех, кого вы

собираетесь интервьюировать, мисс. – Однако он взял листы,

подошел к окну, к свету, – иначе ему пришлось бы надеть очки.

– Если я буду делать интервью для «Плейбоя», – сказала

девушка, – то текст, который у вас в руках, пойдет как

вступление, а потом уже вопросы и ответы.

«Но девицы из “Плейбоя” хотя бы причесываются перед

визитом», – подумал он.

– Не возражаете, если я налью себе еще кофе? – спросила она.

– Пожалуйста.

Послышалось тихое звяканье фарфора. Крейг начал читать.

«Для широкой публики, – прочитал он, – слово “продюсер”

означает обычно нечто малоинтересное. В ее представлении

типичный кинопродюсер – это чаще всего полный джентльмен

еврейской национальности с сигарой в зубах, странным

лексиконом и неприятным пристрастием к молоденьким

актрисам. Некоторые – таких незначительное меньшинство – под

влиянием романтически-идеализированного образа покойного

Ирвинга Талберга из незаконченного романа Ф. Скотта

Фицджеральда “Последний магнат” представляют его себе как

необыкновенно одаренную, загадочную личность, этаким

великодушным Свенгали – полумагом-полуполитиком,

удивительно напоминающим самого Ф. Скотта Фицджеральда в

наиболее привлекательные моменты его жизни.

Бытующий образ театрального продюсера несколько менее

красочен. Его реже представляют себе евреем иди вульгарным

человеком, но он не вызывает и всеобщего восхищения. Если он

добивается успеха, то ему завидуют как счастливчику, который,

случайно взяв в руки пьесу, валявшуюся у него на письменном

возглавлявшие “Групп-тиэтр”, по праву считались режиссерами

постановщиками, однако главная их заслуга состояла в выборе

острых проблемных пьес и системе обучения актеров искусству

ансамблевой игры».

«А ведь она правду сказала, – подумал Крейг. – Она

действительно хорошо подготовилась. Когда все это было, она

еще и на свет не родилась». Он поднял голову.

– Можно задать вам вопрос?

– Конечно.

– Сколько вам лет?

– Двадцать два, – сказала она. – Разве это имеет значение?

– Это всегда имеет значение. – Он с невольным уважением стал

читать дальше: «Нетрудно вспомнить и более свежие имена, но

нет нужды искать новые подтверждения. Почти всегда

находились люди, как бы они не назывались, бравшие на себя

роль собирателей талантов и устраивавшие фестивали, на

которых Эсхил соперничал с Софоклом. Бэрбедж, например,

возглавлял театр “Глобус”, когда Шекспир принес ему почитать

своего “Гамлета”, и не упустил его. В этом длинном почетном

списке стоит и имя Джесса Крейга».

«Ну, брат, держись, – подумал он. – Сейчас начнется».

«Джесс Крейг, – читал он, – впервые привлек к себе внимание в

1946 году – ему было тогда 24 года, – представив на суд

зрителей “Пехотинца”, одно из немногих драматических

произведений о второй мировой войне, выдержавших испытание

временем. В период с 1946 по 1965 год Крейг был продюсером

еще десяти пьес и двенадцати фильмов, значительная часть

которых имела и кассовый успех, и успех у критики. После 1965

года ни на сцене, ни на экране не появилось ни одной его новой

работы».

Зазвонил телефон.

– Извините, – сказал он и взял трубку. – Крейг слушает.

– Я тебя разбудила?

– Нет.

– Он с беспокойством взглянул на девушку. Та сгорбилась на

стуле, нелепая в своей мешковатой рубашке.

– Как ты провел эту ужасную ночь? Снилась я тебе в

соблазнительных позах?

– Что-то не помню.

рисования.

– Ты уж скажешь, Констанс. – Крейг знал, что она склонна к

преувеличениям.

– Ну, может, не побоище. Кажется, он хотел выбросить из окна

какую-то девочку в очках. Чего, говорит, она на меня все смотрит.

В общем, ничего особенного. Через два дня вернется в школу. А

Филиппу, кажется, собираются премировать по окончании

семестра «Критикой чистого разума». Они проверили ее «IQ» [3]

и говорят, что она, наверно, станет президентом корпорации,

выпускающей ЭВМ.

– Передай, что я привезу ей матросскую тельняшку.

– Прихвати заодно и парня, на которого она могла бы эту

тельняшку надеть, – сказала Констанс. Она была убеждена, что

ее дети, как и она сама, помешаны на сексе. Филиппе было

девять лет. Крейгу казалось, что в этом возрасте его

собственные дочери не сильно отличались от нее. Если не

считать того, что она продолжает сидеть, когда входят взрослые,

и употребляет иногда заимствованные из лексикона матери

выражения, которых он предпочел бы не слышать.

– Как дела в Канне?

– Нормально.

Гейл Маккиннон предупредительно встала и вышла на балкон,

но он был уверен, что она слышит все и оттуда.

– Да, вот что, – сказала Констанс. – Вчера вечером я замолвила

за тебя словечко одному твоему старому знакомому.

– Спасибо. Это кому же?

– Я ужинала с Давидом Тейчменом. Он мне звонит всякий раз,

когда заезжает в Париж.

– Как и тысячи других людей, которые звонят тебе всякий раз,

когда заезжают в Париж.

– Не хочешь же ты, чтобы женщина ужинала одна, правда?

– Ни в коем случае.

– К тому же ему, наверно, лет сто уже. Едет в Канн. Говорит, что

собирается основать новую компанию. Я сказала ему, что у тебя,

возможно, что-нибудь для него найдется. Он будет тебе звонить.

Не возражаешь? В худшем случае он безвреден.

– Если бы ты сказала это при нем, он умер бы от оскорбления.

Дэвид Тейчмен более двадцати лет терроризировал Голливуд.

– Да я и при нем не молчала. – Она вздохнула в трубку. –

– «Крейг слушает».

Он задумался.

– Кажется, да. А что?

– Это звучит так… казенно. Вашим друзьям это нравится?

– Возможно, и нет, – сказал он, – только они ничего мне не

говорили.

– Терпеть не могу официального тона, – сказала она. – Если бы

мне пришлось работать в какой-нибудь конторе, я бы… – Она

передернула плечами и села в кресло у столика. – Как вам

понравилось то, что вы успели прочесть?

– С самого начала своей работы в кино я взял за правило не

делать выводов о работе, которая еще не закончена, – сказал

он.

– Вы хотите читать дальше?

– Да.

– Я буду тиха, как звездная ночь. – Она села, откинулась на

спинку стула и положила ногу на ногу. Ступни у нее оказались

чистыми. Он вспомнил, сколько раз ему приходилось говорить

своим дочерям, чтобы они сидели прямо, но они все равно не

сидели прямо. Такое поколение. Он взял желтые листки, которые

отложил, перед тем как подойти к телефону, и возобновил

чтение: «Это интервью Крейг дал Г. М. в своем “люксе” (сто

долларов в сутки) в отеле “Карлтон” – розоватом, помпезном

здании, где разместились знаменитости, приехавшие на

Каннский кинофестиваль. Крейг – высокий, стройный, сухопарый,

медлительный в движениях. Густые седеющие волосы небрежно

зачесаны назад, на лбу – глубокие морщины. Глаза светло

серые, холодные, глубоко посаженные. Ему сорок восемь лет, и

выглядит он не моложе. Бесстрастный взгляд, обычно

полуопущенные веки. Похож на часового, смотрящего вниз на

поле битвы сквозь отверстие в крепостной стене. Голос

хрипловатый, речь замедленная, следы его родного нью

йоркского выговора еще не окончательно стерлись. В обращении

старомоден, сдержан, вежлив. Манера одеваться в сравнении с

крикливо разодетой публикой этого городка – сдержанная. Его

можно принять за гарвардского профессора литературы,

проводящего летний отпуск в штате Мэн. Красивым его не

назовешь – для этого у него слишком плоское и жесткое лицо,

слишком тонкие и строгие губы. Среди знаменитостей,

– А я ей, – сказал Крейг.

– О моем приезде никому не говори, – сказал Мэрфи. – Хочу

несколько дней отдохнуть. Не для того я тороплюсь в Канн,

чтобы с утра до вечера болтать с этими слюнявыми

итальяшками.

– На меня ты можешь положиться, – сказал Крейг.

– Я позвоню в гостиницу, – сказал Мэрфи, – и велю поставить

вино на лед.

– А я сегодня дал зарок не пить, – сказал Крейг.

– Ну, это ты зря, старик. Значит, до завтра.

– До завтра, – сказал Крейг, кладя трубку.

– Я невольно подслушала, – сказала девушка. – Это был ваш

агент? Брайан Мэрфи?

– Откуда вы все знаете? – спросил Крейг. Голос его прозвучал

резче, чем ему хотелось.

– Да все знают, кто такой Брайан Мэрфи, – сказала девушка. –

Как вы думаете, он согласится поговорить со мной?

– Об этом вы его сами спросите, мисс, – сказал Крейг. – Не я

его агент, а он – мой.

– Я думаю, согласится, – сказала она. – Разговаривал же он со

всеми другими. Впрочем, не будем забегать вперед. Посмотрим,

как все сложится. Хорошо бы мне часок-другой послушать ваш

разговор с ним. В сущности, лучший способ сделать это

интервью, – продолжала она, – это дать мне возможность

потереться возле вас несколько дней. Побыть в роли

молчаливой поклонницы. Вы можете представить меня как

племянницу, секретаршу или как свою любовницу. Я надену

платье. У меня прекрасная память, и, чтобы не смущать вас, я

ничего не буду записывать. Буду только наблюдать и слушать.

– Прошу вас, мисс Маккиннон, не будьте так настойчивы, –

сказал Крейг. – Я плохо спал ночью.

– Хорошо, – сказала она. – Больше я не буду вас сегодня

беспокоить. Ухожу. Прочтите все, что я о вас написала и

подумайте. – Она повесила сумку на плечо. Движения ее были

резкими, не девическими. Она уже не горбилась. – Я буду рядом.

Везде. Куда бы вы ни пришли, вы увидите Гейл Маккиннон.

Благодарю за кофе. Можете меня не провожать.

Прежде чем он успел воспротивиться, она уже ушла.

ищейка.

Но дело в том (только пусть это останется между нами), что этот

человек, по-моему, взяточник. Он дал мне понять, что если Вы

свяжетесь с ним, то он оформит декларацию в лучшем виде. За

вознаграждение. Намекнул, что восемь тысяч его бы устроили.

Вы знаете, что подобные сделки вообще не по мне.

Да и Вы, как мне известно, никогда такими фокусами не

занимались. Но я все же решил сообщить Вам, как складывается

обстановка. Если хотите предпринять что-либо, то скорее

приезжайте сюда и переговорите с этим прохвостом сами. И не

посвящайте меня в этот разговор.

Мы могли бы обратиться в судебные инстанции и наверняка бы

выиграли дело, ибо все тут честно и открыто, никакой суд не

придерется. Но должен предупредить, что Ваши судебные

издержки составили бы около 100.000 долларов. Кроме того,

газеты, учитывая Вашу известность и Вашу репутацию, подняли

бы шум и представили дело так, будто Вас судят за уклонение от

уплаты налогов.

Мне кажется, мы сможем договориться с этим ублюдком и тогда

отделаемся налогом в 60-75 тысяч. Так что мой Вам совет –

пойти на переговоры и быстро все уладить. А убытки можно

будет годика за два возместить.

Когда будете отвечать, пишите по моему домашнему адресу.

Людей у меня в конторе много, и неизвестно, кому можно

доверять. Не говоря уже о том, что и правительство не

гнушается теперь вскрывать почту.

С наилучшими пожеланиями – Лестер».

«Годика за два возместить, – подумал Крейг – Видно, над

Калифорнией сейчас сияет солнце».

Он разорвал письмо на мелкие клочки и бросил в корзину. Жечь

его, как советовал бухгалтер, он не стал – слишком

мелодраматично. Вряд ли Управление налогов и сборов пойдет

на подкуп горничных Лазурного берега, чтобы они склеивали

найденные в мусорных корзинах обрывки писем.

Патриот, участник войны, законопослушный налогоплательщик,

он не желал думать, на что мистер Никсон, Пентагон, ФБР,

конгресс употребят его шестьдесят-семьдесят тысяч долларов.

Есть же какой-то предел нравственным мукам, которым может

подвергать себя человек, находящийся, хотя бы теоретически, в

Но никто за ним не гнался. Он шагал без всякой цели по

солнечной стороне улицы. Прохожие казались ему прекрасными.

Девушки, стройные, гибкие, шли, высоко подняв головы, слегка

улыбаясь, точно вспоминая невинные, но бурные радости

прошедшей ночи. Молодые люди, бородатые и безбородые,

шагали уверенным шагом, смело заглядывая в глаза встречным.

Маленькие дети, чистенькие и веселые, в костюмчиках

анемонового цвета, стремительно проносились мимо него.

Старики были опрятно одеты, выглядели бодро и при свете

солнца, казалось, забыли о бренности всего земного.

Номера в гостинице он не заказывал. Теперь он один, он жив,

он идет, с каждым шагом ступая все тверже, один, без адреса,

идет по улице родного города, и никто на свете не знает, где он

сейчас: ни друг, ни враг, ни возлюбленная, ни дочь, ни коллега,

ни адвокат, ни банкир, ни бухгалтер-ревизор не знают, куда он

идет, никто ничего от него не требует, никто не может до него

добраться. В эту минуту по крайней мере он свободен.

Проходя мимо магазина пишущих машинок, он остановился у

витрины. Машинки чистенькие, так хитроумно устроенные и

такие полезные. Он вошел внутрь. Вежливый продавец показал

ему различные модели. Вспомнился приятель-матадор; тот,

наверно, вот так же выбирает себе в мадридском магазине

шпаги. Он сказал продавцу, что вернется позже и оставит заказ.

Он вышел из магазина. Ему уже чудился успокаивающий стук

машинки, которую он в конце концов купит.

Он оказался на Третьей авеню. Вот и салун, в котором он

частенько бывал. Он взглянул на часы: половина двенадцатого.

Самое время выпить. Он вошел. Салун был почти пуст. У

дальнего конца стойки разговаривали двое каких-то мужчин.

Уверенные голоса.

Подошел бармен – краснолицый, толстый, могучего сложения

человек в фартуке. Бывший боксер: переносица перебита, на

бровях шрамы. Красавец бармен.

– Виски с содовой, – сказал Крейг и стал наблюдать с большим

интересом, как тот наливает в мерный стаканчик виски,

выплескивает его в стакан со льдом и откупоривает бутылочку

содовой. Крейг взял бутылочку и чувствуя, как она приятно

холодит руку, осторожно подлил содовой в стакан. Он целую

минуту стоял в раздумье, глядя на приготовленное питье, и с