Славе, Ольге, Елене

1

Яркий солнечный день… Я бегу по зеленому изумрудному лугу

— мне неполных четыре года — и с размаха вслед за

мальчишками прыгаю с крутого берега в речку… В памяти

навсегда остался мутно-зеленый цвет воды, я стою на дне,

сжимая и разжимая ладошки вытянутых на поверхность рук —

вероятно, чтобы ухватиться за что-то… Мои руки и увидели с

берега взрослые и вытащили меня. Я, наверное, не успела

испугаться, но помню, что отлупила меня мать как следует. А я

ревела и не понимала, почему меня ругают, а мальчишек — нет.

Почему им можно нырять, а мне нельзя? Как это так — я не

умею плавать? Раз они умеют — значит, и я умею! Вероятно,

тогда я впервые пыталась отстаивать свое человеческое

достоинство и право на свободу действий.

Это лето — 1930 года — я живу с матерью и отцом «на даче», в

небольшой деревне. Взяли меня от бабушки — погостить.

Я не помню своей привязанности к родителям — они всегда

были мне чужими. Возможно, оттого, что с самого младенчества

— шести недель — меня взяла на воспитание бабушка и все мое

детство я слышала обращенное ко мне жалостливое слово

«сиротка».

Моя мать — наполовину цыганка, наполовину полька: мать ее

была цыганкой, но я никогда не знала деда и бабушку с

материнской стороны — они умерли еще до моего рождения.

Когда мой отец впервые увидел свою будущую жену, ему было

лишь 20 лет, ей же не исполнилось и восемнадцати. Незадолго

перед тем порвав со своим прежним возлюбленным, беременная

от него, она переживала тогда свою первую жизненную драму.

Мой отец полюбил ее и женился на ней. Вскоре она родила

сына, а через два года появилась я. Мать была очень красива —

среднего роста, черноглазая блондинка, с длинными, стройными

ногами. Помню ее поразительно красивые руки. Но я всегда

восхищалась ею как бы со стороны, она никогда не была

«моей».

Тот единственный год, что я прожила со своими родителями,

оставил в моей памяти лишь несколько коротких, но на всю

жизнь четко запомнившихся эпизодов.

Вот я сижу у окна нашей «дачи». Это такая же изба, как и все

остальные в деревне, только чистая, с ситцевыми занавесками

на окнах, да еще с городской мебелью. Осенняя слякоть, идет

дождь, но по улице бегут люди, что-то крича и плача. Из

распахнутых дверей избы напротив какие-то мужчины

выволакивают узлы, кастрюли, одеяла, подушки и кидают в

телегу, запряженную тощей лошадью. Рядом стоит хозяйка избы,

за ее подол ухватились ревущие дети, с которыми я всегда

играю на улице. А у телеги мечется и воет их бабка. Она

вцепилась своими корявыми руками в медный самовар, и ни за

что не хочет отдавать его двум здоровенным мужикам, и все

кричит только одно:

— Ироды!.. Ироды!.. ироды!..

В детскую память навсегда врезалась картина того осеннего

хмурого дня: грязная дорога, толпа крестьян, и на их серо

черном фоне — прыгающий в руках старухи ярко-желтый,

блестящий солнцем медный самовар. И еще — впервые

услышанное странное слово «ироды».

Через много лет я пойму, что это было начало коллективизации,

«раскулачивание», что мой детский мозг запечатлел картину

разорения русского крестьянства.

А вот мы с матерью идем лесной дорогой, и вдруг из машины,

идущей навстречу, какой-то мужчина на ходу выбрасывает нам

две буханки хлеба. Мать прячет эти сокровища в сумку, а мне

велит никому не рассказывать. Того незнакомца я встречу потом

у нас в доме. Я очень хорошо понимаю, что мать не любит отца.

Когда его нет дома, появляются мужчины, мать совершенно

преображается, становится еще красивей. Мне кажется, что она

и меня не любит. Я за нею тихонько наблюдаю, подсматриваю —

каким-то странным чутьем ощущаю, что мать меня боится —

боится, что расскажу отцу. Меня это ужасно обижает. Когда отец

дома, то и дня не проходит без скандала — наверное, соседи

рассказывают ему, что в его отсутствие часто бывают гости.

Однажды ночью я проснулась от крика: мать в одной рубашке

бегала по комнате, а за нею с топором в руке — пьяный,

совершенно обезумевший отец. Я закричала — вероятно, он

Дед, Андрей Андреевич Иванов, рабочий-печник, был

замечательный мастер своего дела, золотые руки. До сих пор во

многих старых домах Кронштадта стоят сложенные им красивые

изразцовые печи и камины. Поселились они в Кронштадте

задолго до революции, нарожали восемь детей. Четверо умерли,

остались две дочери и два сына. Все получили образование — в

гимназии или в реальном училище, хотя дед работал один.

Перешли в другое сословие — кроме младшего сына Андрея:

тот пошел по стопам отца, стал печным мастером. Ну, и была,

конечно, у деда «слабость» — пил горькую, по русской традиции,

да еще с запоями. Но в пьяном виде не буянил. Я его помню

смутно. Знаю, что любил он меня и звал «Вишенка» за черные

глаза. Потом цвет глаз у меня изменился — стали зелеными.

Дед был добрый, всегда нес мне гостинец — то конфету, то

пряник, а я ему пела. Я любила его и ждала, когда он придет с

работы. Сижу в коридоре на полу и слушаю. По шагам узнавала

— пьяный он или трезвый. Если был пьян, то дверь открывал

сразу нараспашку. Становился в дверях, как портрет,

выдерживал паузу, потом медленно всех оглядывал и изрекал с

величием и достоинством всегда одно и то же:

— Значит, это я… (пауза) Андрей Андреич Иванов!

Я, конечно, сразу тащила ему опорки (это обрезанные валенки

— вместо домашних туфель, мы все так ходили), а он мне —

гостинец:

— Вишенка ты моя!

Бабушка, конечно, его ругает, а он ничего — молчит, улыбается.

Потом пофилософствует с соседями — и спать.

Умер он ужасно. От пьянства у него была язва желудка, и

однажды, когда случился приступ, страшные боли в животе

(конечно, еще и пьян был), он налил в бутылку кипятку, заткнул

ее резиновой пробкой, положил себе на живот и лег в постель.

Пробка выскочила, и кипяток — ему в глаза. Рожистое

воспаление, заражение крови — и его не стало. Тогда мы

получили фотографию — дедушка в гробу, и у него все лицо

забинтовано. Умер он еще молодым — не дожил и до

шестидесяти — в 1930 году, когда мои родители разводились.

И вот я уже зимой этого года с тетей Катей и ее сыном Борисом,

который моложе меня на два года, идем по льду Финского

залива. Она приехала в Ленинград, чтобы забрать меня и

готовит, стирает, потом подойдет к буфету и рюмочку выпьет —

так, глядишь, к вечеру чекушку и прикончит. Но это только с

пенсии или с получки Андрея. Еще она курила папиросы, самые

дешевые — «Ракета», 35 копеек стоили, она меня за ними в

лавку посылала. Было у нее несколько подруг. Обычно

собирались они у нас дома в день пенсии. Выпьют, песни

начинают петь. А потом, самое-то главное — поговорить хочется,

а я сижу мешаю.

— Поди, Галенька, погуляй!

— Да не хочется, я уж с вами посижу.

— Смотри, вон твои подружки во дворе, а ты одна дома сидишь.

— Да нет, не пойду… тут лучше…

А сама тяну время — знаю, что бабки сейчас начнут собирать по

20 копеек мне на мороженое. Ну, соберу с них дань — и на улицу

до вечера. Вообще меня бабушка очень баловала — не по

карману, как говорится, и росла я белоручкой — чашки за собой

не давала мне вымыть. Бывало, тетки, дядьки мои на нее

накинутся:

— Калечите ее, белоручкой растите, ничего не умеет делать.

Намучается в жизни, потом спасибо вам не скажет. Не во

дворцах ей жить предстоит.

— Ладно, — отвечает бабка, — за своими пострелятами

смотрите. На сиротку-то насели все, больно умные, ученые…

Упрямая я была ужасно и настойчивая. Уж если чего захочу —

подай, и кончено. И бабка давала. Конечно, я не требовала ни

денег, ни каких-то невероятных вещей, об этом не могло быть и

речи. Но вот нужно было мне настоять на своем во что бы то ни

стало. Например, я хочу надеть новое платье, а мне не дают —

на праздник надо беречь. Я — в рев, целый день могу реветь. В

ванную, бывало, запрусь, сижу впотьмах на полу и реву. А бабке

жалко — я-то слышу, как она за дверью мается. Тут вступает

дядя Коля — он был педагогом в школе, где я училась:

— Не смейте входить к ней!

— А вы рады над сироткой издеваться!

— Пусть ревет, не входите.

— Еще чего, вас не спросила! Воспитатели!..

А я сижу — я и всю ночь могу сидеть. И вот начинаю

воображать, как я здесь умираю и как они все будут плакать на

похоронах… И вся обида уже забывается — не помню, с чего

одна уборная и одна ванная на всех. Но это считалось еще

небольшая квартира, только 14 человек, в других было набито

гораздо больше.

Тетя Катя работала бухгалтером в магазине, муж ее дядя Коля

— преподавателем физкультуры в школе. Младший сын моей

бабушки Андрей был рабочим. Все его считали слабоумным,

странным, а он был просто очень добрый. Но в России таких

принято считать дурачками. Мой отец, который хорошо

зарабатывал, не посылал на мое содержание ни копейки, а

Андрей, сам полуголодный, кормил меня. Для него это было

нормально, и потому считалось, что он дурак.

Отец мой, с юношеских лет убежденный коммунист, окончил

реальное училище, а в 1921 году, семнадцати лет от роду, уже

участвовал в подавлении Кронштадтского восстания, стрелял в

матросов. Сын потомственного рабочего стрелял в своих. Это

оставило страшный отпечаток в его душе, изуродованной

ленинскими лозунгами. Всю свою дальнейшую жить он упорно

искал и, видно, не находил себе оправдания. Каяться, просить

прощения у Бога он не мог — в Бога он не верил.

А что делает в таком случае русский человек? Он начинает пить.

В пьяном виде отец был страшен, и не было тогда в моей жизни

человека, которого я бы ненавидела так, как его. С налитыми

кровью глазами он становился в позу передо мной — ребенком

— и начинал произносить речи, как с трибуны:

— Тунеядцы!.. Дармоеды!.. Всех перрр-естррр-ляю! Мы —

ленинцы! За что борр-олись? Мы делали революцию!..

А я стояла, разинув рот, слушала, и в этом в дымину пьяном

ленинце была для меня все революция, все ее идеи.

Трагедией его оказалось то, что он не был обыкновенным серым

мужиком, морально изуродованным советской властью, — так бы

он просто спился и умер где-нибудь под забором. Нет, он был

умным и образованным человеком. И как хорошо он знал

марксистскую теорию! Но ни знаниями, ни водкой невозможно до

конца заглушить голос совести и кровавые видения юности;

запачканные братской кровью руки всю жизнь не давали ему

покоя.

Все это стало мне понятно гораздо позднее, а тогда я стояла

перед ним, и в моей детской душе разгоралось пламя ярости и

ненависти к нему самому, к его словам, даже к его голосу. У меня

те же фильмы, знали их наизусть, а переживали всякий раз

заново. «Красные дьяволята», «Чапаев», «Веселые ребята»…

Это были годы, когда уничтожали, закрывали церкви. Взорвали

красивую часовню напротив нашего дома. Я не могла понять,

почему. Ведь было так красиво — а теперь ничего нет. Ходили

слухи, что взорвут Морской собор. В большом соборе Иоанна

Кронштадтского хранили картошку. Но и его хотели взорвать, да

война помешала, уже не до того было.

Город военный, населен он моряками и их семьями. Гражданское

население работает на Морском заводе.

На всю жизнь запомнила я вкус ржаного кронштадтского хлеба.

Его выпекали в морской пекарне огромными черными караваями

по нескольку килограммов — корка внизу такая толстая,

пропеченная, а верх блестящий, как лакированный. Вот, помню

его — может, потому, что ничего, кроме хлеба, не было? Нет, в

самом деле изумительный хлеб, а после войны такого уже не

пекли. Мука была другая, и пекли уже другие люди, да и пекарня

морская, кажется, закрылась — другую построили.

Недавно в Париже зашла в русский магазин недалеко от моего

дома, смотрю — лежит круглый черный хлеб, не такой, конечно,

огромный, как пекли у нас в Кронштадте. Как мне его захотелось!

Купила — еле добежала домой, отрезала кусок — еще теплый,

— намазала маслом, и — с чаем сладким! Уж как

блаженствовала! Пока всю буханку не съела, не могла

остановиться. Это был тот самый вкус — вкус довоенного

кронштадтского хлеба.

Кронштадт населен моряками, армейских там мало, и матросы

их презирают. Часто приходилось наблюдать на улицах дикие

драки, особенно по увольнительным дням, когда матросы с

кораблей идут в город «гулять». Напьются пьяными — и в драку

с солдатами, да не в одиночку, а группами. Снимают ремни и —

пряжками, случалось, что и до смерти.

Дом наш набит коммунальными квартирами, как муравейник. Я

всегда жила в коммунальных квартирах, но никогда не знала, что

такое — ключи прятать. Бабушка учила меня, что самые

страшные два греха — вранье и воровство. И до сих пор я

ничего не могу закрывать, не знаю, где ключи находятся, — у

меня просто отвращение к этому вот орудию — ключу. Почему

нужно все запирать? Воруют? Так я до сих пор не могу к этому

хватало. Бабушка тогда нарежет морковку, посушит, потом в

чайник бросит, зальет кипятком — с непривычки, правда, пить

противно, но цвет все-таки есть, а ко вкусу потом привыкаешь.

Сливочное масло покупали мы только в день получки, а так ели

постное. Я и до сих пор его люблю. Андрей, бывало, идет с

работы в обеденный перерыв домой обедать. А чего обедать-то?

Обеда-то нет. Он это знает, но все равно домой идет. Не там где

нибудь, сидя на камне, хлеба съест — нет, домой идет. Сядет за

стол, нальет в блюдце постного масла, посолит, помакает хлеб,

запьет кипятком пустым, потому что сахар тоже не всегда есть,

— и опять до вечера на работу. Пишу сейчас, вспоминаю его, и

сердце кровью обливается. Работал всю жизнь, как вол, жил

впроголодь, и никогда ни одного слова упрека я от него не

слышала — а ведь была лишним ртом при той бедности, как

камень на шее висела.

Шкаф наш казался мне вместилищем несметных сокровищ.

Бабушка прятала в нем старинные платья, шляпы — наверное,

адмиральшины. Там же, завернутое в полотно, хранилось мое

будущее приданое: шесть серебряных ложек, серебряная

сахарница и щипчики для сахара. Бабушка говорила, что продаст

все, только не пианино и не эти серебряные вещи — Галино

приданое.

Но настали времена, когда уже нечего было продавать, и мое

«приданое» уплыло в Ленинград, в торгсин (магазин, куда

советские граждане сдавали золото и серебро, а взамен

получали бумажные боны, на которые там же можно было купить

продукты).

Потом пришел день, когда из нашего волшебного шкафа

бабушка вытащила икону Божьей Матери в серебряной ризе,

украшенной бирюзой и жемчугом. Я только помню ее бело

голубое сияние и что очень трудно было ломать ризу, а

требовалось почему-то обязательно превратить ее в

бесформенную массу, иначе в торгсине серебряные оклады не

принимали. И бабушка, плача, сдирала жемчужинки и

бирюзовые камешки, гнула, мяла серебро и все что-то шептала,

а сам образ потом запрятала куда-то далеко.

Все с нетерпением ждали лета — ездила тогда бабушка за

ягодами и грибами за Ораниенбаум, в Копорье. Соберется

всегда делятся. Не то что наш сосед — к нему, к зажиточному

человеку, придешь, а он сидит ест, мясо вылавливает — и видит

же, что девчонка голодными глазами смотрит, а и корки хлеба не

предложит. Потому я в жизни моей ничего ни у кого не

попросила.

А бабушка была добрая — кто придет, обязательно накормит

чем-нибудь. Кроме Ивана Глота, пьяницы горемычного, еще

Алеша-дурачок, юродивый, заходил. Бабушка их в кухне всегда

кормила. Бывало, дядя Ваня поест, да тут же в кухне на полу и

уснет. И никто не гнал.

В России особое отношение к нищим и к юродивым, особенно в

деревнях и провинциальных городах. Божьи люди — их

называют. Так вот, допился дядя Ваня до белой горячки, да

ночью, в беспамятстве, на перекладине кровати случайно и

удавился. Жил он совершенно нищим, хоронили его только

бабушка и Андрей. Когда открыли его сундучок, в нем ничего не

оказалось, кроме одного листа бумаги — страховка на мое имя в

1000 рублей! Да, велика русская душа. Ведь сам нищий,

выплачивал свою страховку, оставил ее чужой девчонке-сироте.

Бабушка положила их в сберкассу, и мы понемногу оттуда брали

— долго еще, годами. Для нас это были большие деньги, при

сорока-то рублях пенсии в месяц.

Иногда на моего родителя находил особый стих, и он желал

меня видеть. Тогда ехали мы к нему с бабушкой. Однажды были

мы у него в городе Сталинске. Там строился огромный комбинат,

было полно иностранцев, а строили заключенные, лютой зимой

1932/33 года, начало сталинских чисток — я это точно помню,

потому что еще не ходила в школу. В школу я пошла на

следующий год. Ехали мы поездом несколько дней. Город новый,

кругом грязь непролазная, дороги, конечно, как всегда у нас,

строят в последнюю очередь. Жили мы в каком-то длинном

здании, крыс полно, бабушка все щели битыми бутылками

забивала. Да разве от них избавишься? Спали с электрическим

светом, но они быстро привыкли, не боялись уже и света.

Однажды идем мы по улице с бабушкой, кругом нищих полно, и

вдруг она останавливается: сидит нищий старик, большой, в

холщовом рубище — это зимой-то! — белый, как лунь, с длинной

бородой. Бабушка как охнет:

— Владыко! Да вы ли это? Да что же это такое?!

жаловалась. Как равноправный с ними товарищ бегала по

крышам, кидалась камнями, локти и коленки всегда в ссадинах и

болячках, а иногда и нос разбит.

Был такой случай. На третий год учебы я перешла в другую

школу. Ввела меня учительница в класс — вот, мол, новая

ученица, Галя Иванова. Хорошенькая я уже была, а мой

единственный халатик в черную и белую клеточку, сшитый

бабушкой, хоть и потрепался он за три года, а носила я его с

большим достоинством. Тем более, что кудри мои украшала

красная шелковая ленточка, по даренная мне в школе на новый

год. Несколько лет она была моим главным украшением на все

случаи жизни… Села я за парту, все мальчишки на меня глаза

пялят, а один из них — должно быть, я произвела на него

неотразимое впечатление, и он решил за мной «поухаживать» —

взял железную пуговицу да из рогатки в меня и пульнул. И попал

мне в лоб, прямо между глаз! Сразу вздулась огромная шишка.

Я видела, кто это сделал. Ну, в классе паника, девочки меня под

руки — и в учительскую, а у меня от боли слезы, как горох,

сыплются. Ведь это чудо, что он мне глаз не выбил! Мальчишка

испугался ужасно. Директор школы:

— Кто это сделал?

— Не знаю-ю-ю, не видела-а-а-а…

Мой ответ, конечно, вызвал бурю восхищения среди ребят — вот,

мол, девчонка — а не продала! — и вознес меня на пьедестал. А

тот мальчишка потом стал моим лучшим другом и

телохранителем — защищал и никому не давал в обиду.

Вот в этой школе я и встретилась с моим первым учителем

пения, Иваном Игнатьевичем, совершенно одержимым любовью

к своему предмету. Именно по призванию своему он был

педагогом, а не по необходимости, как часто случается — что

несостоявшаяся карьера певца или пианиста приводит в школу

на преподавательскую работу, где человек просто «тянет лямку»,

отбарабанивая на рояле в положенные часы примитивнейшие

мелодии или разучивая с ребятами массовые песни типа:

Сталин — наша слава боевая,

Сталин — нашей юности полет!

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

— Всегда пою.

— Что, например?

— «Очи черные» или «Что наша жизнь? — Игра!». Спеть?

Он хохочет:

— Нет, пока это не нужно. Мы с тобой сейчас начнем учить

«Весеннюю песенку».

Я ее тут же выучила — память у меня была всегда блестящая.

Помню и сейчас ее прелестный мотив и слова:

Приди, весна, скорее,

Приди к нам, светлый май,

Нам травку и цветочки

Скорее возвращай!

Верни нам, май, фиалки

У тихого ручья,

Верни весенних пташек —

Кукушку, соловья.

Какие еще там фиалки, кукушки, когда у нас во дворе дядя Вася

целый день похабные частушки поет? Странно мне такие песни

петь, но и сладостно: так все бесхитростно и безмятежно.

На следующем концерте я пела уже дуэтом с девочкой

«Баркаролу» — ее я тоже помню:

Я, к мачте прислонясь, стою

И волны вслух считаю…

Чудится теплая ночь, слышу шепот моря… Я пою соло:

Прости, мой милый край родной… —

а сердце мое наполняется такой истомой!..

Она — соло, низким голосом мне вторит:

Прости, мой милый край родной…

И опять вместе:

Я быстро уплываю,

Я люблю вас, я люблю вас, Ольга,

Как одна безумная душа поэта

Еще любить осуждена!..

Потом чувствую, что зеркало мне мешает, отвлекает от главного

— от моего внутреннего переживания, и я отворачиваюсь от

него. Так мне легче вообразить себе и Ольгу, и сад. Мне видится

желтый дом с колоннами, и вот передо мной уже Татьяна — на

балконе, лунной ночью…

Я пью волшебный яд желаний,

Меня преследуют мечты!

Как сладко бьется сердце! Как мне хочется на этот балкон…

надеть на себя белое платье… Ведь для меня до сих пор было

неизвестно даже значение таких слов: «волшебный яд желаний».

Для меня яд — это «Мару-у-у-ся отра-вила-а-а-сь, в больни-и-и

цу по-о-о-везли-и-и…» Я хватаю граненый стакан, наливаю воды

и залпом выпиваю. Но что это? Видение несчастной Маруси на

больничной койке и доктора в белом халате уже не появляется

перед глазами и не вызывает, как раньше, жалостливой

слезливости. Оказывается, есть такой «волшебный яд», от

которого замирает сердце, кружится голова и хочется от счастья

улететь на небо.

Я выучила всю оперу наизусть. Знала все партии, хоры. Как

безумная, с утра до ночи или пела, или читала вслух стихи.

Садилась за стол, брала школьную тетрадь и начинала писать и

петь:

Пускай погибну я, но прежде

Я в ослепительной надежде

Блаженство темное зову;

Я негу жизни узнаю…

Естественно, что такое состояние привело меня к трагической

развязке — я влюбилась! Мои фантазии и эмоции требовали

выхода.

Он — мой Онегин — учился не в моем, а в следующем классе —

в четвертом. Он был особенный. Он был не похож на остальных

мальчишек. Все ребята — вихрастые, одеты во что попало, а он

(Через пятнадцать лет я стояла на сцене Большого театра — и

пела Татьяну, а партнером моим был Норцов — Онегин моего

детства. И, как пятнадцать лет назад, затрепетало в тоске

сердце от его холодного: «Вы мне писали? — Не отпирайтесь…»

Знаменитый артист заканчивал свою карьеру — я ее начинала.)

Интересно, что когда я, уже восемнадцатилетней, впервые

услышала «Евгения Онегина» в театре — в Ленинградской

опере, — меня страшно разочаровало то, что я увидела на

сцене. Нее покачалось мне искусственным после моего

непосредственного, естественного ощущения этой гениальной

музыки и стихов. Тогда, в детстве, разыгрывая сама с собой

сцены из оперы, никогда не знавшая и не видевшая

профессионального театра, я создала себе свой, особый театр

— такой, каким видело его мое воображение. После детских

восторженных переживаний, заставлявших все во мне трепетать,

а меня самое — уноситься в заоблачные дали, я болезненно

почувствовала неправду сцены: старая, низкорослая Татьяна,

Онегин с брюшком… Все было фальшью, обманом — и они

надолго оттолкнули меня от оперного театра.

Я не влюбилась в оперный театр — нет, я любила пение и тот

мир, который я чувствовала в себе и который создавала. Тот

живой мир, который жил в моем воображении, который не мог

быть фальшивым, ибо был нематериален и к нему нельзя было

прикоснуться.

После тех дней, перевернувших мою жизнь, я стала много и без

разбору читать. И Пушкина, и Лермонтова, и «Анну Каренину»

Толстого, и «Блеск и нищету куртизанок» Бальзака. Тут же новое

увлечение — драматический кружок и, наконец,

хореографическая школа, куда я ходила два года. Помню, что

танцевать я не очень любила, но мне нравилось стоять у станка

и делать красивые, плавные движения руками, держать спину,

шею, изящно поворачивать голову. Или медленно, плывя, пройти

по залу. Это вызывало во мне ощущение величавого

спокойствия: я казалась себе царицей. Но для того, чтобы

выразить все, что было во мне, все, что я чувствовала, — я

нуждалась в слове.

А рядом с новой моей жизнью, открытой для меня чудом

искусства, шла та реальная, обыкновенная жизнь, которой жили

окружающие меня люди и от которой я, естественно, не могла

Павлика Морозова. И сам детский сад — тоже носит имя

Павлика Морозова. Дескать, вот, детки, если и вы будете

паиньками и донесете на папу и маму, то и про вас песенки

будут петь, так что глядите в оба, следите хорошенько,

подслушивайте, держите ушки на макушке.

Интересно, кто первым начал эту адскую работу по растлению

детских душ — нацисты или коммунисты? По времени выходит,

что вроде бы в Советском Союзе пораньше. Ну что ж, спасибо

товарищу Сталину за наше счастливое детство!

Этим лозунгом еще многие годы будут заканчиваться

выступления детей на всех собраниях. Мы его еще долго будем

слышать со всех киноэкранов, со всех театральных подмостков,

из всех репродукторов по всей огромной стране. Мы верили в

Сталина не как в Бога — Бога мы не знали, — а как в

идеальнейшее воплощение Человека на земле. Нам так забили

мозги, что мы уверены были: не будет Сталина, мы все просто

подохнем. «Сталин — это Ленин сегодня!»

Я помню свой первый настоящий триумф: мне девять лет, и я

пою в школьном концерте, посвященном дню рождения Ильича,

песню — конечно, о Ленине. И сегодня слышу еще этот жесткий

маршеобразный мотив и слова:

Песня наша, греми,

Набегай волной на мир!

Ленин жив, Ленин жив,

Ленин движет нами.

В городах, в деревнях

Грозный вал вздымается, бурля,

Громче песня — наше знамя!

Слышишь, Ленин? — дрожит земля!

Когда я кончила петь, в зале началось что-то невообразимое —

так все орали! Орали дети, орали родители — мне пришлось

повторить песню еще два раза! И я сама орала ее неистово, как

одержимая, как трибун, как фашистка: «Слышишь, Ленин? —

дрожит земля!!!» А ведь я была ребенком — мне было только

девять лет! О, я хорошо помню это первое мое ощущение

сценического экстаза, истерического возбуждения. Но как же я

работу:

— Ничего, скоро прикончим эту сволочь, разожрались, паразиты!

Однажды шла я от подруги летней, светлой ночью. На пустынной

улице стоит грузовик — что это? Он битком набит молча, как

призраки, стоящими в нем людьми… Вдруг из машины

выскочила девушка и побежала. За ней погнались советские

солдаты. Сначала — стук каблучков по звонкой мостовой, потом

— грохот кованых сапог и… тишина. Догнали, конечно. Она — не

кричала. Это «советские братья» вывозили «добровольно

присоединившихся» в места, не столь отдаленные, на высылку

или на расстрел. Все это проходило перед глазами, не оставляя

глубокого следа. Мы же знали, что кругом шпионы, враги, что

хотят уничтожить нас, но великий вождь и учитель бдит,

заботится, о нас, благодетель наш. Ночей не спит, все о нас

думает. Вот только начало войны проспал, и свалилась она нам

на голову, как снег в жаркий летний день.

Отец в то время уехал из города, я оставалась в Тарту одна.

Отступление было паническим. Я побежала в летную воинскую

часть — они уже грузили машины… Шум, крики… Взяли меня, и

в автобусе с летчиками я успела вы ехать. За эшелоном шел

спецотряд — взрывали за собой мосты. Ехали днем и ночью. Да

это было и не отступление, а просто паническое бегство.

Остановились и опомнились уже в Торжке. Так началась для

меня война. Так кончилось мое детство.

Мне было четырнадцать лет.

В тот 1941 год школы в Кронштадте открывались, как обычно, 1

сентября. Но всем было уже не до учебы: немцы шли по России

походным маршем. Учили нас в школе перевязывать раненых,

гасить зажигательные бомбы, обращаться с оружием. В первые

месяцы войны прямым попаданием почти пополам разрезало

огромный линкор «Марат», стоявший в Петровской гавани. Когда

мы прибежали туда, глазам нашим представилось страшное

зрелище: сотни матросов в одних тельняшках, среди них масса

раненых, вплавь добираются до берега и в изнеможении падают

на землю… Здесь же им оказывают первую помощь. Вода в

гавани красная от крови. Первая кровь… Так вот что такое

война!..

Немцы уже под Ленинградом. Бомбежки, обстрелы каждый день.

Света она дает ничтожно мало, но коптит немилосердно: отсюда

и название. И у учительницы нашей скопилась в морщинках эта

копоть. Обессилевшие от голода люди постепенно стали

опускаться — не мылись, покрылись вшами.

Были столовые, где за талончик на 20 г крупы давали тарелку

супа. Правда, суп — одно только название, но хоть что-нибудь,

все лучше, чем ничего. Раз пошли мы в такую столовую с

девчонкой из моего класса. Я оторвала талончик, карточку

положила на стол и пошла к окошечку получать свой суп.

Вернулась обратно — девчонка сидит, а карточки моей нет. Она

ее украла. А ведь украсть карточку, когда 125 г хлеба в день и

300 г крупы в месяц, — это равносильно убийству. Я ее хорошо

помню, эту девчонку, — она была из тех, у кого животное чувство

голода побеждало рассудок, они теряли человеческий облик и

умирали в первую очередь. Эта выжила, потому что ела

человеческое мясо. У нее был странный взгляд, какая-то

ужасная походка — она ходила боком и говорила всегда только о

еде. Потом, когда мы вместе оказались на казарменном

положении и жили в общей комнате, она обворовала меня еще

раз. Но я не могла ничего прятать — меня это унижало! Я

вспоминаю о ней сейчас без осуждения — я не виню ее. Время

было страшное, и нравственно выживали те, в ком не был

побежден дух.

Люди умирали прямо на улицах и так лежали по нескольку дней.

Часто можно было увидеть трупы с вырезанными ягодицами.

Бывало, что, если в семье кто-нибудь умирал, оставшиеся в

живых старались как можно дольше его не хоронить, не заявлять

о его смерти, чтобы получать на умершего хлебную карточку.

Матери лежали в постели с мертвыми детьми, чтобы получить

еще хоть крошку хлеба, пока не умирали сами. Так и оставались

замерзшие покойники в квартирах до весны.

И мы голодали со всеми вместе; мужчины сдавали быстрее, чем

женщины. Дядя Коля весь опух от голода, а у Андрея — ноги в

цинготных пятнах, он потерял почти все зубы, еле ходил, а было

ему в то время года 32. Бабушка от голода уже не вставала —

все сидела возле печки.

Где в это время были мои родители? Мать задолго до войны

уехала с новым мужем на Дальний Восток. Изредка я получала

от нее письма. А мой отец, этот вечный «борец за ленинские

— А ты кто ей будешь?

— Я ее внучка.

— Галя, что ли?

— Да.

— Так она ночью умерла.

Как обухом по голове стукнуло.

— Господи, как же это — умерла?

— Да вот, умерла, тебя все звала, видеть хотела, все говорила

— внучка у меня, Галя… Что ж ты не успела?

— А видеть-то ее можно?

— Да нет, увезли уж, утром.

— Где же искать-то. Господи?!

— А что ее теперь искать? Раз увезли, так уже в могиле

братской и похоронили.

Это было в феврале 1942 года.

Почему же ты так умерла? Добрая, милосердная и

великодушная русская женщина, Дарья Александровна

Иванова… В муках голода, в холоде, покрытая коростами и

вшами… Никого из детей и внуков не было около тебя в этот

час, чужие руки закрыли тебе глаза… Царствие тебе Небесное, и

да будет земля тебе пухом. А меня прости за все, в чем вольно

или невольно перед тобой виновата.

Вышел приказ об эвакуации детей и женщин, Это была

последняя возможность выехать. Последняя лазейка — через

Ладожское озеро, по ледяной трассе, пока не пришла весна.

Собралась тетя Катя с тремя детьми, поехал Андрей… В

переполненных грузовиках ехали они ночью — все-таки был

шанс, что не попадут снаряды. Но немцы простреливали дорогу

метр за метром. А ведь знали, что едут полумертвые женщины и

дети!

Колеса машины полностью в воде (уже начал таять лед), кругом

воронки от бомб и снарядов — часто машины проваливались и

шли под лед. Последние дни, часы эвакуации… И все-таки

успели вывезти десятки тысяч людей. Ладога — «дорога жизни».

На другом берегу спасшихся ждала еда. Это было большое

испытание. Люди, обезумевшие от голода, набрасывались на

хлеб, не обращая внимания на предупреждения врачей о том,

что следует соблюдать осторожность, — множество переживших

смотрела его раз двадцать).

Я даже не страдала от голода, а просто тихонько слабела и все

больше и больше спала. Мучило лишь вечное ощущение холода,

когда ничем нельзя согреться… И, вспоминая сейчас блокаду, я

прежде всего вижу промерзшие, по крытые инеем стены нашей

комнаты, а за окном — пустынные, занесенные снегом улицы, по

которым кто-нибудь, закутанный до глаз в разное тряпье,

волочит санки с покойником, зашитым в простыню или одеяло.

(Умирающая от голода девчонка, я и не знала, что за белой

пеленой Финского залива, в Ленинграде, живет великий человек

— Д. Д. Шостакович, что пишет он в эти страшные дни свою

Седьмую симфонию и что через 14 лет моя счастливая судьба

одарит меня дружбой с ним).

Однажды ночью я проснулась от странных звуков, несшихся с

улицы. Подошла к окну — внизу стоит открытый грузовик,

доверху нагруженный трупами: к весне боялись эпидемий,

ездили собирать мертвецов по квартирам. Для этого был

организован специальный отряд из женщин — им выдавали

дополнительный паек за тяжелую работу. Работали они ночью.

Выволокут промороженного мертвеца из квартиры на улицу,

возьмут за руки за ноги, раскачают — раз, два, три! — и бросают

в грузовик. Звенит, как обледеневшее бревно. От этих-то звуков

я и проснулась. Смотрю, вынесли женщину, бросили наверх — а

у нее длинные-длинные волосы, упали вдруг, рассыпались живой

волной! Боже, красота-то какая! Вот и я, наверно, совсем бы не

проснулась однажды, и меня в грузовик — раз, два, три!.. И

зазвенела бы…

Но пришла весна 1942 года, и стали ходить по квартирам искать

уже тех, кто остался в живых. Такая комиссия из трех женщин

пришла и ко мне.

— Эй, кто живой?

Слышу — из коридора кричат, а я дремлю, и отвечать неохота.

— Смотри, девчонка здесь! Ты живая?

Открыла глаза — три женщины возле дивана моего.

— Живая…

— А ты с кем здесь?

— Одна…

— Одна?! Что же ты здесь делаешь?

— Живу…

пошла, конечно, к ним петь.

После целого дня тяжелого неженского труда (особенно для

меня, подростка), бывало, еле доберешься до дому. Да

молодость — великая сила: через пару часов я уже бегу на

репетицию в джаз-оркестр, к соседям-морякам. Вечерами давали

концерты на кораблях, в фортах вокруг Кронштадта, в

землянках. Тут уж моряки накормят, последним поделятся. А

днем работала, как и все, таскала на собственном горбу бревна,

ворочала булыжник. Только надевала три пары брезентовых

рукавиц. Мне было неважно, что живот могу надорвать, — я

берегла руки: знала, что обязательно буду артисткой.

В большой комнате, где я живу, — двадцать кроватей. В центре

— огромная железная печь, где после работы мы сушим одежду,

и большой стол. Около каждой кровати — маленькая тумбочка, а

все имущество — в сундучке под кроватью. Женщины — разного

возраста, разного жизненного опыта, разных профессий. Я —

самая младшая, хотя за последние несколько месяцев я сильно

выросла, пополнела и выгляжу гораздо старше своих лет.

Город полон военных, и возле нашего здания всегда толпятся

моряки — ждут. У нас был отнюдь не «институт благородных

девиц» — о «голубой дивизии» шла дурная слава. В те

страшные годы, когда на плечи женщин легла такая непомерная

тяжесть, много было изуродованных жизней. Женщины пили

наравне с мужчинами, курили махорку. И я через это прошла —

пила спирт и курила. Ведь после концерта какое угощение? —

тарелка супа, кусок хлеба да стакан водки. И спасибо им — они

последнее отдавали.

Потеря мужей и женихов приводила к моральному падению

многих. И все же много было чистоты, много было настоящего.

Годами глядя в глаза смерти, люди искали не минутных

наслаждений, а сильной любви, духовной близости, но и это

часто оборачивалось трагедией. В своей ППЖ — «походно

полевой жене» — мужчина часто находил такую силу и духовные

ценности, которые навсегда уводили его от прежней семьи, от

детей. Сколько таких трагедий прошло перед моими глазами! Но

именно среди этих людей я узнала настоящую цену

человеческим отношениям. Я узнала жизнь в ее беспощадной

правде, которой при иных условиях я, конечно, никогда не

узнала бы.

Однажды возвращаюсь с танцульки, думаю — поздно уже,

прошмыгну потихоньку мимо дежурной. А меня — хвать!

Взводный ждет, не спится ему, черту.

— На губу за самоволку!

Я уж не раз там бывала. Ладно, переоделась в форму и вниз, в

подвал. Там воды чуть ли не по колено и льдинки плавают, а у

меня резиновые сапоги совсем дырявые, ноги сразу промокли.

— У меня сапоги дырявые, а здесь вода.

— Ничего, на нарах отсидишься, не барыня.

— Ах, так?!

Снимаю сапоги — да ему в рожу:

— Босиком буду стоять, все равно ноги мокрые!

— Ты что, дура, — подохнешь!

— Вот и хорошо — тебе отвечать придется.

Ушел он, а я больше часа в ледяной воде простояла, не влезла

на нары. Слышу — идет, новые сапоги принес:

— Держи, артистка!

Обычно за самоволку давали 3–5 суток губы, а мне, за то, что

сапоги ему шваркнула, отвалили 10 суток на хлебе и воде. А я

после ледяной ванны не то что не заболела — не чихнула даже:

со злости, должно быть. Да еще с Петром на морозе

нацеловалась — мне и тепло.

Сижу два дня, а тут подошло 23 февраля — День Красной

Армии. Наверху праздничный концерт идет, а какой концерт без

меня — я во всем Кронштадте главный соловей. Джаз-оркестр

меня ждет, в зале начальства полно, а гвоздь программы — в

подвале с водой, как княжна Тараканова. Слышу — идут за

мной.

— Выходи, артистка, ждут тебя на концерте.

— А я не пойду.

— Как так не пойдешь? Приказано привести.

— Попробуй приведи, если я идти не хочу.

Как ни уговаривал — и по-хорошему, и с угрозами, — не пошла.

Сижу на нарах, ноги под себя поджала, кругом — вода. Идет наш

самый главный над бабами, начальник МПВО — довольно

молодой, представительный такой мужчина. И бодро так, весело:

— Ну, Иванова, выходи!

Так, думаю, ЧП, значит: гостей полно, а десерта нету, иначе сам

бы не пришел.

включаем свет:

— Товарищи, блокада прорвана!

Что тут началось! Это было почти безумие. Хотя впереди еще

много горя, но мы уже не отрезаны от своих, есть уже маленькая

дверца, щель, через которую к нам могут прорваться люди с

помощью!

Конечно, не на другой же день улучшилось положение, но вот

уже прибавляют к пайку еще 100 г хлеба, на кораблях угощают

американскими консервами — люди пробиваются к нам!

Весной Петр ушел на своей «Щуке» на задание. У нас летом

работа уже другая: на огородах. Пашем на себе, как лошади,

сажаем картошку, овощи. Работать тяжело, спина болит — не

разогнешься, но солнышко греет, тепло…

Работаю однажды на прополке, пою, как птица, а тут одна баба

наша вдруг выпрямляется во весь рост и кричит:

— Галька, а «Щучка», на которой Петька-то твой служил, —

погибла!

И зубы у нее оскалены — то ли в злобе, то ли в смехе. Как

стояла я в грядке на коленях, так лицом в землю и ткнулась…

Опять одна…

Так тошно и беспросветно стало мне после его гибели!.. Через

звериный оскал той бабы вдруг увидела я все вокруг — другими

глазами. Кто эти люди? Почему я здесь? Нет, оставаться здесь

уже невозможно. Но куда денешься? Может, в Ленинград,

учиться?

Прошу меня демобилизовать — не пускают: жди, пока война

кончится, сейчас работать надо. Пошла к начальнику МПВО,

который меня с гауптвахты освободил:

— Отпустите меня в Ленинград, учиться хочу.

— Что так торопишься, жить боишься опоздать? Ты девчонка

еще совсем, успеешь, сейчас работать надо.

— А кончится война, я так и буду у вас в грядках сидеть. Не могу

я здесь больше быть, учиться хочу. Отпустите.

Видно, хороший был человек, пожалел девчонку — отпустил.

Пробыла я в «голубой дивизии» полтора года, это помогло мне

выжить физически, но уже подступала ко мне духовная смерть, и

надо было спасать свою душу.

И вот — Ленинград 1943 года. Город понемногу пробуждается к

Софью Преображенскую — графиню (такого драматического

меццо-сопрано я уже за всю свою жизнь не услышу) — она тогда

была в самом расцвете своего таланта.

Когда они пели, изо рта у них валил пар. То волнение,

потрясение, которое я пережила там, было не просто

наслаждением от спектакля: это было чувство гордости за свой

воскресший народ, за великое искусство, которое заставляет

всех этих полумертвецов — оркестрантов, певцов, публику —

объединиться в этом зале, за стенами которого воет сирена

воздушной тревоги и рвутся снаряды. Воистину — не хлебом

единым жив человек.

В городе к тому времени начала работать музыкальная школа

им. Римского-Корсакова. Я узнала, какой педагог там самый

знаменитый. Им оказался Иван Сергеевич Дид-Зурабов,

армянин, когда-то учившийся пению в Италии. У него был

сладчайший тенор, он хорошо им владел, голосом показывал

ученикам, как нужно петь отдельные музыкальные фразы,

причем пел очень красиво, в итальянской манере и на

итальянском языке. Все ученики млели от восторга и мечтали

учиться только у него, чтобы получить итальянскую школу.

Он был самым модным педагогом — и с завидной легкостью

портил голоса, как почти всегда, в общем-то, и бывает. Как это

ему удавалось — никто не разумел, и я только теперь понимаю,

в чем было дело. А тогда я пошла к нему.

В классе сидит всегда минимум человек двадцать. В центре —

Иван Сергеевич: небольшого роста, с брюшком — типичный

постаревший тенор-душка, и отдельными фразами, отдельными

нотами приводит всех в состояние восторженной немоты.

Обстановка — как на концерте. Я протягиваю ему ноты, говорю,

что хочу поступить в его класс.

— Что же будешь петь, красавица?

Он всех женщин так называл, или еще — «душка».

— Арию Лизы из «Пиковой дамы»: «Уж полночь близится…»

— О, это интересно, послушаем, послушаем…

Я спела. Знала арию по слуху — она в кинофильме «Воздушный

извозчик» исполнялась.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Где же ты училась?

вокруг себя стену, через которую люди не могли пробиться ко

мне, а сама я не шла им навстречу. Эта черта была во мне

всегда. Я просто физически чувствовала на себе броню. Жизнь

научила меня всегда быть готовой за себя постоять, и с годами

эта необходимость превратилась в потребность создать свою

собственную крепость, быть независимой, недосягаемой. Иметь

возможность закрыть за собой дверь.

Величественная красота и таинственное обаяние Ленинграда, с

его белыми ночами, с холодно-классической строгостью

стройных линий архитектурных ансамблей, отраженных в

свинцовой воде Невы и выступающих на фоне почти белого

неба, — располагает к созерцательности, к внутренней

собранности и… к тоске. Я одиноко бродила по любимым

местам, и мне не хотелось видеть никого рядом. Наша Северная

Пальмира! Чудо, возникшее на осушенных болотах велением

Великого Петра. «Город, построенный на костях»…

Но в конце концов мое одиночество привело меня к замужеству.

Летом 1944 года я вышла замуж за Георгия Вишневского,

молодого моряка. Уже через неделю стало ясно, что брак наш

ошибка. Он не хотел, чтобы я пела, чтобы училась, чтобы я шла

на сцену. Он ревновал меня даже к старику-педагогу,

подкарауливал на улице, чтобы увидеть, с кем я выхожу, — в

общем, история старая как мир. И когда 1 сентября 1944 года я

поступила в Театр оперетты, разразился скандал, положивший

конец нашему браку. Мы расстались навсегда после двух

месяцев супружеской жизни, и только фамилия — Вишневская

— напоминает мне о том, что это действительно было.

В Ленинградский областной театр оперетты привела меня

знакомая девчушка.

— Пойдем, поступим в театр, будем ездить — интересно!..

Пришли к директору (Марку Ильичу Рубину), спели ему по

романсу — сами молоденькие, по 17 лет, фигурки чудесные, —

ну, нас и приняли. Дали зарплату 70 рублей при норме 20

спектаклей в месяц, плюс 1 руб. 50 коп. суточных, когда театр на

гастролях. Да ничего, другим еще хуже. Я считала, что еще и

много мне дали — наша примадонна получала (по новым

деньгам) 120 рублей в месяц.

— Приходите завтра на репетицию, будете ходить в массовках, в

Я только и ждала этого момента!

— Я могу!

— Роль знаете?

— Знаю.

— Скорей на репетицию!

Вызвали пианиста, партнеров — роль с танцевальными

номерами. Я без запиночки все отбарабанила; да я настолько

уже все спектакли выучила, что могла бы любую роль играть —

не только женскую, но и мужскую. Пожалуйста, что угодно —

хоть за комика!

Вечером — спектакль. На другой день утром — опять репетиция:

Христина в «Продавце птиц», классической оперетте с

ансамблями, с танцами. И опять вечером спектакль, все

проходит без сучка и задоринки.

Так я стала солисткой. Выступала, в основном, в ролях субреток,

каскадных — на героинь у меня не хватало верхних нот, дальше

«соль» второй октавы голос не шел. Этот театр стал для меня

настоящей и единственной школой. Именно у этих артистов я

научилась самоотверженно служить искусству, уважать сцену —

самое святое для артиста место.

Работая в таких страшных условиях, какие сегодня и вообразить

нельзя, артисты бережно охраняли искусство в себе, не делая

никаких скидок на усталость, на болезни, — а играли-то каждый

день. В какой бы прокопченной землянке или убогом, разбитом

клубе мы ни выступали — всегда за полтора часа до начала

спектакля артисты начинали гримироваться и одеваться столь

же тщательным образом, как если бы им предстояло выходить

на самую блистательную из сцен. В труппе было несколько

старых опереточных актеров — они и создавали эту атмосферу

самоотверженности, они и несли с собой великие сценические

традиции, — а мы, молодые, учились у них. Я видела, с какой

отдачей эти старики выходят на сцену, ни при каких

обстоятельствах не позволяя себе играть в «полноги», хотя

аудитория часто совсем невзыскательна, попросту очень низкого

уровня. И все это мне так близко, и я хочу быть такой же, я хочу

так же любить театр, как они.

Здесь я поняла, что искусство — не кринолины, не сказочно

счастливые короли и королевы, а тяжелый, изнурительный труд.

И если хочешь быть большой актрисой, надо быть готовой ко

полумраке вторую кровать, а волосы у нас с Тамарой были

одного цвета. Я проснулась от отчаянного крика. Кричала Тамара

— кричал, вытаращив глаза, несчастный мальчонка. Я вскочила

с кровати — боже, что тут было! Бедняга бежал без оглядки.

Был у нас один актер на характерные роли. Про него говорили,

что он бывший белый офицер. Похоже, что и действительно так,

судя по его военной выправке. Очень молчаливый, он ни с кем

не общался. Казалось, что он откровенно всех нас презирает. В

финале оперетты «Свадьба в Малиновке» я по мизансцене

всегда стояла рядом с ним. А по сюжету там все время

происходит смена власти: то красные приходят, то белые; но в

конце концов устанавливается советская власть, и один из

героев, дед Нечипор, говорит под занавес: «Больше власть не

переменится!» И всякий раз, стоя рядом с «белым офицером», я

слышала, как он цедит сквозь зубы: «Посмотрим».

Я вышла замуж за директора нашего театра. Марка Ильича

Рубина. Скрипач по профессии, еврей, он перешел на

административную работу, создал этот театр и руководил им.

Был он старше меня на 22 года, мне — 18, а ему — 40.

Переехала я к нему, тоже в коммунальную квартиру, и

почувствовала наконец, что обрела то, чего у меня не было: дом

и семью. Рядом человек, который любит меня, заботится обо

мне; он — взрослый мужчина, с жизненным опытом. Впервые в

жизни мне стало спокойно и надежно, и я была ему очень

благодарна за это. У нас была общая работа, общие творческие

интересы, мы не расставались ни на один день.

Вскоре я почувствовала, что беременна. Я не хотела ребенка —

меня пугала моя неопытность и полуголодная жизнь, но я

боялась, что первый аборт может привести к бесплодию. Значит,

надо рожать. Работать приходилось, как и раньше, — по

двадцать спектаклей в месяц, да еще чуть ли не каждые два дня

переезды. Затягивалась в корсет, пела и плясала почти до

восьми месяцев. Жаловаться и в голову не приходило: люди

живут в землянках, в полуразрушенных домах, чуть не половина

России — в развалинах. А голодают все. Ничего, выживем!

Приехали мы на гастроли в Мурманск, поселились в городской

гостинице. В первую же ночь проснулась от того, что будто кто-то

шлепает по комнате босыми ногами. Включила свет и увидела

на земле на многие километры, только кое-где торчат

полуразрушенные здания. Жуткое впечатление производят

чистенькие, подметенные улицы: оставшихся немцев заставили

очистить их от камней и штукатурки. Мертвый город. И повсюду

нас преследует специфический трупный запах — в развалинах

разлагаются трупы, а вытаскивать их оттуда некому.

Выйдя в первый раз из дома, где мы жили, я увидела сидящую

на камне старуху-немку. С тех пор я видела ее на том же месте

каждый день. Она была похожа на черную, высохшую мумию, и

только горящие глаза говорили о том, что она жива. Что же это?

Значит, и они тоже голодали?

По дороге в офицерскую столовую, где мы питаемся, я

встретила маленькую девчушку, лет пяти, хорошенькую и

белокурую, как ангелочек. Я обратила внимание, что на ногах у

нее — огромные мужские сапоги, прикрученные тряпками, чтобы

ноги из них не вываливались. Я подошла к ней:

— Как тебя зовут?

— Хельга. Брот есть?

Взяла я ее с собой в столовую, накормили ее там, дали с собой

банку супу, мяса, хлеба. И всякий раз, как мы шли в столовую

обедать, мы встречали ее все там же:

— Гут морген, Хельга.

— Гут морген. Брот есть?

Подошло время мне рожать. Все знакомые женщины советуют:

— Только не ходи в большую больницу, там сотни баб лежат и

орут, там хоть «караул!» кричи — никого не дозовешься.

Но куда же? Узнала, что есть небольшой родильный дом,

кроватей на 60, но туда невозможно попасть. Мне и

посоветовали: как начнутся схватки, ты — прямиком туда, кричи,

что первый раз рожаешь и никуда не уйдешь. Найдут, куда

положить, у них всегда есть резервные места для важных

персон. Так я и сделала. Чуть только у меня начались схватки,

Марк меня и привез туда. Тут нам сразу же:

— Мест нет, поезжайте в другую больницу.

Я — в слезы:

— У меня первые роды, я боюсь, а вдруг я на улице рожу!

Вызвали врача.

А у меня вдруг схватки совсем прекратились. Посмотрела она

меня и велит ехать домой:

и ребенка. Начинаются страшные судороги, все тело

перекручивает так, что можно откусить себе язык, остаться на

всю жизнь с перекошенным лицом или со скосившимися глазами

— я таких видела. Да, видно, крестное знамение меня охранило

— внешне не осталось никаких следов.

Тогда-то я впервые подумала о Боге.

Мальчика назвали Ильей — в память об отце Марка. Принесли

мне сына кормить — он здоровущий, сильный, как взял грудь,

так соски у меня и полопались. Грудница началась — нарывы на

обеих грудях, высокая температура. А через девять дней

выписали меня из больницы. Пришла домой — помочь некому,

кто будет ходить за мной и за ребенком? Марк — мужчина, что с

него спросишь? А тут и пеленки стирать надо, и сушить тут же, в

комнате, и мне что-то дать поесть — я ведь ребенка кормлю.

Лежу уже месяц, встать не могу — температура 40. Ребенок

кричит — есть просит, а кроме груди, что ему дать? Подношу его

к груди — и кричу, что есть силы, чтобы заглушить дикую боль. И

так через каждые три часа. Раны на сосках не успевают

затянуться — он их снова разрывает.

В эти дни вдруг появился мой отец — узнал, что я родила,

пришел навестить (пьяный, конечно!) с очередной своей женой.

Посидел несколько часов — видел прекрасно, в каком я

отчаянном положении, — и ушел. Эта чужая мне женщина, жена

его, хотела остаться со мной, помочь, но он не позволил. А это

спасло бы мне сына. Я уж и не возмущалась даже, у меня было

одно-единственное желание — закрыть глаза и умереть, чтобы

не слышать криков моего несчастного мальчика. Чтобы не было

больше этой проклятой жизни. Почему я не умерла тогда — до

сих пор не понимаю.

Кончилось тем, что ребенок получил отравление. Диспепсия,

антибиотиков тогда не было, спасти не смогли. Он умер двух с

половиной месяцев. Мы с Марком сколотили из досок гробик,

обтянули белой материей, положили сына. Наняли машину,

поехали на кладбище — помню, весна в том году была поздняя,

шел снег, земля еще не оттаяла — трудно было копать могилку.

А через две недели театр уезжал на гастроли, и меня,

полуживую, Марк увез с собой. А что было делать? Дома-то еще

хуже, ухаживать за мной некому, а ему работать надо.

Чуть оправилась — опять работаю, как ломовая лошадь.

— Нет, не больная, тетя Таня, а только жить так тошно!

Села она рядом, гладит меня по голове, по плечам: — Ничего,

милая, не убивайся, не горюй. Все во власти Божией… Бог дал,

Бог взял…

Однажды пришла ко мне незнакомая женщина, сказала, что она

жена моего отца, у нее от него дочь, что отец мой арестован и

осужден по 58-й — политической — статье на 10 лет. На мой

вопрос — за что, она ответила, что он в пьяном виде

рассказывал в какой-то компании анекдоты про Сталина. На него

донесли, и вот теперь ему сидеть 10 лет.

Мне было его не жаль. Возможно, это было жестоко, но после

того, как он бросил меня в блокаду, после того, как, увидев меня

умирающей с новорожденным ребенком, пальцем не шевельнул,

чтобы меня спасти, — я вычеркнула его из своей жизни раз и

навсегда.

Тогда прокатилась новая волна арестов. Сажали кого попало.

Страна лежала в развалинах — требовался бесплатный рабский

труд, нужна была новая армия рабов. При существующей у нас

системе государство не может оплачивать человеческий труд,

как он того заслуживает, но «мудрая партия» имела по этой

части большой опыт: еще до войны руками заключенных рабов

были построены Беломорканал, гигантские электростанции,

заводы, комбинаты и т. д. — славные стройки социализма и

коммунизма.

Так и после войны под руководством Отца и Учителя ретивые

исполнители до предела набили ГУЛАГ мужиками и бабами,

подложили под это дело политическую платформу и — вкалывай

бесплатно минимум десять лет. Гениально: и платить за работу

не надо, и безработицы в стране нет.

Потом пошла борьба с формалистами и космополитами.

Первыми приняли на себя удар наши ленинградцы — Анна

Ахматова и Михаил Зощенко.

Газетный лист со статьей Жданова, где он называет Ахматову

«взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и

молельной», вызывает первый внутренний протест. Что

происходит вокруг? Анна Ахматова — гордость России. Как же

можно так безнаказанно, нагло, публично шельмовать великую

поэтессу, оскорблять женщину!

театр ретивые борзописцы, я ушла из театра на концертную

работу. Чтобы не быть обязанной вместе с дружным

коллективом хором кричать «ypa!», когда хочется кричать

«караул!», я предпочла уйти. Это не было политическим

протестом. Просто мне стало невыносимо противно от

повальной, патологической лжи. Захотелось залезть в нору,

спрятаться от людей, быть одной. Я подготовила программу

эстрадных песен, стала давать сольные концерты. Вскоре Марк

тоже ушел из театра — он стал моим администратором,

организовывал мои концерты, занимался всеми моими делами.

Мы купили машину — «Победу», тогда она стоила 1600 рублей,

не то, что теперь. Цена выросла во много раз, а зарплаты

практически те же.

На концерты мы ездили всегда на нашей машине: пианист

аккомпаниатор, скрипач или чтец — для начала программы — и

я с Марком. Ездили, в основном, по маленьким провинциальным

городкам или селам. Выезжали обычно месяца на два,

двигались по намеченному маршруту, почти каждый день давая

концерты, каждый день переезжая из города в город, ночуя в

грязных, кишащих клопами гостиницах. Даже названия городов и

деревень были соответствующие, как, например, в Белоруссии:

Новая Мышь, Старая Мышь…

Это был тяжелый кусок хлеба. Но, получая по 30 рублей за

концерт, я за два месяца гастролей зарабатывала приличную

сумму и, возвратившись в Ленинград, могла месяца два жить, не

работая, — ходить в театры, в Филармонию на симфонические

концерты, слушать знаменитых певцов, приезжавших на

гастроли. А когда деньги кончались, мы — в машину, и поехали

снова на заработки.

Не хотелось мне идти на пробу ни в Ленинградский театр

оперетты, ни в Ленинградский театр эстрады — я уже

почувствовала прелесть свободы, независимости: никто не стоял

надо мной с палкой, заставляя делать то, чего мне делать не

хочется. Я предпочитала сначала стать личностью в искусстве,

чтобы потом прийти в большие концертные организации уже с

правом ставить собственные творческие условия.

Странно, но я не увлекалась оперой. В Мариинский театр ходила

очень редко. Я предпочитала слушать певцов в концертах —

тогда я следила за вокальной линией артиста, за фразировкой,

интимности и неизменно покоряло зрителя.

Она создала в этом жанре свой собственный стиль и царила на

эстраде десятки лет. Из известных мне певиц я могу сравнить ее

по степени таланта только с Эдит Пиаф, хотя по характеру

дарования они совершенно разные: в Пиаф — надломленность,

трагический надрыв, в Шульженко — мягкая лиричность, светлая

женственность. После ее пения хотелось жить.

Я ходила на ее концерты, как в школу высочайшего мастерства,

и многому у нее научилась. От нее у меня и любовь к

концертной деятельности. Она одна из немногих певиц, о

которых я могу сказать: в ней все было гармонично.

Конечно, я стремилась петь ее репертуар в своих концертах.

Ноты купить нельзя — репертуар был ее собственностью,

поэтому я на одном концерте запоминала мелодии

понравившихся мне песен, на другом — тексты их, а уж после

третьего я знала все, что меня интересовало. Шла к своему

аккомпаниатору, объясняла характер песни, он подбирал

аккомпанемент, записывал на нотную бумагу и — готово.

Вернувшись однажды из очередной изнурительной гастрольной

поездки, я нашла дома записку от сестры моей матери, жившей

в Ленинграде: «Приходи к нам, когда вернешься. Приехала

мама». Господи, — мама! Я уже давно забыла это слово, я не

видела ее 13 лет. Я не ощущала любви к ней — слишком мало

ее знала, но и неприязни к ней не чувствовала, она не

отталкивала меня, как отец. Я о ней почти не думала, но если

вспоминала вдруг — то с теплотой и жалостью к ее неудавшейся

жизни. Доходили до меня слухи о ней время от времени: то она

снова вышла замуж, то снова разошлась, а писем она не писала.

Прибежала я к тетке — она жила на Выборгской стороне, но мы

с ней почти не виделись, хотя и жили в одном городе. Конечно,

коммунальная квартира. Открываю дверь в маленькую

комнатенку: сидят тетка с мужем и сыном и женщина с

маленькой девочкой лет четырех. Мать! Я ее сразу узнала, вхожу

— сердце перехватило, еле выговорила:

— Здравствуйте…

Мать смотрит и — не узнает.

— Здравствуйте.

Тут тетя Вера:

любви к моей матери заполняет мне сердце.

Она приехала в Ленинград лечиться — у нее был рак матки,

запущенный.

Истерзала мне тогда душу жалость к ней. Положили ее в

больницу, а я уехала на гастроли, и меня не было в Ленинграде

несколько месяцев.

Вернулась домой — письмо: «Приходи. Мать умирает в

больнице». Я бросилась туда…

— Как пройти в палату №…?

— Третий этаж.

Поднялась по лестнице, коридор длинный-длинный, ни номеров

на палатах, ни медсестер — пусто, а я бегу, ног под собой не

чую. Вдруг точно что-то меня изнутри толкнуло: остановилась у

входа в какую-то комнату. Дверь раскрыта. Смотрю — в кровати

стоит на коленях, вся согнувшись, старая, иссохшая женщина, и

два огромных черных глаза ее смотрят прямо на меня. Это была

моя мать — теперь уже я ее не узнала. Я поняла, что это она,

только потому, что рядом стояли ее сестра и мачеха. Но что это?

Почему у нее черные, с сильной сединой волосы? Моя мать —

блондинка… Наверное, это не она… И вдруг вижу — концы

волос у нее желтые… Значит, она красилась. А я и не знала… Я

и не знала, что она красилась… Может, не она все же? Но тетка

здесь — значит, она?.. Боже мой, так этот высохший комочек

плоти — то, что осталось от моей молодой, красивой матери? Я

сначала онемела от ужаса, а потом с воплем «мама!» не помня

себя кинулась к ней, почти теряя сознание. Меня вывели в

другую комнату, я долго рыдала там, не могла успокоиться. Но

надо было взять себя в руки, надо было спокойно войти к ней,

чтобы она не поняла, как я испугалась, — я не должна была

убивать в ней надежду.

Дали мне какие-то одурманивающие таблетки — и вошла…

Она умирала в страшных мучениях. От боли не могла лежать и

все время стояла на коленях. Так и спала. Уколы морфия

помогали ненадолго, от нее остались лишь кожа да кости, но

здоровое молодое сердце не давало ей умереть. Когда под

действием морфия боль проходила, она смотрела на меня и

грезила. Я гладила ее высохшие руки.

— Ничего, потерпи, скоро ты поправишься и мы поедем с тобой

в Крым…

Встреча с Верой Николаевной Гариной, которая стала моим

учителем пения, перевернула всю мою жизнь. Не знаю, как бы

сложилась без нее моя дальнейшая творческая судьба, но

оперной певицей я никогда бы не стала. Это был тот самый

всемогущий «счастливый случай». Дело было так.

Как-то зашла ко мне подруга, мы с ней болтали, пили чай, и

вдруг она говорит:

— Знаешь, я все забываю тебе сказать: тут недалеко от тебя, на

улице Маяковского, живет очень интересная старуха,

учительница пения. Хочешь, зайдем к ней?

— Да неохота, надоели все эти преподаватели — одни

шарлатаны кругом.

— Ну все равно, что дома-то сидеть? Погода чудесная, пойдем

погулять и по дороге заглянем к ней. Что ты теряешь-то? Не

понравится — больше не пойдешь.

— Ладно, пошли.

Открыла нам дверь совершенно седая женщина, ввела нас в

маленькую, длинную, как пенал, комнату. Тамара меня с ней

познакомила, и я попросила ее меня послушать.

— Какой у тебя голос?

А я думаю — ну что ей буду все объяснять, надоело уж, все

равно никто не понимает, почему у меня исчезли верхние ноты.

— Меццо-сопрано.

— Хорошо, будем петь гаммы.

Начинаем с первой октавы, и я нижние ноты пою басом —

стараюсь доказать ей, что у меня настоящее меццо-сопрано, а

может быть, даже и контральто. У меня и и самом деле всегда

были очень крепкие нижние ноты.

— Так, деточка, так, интересно, интересно…

Я еще больше поддаю внизу.

— Так, давай дальше, дальше.

А куда дальше? У меня выше «соль» второй октавы голос не

идет.

— Выше я не могу, у меня низкий голос.

— Ну что ж, достаточно. Так вот, моя милая, у тебя не меццо

сопрано, а настоящее сопрано.

Я совершенно обомлела.

— Правда? Вот спасибо! Господи, я же помню, какие у меня

были раньше верхние ноты! А потом пропали, и мне никто не

80 лет. Она училась пению еще в прошлом веке у знаменитой

Полины де Лукка, в Вене. Пела, в основном, за границей, но

вскоре вышла замуж за фабриканта Коха в Петербурге, у него

была фабрика музыкальных инструментов, — и постепенно

оставила певческую карьеру. Еще во время революции мужа ее

расстреляли как буржуя. Жила она на улице Маяковского в

огромном, когда-то собственном, доме, на пятом этаже, в

маленькой, узкой комнатенке, конечно, в коммунальной

квартире. Так как лифт с начала войны не работал, то последние

годы она не выходила на улицу — не могла пешком подниматься

наверх. Каждый день кто-нибудь из учениц ходил для нее в

магазин за продуктами или в сарай за дровами — отопление

было печное. В комнате — шкаф, кровать, стол с четырьмя

стульями, пианино фабрики Коха… На высокой — под самый

потолок — изразцовой печи всегда сидел огромный верный

котище Цыган. Часто во время пения учеников он прыгал оттуда,

летя через всю комнату, как черная пантера. На стене висели

старые, пожелтевшие афиши концертов Веры Николаевны и

несколько истлевших лент от венков и букетов.

Итак, я стала у нее заниматься. Как солнце должно утром взойти

и вечером сесть, так и я должна была каждое утро идти к ней на

урок: это был закон.

Примерно через две недели, распевая меня, она вдруг

остановилась и внимательно на меня посмотрела.

— Вера Николаевна, что вы на меня так смотрите? Я что-нибудь

не так сделала?

— У тебя звезда во лбу, — сказала она.

Я не придала никакого значения ее словам — скорее,

почувствовала неловкость. Так, думаю, просто хвалит старуха,

чтобы я у нее занималась; все педагоги так делают. Да я и без

ее комплиментов буду заниматься, мне интересно.

Больше всего занимались мы дыханием — чтобы освободить

зажатую диафрагму. Специальными упражнениями освободили

язык, нижнюю часть, гортань, — то есть освободили певческий

аппарат. Через полгода я обрела свой полный диапазон — две с

половиной октавы. К тому времени занималась я, как

одержимая. С мыслью о Вере Николаевне я засыпала, с мыслью

о ней и просыпалась — и шла на урок. Другой жизни я не знала:

съездить, на гастроли, заработать денег — и обратно в

— может быть, воспаление легких, сделайте анализ.

— В легких ничего не прослушивается, а кровь — это от кашля

лопнул сосудик. Получите больничный лист. Следующий!

— Нет, я требую, чтобы сделали анализы и назначили рентген!

— Послушайте, у меня, видали, какая очередь, а вы всех

задерживаете! Ну хорошо, возьмите направление и идите на

анализы и на рентген. Следующий!

Сделали анализ: в мокроте — палочки Коха. Посмотрели на

рентгене — половина легкого поражена очагами, под ключицей

— каверна. Диагноз: открытая форма туберкулеза.

(Вот оно — предостережение моей умирающей матери. Видно,

перед смертью увидела она мою судьбу.) Для мужа моего это

было как гром с ясного неба. Он настолько привык к моей

выносливости — никогда я ни на что не жаловалась, работала в

любом состоянии, — что теперь совсем растерялся. Тут же повез

меня в туберкулезный диспансер — ему пришло в голову, что

лечиться лучше в теплом южном городе, а не в сыром

Ленинграде.

Осмотрев меня, врач в приемной сказал, что положение

особенно опасно из-за того, что я очень молода: может начаться

скоротечный процесс. Нужно наложить пневмоторакс, то есть

поддуть, сжать легкое — иного выхода нет. Марк был в

совершенной панике, абсолютно не мог владеть собой — все

винил себя в том, что ничего не заметил раньше, не придал

значения тому, что со мной происходит. Доля правды в этом,

конечно, была. Он понимал, что пневмоторакс — конец моей

певческой карьере. Сама же я — оттого, должно быть, что

болезнь свалилась на меня так внезапно, — совершенно не

понимала всей серьезности моего заболевания и была уверена,

что через какой-нибудь месяц буду совершенно здорова. Кровать

мне поставили в кабинете врача, и я уснула, полная оптимизма.

Утром пришли угрюмые, молчаливые санитарки, надели на меня

отвратительный, из серой фланели, халат. Когда я посмотрела

на себя в зеркало, мне вдруг почудилось, что на мне — саван. Я

не испугалась — растерялась только. Это была не я, передо

мной стояла совсем другая женщина, словно осыпанная серым

пеплом. Мне послышалось холодное дыхание смерти… Чтобы

не оставаться одной, я поскорее вышла из комнаты.

В коридоре стояли покрытые клеенкой столы, и за ними в

соскакиваю с операционного стола, расталкиваю врачей и бегу

прочь…

С меня взяли подписку о том, что я отказалась от назначенного

лечения, что всю ответственность за последствия своего

решения беру на себя, и я вернулась домой.

На меня нашла апатия, я не сопротивлялась болезни; мне

хотелось только тишины, только дремать и ни о чем не думать.

Есть я не могла: даже если брала кусок в рот, мне было никак

его не проглотить — такое отвращение я чувствовала к пище.

Конечно, я надорвала свой организм: блокада, голод, роды и

смерть ребенка, работа, работа, работа — спектакли, концерты в

холодных, неотапливаемых помещениях…

Я лежала и будто бы в первый раз в жизни отдыхала: не надо

никуда ехать, нигде выступать — только бы никто не входил в

комнату, только бы со мной никто ни о чем не говорил… Мне

было спокойно, ни морально, ни физически я не страдала. Я так

устала…

Конечно, я быстро двигалась к смерти — летом 1951 года, в

белые петербургские ночи, когда все нереально: застывшие сады

и парки, величественные, имперские проспекты и площади и

весь этот ослепительной красоты город-призрак, устремленный в

бездонное, белое небо, таинственный и завораживающий…

Умереть в нем совсем не страшно: только закрыть глаза и

перестать дышать… И будет легко… легко…

— Дать что-нибудь?

— Нет.

— Болит что-нибудь?

— Нет.

Захотелось перечитать Тургенева. «Ася», «Вешние воды»,

«Первая любовь» — какие изумительные, поэтические описания

нашей дивной русской природы, какие возвышенные

человеческие чувства! У меня кровь приливает к щекам.

Неужели бывает такая любовь? И с бьющимся сердцем я

мысленно уже иду рядом с героинями моих любимых книг —

быстрее, быстрее — по великолепному заросшему парку

«Дворянского гнезда»… За моей спиной развевается плащ…

Бушует гроза, сверкают молнии, но я бегу, мне не страшно, меня

в беседке ждет ОН…

Слезы льются потоком из моих глаз, падают на любимые

из «Хованщины»: «Силы потайные! Силы великие! Души,

отбывшие в мир неведомый! К вам взываю!» В эти минуты я

чувствовала себя владычицей мира.

То, что со мной произошло, врачи считали чудом: исчезли

палочки Коха, затянулась каверна. За два месяца я поправилась

на 16 кг, знакомые не узнавали меня на улице — так я

изменилась внешне. А еще через месяц я уже выступала в

концертах — не было денег, мы влезли в долги, продали все, что

можно, чтобы платить за стрептомицин.

Первое время старалась не перегружаться, береглась от

простуды, — а потом все опять пошло, как прежде: в машину —

и пошел!.. На том свете отдыхать будем…

Когда я снова пришла к Вере Николаевне, сильная,

пополневшая, — голос прямо рвался наружу, меня несло, как на

крыльях. Вера Николаевна сказал мне:

— Не слушай врачей. Начинай заниматься. Правильное дыхание

и пение на дыхании поможет тебе вылечиться навсегда.

Так оно и случилось.

Со свежими силами и энтузиазмом я окунулась в любимые

занятия. На уроках у Веры Николаевны я — уже певица с

хорошей техникой, с большим, раскрытым оперным звуком, но,

кроме нее, нескольких ее учеников и моей пианистки, никто еще

не слышал, не знает моего настоящего голоса — даже мой муж,

потому что в моих концертах по провинциям я продолжаю петь

свой прежний репертуар, требующий интимности, легкого

напевания. У меня репутация талантливой, обаятельной, но

«безголосой» певицы.

Сама же чувствую, что скоро выйду на другую дорогу. О карьере

оперной певицы я не думала, оперный театр творчески не

привлекал меня, я, скорее, готовилась в будущем быть хорошей

концертной певицей, тем более, что по природе я —

индивидуалистка, вот у меня и будет свой театр.

Мой муж относился к занятиям моим скептически:

— Зачем тебе это нужно? Ты на пути к прекрасной карьере.

Делай эстрадный репертуар, и через пару лет ты уже будешь

знаменитостью. «Чистое искусство» — неизвестно еще, что из

этого выйдет, может — да, а может — нет, а здесь у тебя верняк,

в будущем — большие деньги, сама себе хозяйка.

На уроках моих он никогда не бывал — уверен был, что мое

В то лето представители Большого театра прослушивали певцов

почти во всех крупных городах Союза: в Ленинграде, Киеве,

Харькове, Саратове, Одессе, Минске, Свердловске,

Новосибирске и многих других. Первый тур прослушивания

проводился на местах, а второй и третий — в Москве, в

Большом театре.

Надо сказать, что я в жизни своей не участвовала ни в одном

конкурсе, не хотела.

Вошла. Зал небольшой, темно, впереди — стол и за ним жюри:

тенор Большого театра С. Хромченко, пианист С. Бриккер и Н.

Дугин, секретарь. Смотрю, моя пианистка Люда Патрушева

пришла слушать конкурс — ее знакомая поет. Сели вместе.

Выходят молодые певцы, студенты консерватории — неопытные,

зелень все, хотя голоса хорошие.

— Люда, что происходит-то? Ведь это все до смерти

неинтересно.

А чуть кто получше споет, в комиссии уже оживляются: эту арию

спойте, ту спойте. Меня даже зло берет.

Да что они, с ума сошли, что ли? Ну и уровень! Дальше и

слушать нечего… А все же не ухожу.

Сидим; мы час, другой, и вдруг Люда толкает меня в бок:

— Вам бы пойти…

Как будто мысли мои подслушала.

— А что? Может, и правда пойти?

— Конечно. Вы же опытнее их всех.

— А что петь?

А сердце уже колотится.

— Как что? Аиду.

Эх, была — не была! Я влетела в перерыве в комнату жюри: —

Здравствуйте! Я бы хотела спеть.

Из тех троих первым отреагировал тенор, Соломон Хромченко:

— О-о, здравствуйте! Вы спеть хотите?

И уже разглядывает, что за птица. Тенору по амплуа полагается

включать эмоции на хорошеньких женщин. Так боевой конь

реагирует на звук трубы.

Дугин — тот свое:

— Вы записаны?

— Нет.

— Что же вы не записались? У нас порядок…

— В Большой театр, в молодежную группу. Я уже говорила с

жюри, в четыре часа надо петь, сейчас уже два, скорее, скорее!..

Что вы молчите, о чем думаете?

— О тебе… Хотела я с тобой еще год поработать, но, видно,

такая твоя судьба. Ничего, не пропадешь, ты уже можешь

заниматься сама. А что до конкурса, то не сомневайся — тебя

примут, ты уже готова. Ну, начнем…

Распела она меня, дала мне последние наставления: при

филировке не опускать дыхания, держать высокую позицию при

переходных нотах, piano на дыхании, при сложном ходе на

верхнее «до» дыхания не зажимать… Сохранять холодную

голову…

Бегу по Невскому и повторяю себе: только ничего этого не

забыть, только помнить все время на сцене о Вере Николаевне.

Пришла с Людой в комнату жюри:

— Мы готовы.

— Вы со своей пианисткой? Не полагается. У нас здесь лучший

концертмейстер Большого театра, он знает наши темпы — нужно

петь с ним.

Я уже нервничаю, огрызаюсь:

— Я очень уважаю вашего пианиста, но я привыкла работать со

своим аккомпаниатором, она знает мои темпы. Я артистка.

— Хорошо, идите.

«Господи, помоги!» — вышла на сцену, сразу взяла себя в руки:

«Надо с первых же звуков создать нужную атмосферу, ввести

слушателей в мой мир… и сдерживать темперамент… всегда

холодная голова…» Итак, романс Рахманинова «О, не грусти»…

Я запела тихим, бесплотным голосом:

О, не грусти по мне…

Я там, где нет страданий.

Забудь былых скорбей

Мучительные сны…

Голос умершей, обращенный к возлюбленному… Воздушный

звук, почти без вибрации… Чувствую, что в зале замерли (уже в

театре Хромченко все вспоминал, что он буквально похолодел,

когда я запела).

Дальше голос должен набрать силу. В покинувшую этот мир

«Аида» — здесь уже совсем другие задачи. Нужно уметь

филировать высокие ноты, петь полным, насыщенным звуком а

расчете на большой оркестр, иметь звучащий нижний регистр.

Все — крупным масштабом. Над арией я работала с Верой

Николаевной очень много, отшлифована была каждая фраза, и,

когда после высокого «до» замерло в pianissimo последнее «ля»,

зал загудел:

— Кто такая? Откуда?..

В самом деле, никто меня не знал. В Ленинграде я не

выступала, только в области, и в областной филармонии меня

знали как эстрадную певицу, В общем — сенсация. Меня — в

комнату жюри:

— Консерваторию окончили?

— Нет, я там не занималась, брала частные уроки, пою в

концертах, раньше четыре года пела в оперетте.

— В оперетте?!

Час от часу — новые открытия.

— Мы сегодня уезжаем в Москву, второй тур будет в Большом

театре, вы сможете приехать?

— Конечно, смогу.

— Ждите вызова…

Кругам меня поздравляют незнакомые люди, а я — скорей к

телефону:

— Вера Николаевна, дорогая, милая, я прошла на второй тур в

Москву, в Большой театр! Сейчас забегу домой, переоденусь (я

вся мокрая от волнения) — и буду у вас, расскажу, все-все

расскажу…

Я бежала по Невскому проспекту, не чуя под собою ног. Из меня,

наверное, искры летели, потому что прохожие шарахались в

стороны, как от локомотива, и, если бы в этот момент передо

мной выросла стена, я разнесла бы ее вдребезги.

Влетаю домой: — Марк, я пела на конкурсе в Большой театр!

— Что?! Какой конкурс? Какой театр? Ты что, с ума сошла?

— Я пела на конкурсе в Большой театр, прошла на второй тур,

меня скоро вызовут в Москву… Понял? А теперь бегу к Вере

Николаевне…

Он совершенно онемел, дар речи потерял! И это мой муж — что

же говорить о других: для них эта новость была, как

взорвавшаяся бомба. Звонят по телефону — не верят. Я и сама

театра Б. Покровский…

Со всех концов страны съехались молодые певцы — больше ста

человек.

Подошел мой день. Сижу в круглом зале, жду своей очереди и

стараюсь не слышать, как за стеной поют другие участники

конкурса, чтобы сконцентрироваться на своем. В тот год было

много хороших голосов, и женских, и мужских.

— Вишневская. Верди, «Аида», «Берег Нила»…

Иду по проходу между кресел на сцену, мимо артистов, мимо

стола, где сидят члены жюри… Иду, как во сне, чувствую, что от

волнения покрываюсь пятнами, глаза горят — даже векам

горячо… Господи, только бы не «занесло» от темперамента!.. И

не смотреть в зал, на людей…

Поднялась на эстраду… и захотелось мне запеть — на весь мир!

Чтобы повсюду меня слышали!

В одну эту арию я вложила столько эмоций, вдохновения, что

хватило бы на целую оперу. Было во мне какое-то внутреннее

торжество — мне казалось, что я иду, а передо мной

раздвигаются, падают стены… Хочется петь еще… еще… Но вот

отзвучала последняя нота… Тишина… и вдруг — аплодисменты!

А я не могу опомниться, вернуться на землю из своих облачных

далей…

Сошла с эстрады, иду снова мимо членов жюри, меня

останавливают, что-то спрашивают, а я ничего не слышу и не

понимаю, во мне все трепещет. Потом доходит до сознания:

— Вы из Ленинграда?

— Да.

— В Москве родственников, квартиры, где жить, нет?

— Квартиры?.. Зачем?.. Нет, квартиры у меня нет…

Вышла из зала, меня все участники поздравляют — еще бы, в те

времена в Большом театре на приемном конкурсе молодежи

артисты не аплодировали — а тут такое. Это уже событие.

А я чувствую, что меня шатает. Села на стул посреди фойе,

сняла туфли — единственные концертные, на высоком каблуке,

поставила их рядом, вытянула ноги… Вдруг из зала выглядывает

Никандр Сергеевич Ханаев:

— Где девушка, которая сейчас Аиду пела?

— Вон там сидит.

Подбежал ко мне:

— Ой, волнуюсь!..

— Ничего, все волнуются. Только я тебе скажу по секрету: уже

есть решение принять тебя. Пой — не робей.

Ну что за золото был человек! Как он поддержал, меня тогда! Он

ушел, а у меня в голове вихри бушуют:

«…Как же решение принято, а если я плохо спою?.. Да я не

имею права! Слышишь? — не сметь волноваться! Если уж ты

переступила порог Большого театра, то будь любезна спеть так,

как никогда в жизни еще не пела, а потом — хоть умирай!»

И вот я на сцене. Начинается оркестровое вступление. Господи,

как звучит оркестр! Эти музыканты пришли, чтобы играть для

меня, для «Гальки-артистки»… И я должна сейчас, в этом

великолепном зале, для таких знаменитых певцов — петь. Душу

наполняет величие момента… замер оркестр, я вступила: «Здесь

Радамеса жду…» Зал большой — значит, все должно быть

масштабно. Не торопиться. Каждое слово — на вес золота…

Посылать звук в самую дальнюю точку… Смотрю на дирижера —

он мне и глазами, и руками показывает, чтобы не сбилась… А я

думаю: «Да пошло оно все к чертям! Если я все время на тебя

буду смотреть и только о том и думать, где вступить, так что же

это получится?» Закрыла глаза да так до самого конца и пела.

Закончила… и оркестр устроил мне овацию!

Победа! Победа!

Члены жюри ушли на совещание, и через час объявили, что

только я и молодой бас Нечипайло, тоже из Ленинграда, приняты

в молодежную группу Большого театра.

— Зайдите в отдел кадров, заполните анкету, но учтите, что

театр не берет на себя никаких обязательств, пока не пройдете

проверку.

Артисты театра меня окружили, кто поздравляет, кто осторожно

предупреждает, что, мол, не очень радуйтесь. То, что вы по

конкурсу прошли и вам оркестр аплодировал, — еще полдела. А

главное — анкету заполнить.

— У вас там ничего такого?

— Да нет, ничего…

И тут ножом полоснуло: отец! У него 58-я — враг народа! Еще

жив был Сталин, и не было такого человека в стране, который

бы не знал, что такое 58-я статья. По этой статье сгноили в

тюрьмах и лагерях миллионы людей. Если докопаются, что мой

Слышу тихий, сладенький голос:

— Не торопитесь, вспомните, подумайте хорошенько… А что

мне вспоминать? Голодное детство? Работу с пятнадцати лет за

кусок хлеба? Вот и все мои воспоминания! Да еще гвоздем

торчит в голове: что наврать про родителя моего, от которого

ничего, кроме подлости, не видела, а теперь могу из-за него

всего лишиться — всего, к чему пришла каторжным трудом,

талантом, всей своей жизнью.

Вопросам анкеты нет конца: кем были дедушка, бабушка, чем

занимались до революции, владели ли недвижимостью, если

умерли — то где? Родители: где родились, где учились, чем

занимались до революции, чем занимаются теперь? Где живут?

Если умерли — где похоронены? Есть ли братья, сестры — чем

занимаются, где живут, где работают; есть ли родственники за

границей, был ли кто-нибудь в плену у немцев, был ли кто

нибудь в оккупации… и т. д. и т. п.

Написала, что отец во время войны пропал без вести. Авось не

докопаются, гады.

— Что-то быстренько… быстренько… Ничего не забыли?

— Ничего.

— Ну что ж, хорошо.

— А когда я ответ получу?

— Всё торопитесь, хе-хе-хе… Когда проверочку пройдете, тогда

и получите…

(Между прочим, Виктор Нечипайло из-за того, что во время

войны четырнадцатилетним мальчишкой оказался на

оккупированной немцами Украине и написал о том в своей

анкете, проходил проверочку два года и пришел в театр уже

после смерти Сталина.)

Пулей вылетела оттуда на улицу. — Большой театр! Так вот

каков ты, «могучий колосс»… Стоишь ты на глиняных ногах, и

ничтожный карлик, прячущийся за ватной дверью, легким

щелчком может свернуть тебе шею, Вернулась в Ленинград уже

без ликующего чувства победы. Перед глазами — анкетные

листы; а в мыслях одно: докопаются они или нет? Успокаивает

то, что об отце никто, кроме меня и Марка, не знает, — значит,

донести некому. А вдруг все же узнали? Каждый день может

прийти повестка из КГБ, а там разговаривать умеют… ученые…

Дни тянутся, как годы…

все в прекрасных квартирах, окруженные сонмами

подобострастных подхалимов. Я с изумлением оглядывалась

вокруг, и мне казалось, что я поселилась в огромной семье:

более ста солистов, хор, оркестр, балет, дирижеры, режиссеры…

Советский коллектив — это не просто некоторое количество

работающих вместе людей, это коммуна со всеми присущими ей

правами на каждого своего члена в отдельности и с жесткими

установившимися правилами жизни в ней. В советских театрах

нет системы контрактов, и артисты Большого театра приписаны к

месту работы, как на фабрике, получают месячную зарплату и

обязаны за нее выполнять определенную норму спектаклей.

Сезон длится десять месяцев. Артист должен быть каждый день

готов к тому, что его вызовут на репетицию или на срочную

замену в спектакле заболевшего солиста. Никто не имеет права

выехать на гастроли по стране без специального на то

разрешения дирекции театра. Могут в счет нормы послать в

другой город на концерт или спектакль без дополнительной

оплаты. Словом, артист поступает в полное распоряжение

театра, а так как рабочий стаж до выслуги пенсии — 25 лет, то

все эти годы, а иногда и дольше, жизнь артиста до последних

мелочей открыта перед огромной семьей — коммуной.

Уйти оттуда некуда: Большой театр один, все другие намного

хуже, зарплата в них наполовину меньше, а система работы —

та же. Да никому и в голову не придет променять столичную

квартиру, правительственный театр на убогость и серость

провинциальной жизни.

Большой театр в 1952 году — это музей великих русских опер и

прекрасных голосов. В театре — железная дисциплина. Чтобы

войти в здание, каждый обязан предъявить специальный пропуск

с фотокарточкой, даже если ты работаешь здесь десятки лет и

вся охрана тебя знает. Для чего это делается? А потому что из

отдела кадров может поступить экстренный приказ не пропускать

в театр какого-либо сотрудника.

В тот год, когда я поступила, главным дирижером театра был

Николай Семенович Голованов, великий русский дирижер,

десятки лет проработавший в театре, и, чтобы читателю было

понятно, что такое Большой театр, приведу один эпизод,

связанный с ним лично. Довольно долгое время перед тем

движения скульптурны, все отделано до мельчайших деталей,

подается в зрительный зал крупно, масштабно…

Когда на сцену вышел Михайлов — хан Кончак — и спел первые

фразы:

Здоров ли, князь?

Что приуныл ты, гость мой?

Что ты так пригорюнился? —

мне показалось, что под напором его голоса закачалась на

потолке люстра. Сильный, объемный бас-профундо заполнил

весь огромный зал театра. Казалось, ему это не стоило никаких

усилий. Среднего роста, с широкой грудью, он смешно открывал

во время пения рот: рот его казался каким-то маленьким,

яйцеобразным отверстием, и непонятно было, как из такого

маленького отверстия выливается лавина, море звука, — было

ощущение, что в него вставлен усилитель. Никогда больше — ни

в Большом театре, ни за границей — я не слышала голоса,

подобного этому по мощи и силе звука.

До Большого театра Михайлов был протодьяконом в одном из

московских соборов. Могучий был старик. Бывало, в антракте

откроет в своей уборной окно — даже зимой расстегнет рубаху

на груди и дышит морозным воздухом. Тенора, как ошпаренные,

скачут мимо его дверей по коридору — холодно!

— Максим Дормидонтович, ведь простудитесь!

— Ничего, для октавы хорошо!..

На спектакль приносил соленые огурцы, завернутые в газету, и

ел их перед тем, как петь. В день своих именин снимал на целый

вечер пивную напротив театра, приглашал весь мужской хор, и

до самой ночи они там гуляли и пели песни.

Ярославну в «Князе Игоре» пела Софья Панова — большая,

статная женщина с замечательным, громадным голосом, легко

перекрывавшим оркестр.

Владимира Игоревича пел Иван Козловский, знаменитый тенор,

непревзойденный Юродивый в «Борисе Годунове».

И над всем царил Мелик-Пашаев.

«Князь Игорь», поставленный в 1944 году режиссером Лосским и

дирижером Мелик-Пашаевым, рассчитан был на певцов с

мощными, большими голосами. В той же самой постановке он