Владимир Найдин

Реанимация

Записки врача

Богу, а она его бац — и обратно возвернула. «Не знаю, нужно ли

это? Не уверена. Может, ему там гораздо лучше будет? Но у

меня работа такая. Вот я ее и исполняю», — задумчиво говорила

Антонина, сбрасывая пепел на чайное блюдце. Она много

курила. Голос поэтому хрипловатый, прокуренный. Но лицо

милое. Простое русское лицо. Привлекательное. Фигура

замечательная. Держала форму. У нее и дочка была взрослая, и

куча мужей побывала (они у нее всегда моложе были. Гораздо).

А она все равно в молодежной форме. Кроме того, за словом в

карман не лезла.

Как-то раз оживляла одного временно усопшего адмирала. Не

старый еще, боевой, но сердечко в подводных походах

поизношено. Вот он однажды под капельницами и «дал дуба».

Сердце замерцало, затрепетало, задергалось и, зараза,

остановилось. Антонина, к счастью, была рядом. Ругнулась

непечатно и полезла оживлять его. В прямом смысле полезла.

Села на него верхом и давай непрямой массаж сердца делать.

Пока дефибриллятор принесут.

Но вместо этого устройства прибыл сам директор института,

знаменитый нейрохирург и весьма неординарный человек.

Академик. Постоял, понаблюдал за ее действиями. Она уже

подышала «рот в рот» и «рот в нос» (небольшое удовольствие) и

снова подпрыгивала на больном, толкая энергично грудную

клетку. Директор постоял, покачался с пятки на носок, засунув

руки за пояс хирургического халата, привычная позиция. И

спросил серьезно, но с сомнением в голосе: «Что, Тонька,

надеешься, адмирал тебя вые. т?» — «А вдруг, — отвечает

растрепавшаяся и потная Антонина, продолжая на нем

подпрыгивать, — моряки они такие, заеб…ие. Я знаю». — «Ну

ну, старайся, авось получится», — сказал директор и важно

удалился, так и не вынимая рук из-за пояска халата.

Получилось, однако. Запустила она его «движок». Человек еще

пожил. Когда выписывался — шел своими ногами.

У Антонины с директором были свои отношения. Она его

несколько раз вытаскивала с того света.

После сокрушительных инфарктов — этого бича всех активных

хирургов. Опасная специальность. Слишком большое нервное

напряжение. Сердце не выдерживает. Во-первых, нагрузка на

сам «мотор», а во-вторых, на то, что в нем хранится. Есть

косу вокруг головы и на фото была привлекательной. Но личная

жизнь не сложилась, она ударилась в партийное строительство

— надо же заниматься чем-то серьезным и полезным. Кроме

медицины.

Так вот она и вошла в тот славный чертог, как бы нарушив

романтическое свидание. Но оно не нарушилось. В ответ на

возмущенный, даже ошеломленный возглас: «Что это значит?»

Антонина выглянула из-под сибиряка и хриплым от страсти

голосом сообщила: «У меня обеденный перерыв, я тут е…сь и

прошу закрыть за собой дверь». Мужик захрюкал, затрясся,

застонал неизвестно из-за чего, но головы не повернул, не хотел

расшифроваться. Дама поглядела на всю эту картину, на его

могучие ягодицы, позавидовала и выскочила как ошпаренная.

Помчалась в партийное бюро жаловаться. Но секретарь, ее

подружка, только гораздо умнее, выслушала, тонко улыбаясь

анемичными губками, потрясла седой челкой и сказала:

— Угомонись, Зина, над тобой все смеяться будут. А ты член

партбюро, лицо, облеченное высоким партийным доверием!

Значит, над кем будут смеяться? Вот то-то же. А в реанимации

надо усилить политико-воспитательную работу. Может, тебя туда

послать?

— Только не туда! — завопила с ужасом дама. — Лучше

Саладыкина, он там и так работает.

Саладыкин, крепкий мордовский мужичок с фельдфебельскими

складками на щеках, сидел в уголочке партбюро и делал вид,

что читает брошюру «Материалы икс, икс, три палки съезда

партии». Он так всегда называл римские цифры. Читать он не

любил и, по-моему, не умел. Родился в семье лагерного врача (а

какие еще врачи в Мордовии?) и впитал с молоком матери,

вернее, с молоками отца гигантский интерес к женским

задницам. Желательно тоже гигантским. Когда он встречал в

коридоре нашу «кадриху» с привлекательными габаритами (у

нее грудь, талия и зад составляли неразделимое целое), то

сразу пристраивался следом и шел совсем не туда, куда ему

надо было идти. В его голубых глазах светился восторг и

уважение. Кстати, он был прекрасным анестезиологом, наркоз

давал виртуозно, осечек почти не имел, но когда что-то не

ладилось и больной шел в штопор, горестно говорил: «Имеем

по «Голосам» («Голос Америки», Би-би-си, «Немецкая волна»)

стали про него вещать. Он, оказывается, переводчик с немецкого

(может, поэтому белобрысый?). Рильке переводил (А кто это

такой, не знаете?), теперь Белля переводит. Вот писатель Белль

и поднял кипеж. Мужик еще и диссидентствовал, чего-то

подписывал, выступал. В общем, выражал несогласие. Вот его и

огрели. Ну, мне-то что? Мое дело лечить да на ноги ставить, а

там уже пусть разбираются сами. Нам, татарам, все равно.

Прошло еще несколько дней, я зашел в реанимацию.

Белобрысый улыбается, что-то бормочет, ногти отросли, щетины

нет, лежит гладкий, перспективный. Я порадовался. На другой

день я туда опять попал на обход. Смотрю, а его кровать пустая,

аккуратно заправлена. Спрашиваю:

— Антонина, а где переводчик наш?

— Не наш, а ваш. Умер ночью.

— Как это?

— Так это. Я после дежурства, ухожу домой. Устала как собака.

Чао!

Не хотела говорить и глаза прятала. На нее это не похоже.

Несколько дней не появлялась. Отгулы были за переработку. В

этом горячем цеху всегда перерабатывают. Потом вышла, но со

мной не общалась. Переводчика похоронили, панихида была,

народу набралось много, милиция в отдалении мелькала. Я туда

не пошел. Мы к своим бывшим пациентам не ходим в финале.

Не принято. Да и компания это не моя. Я — сочувствующий, не

более того.

Жизнь дальше крутила свое колесо: работа, семья, дети.

Изредка посиделки с друзьями на чьей-то кухне. Пытались меня

расспрашивать про погибшего переводчика, но я не знал ничего

нового. Поэтому интерес к этому случаю гас на корню.

А вот Антонина проявилась. Я к ней обратился с просьбой

съездить посмотреть мать Александра Владимировича Меня,

тогда еще не такого знаменитого священника, но человека

замечательного: светлого, умного, красивого. Мы тогда только

познакомились. Его мать была тяжело больна, он ее обожал и

трепетно ухаживал.

Антонина как-то удивленно хмыкнула, когда я упомянул

священника, и спросила: «А почему меня зовете, а не

дежурный по институту, неопределенно помахал Антонине рукой

и быстренько смылся.

Они строго спросили Тоню, в каком отсеке лежит «имярек». И не

менее строго, даже с несколько скучающей интонацией

посоветовали ей сходить в ординаторскую. Попить чайку с

коллегами, посудачить о чем-то своем, девичьем. Сказано это

было так уверенно и настойчиво, хотя и с определенной долей

ерничества, что Антонина неожиданно для себя послушалась и

пошла куда велели.

Там никого, кстати, не было. Она тяпнула большую мензурку

спирта, закусила мятной жвачкой, выплюнула, матюгнулась и

стала заполнять истории болезни. Буквально через десять минут

заглянули смятые шапочки, одобрительно кивнули головами и

исчезли навсегда. Она еще посидела, ощущая тревогу и

переваривая спиртягу. Даже вспомнила его формулу —

СН3СН2ОН. Удивилась ее логичности и пошла к пациентам.

Настала ночь, больные дремали, стонали в забытьи, хрипели.

Все как обычно. Белобрысый как будто тоже спал. Тоня

успокоилась. Но на рассвете он умер. Внезапно. Сестра даже не

успела ее позвать. Сказала, что перестал дышать. Остановилось

сердце. Бросилась реанимировать, но поняла, что бесполезно, и

отпустила его с богом. Я больше ни о чем не стал

расспрашивать. Чего ее тревожить?

С этого времени я стал ей доверять еще больше. Честная

потому что.

Однажды попросил ее поехать со мной к одной пожилой

женщине с непонятным диагнозом. Она была матерью моего

приятеля-художника. Он иллюстрировал детские книжки: «Гуси

лебеди» и другие сказки. Он казался мне человеком свободным,

раскованным, хотя и довольно богемным. Жена его была тоже

художницей, очень талантливой. И вот они «намылились» за

кордон.

С маленьким сыном. Совсем, с концами. Надоела им советская

власть, да и просто хотелось повидать мир. Уфицци, Лувр,

Прадо — они же художники.

Но вот богема богемой — Фред Астор, чечетка на столе (он

обожал чечетку, в ней был для него особый шик), а мать

оставить не мог. Совесть не позволяла. Молодец! Тем более он

Грустный клоун

Так называется картина, нарисованная моей девятилетней

внучкой Машей. В семье — Манечкой. На выставках и в

каталогах — Марией. Она настоящая художница. Может быть,

ген такой, а может, просто Бог поцеловал в макушку, что, в

общем, одно и то же.

Я одного такого клоуна знал, любил и очень жалею, что его уже

не стало. Переместился в другое измерение — время подошло.

Мое тоже подходит, и я тороплюсь зачем-то рассказать о том,

что я видел, чувствовал, знал. Была такая чудная детская

книжка Бориса Житкова «Что я видел?» Там маленький мальчик

захлебывается от разных впечатлений и радостно их описывает.

Очень хорошая книжка. Я часто чувствую себя этим мальчиком.

Только так хорошо, как он (Житков), рассказать не могу. Но

стараюсь.

Звали его Лев, но по контрасту с именем он был совершенно не

царственен и прайд (семья львов) рыканьем не сдерживал. Его

окружение было совершенно необычным — акробаты, дети,

инвалиды. Странный перечень, но что было, то было.

Лев Соломонович был детским врачом-невропатологом.

Хорошим и очень знающим. Читал специальные книжки, статьи в

научных журналах, думал над каждым новым пациентом. Ездил

на бесконечные специализации — то по детскому параличу, то

по водянке мозга. На этом поприще мы и познакомились много

лет назад. Он был совершенно незлобив, врагов не имел, детей

любил, свою жену вообще обожал, фанатично собирал

библиотеку: фантастику, поэзию, научпоп. Читал и запоминал.

Окончил Саратовский мединститут, работал на эпидемиях

трахомы где-то на Урале, а потом переместился в маленькую

абхазскую Гудауту и остался там навсегда врачом детской

больницы для парализованных.

А еще у него была страсть — цирк и акробатика. Казалось, ну

какой из Соломоновича акробат? Прекрасный! Мастер спорта

СССР, чемпион Абхазии. Еще в юности, на песчаных пляжах

Саратова, еврейский мальчишка-сирота (отец погиб на войне)

научился стоять на руках как вкопанный, прыгать заднее,

переднее, боковое (арабское) и еще черт знает какое сальто, не

замечать насмешек, вытирать кровь с разбитых губ, ободранных

обратили внимание на фигуру Ашота. А когда попросили

пройтись в образе и он, нацепив детскую панамку в виде модной

шляпки, изобразил проход Софи Лорен, его сразу перевели в

четвертый финальный тур. В стойке он стоял как свеча, прыгал

рондат-фляк — сальто по десять раз без остановки по кругу

манежа, жонглировал сразу пятью сухумскими мандаринами и в

конце положил перед каждым членом жюри слегка очищенный

плод.

В общем, Левку поздравили, Ашота приняли и дали место в

общаге. Лева его обнял, сказал какое-то слово, поместился в

поезд Москва — Сухуми на боковую полку и отбыл в Гудауту

малой скоростью. Денег было негусто.

Потом он сотворил еще одно благое, необычное дело. В

больнице-санатории лечились юноши, девушки и дети,

перенесшие полиомиелит. Несчастье, которое их настигло,

оставило им сухие параличные ноги. При полном благополучии

всех остальных органов и членов. Включая голову. Умные были

ребята. Лева, начитавшись каких-то переводных английских

авторов, решил из них сделать рукоходов. Так раскачать и

укрепить верхнюю часть туловища и рук, чтобы они смогли как

то возместить, скомпенсировать свою ножную убогость. И ведь

получилось! Ребята фанатично занимались и превратились в

настоящих атлетов. Мощные торсы, мышцы, как канаты, шеи, как

колонны. Если не смотреть на ноги. А что на них смотреть? Ну,

не повезло с ногами.

Один из парней, Нерсик, так накачался, что делал стойки на

одной руке, поднимался на руках по лестнице-стремянке,

спрыгивал с этой стремянки опять же на руки. Цирковой номер!

Настоящий рукоход! Лев и его повез в Москву, да не в училище,

а прямо в цирк. И ведь приняли! И номер поставили. И Нерсик

срывал шквал аплодисментов, забираясь на руках на какую-то

поднебесно-купольную лестницу, и сотворял там всякие чудеса

эквилибра, демонстрировал потрясающей красоты торс, могучие

руки и невозмутимо-равнодушное лицо с могучим же армянским

носом.

Думаете, легко новичку в цирке получить номер? Но тут уж

действовали Левкины связи и знакомства. Дело в том, что по

всем циркам страны тогда гремела группа акробатов

Замоткиных. Он и сейчас жив, скромный и даже застенчивый

Чаплин — великий, например.

Лева и сам был по натуре таким клоуном. Печальным, веселым и

удивительным.

Его авторитет в цирковой среде был огромным. Когда приезжал в

Москву, то звал всех друзей в цирк. Нас пропускали без билетов,

сажали в директорскую ложу и почтительно говорили: «Сам

Мильман приехал». Такая неарийская фамилия никого не

смущала. Человек умел делать дело. В маленьком приморском

городке клепать кадры для Его Величества Цирка. И делать это

абсолютно бескорыстно, из интереса.

Один раз и для него наступил час «икс». Этот час встречается в

жизни у любого человека, иногда раз, иногда два, редко — три.

После чего биография делает резкий поворот, ее рельсы идут в

новом направлении — иногда к счастью, иногда наоборот. В

прославленной акробатической группе заболел центровой. Без

него ансамбль рассыпался. А через две недели надо ехать на

гастроли в Австралию. А оттуда в Сингапур, Гонконг и Малайзию.

Одним словом, на Борнео. Само слово-то какое — Бор-не-о.

Романтика! Левке предложили войти в эту элитную труппу, чуть

потренироваться и вылететь на сказочные гастроли. Каков

соблазн! Вот страдание! С одной стороны — Борнео, Австралия,

аборигены, утконосы, здесь зима, там лето. Лихая и совершенно

новая жизнь, а с другой — семья, обожаемые жена и дети, а еще

и парализованные ребятишки в больнице, которые спят и видят

себя акробатами, силачами, ловкачами! Левка мучился-мучился

и… остался. Если бы поехал, то больше в медицину не вернулся

бы. Он знал, что цирк засасывает, как очаровательная зеленая

травка на коварном болоте. Наступил… и привет. С концами.

Даже булькнуть не успеешь. Друзья-циркачи рассказывали.

Я подозреваю, что и жена Тамуся внесла свою лепту.

Вспоминается чудесный фильм «Тридцать три», когда Травкин

Леонов на «Чайке» перед полетом на Марс едет посоветоваться

с женой. Получает мокрым полотенцем по морде и обреченно

(облегченно) докладывает: «Семья согласна!» Думаю, что здесь

было что-то похожее.

В общем, он остался. Но начал писать стихи. Они у него

получались совершенно цирковыми и очень искренними — с

нелепыми выкрутасами. Левку обвиняли в графоманстве,

отмахивались (я, увы, в том числе), а он писал их и писал.

трясся на «уазике» по горным дорогам, старика-инсультника

консультировал. «Устал как собака, но хорошо заработал!

Подарили пятьдесят рублей». Увидев на моем лице крайнее

удивление, оправдывался: «Мы же в Абхазии. У нас на эти

деньги можно курицу купить, сулугуни, зелень и еще на

домашнее вино останется. Мы люди не гордые, на целую неделю

еды хватит». Иной уровень жизни.

Они с Тамусей вырастили двоих детей. Сын — инженер, уехал в

Москву. Живет трудной жизнью. Дочь стала врачом

невропатологом. Очень работящая и живучая. В маленьком

городке под Саратовом скооперировалась еще с двумя врачами

и кормят поросенка. Осенью забивают его и имеют на зиму мясо.

На три врачебные семьи. Саратовским депутатам в Думе и

Совете Федерации, включая губернатора, забыл его фамилию,

такое и не снилось. Там миллионы и защита чести и достоинства

от журналюг. А здесь задашь болтушку поросенку между

утренним и вечерним обходом — и порядок. Все сыты. Доктор

еще успевает смотаться в Саратов, на курсы

усовершенствования врачей. На специализацию — эпилепсия.

Или — Альцгеймер. В самый раз. Смеется, когда рассказывает.

Левка часто к ней приезжал. Внучат обучал акробатике.

А потом начались удары судьбы. Жестокие и несправедливые.

Лев был к ним не готов. А кто к ним может быть готов? Я? Вы,

мой читатель? Не знаю, не знаю. Нелепо, трагически погиб

старший внук. Семья у сына распалась. Он записался в

Чернобыль. Ликвидатором. Облучился. Вторая группа

инвалидности. Согнулся, но не сломался.

Левины гены, наверно, помогли. Ремонтирует машины, пестует

огород, доит коз, молоко отдает двум-трем подшефным

ребятишкам. Увечным, бедным, но веселым и обнадеженным. Он

их тоже акробатикой потчует. Как и отец, считает ее

универсальным лекарством.

Однако это «универсальное» лекарство имело и обратную

сторону медали. У Левки начали разрушаться и болеть коленные

суставы. Это участь всех акробатов-прыгунов. Человеческие

коленки рассчитаны на многие тысячи сгибаний-разгибаний,

даже на сотни тысяч. Сколько раз человек встанет-сядет,

сделает шаги вперед, вверх и вниз по лестницам и пригоркам,

прокатится на лыжах и коньках-роликах и тому подобное. Ну,

И ничего я не могу забыть.

Ах, как мне хочется с выводами ошибиться,

Ах, как мне хочется так людям нужным быть.

Он был чистый, хороший человек. Грустный клоун.

отоспаться». Собственно, никакой дачи там еще и не было, так,

развалюха в деревне, досталась жене от тетки. Он собирался ее

перестраивать. В Кахетии любят все переделывать на свой лад.

Но на другой день за рулем своей «Волги» он удивленно

обнаружил, что левая нога плохо выжимает педаль сцепления,

какими-то рывками, толчками. «Странно, — подумал он, —

машина только из ремонта».

Дальше — больше: стал заметно хромать, нога цеплялась за

любую неровность, любой кустик. А из руки стали выпадать

простые предметы — кружка, зубная щетка, да и вакуум-отсос

(это такая трубочка со шлангом) однажды на операции потянуло

куда-то в сторону, хорошо, что ассистент перехватил.

Пришлось дальнейшие операции отменить и выехать для

обследования в Москву. Он категорически не хотел заниматься

диагностикой в родных стенах. Ведь Тбилиси хоть и столица, но

большая деревня. Все друг друга знают и готовы обсуждать

чужие проблемы с утра до вечера, комментируя по-своему

любой шаг и любое слово. Только не это. Такая болтовня не для

него.

Положили в отдельную палату в Институте им. Бурденко —

главном нейрохирургическом центре тогдашнего еще Советского

Союза. Вообще-то одиночных палат там и не было, но

заведующий отделением любезно предложил свой кабинет,

перебравшись в ординаторскую к прочему врачебному народу,

поближе к массам. Кроме того, срабатывало и коллегиальное

чувство, свой брат-хирург пострадал. Да еще в памяти было

ярко отпечатано фантастическое грузинское гостеприимство,

хлеб-соль на свежем воздухе, когда научные семинары и

коллоквиумы служили лишь легким туманным орнаментом в

непреходящей картине застолий на Мтацминде, на фуникулере,

во Мцхетах и еще в десятках живописных и хорошо

приспособленных для этого мест.

Но это все мемории, воспоминания. А действительность была

невеселой. Подозревалась опухоль, причем быстро растущая, в

правой лобно-височной области. Магнитного резонанса в те годы

еще не было, а компьютерный томограф показывал какую-то

странную тень — то ли формирующуюся опухоль, то ли

опухолеподобный инсульт. Такое тоже известно.

Я навещал его, но в суть болезни не вникал — уж очень

сужается, кровь уже не «катится», как ртутный шарик, а с трудом

продирается через дебри свернувшихся собственных телец. Как

жидкое молоко превращается в густую простоквашу, а легкий

морсик становится тягучим киселем. Повторюсь, что эти

сравнения для непосвященных, а на самом деле картина

намного сложнее.

В результате кровь не попадает туда, куда надо, а если и

добирается до нужного органа, то совершенно не в том

количестве и качестве, которое необходимо для нормальной

жизни этого самого органа. Кровь туда не «текет» или «текет»

недостаточно. Ну, натурально, этот орган или его участок хиреет,

чахнет и вызывает массу неприятностей у живого (пока еще)

человека.

Вот такую «неприятность» я и заподозрил у моего коллеги.

Однако банальные анализы на свертываемость крови были

вполне благопристойны и у лечащих врачей не вызывали

никакой озабоченности. Меня же смущала клиника: быстрое

тромбирование вен под капельницами, жалобы процедурных

сестер на трудности внутривенных инъекций (я дважды

присутствовал при этих неудачных манипуляциях), наконец,

тромбофлебит (воспаление) на одной ноге. Нога распухла и

была постоянно закутана плотной повязкой, от которой исходил

могучий запах мази Вишневского — дегтя и рыбьего жира в

чудном сочетании. Эта мазь, кстати, спасла жизнь тысячам

раненых, это отдельная поэма, но ее бронебойный аромат не

забывается никогда. Как сыр у Джерома — в сорок лошадиных

сил.

Но это так, по ходу дела.

Подобную ситуацию со свертыванием крови я встречал в своей

практике не раз и не два, а все сто двадцать два. Даже, увы, у

собственного отца. Много лет назад. Банальные анализы как

будто нормальные, а «счастья нет».

И всегда в этих случаях меня выручала одна лаборатория,

находящаяся в недрах Института акушерства и гинекологии на

самой окраине нашей гигантской Москвы. Добираться туда было

сущей пыткой, на машине через «пробки» вообще невозможно, а

на метро и автобусе — достижимо, но с помятыми боками и

оторванными пуговицами. Кстати, название у лаборатории

Пьером, мне неведомо, а вот Гурам появился в Москве

совершенно в умопомрачительном виде: синий блейзер,

блестящие пуговицы, кремовые брюки в стрелочку, начищенные

ботинки и свободный французский с парижским прононсом.

Каково? А еще, кроме того, за спиной аспирантура и прекрасная

диссертация по свертывающим системам крови. Глубокие знания

и желание заниматься наукой.

Заодно прихвачена лаборатория и методика работы в этом

направлении. Точная и педантичная.

Шутки шутками, а результаты, которые выдавал Гурам, а потом и

обученные им милые женщины-гематологи, позволяли серьезно

корректировать лечение многих больных. Полезное дело.

Офранцуженный Гурам спас чисто кахетинского Левана. У него в

крови оказался тот самый «синдром внутрисосудистого

свертывания», что привело к нарастающему ишемическому

инсульту. В мозгу образовалась зона, куда из-за тромбоза кровь

почти не попадала. И функция мозговых клеток в этой области

неуклонно гасла. Отсюда и парализация руки и ноги, головные

боли, снижение памяти, медленное угасание мышления,

концентрации внимания и прочих важнейших функций, которые и

определяют суть человека. Медленный, но неуклонный конец. Б

р-р-р!

Но здесь все оказалось оптимистичней. Получив такой важный

ориентир, доктора (по совету тех же моих знакомых гематологов)

назначили нашему пациенту больше дозы гепарина. Два раза в

день уколы подкожно прямо в живот. Как колют инсулин. Гепарин

— пиявочный продукт. Этот малоприятный на вид червячок —

великий целитель. Известен еще с времен Древней Греции.

Греки любили оттягивать лишнюю кровь. Когда долго не было

войны. Потом этим полезным делом занимался известный

Дуримар.

Давно известно, что пиявка присасывается к теплому телу

(холодное ее не волнует), анестезирует место укуса и сразу

вводит в ранку противосвертывающее вещество — гирудин. Для

комфортного поглощения слишком густой крови, как мы

разводим молоком кашу или поглощаем коктейль через трубочку.

На этом принципе и основано лечебное действие гепарина —

производное гирудина. Кровь умеренно разжижается, и

несколько лет назад.

После прогулки по морю Вас пригласили на обед в дом, где жили

специалисты Анаклийского Животноводческого совхоза, муж и

жена: он — ветврач, она — зоотехник. Эти добрые люди уже

здесь не живут. Что касается остальных, кто Вас сердечно

принимал: Тотоша, Дато, Котэ, — царствие им небесное!

Ваша книга «Один день и вся жизнь» — большая награда для

нашего народа, я сравниваю ее с орденом чести, которым Вы

наградили грузин.

Эта книга явилась маленькой частицей истории нашего народа,

и скажу больше — Ваша книга есть учение Христа,

призывающего любить и уважать друг друга!

Хотелось бы, чтоб «Один день и вся жизнь» стала настольной

книгой в каждой грузинской семье, чтобы люди знали, что есть в

мире здравомыслящие творцы, умеющие ценить совесть, честь

и моральный уровень грузинского народа. Я не собираюсь Вам

льстить, нет… я высказал свои мысли, возникшие после чтения

книги.

Дорогой Владимир Львович! После Вашего приезда у нас кое-что

изменилось, но верьте, грузинское гостеприимство осталось

прежним.

Приезжайте в гости и убедитесь в этом. Крепко жму Вашу руку и

молю Бога о Вашем здоровье.

Суважением, Ваш почитатель, Важа Александрович Салия.

5.05.2007 г.

перелом не решился, срослось криво. Однако это его мало

беспокоило.

Преподавал биологию в педагогическом вузе. Он любил

биологию и женщин. На первых же занятиях по биологии он

взвешивал девушек. «Надо знать собственный вес, — убеждал

он удивленных девиц, — вес влияет на все ваши биологические

характеристики: темперамент, ум, эмоции, цвет волос, качество

кожи. Что может быть лучше гладкой полной блондинки? Только

очень полная гладкая брюнетка. Ха-ха-ха. Сейчас я помогу вам

встать на весы, вы многое поймете и лучше узнаете себя». Это

была ключевая фраза — «помогу встать на весы». Он

поддерживал их под локоток, касался талии. Ниже не касался,

только оглядывал с удовольствием. Очень он любил этот отряд

млекопитающих. Конкретное — Из чего происходит

млекопитание — его тоже интересовало:

— Форма груди и ее консистенция (он выражался научно) тоже

влияют на общий вес. И наоборот.

— То есть как — наоборот? — спрашивали некоторые наивные

взвешиваемые.

— Вот будете ходить на мои лекции, узнаете много интересного.

Я и мужчинам (мальчикам) расскажу весьма полезные сведения.

По биологии, разумеется.

Студенты улыбались, но на лекции ходили охотно. Он там,

правда, больше сбивался на физиологическую разницу полов,

размножение, оплодотворение и прочие увлекательные

биологические штучки. Но это и давало ему заполненную

аудиторию. Начальство хвалило и ставило в пример другим

кафедралам. Те возмущенно передергивали плечами и

саркастически улыбались.

Зачеты и экзамены он принимал тоже с определенным уклоном.

В одной из групп студенты пошли даже на смелый эксперимент.

Прислали ему в качестве коллективного сдающего одну

студентку. Очень аппетитную: гладкую, полную и весьма

опытную, без ненужных комплексов. Как он там в кабинете ее

экзаменовал — осталось неизвестным, но через полчаса

студентка высунула в дверь белую руку с ярко-красным

маникюром и часть растрепанной головы и хрипло сказала:

«Давайте зачетки! Все!» Группа ликовала. Девица потом сияла

как именинница.

дурацкие термины выучил, а как лечить, они не знают». И кивнул

в сторону родителей.

— Тэмурик, пойди в свою комнату, доктор будет осматривать

маму, — сказал отец.

— Не пудри, батоно, мне мозги. Он ее уже осмотрел, иначе не

стал бы пить чай. Я его уважаю, поэтому и дарю такую важную

книгу. Ладно, если вы настаиваете, я уйду, но буду поблизости.

— Он поклонился в пояс, так, что его мягкие длинные волосы

закрыли лицо, потом резко выпрямился, и волосы взметнулись

густой волной. Очень картинно. На это и был расчет. Когда Темур

вышел, повисло смущенное молчание.

— Так, так, так, — забарабанил пальцами Дато, — он долго

лежал в больнице, стал спокойнее. Они не хотели его

выписывать. Пусть, говорили, полежит, подлечится. Да и

опасность обострения велика. Я настоял на выписке, забрал

домой. Я сам обязан за него отвечать. Это мой крест, и я должен

его нести.

Я спросил:

— Разве это не опасно? Все-таки перечень врагов существует,

вы сами мне сказали о нем. Какой-то принцип составления

подобного списка существует в его мозгу?

— Да нет, обычный бред. Соседи, родственники, случайные

прохожие. Даже артисты и политики, которых он видел по

телевизору. Лечащий врач-психиатр (очень, кстати, милая

женщина) сказала, что у таких больных зачастую имеется список

как любимых, так и ненавидимых ими людей. Персонажи

перекочевывают из одного списка в другой. Его врач сама

присутствует там — то в левом, то в правом столбце. Темур

делит страницу пополам вертикальной чертой. Слева — кого

убить, справа — наградить. Там чуть не по десять человек с

каждой стороны. Видно, вы сразу попали в правую сторону, вот

он книгу и подарил.

Он как-то быстро на меня глянул, и мы наверняка подумали о

том, как я перемещаюсь из правой стороны в левую и что из

этого может получиться. В общем, я засобирался уходить, но

чтоб сохранить лицо, не спеша повторил назначения несчастной

матери, жене очень непростого человека, профессорше,

инсультнице и так далее. Она лежала с безучастным видом, как

будто нас не слушала.

дозвонился до психиатра. Время было позднее и, к счастью,

вернее, к несчастью, она была дома.

Еле ворочая пересохшим от волнения языком, Дато прохрипел в

трубку: «Калбатоно, Софико! Беда! Тэмури очень возбужден и,

как мне кажется, пошел к вам выяснять отношения. Я очень

волнуюсь, как бы беды не было. Он последнее время не хотел

принимать никаких таблеток».

«Почему вы мне раньше не сообщили о его состоянии? Надо

было его отправить в стационар. Ну да ладно. Если он

действительно придет ко мне, я сумею ребенка успокоить. Мы

столько лет знакомы, он хороший мальчик. Я вам, батоно,

перезвоню, не волнуйтесь», — вот что сказала напоследок эта

милая женщина, профессиональный психиатр.

Но она не перезвонила. Переоценила свои силы. «Хороший

мальчик» позвонил в дверь, и, когда она смело ее распахнула,

успев только ласково сказать: «Это ты, Тэмурик?»,

зажмурившись, ударил кухонным ножом в грудь. Прямо в сердце.

Она умерла мгновенно. Темур жутко закричал, прибежали

родичи. Дальше — тишина. Его отправили в психушку. Навсегда.

Больше он оттуда не вышел.

Как потом складывалась жизнь его родителей, я почти не знаю.

Краем уха слышал, что мать поднялась, стала ходить, даже себя

обслуживала. Но всегда молчала, хотя у нее не было афазии.

Один лишь раз сказала: «Не о чем больше говорить». Ее можно

понять. Дато долго болел, но потом вернулся на кафедру.

Сникший, увядший. Девушек взвешивал рефлекторно,

исключительно по привычке. Дорого ему стоила роковая ошибка

— «нести свой крест». Слишком пышно было обозначено. А вот

теперь он действительно нес свой крест. До конца жизни. Такой

вот жизнелюб.

А грузинская жизнь продолжалась. Менялись президенты и

министры, лозунги и глобальные цели, «отпадали» целые

области и соседские народы. Но грузины оставались красивыми,

добрыми и очень деликатными. «Нация воинов и поэтов» — так

сказал «белый лис» Э. Шеварднадзе. Тоже хороший гусь. Как и

все политики. Но мое отношение к грузинам не меняется. И это

хорошо.

Такое не забывается.

Вышла на пенсию. Помимо платной поликлиники,

подрабатывала и дома. Купила специальную щелевую лампу

(где-то уже списанную), повесила таблицу зоркости, принесла

грузики для измерения глазного давления (при глаукоме).

Бывшие коллеги охотно присылали ей больных, да и пациенты

передавали о ней хорошую молву. Смотрела медленно,

внимательно, все объясняла и всегда обнадеживала. Писала

подробные заключения. Очень толковые.

Шло время, она продолжала работать. Сын вырос и стал

врачом. В страховой компании. Мама состарилась и умерла. Это

было для нее большим ударом, но она не поддавалась. Правда,

ее стали мучить периодические головные боли. Она считала, что

от переутомления. Но, несмотря на это, пошла и закончила

курсы иглотерапевтов. Увлекалась вначале, но потом вернулась

к привычным ей осмотрам.

Однако со временем ее заключения стали слишком

стандартными и одинаковыми, даже для разных больных:

ангиопатия сетчатки (расширение сосудов глазного дна), шейный

остеохондроз — отложение солей в шейных позвонках,

воспаление тройничного нерва. Последние она определяла так:

нажимала большим пальцем в ямочку над бровью и, увидев

болезненную гримасу, радостно говорила: «Ага! Вот он где

попался!» Гримасничали или вскрикивали все — она давила

очень больно. Так всегда и появлялось заключение: неврит

первой ветви тройничного нерва.

Я часто присылал ей больных, но постепенно эти штампы стали

мне надоедать. Я стал реже направлять сложных больных. Она

огорчалась и обещала исправиться.

Но вот как-то позвонил ее сын и сказал, что у матери подозрение

на инсульт, удалось поместить в Кремлевскую больницу. Он

устроил ее туда по страховке, но все равно сверху взяли

приличные деньги. Пришлось даже продать компьютер.

Но ей не лучше, а хуже — онемела правая рука и ослабла

правая же нога, появились затруднения в речи, с трудом

добирается до туалета. И с каждым днем становится хуже. Что

делать?

Я пошел к начальству, немного похлопотал, и ее перевели к нам,

в сосудистое отделение, в хорошую двухместную палату. Вид у

узнал: глаза мутные, нос заострился, щека «парусит» при

выдохе (кстати, типично для инсульта). На меня поглядела и

скрестила на левой руке указательный и средний палец. Сын

Алешка печально пояснил: «Это она могилу показывает, она мне

раньше это поясняла». Он сидел на низенькой скамеечке около

изголовья, и она запускала свои пальцы в шевелюру сына,

медленно перебирая его густые каштановые волосы. Очень его

любила.

В ординаторской все были заняты важными делами —

обсуждали прошедшую сложную операцию, покупку

Абрамовичем футбольной команды «Челси», общее потепление

климата. Николай Иванович в своем кабинете по-прежнему пил

чай с маленькими сушками, обгрызая их своими еще крепкими

зубами. «Пока еще все свои», — гордо показывал на свой рот и

смеялся. До нее никому не было дела. Все понятно — инсульт.

— Надо ее выписать, чего ее мучить? — сказал Николай

Иванович.

— Дома она сразу помрет! — ответил я.

— Она и здесь скоро… того, — заключил Николай Иванович

деликатно и поглядел через дырочку сушки на меня. Как в

монокль.

— Подожди ее хоронить. А что показала компьютерная

томография? Там отек? Почему болит голова?

— Болит потому, что оболочки напряжены, плохое

кровоснабжение. А томографию мы не делали. Незачем, и так

все ясно, да у нашего отделения и лимит на бесплатные

исследования в этом месяце закончился.

— Но это же наша сотрудница, нехорошо как-то.

— А ты пойди, голубь, сам и договорись с рентгенологами, авось

повезет.

Он уже начал сердиться, даже хрумкать сушками стал

раздраженно. А я пошел и договорился. Они даже не очень

сопротивлялись, только требовали визу заведующего.

Профессор, мой давний приятель, человек хозяйственный и

справедливый, задумчиво выслушал мои аргументы и спросил,

подвергаясь совсем другим сомнениям: «Как ты думаешь, вон та

дубовая старая балка поместится на моем багажнике?». Он

тогда фанатично строил дачу и грузил на машину все, что

бесхозно валялось во дворе. «Запросто», — ответил я искренне,

Крупные слезы скатились вбок, к ушам, и там застряли. Я их

утер салфеткой и пошел к себе.

Директор оперировал блестяще — быстро, аккуратно,

изобретательно обходя крупные сосуды, прижигая лишь мелкие,

не травмируя никаких важных тканей. Одно слово, виртуоз. Ни

возраст пациентки, ни тем более возраст опухоли его не смутили

нисколько. Он с ними разобрался лихо и уверенно. Мастер! Во

время такой операции получаешь эстетическое наслаждение.

Помогал ему тоже профессор, заведующий отделением, тот,

который мотал головой, старый товарищ, он предугадывал

каждое его движение. Молодец. А того юнца, который только

бредил операциями, а сам писал: «Статус идем», не взяли.

Директор просмотрел историю болезни, наткнулся на его

«вдумчивые» записи, шмыгнул носом, пожал плечами и ничего

не сказал.

Все стало ясно, и молодца отослали в «почтенный публикум»,

наблюдать и учиться. Я тоже там занимал наблюдательный пост

и волновался: как она потом будет приходить в себя,

«оклемываться»?

После удаления опухоли осталась настоящая яма, величиной с

«трехрублевый мандарин», как в давние годы находчиво описал

доктор объем операции. Такой фольклор.

Она на удивление быстро вышла из послеоперационного

периода и через три дня сидела в постели, левой рукой

размазывая по тарелке кашу (а что с такой кашей еще делать?),

а правой, раньше парализованной, достаточно крепко держала

сушку, отгрызая от нее мелкие кусочки.

«Чтоб не подавиться», — серьезно сообщала она еще хриплым

после интубации голосом. Сушку, конечно, принес Николай

Иванович. Угостил, в качестве компенсации.

Потом началась обычная реабилитация — гимнастика, массаж,

занятия с логопедом. Это уже моя епархия. Восстанавливать ее

было сплошным удовольствием — функции быстро

возвращались, она пребывала в отличном настроении, шутила,

беспокоилась, что много ест и станет слишком толстой. «Полные

офтальмологи нынче в цене», — шутил я нелепо. Но эти вполне

глупые слова ее несказанно веселили. Наверно, за ними она

видела какие-то свои радужные перспективы. «Ты меня спас, и

теперь я стану снова полным офтальмологом», — она даже

Парашют раскрылся

«У вас новенькая, — сообщила строгая старшая сестра, —

заполняйте историю болезни. О ней уже сам директор

справлялся, кажется, она дочка его украинских друзей».

Хорошие сестры все знают о больном. Раньше всех.

Она сидела на краю кровати и болтала ногами в теплых

пушистых тапках. Тапки розовые, а помпончики на них — ярко

красные. Как нос у клоуна. Брюки тоже были розовыми и

пушистыми. Она сама была румяная, полненькая и на вид очень

здоровая. Только взгляд иногда вдруг тяжелел, как будто там

опускали шторку.

Меня она встретила весело: «Я как раз таким и представляла

своего доктора». «Каким же именно?» — польщенно спросил я.

«Молодым, не очень опытным, но положительным. И худеньким.

Даже тощеньким!» И она засмеялась переливчатым смехом. Как

будто горошину в горле катала. Симпатичная дамочка. Волосы

светлые, коротко острижены под мальчишку, с пробором. Сама

плотная, прямо литая. Вот уж не тощенькая! Как украинская

клецка!

Когда я начал ее осматривать — давление мерять, простукивать,

пальпировать, она только покрикивала: «Смелей стучите,

сильней давите, не бойтесь. Меня трудно продавить! Очень

упругая, как теннисный мячик. Или хоккейная шайба».

Веселилась.

Оказалась знаменитой спортсменкой. Чемпионкой мира в таком

экстриме, как парашютный спорт, мастер спорта. Прыгала

простыми и затяжными, одна и в большой компании, с самолета

и вертолета. По-моему, собиралась с ракеты спрыгнуть. Из

космоса. Готовилась поступать в отряд космонавтов, вернее,

космонавток. Вот тут-то ее и тормознули.

Обнаружились серьезные проблемы со зрением. И не только. Ее

давно мучили головные боли. Она терпела и в них не

признавалась. Вот отсюда и была шторка перед глазами — когда

простреливала боль где-то позади лобной кости. У нее был

красивый выпуклый лоб без малейших морщинок. Да и возраст

был «доморщинистый». Лет тридцать пять — тридцать шесть.

Уже сейчас не помню.

Провел ее по диагностическим службам — биотоки мозга,

В те ранние пятидесятые он прославился на всю страну. Во

время прыжка — спас товарища. Уже не помню деталей, у того

что-то случилось со стропами, зацепились и перекрутились, в

общем, человек был на волосок от гибели. Витька, рискуя

жизнью, его распутал и вместе приземлился. Герой! Его

наградили боевым орденом Красной Звезды. Представляете? На

втором курсе советского вуза получить орден? Эта история в те

времена нас очень всех взбодрила. А над Витькиной головой

просто ореол светился. Вот какие у нас были однокашники!

Обнялись, похлопали друг друга по спинам. Я только до лопаток

дотянулся. «А я здесь жену навещаю, у нее должна быть

операция. Часом не знаешь Люду Терещенко?» — «Я как раз ее

лечащий врач, только что пунктировал. Вон ее на каталке

повезли». — «Вот здорово! Ты уж за нее похлопочи. Она девка

хорошая, чемпионка мира. Только очень уж шебутная, непоседа.

С хирургического стола может спрыгнуть. Ей все равно с чего

спрыгивать, чемпионка мира. Ты уж за ней приглядывай». Он

пожал мне руку своей огромной пятерней и пошел в палату к

жене.

Обследование закончилось диагнозом: опухоль лобной доли

мозга. Опухоль абсолютно доброкачественная, но большая и

давняя. Значит, она жила, рожала детей (у нее семилетняя

дочка), прыгала с немыслимых высот, а опухоль тем временем

росла. Они ужасно коварные — эти «добрые» опухоли. Растут

медленно, постепенно раздвигают ткани. Мозг успевает

приспособиться к этому давлению. И функционирует без

заметных потерь. Но потом «терпежка» заканчивается,

количество переходит в качество — начинаются головные боли,

снижается зрение. Может наступить и полная слепота. Надо

оперировать.

Доложили директору, он решил оперировать сам. Стали ее

готовить. Она держалась стойко. Не ныла, не скулила, даже

пошучивала: «То-то я чувствую в голове лишние мысли, надо их

урезать». Наступил день операции. Ей обрили голову. Так

полагалось. «Без прически я даже интереснее», —

комментировала Люда, потирая ладошками гладкий лоб и

темечко. По часовой стрелке. Обтирала, как бильярдный шар, и

балагурила: «Приятное ощущение, надо и с других мест сбрить.

Вот Витька обрадуется!» (В те незапамятные времена женщины

анестезиолог-озорник. «Тогда приступим», — отозвался маэстро

и сделал уверенный разрез чуть выше лба. Чтобы потом

отросшие волосы прикрыли операционный шрам. Разрез был

мастерский, изящный. В виде бабочки или летящей птицы. Он

сразу расцвел кровью, которую мы остановили. Операция

началась. Она длилась больше двух часов и благополучно

закончилась. Когда потом мы по традиции пили чай в

директорском кабинете, Александр Иванович красочно

комментировал ход операции: «У нее лобная кость оказалась

толще, чем у медведя, я такого у женщин не встречал. Даже

мышцы на руке занемели, пока кусачками раскусывал». И он с

удовольствием продемонстрировал нам свою небольшую, но

мускулистую и при этом изящную руку. Ему нравились

собственные руки. И было чем гордиться. Он этими руками

прооперировал и спас тысячи людей — население города

средней величины. Мы, естественно, преданно вздыхали и

поддакивали — Нина Николаевна более сдержанно, а я более

пылко. Я действительно им восхищался. Он мог делать то, что

мне было недоступно. И, замечу честно, таковым и осталось.

Потом Александр Иванович помолчал, подумал и сказал

неожиданно: «Вот интересный вопрос. А зачем человеку лобные

доли? (Он так шутил, прекрасно зная, что с этой областью мозга

связан интеллект.) Этой милой девушке пришлось резецировать

чуть не весь полюс лобной доли, чтоб добраться до опухоли. И

что? Вот посмотрите, она очухается и будет жить припеваючи.

Как будто ей ничего не убирали. Вот ты, Володя, с психологами

вожжаешься, спроси у своего Александра Романовича Лурии,

для чего лобные доли? Скажи, Арутюнов спрашивал. Вот он

повеселится! И лекцию прочтет, часа на три-четыре. На разных

языках. Но доказать ничего не сможет. А я этих лобников

пачками видел. На фронте, например. И сам их делал

лобниками, как сегодня. Не нужны им были лобные доли. Жили

как прежде. Ладно, благодарю за помощь». Это означало, что

чаепитие закончилось, пора расходиться. Опытный доктор, он

оказался прав. Через несколько дней Люда уже стояла,

держалась за спинку кровати и весело рассказывала соседкам

по палате, как ее пытались обмануть на одесском Привозе.

«Пытались мне втюрить вискозную кофточку под видом шелка. А

у нас, парашютистов, на шелк особое чутье. От него зависит

приехала и рассказала трагическую историю. Оказывается,

Виктор был в составе парашютного десанта, который должен

был приземлиться на какую-то памирскую вершину. Редкостный

идиотизм. В честь энского праздника — не то 1 Мая, не то 7

Ноября — наши советские спортсмены на ярких парашютах

спрыгнут на горы Памира и побьют все мировые рекорды. Это

будет уникальный прыжок, потому что никому в мире это не

пришло в голову. Гиннесс тогда только обдумывал свои

нелепости — сколько сосисок можно проглотить за единицу

времени или сколько тысяч пчел уместится на голове пчеловода.

Так вот, какой-то чудак на букву «М» из идеологического отдела

ЦК, радостно поддержанный такими же кретинами, придумал это

шоу. Вопрос о возврате с вершин они решили просто —

спустятся как смогут. Кто умеет — на лыжах, а кто не обучен —

на пятой точке.

Прошло много лет, и деталей я не помню. Инструктор из ЦК явно

имел дефектные лобные доли. Но парашютистам от этого было

не легче. Существовал и такой фактор, как кислородное

голодание. Памирские вершины, на которые выбрасывали

бедолаг, если уж не семитысячники, то шеститысячники точно.

Там воздух разрежен до нижнего предела допустимого. Сухой,

холодный, разреженный воздух. Шикарно! Как с ним быть?

«Наденете кислородные маски», — ответили мудрецы-идеологи.

«А баллоны куда?» — «За спину!» — с улыбкой советовали на

Старой площади, удивляясь простодушию спортсменов. «Но это

утяжелит нас, скорость спуска повысится. Приземление будет

сверхжестким, как на боевом парашюте». (Оказывается, нагрузка

на парашютиста при этих условиях равна прыжку со второго

этажа, не слабо? Номер для каскадеров.) «А вы и призваны

нами, чтобы боевым прыжком еще более укрепить славу нашей

Родины. Хотя дальше ее укреплять как бы и некуда».

В общем, демагогия в чистом виде, здесь они были опытными

мастерами, и переубедить их смог бы только совсем большой

начальник. Но он, к несчастью, был занят другими важными

государственными делами. Впрочем, с таким же коэффициентом

полезного действия.

Подхалимы из парашютной федерации сделали «под козырек»,

и ребят, вернее, сильных опытных мужиков, повезли на

заклание. Люда сказала, что видела любительский фильм,

Похоронили на окраине Москвы, в Братцево, недалеко от

Тушинского аэродрома, где он провел самые счастливые,

звездные часы своей жизни.

Люда достойно перенесла этот удар. Ходила на работу,

обследовала спортсменов, растила дочку. Спортивное ведомство

устроило ей приличную квартиру около работы. Головные боли

больше не тревожили, однако обоняние так и не восстановилось.

Про обаяние она больше не упоминала, но за собой следила,

делала макияж, обильно душилась. Вкусными духами от нее

пахло за десять метров. «Самцов привлекаю, но все попадаются

редкостные идиоты. Мне таких даром не надо, не годны ни на

что».

Потом как-то резко затосковала, взяла отпуск и с дочкой уехала

в Киев, к родителям. Осмотрелась и решила остаться.

Атмосфера там ей показалась гораздо теплей, чем в Москве. Во

всех смыслах. Приезжала прощаться.

Парашют в этот раз удачно раскрылся. Она приземлилась.

подушка шлепнулась на козырек входа, слегка удивился такому

страстному началу. Но положение обязывало, и он старался

соответствовать своему напряженному имени. Потом Воля

жаловался, что какая-то тревожная мыслишка его буравила. И

не напрасно. Вскоре раздался деликатный стук в дверь, и голос

коменданта, известного своей «голубизной», спросил: «Это не

ваша подушечка из окна свалилась? Что-то она далеконько

отлетела!» И хихикнул. Видно, Волины гормоны и на него

действовали. Они очень чуткие, эти «голубые». Но Воля ими не

интересовался и сдавленным голосом, не прерывая

увлекательного процесса, прохрипел: «Она тут лишняя».

Комендант на цыпочках благоговейно удалился, и через час вся

общага обсуждала не только летающие тарелки (тогда они

занимали ученые умы), но и летающие подушки. Популярность

Воли так возросла, что, когда он шел утром по коридору, люди,

побросав кефир, выглядывали из буфета. Женщины с живым

интересом, а мужики — с плохо скрытой завистью. Пришлось

переехать к брату в коммуналку. В Банный переулок. Хорошее

было время!

Человек он был легкий, необременительный. На какую-то

серьезную любовь не претендовал, но и сам ее никому не давал.

Так уж был устроен. Свою жену (она успешно делала вид, что

ничего не знает) и детей опекал по-настоящему. Но они как бы

находились в другом измерении, ином пространстве. Семья — в

одном участке его души, сердца, головы, а женщины — в

абсолютно другом, не соприкасаемом с первым. У него в округе

были две или три постоянные любовницы.

Он их подбирал по именам: чтобы были одинаковыми, а главное

— совпадали с именем жены. Таким образом, исключались все

оговорки и накладки. А то бахнешь в порыве страсти не то имя

— она может обидеться, насторожиться, будет задавать

вопросы. Ему это надо? Так он умело все устроил и жил

припеваючи.

Многочисленные ученики — аспиранты, ординаторы (он же был

зав. кафедрой, профессором) — его боготворили. Подражали как

могли: крутили на пальце тощую связочку ключей от съемной

квартиры, мурлыкали по телефону, высоко поднимая удивленные

брови: «Как, есть какие-то затруднения? Мы их разрулим в два

счета!» Посылали женщинам улыбки и перебирали от

Убедившись, что игла там, где надо (по струйке или каплям

ликвора спинномозговой жидкости), медленно вводили коктейль

из двух стимуляторов — стрихнина и прозерина. По «кубику»

того и другого. Просто и ясно, затем мужика переворачивали на

спину. Он глядел вниз и не верил своим глазам — член стоял,

иногда чуть покачиваясь от длительного бездействия. Но это был

только первый этап.

Немедленно приступали ко второму. Подгоняли машину «Скорой

помощи», запихивали туда страдальца на носилках, стараясь не

ушибить об потолок стоячий член, и, включив сирену, мчали его

домой. Там находилась уже не первый месяц тоскующая жена

или близкая подруга. Они прошли курс специальной подготовки

(об этом отдельный опус — эти шахтерские жены и подруги были

очень туги для популярных объяснений. Они твердо знали, что в

СССР секса нет, а есть один только разврат. Но в конце концов

соглашались им заняться. И только в интересах науки).

Так вот, с той или иной степенью успеха происходило простое

человеческое соитие, укрытое от нескромных глаз. Строго по

инструкции крупного специалиста Вольта Гиршина — он снизу,

она сверху. «Прости меня, грешную», — плевались и каялись

целомудренные дамы. Но потом входили во вкус и смущенно

замолкали. Только громко стонали и тихо вскрикивали. Об этом

уж подробно рассказывали товарищам на досуге возрожденные

мужчины. Ибо после трех-четырех таких романтических поездок

рефлекс эрекции закреплялся, и древнейшее изобретение

природы начинало вполне прилично «фурычить» (в смысле —

функционировать).

Можете себе представить популярность Воли среди тоскующих и

действительно глубоко несчастных мужиков? Слава его была

почти легендарной. Больше, чем у Стаханова и Паши Ангелиной,

и лишь чуть меньше, чем у Гагарина. Ненамного. А где слава,

там и зависть. Был даже такой знаменитый роман прекрасного

писателя Юрия Олеши: «Зависть». А где зависть, там и

завистники. Они, подлые, это роскошное мероприятие и

загубили. Написали донос в обком нашей партии. Мол,

неприкрытый разврат с псевдонаучной подоплекой.

Идеологическая диверсия. Использование служебной

автомашины и расходование дефицитного бензина на

внеплановые цели. А цели как раз были плановые — у Воли

зажигали. Порядок.

Так при чем здесь Изя? И где Воля? При том, что Изя был

членом КПСС, а Воля благоразумно им не был. Партийная

комиссия хотела наказать Гиршина, но он беспартийный,

поэтому наказывали Либмана. За что? За все! Беда с этими

евреями. Да еще в нашем Казахстане.

Какой-то доброхот еще прислал в адрес комиссии сексуальный

компромат — случайно «залетевший» в казахскую глушь номер

«Плейбоя». На обложке которого как раз в условной, но

высокохудожественной форме обозначалась любимая Волина

позиция — всадница сверху. Журнал действительно

использовался доктором как учебное пособие и был зачитан до

дыр. Комиссия его тоже изучала с глубоким интересом, а один

почтенный член из идеологического отдела райкома брал его

домой. И неоднократно! Потом приобщил к выводам комиссии.

Короче говоря, эту сексуальную лавочку прикрыли. А с нею

развалили всю важную социальную структуру реабилитации

инвалидов.

Дело в том, что Воля был спец не только по проблемам «ниже

пояса». Как замечательно писал Губерман: «Я живу теперь

спокойно, так как власти не мешаю, лишь проблемы ниже пояса

я и ставлю, и решаю». А Воля решал и другие проблемы,

связанные с несчастными спинальниками. Он добился факта

профессиональной переориентации инвалидов. То есть, когда

становилось ясно, что потерпевший не встанет на свои ноги (а

это прояснялось уже через 2–3 недели), к нему приходил мастер

по переобучению: часовое дело и ювелирка, переплетное и

портняжное мастерство, машинопись (тогда компьютеров еще не

было). И языковые курсы — для тех, кто чуть пообразованней.

Медленно, но терпеливо они начинали обучать обезноженных (а

иногда и обезрученных) людей основам какого-либо дела. В

будущем оно могло их прокормить и тем самым хоть как-то

утешить и приспособить к невеселой жизни. Это полезнейшее

дело, которое Воля подсмотрел в Англии (мы туда ездили на

конгресс), тоже развалили.

А вскоре выяснилось — жена горздравовского начальника из

национальных кадров хочет заведовать отделением. А так как по

специальности она гастроэнтеролог, то и отделение надо

перепрофилировать. Что и было сделано. Так что

подумайте чего такого! Это касалось исключительно медицины.

У нас в клинике тоже бывали спинальные больные и среди них

много молодежи. Автомобильные травмы, падения, а в разгар

лета — ныряльщики. Жарко, разбежался, бултых вниз головой, а

там мелко, воробью по колено. Идиот. Удар лбом, шейные

позвонки ломаются, паралич рук и ног. Трагедия! У нас был такой

парнишка из Калининграда, физмат заканчивал, но ума не

прибавилось. Нырнул в Балтийское море здоровым долговязым

юношей, а вынырнул оттуда инвалидом. Но ему повезло —

спинной мозг после ушиба оклемался, и функции

восстановились, мы его одной гимнастикой и массажем

поднимали на ноги. Теперь он профессор, математический

анализ читает студентам. Поумнел.

А вот другой случай, где я гиршинскую методу применил. Тот

гораздо печальнее, даже драматичней. У нас в приемном покое

работала немолодая медсестра. Войну в госпитале отвоевала. С

ранеными была добра и приветлива. Сама высокая, статная,

породистая. Родила дочку, та выросла и породу подтвердила.

Встретила красивого парня, вышла замуж. Парень —

загляденье: сероглазый, с волнистыми волосами, твердым

подбородком, рослый, накачанный. Летчик. Второй пилот.

Готовился в первые. В прошлом истребитель-перехватчик.

Перешел на гражданку. Казался умным, но оказалось — не

совсем.

Во время шумной свадьбы бодро пронес довольно увесистую

невесту (порода!) до пятого этажа, возбудился, выпил водки,

потом натурально шампанского, потом опять водки, сел на

перила и покатил лихо вниз — встречать очередных дорогих

гостей: сорвался в пролет старинной лестницы (в прежде

барских домах тогда лифтовой шахты не было), сломал

позвоночник. Паралич ног, тазовые расстройства, секс, понятно,

на нуле. Тушите свет, приехали! «Летал как сокол, упал как

блин», — он еще находил силы горько шутить. Постепенно

научился ходить, опираясь на палочки, кое-как наладилось

писание, а вот секс — хоть плачь. «Ты у нас целкой остался», —

деликатно отмечали сердобольные сопалатники. Жалели его.

Вот этого героя я и решил подлечить. Сделал первую пункцию.

Получилось удачно. Вернулся со свиданки окрыленный. Пел,

шутил. Подробности рассказывать отказался, хотя коллектив

Глазами хлопает: «Где я? Уже вернулся? Или еще не ездил?».

«С того света ты вернулся!» — весело ответил ему Саладыкин,

потрепал меня по плечу и пошел куда-то вдаль, в прежнем

направлении. И, пожалуйста, пока я предавался печальным, но

глубоко научным размышлениям, кто-то «настучал» начальству.

Меня пригласили «на ковер» к главному врачу, и методика

Гиршина прекратила свое существование в нашей клинике.

Однако мы — люди упорные. Ромуальд выписался домой, и я

ему еще дважды повторял «уколы возрождения». Благо не надо

было доставать машину «Скорой помощи». Невеста в халатике

крутилась поблизости и подавала ценные советы. Рефлекс

восстановился. Хеппи-энд! Через годик даже дитя появилось.

Достижение! Но методику запретили. Велик риск, щекотливая

тема, и год неподходящий — не то 73-й, не то 75-й. Не помню.

Но время явно застойное.

А у самого Воли сын вырос абсолютно с обратным знаком:

примерный семьянин, европейски лощеный джентльмен и

спокойный, уравновешенный человек. К тому же настоящий

ученый — молекулярный химик. Полиглот — знает не то десять,

не то пятнадцать языков. Женился на иностранке и сразу уехал к

ней. Там и живет. В Россию не приезжает. За исключением

одного случая. И то — не по своей воле. Ну, это другая история.

Он вообще-то был вундеркиндом. Я с ним познакомился, когда

ему было двенадцать лет. Ходячая энциклопедия. Знал все, до

чего мог дотянуться. Учился шутя и на одни пятерки. Я решил

подразвить его физически. Привез из Москвы боксерские

перчатки и показал несколько приемов. Он надел перчатки,

внимательно меня выслушал, немного подумал и двинул отца в

челюсть. Да так удачно, что тот упал на спину и сломал дверцу

шкафа. «Ты мне его испортишь, — сказал Воля, потирая

ушибленный бок, — пусть лучше будет ученым».

Он и стал им. Школу окончил с золотой медалью в четырнадцать

лет. За год проходил по два класса.

Выпускное сочинение написал в стихах. В РОНО удивились и

поставили двойку — в стихах не положено. Воля ринулся в

ГОРОНО. Там тоже удивились, но исправили на пятерку. Потом

поступил в МГУ без репетиторов и окончил в девятнадцать лет.

Гиршин очень им гордился, рассказывал о нем всем друзьям и

даже некоторым женщинам, если они задерживались дольше,

Муха на потолке

Во время большого медицинского конгресса английский

докладчик начал свое выступление с показа одного

единственного слайда — беловатый мутный квадрат, а в

середине лампа. Рядом — муха. На потолке. Известный всем

плафон с лампочкой и мухой, который встречается в Лондоне и

Вязьме, Нью-Йорке и Туле, в Мытищах и Санкт-Петербурге.

Тогда еще в Ленинграде. Потому что дело происходило лет

тридцать, а то и сорок назад. Именно этот слайд с анонимным

потолком докладчик отбросил на экран и… замолчал. Сказал

вначале что-то вроде: «Дамы и джентльмены!», включил прибор

и замолк.

Все уставились на картинку, ждали продолжения или

объяснения. Но докладчик спокойно стоял, дружелюбно

поглядывая на аудиторию, и… не говорил ни слова. Прошла

минута, потом две, в зале послышался ропот, вежливое

недоумение, переглядывание… Потом — три минуты, четыре…

Покашливание. Наконец, чутко уловив приближение «перебора»,

лектор сказал: «Вы смотрите на эту картинку всего три минуты, и

она уже вам надоела. Она примитивна и не несет никакой

информации. Скучно и тоскливо. Но парализованный

спинальный больной вынужден смотреть на этот «пейзаж»

часами, днями, годами. До смерти. Каково ему? Разве так можно

жить?». Зал сочувственно зашумел…

Валя Перов, мой пациент, ставший почти другом, был именно

шейным спинальником. И эта осточертевшая картинка была

наименьшим злом среди всех бед, настигших его в одночасье

теплым сентябрьским днем 196… какого-то года.

Валентин был штатным летчиком-испытателем в очень солидной

«конторе». Успешный, удачливый, грамотный. Окончил МАИ —

авиационный институт. Фактически — инженер-испытатель.

Находился в резерве отряда космонавтов. Прошел все комиссии.

Характер твердый, нордический, хотя родом из Бишкека (тогда

Фрунзе). От тесного общения с коренным населением — глаза

чуть припухшие и раскосые, самую малость. Неизменная любовь

к мантам (это такие гигантские пельмени). Валя мог съесть

одномоментно десять мантов, что равно пятидесяти хорошим

сибирским пельменям.

стрекозиные. Не планер, а сказочное насекомое.

Полетели. На заданной высоте, где-то около двух тысяч,

отцепился от буксира, покачали друг другу крыльями. Пока, мол,

до встречи. Воспитанные люди. До встречи… Ирония судьбы.

Стал выполнять летные задания: первое, второе, третье…

Планер слушался вполне прилично — горка, свечка, развороты.

А на следующую фигуру он не был рассчитан… Безымянный

деятель-мудак ошибся — вписал в полетный лист не ту фигуру.

Под ухом раздался зловещий сухой треск, как будто расщепили

сосну, и плоскость (крыло) отвалилась. «Привет Шишкину из

«Мотора», как говорилось в популярной «Первой перчатке».

Планер на мгновение завис и стал падать по принципу

«кленового листа», скользя по кругу.

Началась борьба за жизнь. Валя пытался отодвинуть назад

фонарь-колпак, чтобы вылезти из планера законным путем. Но

кабину перекосило, колпак заклинило, и он не сдвигался ни на

миллиметр. В таком случае его можно было выбить ногами.

Такие ножищи, да еще в могучих башмаках — вполне

подходящий инструмент для такого вышибания. Но и тут

незадача — ноги зажаты глубоко под приборной доской. Чтобы

их подтянуть и достать оттуда, надо сесть в кабине. А кабина-то

как раз закрыта чудным плексигласовым колпаком, крепким, как

броня танка, и нависает почти над самой головой. Упс!

Мышеловка захлопнулась. Молодцы конструкторы. Сэкономили.

Уютный планерок. Могила.

Еще немного пошебаршился, попытался повернуться на бок,

кулаком выбить фонарь. Все тщетно. Передал по радио.

Попрощался — и словами и мыслями.

Ударился спиной. Сознание потерял, но ненадолго — все-таки

падал плавно и медленно, но достаточно, чтобы на том уровне,

где лежал край парашюта, получился перелом шейных

позвонков. Паралич рук и ног. И всего остального.

Вообще, треснулся «знатно», аж гул пошел по аэродрому.

Хорошо еще, что на поле упал, а не в лес или на поселок.

Вытащили из кабины довольно быстро, но Валя все это помнил

смутно, отрывочно. Какие-то эпизоды ярко всплывали перед

глазами, потом расплывались, исчезали, появлялись другие

картинки и образы. Мелькнуло перекошенное от страха лицо

жены. Исчезло…

бросила свой Фрунзе — Бишкек, повесила замок и появилась в

Валиной палате. Спокойная, приветливая, с глубоко

запрятанным в глазах ужасом.

Она ловко поворачивала на бок своего огромного беспомощного

сына, протирала спиртом все опасные точки — на лопатках, на

крестце, на пятках, шутила сквозь слезы, что может опять

понянчить свое непутевое дите, подбадривала и убеждала его

чуть-чуть подождать — и все наладится, устроится. Он ее

слушал и ждал.

Шло время, его прооперировали относительно удачно: он не

умер. Обломки шейного позвонка убрали, остатки скрепили

косточкой из его же таза. Все тип-топ. Толку никакого. Движения

в руках-ногах не появлялись, моча сама не выделялась, только

через трубочку-катетер.

С этими операциями на шейных позвонках — длинная история.

В Англии жил известнейший нейрохирург — сэр Людвиг Гутман.

Ему там сейчас даже памятник поставили — перед входом в

госпиталь, где он работал.

Он вообще-то родом был из Германии и там процветал. Но у

него был изъян — он оказался евреем. С приходом Гитлера не

только процветание, но и жизнь оказались под вопросом. А он,

что интересно, дружил с нашим Бурденко и обратился к нему за

советом: не эмигрировать ли ему в CССP — самую передовую и

демократическую страну мира? Что ответил Николай Нилович и

ответил ли вообще, неизвестно, но Гутман прямиком направился

в Лондон, где прославился настолько, что получил из рук короля

(или королевы) звание пэра и стал сэром.

Вот он как раз и занимался спинальными больными — всеми

аспектами этого несчастья, постигающего тысячи старых,

молодых и совсем молодых людей. Когда полные сил, надежд,

стремлений мужчины, женщины и даже дети в одну минуту, в

одночасье превращаются в инвалидов, и жизнь их течет по

совсем другим законам и направлениям. В одну минуту, даже в

одну секунду. Трэк! — и ветка надломлена. И неизвестно,

срастется ли, чаще — нет. Называется гематомиэлия —

кровоизлияние в спинной мозг. Оно бывает крохотным, с

булавочную головку, но этого достаточно, чтобы человек

оказался обездвижен, зависим… и несчастен. Спинной мозг в

шейном отделе тоненький, толщиной с обычный карандаш, и

колотят пластмассовый шарик с такой силой, что он отлетает от

стола пинг-понга в другой зал и даже в иное измерение.

Интересно, что знаменитый эфиопский стайер Абебе Бикила,

двухкратный победитель Олимпиады в марафонском беге, позже

стал параолимпийским чемпионом. После звездной Олимпиады

попал в аварию, сломал позвоночник, парализовало ноги. Не

сдался, научился стрелять из спортивного лука сидя в кресле.

Опять стал чемпионом. Стрелял, как Вильгельм Телль. Всех

обыграл. Все это придумал сэр Людвиг Гутман. Молодец, сэр!

Моему Валентину до Олимпиады было далеко. Но все-таки

бойцовский характер сказывался: тренировал собственное

дыхание и добился отмены аппаратного дыхания. Научился

самостоятельно садиться в постели. Тренировался по 7–8 часов,

полный рабочий день, уставал как собака, но не сдавался. Мать

была и ассистентом, и тренером, и кухаркой. И, "конечно,

прачкой. В те уже далекие времена памперсов еще не изобрели

(вот уж за что можно было свободно давать Нобелевскую,

Ленинскую и даже Букеровскую премии — все вместе). Поэтому

она беспрерывно стирала, гладила и опять стирала. На Валином

теле не было ни одного пятнышка, ни одной потертости, тем

более пролежней. Редчайший случай! Это все мать следила,

милая и скромная Ольга Афанасьевна.

А жена, Мара, вскоре ушла. Забрала дочку и отчалила.

Попросила не обижаться, потому что ей надо тренироваться и

летать. «Первым делом самолеты», без них — жизнь не в жизнь.

Валя ругнулся и успокоился. Тем более что дочку Олю (ее

назвали в честь бабушки) часто привозила бывшая свекровь. Он

с девчонкой шутил, загадывал хитрые загадки, придумывал

смешные речевки. Смеялись.

Но вот с тазовыми функциями были настоящие проблемы. Моча

то стопорилась наглухо, то лилась широкой рекой. Просто

бедствие какое-то. Чувствительности ведь не было в пузыре. И

что подло — все это происходило неожиданно. Раз! И потекло.

Очень мешало жить и работать.

Постепенно организм приспособился: когда мочевой пузырь

наполнялся, какой-то боковой нервный путь относил эту

радостную весть куда-то наверх, и у Валентина вставали дыбом

коротельнькие волосы на голове. Как ежик. Очень быстро

поседевший ежик. Валентин кричал: «Мама, «утку»! Быстро!»

пятьсот. Все-таки производственная травма, да и «контора», от

которой он летал, была суперсерьезной.

Эти деньги существенно скрасили жизнь и отделили его от

основной массы спинальных инвалидов, людей не просто

небогатых, а откровенно бедных. Ему отремонтировали дом,

сделали пандус с перилами, он по нему въезжал и съезжал на

коляске. А иногда в протезах-туторах, как сказочный Голем или

Статуя Командора, вышагивал на прямых ногах, громыхая

могучими башмаками. Они остались от того рокового полета. А

грохот, как он говорил, внушал ему надежду, что он, возможно,

поправится. Он долго не хотел верить в иллюзорность своих

надежд.

Вот где он себя превосходно чувствовал, так это за рулем

машины. Там он творил просто чудеса. Все-таки летчик, бывший

истребитель, он обожал бешеную скорость во всех ее

проявлениях: внезапно ускорялся на поворотах и на подъемах,

не снижая хода, вписывался в любые виражи на сложных

участках дороги. На скорости он как бы переходил в другое

состояние, в другое измерение. Из-за этого измерения очень

уважал товарища Эйнштейна: «Умный был мужик, соображал,

что к чему. Скорость и время. Мог стать приличным летчиком

или даже космонавтом». Шутил.

Один раз я сел к нему в машину и уже через полчаса вышел на

дрожащих ногах, с мокрой спиной, укачавшись вусмерть. Он

веселился: «Что, доктор, скапустился?» При этом надо учесть,

что и газ, «рычаг скорости» и, главное, тормоза управлялись

рукой, где пальцы только разгибались, но сгибаться не могли, а

ноги были вообще неподвижными. Не слабо?

Невозмутимая жена, сидя на заднем сиденье, меня успокаивала:

«Не волнуйтесь! Главное, чтоб он гастроном не проскочил, а то

опять мне за молоком топать два квартала. В прошлый раз

вообще в другой город уехал, промахнулся». Это, конечно,

скрашивало жизнь.

Стал учить французский. Шло плохо. Только начнет дифтонги

проговаривать, сразу волосы дыбом вставали, и требовалась

«утка». Очевидно, звуковая волна в чужом языке совпадала с

волной настройки мочевого пузыря. Он любил пошутить на эту

тему. Мол, какой-нибудь французский кирасир 1812 года

галантно огулял русскую красотку. Небось, говорил: «Лямур,

человеку, но и полезней, потому что снимается часть веса тела и

амплитуда движения увеличивается. Вообще делают полезное

дело, это так. Этого у них не отнимешь.

Но есть в их поведении одна «закавыка», одна особенность.

Получив хороший уровень восстановления, они начинают

считать, что эти достижения есть результат только их

тренировок, гениальных приспособлений, терпения и даже

таланта. И уверовав в собственную одаренность и этот самый

выдающийся талант, они пытаются убедить других пострадавших

людей следовать только их путем. И никак не иначе. А у тех —

совсем другая история поражения, гораздо более тяжелая и

сложная. Иногда вообще ничего общего.

И посмотрев на лихие взмахивания ног и смелые кульбиты

«умельцев» (Красов, лежа на спине, даже выделывал нечто

похожее на брейк-данс), они прекрасно понимают, что повторить

эти движения невозможно по определению. А когда эти показы

еще сопровождаются нравоучениями типа: «Делай как я и не

иначе!.. Вы — лентяи, охламоны, бездельники, берите пример с

меня!» — становится совсем нестерпимо.

Конечно, среди спинальников, как и среди обычных людей, есть

и лентяи, и охламоны, но их не больше и не меньше, чем среди

остальных. Хотя, безусловно, есть и просто сломленные люди.

Сломленные своим несчастьем, тоской, необратимостью

ситуации. Но много и очень сильных, упорных и мужественных.

И сейчас они есть. Они работают как одержимые, преодолевают

боль, слабость, неудачи. Однако глубина поражения так велика,

что успехи ничтожны, а прибавка в здоровье почти незаметна.

Проходят дни, месяцы и годы, а «воз и ныне там». Тут любой

дрогнет. Попробуйте так неистово заниматься, тратить море сил,

пота, слез, эмоций и времени — а результата почти не видно.

И еще одна сложность — родственники, и в первую очередь

жена (или муж, если она спинальница). Мать и отец — с ними

все понятно. Они не выдадут и не смоются аккуратненько. За

редким исключением. А вот мужья и жены — большая проблема.

Но вот у Валентина она благополучно разрешилась, у него был

крепкий тыл. Мать и новая жена вполне прилично ладили и

дружно помогали ему сражаться с судьбой. Он был накормлен,

чист, опрятен. Все механизмы — коляска, тутора, машина —

содержались отлично. За этим следила жена, она тоже была

мышцы, которые меньше всего пострадали и могут взять на себя

часть нагрузки.

Все это я объясняю Валентину, осторожно подбирая слова, чтоб

совсем не утопить его веру и надежду хоть в какое-то

улучшение. Однако сам в этот прогресс верю слабо. И он,

конечно, по интонации прекрасно чувствует мою неуверенность.

Улыбается и говорит: «Ладно, Львович, успокойся, замнем для

ясности. Лучше мне подскажи упражнения для равновесия. Это я

делаю с удовольствием».

С равновесием дело непростое. Не случайно в цирке жанр

эквилибра очень ценится. Люди стоят на руках, на голове, даже

на ушах — лишь бы не на ногах. А если уж встают на ноги, то

обязательно на что-нибудь эдакое узкое и крайне неудобное —

проволоку, острие шашки, спинку стула, голову партнера. Канат

считается широким и шикарным удобством. Это для

начинающих. Так вот, для спинальника, да еще шейного, у

которого параличи не только ног и рук, но и туловища, всякого

рода вертикальная позиция превращается в цирковой номер.

Даже сидеть без опоры — и то трудно, опрокидываешься на

спину или на бок. Как ослабленный или недоношенный

младенец. Которого обкладывают подушками. Представили? А

вставать? Теперь вообразите, такого человека, закованного в

мощный корсет и высокие тутора-протезы наподобие

средневекового рыцаря, которого ставят вертикально, как

говорится, «на попа». Он должен «ловить» баланс, чуть

придерживаясь за опору руками. Почему чуть? Да потому, что

руки у него тоже «не люкс», ослаблены.

При этом надо учесть еще одну проблему — глубокую

чувствительность ног, вернее, полное отсутствие этой самой

чувствительности. Спинальник, если не смотрит на ноги,

зачастую даже не знает, где они находятся, согнуты они или

разогнуты, в каком положении стопы и пальцы. Бывает, что они

подворачиваются и травмируются, а он об этом ничего не знает.

И только вечером, снимая с себя всю амуницию, он с

удивлением разглядывает посиневшие пальцы и распухшие

лодыжки. С этой чувствительностью вообще все время какие

нибудь неприятности, и чаще всего — температурные.

Жгучий холод или крутой кипяток для больного неотличимы, вот

он и напарывается на проблемы. Даже Валентин, за которым

В результате возникает опаснейший синдром — миокардиодист-

рофия, а проще говоря, по-русски — истощение сердечной

мышцы. Это очень опасно для жизни. В моей практике тоже

появились подобные случаи. Я стал его попугивать. Он

хмурился, но продолжал свои самоистязания. Надеялся

подняться еще хоть на одну ступеньку. «На ступень прогресса,

мать его за ногу!» — возглашал Валентин, утираясь огромным

махровым полотенцем, которое жена несколько раз за день

заменяла на сухое.

Часто приходила дочка, она жила неподалеку с бабушкой и

дедушкой. Ее кормили чем-нибудь вкусным, а потом они с отцом

занимались арифметикой. Она ловко решала задачки,

раскалывала «как орешки», Валя радовался и гордился. Потом

они играли в «угадайку» — Валя закрывал глаза, а Оля сгибала

и разгибала отцовские пальцы на ноге и требовала ответа.

«Вверх или вниз?» — строго вопрошала она. Его умиляла

строгость тона, но он почти всегда ошибался: чувствительность

так и не восстанавливалась. А главное, гасла надежда на

восстановление. Время-то уходило!

По своему характеру он был человеком упорным, настойчивым,

даже жестким, но с большой долей самокритичности и

абсолютно лишенным чувства какой-то своей исключительности.

Трезво смотрел на всю ситуацию и на свои ограниченные

возможности.

Это его выгодно отличало от «птичников-отличников», о которых

уже была речь. Те умельцы бодро и неистощимо упражняли те

мышцы, которые уже и так восстановились. А слабые,

полупарализованные мускулы оставались заброшенными. Я

однажды с таким спинальником поговорил — откровенно и

нелицеприятно: «Упражняйте те мышцы, которые ослаблены, а

восстановленные мускулы и так достаточно хороши. Поменяйте

акцент и вектор занятий!» Научно так поговорил. Он когда-то был

врачом, правда, санитарным. Однажды неудачно прыгнул с

доморощенного трамплина, приземлился попой на пенек и стал

спинальником, но повреждение было не фатальным, и он быстро

выбился в отличники. Хотел всех остальных дураков учить

жизни. На мои слова окрысился: «Это я — я сам вылечил себя.

Постепенно подтяну и остальные участки. Что же я, зря столько

мучился?» Такому человеку доказывать, что мышцы и так бы

Держи дистанцию

Он лежал в ванне, закрыв глаза, серьезный, как йог, натурально

голый, но в офицерской фуражке с высокой тульей. Фуражка

была с силой натянута на уши, которые изрядно посинели.

Правда, они могли посинеть и от холода: вода-то давно остыла.

«Вот, — с плачем объясняла жена Лидка, — пришел ночью

пьяный и который час уже так лежит. Соседям в ванную нужно, а

он не вылезает, всех отгоняет и ругается. Может, хоть вы его

образумите? Перед соседями стыдно».

Да-с, визит к моему подопечному Севке Володину получился

необычным. Понедельник, раннее утро, огромная коммуналка на

задворках Тверской, соседи ползают злые, как мухи. На работу

надо, а этот разлегся без трусов. Перед бабами неудобно, хотя

там смотреть-то особенно не на что: от холодной воды все

срамные части скукожились до нуля. Но он все-таки

подполковник танковых войск, да еще кандидат физико

математических наук, и в таком непотребном виде. Кошмар!

Я давно занимаюсь этим индивидом, уже несколько лет.

Однажды кто-то из моих коллег попросил приехать на

консультацию в госпиталь Бурденко, в Лефортово. Пациент

перенес клещевой энцефалит. Гадкая болезнь. Таежный клещ

кусает человека где-то на Урале, в тайге, на привале, в кустах,

например. Когда он присел покакать. Попа-то голая. В этот

момент клещ кусает и прямо ввинчивается в этот теплый

желанный объект. И привет. Несколько дней все нормально,

никаких признаков, и вдруг… Турист, геолог, охотник

возвращается на базу или даже домой, на радостях ничего не

замечает, только чуть температурит, думает, что слегка простыл.

Пьет водку, аспирин. Потом — и то, и другое. Но энцефалитный

вирус уже бурно размножается, крепнет от часа к часу, плюет и

на аспирин, и на водку, поселяется в мозгу и «выстреливает». Да

так, что мало не покажется.

Этот вирус такой же сноб, как и вирус полиомиелита,

развивается в своих излюбленных местах — в двигательных

центрах головного и спинного мозга, там он начинает свою

разрушительную работу.

У человека наступает паралич шеи, рук, верхней части грудной

клетки. Ноги и голова остаются сохранными, он может ходить,

наполовину, третьи — вообще не тронуты. Эдакая мышечная

мозаика. Интересная и сложная задачка. Но при таком упорном

пациенте может все получиться неплохо.

Перво-наперво надо применить подвесы. Сейчас это называется

модным словом «пелатес». На самом деле это давно известный

прием: движение руки, ноги, туловища в горизонтальной

плоскости на специальном матерчатом подвесе, типа длинного

бинта. Он не только уменьшает вес этой самой пострадавшей

человеческой детали, но и позволяет двигаться с большим

размахом, устраняя силу трения. В общем, подробности

интересны далеко не всем. Но больного-то это касается самым

непосредственным образом. Неподвижная рука вдруг начинает

свободно перемещаться, а по команде «Стоп!» — твердо

останавливаться. Это его радует.

Есть самые разные способы усиления этого размаха и тем

самым — тренировки пострадавших мышц. Придуманы и другие

приемы и приемчики, укрепляющие мускулы и облегчающие

жизнь пострадавшего индивида.

А индивид своими колючими голубыми глазками оценил

приносимую ему пользу и начал фанатично заниматься. День и

ночь. Иногда так уставал, что чуть в обморок не падал.

Побледнеет, вытянет посиневшие губы в ниточку и закатит глаза.

Похлопает его инструктор по впалым щекам, водичкой

взбрызнет, он, не открывая глаз, учтиво прошипит: «Благодарю

вас, вы очень любезны». Прямо английский лорд. Потом, правда,

матерился по-русски довольно виртуозно. Но не всегда — это

зависело от степени усталости. Иногда так уставал, что

знакомые с детства слова и буквы забывал. Упорный был

малый.

И ведь стал понемногу поправляться! Что уже удивительно,

потому как энцефалитники, что клещевые, что всякие другие,

плохо поддаются лечению. Тут больше надо уповать на природу

и на породу. Да еще на упорство.

Он выписался из госпиталя, стал приходить к нам в зал

лечебной физкультуры. Благо это рядом с его домом на

Тверской, тогда она еще звалась улицей Горького. Приходил в

легких курточках или рубашках с отложным воротничком — в

шинели и кителе не мог. Жесткий воротник наминал тонкую

цыплячью шею, и голова падала вперед. Шинель же своей

необходимости комиссования, то есть увольнения из армии по

состоянию здоровья. Этого он никак не хотел.

С армией его связывало многое, начиная хотя бы с суворовского

училища, которое он окончил в Саратове. Пару раз его оттуда

выкидывали. За строптивость и драки. Очень драчливый был.

Чуть что — сразу в морду. Позже выяснилось, что таковым и

остался. Но из армии уходить не хотел. Военная косточка. Да и

деньги немалые доплачивали — за погоны, выслугу лет, опять

же — поликлиника для себя и жены Лидии. Это все на улице не

валяется. Путевки на курорт, военный санаторий.

Время шло. Однажды я его встретил в Гурзуфе. Он там лечился

в своем санатории. А мы с женой пешим туризмом баловались.

Бродили по Крыму и детеныша Мишку с собой волокли.

Провожаемые воплями и стенаниями бабушек. Молодые были,

беззаботные. Хорошо-то как нам было! Очень давно.

Севка там тоже отдыхал со своей женой. Загорел, носик

морковка облупился, реснички выгорели. Но шея окрепла —

голова уже не выпадала в прорезь футболки. В руках держал

взрослую ракетку (прежде начинал с облегченной детской) и

похлопывал ею по коленке. Говорил солидным баском,

тщательно выговаривая окончания. Он ведь еще и лекции в

академии читал, доцентуру имел.

«Я, старик (нам было лет по тридцать пять), здесь играю на

корте каждый день, благо погода способствует. Стал играть на

деньги. Для усиления куража. Эти раскормленные полковники из

Генштаба, зажиревшие буржуи да тыловики сраные, ведутся на

мой хилый облик. Да и жадность, как известно, фраера сгубила.

Я им предлагаю по маленькой. Сначала проигрываю. Нарочно.

Потом покрупнее. Опять проигрываю. Делаю вид, что я в запале,

теряю голову. Ставку повышаю до возможно допустимого, а то

потом денег на расплату не хватит, они заведут бузу какую

нибудь. Мне этого не надо. Я лучше в тенечке, незаметненьким

останусь.

Как только ставки сделаны, начинаю игру. Без паузы, чтобы не

передумали. Они мне даже фору дают, убогому — один, два

гейма (всего их пять). Я кланяюсь и благодарю. А потом

приступаю к делу — рву их в клочья. Подача у меня слабая,

двумя руками качественно не подашь, но зато точно в неудобный

уголок могу устроить. И начинаю крушить их: с лета, смеш, опять

запредельно модной. Просто нам подходила Усовская ветка, мы

жили на Хорошевке, ехать близко. Дача была недорогая, просто

изба. Хозяин — одиночка, жил в пристроечке. Перед нами не

маячил, слегка попивал. Я приглашал Севку с женой и сыном,

хотел его тренировать в ходьбе на лыжах. Толчок лыжными

палками был ему чрезвычайно полезен. Это входило в

придуманную мной систему тренировок. Он кривился, не любил

холод, но слушался. Однажды, для поощрения, я обещал глоток

коньяка. Меня тогда снабжали азербайджанским, марочным. Он

оживился, глаза заблестели. «Годится!» — сказал он с

вдохновением и покатил по лыжне. Когда он толкался палками, у

него зад оттопыривался картинно. «Главное — отклячить жопу,

— научно объяснял без пяти минут доктор физико

математических наук, — тогда толчок эффективнее и мощнее».

Эрудит.

Вечером наступал миг его блаженства. Я наливал коньяк из

маленькой бутылочки в десертную ложку. Он проглатывал,

занюхивал рукавом «по-пролетарски». И требовал вторую ложку.

Мол, не распробовал. Очень оригинально. Он полюбил

десертные ложки.

Коньяк имел привлекательный летучий запах. На него появлялся

хозяин. Поводил носом, он у него был какой-то сплющенный.

Глаза сомнамбулически прикрывались, как при наркозе. «Пахнет

чем-то освежающим, — сдавленным голосом говорил мужик, —

алкоголь?» Помните, у Никулина: «Спирт?» Но, увидев

десертные ложки, разочарованно заключал: «Лекарство…»

Севка очень веселился от этого и требовал себе третью ложку.

«Тройственная унция», — говорил он туманно. Коньяк его

будоражил и вызывал на разные откровения:

— Я когда простого русского мужика вижу, то прямо млею.

Простой, бесхитростный. Готов ему простить любое свинство. А

вот интеллигенты ваши меня злят — чего-то крутят, вертят,

выдрючиваются.

— А ты сам-то к какому классу себя относишь? — спрашивал я

его.

— В том-то и дело — от тех ушел, а к этим не пришел, болтаюсь

как… цветок в проруби, — горестно заключал он. — Давай еще

одну ложечку примем, для успокоения, а?

— Раз ты этого мужика так любишь, отдадим ему остатки

Однажды я задержался на работе и приехал в Барвиху совсем

поздно. Меня ждали к ужину. Севка мирно беседовал с хозяином

в пристроечке. Наверное, о простой и здоровой деревенской

жизни. Он приехал без семьи. Сын простудился, и Лида осталась

с ним дома. Мишка спал. Жена на меня как-то странно смотрела

и хмыкала. Я это отнес к запоздалому приезду и, естественно,

как большинство мужиков, лебезил. Хотя и не был виноват.

Поужинали, легли спать, утром день был чудесный, мы с

Мишкой учили «Мороз и солнце», и он не выговаривал слово

«прелестный», говорил то «пресный», то «перелесный».

Смеялись.

Севка красиво работал над переменным ходом, как заправский

лыжник: палки взлетали над лыжней и впивались в твердый

сверкающий наст. Лыжня уводила куда-то в лес, к елкам,

покрытым снежными пластами. Идиллия. Залюбуешься и

запомнишь навсегда. Он рано отправился домой — прямо

образцовый отец семейства.

Так мне мнилось. Оказалось, это совсем не так. Когда пообедали

и легли отдохнуть, жена набрала воздуху и выпалила: «Этот

твой барбос совсем обнаглел — предлагал, пока тебя нет,

переспать с ним. Просто так, чтоб показать свою мужскую силу.

Она-де у него особенная, всем мужикам недоступная, он один

такой гигант: «Тебе такого и не снилось с твоим хилым

интеллигентиком». На ее возмущенные вопли и предложения

использовать эту силу на своей Лидке он отвечал, что ей

достается по полной программе и еще хватает на многих других,

в том числе и на жен его близких друзей. Стервец.

На мой вопрос, чего же раньше не сказала, пока он был здесь, я

бы ему рожу начистил, отвечала, что не хотела скандала, все

равно бы он отбрехался, а из тебя такой «чистильщик», как из

меня София Ротару. Она тогда увлекалась пением — одинаково

почитала Дорду, Кристалинскую и Пантофель-Нечецкую, в

равной степени. Пыталась петь весь их репертуар. Кое-что,

очень немногое, почти получалось. Так мне тогда казалось.

Севка затаился и к телефону не подходил, чует, собака, чье

мясо… Лидка грустно отвечала, что он пишет диссертацию, сидя

в Ленинке, или с курсантами академии проводит лабораторки.

«Он уже у нас теперь доцент. По конкурсу прошел». В голосе ее

слышалась некоторая доля гордости. Она тоже работала

по-прежнему считал его своим детищем — способным,

одаренным и редкостно упорным. Идея Пигмалиона все еще

витала над моей не слишком умной головой. Наивной до

глупости. А его поведение подтверждалось цитатой из великого

Бернарда Шоу: «Кто шляпу стибрил, тот и тетку пришил».

Послушав несколько дней его стенания и узнав от Лидки, что его

действительно по-настоящему прижали, я отправился «по

инстанциям». Собственно, инстанция была только одна —

многозвездный генерал, чуть ли не один из замов министра

обороны. С ним был знаком мой отец еще со времен войны.

Отец был военным инженером и по роду службы встречался с

разным прямым и косвенным начальством. Он был всегда

спокойно вежлив, готов оказать техническую (подчеркиваю это

слово!) помощь и твердо неуступчив в тех вопросах, которые

затрагивали этическую сторону дела. Принципиально не

участвовал ни в каких интригах и обсуждениях. Не любил вранья

и обтекаемых формулировок. Считал утомительным сочинять

небылицы и легенды, сразу в них запутывался. В гостях мама с

ним мучилась: «Опять ты ляпнул что не надо, лучше бы

молчал!» — «А ты меня не тащи к кому попало!» — частый

диалог после похода в гости. Хорошо помню.

Эта неуступчивость и недипломатичность создавали ему целый

рой недругов, он всегда плохо продвигался по службе. При

хрущевском армейском разгроме не дали дослужить два или три

месяца до следующего звания. Ушел в отставку хроническим

подполковником. Зато если и были друзья, то прочные и

надежные. Многозвездный генерал был одним из них. Мама

дружески общалась с его женой, а я с самого раннего (вернее, с

подросткового) возраста — с двумя их отроками. Впоследствии

они тоже стали военными и, конечно, генералами. Я стал врачом

и временами бывал приглашаем к ним для малоценных, но

благосклонно выслушиваемых советов. Она, милейшая

полноватая генеральша, поила меня фамильным изюмным

квасом и восторженно вздыхала, услышав знакомый

медицинский термин. Генерал же обладал природным скепсисом

украинского крестьянина. Его любимым словом было: «Нэ

трэба!»

Выслушав мой несколько сбивчивый рассказ о таком одаренном,

упорном и обижаемом пациенте, он только спросил: «Володечка,

«Горбатого могила исправит… Он тебе друг? Пациент? Тогда

нечего сближаться. Держи дистанцию». Военный человек, дал

ценный совет. Не сразу, позже, я ему последовал, и это было

правильно.

Севка защитил докторскую довольно успешно. Его поздравляли.

Но когда какой-то доброхот брякнул, что, мол, удивительно,

после такой болезни человек еще что-то соображает, Всеволод

хотел дать ему в ухо. Воздержался. Вспомнил генеральское

предупреждение. Ответил элегантно, что некоторые и без

болезни ничего не соображают. И добавил вежливо: «Мудаки

потому что».

Тут грянула перестройка. Он уволился из армии и занялся

компьютерной диагностикой болезней. Как-то сразу в нее

уверовал. Устроился в какую-то медицинскую шарашку и стал

туда звать меня. В виде крайней степени доверия: «Старик,

будем миллионы грести!» Миллионы меня тоже волновали в те

лихие годы, но не настолько, чтобы налечь на диагностику. Не

потянуло меня.

Во-первых, выяснилось, что компьютеры правильный диагноз

ставят лишь в пятидесяти процентах случаев, то есть по

принципу «орел-решка», а во-вторых, Севка предложил

немедленно, не позже шести вечера внести астрономическую

сумму не то в три, не то в пять тысяч зеленых для покупки на

паях компьютерной установки. Тут я вспомнил совет отца и

«взял дистанцию». Да и запас мой составлял сорок пять

долларов — гонорар за главу в энциклопедии, сдуру изданной за

рубежом. Я их прятал в маминой коробочке из-под диакарба.

Мочегонное средство. Место очень надежное.

Любовь не состоялась, и мы, как выяснилось, расстались

навсегда. Окольными путями я узнал, что он в диагностике

разочаровался, но продолжал раздавать визитки, где значился

«генеральным директором» чего-то, где работало еще два

человека — жена Лидка и друг Кирилл, художник, с которым они

частенько киряли и дрались в молодости. Кирять они

продолжали, и Кирилл помер, хотя был «русским богатырем» и

тоже не любил интеллигентов. Вот такие дела. Так что дистанция

— великая вещь. Надо уметь ее держать.

Бульбы. Он что-то пишет, жует эти свои усы и, не глядя на нас,

машет рукой — проходите, мол, садитесь. Сбоку от сцены два

ряда клубных стульев, приколоченных к единой перекладине,

чтоб не елозили. Мы садимся на передний ряд, девчонки —

сзади. Они перестали шушукаться и тревожно вертят головами.

Что дальше будет?

Он говорит какие-то слова про суть предмета, который мы

сейчас будем изучать на практике. Слушаем вполуха, потому что

обстановка вокруг впечатляет гораздо сильней, чем текст. Тем

более что кое-что мы и так знаем. Слышали на лекции. Да-да,

краем уха: гонококки… тельца Нейслера… анализ на стеклах…

окрашивается фуксином синим…

«Сейчас появится Петрович, — вдруг почему-то с усмешкой

говорит врач, — и вам все станет понятным». Мы

переглядываемся, ждем. И вот среди этих декораций — сцена,

клубные стулья, голубоглазый врач с усами — дребезжит и

открывается стеклянная дверь с привычной надписью

«Посторонним не входить». Она отворяется с трудом, скребет по

полу, как будто ее очень давно не открывали. Наконец

распахивается и со звоном ударяется о стену. Появляется

человек. Он в хирургическом халате (завязочки сзади). Халат в

далеком прошлом был белого цвета. Он шаркает стоптанными

башмаками, ему много лет и ему трудно ходить. Равнодушно

кивает нам головой и говорит с хрипотцой: «Пусть клиенты

входят, замерзли небось. По три человека пропускайте».

Староста группы, бывший военный фельдшер Саша

Романовский, серьезный и уже давно лысый, открывает входную

дверь и скупым жестом приглашает первую тройку. Они входят, и

Петрович вытягивает их в шеренгу, лицом к лампе дневного

света. Включает лампу, которая трещит и мигает, а потом

заливает страдальцев мертвенно-синеватым светом. Они понуро

стоят. Петрович командует: «Ширинки расстегнуть! (Тогда до

молний на брюках еще не додумались.) Вынуть прибор, весь,

весь, не стесняйтесь. Тут все свои», — поводит рукой в сторону

девчонок. Юморист, однако: «Надавить, сильнее, сильнее! Не

двумя пальчиками, это вам не зубная паста, а всей ладонью!».

Высокопарно так говорит.

Мужики, покряхтывая, надавливают. Результат их удивляет: «Ишь

ты, как залетел», — говорит невысокий коренастый мужичок в

загнал их, как и вначале, по три человека в процедурку.

Мы, робко ступая по цокающему старому кафелю, перешли в

мрачную комнату — «пыточную», как с усмешкой ее определил

фельдшер. Над обычными фаянсовыми писуарами, давно

потерявшими белый цвет невинности, висели широко известные

в народе изделия с иностранным лейблом «Кружка Эсмарха».

На которых, помнится, играли незабвенные Палкин, Малкин,

Залкинд из «Двенадцати стульев». Тогда было смешно, сейчас

— нет. От них свисали шланги, грозно шевелясь, как змеи. Все

дело было в их содержимом — они были заполнены бурой

гадостью — «азотно-кислым серебром», по-научному —

протарголом. Вам в детстве капали в нос эти жгучие капельки,

чтобы извести хронические сопли? Мне капали. Больно и

безрезультатно. И это был только 2 %-ный раствор, такой милый

и ласковый

Здесь же через шевелящиеся шланги под напором с высоты

поступал аж 10 %-ный — жгучий и убийственный для любых

зловредных микробов. Для незловредных — тоже раствор

убийца. И для слизистой уретры — отнюдь не подарок. Но ею

приходится жертвовать. А это очень больно. Мы в этом тут же

убедились.

Петрович заправил шланги-катетеры в соответствующие

природные отверстия первой тройки пострадавших мужчин и

решительно открыл общий кран. Мужики взвыли в унисон: «Уйю-

ююй, — орали они с переливами, — больно, б…!» «Чего их

теперь поминать, их здесь нету. Вот раньше явно были», —

комментировал их крики Петрович. — Тут один кричал —

«мамочка»! А другой — старый седой хрен, вояка бывший,

своего командира призывал, с хорошей урологической

фамилией. Орал — «Товарищ Мудалов!», они, оказывается,

раньше вместе лечились. Потеха! Чего только не

наслушаешься».

Петрович скоро промыл всех трипперных, гонорейных по

научному, поправился он, потом проспринцевал другой

жидкостью (не менее жгучей) всех остальных и, не прощаясь,

удалился в ту же скрипучую дверь, из которой появился вначале.

А костлявого мужика с шанкром отправили в кожную клинику на

Пироговку. Он там будет желанным гостем, персоной «grata» —

его шанкр теперь редкость, и его будут показывать всему курсу.

Дора Яковлевна

У нее была величественная походка — широкий шаг, грудь

вперед, голова поднята. Но это не из-за гордыни или, избави бог,

от зазнайства. Она была очень скромна и скрытна, а походка

такая — по причине крупноразмерной груди. Пятый или даже

шестой номер. Что тут поделаешь? Куда девать? Только вперед!

Сам Николай Нилович Бурденко, ее учитель, шутил в конце

операции: «Дора, вынь грудь из раны». И тихонько смеялся,

сдвинув хирургическую шапочку на переносицу. Она всю войну

провела на передовой, никогда не пряталась и не уклонялась.

Бурденко ее уважал за это. А его уважение многого стоило,

человек он был суровый и нелицеприятный. В конце войны взял

ее в свой госпиталь, а потом и в Институт нейрохирургии.

До войны она дважды побывала в Средней Азии — на каких-то

эпидемиях, довольно опасных. Хотя это было не по ее

специальности (всегда была хирургом). Она считала

невозможным отказываться или отлынивать. «Партия сказала —

надо, комсомол ответил — ага». Она так шутила, но от партии

держалась подальше. Даже на фронте, после форсирования

Днепра, когда чуть не погибла, и то уклонилась от лестного

приглашения.

Она вспоминала эту переправу с ужасом. Родилась в Беларуси,

реки близко не было, плавать не научилась. Через Днепр плыла

на баркасе с маршевой ротой и двумя санитарными

инструкторами. Тяжелый снаряд ударил рядом, баркас

перевернулся. До правого крутого берега еще оставалось метров

сто или двести. Сам Днепр в этом месте чуть ли не на километр

разлился. Как доплыла, сама не помнила, цеплялась за какие-то

пустые ящики. Когда приблизилась к берегу, увидела, что никогда

на него не заберется — отвесная крутизна. Так бы и потопла,

если бы не бойцы — по живой цепочке передали ее из рук в

руки. Она была с тремя маленькими звездочками на погонах и

эмблемкой — змея и чаша — старший лейтенант медицинской

службы. Тогда получила боевую медаль «За отвагу». Это весьма

уважаемая в войсках награда. Награждали смелых и отчаянных.

Вот она такой и была.

После войны тем более не трусила, никогда. Как-то раз

готовилась к операции. Уже помылась, натянула хирургические