Маргарет Митчелл

Унесенные ветром

Том 2

Унесенные ветром - Трейлер

– Мало, чтоб заплатить налог, – сказал он, проковылял к камину

и, нагнувшись, протянул к огню свои покрасневшие от холода

руки.

– Налог? – повторила она. – Да что ты, Уилл! Мы ведь уже

заплатили налог.

– Да, мэм. Только говорят, недостаточно заплатили. Я слышал об

этом сегодня в Джонсборо.

– Ничего не понимаю, Уилл. Что ты такое говоришь?

– Мисс Скарлетт, мне, конечно, неприятно вас тревожить, когда

на вас и без того столько всего свалилось, а все-таки сказать

нужно. Говорят, вы должны заплатить куда больше. Тару оценили

ужас как дорого – разрази меня гром, дороже всех поместий в

округе.

– Но ведь не могут же заставить нас еще раз платить налог, если

мы его уже заплатили.

– Мисс Скарлетт, вы ездите в Джонсборо не часто; и я этому

только рад. В нынешние времена это место не для леди. Но

если б вы туда чаще ездили, тогда б знали, что сейчас там

верховодят крутые ребята-республиканцы, подлипалы и

«саквояжники»[10]. Они бы вас довели до белого каления.

Ниггеры там расхаживают по тротуарам, а белых господ на

мостовую сталкивают, и еще…

– Да при чем тут это-речь же о налоге!

– Сейчас, сейчас, мисс Скарлетт. Эти мерзавцы по какой-то

причине решили поднять налог на Тару, точно она у нас дает

доход в тысячу тюков. Когда я об этом услыхал, пошел в обход

по салунам, чтобы поднабраться сплетен, и вот узнал: кто-то

хочет купить Тару по дешевке с шерифских торгов, ежели вы

налог сполна не заплатите. А все прекрасно понимают, что

заплатить вы не можете. Кто этот человек, который хочет купить

Тару, я еще не знаю. Этого я разнюхать не сумел. Правда,

думаю, этот трус Хилтон, что женился на мисс Кэтлин, знает, так

как очень уж нахально он склабился, когда я его выспрашивал.

Уилл опустился на диван и принялся потирать свою культю. Она

начинала ныть у него в холодную погоду: деревяшка, на которую

она опиралась, была плохо обита, да и неудобна. Скарлетт в

ярости смотрела на него. Да как он может говорить таким

небрежным тоном, когда каждое его слово – все равно что

похоронный звон по Таре! Продадут с шерифских торгов?! А куда

будешь трудиться. Джорджия по сути дела находилась на

военном положении. Всем командовали солдаты-северяне,

расквартированные по всей округе, а также Бюро вольных

людей, и они устанавливали правила, какие хотели.

Бюро вольных людей, созданное федеральным правительством,

чтобы заботиться о бывших рабах, получивших свободу и еще не

очень понимавших, что с ней делать, тысячами переселяло

негров с плантаций в поселки и города. Бюро обязано было

кормить их, пока они не найдут себе работу, а они не слишком

спешили, желая сначала свести счеты с бывшими хозяевами.

Местное Бюро возглавил Джонас Уилкерсон, бывший

управляющий Джералда, а помощником у него был Хилтон, муж

Кэтлин Калверт. Эта парочка усиленно распространяла слухи о

том, что южане и демократы только и ждут случая, чтобы снова

закабалить негров, и лишь Бюро вольных людей и

республиканская партия способны помочь им избежать этой

участи.

Уилкерсон с Хилтоном внушали также неграм, что они нисколько

не хуже белых и что скоро будут разрешены смешанные браки, а

поместья бывших хозяев отберут и каждому негру дадут по

сорок акров земли и мула в придачу. Они распаляли негров

рассказами о жестокостях, чинимых белыми, и в краю, издавна

славившемся патриархальными отношениями между рабами и

рабовладельцами, вспыхнула ненависть, зародились

подозрения.

Бюро в своей деятельности опиралось на солдатские штыки, а

военные власти издали немало вызывавших возмущение

циркуляров по поводу того, как должны вести себя побежденные.

Можно было угодить в тюрьму даже за непочтение к чиновнику

Бюро. Циркуляры издавались по любому поводу – об обучении в

школах, о поддержании чистоты, о том, какие пуговицы следует

носить на сюртуке, какими товарами торговать, – словом, на все

случаи жизни. Уилкерсон с Хилтоном имели право вмешаться в

любое начинание Скарлетт и заставить ее продавать или менять

товары по той цене, какую они установят.

К счастью, Скарлетт почти не соприкасалась с этой парочкой,

ибо Уилл убедил ее предоставить это ему, а самой заниматься

только плантацией. Мягкий и сговорчивый, Уилл с честью вышел

из многих подобного рода трудностей, а ей и словом не

демократом в шестьдесят пятом году в налоговых книгах штата

больше двух тысяч долларов было записано, такой демократ не

может голосовать. Значит, и ваш папаша, и мистер Тарлтон, и

Макра, и Фонтейны-все вылетают из списков. Потом, ежели ты

был полковником и воевал, ты тоже не можешь голосовать, а ей

же-богу, мисс Скарлетт, у нас куда больше полковников, чем в

любом другом штате Конфедерации. И ежели ты служил

правительству конфедератов, ты тоже не можешь голосовать;

значит, все вылетают из списков – от нотариусов до судей, и

таких людей сейчас в лесах полным-полно. Словом, лихо янки

подловили нас с этой своей присягой на верность: выходит,

ежели ты был кем-то до войны, значит, голосовать не можешь.

Люди умные, люди достойные, люди богатые-все лишены права

голоса.

Ну, я-то, конечно, мог бы голосовать, ежели бы принял эту их

чертову присягу. У меня ведь никаких денег в шестьдесят пятом

не было и полковником я не был, да и вообще никем. Только

дудки – никакой их присяги я принимать не стану. Даже не

взгляну на нее! Если б янки по-честному себя вели, я бы принял

их присягу, а сейчас не стану. К Союзу можете присоединить

меня, пожалуйста, а какая тут может быть Реконструкция – в

толк не возьму. Ни за что не приму их присяги – пусть даже

никогда больше не буду голосовать… А вот такой подонок, как

этот Хилтон, – он голосовать может, и мерзавцы вроде Джонаса

Уилкерсона, и всякие белые голодранцы вроде Слэттери, и

никчемные людишки вроде Макинтошей – они все могут

голосовать. И они теперь правят всем. И ежели вздумают

двадцать раз взыскать с вас налог, то и взыщут. Теперь ведь

ниггер убьет белого – и никто его за это не повесит. Или,

скажем… – Он умолк, погрузившись в свои мысли, и оба

одновременно вспомнили про белую женщину на уединенной

ферме близ Лавджоя.» – Эти ниггеры могут как угодно нам

гадить: Бюро вольных людей все равно их выгородит, и солдаты

поддержат винтовками, а мы даже голосовать не можем и

вообще не можем ничего.

– Голосовать, голосовать! – воскликнула Скарлетт. – Да какое

отношение имеет голосование к тому, о чем мы говорим, Уилл?!

Мы же говорим о налогах… Послушай, Уилл, ведь все знают, что

Тара – хорошая плантация. В крайнем случае можно Наложить

Взяли бы вы шаль, мисс Скарлетт. На улице-то сыро.

Но она вышла без шали, ибо за шалью надо было подняться

наверх, а ей не терпелось поскорее увидеть Эшли и излить ему

свои тревоги.

Хоть бы застать его одного – вот было бы счастье! Ни разу с тех

пор, как он вернулся домой, она не имела возможности

перемолвиться с ним хоть словом наедине. Вечно вокруг

вертелся кто-то из домашних, вечно рядом была Мелани – она

то и дело протягивала руку и дотрагивалась до его рукава,

словно хотела лишний раз убедиться, что он действительно тут.

Этот жест счастливой собственницы неизменно вызывал у

Скарлетт взрыв ревности и злости, которые притупились было за

те месяцы, когда она считала, что Эшли уже мертв. Сейчас же

она твердо решила, что должна видеть его наедине. Она не

допустит, чтоб ей помешали говорить с ним с глазу на глаз.

Она шла по фруктовому саду под голыми деревьями – трава

была сырая, и ноги у нее промокли. Она слышала вдали звонкие

удары топора – это Эшли обтесывал вытащенные из болота

стволы. Не скоро это и не просто – восстановить изгородь,

которую янки с таким упоением тогда сожгли. Все дается не

скоро и не просто, устало подумала она, и как же все ей

надоело, надоело и опротивело до тошноты. Вот если бы Эшли

был ее мужем, а не мужем Мелани, какое это было бы счастье –

прийти к нему, уткнуться головой ему в плечо, расплакаться,

переложить на него все свои тяготы и беды, пусть бы он все

распутывал.

Она обошла гранатовую рощицу – голые ветви деревьев трепал

холодный ветер – и увидела Эшли: он стоял, опершись на топор,

вытирая лоб тыльной стороной ладони. На нем были старые

домотканые брюки и рубашка Джералда – из тех, что в лучшие

времена надевали только в суд или на пикники, – рубашка с

кружевными рюшами, слишком короткая для ее нынешнего

владельца. Сюртук Эшли повесил на сучок, ибо работать в нем

было жарко, и сейчас отдыхал.

Глядя на Эшли – оборванного, с топором в руке, Скарлетт

почувствовала, как сердце у нее защемило от любви к нему и

ярости на то, что все так складывается. Просто невыносимо

было видеть некогда беспечного, безукоризненно элегантного

Эшли за тяжелой работой, в рубашке с чужого плеча. Руки его не

завладеть мифическими миллионами конфедератской казны.

– О нем и речи не может быть, – отрезала Скарлетт. – Он

мерзавец, каких свет не видывал. Но что ж с нами-то со всеми

станет?

Эшли опустил топор и посмотрел в сторону – казалось, взгляд

его блуждал в каком-то далеком-далеком краю, куда она не

могла за ним последовать.

– Не знаю, – сказал он. – Я не только не знаю, что станет с

нами, живущими в Таре, но не знаю, что станет с южанами

вообще.

Ей захотелось крикнуть ему: «Плевала я на южан! Что будет с

нами?» Но она промолчала, потому что усталость вдруг снова

навалилась на нее. Нет, помощи от Эшли ждать нечего.

– В конце концов с нами произойдет, видимо, то, что происходит

всегда, когда рушится цивилизация. Люди, обладающие умом и

мужеством, выплывают, а те, кто не обладает этими качествами,

идут ко дну. По крайней мере, мы хоть видели Gotterdammerung

– любопытно, хотя и не очень приятно.

– Видели – что?

– Сумерки богов. К несчастью, мы – южане – считали ведь себя

богами.

– Ради всего святого, Эшли Уилкс! Не стойте и не болтайте

чепухи – ведь это мы же вот-вот пойдем ко дну!

Ее страстное отчаяние, казалось, проникло в его сознание,

вернуло мысль из тех далеких краев, где она блуждала, ибо он

неясно взял Скарлетт за руки и, повернув их ладонями вверх,

посмотрел на мозоли.

– Самые красивые руки, которые я когда-либо видел, – сказал он

и легонько по очереди поцеловал обе ладони. – Они красивые,

потому что сильные, и каждая мозоль на них – это медаль,

Скарлетт, каждая ссадина – награда за мужество и бескорыстие.

И загрубели они потому, что трудились за нас всех – и за вашего

отца, и за девочек, и за Мелани, и за малыша, и за негров, и за

меня. Хорошая моя, я знаю, о чем вы сейчас думаете. Вы

думаете: «Какой же он непрактичный дурак и болтун, несет

всякую чушь про мертвых богов, в то время как живые люди – в

опасности». Ведь правда, вы так думаете?

Она кивнула, от души желая, чтобы он всю жизнь держал ее

руки, но он выпустил их.

Геттисбергом и сплотить солдат вокруг себя?! Разве стал бы сам

генерал писать Мелани письмо про труса? И потом…

– Это не храбрость, – устало произнес он. – Обстановка боя

действует как шампанское. Ударяет в голову равно трусам и

героям. Любой дурак может быть храбрым на поле брани,

потому что, если не будешь храбрым, тебя убьют. Я говорю

сейчас о другом. Моя трусость бесконечно хуже того чувства,

которое побуждает человека бежать при первом пушечном

выстреле.

Он говорил медленно, с трудом произнося слова, точно ему

было больно, точно он как бы издали с грустью смотрел на

картину, которую сам нарисовал. Скарлетт с презрением

отнеслась бы к такой исповеди со стороны кого угодно другого,

усмотрев в этом проявление нарочитой скромности и желание

услышать похвалу. Но Эшли, очевидно, действительно так

думал, и во взгляде его было что-то такое, чего она не могла

понять, – не трусость и не сожаление, а покорность силе,

неизбежной и всесокрушающей. Зимний ветер холодом хлестнул

ее по мокрым ногам, и она вздрогнула – впрочем, не столько от

холода, сколько от страха, вызванного его словами и

леденившего ей душу.

– Но, Эшли, чего же вы боитесь?

– О. это не поддается определению. Бывают вещи, которые

звучат очень глупо, если их облечь в слова. Главное в том, что

жизнь стала вдруг слишком реальной, что ты соприкоснулся, сам

соприкоснулся с простейшими ее фактами. И дело не в том, что

меня огорчает необходимость обтесывать колья, стоя в грязи, –

меня огорчает то, что эту необходимость породило. И меня

огорчает – очень огорчает – утрата красоты, которой полна была

прежняя, любимая мною жизнь. А ведь какая, Скарлетт, красивая

была жизнь до войны. На ней было все – и прелесть, и

совершенство, и идеал, и симметрия, как в греческом искусстве.

Возможно, она не была такой для всех. Теперь я даже твердо

знаю, что не была. Но мне, когда я жил в Двенадцати Дубах,

жизнь казалась поистине прекрасной. И я был частью этой

жизни. Я составлял с ней единое целое. А теперь ее не стало, и

мне нет места в новой жизни, и я боюсь. Теперь я знаю, что

раньше я видел не жизнь, а лишь игру теней. Я избегал всего,

что не было призрачно, – избегал обстоятельств и людей,

жестикулирующий. Мой внутренний мирок рухнул, в него

ворвались люди, чьих взглядов я не разделял, чьи поступки

были мне столь же чужды, как поступки готтентотов. Они

грязными башмаками прошлись по моему миру, и не осталось ни

единого уголка, где я мог бы укрыться, когда мне становилось

невыносимо тяжело. Сидя в тюрьме, я думал: «Вот кончится

война, и я вернусь к прежней жизни, к моим старым мечтам, в

свой театр теней». Но, Скарлетт, возврата к прошлому нет. И то,

с чем столкнулись мы сейчас, – хуже войны и хуже тюрьмы, а

для меня и хуже смерти… Так что, как видите, Скарлетт, я несу

наказание за свой страх.

– Но, Эшли, – начала она, все глубже увязая в трясине

непонимания, – если вы боитесь, что мы умрем с голоду, так

почему же… почему… Ах, Эшли, не волнуйтесь: мы как-нибудь

справимся! Я знаю, что справимся.

На секунду взгляд его вновь обратился на нее, и в серых глазах,

широко раскрытых и ясных, было восхищение. А потом они

снова стали отчужденными, далекими, и сердце у Скарлетт

упало – она поняла: он думал не о том, что они могут умереть с

голоду. Вечно они говорят на разных языках. Но она так любила

его, что, когда он замыкался в себе, как сейчас, ей казалось,

будто теплое солнце ушло с небосклона и она осталась в

холодном сыром полумраке. Ей захотелось схватить его за

плечи, привлечь к себе, заставить, наконец, осознать, что она

живая, а не вычитанная им или вымечтанная. Вот если бы вновь

почувствовать, что они – одно целое, как в тот давний день,

когда он вернулся домой из Европы, стоял на ступеньках Тары и

улыбался ей.

– Голодать – не очень-то приятно, – сказал он. – Я это знаю,

потому что голодал, но я не боюсь голода. Я боюсь жизни,

лишенной неспешной красоты нашего мира, которого уже нет.

Скарлетт в отчаянии подумала, что Мелани поняла бы его. Эшли

с Мелани вечно болтают о всяких глупостях – стихи, книги,

мечты, лунный свет, звездная пыль… Ему не страшно то, что

страшит ее, Скарлетт, – не страшны режущие боли в голодном

желудке, пронизывающий зимний ветер, выселение из Тары, Его

терзает какой-то иной страх, которого она никогда не знала и не

может вообразить. Честное слово, ну чего в этом мире еще

бояться, если не голода, холода и возможности лишиться крова?

но она не дала ему и. рта раскрыть, обрушив на него поток слов.

– Вы же сами сказали мне в тот день, – помните тот день? – что

любите меня больше! И я знаю, что вы не изменились с тех пор!

Я же вижу, что не изменились! Вот только сейчас вы говорили,

что она для вас как сон, как мечта… Ох, Эшли, давайте уедем! Я

могла бы сделать вас таким счастливым. Ведь Мелани, – с

жестокой откровенностью добавила она, – Мелани больше не

сможет… Доктор Фонтейн сказал, что у нее никогда уже не будет

детей, а я могла бы родить вам…

Он сжал ее плечи так крепко, что ей стало больно и она,

задохнувшись, умолкла.

– Мы должны забыть тот день в Двенадцати Дубах.

– Да неужели вы думаете, что я могу его забыть?! Разве вы его

забыли? Можете, положа руку на сердце, сказать, что вы меня

не любите?

Он глубоко вобрал в себя воздух и быстро произнес:

– Да, могу. Я не люблю вас.

– Это ложь.

– Даже если и ложь, – сказал Эшли мертвенно ровным,

спокойным голосом, – обсуждать это мы не станем.

– Вы хотите сказать…

– Да неужели вы думаете, что я мог бы уехать и бросить Мелани

с нашим ребенком на произвол судьбы, даже если бы я их

ненавидел? Мог бы разбить Мелани сердце? Оставить их обоих

на милость друзей? Скарлетт, вы что, с ума сошли? Да неужели

у вас нет ни капли порядочности? Вы ведь тоже не могли бы

бросить отца и девочек. Вы обязаны о них заботиться, как я

обязан заботиться о Мелани и Бо, и устали вы или нет, у вас

есть обязательства, и вы должны их выполнять.

– Я могла бы бросить отца и девочек… они мне надоели… я

устала от них…

Он склонился к ней, и на секунду с замирающим сердцем она

подумала, что он сейчас обнимет ее, прижмет к себе. Но он

лишь похлопал ее по плечу и заговорил, словно обращаясь к

обиженному ребенку:

– Я знаю, что вы устали и все вам надоело. Поэтому вы так и

говорите. Вы тянете воз, который и трем мужчинам не под силу.

Но я стану вам помогать… я не всегда буду таким никчемным…

– Вы можете помочь мне только одним, – хмуро произнесла она,

ограду. Она подняла на него взгляд, исполненный любви и

сознания своей победы.

– Ведь ты же любишь меня! Любишь! Скажи это, скажи!

Он все еще продолжал держать ее за плечи, и она

почувствовала, как дрожат его руки, и еще больше полюбила его

за это. Она снова пылко прильнула к нему, но он отстранился, и

взгляд его уже не был отрешенным – в нем читались борьба и

отчаяние.

– Не надо! – сказал он. – Не надо! Перестань, иначе я овладею

тобой прямо здесь, сейчас.

Она только улыбнулась в ответ – бездумно, жадно: не все ли

равно, когда и где, – важно, что он целовал ее, целовал.

Внезапно он встряхнул ее, встряхнул так сильно, что ее черные

волосы рассыпались по плечам, и продолжал трясти, точно вдруг

обезумел от ярости на нее – и на себя.

– Не будет этого! – сказал он. – Слышишь: этого не будет!

Ей казалось, что голова у нее сейчас оторвется, если он еще раз

так ее встряхнет. Ничего не видя из-за упавших на лицо волос,

оглушенная этим внезапным взрывом, она наконец вырвалась из

рук Эшли и в испуге уставилась на него. На лбу его блестели

капельки пота, руки были сжаты в кулаки, словно от

невыносимой боли. Он смотрел на нее в упор и будто

пронизывал насквозь своими серыми глазами.

– В том, что случилось, виноват я – и только я один, и этого

никогда больше не повторится: я забираю Мелани с ребенком и

уезжаю.

– Уезжаешь? – в ужасе воскликнула она. – Ох, нет!

– Клянусь богом, да! Неужели ты думаешь, что я останусь здесь

после того, что произошло? Ведь это может произойти опять…

– Но, Эшли, ты же не можешь так вот взять и уехать. И зачем

тебе уезжать? Ты же любишь меня…

– Ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Хорошо, скажу. Я люблю

тебя. – Он резко наклонился к ней; в его лице появилось такое

исступление, что она невольно прижалась к ограде. – Да, я

люблю тебя, люблю твою храбрость и твое упрямство, твою

пылкость и твою безграничную беспринципность. Сильно ли я

тебя люблю? Так люблю, что минуту назад чуть не попрал

законы гостеприимства, чуть не забыл, что в этом доме

приютили меня и мою семью и что у меня есть жена, лучше

«гостеприимство», «порядочность», «честь» значат для него куда

больше, чем она сама.

Глина холодила руку Скарлетт, и она снова взглянула на зажатый

в пальцах комок.

– Да, – сказала она, – это у меня пока еще есть.

Сначала это были просто слова, а комок в руке был просто

красной глиной. Но внезапно она подумала о море красной

земли, окружающем Тару, о том, как это ей дорого, и как она

боролась за то, чтобы это сохранить, и какая ей еще предстоит

борьба, если она хочет, чтобы Тара осталась у нее. Скарлетт

снова посмотрела на Эшли, удивляясь, куда вдруг исчезли

бушевавшие в ней чувства. Мысли были, а чувств не было,

словно ее выпотрошили: ей безразличен был и он, и Тара.

– Тебе нет нужды уезжать, – отчетливо произнесла она. – Я не

допущу, чтобы вы голодали из-за того, что я повисла у тебя на

шее. Больше этого не повторится.

Она повернулась и пошла к дому прямо по неровному полю, на

ходу скручивая в узел волосы на затылке. Эшли стоял и смотрел

ей вслед. Внезапно он увидел, как она распрямила свои

худенькие плечи. И этот жест сказал ему больше, чем любые

слова.

Глава XXXII

Все еще сжимая в руке комок красной глины, Скарлетт

поднялась по ступеням крыльца. Она намеренно не пошла

черным ходом, ибо острые глаза Мамушки наверняка заметили

бы – что-то неладно. А Скарлетт не хотела видеть ни Мамушку,

ни вообще кого бы то ни было. Она не в силах была видеть

людей, разговаривать. Ее уже не мучил стыд, разочарование или

горечь – лишь была какая-то слабость в коленях да огромная

пустота в душе. Крепко сжав глину, так что она просочилась

между пальцами, Скарлетт все повторяла и повторяла, точно

попугай:

– Это у меня пока еще есть. Да, это у меня пока еще есть.

А больше у нее уже ничего не было – ничего, кроме этой красной

земли, которую несколько минут назад она готова была

выбросить, как рваный носовой платок. Сейчас же земля эта

мельчайшие детали туалета незнакомки: она ведь давно не

видела новых модных нарядов. Та-ак! Значит, юбки в этом году

носят не такие широкие, подытожила она, оглядывая красную

клетчатую юбку. Потом взгляд ее скользнул вверх, по черному

бархатному жакету – вот какие нынче их носят короткие! А до

чего же смешная шляпка! Чепцы, должно быть, уже вышли из

моды, ибо на макушке у незнакомки лежал нелепый плоский

блин из красного бархата. И ленты завязаны не под

подбородком, как у чепцов, а сзади, под тяжелой волной

локонов, ниспадавших на шею из-под шляпки, – локонов,

которые, как тотчас заметила Скарлетт, отличались от остальных

волос и цветом, и шелковистостью.

Женщина сошла на землю и повернулась к дому, и тут кроличье

лицо, густо обсыпанное пудрой, почему-то показалось Скарлетт

знакомым.

– Да ведь это же Эмми Слэттери! – от изумления произнесла она

вслух.

– Да, мэм, она самая, – отозвалась Эмми и, вздернув голову,

широко осклабившись, направилась к крыльцу.

Эмми Слэттери! Грязная, нечесаная потаскушка,

незаконнорожденного ребенка которой крестила Эллин, – Эмми,

заразившая Эллин тифом! И эта разряженная, вульгарная,

мерзкая девка, белая рвань, поднимается сейчас по ступеням

Тары с таким видом и с такой улыбочкой, точно тут ей и место…

Скарлетт вспомнила Эллин, и чувства нахлынули, затопив

пустоту, образовавшуюся было в ее душе, – ею овладела такая

смертоносная ярость, что она затряслась, как в приступе

малярии.

– Сойди сейчас же со ступеней, ты, дрянь! – закричала она. –

Убирайся с нашей земли! Вон отсюда!

У Эмми отвисла челюсть, и она взглянула на Джонаса. Тот

шагнул, насупившись, стараясь держаться с достоинством,

несмотря на закипавший гнев.

– Вы не должны так говорить с моей женой, – сказал он.

– Женой?! – повторила Скарлетт и разразилась презрительным

смехом, резавшим точно нож. – Тебе давно пора было на ней

жениться. А кто крестил остальных твоих выродков после того,

как ты убила мою мать?

– О! – воскликнула Эмми, повернулась и, сбежав со ступеней,

выкрикнула она. – Вы слышали: убирайтесь вон! Убирайтесь!

Джонас ненавидящими глазами смотрел на нее, хотел было что

то сказать, затем повернулся и направился к коляске. Он сел

рядом со своей всхлипывающей женой и стегнул лошадь.

Скарлетт неудержимо Захотелось плюнуть им вслед. И она

плюнула. Она понимала, что это вульгарная, детская выходка,

зато ей стало легче. Жаль, что она не плюнула раньше, чтоб они

видели.

Эти проклятые выродки, подпевающие неграм, смеют приезжать

сюда и издеваться над ее бедностью! Да ведь этот пес вовсе и

не собирался предлагать ей деньги за Тару. Это был только

предлог, чтобы покрасоваться перед ней вместе со своей Эмми.

Грязные подлипалы, вшивая белая голытьба, а еще смеют

бахвалиться, что будут жить в Таре!

И тут вдруг ужас обуял ее, и всю ярость как рукой сняло. Мать

пресвятая богородица! Конечно же, они приедут и поселятся

здесь. И ей не помещать им: они купят Тару, приобретут с

аукциона и зеркала, и столы, и кровати, всю мебель красного и

розового дерева – приданое Эллин, все, что так бесконечно

дорого ей, Скарлетт, хотя и поцарапано грабителями-янки. Не

отстоять ей и робийяровского серебра. «Не допущу я этого! – с

новым приливом ярости подумала Скарлетт. – Нет, пусть даже

мне придется сжечь поместье! Нога Эмми Слэттери никогда не

ступит на пол, по которому ходила мама!»

Скарлетт закрыла входную дверь и прислонилась к ней, вся во

власти несказанного ужаса. Куда более сильного, чем в тот день,

когда солдаты Шермана явились к ним. В тот день она могла

опасаться лишь того, что Тару сожгут у нее на глазах. Сейчас же

было много хуже: вульгарные, премерзкие людишки

вознамерились поселиться в их доме, чтобы потом хвастаться

своим вульгарным, премерзким дружкам, как они выставили

отсюда высокородных О'Хара. С них ведь станет и негров сюда

приглашать-угощать их здесь, даже оставлять на ночь. Уилл

рассказывал ей: Джонас всюду, где может, показывает, что он с

неграми на равных – и ест с ними, и в гости к ним ходит, и

раскатывает с ними в своей коляске, и разгуливает в обнимку.

При одной мысли о таком надругательстве над Тарой у Скарлетт

бешено заколотилось сердце и даже стало трудно дышать. Она

пыталась сосредоточиться, пыталась найти какой-то выход, но

Мозг ее работал как часы. Холодный расчет сам собой

подсказывал выход. Она вспомнила Ретта – его ослепительную

белозубую улыбку, смуглое лицо, насмешливые черные глаза,

бесстыдно раздевающие ее, ласкающие. Ей вспомнилась

душная ночь в Атланте в конце осады, когда они сидели на

крыльце у тети Питти, укрытые летней тьмой, и она снова

почувствовала его горячую руку на своем локте, снова услышала

его голос: «Никогда еще ни одна женщина не была мне так

желанна, и никогда еще ни одной женщины я не добивался так

долго, как вас».

«Я выйду за него замуж, – холодно решила она. – И тогда мне

уже больше не придется думать о деньгах».

О, благословенная мысль, более сладостная, чем надежда на

вечное спасение: никогда больше не тревожиться о деньгах,

знать, что с Тарой ничего не случится, что ее близкие будут сыты

и одеты и что ей самой никогда не придется больше биться

головой о каменную стену!

Она вдруг показалась сама себе древней старухой. События

этого дня вконец опустошили ее: сначала страшная весть о

налоге, потом – Эшли и, наконец, эта ненависть, которую вызвал

в ней Джонас Уилкерсон. А теперь все чувства в ней

притупились. Если же она еще была бы способна чувствовать,

что-то в ней наверняка воспротивилось бы плану, который

складывался у нее в голове, ибо Ретта она ненавидела больше

всех на свете. Но Скарлетт ничего не чувствовала. Она могла

лишь думать, и притом думать расчетливо.

«Я наговорила ему уйму гадостей в ту ночь, когда он бросил нас

на дороге, но я сумею заставить его забыть об этом, – думала

она, исполненная презрения к этому человеку и уверенная в

своей власти над ним. – Прикинусь такой простодушной

дурочкой. Внушу ему, что всю жизнь любила его, а в ту ночь

была просто расстроена и напугана. О, эти мужчины – они такие

самовлюбленные, чему угодно поверят, если им это льстит… Ну,

а я, пока его не заарканю, конечно же, и виду не подам, в каких

мы стесненных обстоятельствах. Нет, он не должен этого знать!

Если он хотя бы заподозрит, какие мы бедные, то сразу поймет,

что мне нужны его деньги, а не он сам. Но в общем-то, откуда

ему узнать – ведь даже тетя Питти не знает, до чего все плохо. А

когда я женю его на себе, он вынужден будет нам помочь. Не

по-иному. Религия запрещает прелюбодеяние под угрозой

вечных мук в аду, но если церковь полагает, что она, Скарлетт,

не испробует все на свете, чтобы спасти Тару и спасти своих

близких от голода, – что ж, пусть это и волнует церковь. А ее,

Скарлетт, не волнует ничего. По крайней мере – сейчас. Эшли

же… Эшли она не нужна. Нет, нужна. Воспоминание о его

горячих губах подсказывало ей, что это так. Но он никогда с ней

не уедет. Как странно, убеги она с Эшли, это не казалось бы ей

грехом, а вот с Реттом…

В унылых сумерках угасавшего зимнего дня Скарлетт подошла к

концу того длинного пути, на который ступила в ночь падения

Атланты. Тогда она была избалованной, эгоистичной, неопытной

девушкой, юной, пылкой, исполненной изумления перед жизнью.

Сейчас, в конце пути, от этой девушки не осталось ничего. Голод

и тяжкий труд, страх и постоянное напряжение всех сил, ужасы

войны и ужасы Реконструкции отняли у нее теплоту души, и

юность, и мягкость. Душа ее затвердела и словно покрылась

корой, которая постепенно, из месяца в месяц, слой за слоем

все утолщалась.

Но до нынешнего дня две надежды жили в сердце Скарлетт и

поддерживали ее. Она надеялась, что с окончанием войны

жизнь постепенно войдет в прежнюю колею. Она надеялась, что

с возвращением Эшли жизнь вновь обретет какой-то смысл.

Сейчас от обеих этих надежд ничего не осталось. Появление

Джонаса Уилкерсона на подъездной аллее Тары заставило

Скарлетт понять, что для нее, как и для всего Юга, война

никогда не кончится. Самые ожесточенные бои, самые жестокие

схватки еще впереди. А Эшли – навеки узник тех слов, что

прочнее прутьев любой темницы.

Надежда на мирную жизнь не сбылась, как не сбылась и

надежда на Эшли, – о том и о другом она узнала в один и тот же

день, и края последней щелочки в покрывавшей ее душу коре

окончательно сомкнулись, верхний слой затвердел. С ней

произошло то, против чего предостерегала ее бабуля Фонтейн:

она стала женщиной, которая видела самое страшное и теперь

уже ничего не боится. Не боится жизни, не боится матери, не

боится потерять любовь или пасть в глазах общества. Сейчас

испугать ее может лишь голод – реальный или увиденный во

сне.

смотрела незнакомка! Конечно же, эта тощая женщина с

запавшими щеками – кто угодно, но не Скарлетт О'Хара! У

Скарлетт О'Хара прелестное, кокетливое, задорное личико! А это

лицо никак не назовешь прелестным, в нем нет и следа того

обаяния, которое всегда отличало Скарлетт. На нее смотрело

бледное, напряженное лицо, черные брови над миндалевидными

зелеными глазами резкой линией уходили вверх, словно крылья

испуганной птицы. В этом лице было что-то жесткое и

затравленное.

«Я же уродина – мне ни за что не зацепить его! – с новым

приливом отчаяния подумала она. – И я такая тощая… ох, ужас

какая тощая!» Она похлопала себя по щекам, быстро ощупала

торчавшие под платьем острые ключицы. Грудь у нее стала

совсем плоская – почти как у Мелани. Придется подшить к лифу

рюшей, а ведь она всегда презирала девушек, которые

прибегали к подобным уловкам. Рюши! Это заставило ее

вспомнить еще кое о чем. Ей же нечего надеть. Она опустила

взгляд на свое платье, расправила фалды залатанной юбки.

Ретту нравились женщины хорошо одетые, модные. Она с

грустью вспомнила пышное зеленое платье, которое надела

впервые после траура, – платье и шляпку с зеленым пером,

которую Ретт привез ей в подарок, и какие комплименты он ей

тогда расточал. Вспомнила и красное клетчатое платье Эмми

Слэттери, ее отороченные красным сапожки с красными

штрипками и плоскую шляпку – и от зависти еще больше

возненавидела ее. Все это было безвкусно кричащее, но

новенькое, модное и, уж конечно, привлекало взгляд. А ей так

хотелось сейчас снова привлечь к себе все взгляды! Особенно

Ретта Батлера! Ведь если он увидит ее в этом старье, то сразу

поймет, что дела в Таре плохи. А этого он не должен знать.

Идиотка, да как она могла подумать, что достаточно ей поехать в

Атланту, чтобы он тут же пал к ее ногам – при ее-то тощей шее и

глазах как у голодной кошки, да еще в этом тряпье! Уж если она

не могла заставить его сделать предложение, когда была

действительно хороша и разодета как картинка, – на что же

надеяться теперь, когда она так страшна и плохо одета?! Ведь

если мисс Питай писала правду, то он самый богатый человек в

Атланте и, конечно же, может выбрать себе любую красавицу,

как добропорядочную, так и не очень. «Ну, что ж, – не без горечи

тяжелый бархат.

– Чего же тут подсматривать-то, – ответствовала Мамушка,

готовясь к бою. – Нечего вам распоряжаться портьерами мисс

Эллин – что это вы надумали: и карниз сорвали, и портьеры в

пыли валяются. Мисс Эллин, ох, как их берегла, эти портьеры-то,

и я не позволю вам такое с ними вытворять.

Скарлетт обратила на Мамушку взгляд своих зеленых глаз –

глаз, искрившихся весельем, совсем как в те далекие дни, когда

она была капризной маленькой девчушкой, о чем частенько со

вздохом вспоминала Мамушка.

– А ну-ка, Мамушка, бегом на чердак, принеси мне оттуда ящик с

выкройками! – крикнула Скарлетт, подскочив к Мамушке и

подталкивая ее к двери. – Я буду шить себе платье!

Мамушка чуть не задохнулась от возмущения при одной мысли о

том, что ее двестифунтовую тушу заставляют куда-то

подниматься, а тем более на чердак, но одновременно в ней

зародилось страшное подозрение. Она выхватила портьеру из

рук Скарлетт и, словно священную реликвию, прижала к своей

монументальной отвислой груди.

– Уж не из портьер ли мисс Эллин собрались вы шить себе

платье? Нет, тому не бывать, пока я хоть капельку жива.

На лице молодой хозяйки появилось было выражение, которое

Мамушка описала бы так: «Уперлась как бык». Но оно тут же

сменилось улыбкой, а этому Мамушке уже трудно было

противостоять. Однако на сей раз старуха не попалась на удочку.

Она смекнула, что мисс Скарлетт заулыбалась лишь затем,

чтобы обвести ее вокруг пальца, и преисполнилась решимости

не отступать.

– Не надо быть такой скупердяйкой. Мамушка. Я собираюсь в

Атланту подзанять денег, и мне для этого нужно новое платье.

– Не нужно вам никаких новых платьев. Нет сейчас таких леди,

которые в новых платьях ходят. Они носят старые и очень даже

этим гордятся. С чего бы это дочке мисс Эллин одеваться иначе

– даже когда она в старом ходит, все должны ее уважать, точно

она в шелках.

Упрямое выражение вновь появилось на лице Скарлетт.

«Господи Иисусе, вот чудно-то: чем старше мисс Скарлетт

становится, тем больше на мистера Джералда походит, а на

мисс Эллин – меньше и меньше!»

Мамушка пронзительно посмотрела на нее – как в прежние

времена, когда Скарлетт была маленькая и тщетно пыталась

оправдать свои проступки. Казалось, Мамушка без труда читала

в ее мыслях, и Скарлетт невольно опустила глаза, впервые

почувствовав укол совести из-за своей затеи.

– Так, значит, вам понадобилось новое распрекрасное платье,

чтобы денег занять. Что-то тут не то. Да и почему-то вы не

хотите сказать, откуда деньги-то брать задумали.

– Я вообще не желаю ничего об этом говорить, – возмутилась

Скарлетт. – Это мое дело. Отдашь ты мне портьеру и поможешь

сшить платье?

– Да, мэм, – еле слышно произнесла Мамушка, сдаваясь столь

внезапно, что Скарлетт сразу заподозрила неладное. – Я помогу

вам сшить платье, а из атласной подкладки, должно, сделаем

вам нижнюю юбочку и панталоны кружевом обошьем. – И с

ехидной улыбочкой она протянула портьеру Скарлетт. – А мисс

Мелли тоже едет с вами в Тланту, мисс Скарлетт?

– Нет, – отрезала Скарлетт, начиная понимать, что ее ждет. – Я

еду одна.

– Это вы так думаете, – решительно заявила Мамушка, – да

только никуда вы в таком новом платье одна не поедете. Я с

вами поеду. Да уж, мэм, и не отстану от вас ни на шаг.

На мгновение Скарлетт представила себе, как она поедет в

Атланту и станет разговаривать с Реттом в присутствии

насупленной Мамушки, которая как огромный черный страж

будет неотступно следовать за ней. Она снова улыбнулась и

положила руку Мамушке на плечо.

– Мамушка, милая. Какая ты хорошая, что хочешь поехать со

мной и помочь мне. Но как же наши-то здесь без тебя

обойдутся? Ведь ты у нас в Таре сейчас самая главная.

– Ну уж! – промолвила Мамушка. – Не заговаривайте мне зубы

то, мисс Скарлетт. Я ведь знаю вас с той поры, как первую

пеленку под вас подложила. Раз я сказала, что поеду с вами в

Тланту, значит, поеду, и дело с концом. Да мисс Эллин в гробу

перевернется, ежели вы одна-то поедете: ведь в городе-то

полным-полно янки и этих вольных ниггеров, да и вообще кого

там только нет.

– Но я же остановлюсь у тети Питтипэт, – теряя терпение,

сказала Скарлетт.

это предположение, ибо все знали, что Скарлетт ненавидит

Ретта и если вспоминает о нем, то не иначе как об «этом

подлеце Ретте Батлере».

Но Скарлетт не рассмеялась, и Эшли, засмеявшийся было,

умолк, заметив, какой настороженный взгляд бросила на

Скарлетт Мамушка.

Сьюлин, заразившись царившим в комнате единодушием,

расщедрилась и принесла свой воротничок из ирландских

кружев, хотя и несколько поношенный, но все еще прелестный, а

Кэррин стала уговаривать Скарлетт надеть в Атланту ее туфли –

это была лучшая пара обуви во всей Таре. Мелани упросила

Мамушку не выкидывать бархатные обрезки – она обтянет ими

каркас прохудившейся шляпки, и все так и покатились со смеху,

когда она заявила, что старому петуху придется, видно,

расстаться со своими роскошными, черно-зелеными с золотом

перьями, если он не удерет на болото.

Скарлетт смотрела на стремительно двигавшиеся пальцы,

слышала взрывы смеха и со скрытой горечью и презрением

поглядывала на окружающих.

«Ничего они не понимают – ни что происходит со мной, ни с

ними самими, ни со всем Югом. Они все еще думают, будто

ничего страшного не может с ними случиться, потому что они –

это они: О'Хара, Уилксы, Гамильтоны. Даже черномазые – и те

так думают. Какие же они все идиоты! Никогда ничего не поймут!

Будут думать и жить, как думали и жили всегда, и ничто не

способно их изменить. Пусть Мелли ходит в лохмотьях, собирает

хлопок и даже помогла мне убить человека – ничто не в силах

ее изменить. Такой она навеки останется – застенчивой,

благовоспитанной миссис Уилкс, идеальной леди! И пусть Эшли

видел смерть, и воевал, и был ранен, и сидел в тюрьме, и

вернулся в разоренный дом – он останется тем же

джентльменом, каким был, когда владел Двенадцатью Дубами.

Вот Уилл – тот другой. Он знает, что такое жизнь на самом деле,

но Уиллу и терять-то было особенно нечего. Ну, а что до Сьюлин

и Кэррин – они считают, что все это временно. Они не меняются,

не приспосабливаются к новым условиям жизни, потому что

думают: это скоро пройдет. Они считают, что господь бог

сотворит чудо – для их и только их блага. Ну, а никаких чудес не

будет. Если кто и сотворит здесь чудо, так это я, когда окручу

фруктового сада, вспомнил, как упрямо была вскинута ее голова.

И всем сердцем потянулся к ней, раздираемый сознанием своей

беспомощности, снедаемый восхищением перед нею. Он знал,

что в ее словаре нет такого выражения: «бесстрашный воитель»,

– знал, что она непонимающе посмотрела бы на него, если бы

он сказал, что не встречал более бесстрашного воителя. Знал

Эшли и то, что сказки он ей, как много в ее поступках истинного

бесстрашия, она бы его не поняла. Он знал, что она умеет

смотреть жизни в лицо, упорно борется, преодолевая встающие

на пути препятствия, штурмует их решительно, не думая о

возможности поражения, и продолжает бороться, даже когда

поражения не избежать.

Но за эти четыре года он встречал и других людей, которые

отказывались признать поражение, – людей, весело шедших

навстречу собственной гибели, ибо это были бесстрашные люди.

И, однако, они тоже терпели поражение.

И сейчас, глядя на Уилла, сидевшего напротив него в

полутемной гостиной, Эшли думал, что действительно никогда

еще не встречал человека более отважного, чем Скарлетт

О'Хара, решившая завоевать мир с помощью платья из

бархатных портьер своей матери и перьев, выдранных из

петушиного хвоста.

Глава XXXIII

Холодный ветер дул не переставая, над головой неслись черно

серые, как сланец, облака, когда Скарлетт и Мамушка сошли на

следующий день с поезда в Атланте. Со времени пожара вокзал

так еще и не отстроили, и они шагали по золе и грязи,

покрывавшей обгорелые развалины. По привычке Скарлетт

окинула взглядом площадь, выискивая коляску тети Питти с

дядюшкой Питером на козлах, ибо они всегда встречали ее,

когда она в войну приезжала в Атланту из Тары. Но она тут же

спохватилась и презрительно фыркнула, поражаясь собственной

рассеянности. Как же мог Питер ее встречать, когда она не

предупредила тетю Питти о своем приезде, а кроме того,

Скарлетт вспомнила, что в одном из своих писем тетушка

сетовала на то, что пала их лошадка, которую Питер «приобрел»

всегда жила в деревне, а, во-вторых, знала, что ни одна

добродетельная женщина никогда не поедет в наемном экипаже,

тем более в карете без сопровождающего родственника

мужчины. Даже присутствие прислуги-негритянки не могло

спасти положение. И Мамушка свирепо посмотрела на Скарлетт,

которая явно колебалась, с вожделением глядя на карету.

– Пошли отсюда, мисс Скарлетт! Наемный экипаж, да еще

вольный ниггер! Нечего сказать, хорошо мы будем выглядеть!

– Никакой я не вольный ниггер, – возмутился кучер. – Я человек

старой мисс Тэлбет, и карета эта ее, а езжу я в ней, чтоб для нас

заработать.

– Это что еще за мисс Тэлбет?

– Мисс Сьюзен Тэлбет из Милледжвилла. Мы все сюда

перебрались, как старого хозяина убили.

– Вы ее знаете, мисс Скарлетт?

– Нет, – с сожалением отозвалась Скарлетт. – Я очень мало кого

знаю из Милледжвилла.

– Тогда мы пойдем пешком, – решительно заявила Мамушка. –

Езжай, ниггер, езжай.

Она подхватила саквояж, в котором хранилось новое бархатное

платье Скарлетт, ее чепец и ночная рубашка, сунула под мышку

аккуратный узелок с собственными пожитками и повела Скарлетт

по мокрой угольной пыли, устилавшей площадь. Скарлетт, хоть и

предпочла бы ехать в экипаже, не стала спорить с Мамушкой,

так как не хотела вызывать ее недовольство. Со вчерашнего дня,

когда Мамушка застала свою любимицу в гостиной с бархатными

портьерами в руках, из глаз ее не исчезало настороженное

выражение, которое было совсем не по душе Скарлетт. Нелегко

будет укрыться от ее бдительного ока, и Скарлетт решила до

поры до времени без крайней надобности не подогревать

боевого духа Мамушки.

Они шли но узкому тротуару в направлении Персиковой улицы, и

Скарлетт с грустью и болью в душе видела, как изменилась,

опустела Атланта – она помнила совсем другой город. Они

прошли мимо того места, где раньше стояла гостиница

«Атланта», в которой, бывало, жили Ретт и дядя Пспри, – от

элегантного дома остался лишь почерневший остов. Склады,

тянувшиеся прежде вдоль железнодорожных путей на добрые

четверть мили и хранившие толпы «сенного снаряжения, так и не

множества неизвестных имен нагнал на нее уныние. Но она тут

же воспряла духом при виде новых зданий, выросших вдоль

улицы.

Десятки новых зданий, и среди них – даже трехэтажные!

Повсюду шло строительство: глядя вдоль улицы и пытаясь

привыкнуть к виду новой Атланты, Скарлетт слышала столь

приятный уху стук молотков и визг пил, видела леса и людей,

карабкавшихся вверх по лестницам с грузом кирпича на плечах.

Она смотрела на любимую улицу, и глаза ее наполнялись

слезами.

«Они сожгли тебя, – думала она, – и ты лежала в развалинах. Но

стереть тебя с лица земли они не смогли. Нет, не смогли. И ты

вновь поднимешься, такая же широкая и нарядная, как была

когда-то!»

Шагая по Персиковой улице в сопровождении Мамушки,

семенившей рядом вперевалку, Скарлетт обнаружила, что

народу на тротуарах ничуть не меньше, чем во время войны, что

жизнь кипит и бурлит в этом возрождающемся городе, и кровь

закипела в ее жилах – как тогда, давно, когда она впервые

приехала к тете Питти. Казалось, ничуть не меньше повозок

подскакивало и подпрыгивало на грязных рытвинах и ухабах –

только не было среди них санитарных фургонов с

конфедератами, – и ничуть не меньше лошадей и мулов было

привязано к столбам у деревянных навесов над входом в

магазины. Однако лица людей, заполнявших тротуары, были

столь же непривычны для Скарлетт, как и большинство фамилий

на вывесках, – это были люди новые: неотесанные грубые

мужчины, безвкусно одетые женщины. И черным-черно от негров

– они стояли без дела, подпирая стены, или сидели на краю

тротуара, глядя на проезжавшие мимо коляски с наивным

любопытством детей, впервые попавших в цирк.

Вот они, наши вольные ниггеры, – фыркнула Мамушка. –

Понаехали из деревень – должно, в жизни и коляски-то не

видали. А уж до чего рожи нахальные.

И в самом деле нахальные, подумала Скарлетт, ибо они

беззастенчиво разглядывали ее; впрочем, она тотчас забыла о

них, вновь потрясенная обилием синих мундиров. Город был

полон солдат-янки: пешие, верхами, в армейских фургонах, они

были всюду – слонялись без дел; по улицам, выходили

наклонились вперед, а Скарлетт, изобразив на лице улыбку,

готова была окликнуть возницу, как вдруг в окне показалась

голова – огненно-рыжая голова в прелестной меховой шапочке.

Обе женщины мгновенно узнали друг друга, и Скарлетт

поспешно шагнула назад. Она успела заметить, как, раздув

ноздри, презрительно фыркнула Красотка Уотлинг, прежде чем

исчезнуть за занавесками. Любопытно, что первым знакомым

лицом, которое увидела Скарлетт, было лицо Красотки.

– Это еще кто такая? – подозрительно спросила Мамушка. – Она

вас знает, а не поклонилась. Вот уж отродясь не видела, чтоб у

человека были такие волосы. Даже у Тарлтонов и то не такие.

Похоже… ну, прямо будто крашеные!

– Они и есть крашеные, – отрезала Скарлетт и пошла быстрее.

– И вы знаетесь с крашеной женщиной? Да кто она такая,

спрашиваю я вас.

– Падшая женщина, – коротко пояснила Скарлетт, – и я даю тебе

слово, что не знакома с ней, так что перестань мне докучать.

– Господи Иисусе! – ахнула Мамушка и, разинув рот, с жадным

любопытством уставилась вслед карете. Она не видела ни одной

падшей женщины с тех пор, как уехала с Эллин из Саванны, – а

было это более двадцати лет назад, – и сейчас очень жалела,

что не пригляделась повнимательнее к Красотке.

– Ишь ведь как хорошо одета-то, и карета-то какая хорошая, и

кучер есть, – пробормотала Мамушка. – О чем это господь-то

наш думает: всякие дурные женщины живут себе припеваючи, а

мы, люди праведные, ходим голодные да босые.

– Господь давно уже перестал о нас думать, – резко бросила

Скарлетт. – И не смей говорить мне, что мама переворачивается

от этих моих слов в гробу.

Скарлетт очень бы хотелось думать, что она и добродетельнее

Красотки, и в других отношениях превосходит ее, но ничего не

получалось. Ведь если ее затея увенчается успехом, она может

оказаться в одном положении; с Красоткой и на содержании у

одного и того же человека. И хотя она ничуть не жалела о своем

решении, однако была несколько обескуражена, ибо теперь оно

предстало перед ней в истинном свете. «Сейчас не стану об

этом думать», – сказала она себе и ускорила шаг.

Они прошли то место, где был раньше дом доктора Мида, – от

него остались лишь две каменных ступеньки и дорожка, бегущая

исключением этого дома, – все пропало. А ведь дом-то этот

Питти все время об этом помнила – вовсе и не ее, он –

собственность Мелани и Скарлетт. Братец Генри еле наскреб

денег, чтобы заплатить за него налог. Он, правда, каждый месяц

дает ей немного – этим она и живет, и хотя очень унизительно

брать у него деньги, но ничего не поделаешь – приходится.

– Братец Генри говорит, что и сам не знает, как сведет концы с

концами – такой он тащит воз, да и налоги такие высокие, но,

конечно же, он привирает: у него куча денег, просто мне не хочет

много давать.

Но Скарлетт знала, что дядя Генри не привирает. Те несколько

писем, которые она получила от него по поводу собственности

Чарлза, доказывали это. Старый юрист мужественно боролся за

то, чтобы спасти хотя бы дом и участок, где раньше стоял склад,

с тем чтобы у Скарлетт и Уэйда хоть что-то осталось. Скарлетт

понимала, что он ценой больших лишений платит за нее налог.

«Конечно, никаких денег у него нет, – мрачно раздумывала

Скарлетт. – Значит, придется вычеркнуть его и тетушку Питти из

моего списка. Остается один только Ретт. Придется мне на это

пойти. Надо. Но сейчас не нужно об этом думать… Нужно

завести с тетушкой разговор про Ретта и тогда как бы между

прочим намекнуть, чтоб она пригласила его к себе на завтра».

Скарлетт улыбнулась и сжала в ладонях пухлые ручки тети

Питти.

– Дорогая тетушка, – сказала она, – не будем больше говорить о

таких огорчительных вещах, как деньги. Давайте забудем о них и

поговорим о чем-нибудь более приятном. Расскажите-ка мне

лучше о наших старых друзьях. Как поживает миссис

Мерриуэзер и Мейбелл? Я слышала, ее креол благополучно

вернулся домой. А как поживают Элсинги и доктор Мид с

супругой?

Питтипэт сразу оживилась, детское личико ее разгладилось,

слезы перестали капать из глаз. И она дала подробнейший отчет

о своих бывших соседях: что они делают, что носят, что едят и

что думают. С ужасом рассказала о том, как миссис Мерриуэзер

и Мейбелл, чтобы свести концы с концами, – это до того, как

Рене Пикар вернулся с войны, – пекли пироги и продавали их

солдатам-янки. Подумать только! Случалось, что человек до

двадцати стояло на заднем дворе у Мерриуэзеров, дожидаясь,

Элсинг просто вынуждена была пойти на такое, потому что, хоть

она и шила, а Фэнни расписывала фарфор, а Хью немножко

подрабатывал, продавая дрова, они все равно не могли свести

концы с концами. Можешь себе представить, наш дорогой Хью

вынужден торговать дровами! А ведь он без пяти минут адвокат!

Нет, просто плакать хочется, как подумаешь о том, чем

вынуждены заниматься наши мальчики!

А Скарлетт видела ряды хлопка под добела раскаленным небом

Тары и вспоминала, как ломило у нее спину, когда она

нагибалась, собирая его. Она вспомнила, какими тяжелыми

казались ручки плуга в ее не привыкших к труду, натертых до

мозолей ладонях, и подумала, что Хью Элсинг не заслуживает

особого сочувствия. А тетя Питти – какая же она наивная старая

дура: вокруг нее одни развалины, а она – до чего беспечна!

– Если ему не нравится торговать дровами, так почему же он не

займется юриспруденцией? Или, может быть, в Атланте не стало

дел для юристов?

– Что ты, милочка! В Атланте сколько угодно дел для юристов.

Да нынче почти все друг с другом судятся. Ведь все вокруг

сожжено, разграничительные столбы уничтожены, и никто не

знает, где чья земля начинается и где кончается. Только денег за

ведение дел ни с кого не получишь, потому что ни у кого их нет.

Вот Хью и торгует дровами… Ах, чуть не забыла! Я не писала

тебе? Завтра вечером у Фэнни Элсинг свадьба, ну и, конечно, ты

должна пойти. Миссис Элсинг будет очень рада, если ты

придешь, раз ты в городе. Надеюсь, у тебя есть какое-нибудь

платье, кроме этого? Это платьице, конечно, тоже очень

славное, милочка, но… просто оно слишком уж поношенное. Ах,

у тебя есть красивое платье? Ну, прекрасно, ведь это будет

первая настоящая свадьба у нас в Атланте с тех пор, как сдали

город. И торт будет, и вино, и танцы потом, хотя, право, не пойму,

как Элсинги все это осилят: ведь они такие бедные.

– А за кого выходит Фэнни замуж? Мне казалось, после того как

Далласа Маклюра убили под Геттисбергом…

– Милочка, не надо осуждать Фэнни. Не все же так чтят память

усопших, как ты – память бедного Чарли. Постой-ка… как же его

зовут? Никогда не помню имен… какой-то Том, кажется. Я

хорошо знала его матушку – мы вместе посещали институт для

девиц в Ла-Грейндже. Она была из ла-грейнджских Томлинсонов,

сообщила она, а все из-за безобразий, чинимых

республиканцами. Нет конца их бесчинствам, а самое скверное –

они забивают голову этим бедным черномазым всякими

вредными мыслями.

– Ты представляешь, милочка, они хотят, чтобы черномазые

голосовали! Ты когда-нибудь слышала большую глупость?

Правда… не знаю, конечно… но если взять, к примеру, дядюшку

Питера, так у него куда больше разума, чем у любого

республиканца, да и манеры лучше, но дядюшка Питер, конечно

же, слишком хорошо воспитан, чтобы стремиться голосовать. А

вот другие черномазые пришли в великое возбуждение – у них

прямо мозги помутились. Некоторые совсем обнаглели. Теперь,

как стемнеет, по улицам стало небезопасно ходить и даже днем

они, случается, сталкивают леди с тротуара прямо в грязь. А

если какой-нибудь джентльмен вздумает заступиться, они его тут

же арестуют и… Милочка моя, а я тебе говорила, что капитан

Батлер в тюрьме?

– Ретт Батлер?

Хотя новость была поистине сногсшибательной, тем не менее

Скарлетт обрадовалась тому, что тетя Питти избавила ее от

необходимости самой заговорить о Ретте.

– Ну, конечно же! – От волнения щечки тети Питти порозовели и

она даже выпрямилась на стуле. – В эту самую минуту он сидит

в тюрьме за то, что убил негра, и его могут повесить!

Представляешь такое – чтоб повесили капитана Батлера?

Скарлетт так охнула, что у нее закололо в груди; широко раскрыв

глаза, она уставилась на старушку, а та была просто в восторге

от впечатления, которое произвели ее слова.

– Пока еще ничего не доказано, но кто-то убил черномазого за

то, что он оскорбил белую женщину. А янки очень злятся, потому

что в последнее время убили не одного черномазого нахала.

Вина капитана Батлера не доказана, но янки хотят, чтобы это

послужило уроком для других ~ так говорит доктор Мид. Он

говорит, что если капитана Батлера повесят, это будет первый

справедливый поступок, который совершат янки, ну, а я, право,

не знаю… Подумать только, что капитан Батлер был у нас здесь

неделю назад, и принес мне в подарок роскошнейшую куропатку,

и спрашивал про тебя – он сказал, что боится, не обидел ли тебя

тогда, во время осады, а если так, теперь ты никогда уже его не

человека сейчас состояние. Все у нас тут, включая янки, считают,

что у него где-то припрятаны миллионы долларов золотом,

принадлежавшие правительству конфедератов.

– Миллионы – золотом?

– А как же, милочка, куда девалось, по-твоему, все золото нашей

Конфедерации? У кого-то оно ведь должно же быть, так почему

бы не у капитана Батлера? Янки считали, что президент Дэвис

забрал с собой золото, уезжая из Ричмонда, но когда они взяли

его в плен, у бедняги не было ни цента. Ведь после того как

война кончилась, казна-то оказалась пустой, и все считают, что

золото это – у спекулянтов, торговавших во время блокады,

только те, конечно, об этом помалкивают.

– Миллионы – золотом! Но каким же образом?..

– Разве капитан Батлер не вывозил хлопок тысячами тюков в

Англию и в Нассау и не продавал его для правительства

конфедератов? – с победоносным видом изрекла Питти. – И

свой хлопок, и тот, который принадлежал правительству? А ты

же знаешь, сколько стоил хлопок в Англии во время войны! Его

хватали по любой цене! Капитан Батлер был доверенным лицом

у нашего правительства, ему было поручено продавать хлопок и

на вырученные деньги покупать ружья и привозить нам. Ну и вот,

когда блокада совсем сжалась вокруг нас, он уже не мог больше

привозить ружья, а до тех пор, конечно же, не мог истратить на

них и одной сотой денег, вырученных за хлопок, так что в

английских банках лежали просто миллионы долларов, которые

внес туда капитан Батлер и другие спекулянты, – лежали и

ждали, когда будет прорвана блокада. Ну, и само собой, деньги

они вносили не на счет Конфедерации. Они вносили их на свое

имя, и там эти денежки так и лежат… Когда война кончилась, все

только и говорили об этом и сурово осуждали этих спекулянтов,

и когда янки арестовали капитана Батлера за убийство

черномазого, до них, видно, дошли слухи про золото, и они

требуют от него, чтобы он сказал, где деньги. Понимаешь, все

фонды нашей Конфедерации принадлежат ведь теперь янки – во

всяком случае, они так считают. А капитан Батлер твердит, что

знать ничего не знает… Доктор Мид говорит, им все равно надо

бы его повесить, да этакий вор и спекулянт не заслуживает даже

виселицы… О господи, что это с тобой?! Тебе плохо? Неужели

тебя так расстроила моя болтовня? Я знала, что он когда-то был

когда его освободят, или пообещав… о, что угодно, она готова

что угодно ему обещать! А если его повесят, ей уже не придется

расплачиваться за свой долг.

На какое-то время кипучее воображение представило ей, как она

станет вдовой благодаря своевременному вмешательству

правительства янки. Миллионы золотом! Она сможет привести в

порядок Тару, и нанять людей, и засадить мили и мили земли

хлопком. И она сможет нашить себе красивых платьев, и будет

есть все, что захочет, – и не только она, но и Сьюлин и Кэррин. И

Уэйда можно будет подкормить, чтобы он стал пухленьким, и

тепло его одеть, и нанять ему гувернантку, и потом отправить в

университет… чтобы он не рос босым и неграмотным, как

последний бедняк. И можно будет пригласить хорошего доктора

наблюдать за папой, ну, а Эшли… О, чего она только не готова

сделать для Эшли!

Тетя Питтипэт внезапно прервала свой монолог, спросив: «Что

тебе, Мамушка?!», и Скарлетт, вернувшись на землю из страны

грез, увидела Мамушку, которая стояла в дверях, скрестив на

животе руки под передником, и смотрела на нее настороженным,

пронизывающим взглядом. Интересно, подумала Скарлетт, давно

ли Мамушка здесь стоит, что она слышала и многое ли сумела

заметить. Должно быть, все, судя по тому, как блестят ее старые

глаза.

– Мисс Скарлетт, видать, устала. Я так думаю, лучше ей лечь.

– Я в самом деле устала, – сказала Скарлетт, поднимаясь и с

поистине детской беспомощностью глядя на Мамушку, – и к тому

же, боюсь, простудилась. Тетя Питти, вы не рассердитесь, если

я завтра проведу весь день в постели и не поеду с вами по

гостям? Я ведь могу посетить знакомых в любое время, а мне

так хочется пойти завтра вечером на свадьбу Фэнни. Если же я

разболеюсь, то не смогу пойти. К тому же денек в постели

доставил бы мне такое удовольствие.

На лице у Мамушки появилась легкая тревога, когда она

пощупала руки Скарлетт и заглянула ей в лицо. Скарлетт и в

самом деле выглядела неважно. Возбуждение, вызванное

новостями, внезапно прошло, она побледнела, ее лихорадило.

– Ручки-то у вас, моя ласточка, совсем как лед. Отправляйтесь

живо в постель, а я заварю вам шафранного чаю и принесу

горячий кирпич, чтоб вы вспотели.

Сон освежил ее и придал сил, а твердая решимость,

укрепившаяся в душе, пробудила отвагу. Уже сама перспектива

поединка умов, схватки с мужчиной, любым мужчиной,

воодушевляла ее, а сознание, что после всех этих месяцев

бесконечных разочарований она, наконец, встретится лицом к

лицу с вполне определенным противником, которого ей

предстоит собственными силами выбить из седла, наполняло

Скарлетт бурлящей энергией.

Одеваться самой, без помощи Мамушки, было трудно. Но

наконец все крючки были застегнуты, и, надев щегольскую

шляпку с перьями, Скарлетт вбежала в комнату тети Питти,

чтобы посмотреться в большое зеркало. До чего прелестно она

выглядит! Петушиные перья придавали ей этакий задорный вид,

а тускло-зеленый бархат шляпки выгодно оттенял глаза, и они

казались удивительно яркими, почти как изумруды. Платье было

тоже несравненной красоты – оно выглядело на редкость богато

и нарядно и в то же время благородно! Как чудесно снова иметь

красивое платье. Скарлетт пришла в такой восторг от своего

вида, – как она хороша, как соблазнительна! – что вдруг

наклонилась и поцеловала свое отражение в зеркале и тут же

рассмеялась собственной глупости. Она взяла кашемировую

шаль Эллин и накинула на плечи, но краски у старой материи

поблекли и не сочетались с платьем цвета зеленого мха, вид у

Скарлетт сразу стал какой-то убогий. Тогда она открыла шкаф

тети Питти и, достав черную накидку из тонкого сукна, которую

Питти носила только по воскресеньям, набросила ее. Потом

вдела в уши бриллиантовые сережки, привезенные из Тары, и,

откинув голову, посмотрела, какое это производит впечатление.

Сережки приятно звякнули – это очень понравилось Скарлетт, и

она решила почаще вскидывать голову, когда будет с Реттом.

Танцующие сережки всегда привлекают взгляд мужчины и

придают женщине задорный вид.

Какая обида, что у тети Питти нет других перчаток, кроме тех,

что сейчас на ее пухленьких ручках! Ни одна женщина не может

чувствовать себя настоящей леди без перчаток, но у Скарлетт их

вообще не было с тех пор, как она покинула Атланту, а за долгие

месяцы тяжелого труда в Таре руки ее огрубели, и вид у них

сейчас был далеко не привлекательный. Что ж, ничего не

поделаешь. Придется взять маленькую котиковую муфточку тети

них, чувствуя, что мужество начинает ее покидать. Как найти

Ретта в этом вражеском стане?

Она посмотрела вдоль улицы – туда, где высилась пожарная

каланча, – и увидела, что широкие створчатые двери ее закрыты

и заперты тяжелыми засовами, у каждой стены прохаживаются

двое часовых. И Ретт – там. Но что ей сказать солдатам-янки? И

что они скажут ей? Она распрямила плечи. Если уж она не

побоялась убить янки, так нечего бояться с ними разговаривать.

Она осторожно перешла грязную улицу по камням для

пешеходов и зашагала дальше, пока часовой в синей шинели,

застегнутой от ветра на все пуговицы, не остановил ее.

– Вам что-нибудь надо здесь, мэм? – Голос звучал с

непривычным среднезападным акцентом, но обратился к ней

солдат вежливо и почтительно.

– Я хочу повидать одного человека, который сидит под арестом.

– Ну, не знаю, – сказал часовой и почесал в голове. – Не очень

то у нас любят посетителей и вообще… – Он умолк на середине

фразы, вглядываясь в ее лицо. – О господи, милая дамочка! Не

надо плакать! Сходите в штаб караульной службы и спросите у

наших офицеров. Уж я думаю, они разрешат вам повидать его.

Скарлетт, и не собиравшаяся плакать, тотчас расплылась в

улыбке. Солдат повернулся и окликнул другого часового,

медленно прохаживавшегося вдоль стены:

– Эй, Билл! Поди-ка сюда.

Второй часовой, рослый малый в синей шинели, шагавший

ссутулясь и так вобрав голову в плечи, что его черные усы,

казалось, росли прямо из воротника, двинулся по грязи к ним.

– Отведи дамочку в штаб.

Скарлетт поблагодарила солдата и пошла следом за своим

провожатым.

– Смотрите не подверните ногу, когда будете переходить по

камням через улицу, – сказал солдат, беря ее под локоть. – И

поднимите-ка юбки, а то выпачкаете их в грязи.

Голос, звучавший сквозь усы, был тоже гнусавый, но мягкий,

приятный, а рука, почтительно поддерживавшая ее под локоть, –

твердая. А эти янки не так уж и плохи!

– И холоднющий же сегодня день для прогулок, леди, – сказал

солдат. – Издалека вы притопали?

– О да, с другого конца города, – сказала она, почувствовав

– Да… я его… его сестра.

Он снова расхохотался.

– Много же у него сестер, одна была тут как раз вчера.

Скарлетт вспыхнула. Наверняка какая-нибудь из этих тварей, с

которыми водится Ретт, – должно быть, Уотлинг. Ну и, конечно,

янки решили, что она – такая же. Нет, это невыносимо. Даже

ради Тары не станет она терпеть оскорбления и не пробудет

здесь больше ни минуты. Она было повернулась и с гневным

видом взялась за ручку двери, но рядом с ней уже стоял другой

офицер. Он был молодой, гладко выбритый, с добрыми

шустрыми глазами.

– Минуточку, мэм. Может быть, вы присядете и погреетесь у

огня? А я сходку и выясню, что можно для вас сделать. Как вас

зовут? Он отказался видеть ту… даму, которая приходила вчера.

Бросив сердитый взгляд на незадачливого толстяка капитана,

Скарлетт опустилась в предложенное кресло и назвала себя.

Приятный молодой офицер накинул шинель и вышел из

комнаты, а остальные столпились у дальнего конца стола и

принялись тихо переговариваться, время от времени тыча

пальцем в бумаги. Скарлетт с облегчением протянула ноги к

огню и только тут почувствовала, как они застыли, пожалела, что

не подумала подложить картонку в туфлю, на подошве которой

была дырка. Через некоторое время за дверью послышались

голоса, и до нее донесся смех Ретта. Дверь открылась, в комнату

ворвалось дыхание холодного воздуха, и появился Ретт, без

шляпы, в небрежно наброшенной на плечи длинной накидке. Он

был грязный, небритый, без галстука и все же элегантный; при

виде Скарлетт черные глаза его радостно сверкнули.

– Скарлетт!

Он схватил обе ее руки, и, как всегда при его прикосновении, ее

обдало жаром. Не успела она опомниться, как он нагнулся и

поцеловал ее в щеку, слегка щекотнув кончиками усов. Скарлетт

вздрогнула, и почувствовав, что она пытается отстраниться, он

обхватил ее за плечи и сказал: «Милая моя сестренка!» – и

усмехнулся, глядя на нее сверху вниз и наслаждаясь ее

беспомощностью, ибо она ведь не могла отклонить его ласку.

Скарлетт невольно рассмеялась: лихо он воспользовался своим

преимуществом. Прожженный негодяй! И тюрьма ни чуточки его

не изменила.

Вы первая из почтенных горожан, кто нанес мне визит в моем

заточении, а когда сидишь в тюрьме, особенно ценишь друзей.

Давно вы в городе?

– Со вчерашнего дня.

– И уже сегодня утром отправились ко мне? Ну, моя дорогая, это

более чем мило с вашей стороны. – И глядя на нее сверху вниз,

он улыбнулся с искренней радостью – такой улыбки она никогда

еще у него не видала. И Скарлетт улыбнулась про себя,

чувствуя, как нарастает в ней возбуждение, а сама потупилась с

притворным смущением.

– Конечно, я сразу же поехала к вам. Тетя Питти рассказала мне

про вас вчера вечером, и я… ну, просто глаз всю ночь не могла

сомкнуть от ужаса. Ретт, я так огорчена!

– Да что вы, Скарлетт!

Он произнес это тихо, но таким дрогнувшим голосом, что она

взглянула ему в лицо – в нем не было ни тени обычного цинизма

и столь хорошо знакомой насмешки. Он смотрел на нее в упор, и

она, уже действительно смешавшись, опустила под его взглядом

глаза. Все выходило куда лучше, чем она могла надеяться.

– Стоило сесть в тюрьму, чтобы увидеть вас снова и услышать

от вас такие слова. Я просто ушам своим не поверил, когда мне

сообщили ваше имя. Видите ли, я не ожидал, что вы когда-либо

простите мне то, как я поступил тогда ночью, на дороге у Раф

энд-Реди. Но насколько я понимаю, этот ваш визит означает, что

вы простили меня?

Скарлетт почувствовала, как даже сейчас, через столько

времени, при одной мысли о той ночи в ней закипает гнев, но

она подавила его и тряхнула головой, чтобы затанцевали

сережки.

– Нет, я вас не простила, – сказала она и надула губки.

– Еще одна надежда лопнула. И это после того, как я

добровольно пошел сражаться за родину и сражался босой, на

снегу под Франклином, да еще вдобавок ко всем мукам подцепил

чудовищную дизентерию!

– Я не желаю слышать о ваших… муках, – сказала она все с той

же надутой миной, но уже улыбаясь ему краешком чуть раскосых

глаз. – Я и сейчас считаю, что вы в ту ночь вели себя

отвратительно, и не собираюсь вас прощать. Бросить меня одну

– ведь со мной что угодно могло случиться!

Черные глаза его вбирали ее всю – от шляпки до пяток, взгляд

не упускал ничего, этот давно знакомый раздевающий взгляд, от

которого у нее всегда по телу бежал холодок.

– Вид у вас вполне процветающий и вполне, вполне ухоженный.

И прямо скажем: очень аппетитный. Если бы эти янки не стояли

за дверью… но вам ничто не угрожает, моя дорогая. Садитесь. Я

не злоупотреблю вашим доверием, как в последний раз, когда

мы виделись с вами. – Он потер щеку с наигранно удрученным

видом. – Право же, Скарлетт, вам не кажется, что вы в ту ночь

были чуточку эгоистичны? Вспомните, сколько я для вас сделал:

рисковал жизнью… украл лошадь – и какую! Бросился защищать

Наше Славное Дело! И что получил за все свои муки? Кучу

колкостей и увесистую затрещину.

Она опустилась на стул. Разговор пошел не совсем так, как она

рассчитывала. Ретт показался ей таким милым сначала, явно

обрадовался, что она пришла. Перед ней был не тот отпетый

негодяй, каким она его знала, а вроде бы вполне пристойный

человек.

– Неужели вы всегда ждете награды за свои труды?

– Ну конечно! Я же эгоистичное чудовище, как вам, наверное,

известно. Я всегда рассчитываю на оплату малейшей своей

услуги.

Она слегка похолодела от этого признания, но взяла себя в руки

и снова тряхнула серьгами.

– Да нет, вы совсем не такой плохой, Ретт. Вы просто любите

покрасоваться.

– Честное слово, вы изменились! – произнес он и расхохотался.

– С чего это вы стали добропорядочной христианкой? Я следил

за вами через мисс Питтипэт, но она и словом не обмолвилась о

том, что вы стали воплощением женской кротости. Ну,

расскажите же мне о себе, Скарлетт. Как вы жили все это время

с тех пор, как мы виделись в последний раз?

Раздражение и недобрые чувства, которые он неизменно

вызывал в ней прежде, вскипели в ее душе и сейчас; ей

захотелось наговорить ему колкостей, но она лишь улыбнулась,

и на щеке ее появилась ямочка. Он придвинул стул и сел совсем

рядом, и она, склонясь в его сторону, мягко, как бы

непроизвольно, положила руку ему на плечо.

– О, я жила премило, спасибо, и в Таре теперь все в порядке.

испытал это на себе. И часто удивлялся, что в вас такое

сокрыто, почему я не могу вас забыть, хоть я знал много дам и

красивее вас, и, уж конечно, умнее, и, боюсь, добрее и

высоконравственнее. Однако же вспоминал я всегда только вас.

Даже в те долгие месяцы после поражения, когда я был то во

Франции, то в Англии и не видел вас, и ничего о вас не знал, и

наслаждался обществом многих прелестных женщин, я всегда

вспоминают вас и хотел знать, как вы живете.

На секунду она возмутилась, – да как он смеет говорить ей, что

есть женщины красивее, умнее и добрее ее! – но гнев тут же

погас: ведь помнил-то он ее и ее прелести, и это было приятно.

Значит, он ничего не забыл! Что ж, это должно облегчить дело. И

вел он себя так мило – совсем как положено джентльмену в

подобных обстоятельствах. Теперь надо перевести разговор на

него и намекнуть, что она тоже его не забыла. И тогда…

Она слегка сжала ему плечо и снова улыбнулась так, что на

щеке образовалась ямочка.

– Ах, Ретт, ну как вам не стыдно дразнить бедную деревенскую

девушку! Я-то прекрасно знаю, что вы ни разу и не вспомнили

обо мне после того, как бросили меня той ночью. В жизни не

поверю, что вы вообще думали обо мне, когда вокруг было

столько прелестных француженок и англичанок. Но ведь я

приехала сюда не затем, чтобы слушать всякие ваши глупости

обо мне. Я приехала… я приехала… потому…

– Почему же?

– Ах, Ретт, я так за вас волнуюсь! Я так боюсь за вас! Когда же

они вас выпустят из этого ужасного места?

Он быстро накрыл ее руку своей ладонью и крепко прижал к

своему плечу.

– Ваше волнение делает вам честь, а когда меня выпустят

отсюда – неизвестно. По всей вероятности, когда до предела

натянут веревку.

– Веревку?

– Да, я думаю, что выйду отсюда с веревкой на шее.

– Но не повесят же они вас?

– Повесят, если сумеют набрать побольше улик.

– Ох, Ретт! – воскликнула она, прижав руку к сердцу.

– Вам будет жаль меня? Если вы меня как следует пожалеете, я

упомяну вас в своем завещании.

мольбой заглянула ему в глаза, стараясь вложить в этот свой

взгляд всю боль разбитого сердца. – Ох, Ретт, я умру, если они

вас повесят! Я просто этого не вынесу! Понимаете, я… – И не в

силах дольше выдержать его взгляда, который жег ее как огонь,

она снова опустила глаза.

«Да я сейчас расплачусь, – подумала она в изумлении, чувствуя,

как волнение захлестывает ее. – Дать волю слезам? Может, так

оно будет естественнее».

Он быстро произнес:

– О боже, Скарлетт, неужели вы… неужели это правда, что вы…

– И руки его сжали ее пальцы с такой силой, что ей стало

больно.

Она крепко-крепко зажмурилась, надеясь выдавить из себя

слезы, но при этом не забыв слегка приподнять лицо, чтобы ему

удобнее было ее поцеловать. Вот сейчас, через мгновение его

губы прижмутся к ее губам – эти твердые настойчивые губы. Ей

вдруг так живо вспомнился их поцелуй, что она ощутила

слабость в коленях. Но он не поцеловал ее. Она почему-то

почувствовала разочарование и, чуть приоткрыв глаза, украдкой

взглянула на него. Он склонился над ее руками – она видела

лишь его черный затылок, – приподнял одну из них и поцеловал,

потом взял другую и приложил к своей щеке. Скарлетт ждала

грубости, насилия, и этот нежный, любящий жест изумил ее.

Интересно, какое у него сейчас лицо, но она не могла

удовлетворить свое любопытство, ибо голова у него была

опущена.

Она быстро отвела взгляд, чтобы, подняв голову, он ничего не

прочел в ее глазах. Она понимала, что сознание одержанной

победы наверняка отражалось в них. Вот сейчас он сделает ей

предложение или по крайней мере скажет, что любит ее, и

тогда… Она следила за ним сквозь завесу ресниц, а он

перевернул ее руку ладонью вверх и опять хотел было

поцеловать – и вдруг оторопел. Она посмотрела на свою ладонь

и впервые за этот год увидела ее по-настоящему. Холодный ужас

сжал ей сердце. Это была рука незнакомки, а не Скарлетт

О'Хара – у той рука была мягкая, белая, с ямочками, изнеженная

и безвольная. А эта была загрубелая, потемневшая от загара,

испещренная веснушками. Сломанные ногти неровно обрезаны,

на ладони – твердые мозоли, на большом пальце –

– Послушайте, Ретт…

– Ну-ка, попробуем докопаться до правды. Какова подлинная

цель вашего визита? Вы своим кокетством чуть было не убедили

меня, что я вам чуточку дорог и что вы расстроены из-за меня.

– Но я и вправду расстроена! В самом деле…

– Нет, ничего подобного! Даже если меня повесят на самой

высокой виселице – выше, чем Амана[12], – вам будет все

равно. Это начертано на вашем лице, как следы тяжелой работы

– на ваших ладонях. Вам что-то нужно от меня, и вы так сильно

этого хотите, что устроили тут целый спектакль. Почему вы

прямо не пришли ко мне и не сказали в открытую, что вам от

меня надо? У вас было бы куда больше шансов добиться своего,

ибо если я что и ценю в женщинах, так это прямоту. Но нет, вы

трясете тут своими сережками, надуваете губки и кокетничаете,

как проститутка с клиентом, которого она хочет залучить.

Он произнес последние слова, не повышая голоса, все тем же

ровным тоном, но для Скарлетт они прозвучали как удар хлыста,

и она в отчаянии поняла, что все надежды на то, что он сделает

ей предложение, рухнули. Взорвись он в ярости, оскорбленный в

своих лучших чувствах, наговори ей грубостей, как поступили бы

на его месте другие мужчины, она бы нашла к нему подход. Но

это ледяное спокойствие напугало ее, и она растерялась, не

зная, что предпринять. Она вдруг поняла, что Ретт Батлер –

даже в заключении, даже под надзором янки, сидевших в

соседней комнате, – человек опасный и дурачить его нельзя.

– Должно быть, меня подвела память. Мне бы не следовало

забывать, что вы очень похожи на меня и ничего не делаете без

причины. Ну-ка, давайте подумаем, какую карту вы можете

прятать в рукаве, миссис Гамильтон? Неужели вы могли

настолько заблуждаться, что надеялись услышать от меня

предложение руки и сердца?

Она вспыхнула, но промолчала.

– И не могли же вы забыть то, что я неоднократно вам повторял:

я не из тех, кто женится?!

И поскольку она молчала, он спросил с внезапно прорвавшейся

яростью:

– Не забыли? Отвечайте же!

– Не забыла, – с несчастным видом сказала она.

– Какой же вы игрок, Скарлетт, – усмехнулся он. – Поставили на

бархатный, но она этого не заметила: может, все еще и

устроится.

– Под мои сережки.

– Сережки меня не интересуют.

– Тогда я вам дам закладную на Тару.

– А на что мне ферма?

– Но вы могли бы… могли бы… это ведь хорошая плантация, и

вы ничего не потеряете. Я расплачусь с вами из того, что получу

за урожай хлопка в будущем году.

– Я в этом не уверен. – От откинулся на стуле, засунув руки в

карманы брюк. – Цены на хлопок падают. Времена настали

тяжелые, и люди денег на ветер не бросают.

– Ах, Ретт, зачем вы меня дразните! Я же знаю, что у вас

миллионы!

Он наблюдал за ней, и в глазах его плясали злорадные огоньки.

– Значит, все у вас в порядке, и деньги вам не так уж и нужны.

Что ж, я рад это слышать. Приятно знать, что у старых друзей

все в порядке.

– Ах, Ретт, ради всего святого!.. – в отчаянии воскликнула она,

теряя мужество и всякую власть над собой.

– Да не вопите вы так. Я думаю, не в ваших интересах, чтобы

янки вас слышали. Вам кто-нибудь говорил, что глаза у вас как у

кошки – у кошки в темноте?

– Ретт, не надо! Я все вам расскажу. Мне очень нужны деньги,

очень. Я… я солгала вам насчет того, что все у нас в порядке.

Все так плохо – дальше некуда. Отец… он… он… совсем не в

себе. Он стал очень странным – как дитя – с тех пор, как умерла

мама, помощи мне от него ждать нечего. И у нас нет ни одного

работника, чтоб собирать хлопок, а кормить надо тринадцать

ртов. Да еще налоги такие высокие. Ретт, я все вам расскажу.

Вот уже год, как мы почти голодаем. Ах, ничего вы не знаете! Не

можете знать! У нас просто есть нечего. А это так ужасно, когда

просыпаешься голодная и спать ложишься голодная. И нам

нечего носить, и дети мерзнут и болеют, и…

– Откуда же у вас это прелестное платье?

– Из маминых портьер, – ответила она, вконец отчаявшись и уже

не имея сил лгать, чтобы скрыть свой позор. – Я смирилась с

тем, что мы голодали и мерзли, но теперь… теперь

«саквояжники» повысили налог на Тару. И деньги эти мы должны

сделаю все, что хотите, только, ради всего святого, выпишите

мне чек! Я сдержу свое слово. Клянусь. Я не отступлю. Я могу

дать расписку в этом, если хотите.

Он смотрел на нее с каким-то странным выражением, которого

она не могла разгадать, и продолжала говорить, все еще не

понимая, забавляет это его или отталкивает. Хоть бы он что

нибудь сказал, ну, что угодно! Она почувствовала, как кровь

приливает к ее щекам.

– Деньги мне нужны очень быстро, Ретт. Нас выкинут на улицу, и

этот проклятый управляющий, который работал у отца, станет

хозяином поместья и…

– Одну минуту. Почему вы думаете, что вы все еще мне

желанны? И почему вы думаете, что вы стоите триста долларов?

Большинство женщин так дорого не берут.

Несказанно униженная, она вспыхнула до корней волос.

– Зачем вам на это идти? Почему не отдать эту свою ферму и не

поселиться у мисс Питтипэт? Вам же принадлежит половина ее

дома.

– Боже ты мой! – воскликнула она. – Вы что, с ума сошли? Я не

могу отдать Тару! Это мой дом. Я не отдам ее. Ни за что не

отдам, пока дышу!

– Ирландцы, – сказал он, перестав раскачиваться на стуле и

вынимая руки из карманов брюк, – совершенно невыносимый

народ. Они придают значение вещам, которые вовсе этого не

стоят. Например, земле. А что этот кусок земли, что тот – какая

разница! Теперь, Скарлетт, давайте уточним. Вы являетесь ко

мне с деловым предложением. Я даю вам триста долларов, и вы

становитесь моей любовницей.

– Да.

Теперь, когда омерзительное слово было произнесено, Скарлетт

стало легче и надежна вновь возродилась в ней. Он ведь сказал:

«я даю вам». Глаза его так и сверкали – казалось, все это очень

его забавляло.

– Однако же, когда я имел нахальство сделать вам такое

предложение, вы выгнали меня из дома. И еще всячески

обзывали, заметив при этом, что не желаете иметь «кучу

сопливых ребятишек». Нет, милочка, я вовсе не сыплю соль на

ваши раны. Я только удивляюсь игре вашего ума. Вы не желали

пойти на это ради удовольствия, но согласны пойти ради того,

поруганной, растоптанной гордости. Она билась и извивалась в

его железных руках, сердце у нее бешено колотилось, тугой

корсет затруднял дыхание. А он держал ее так крепко, так грубо;

пальцы, зажимавшие ей рот, впились ей в кожу, причиняя боль.

Смуглое лицо его побелело, обычно жесткий взгляд стал

взволнованным – он приподнял ее, прижал к груди и,

опустившись на стул, посадил к себе на колени.

– Хорошая моя, ради бога, перестаньте! Тише! Не надо кричать.

Ведь они сейчас сбегутся сюда. Да успокойтесь же. Неужели вы

хотите, чтобы янки увидели вас в таком состоянии?

Ей было безразлично, кто ее увидит, все безразлично, ею

владело лишь неудержимое желание убить его, но мысли у нее

вдруг начали мешаться. Она еле могла дышать – Ретт душил ее;

корсет стальным кольцом все больше и больше сжимал ей

грудь; она полулежала в объятиях Ретта, и уже одно это

вызывало у нее бешеную злобу и ярость. Голос его вдруг стал

тоньше и зазвучал словно издалека, а лицо, склоненное над ней,

закрутилось и стало тонуть в сгущавшемся тумане. И исчезло –

и лицо его, и он сам, и все вокруг.

Когда она, словно утопающий, выбравшийся на поверхность,

стала приходить в себя, первым ощущением ее было удивление,

потом невероятная усталость и слабость. Она полулежала на

стуле – без шляпки, – и Ретт, с тревогой глядя на нее своими

черными глазами, легонько похлопывал ее по руке. Славный

молодой капитан пытался влить ей в рот немного коньяка из

стакана – коньяк пролился и потек у нее по шее. Еще несколько

офицеров беспомощно стояли вокруг, перешептываясь и

размахивая руками.

– Я… я, кажется, потеряла сознание, – сказала она, и голос ее

прозвучал так странно, издалека, что она даже испугалась.

– Выпей это, – сказал Ретт, беря стакан и прикладывая к ее

губам. Теперь она все вспомнила и хотела метнуть на него

яростный взгляд, но ярости не было – одна усталость. – Ну

пожалуйста, ради меня.

Она глотнула, поперхнулась, закашлялась, но он неумолимо

держал стакан у ее губ. Она сделала большой глоток, и крепкий

коньяк обжег ей горло.

– Я думаю, джентльмены, ей теперь лучше, и я вам очень

признателен. Известие о том, что меня собираются казнить,

начала знали, о чем я буду с вами говорить, и знали, что не

дадите мне денег. И однако же вы не остановили меня. А ведь

могли бы пожалеть…

– Пожалеть и не услышать всего, что вы тут наговорили? Ну, нет.

У меня здесь так мало развлечений. Право, не помню, чтобы я

когда-нибудь слышал более приятные вещи. – И он вдруг

рассмеялся с обычной своей издевкой.

Она тотчас вскочила на ноги и схватила шляпку, но Ретт уже

держал ее за плечи.

– Обождите еще немного. Вы в силах говорить разумно?

– Пустите меня!

– Я вижу, что в силах. В таком случае скажите мне пот что. Я

был вашей единственной соломинкой? – И он впился в нее

острым, настороженным взглядом, стараясь не пропустить ни

малейшего изменения в ее лице.

– Не понимаю.

– Я был единственным, на ком вы собирались испробовать свои

чары?

– А какое вам до этого дело?

– Большее, чем вы предполагаете. Есть у вас другие мужчины на

примете? Да говорите же!

– Нет.

– Невероятно. Я как-то не могу представить себе вас без пяти

или шести воздыхателей про запас. Конечно же, кто-нибудь

подвернется и примет ваше интересное предложение. И я

настолько в этом уверен, что хочу дать вам маленький совет.

– Я не нуждаюсь в ваших советах.

– И тем не менее я вам его дам. Похоже, единственное, что я

способен дать вам сейчас, это совет. Внимательно выслушайте

его, потому что это совет хороший. Если вы пытаетесь чего-то

добиться от мужчины, не выкладывайте ему все сразу, как

сейчас мне. Постарайтесь быть погибче, пособлазнительнее. Это

приносит лучшие результаты. В свое время вы умели этим

пользоваться, и пользовались идеально. А сейчас, когда вы

предлагали мне ваше… м-м… обеспечение под мои деньги, уж

больно жестким дельцом вы выглядели. Такие глаза, как у вас, я

видел на дуэли у своего противника, когда он стоял в двадцати

шагах от меня и целился – надо сказать, не очень это было

приятно. Они не зажигают пожара в сердце мужчины. Так с

приклеиваясь, а то и вовсе соскакивали с ног. Всякий раз, когда

она наклонялась, чтобы вытащить их, подол ее платья попадал в

грязь. Она даже не старалась обойти лужи, а шагала прямо по

ним, таща за собой тяжелые юбки. Лодыжкам ее было холодно

от намокшей нижней юбки и панталон, но ей уже безразлично

было то, что наряд, на который делалась такая ставка, испорчен.

Она вся застыла, утратила последние крохи бодрости,

отчаялась.

Как она вернется в Тару, как посмотрит им всем в лицо после

своего бахвальства? Как скажет им, что надо убираться куда

глаза глядят?

Как расстанется со всем, что ей дорого, – с красными полями,

высокими соснами, темными болотами в низинах, с тихим

кладбищем, где под густой тенью кедров лежит Эллин?

Ненависть к Ретту жгла ей сердце, пока она с трудом

продвигалась по скользкой дороге. Какой он мерзавец! Скарлетт

очень надеялась, что его повесят и она никогда больше не

встретится с этим свидетелем своего позора и унижения.

Конечно же, он мог достать для нее денег, если бы захотел. Нет,

его мало повесить! Слава богу, он не видит ее сейчас – мокрую,

грязную, продрогшую, с распустившимися волосами. До чего же

она, наверное, омерзительно выглядит и как бы он над ней

посмеялся!

Негры, попадавшиеся ей по дороге, нахально скалили зубы и

подтрунивали над ней, а она спешила мимо, спотыкаясь и

скользя по грязи, временами останавливаясь, чтобы перевести

дух и надеть соскочившие туфли. Да как они смеют подтрунивать

над ней, Скарлетт О'Харра, владелицей Тары! Как они смеют

скалить зубы, черные обезьяны! Она бы велела их всех пороть

пороть, пока кровь не выступит! Черт бы подрал этих янки –

зачем они освободили черномазых, зачем дали им возможность

насмехаться над белыми!

Она шла по улице Вашингтона, и все вокруг, казалось, было

погружено в такое же уныние, как ее душа. Тут не было ни

суеты, ни оживления, царивших на Персиковой улице. Когда-то

здесь тоже стояло немало красивых домов, но лишь немногие из

них были восстановлены. Куда чаще встречались обугленные

фундаменты да одиноко торчали почерневшие трубы, которые

называли теперь «часовыми Шермана». Дорожки, что вели

похудел, лицо у него вытянулось, желтые глаза слезились и

глубоко запали, а кожа сморщилась и обвисла. Его рыжеватая

бородка стала еще реже; она была вся в табачном соке и такая

всклокоченная, точно он непрерывно ее дергал. Но его

оживленное и веселое лицо являло собой резкий контраст

печальным, озабоченным, усталым лицам, которые Скарлетт

видела вокруг.

– Как приятно видеть вас, – тепло сказал Фрэнк. – Я не знал, что

вы в городе. Я видел мисс Питтипэт всего на прошлой неделе, и

она сказала мне, что вы собираетесь приехать. А… м-м… кто

нибудь еще приехал с вами из Тары?

Он думает о Сьюлин, старый дурак.

– Нет, – сказала Скарлетт, закутываясь в полость и стараясь

натянуть ее по самую шею. – Я приехала одна. И я не

предупреждала тетю Питти.

Он почмокал, понукая лошадь, и та осторожно зашагала дальше

по скользкой дороге.

– Все в Таре живы-здоровы?

– О да, более или менее.

Надо придумать что-то, о чем говорить, но ей так трудно было

сейчас вести беседу. Мозг у нее словно налился свинцом после

понесенного поражения, и ей хотелось одного – лечь, накрыться

теплым одеялом и сказать себе: «Сейчас не стану думать о

Таре! Подумаю об этом потом, когда не будет так больно».

Хорошо бы, он принялся ей что-нибудь рассказывать – что

нибудь такое длинное, чтобы хватило до самого дома, и тогда

она могла бы ничего не говорить, а лишь время от времени

вставлять: «ах, как мило» или «какой же вы умный».

– Мистер Кеннеди, я просто в себя не могу прийти – как это мы с

вами встретились. Да, я, конечно, скверно веду себя, не

поддерживая знакомства со старыми друзьями, но я, право же,

не знала, что вы в Атланте. Кажется, кто-то говорил мне, что вы

в Мариетте.

– Да, у меня дела в Мариетте, много дел, – сказал он. – Разве

мисс Сьюлин не говорила вам, что я обосновался в Атланте? И

не говорила про мою лавку?

Скарлетт смутно вспомнила, что Сьюлин действительно что-то

чирикала насчет Фрэнка и его лавки, но она никогда не

обращала внимания на то, что говорит Сьюлин. Ей достаточно

улепетываем с другого. Ох, и печальное же это было зрелище:

сидим на крышах вагонов и смотрим, как янки жгут продукты,

которые мы не успели со склада забрать. Товара всякого, мисс

Скарлетт, было навалено вдоль железнодорожных путей на

добрых полмили – они все сожгли. Мы и сами-то едва унесли

ноги.

– Какой ужас!

– Вот именно ужас. Потом наши солдаты снова вошли в Атланту,

и наш поезд тоже вернулся сюда. Ну, и война, мисс Скарлетт, –

скоро кончилась… Повсюду было столько посуды, и кроватей, и

матрасов, и одеял, и все это – ничье. Думается мне, по праву

все это принадлежало янки, потому что таковы условия

капитуляции, верно?

– Угу, – рассеянно пробормотала Скарлетт. Она стала

согреваться, и от тепла ее начало клонить в сон.

– Я до сих пор сам не знаю, правильно ли я поступил, –

продолжал он не очень уверенно. – Но мне тогда казалось, что

все эти вещи янки вовсе ни к чему. Скорее всего они бы их

сожгли. А ведь наши заплатили за них полновесной монетой, и я

решил, что все это должно принадлежать Конфедерации и

конфедератам. Понимаете, как я мыслил?

– Угу.

– Я рад, что вы соглашаетесь со мной, мисс Скарлетт. А то это

лежит у меня на совести. Многие говорили мне: «Да забудь ты

об этом, Фрэнк», но я не могу. Я не мог бы смотреть людям в

глаза, если б думал, что поступил не так. А по-вашему, я

правильно поступил?

– Конечно, – сказала она, не очень понимая, о чем болтает этот

старый болван. Что-то насчет своей совести. Когда человеку

столько лет, как Фрэнку Кеннеди, пора бы уж научиться не