'; text ='
Маргарет Митчелл
Унесенные ветром
Том 2
Унесенные ветром - Трейлер
- 2 -
Часть 4
Глава XXXI
Холодным январским днем 1866 года Скарлетт сидела в своем
кабинете и писала письмо тете Питти, в котором подробнейшим
образом в десятый раз объясняла, почему ни она, ни Мелани, ни
Эшли не могут приехать в Атланту и поселиться с ней. Писала
она быстро, стремительно, ибо знала: тетя Питти, не успев
прочесть начало, тотчас примется за ответ, и письмо будет
заканчиваться жалобным всхлипом: «Я боюсь жить одна!»
Руки у Скарлетт застыли, и, отложив в сторону перо, она потерла
их, чтобы согреть, а ноги глубже засунула под старое одеяло.
Подметки на ее туфлях прохудились, и она вложила в них
стельки, выстриженные из ковра. Ковровая ткань предохраняла,
конечно, ноги от соприкосновения с полом, но не давала тепла.
Утром Уилл повел в Джонсборо лошадь, чтобы подковать, и
Скарлетт мрачно подумала, что, видно, совсем уж худо стало
дело, раз о ногах лошадей заботятся, а люди, как дворовые псы,
ходят босые.
Она только было снова взялась за гусиное перо, но тут же его
опустила, услышав шаги Уилла у черного хода. Вот его
деревянная нога застучала в холле и он остановился у двери в
ее кабинет. Скарлетт подождала немного, но он не входил, и
тогда она окликнула его. Уилл переступил через порог – уши у
него покраснели от холода, рыжие волосы были растрепаны; он
стоял и смотрел на нее сверху вниз с легкой кривой усмешкой.
– Мисс Скарлетт, – обратился он к ней, – сколько у вас по правде
живых денег?
– Ты что, решил жениться на мне, Уилл, и уже считаешь
приданое? – не без раздражения спросила она.
– Нет, мэм. Просто захотелось узнать.
Она внимательно посмотрела на него. Нельзя сказать, чтобы
Уилл выглядел озабоченным – впрочем, озабоченным он никогда
не бывал. И тем не менее она почувствовала: что-то неладно.
– У меня есть десять долларов золотом, – сказала она. – Это
все, что осталось от денег того янки.
– Так вот, мэм, этого мало.
– Мало – для чего?
- 3 -
– Мало, чтоб заплатить налог, – сказал он, проковылял к камину
и, нагнувшись, протянул к огню свои покрасневшие от холода
руки.
– Налог? – повторила она. – Да что ты, Уилл! Мы ведь уже
заплатили налог.
– Да, мэм. Только говорят, недостаточно заплатили. Я слышал об
этом сегодня в Джонсборо.
– Ничего не понимаю, Уилл. Что ты такое говоришь?
– Мисс Скарлетт, мне, конечно, неприятно вас тревожить, когда
на вас и без того столько всего свалилось, а все-таки сказать
нужно. Говорят, вы должны заплатить куда больше. Тару оценили
ужас как дорого – разрази меня гром, дороже всех поместий в
округе.
– Но ведь не могут же заставить нас еще раз платить налог, если
мы его уже заплатили.
– Мисс Скарлетт, вы ездите в Джонсборо не часто; и я этому
только рад. В нынешние времена это место не для леди. Но
если б вы туда чаще ездили, тогда б знали, что сейчас там
верховодят крутые ребята-республиканцы, подлипалы и
«саквояжники»[10]. Они бы вас довели до белого каления.
Ниггеры там расхаживают по тротуарам, а белых господ на
мостовую сталкивают, и еще…
– Да при чем тут это-речь же о налоге!
– Сейчас, сейчас, мисс Скарлетт. Эти мерзавцы по какой-то
причине решили поднять налог на Тару, точно она у нас дает
доход в тысячу тюков. Когда я об этом услыхал, пошел в обход
по салунам, чтобы поднабраться сплетен, и вот узнал: кто-то
хочет купить Тару по дешевке с шерифских торгов, ежели вы
налог сполна не заплатите. А все прекрасно понимают, что
заплатить вы не можете. Кто этот человек, который хочет купить
Тару, я еще не знаю. Этого я разнюхать не сумел. Правда,
думаю, этот трус Хилтон, что женился на мисс Кэтлин, знает, так
как очень уж нахально он склабился, когда я его выспрашивал.
Уилл опустился на диван и принялся потирать свою культю. Она
начинала ныть у него в холодную погоду: деревяшка, на которую
она опиралась, была плохо обита, да и неудобна. Скарлетт в
ярости смотрела на него. Да как он может говорить таким
небрежным тоном, когда каждое его слово – все равно что
похоронный звон по Таре! Продадут с шерифских торгов?! А куда
- 4 -
они все денутся? И Тара перейдет к другим владельцам! Нет,
даже мысли такой допустить нельзя!
Стремление сделать Тару доходной настолько поглотило
Скарлетт, что она совсем не думала о том, что происходит за
пределами поместья. Если возникали дела, требовавшие
поездки в Джонсборо или в Фейетвилл, она посылала туда
Уилла или Эшли, а сама почти не покидала плантации. И
подобно тому как раньше она никогда не прислушивалась к
разговорам отца о войне, пока война не началась, так и теперь
едва ли вникала в долгие беседы, которые вели за столом после
ужина Уилл и Эшли по поводу Реконструкции Юга.
Да, конечно, она слышала про подлипал – южан, с выгодой для
себя переметнувшихся на сторону республиканцев, и про
«саквояжников» – этих янки, которые после поражения южан
словно саранча ринулись в Южные штаты с одним лишь
саквояжем в руке, вмещавшим все их достояние. Было у нее и
несколько неприятных стычек с Бюро вольных людей. Слышала
она и о том, что какие-то освобожденные негры нахально себя
ведут, но этому трудно было поверить, ибо она в жизни еще не
встречала нахального негра.
Однако Уилл с Эшли многое намеренно скрывали от нее. Вслед
за тяжелыми испытаниями войны для Юга наступила еще более
тяжкая пора – Реконструкция, но мужчины условились не
говорить дома о некоторых моментах, вызывавших у них
наибольшую тревогу. А Скарлетт если и прислушивалась к их
беседе, то в одно ухо впускала услышанное, в другое выпускала.
Она, например, слышала, как Эшли говорил, что победители
относятся к Югу словно к завоеванной провинции и главным
образом занимаются мщением. Но Скарлетт решила, что к ней
это никакого отношения не имеет. Политика – мужское дело. Она
слышала и то, как Уилл сказал однажды, что, похоже. Север ни
за что не даст Югу снова подняться. «О господи, – подумала
Скарлетт, – мужчины вечно выдумывают причины для
беспокойства». Ее, к примеру, ни один янки и пальцем тронуть
не посмел, да и не посмеет. Главное – работать не покладая рук
и перестать изводить себя из-за того, что правят у них теперь
янки. Война-то все-таки кончилась.
Скарлетт не понимала, что за это время изменились правила
игры и далеко не все зависит от того, насколько честно ты
- 5 -
будешь трудиться. Джорджия по сути дела находилась на
военном положении. Всем командовали солдаты-северяне,
расквартированные по всей округе, а также Бюро вольных
людей, и они устанавливали правила, какие хотели.
Бюро вольных людей, созданное федеральным правительством,
чтобы заботиться о бывших рабах, получивших свободу и еще не
очень понимавших, что с ней делать, тысячами переселяло
негров с плантаций в поселки и города. Бюро обязано было
кормить их, пока они не найдут себе работу, а они не слишком
спешили, желая сначала свести счеты с бывшими хозяевами.
Местное Бюро возглавил Джонас Уилкерсон, бывший
управляющий Джералда, а помощником у него был Хилтон, муж
Кэтлин Калверт. Эта парочка усиленно распространяла слухи о
том, что южане и демократы только и ждут случая, чтобы снова
закабалить негров, и лишь Бюро вольных людей и
республиканская партия способны помочь им избежать этой
участи.
Уилкерсон с Хилтоном внушали также неграм, что они нисколько
не хуже белых и что скоро будут разрешены смешанные браки, а
поместья бывших хозяев отберут и каждому негру дадут по
сорок акров земли и мула в придачу. Они распаляли негров
рассказами о жестокостях, чинимых белыми, и в краю, издавна
славившемся патриархальными отношениями между рабами и
рабовладельцами, вспыхнула ненависть, зародились
подозрения.
Бюро в своей деятельности опиралось на солдатские штыки, а
военные власти издали немало вызывавших возмущение
циркуляров по поводу того, как должны вести себя побежденные.
Можно было угодить в тюрьму даже за непочтение к чиновнику
Бюро. Циркуляры издавались по любому поводу – об обучении в
школах, о поддержании чистоты, о том, какие пуговицы следует
носить на сюртуке, какими товарами торговать, – словом, на все
случаи жизни. Уилкерсон с Хилтоном имели право вмешаться в
любое начинание Скарлетт и заставить ее продавать или менять
товары по той цене, какую они установят.
К счастью, Скарлетт почти не соприкасалась с этой парочкой,
ибо Уилл убедил ее предоставить это ему, а самой заниматься
только плантацией. Мягкий и сговорчивый, Уилл с честью вышел
из многих подобного рода трудностей, а ей и словом не
- 6 -
обмолвился о них. Да Уилл справился бы и с «саквояжниками»,
и с янки, если бы пришлось. Но теперь возникла проблема, с
которой справиться он не мог. О новом дополнительном налоге
на Тару, грозившем потерей поместья, Скарлетт уже не могла не
знать, и поставить ее в известность следовало немедленно.
Глаза Скарлетт вспыхнули.
– Черт бы побрал этих янки! – воскликнула она. – Сожрали нас с
потрохами, обобрали до нитки – и все им мало, надо еще
спустить на нас свору этих мерзавцев!
Война кончилась, заключили мир, а янки по-прежнему могут
грабить ее, обречь на голод, выгнать из собственного дома. А
она-то, дурочка, считала, что, как бы тяжело ни было, если она
продержится до весны – пусть измотается, пусть устанет, – зато
все наладится. Сокрушительная весть, которую сообщил ей
Уилл, была последней каплей, переполнившей чашу ее
страданий: ведь она целый год работала, не разгибая спины, и
все надеялась, ждала.
– Ах, Уилл, а я-то думала, что война кончилась и наши беды
остались позади!
– Нет, мэм. – Уилл поднял свое простоватое, деревенское, с
квадратной челюстью лицо и в упор посмотрел на нее. – Беды
наши только начинаются.
– И сколько же с нас хотят еще налога?
– Триста долларов.
На мгновение она лишилась дара речи. Триста долларов!
Триста долларов для нее сейчас все равно что три миллиона –
такой суммы у нее нет.
– Что ж, – раздумчиво произнесла она, – что ж… что ж, значит,
придется где-то добывать триста долларов.
– Конечно, мэм. И еще радугу и луну в придачу.
– Но, Уилл, не могут же они продать с молотка Тару! Ведь это…
В обычно мягком взгляде его светлых глаз появилась такая
ненависть, такая горечь – никогда бы она не подумала; что он
способен на подобные чувства.
– Не могут продать Тару? Очень даже могут – и продадут, и с
превеликим удовольствием! Мисс Скарлетт, вы уж меня
простите, но нашему краю теперь пришла крышка. Эти
«саквояжники» и подлипалы – они ведь голосовать могут, а из
нас, демократов, мало кто такое право имеет. Ежели за каким
- 7 -
демократом в шестьдесят пятом году в налоговых книгах штата
больше двух тысяч долларов было записано, такой демократ не
может голосовать. Значит, и ваш папаша, и мистер Тарлтон, и
Макра, и Фонтейны-все вылетают из списков. Потом, ежели ты
был полковником и воевал, ты тоже не можешь голосовать, а ей
же-богу, мисс Скарлетт, у нас куда больше полковников, чем в
любом другом штате Конфедерации. И ежели ты служил
правительству конфедератов, ты тоже не можешь голосовать;
значит, все вылетают из списков – от нотариусов до судей, и
таких людей сейчас в лесах полным-полно. Словом, лихо янки
подловили нас с этой своей присягой на верность: выходит,
ежели ты был кем-то до войны, значит, голосовать не можешь.
Люди умные, люди достойные, люди богатые-все лишены права
голоса.
Ну, я-то, конечно, мог бы голосовать, ежели бы принял эту их
чертову присягу. У меня ведь никаких денег в шестьдесят пятом
не было и полковником я не был, да и вообще никем. Только
дудки – никакой их присяги я принимать не стану. Даже не
взгляну на нее! Если б янки по-честному себя вели, я бы принял
их присягу, а сейчас не стану. К Союзу можете присоединить
меня, пожалуйста, а какая тут может быть Реконструкция – в
толк не возьму. Ни за что не приму их присяги – пусть даже
никогда больше не буду голосовать… А вот такой подонок, как
этот Хилтон, – он голосовать может, и мерзавцы вроде Джонаса
Уилкерсона, и всякие белые голодранцы вроде Слэттери, и
никчемные людишки вроде Макинтошей – они все могут
голосовать. И они теперь правят всем. И ежели вздумают
двадцать раз взыскать с вас налог, то и взыщут. Теперь ведь
ниггер убьет белого – и никто его за это не повесит. Или,
скажем… – Он умолк, погрузившись в свои мысли, и оба
одновременно вспомнили про белую женщину на уединенной
ферме близ Лавджоя.» – Эти ниггеры могут как угодно нам
гадить: Бюро вольных людей все равно их выгородит, и солдаты
поддержат винтовками, а мы даже голосовать не можем и
вообще не можем ничего.
– Голосовать, голосовать! – воскликнула Скарлетт. – Да какое
отношение имеет голосование к тому, о чем мы говорим, Уилл?!
Мы же говорим о налогах… Послушай, Уилл, ведь все знают, что
Тара – хорошая плантация. В крайнем случае можно Наложить
- 8 -
ее за приличную сумму, чтоб заплатить налог.
– Мисс Скарлетт, вы же не дурочка, а иной раз так говорите, что
можно подумать – глупее вас на свете нет. Да у кого сейчас есть
деньги, чтобы дать вам под вашу собственность? У кого, кроме
«саквояжников», а они-то как раз и хотят отобрать у вас Тару! У
всех есть земля. Всем земля чего-то приносит. Нельзя отдавать
землю.
– У меня есть – бриллиантовые сережки, которые я отобрала у
того янки. Мы могли бы их продать.
– Мисс Скарлетт, ну, у кого есть деньги, чтоб сережки покупать?
Да у людей на мясную грудинку денег нет, где там на мишуру!
Вот у вас есть десятка золотом, а у многих, могу поклясться, и
того нет.
Они снова замолчали; Скарлетт казалось, что она бьется
головой о каменную стену. Сколько же было за прошлый год
таких стен, о которые ей пришлось биться головой!
– Что же делать-то будем, мисс Скарлетт?
– Не знаю, – сказала она уныло и вдруг почувствовала, что не
только не знает, но и не хочет знать. Нет у нее сил, чтобы
пробивать еще и эту стену, – она так устала, у нее даже кости
ноют. К чему работать не покладая рук, бороться, истязать себя,
когда в конце каждого испытания тебя с ехидной усмешкой ждет
поражение? – Не знаю, – повторила она. – Только ничего не
говори папе. Он может встревожиться.
– Не скажу.
– А кому-нибудь уже сказал?
– Нет, я пришел прямо к вам.
Да, подумала она, с плохими вестями все приходят всегда прямо
к ней, и она устала от этого.
– А где мистер Уилкс? Может быть, он что-то придумает?
Уилл посмотрел на нее своими добрыми глазами, и она поняла –
как в тот день, когда Эшли вернулся домой, – что Уилл все знает.
– Он во фруктовом саду – обтесывает колья для ограды. Я, когда
ставил в конюшню лошадь, слышал, как он орудует топором. Но
у него ведь тоже нет денег, как и у нас.
– Я, что же, уж и поговорить с ним не могу, да? – резко
парировала она, поднимаясь и движением ноги отбрасывая
старое одеяло…
Уилл не обиделся – он продолжал стоять, грея руки у огня.
- 9 -
Взяли бы вы шаль, мисс Скарлетт. На улице-то сыро.
Но она вышла без шали, ибо за шалью надо было подняться
наверх, а ей не терпелось поскорее увидеть Эшли и излить ему
свои тревоги.
Хоть бы застать его одного – вот было бы счастье! Ни разу с тех
пор, как он вернулся домой, она не имела возможности
перемолвиться с ним хоть словом наедине. Вечно вокруг
вертелся кто-то из домашних, вечно рядом была Мелани – она
то и дело протягивала руку и дотрагивалась до его рукава,
словно хотела лишний раз убедиться, что он действительно тут.
Этот жест счастливой собственницы неизменно вызывал у
Скарлетт взрыв ревности и злости, которые притупились было за
те месяцы, когда она считала, что Эшли уже мертв. Сейчас же
она твердо решила, что должна видеть его наедине. Она не
допустит, чтоб ей помешали говорить с ним с глазу на глаз.
Она шла по фруктовому саду под голыми деревьями – трава
была сырая, и ноги у нее промокли. Она слышала вдали звонкие
удары топора – это Эшли обтесывал вытащенные из болота
стволы. Не скоро это и не просто – восстановить изгородь,
которую янки с таким упоением тогда сожгли. Все дается не
скоро и не просто, устало подумала она, и как же все ей
надоело, надоело и опротивело до тошноты. Вот если бы Эшли
был ее мужем, а не мужем Мелани, какое это было бы счастье –
прийти к нему, уткнуться головой ему в плечо, расплакаться,
переложить на него все свои тяготы и беды, пусть бы он все
распутывал.
Она обошла гранатовую рощицу – голые ветви деревьев трепал
холодный ветер – и увидела Эшли: он стоял, опершись на топор,
вытирая лоб тыльной стороной ладони. На нем были старые
домотканые брюки и рубашка Джералда – из тех, что в лучшие
времена надевали только в суд или на пикники, – рубашка с
кружевными рюшами, слишком короткая для ее нынешнего
владельца. Сюртук Эшли повесил на сучок, ибо работать в нем
было жарко, и сейчас отдыхал.
Глядя на Эшли – оборванного, с топором в руке, Скарлетт
почувствовала, как сердце у нее защемило от любви к нему и
ярости на то, что все так складывается. Просто невыносимо
было видеть некогда беспечного, безукоризненно элегантного
Эшли за тяжелой работой, в рубашке с чужого плеча. Руки его не
- 10 -
созданы для физического труда, а тело – для грубой одежды; он
должен ходить в шелковистом льне и тонком сукне. Бог
предназначил ему жить в большом доме, беседовать с
приятными людьми, играть на рояле, писать стихи, такие
красивые, хоть и непонятные.
Ее не коробило, когда она видела собственное дитя в переднике
из мешковины, а своих сестер – в грязных старых ситцах; она
спокойно переносила то, что Уилл работает больше, чем иной
раб на плантации, – но не могла стерпеть, чтоб так работал
Эшли. Эта работа не для него, да и слишком он ей дорог. Нет,
лучше самой обтесывать колья, чем допустить, чтоб это делал
он.
– Говорят, Эйби Линкольн начинал свою карьеру тоже так –
обтесывал колья, – заметил Эшли, когда она подошла к нему
совсем близко. – Подумать только, каких высот я могу достичь!
Она нахмурилась. Вечно он шутит по поводу их невзгод. Она же
воспринимала все очень серьезно, и его шуточки порой
раздражали ее.
Она выложила ему новость, привезенную Уиллом, – сухо, без
лишних слов, чувствуя облегчение уже оттого, что говорит с ним.
Конечно же, он что-то придумает, чем-то поможет. А он молчал;
однако, заметив, что она дрожит, снял с сучка сюртук и накинул
ей на плечи.
– Так вот, – нарушила она наконец молчание, – не кажется ли
вам, что нам придется добывать где-то деньги?
– Да, конечно, – сказал он. – Но где?
– Вот я вас об этом и спрашиваю, – раздраженно сказала она.
Чувство облегчения исчезло. Пусть он не в состоянии помочь, но
почему он молчит, почему не утешит ее, ну, хоть сказал бы: «Ах,
как мне вас жаль».
Он усмехнулся.
– С тех пор как я вернулся домой, я слышал, что только у одного
человека есть деньги: у Ретта Батлера, – сказал он.
Тетушка Питтипэт написала Мелани неделю тому назад, что Ретт
снова появился в Атланте: разъезжает в коляске, запряженной
двумя отличными лошадьми, и карманы у него набиты зелеными
бумажками. Она, конечно, не преминула добавить, что добыл он
эти бумажки уж наверняка нечестным путем. А тетя Питти, как и
многие в Атланте, верила слухам о том, что Ретту удалось
- 11 -
завладеть мифическими миллионами конфедератской казны.
– О нем и речи не может быть, – отрезала Скарлетт. – Он
мерзавец, каких свет не видывал. Но что ж с нами-то со всеми
станет?
Эшли опустил топор и посмотрел в сторону – казалось, взгляд
его блуждал в каком-то далеком-далеком краю, куда она не
могла за ним последовать.
– Не знаю, – сказал он. – Я не только не знаю, что станет с
нами, живущими в Таре, но не знаю, что станет с южанами
вообще.
Ей захотелось крикнуть ему: «Плевала я на южан! Что будет с
нами?» Но она промолчала, потому что усталость вдруг снова
навалилась на нее. Нет, помощи от Эшли ждать нечего.
– В конце концов с нами произойдет, видимо, то, что происходит
всегда, когда рушится цивилизация. Люди, обладающие умом и
мужеством, выплывают, а те, кто не обладает этими качествами,
идут ко дну. По крайней мере, мы хоть видели Gotterdammerung
– любопытно, хотя и не очень приятно.
– Видели – что?
– Сумерки богов. К несчастью, мы – южане – считали ведь себя
богами.
– Ради всего святого, Эшли Уилкс! Не стойте и не болтайте
чепухи – ведь это мы же вот-вот пойдем ко дну!
Ее страстное отчаяние, казалось, проникло в его сознание,
вернуло мысль из тех далеких краев, где она блуждала, ибо он
неясно взял Скарлетт за руки и, повернув их ладонями вверх,
посмотрел на мозоли.
– Самые красивые руки, которые я когда-либо видел, – сказал он
и легонько по очереди поцеловал обе ладони. – Они красивые,
потому что сильные, и каждая мозоль на них – это медаль,
Скарлетт, каждая ссадина – награда за мужество и бескорыстие.
И загрубели они потому, что трудились за нас всех – и за вашего
отца, и за девочек, и за Мелани, и за малыша, и за негров, и за
меня. Хорошая моя, я знаю, о чем вы сейчас думаете. Вы
думаете: «Какой же он непрактичный дурак и болтун, несет
всякую чушь про мертвых богов, в то время как живые люди – в
опасности». Ведь правда, вы так думаете?
Она кивнула, от души желая, чтобы он всю жизнь держал ее
руки, но он выпустил их.
- 12 -
– И вы пришли ко мне в надежде, что я помогу. Ну, а я не в
состоянии помочь. – Он с невыразимой горечью посмотрел на
топор и на груду кольев. – Дома моего не стало, как не стало и
денег, которые у меня были и обладание которыми я считал
само собой разумеющимся. Я не приспособлен жить в этом
мире, а мир, к которому я принадлежал, – исчез. Я ничем не
могу помочь вам, Скарлетт, могу лишь попытаться стать
захудалым фермером. А этим я вам Тары не сохраню. Неужели,
вы думаете, я не понимаю всей горечи нашего положения: ведь я
по сути дела давно живу вашими щедротами… О да, Скарлетт,
именно так: вашими щедротами. И я никогда не смогу
расплатиться с вами за то, что вы по доброте душевной сделали
для меня и для моих близких. С каждым днем я все острее это
сознаю. И с каждым днем все яснее вижу, сколь я беспомощен,
сколь не способен справиться с тем, что обрушилось на всех
нас… С каждым днем моя проклятая боязнь действительности
все больше осложняет мне жизнь, не позволяя взглянуть в лицо
тому новому, что в нашей действительности появилось. Вы
понимаете, о чем я говорю?
Она кивнула. Ей было не очень ясно, что он имел в виду, но она,
затаив дыхание, впитывала его слова. Впервые он делился с ней
своими мыслями – он, который всегда был так от нее далек. И
она вся пылала от волнения, словно ей вот-вот должно было
открыться что-то.
– Это проклятие, когда человек не хочет смотреть в лицо
реальности. До войны жизнь казалась мне не более реальной,
чем игра теней на занавеси. И меня это вполне устраивало. Я не
люблю слишком резких очертаний. Я люблю размытые, слегка
затуманенные контуры. – Он помолчал, легкая улыбка тронула
его губы; внезапно он вздрогнул, почувствовав сквозь тонкую
рубашку прикосновение холодного ветра. – Иными словами,
Скарлетт, я – трус.
Она слушала его рассуждения насчет теней и размытых
контуров и ничего не понимала, но его последние слова уже
были на языке ей доступном. Она знала, что это – не правда:
трусость не в его натуре. Его стройное тело свидетельствовало о
поколениях храбрых, мужественных людей, да к тому же
Скарлетт знала и об его ратных подвигах.
– Но это же не так! Разве трус мог бы вскочить на пушку под
- 13 -
Геттисбергом и сплотить солдат вокруг себя?! Разве стал бы сам
генерал писать Мелани письмо про труса? И потом…
– Это не храбрость, – устало произнес он. – Обстановка боя
действует как шампанское. Ударяет в голову равно трусам и
героям. Любой дурак может быть храбрым на поле брани,
потому что, если не будешь храбрым, тебя убьют. Я говорю
сейчас о другом. Моя трусость бесконечно хуже того чувства,
которое побуждает человека бежать при первом пушечном
выстреле.
Он говорил медленно, с трудом произнося слова, точно ему
было больно, точно он как бы издали с грустью смотрел на
картину, которую сам нарисовал. Скарлетт с презрением
отнеслась бы к такой исповеди со стороны кого угодно другого,
усмотрев в этом проявление нарочитой скромности и желание
услышать похвалу. Но Эшли, очевидно, действительно так
думал, и во взгляде его было что-то такое, чего она не могла
понять, – не трусость и не сожаление, а покорность силе,
неизбежной и всесокрушающей. Зимний ветер холодом хлестнул
ее по мокрым ногам, и она вздрогнула – впрочем, не столько от
холода, сколько от страха, вызванного его словами и
леденившего ей душу.
– Но, Эшли, чего же вы боитесь?
– О. это не поддается определению. Бывают вещи, которые
звучат очень глупо, если их облечь в слова. Главное в том, что
жизнь стала вдруг слишком реальной, что ты соприкоснулся, сам
соприкоснулся с простейшими ее фактами. И дело не в том, что
меня огорчает необходимость обтесывать колья, стоя в грязи, –
меня огорчает то, что эту необходимость породило. И меня
огорчает – очень огорчает – утрата красоты, которой полна была
прежняя, любимая мною жизнь. А ведь какая, Скарлетт, красивая
была жизнь до войны. На ней было все – и прелесть, и
совершенство, и идеал, и симметрия, как в греческом искусстве.
Возможно, она не была такой для всех. Теперь я даже твердо
знаю, что не была. Но мне, когда я жил в Двенадцати Дубах,
жизнь казалась поистине прекрасной. И я был частью этой
жизни. Я составлял с ней единое целое. А теперь ее не стало, и
мне нет места в новой жизни, и я боюсь. Теперь я знаю, что
раньше я видел не жизнь, а лишь игру теней. Я избегал всего,
что не было призрачно, – избегал обстоятельств и людей,
- 14 -
слишком живых, слишком реальных. Я злился, когда они
вторгались в мою жизнь. Я старался избегать и вас, Скарлетт. В
вас жизнь била ключом, вы были слишком реальны, а я трусливо
предпочитал тени и мечты.
– А… а… Мелли?
– Мелани – самая неясная из моих грез, она всегда
присутствовала в моих мечтаниях. И не случись войны, я бы так
и прожил в счастливом уединении Двенадцати Дубов, наблюдая
за тем, как жизнь течет мимо, однако не участвуя в ней. Но вот
началась война, и жизнь подлинная, реальная обрушилась на
меня. В первом же сражении – а было это, вы помните, у Булл
Рэна – я увидел, как друзей моего детства разрывало на куски
снарядами, я слышал ржание гибнущих лошадей, познал
мерзкую тошноту, которая подкатывает к горлу, когда у тебя на
глазах вдруг сгибается пополам и харкает кровью человек, в
которого ты всадил пулю. Но не это самое страшное на войне,
Скарлетт. Для меня самым страшным были люди, с которыми
приходилось жить.
Я всю жизнь отгораживался от людей и своих немногих друзей
выбирал очень тщательно. И вот на войне я узнал, что создал
себе мир, населенный выдуманными людьми. Война открыла
мне, каковы люди на самом деле, но не научила меня жить с
ними. И боюсь, я никогда этому не научусь. Что ж, я понимаю,
что должен кормить жену и ребенка и мне придется для этого
прокладывать себе путь в мире людей, с которыми у меня нет
ничего общего. Вы, Скарлетт, хватаете жизнь за рога и
поворачиваете ее туда, куда хотите. А мое место в жизни – где
оно теперь? Говорю вам: я боюсь.
Тихий голос его звенел от напряжения, а Скарлетт, ничего не
понимая, в отчаянии пыталась зацепиться хотя бы за отдельные
слова и составить из них какой-то смысл. Но слова ускользали,
разлетались, как дикие птицы. Что-то терзало Эшли, жестоко
терзало, но она не могла понять, что именно.
– Я и сам не знаю, Скарлетт, когда я толком понял, что моему
театру теней пришел конец. Возможно, в первые пять минут у
Булл-Рэна, когда я увидел, как упал первый простреленный
мною солдат. Но я знал, что все кончено и я больше не могу
быть просто зрителем. И я вдруг обнаружил, что нахожусь на
сцене, что я – актер, гримасничающий и попусту
- 15 -
жестикулирующий. Мой внутренний мирок рухнул, в него
ворвались люди, чьих взглядов я не разделял, чьи поступки
были мне столь же чужды, как поступки готтентотов. Они
грязными башмаками прошлись по моему миру, и не осталось ни
единого уголка, где я мог бы укрыться, когда мне становилось
невыносимо тяжело. Сидя в тюрьме, я думал: «Вот кончится
война, и я вернусь к прежней жизни, к моим старым мечтам, в
свой театр теней». Но, Скарлетт, возврата к прошлому нет. И то,
с чем столкнулись мы сейчас, – хуже войны и хуже тюрьмы, а
для меня и хуже смерти… Так что, как видите, Скарлетт, я несу
наказание за свой страх.
– Но, Эшли, – начала она, все глубже увязая в трясине
непонимания, – если вы боитесь, что мы умрем с голоду, так
почему же… почему… Ах, Эшли, не волнуйтесь: мы как-нибудь
справимся! Я знаю, что справимся.
На секунду взгляд его вновь обратился на нее, и в серых глазах,
широко раскрытых и ясных, было восхищение. А потом они
снова стали отчужденными, далекими, и сердце у Скарлетт
упало – она поняла: он думал не о том, что они могут умереть с
голоду. Вечно они говорят на разных языках. Но она так любила
его, что, когда он замыкался в себе, как сейчас, ей казалось,
будто теплое солнце ушло с небосклона и она осталась в
холодном сыром полумраке. Ей захотелось схватить его за
плечи, привлечь к себе, заставить, наконец, осознать, что она
живая, а не вычитанная им или вымечтанная. Вот если бы вновь
почувствовать, что они – одно целое, как в тот давний день,
когда он вернулся домой из Европы, стоял на ступеньках Тары и
улыбался ей.
– Голодать – не очень-то приятно, – сказал он. – Я это знаю,
потому что голодал, но я не боюсь голода. Я боюсь жизни,
лишенной неспешной красоты нашего мира, которого уже нет.
Скарлетт в отчаянии подумала, что Мелани поняла бы его. Эшли
с Мелани вечно болтают о всяких глупостях – стихи, книги,
мечты, лунный свет, звездная пыль… Ему не страшно то, что
страшит ее, Скарлетт, – не страшны режущие боли в голодном
желудке, пронизывающий зимний ветер, выселение из Тары, Его
терзает какой-то иной страх, которого она никогда не знала и не
может вообразить. Честное слово, ну чего в этом мире еще
бояться, если не голода, холода и возможности лишиться крова?
- 16 -
А ведь ей казалось, что если она будет внимательно слушать
Эшли, то поймет его.
– Вот как?! – произнесла она, и в голосе ее прозвучало
разочарование ребенка, который, развернув яркую бумажную
обертку, обнаружил, что внутри ничего нет.
При этом возгласе Эшли печально улыбнулся, как бы прося у
нее прощения.
– Извините меня, Скарлетт, за все, что я тут наговорил. Вы не
можете меня понять, потому что не знаете страха. У вас сердце
льва, вы начисто лишены воображения, и я вам завидую. Вас не
страшит встреча с действительностью, и вы не станете бежать
от нее, как я.
– Бежать!
Казалось, из всего им сказанного это было единственное слово,
которое она поняла. Значит, Эшли, как и она, устал от борьбы и
хочет бежать. Она чуть не задохнулась.
– Ох, Эшли, – вырвалось у нее, – как вы не правы! Я тоже хочу
бежать. Я тоже от всего этого устала!
Он в изумлении поднял брови; в эту минуту она своей горячей
рукой схватила его за плечо.
– Послушайте меня, – быстро заговорила она; слова полились
неудержимым потоком, подгоняя друг друга. – Я же говорю вам:
я тоже от всего этого устала. До смерти устала и не желаю
больше так жить. Я боролась за каждый кусок хлеба, за каждую
лишнюю монету, я полола, и рыхлила мотыгой, и собирала
хлопок, я даже пахала, а потом вдруг поняла, что не желаю
больше так жить – ни минуты. Говорю вам, Эшли: Юг умер!
Умер! Янки, вольные негры и «саквояжники» стали здесь
хозяевами, а для нас ничего не осталось. Эшли, бежим отсюда!
Он наклонился к ней и впился взглядом в ее пылающее лицо.
– Да, давайте убежим-бросим их всех! Устала я гнуть спину на
других. Кто-нибудь о них позаботится. Когда люди сами не могут
заботиться о себе, всегда ведь находится кто-то, кто берет на
себя заботу о них. Ах, Эшли, давайте убежим, убежим вдвоем –
вы и я. Мы могли бы уехать в Мексику – мексиканской армии
нужны офицеры, и мы могли бы быть так счастливы там. Я буду
работать на вас, Эшли. Я для вас горы сверну. В глубине души
вы сами знаете, что не любите Мелани…
На лице его отразился испуг, изумление, он хотел что-то сказать,
- 17 -
но она не дала ему и. рта раскрыть, обрушив на него поток слов.
– Вы же сами сказали мне в тот день, – помните тот день? – что
любите меня больше! И я знаю, что вы не изменились с тех пор!
Я же вижу, что не изменились! Вот только сейчас вы говорили,
что она для вас как сон, как мечта… Ох, Эшли, давайте уедем! Я
могла бы сделать вас таким счастливым. Ведь Мелани, – с
жестокой откровенностью добавила она, – Мелани больше не
сможет… Доктор Фонтейн сказал, что у нее никогда уже не будет
детей, а я могла бы родить вам…
Он сжал ее плечи так крепко, что ей стало больно и она,
задохнувшись, умолкла.
– Мы должны забыть тот день в Двенадцати Дубах.
– Да неужели вы думаете, что я могу его забыть?! Разве вы его
забыли? Можете, положа руку на сердце, сказать, что вы меня
не любите?
Он глубоко вобрал в себя воздух и быстро произнес:
– Да, могу. Я не люблю вас.
– Это ложь.
– Даже если и ложь, – сказал Эшли мертвенно ровным,
спокойным голосом, – обсуждать это мы не станем.
– Вы хотите сказать…
– Да неужели вы думаете, что я мог бы уехать и бросить Мелани
с нашим ребенком на произвол судьбы, даже если бы я их
ненавидел? Мог бы разбить Мелани сердце? Оставить их обоих
на милость друзей? Скарлетт, вы что, с ума сошли? Да неужели
у вас нет ни капли порядочности? Вы ведь тоже не могли бы
бросить отца и девочек. Вы обязаны о них заботиться, как я
обязан заботиться о Мелани и Бо, и устали вы или нет, у вас
есть обязательства, и вы должны их выполнять.
– Я могла бы бросить отца и девочек… они мне надоели… я
устала от них…
Он склонился к ней, и на секунду с замирающим сердцем она
подумала, что он сейчас обнимет ее, прижмет к себе. Но он
лишь похлопал ее по плечу и заговорил, словно обращаясь к
обиженному ребенку:
– Я знаю, что вы устали и все вам надоело. Поэтому вы так и
говорите. Вы тянете воз, который и трем мужчинам не под силу.
Но я стану вам помогать… я не всегда буду таким никчемным…
– Вы можете помочь мне только одним, – хмуро произнесла она,
- 18 -
– увезите меня отсюда и давайте начнем новую жизнь в другом
месте, где, может быть, нам больше повезет. Ведь нас же ничто
здесь не держит.
– Ничто, – ровным голосом повторил он, – ничто, кроме чести.
Она с глубокой нежностью смотрела на него и словно впервые
увидела, какие золотые, цвета спелой ржи, у него ресницы, как
гордо сидит голова на обнаженной шее, какого благородства и
достоинства исполнена его стройная фигура, несмотря на
лохмотья, в которые он одет. Взгляды их встретились – в ее
глазах была неприкрытая мольба, его же глаза, как горные озера
под серым небом, не отражали ничего.
И глядя в эти пустые глаза, она поняла, что ее отчаянные мечты,
ее безумные желания потерпели крах.
Разочарование и усталость сделали свое дело: Скарлетт
уткнулась лицом в ладони и заплакала. Еще ни разу в жизни
Эшли не видел, чтобы она так плакала. Он никогда не думал,
что такие сильные женщины, как Скарлетт, вообще способны
плакать, и волна нежности и раскаяния затопила его. Он
порывисто шагнул к ней и через минуту уже держал ее в
объятиях, нежно баюкая, прижав ее черную головку к своей
груди.
– Милая! – шептал он. – Мужественная моя девочка… Не надо!
Ты не должна плакать!
Он почувствовал, как она меняется от его прикосновения,
стройное тело, которое он держал в объятиях, запылало,
околдовывая; зеленые глаза, обращенные на него, зажглись,
засияли. И вдруг угрюмой зимы не стало. В сердце Эшли
возродилась весна – почти забытая, напоенная ароматом
цветов, вся в зеленых шорохах и приглушенных звуках, –
бездумная праздная весна и беззаботные дни, когда им владели
желания юности. Тяжелых лет, выпавших за это время на его
долю, словно и не было – он увидел совсем близко алые губы
Скарлетт и, нагнувшись, поцеловал ее.
В ушах ее стоял приглушенный грохот прибоя – так гудит
раковина, приложенная к уху, – а в груди глухо отдавались удары
сердца. Их тела слились, и время, казалось, перестало
существовать – Эшли жадно, неутолимо прильнул к ее губам.
Когда же он, наконец, разжал объятия, Скарлетт почувствовала,
что колени у нее подгибаются, и вынуждена была ухватиться за
- 19 -
ограду. Она подняла на него взгляд, исполненный любви и
сознания своей победы.
– Ведь ты же любишь меня! Любишь! Скажи это, скажи!
Он все еще продолжал держать ее за плечи, и она
почувствовала, как дрожат его руки, и еще больше полюбила его
за это. Она снова пылко прильнула к нему, но он отстранился, и
взгляд его уже не был отрешенным – в нем читались борьба и
отчаяние.
– Не надо! – сказал он. – Не надо! Перестань, иначе я овладею
тобой прямо здесь, сейчас.
Она только улыбнулась в ответ – бездумно, жадно: не все ли
равно, когда и где, – важно, что он целовал ее, целовал.
Внезапно он встряхнул ее, встряхнул так сильно, что ее черные
волосы рассыпались по плечам, и продолжал трясти, точно вдруг
обезумел от ярости на нее – и на себя.
– Не будет этого! – сказал он. – Слышишь: этого не будет!
Ей казалось, что голова у нее сейчас оторвется, если он еще раз
так ее встряхнет. Ничего не видя из-за упавших на лицо волос,
оглушенная этим внезапным взрывом, она наконец вырвалась из
рук Эшли и в испуге уставилась на него. На лбу его блестели
капельки пота, руки были сжаты в кулаки, словно от
невыносимой боли. Он смотрел на нее в упор и будто
пронизывал насквозь своими серыми глазами.
– В том, что случилось, виноват я – и только я один, и этого
никогда больше не повторится: я забираю Мелани с ребенком и
уезжаю.
– Уезжаешь? – в ужасе воскликнула она. – Ох, нет!
– Клянусь богом, да! Неужели ты думаешь, что я останусь здесь
после того, что произошло? Ведь это может произойти опять…
– Но, Эшли, ты же не можешь так вот взять и уехать. И зачем
тебе уезжать? Ты же любишь меня…
– Ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Хорошо, скажу. Я люблю
тебя. – Он резко наклонился к ней; в его лице появилось такое
исступление, что она невольно прижалась к ограде. – Да, я
люблю тебя, люблю твою храбрость и твое упрямство, твою
пылкость и твою безграничную беспринципность. Сильно ли я
тебя люблю? Так люблю, что минуту назад чуть не попрал
законы гостеприимства, чуть не забыл, что в этом доме
приютили меня и мою семью и что у меня есть жена, лучше
- 20 -
которой не может быть на свете… я готов был овладеть тобой
прямо здесь, в грязи, как последний…
Она пыталась разобраться в хаосе мыслей и чувств,
обуревавших ее, а сердце холодело и ныло, словно пронзенное
острой ледышкой. И она неуверенно пробормотала:
– Если ты так желал меня… и не овладел мною… значит, ты не
любишь меня.
– Никогда ты ничего не поймешь.
Они стояли и молча смотрели друг на друга. И вдруг Скарлетт
вздрогнула и, словно возвращаясь из далекого путешествия,
увидела, что на дворе зима, талые поля ощетинились жнивьем;
она почувствовала, что ей очень холодно. Увидела она и то, что
лицо Эшли снова приняло обычное отчужденное выражение,
которое она так хорошо знала, что и ему тоже холодно, и
больно, и совестно.
Ей бы повернуться, оставить его, укрыться в доме, но на нее
вдруг навалилась такая усталость, что она просто не могла
сдвинуться с места. Даже слово сказать было тяжело и неохота.
– Ничего не осталось, – произнесла она наконец. – У меня
ничего не осталось. Нечего любить. Не за что бороться. Ты
уходишь, и Тара уходит.
Эшли долго смотрел на нее, потом нагнулся и взял пригоршню
красной глины.
– Нет, кое-что осталось, – сказал он, и на губах его
промелькнуло что-то похожее на прежнюю улыбку, но только с
иронией, которая относилась и к ней, и к нему самому. –
Осталось то, что ты любишь больше меня, хотя, возможно, и не
отдаешь себе в этом отчета. У тебя есть Тара.
Он взял ее безвольно повисшую руку, вложил в ладонь комок
влажной глины и сжал пальцы. Руки его уже лихорадочно не
горели, да и у нее руки тоже были холодные. Она смотрела с
минуту на комок красной земли, но эта земля ничего сейчас для
нее не значила. Потом посмотрела на Эшли и вдруг впервые
поняла, какой это цельный человек – ни ее страсть, ни чья-либо
еще не заставит его раздвоиться.
Он никогда – даже ради спасения своей жизни – не покинет
Мелани. И никогда не сделает ее, Скарлетт, своей – хуже того:
будет держать на расстоянии, какое бы пылкое чувство ни
снедало его. Эту броню ей никогда уже не пробить. Слова
- 21 -
«гостеприимство», «порядочность», «честь» значат для него куда
больше, чем она сама.
Глина холодила руку Скарлетт, и она снова взглянула на зажатый
в пальцах комок.
– Да, – сказала она, – это у меня пока еще есть.
Сначала это были просто слова, а комок в руке был просто
красной глиной. Но внезапно она подумала о море красной
земли, окружающем Тару, о том, как это ей дорого, и как она
боролась за то, чтобы это сохранить, и какая ей еще предстоит
борьба, если она хочет, чтобы Тара осталась у нее. Скарлетт
снова посмотрела на Эшли, удивляясь, куда вдруг исчезли
бушевавшие в ней чувства. Мысли были, а чувств не было,
словно ее выпотрошили: ей безразличен был и он, и Тара.
– Тебе нет нужды уезжать, – отчетливо произнесла она. – Я не
допущу, чтобы вы голодали из-за того, что я повисла у тебя на
шее. Больше этого не повторится.
Она повернулась и пошла к дому прямо по неровному полю, на
ходу скручивая в узел волосы на затылке. Эшли стоял и смотрел
ей вслед. Внезапно он увидел, как она распрямила свои
худенькие плечи. И этот жест сказал ему больше, чем любые
слова.
Глава XXXII
Все еще сжимая в руке комок красной глины, Скарлетт
поднялась по ступеням крыльца. Она намеренно не пошла
черным ходом, ибо острые глаза Мамушки наверняка заметили
бы – что-то неладно. А Скарлетт не хотела видеть ни Мамушку,
ни вообще кого бы то ни было. Она не в силах была видеть
людей, разговаривать. Ее уже не мучил стыд, разочарование или
горечь – лишь была какая-то слабость в коленях да огромная
пустота в душе. Крепко сжав глину, так что она просочилась
между пальцами, Скарлетт все повторяла и повторяла, точно
попугай:
– Это у меня пока еще есть. Да, это у меня пока еще есть.
А больше у нее уже ничего не было – ничего, кроме этой красной
земли, которую несколько минут назад она готова была
выбросить, как рваный носовой платок. Сейчас же земля эта
- 22 -
снова стала ей дорога, и Скарлетт лишь тупо подивилась
собственному безумию: как могла она с таким небрежением
отнестись к земле. Уступи Эшли ее напору – и она уехала бы с
ним, даже не обернувшись, чтобы бросить последний взгляд на
свою семью и друзей, тем не менее даже сейчас, несмотря на
пустоту в душе, она понимала, что ей было бы тяжело покинуть
столь дорогие сердцу красные холмы, и узкие сырые овраги, и
эти темные-призрачные сосны. Она бы снова и снова с
жадностью вызывала их в памяти до самого своего смертного
дня. Если бы она вырвала из сердца Тару, даже Эшли не смог
бы заполнить образовавшуюся в нем пустоту. Какой же Эшли
все-таки умный и как хорошо он ее знает! Вложил в ее руку
комок влажной земли – и она пришла в себя.
Войдя в холл и уже прикрывая за собой дверь, Скарлетт вдруг
услышала стук копыт и обернулась, чтобы посмотреть, кто едет.
Принимать сейчас гостей, – нет, это уж слишком! Скорее наверх,
к себе, и сослаться на головную боль.
Однако при виде подъезжавшей коляски Скарлетт в изумлении
остановилась. Коляска была новая, лакированная, и у лошади
была новая сбруя, на которой тут и там поблескивали
начищенные медные бляшки. Кто-то чужой. Ни у кого из ее
знакомых не было денег на такой великолепный новый выезд.
Она стояла в двери и смотрела на приближавшуюся коляску, а
холодный ветер, приподнимая юбки, обдувал ее мокрые ноги.
Наконец коляска остановилась перед домом, и из нее выскочил
Джонас Уилкерсон. Потрясенная Скарлетт не могла поверить
своим глазам: перед ней был их бывший управляющий в
роскошном пальто, прикативший к тому же в отличном экипаже.
Уилл говорил ей, что Джонас стал явно процветать с тех пор, как
получил эту новую работу в Бюро вольных людей. Нахватал кучу
денег, сказал Уилл, облапошивая то ниггеров, то правительство,
а то и тех и других: к примеру, отбирал у людей хлопок, а потом
клялся, что это был хлопок Конфедерации. Конечно, никогда бы
ему не заработать честным путем столько денег в такое тяжелое
время.
И вот он перед ней – вышел из элегантной коляски и помогает
выйти какой-то женщине, разодетой в пух и прах. Скарлетт с
одного взгляда увидела, что платье на женщине – яркое до
вульгарности, и все же глаза ее жадно вбирали в себя
- 23 -
мельчайшие детали туалета незнакомки: она ведь давно не
видела новых модных нарядов. Та-ак! Значит, юбки в этом году
носят не такие широкие, подытожила она, оглядывая красную
клетчатую юбку. Потом взгляд ее скользнул вверх, по черному
бархатному жакету – вот какие нынче их носят короткие! А до
чего же смешная шляпка! Чепцы, должно быть, уже вышли из
моды, ибо на макушке у незнакомки лежал нелепый плоский
блин из красного бархата. И ленты завязаны не под
подбородком, как у чепцов, а сзади, под тяжелой волной
локонов, ниспадавших на шею из-под шляпки, – локонов,
которые, как тотчас заметила Скарлетт, отличались от остальных
волос и цветом, и шелковистостью.
Женщина сошла на землю и повернулась к дому, и тут кроличье
лицо, густо обсыпанное пудрой, почему-то показалось Скарлетт
знакомым.
– Да ведь это же Эмми Слэттери! – от изумления произнесла она
вслух.
– Да, мэм, она самая, – отозвалась Эмми и, вздернув голову,
широко осклабившись, направилась к крыльцу.
Эмми Слэттери! Грязная, нечесаная потаскушка,
незаконнорожденного ребенка которой крестила Эллин, – Эмми,
заразившая Эллин тифом! И эта разряженная, вульгарная,
мерзкая девка, белая рвань, поднимается сейчас по ступеням
Тары с таким видом и с такой улыбочкой, точно тут ей и место…
Скарлетт вспомнила Эллин, и чувства нахлынули, затопив
пустоту, образовавшуюся было в ее душе, – ею овладела такая
смертоносная ярость, что она затряслась, как в приступе
малярии.
– Сойди сейчас же со ступеней, ты, дрянь! – закричала она. –
Убирайся с нашей земли! Вон отсюда!
У Эмми отвисла челюсть, и она взглянула на Джонаса. Тот
шагнул, насупившись, стараясь держаться с достоинством,
несмотря на закипавший гнев.
– Вы не должны так говорить с моей женой, – сказал он.
– Женой?! – повторила Скарлетт и разразилась презрительным
смехом, резавшим точно нож. – Тебе давно пора было на ней
жениться. А кто крестил остальных твоих выродков после того,
как ты убила мою мать?
– О! – воскликнула Эмми, повернулась и, сбежав со ступеней,
- 24 -
кинулась к коляске, но Джонас резко схватил ее за руку и
задержал.
– Мы сюда приехали с визитом – с дружеским визитом, –
прошипел он. – А также потолковать об одном небольшом
дельце со старыми друзьями…
– Друзьями? – Это прозвучало как удар хлыста. – Да разве мы
когда-нибудь дружили с такими, как ты? Слэттери жили нашими
благодеяниями и отблагодарили нас за это, убив мою мать, а
ты… ты… папа выгнал тебя потому, что ты сделал Эмми
ребенка, ты прекрасно это знаешь. Друзья?! Убирайся отсюда,
пока я не позвала мистера Бентина и мистера Уилкса.
Тут Эмми вырвалась из рук мужа, кинулась к коляске и мигом
залезла в нее – мелькнули лишь лакированные сапожки с ярко
красной оторочкой и красными штрипками.
Теперь и Джонас, подобно Скарлетт, весь затрясся от ярости, и
его желтоватое лицо побагровело, как зоб у рассерженного
индюка.
– Все важничаете, все зазнаетесь, да? Только я ведь все про вас
знаю. Знаю, что у вас и башмаков-то крепких нет – думаю, что
отец ваш спятил…
– Убирайся вон!
– Ничего, долго вы так не попоете. Я же знаю, что вы на мели.
Вы и налог-то заплатить не можете. Я приехал с предложением
купить ваше поместье – с хорошим предложением. Уж: больно
Эмми охота поселиться тут. А теперь – черта с два: я вам цента
за него не дам! И кичитесь своими ирландскими кровями сколько
хотите – все равно узнаете, кто нынче правит, когда продадут вас
с молотка за неуплату налогов. А я куплю это поместье со всеми
причиндалами – со всей мебелью и всем, что в доме есть, – и
буду тут жить.
Так, значит, это Джонас Уилкерсон зарится на Тару – Джонас и
Эмми, которые, видно, решили, что поквитаются за прошлые
обиды, поселившись в том доме, где эти обиды были им
нанесены. От ярости нервы Скарлетт напряглись словно
натянутая струна – как в тот день, когда она нацелилась из
пистолета в бородатое лицо янки и выстрелила. Вот сейчас бы
ей этот пистолет в руки.
– Я разберу дом по камушку, все сожгу, а землю – акр за акром –
засыплю солью, прежде чем вы переступите этот порог! –
- 25 -
выкрикнула она. – Вы слышали: убирайтесь вон! Убирайтесь!
Джонас ненавидящими глазами смотрел на нее, хотел было что
то сказать, затем повернулся и направился к коляске. Он сел
рядом со своей всхлипывающей женой и стегнул лошадь.
Скарлетт неудержимо Захотелось плюнуть им вслед. И она
плюнула. Она понимала, что это вульгарная, детская выходка,
зато ей стало легче. Жаль, что она не плюнула раньше, чтоб они
видели.
Эти проклятые выродки, подпевающие неграм, смеют приезжать
сюда и издеваться над ее бедностью! Да ведь этот пес вовсе и
не собирался предлагать ей деньги за Тару. Это был только
предлог, чтобы покрасоваться перед ней вместе со своей Эмми.
Грязные подлипалы, вшивая белая голытьба, а еще смеют
бахвалиться, что будут жить в Таре!
И тут вдруг ужас обуял ее, и всю ярость как рукой сняло. Мать
пресвятая богородица! Конечно же, они приедут и поселятся
здесь. И ей не помещать им: они купят Тару, приобретут с
аукциона и зеркала, и столы, и кровати, всю мебель красного и
розового дерева – приданое Эллин, все, что так бесконечно
дорого ей, Скарлетт, хотя и поцарапано грабителями-янки. Не
отстоять ей и робийяровского серебра. «Не допущу я этого! – с
новым приливом ярости подумала Скарлетт. – Нет, пусть даже
мне придется сжечь поместье! Нога Эмми Слэттери никогда не
ступит на пол, по которому ходила мама!»
Скарлетт закрыла входную дверь и прислонилась к ней, вся во
власти несказанного ужаса. Куда более сильного, чем в тот день,
когда солдаты Шермана явились к ним. В тот день она могла
опасаться лишь того, что Тару сожгут у нее на глазах. Сейчас же
было много хуже: вульгарные, премерзкие людишки
вознамерились поселиться в их доме, чтобы потом хвастаться
своим вульгарным, премерзким дружкам, как они выставили
отсюда высокородных О'Хара. С них ведь станет и негров сюда
приглашать-угощать их здесь, даже оставлять на ночь. Уилл
рассказывал ей: Джонас всюду, где может, показывает, что он с
неграми на равных – и ест с ними, и в гости к ним ходит, и
раскатывает с ними в своей коляске, и разгуливает в обнимку.
При одной мысли о таком надругательстве над Тарой у Скарлетт
бешено заколотилось сердце и даже стало трудно дышать. Она
пыталась сосредоточиться, пыталась найти какой-то выход, но
- 26 -
не успевала собраться с мыслями, как новый приступ ярости и
страха заглушал все. Однако должен же быть какой-то выход,
должен же найтись человек, у которого есть деньги и который
мог бы ей их ссудить. Не может так быть, чтобы деньги, точно
сухие листья, вдруг как ветром сдуло. Есть же люди, у которых
они должны быть. И тут она вдруг вспомнила фразу, которую с
усмешкой произнес Эшли:
«Только у одного человека есть деньги. У Ретта Батлера».
Ретт Батлер… Скарлетт быстро вошла в гостинукт и закрыла за
собой дверь. Она очутилась в полумраке, так как ставни были
закрыты и к тому же на дворе стоял серый зимний день. Никому
и в голову не придет искать ее здесь, а ей нужно время, чтобы
спокойно все обдумать. Мысль, пришедшая ей в голову, была
столь проста, что Скарлетт могла лишь удивляться, как она об
этом раньше не подумала.
«Я добуду деньги у Ретта. Продам ему бриллиантовые сережки.
Или возьму под сережки взаймы – пусть хранит их, пока я не
расплачусь».
На секунду она почувствовала такое облегчение, что у нее от
слабости закружилась голова. Она заплатит налог и уж как
посмеется над Доконасом Уилкерсоном. Однако не успела
Скарлетт порадоваться этой мысли, как неумолимая правда
снова всплыла в сознании.
«Но ведь налоги мне придется платить не только в этом году. И в
будущем, и через год, и каждый год, пока жива буду. Заплачу на
этот раз – они еще повысят налог и будут повышать, пока не
выкурят меня отсюда. Если я выращу хороший урожай хлопка,
они обложат его таким налогом, что мне самой ничего не
останется, а то и просто конфискуют – скажут, что это хлопок
Конфедерации. Эти янки и мерзавцы, которые спелись с ними,
будут держать меня на крючке. И всю жизнь я буду жить в
страхе, что рано или поздно они прикончат меня. Всю жизнь буду
трястись, и бороться за каждый пенни, и работать не покладая
рук – и все ни к чему: вечно меня будут обворовывать, а хлопок
отберут, и все… Эти триста долларов, которые я одолжу сейчас,
чтоб заплатить налог, – только временная оттяжка. Я же хочу
избавиться от этого ужаса раз и навсегда – чтобы спокойно спать
ночью и не думать о том, что ждет меня утром, и в будущем
месяце, и на будущий год».
- 27 -
Мозг ее работал как часы. Холодный расчет сам собой
подсказывал выход. Она вспомнила Ретта – его ослепительную
белозубую улыбку, смуглое лицо, насмешливые черные глаза,
бесстыдно раздевающие ее, ласкающие. Ей вспомнилась
душная ночь в Атланте в конце осады, когда они сидели на
крыльце у тети Питти, укрытые летней тьмой, и она снова
почувствовала его горячую руку на своем локте, снова услышала
его голос: «Никогда еще ни одна женщина не была мне так
желанна, и никогда еще ни одной женщины я не добивался так
долго, как вас».
«Я выйду за него замуж, – холодно решила она. – И тогда мне
уже больше не придется думать о деньгах».
О, благословенная мысль, более сладостная, чем надежда на
вечное спасение: никогда больше не тревожиться о деньгах,
знать, что с Тарой ничего не случится, что ее близкие будут сыты
и одеты и что ей самой никогда не придется больше биться
головой о каменную стену!
Она вдруг показалась сама себе древней старухой. События
этого дня вконец опустошили ее: сначала страшная весть о
налоге, потом – Эшли и, наконец, эта ненависть, которую вызвал
в ней Джонас Уилкерсон. А теперь все чувства в ней
притупились. Если же она еще была бы способна чувствовать,
что-то в ней наверняка воспротивилось бы плану, который
складывался у нее в голове, ибо Ретта она ненавидела больше
всех на свете. Но Скарлетт ничего не чувствовала. Она могла
лишь думать, и притом думать расчетливо.
«Я наговорила ему уйму гадостей в ту ночь, когда он бросил нас
на дороге, но я сумею заставить его забыть об этом, – думала
она, исполненная презрения к этому человеку и уверенная в
своей власти над ним. – Прикинусь такой простодушной
дурочкой. Внушу ему, что всю жизнь любила его, а в ту ночь
была просто расстроена и напугана. О, эти мужчины – они такие
самовлюбленные, чему угодно поверят, если им это льстит… Ну,
а я, пока его не заарканю, конечно же, и виду не подам, в каких
мы стесненных обстоятельствах. Нет, он не должен этого знать!
Если он хотя бы заподозрит, какие мы бедные, то сразу поймет,
что мне нужны его деньги, а не он сам. Но в общем-то, откуда
ему узнать – ведь даже тетя Питти не знает, до чего все плохо. А
когда я женю его на себе, он вынужден будет нам помочь. Не
- 28 -
допустит же он, чтоб семья его жены погибала от голода».
Его жены. Миссис Ретт Батлер. Что-то возмутилось в ней,
шевельнулось, нарушив было холодный ход размышлений, и –
улеглось. Ей припомнился короткий медовый месяц с Чарлзом,
гадливость и стыд, его руки, неумело шарившие по ее телу, его
непонятный экстаз, а потом – извольте: Уэйд Хэмптон.
«Не стану сейчас об этом думать. Волноваться будем после
свадьбы…»
После свадьбы. Память тотчас откликнулась. И по спине
Скарлетт пробежал холодок. Ей снова вспомнилась та ночь на
крыльце у тети Питти, вспомнилось, как она спросила Ретта,
следует ли ей понимать, что он делает ей предложение,
вспомнилось, как он гадко рассмеялся и сказал: «Мой дорогая, я
не из тех, кто женится».
А что, если он до сих пор не из тех, кто женится? А что, если,
несмотря на все ее тары и ухищрения, он не захочет на ней
жениться? А что, если – боже, какая страшная мысль! – что,
если он и думать забыл о ней и увлечен сейчас другой
женщиной?
«Никогда еще ни одна женщина не была мне так желанна…»
Скарлетт с такой силой сжала кулаки, что ногти вонзились в
ладони.
«Если он забыл меня, я заставлю его вспомнить. Я сделаю так,
что он снова будет желать меня».
А если он все же не захочет на ней жениться, но она по
прежнему будет желанна ему, что ж, можно и на это пойти –
лишь бы добыть денег. Ведь предлагал же он ей стать его
любовницей.
В сером полумраке гостиной она быстро, решительно вступила в
борьбу с тремя тенями, властвовавшими над ней: тенью Эллин,
заповедями своей веры и любовью к Эшли. Скарлетт сознавала,
что самый ход ее мыслей показался бы омерзительным Эллин,
даже там, где она теперь пребывает – в этом далеком и теплом
раю. Сознавала Скарлетт и то, что прелюбодеяние-это смертный
грех. Сознавала, что, любя Эшли, предает не только свое тело,
но и любовь.
Но все эти соображения отступали перед безжалостной
холодностью разума и безысходностью ее отчаяния. Эллин
мертва, и, возможно, смерть заставляет смотреть на все
- 29 -
по-иному. Религия запрещает прелюбодеяние под угрозой
вечных мук в аду, но если церковь полагает, что она, Скарлетт,
не испробует все на свете, чтобы спасти Тару и спасти своих
близких от голода, – что ж, пусть это и волнует церковь. А ее,
Скарлетт, не волнует ничего. По крайней мере – сейчас. Эшли
же… Эшли она не нужна. Нет, нужна. Воспоминание о его
горячих губах подсказывало ей, что это так. Но он никогда с ней
не уедет. Как странно, убеги она с Эшли, это не казалось бы ей
грехом, а вот с Реттом…
В унылых сумерках угасавшего зимнего дня Скарлетт подошла к
концу того длинного пути, на который ступила в ночь падения
Атланты. Тогда она была избалованной, эгоистичной, неопытной
девушкой, юной, пылкой, исполненной изумления перед жизнью.
Сейчас, в конце пути, от этой девушки не осталось ничего. Голод
и тяжкий труд, страх и постоянное напряжение всех сил, ужасы
войны и ужасы Реконструкции отняли у нее теплоту души, и
юность, и мягкость. Душа ее затвердела и словно покрылась
корой, которая постепенно, из месяца в месяц, слой за слоем
все утолщалась.
Но до нынешнего дня две надежды жили в сердце Скарлетт и
поддерживали ее. Она надеялась, что с окончанием войны
жизнь постепенно войдет в прежнюю колею. Она надеялась, что
с возвращением Эшли жизнь вновь обретет какой-то смысл.
Сейчас от обеих этих надежд ничего не осталось. Появление
Джонаса Уилкерсона на подъездной аллее Тары заставило
Скарлетт понять, что для нее, как и для всего Юга, война
никогда не кончится. Самые ожесточенные бои, самые жестокие
схватки еще впереди. А Эшли – навеки узник тех слов, что
прочнее прутьев любой темницы.
Надежда на мирную жизнь не сбылась, как не сбылась и
надежда на Эшли, – о том и о другом она узнала в один и тот же
день, и края последней щелочки в покрывавшей ее душу коре
окончательно сомкнулись, верхний слой затвердел. С ней
произошло то, против чего предостерегала ее бабуля Фонтейн:
она стала женщиной, которая видела самое страшное и теперь
уже ничего не боится. Не боится жизни, не боится матери, не
боится потерять любовь или пасть в глазах общества. Сейчас
испугать ее может лишь голод – реальный или увиденный во
сне.
- 30 -
Какое-то удивительное чувство легкости и свободы овладело
Скарлетт теперь, когда она закрыла свое сердце всему, что
привязывало ее к тем былым дням и к той былой Скарлетт. Она
приняла решение и, слава богу, нисколечко не боится. Ей нечего
терять, она все обдумала.
Если только ей удастся заманить Ретта в ловушку и женить на
себе, все будет прекрасно. Ну, а если не удастся, – что ж, деньги
она все равно добудет. На секунду Скарлетт задумалась, с
отстраненным любопытством спрашивая себя: а что, интересно,
требуется от любовницы? Будет ли Ретт настаивать на том,
чтобы она жила в Атланте, где, судя по слухам, живет эта его
Уотлинг? Если он заставит ее жить в Атланте, ему придется
хорошо за это заплатить-заплатить столько, чтобы Тара не
пострадала от ее отсутствия.
Скарлетт понятия не имела, из чего складывается интимная
жизнь мужчины, и потому не представляла себе, каковы могут
быть условия договора. А что, если у нее появится ребенок? Это
будет просто ужасно.
«Сейчас не стану об этом думать. Подумаю потом». И она
отодвинула неприятную мысль подальше в глубь – сознания,
чтобы не поколебать своей решимости. Сегодня вечером она
скажет родным, что едет в Атланту занять денег и в крайнем
случае попытается заложить плантацию. Больше они ничего не
должны знать-до того страшного дня, когда так или эдак все
узнается.
Как только она приняла этот план действий, голова ее невольно
вскинулась, плечи распрямились. Она понимала, что ей
предстоит нелегкое испытание. Раньше Ретт искал ее
расположения, а решала она. Сейчас она становилась
просительницей, просительница же диктовать условия не может.
«Нет, не желаю я ехать к нему просительницей. Я поеду как
королева, раздающая милости. Он никогда не узнает правды».
Она подошла к высокому трюмо и, горделиво вздернув голову,
взглянула на себя. Из зеркала в потрескавшейся золоченой раме
на нее смотрела незнакомка. У Скарлетт было такое ощущение,
словно она целый год себя не видела. А ведь она смотрелась в
зеркало каждое утро, проверяя, хорошо ли вымыто лицо и
тщательно ли причесаны волосы, но при этом всегда была чем
то озабочена и потому толком не видела себя. И теперь на нее
- 31 -
смотрела незнакомка! Конечно же, эта тощая женщина с
запавшими щеками – кто угодно, но не Скарлетт О'Хара! У
Скарлетт О'Хара прелестное, кокетливое, задорное личико! А это
лицо никак не назовешь прелестным, в нем нет и следа того
обаяния, которое всегда отличало Скарлетт. На нее смотрело
бледное, напряженное лицо, черные брови над миндалевидными
зелеными глазами резкой линией уходили вверх, словно крылья
испуганной птицы. В этом лице было что-то жесткое и
затравленное.
«Я же уродина – мне ни за что не зацепить его! – с новым
приливом отчаяния подумала она. – И я такая тощая… ох, ужас
какая тощая!» Она похлопала себя по щекам, быстро ощупала
торчавшие под платьем острые ключицы. Грудь у нее стала
совсем плоская – почти как у Мелани. Придется подшить к лифу
рюшей, а ведь она всегда презирала девушек, которые
прибегали к подобным уловкам. Рюши! Это заставило ее
вспомнить еще кое о чем. Ей же нечего надеть. Она опустила
взгляд на свое платье, расправила фалды залатанной юбки.
Ретту нравились женщины хорошо одетые, модные. Она с
грустью вспомнила пышное зеленое платье, которое надела
впервые после траура, – платье и шляпку с зеленым пером,
которую Ретт привез ей в подарок, и какие комплименты он ей
тогда расточал. Вспомнила и красное клетчатое платье Эмми
Слэттери, ее отороченные красным сапожки с красными
штрипками и плоскую шляпку – и от зависти еще больше
возненавидела ее. Все это было безвкусно кричащее, но
новенькое, модное и, уж конечно, привлекало взгляд. А ей так
хотелось сейчас снова привлечь к себе все взгляды! Особенно
Ретта Батлера! Ведь если он увидит ее в этом старье, то сразу
поймет, что дела в Таре плохи. А этого он не должен знать.
Идиотка, да как она могла подумать, что достаточно ей поехать в
Атланту, чтобы он тут же пал к ее ногам – при ее-то тощей шее и
глазах как у голодной кошки, да еще в этом тряпье! Уж если она
не могла заставить его сделать предложение, когда была
действительно хороша и разодета как картинка, – на что же
надеяться теперь, когда она так страшна и плохо одета?! Ведь
если мисс Питай писала правду, то он самый богатый человек в
Атланте и, конечно же, может выбрать себе любую красавицу,
как добропорядочную, так и не очень. «Ну, что ж, – не без горечи
- 32 -
подумала она, – зато у меня есть кое-что, чего у большинства
красавиц и в помине нет: я умею принять решение и добиваться
своего. И будь у меня хоть одно приличное платье…»
Но в Таре не было приличных платьев – ни одного, которое не
было бы перелицовано и залатано.
«И ничего тут не попишешь», – подумала она, с безнадежностью
уставясь в пол. Под ногами ее лежал бархатный ковер Эллин,
некогда цвета зеленого мха, а теперь выцветший, потертый,
заляпанный, – ведь столько народу за это время спало на нем! –
и вид его поверг Скарлетт в еще большее отчаяние, ибо она
поняла, что Тара – такая же нищенка, как она сама. Вообще вся
эта тонущая в полумраке комната нагнала на Скарлетт уныние,
и, подойдя к окну, она подняла раму, распахнула ставни и
впустила последние лучи заходящего зимнего солнца. Затем
снова закрыла окно, прижалась головой к бархатным портьерам,
и взгляд ее затерялся в темных кедрах, окружавших там вдали,
за выгоном, их семейное кладбище.
Зеленый, как мох, бархат портьер ласкал и чуть покалывал ей
щеку, и она, как кошка, блаженно потерлась о материю. И вдруг
уставилась на портьеры.
Минуту спустя она уже волокла по полу тяжелый стол с
мраморной крышкой. Его заржавевшие колесики протестующе
скрипели. Она подкатила стол к окну, подобрала юбки, залезла
на стол и встала на цыпочки, чтобы дотянуться до массивного
карниза. До него было слишком высоко – она резко дернула
портьеру, так что вылетели гвозди, и портьера вместе с карнизом
рухнула на пол.
Словно по мановению волшебной палочки дверь в гостиную
приоткрылась, и в просвете появилось широкое черное лицо
Мамушки, каждой своей морщинкой источавшее неуемное
любопытство и величайшую подозрительность. Она осуждающе
посмотрела на Скарлетт, все еще стоявшую на столе, задрав
юбки выше колен, чтобы удобнее было спрыгнуть на пол.
Скарлетт была так возбуждена и с таким торжествующим видом
взглянула на Мамушку, что та сразу забеспокоилась.
– Что это вы задумали делать с портьерами мисс Эллин? –
спросила она.
– А ты что подсматриваешь в дверную щелку? – огрызнулась
Скарлетт, соскочила на пол и потянула на себя пыльный
- 33 -
тяжелый бархат.
– Чего же тут подсматривать-то, – ответствовала Мамушка,
готовясь к бою. – Нечего вам распоряжаться портьерами мисс
Эллин – что это вы надумали: и карниз сорвали, и портьеры в
пыли валяются. Мисс Эллин, ох, как их берегла, эти портьеры-то,
и я не позволю вам такое с ними вытворять.
Скарлетт обратила на Мамушку взгляд своих зеленых глаз –
глаз, искрившихся весельем, совсем как в те далекие дни, когда
она была капризной маленькой девчушкой, о чем частенько со
вздохом вспоминала Мамушка.
– А ну-ка, Мамушка, бегом на чердак, принеси мне оттуда ящик с
выкройками! – крикнула Скарлетт, подскочив к Мамушке и
подталкивая ее к двери. – Я буду шить себе платье!
Мамушка чуть не задохнулась от возмущения при одной мысли о
том, что ее двестифунтовую тушу заставляют куда-то
подниматься, а тем более на чердак, но одновременно в ней
зародилось страшное подозрение. Она выхватила портьеру из
рук Скарлетт и, словно священную реликвию, прижала к своей
монументальной отвислой груди.
– Уж не из портьер ли мисс Эллин собрались вы шить себе
платье? Нет, тому не бывать, пока я хоть капельку жива.
На лице молодой хозяйки появилось было выражение, которое
Мамушка описала бы так: «Уперлась как бык». Но оно тут же
сменилось улыбкой, а этому Мамушке уже трудно было
противостоять. Однако на сей раз старуха не попалась на удочку.
Она смекнула, что мисс Скарлетт заулыбалась лишь затем,
чтобы обвести ее вокруг пальца, и преисполнилась решимости
не отступать.
– Не надо быть такой скупердяйкой. Мамушка. Я собираюсь в
Атланту подзанять денег, и мне для этого нужно новое платье.
– Не нужно вам никаких новых платьев. Нет сейчас таких леди,
которые в новых платьях ходят. Они носят старые и очень даже
этим гордятся. С чего бы это дочке мисс Эллин одеваться иначе
– даже когда она в старом ходит, все должны ее уважать, точно
она в шелках.
Упрямое выражение вновь появилось на лице Скарлетт.
«Господи Иисусе, вот чудно-то: чем старше мисс Скарлетт
становится, тем больше на мистера Джералда походит, а на
мисс Эллин – меньше и меньше!»
- 34 -
– Вот что. Мамушка, ты, конечно, знаешь про письмо тети Питти.
А она пишет, что мисс Фэнни Элсинг выходит замуж в эту
субботу, и я, конечно, хочу поехать на свадьбу, а для этого мне
нужно новое платье.
– Да это платье, которое на вас сейчас, нисколечко
подвенечному платью мисс Фэнни не уступит. Мисс Питти
писала, что Элсинги совсем обеднели.
– Но мне необходимо новое платье! Мамушка, ты же не знаешь,
как нам нужны деньги. Налоги…
– Все я про налоги знаю, мэм, да только…
– Знаешь?
– Так ведь господь бог наделил меня ушами, чтоб слышать,
верно? Ну, а мистер Уилл двери-то никогда не закрывает.
И как это Мамушка умудряется всегда все слышать? Просто
удивительно, подумала Скарлетт: этакая грузная туша, топает
так, что пол трясется, а когда хочет подслушать, подкрадывается
тихо, как дикая кошка.
– Ну, раз ты все слышала, значит, слышала и то, как Джонас
Уилкерсон и эта его Эмми…
– Да уж, мэм, слышала, – сказала Мамушка, сверкнув глазами.
– Так не будь упрямой, как мул. Мамушка. Неужели ты не
понимаешь, что мне необходимо поехать в Атланту и добыть
денег, чтоб заплатить налог? И денег надо немало. Я должна это
сделать! – И она ударила кулачком о кулачок. – Ей-богу,
Мамушка, они выкинут всех нас на улицу, а куда мы тогда
пойдем? Неужели ты станешь препираться со мной из-за каких
то маминых портьер, когда эта дрянь Эмми Слэттери, которая
убила маму, строит планы, как бы переехать в наш дом и спать
на маминой постели?!
Мамушка перенесла тяжесть своего могучего тела с одной ноги
на другую, точно слон на отдыхе. Она смутно чувствовала, что
ее хотят провести.
– Да нет, мэм, не хочу я видеть эту дрянь в доме мисс Эллин или
чтоб всех нас выставили на улицу, да ведь только… – И она
вдруг впилась в Скарлетт осуждающим взглядом: – От кого это
вы деньги-то получать собираетесь, что вам вдруг понадобилось
новое платье?
– А это, – сказала несколько ошарашенная Скарлетт, – это уж
мое дело.
- 35 -
Мамушка пронзительно посмотрела на нее – как в прежние
времена, когда Скарлетт была маленькая и тщетно пыталась
оправдать свои проступки. Казалось, Мамушка без труда читала
в ее мыслях, и Скарлетт невольно опустила глаза, впервые
почувствовав укол совести из-за своей затеи.
– Так, значит, вам понадобилось новое распрекрасное платье,
чтобы денег занять. Что-то тут не то. Да и почему-то вы не
хотите сказать, откуда деньги-то брать задумали.
– Я вообще не желаю ничего об этом говорить, – возмутилась
Скарлетт. – Это мое дело. Отдашь ты мне портьеру и поможешь
сшить платье?
– Да, мэм, – еле слышно произнесла Мамушка, сдаваясь столь
внезапно, что Скарлетт сразу заподозрила неладное. – Я помогу
вам сшить платье, а из атласной подкладки, должно, сделаем
вам нижнюю юбочку и панталоны кружевом обошьем. – И с
ехидной улыбочкой она протянула портьеру Скарлетт. – А мисс
Мелли тоже едет с вами в Тланту, мисс Скарлетт?
– Нет, – отрезала Скарлетт, начиная понимать, что ее ждет. – Я
еду одна.
– Это вы так думаете, – решительно заявила Мамушка, – да
только никуда вы в таком новом платье одна не поедете. Я с
вами поеду. Да уж, мэм, и не отстану от вас ни на шаг.
На мгновение Скарлетт представила себе, как она поедет в
Атланту и станет разговаривать с Реттом в присутствии
насупленной Мамушки, которая как огромный черный страж
будет неотступно следовать за ней. Она снова улыбнулась и
положила руку Мамушке на плечо.
– Мамушка, милая. Какая ты хорошая, что хочешь поехать со
мной и помочь мне. Но как же наши-то здесь без тебя
обойдутся? Ведь ты у нас в Таре сейчас самая главная.
– Ну уж! – промолвила Мамушка. – Не заговаривайте мне зубы
то, мисс Скарлетт. Я ведь знаю вас с той поры, как первую
пеленку под вас подложила. Раз я сказала, что поеду с вами в
Тланту, значит, поеду, и дело с концом. Да мисс Эллин в гробу
перевернется, ежели вы одна-то поедете: ведь в городе-то
полным-полно янки и этих вольных ниггеров, да и вообще кого
там только нет.
– Но я же остановлюсь у тети Питтипэт, – теряя терпение,
сказала Скарлетт.
- 36 -
– Мисс Питти очень даже хорошая женщина, и она, конечно,
думает, что все-то видит, но дальше своего носа не видит ничего,
– заявила Мамушка, повернулась с величественным видом, как
бы ставя на этом точку, и вышла в холл. А через минуту стены
задрожали от ее крика: – Присей, лапочка! Сбегай-ка наверх и
принеси сюда с чердака швейный ящичек мисс Скарлетт с
выкройками. Да прихвати пару острых ножниц – и побыстрее,
чтоб нам не ждать тут всю ночь.
«Ну и попала я в историю! – подумала удрученная Скарлетт. –
Ведь это все равно что взять с собой сторожевого пса, а то и
похуже».
После ужина Скарлетт и Мамушка разложили выкройки на столе,
в то время как Сьюлин и Кэррин быстро содрали с портьер
атласную подкладку, а Мелани, вымыв щетку для волос,
принялась чистить бархат. Джералд, Уилл и Эшли сидели,
курили и с улыбкой глядели на эту женскую возню. Радостное
возбуждение, исходившее от Скарлетт, овладело всеми, –
возбуждение, природу которого никто из них не мог бы
объяснить. Щеки у Скарлетт раскраснелись, глаза жестко
поблескивали, она то и дело смеялась. И все радовались ее
смеху – ведь уже несколько месяцев никто не слышал его. А
особенно приятно это было Джералду. Помолодевшими глазами
он следил за ее передвижениями по комнате, и всякий раз, как
она проходила мимо, ласково похлопывал ее по боку. Девушки
разволновались, точно готовились на бал: отдирали подкладку и
резали бархат с таким рвением, словно собирались шить себе
бальные платья.
Скарлетт едет в Атланту, чтобы занять денег или в крайнем
случае заложить Тару. Ну, и что тут такого страшного, если даже
придется заложить? Скарлетт сказала, что они без труда выкупят
Тару из урожая будущего года – продадут хлопок, расплатятся, и
у них еще деньги останутся; она сказала это так уверенно, что
никому и в голову не пришло спорить с ней. А когда ее спросили,
у кого она собирается брать в долг, она ответила: «Любопытному
нос прищемили», – ответила так игриво, что все рассмеялись и
принялись подшучивать и дразнить ее: завела-де себе дружка
миллионера.
– Не иначе как у Ретта Батлера, – лукаво заметила Мелани, и
все рассмеялись еще громче, настолько нелепым показалось им
- 37 -
это предположение, ибо все знали, что Скарлетт ненавидит
Ретта и если вспоминает о нем, то не иначе как об «этом
подлеце Ретте Батлере».
Но Скарлетт не рассмеялась, и Эшли, засмеявшийся было,
умолк, заметив, какой настороженный взгляд бросила на
Скарлетт Мамушка.
Сьюлин, заразившись царившим в комнате единодушием,
расщедрилась и принесла свой воротничок из ирландских
кружев, хотя и несколько поношенный, но все еще прелестный, а
Кэррин стала уговаривать Скарлетт надеть в Атланту ее туфли –
это была лучшая пара обуви во всей Таре. Мелани упросила
Мамушку не выкидывать бархатные обрезки – она обтянет ими
каркас прохудившейся шляпки, и все так и покатились со смеху,
когда она заявила, что старому петуху придется, видно,
расстаться со своими роскошными, черно-зелеными с золотом
перьями, если он не удерет на болото.
Скарлетт смотрела на стремительно двигавшиеся пальцы,
слышала взрывы смеха и со скрытой горечью и презрением
поглядывала на окружающих.
«Ничего они не понимают – ни что происходит со мной, ни с
ними самими, ни со всем Югом. Они все еще думают, будто
ничего страшного не может с ними случиться, потому что они –
это они: О'Хара, Уилксы, Гамильтоны. Даже черномазые – и те
так думают. Какие же они все идиоты! Никогда ничего не поймут!
Будут думать и жить, как думали и жили всегда, и ничто не
способно их изменить. Пусть Мелли ходит в лохмотьях, собирает
хлопок и даже помогла мне убить человека – ничто не в силах
ее изменить. Такой она навеки останется – застенчивой,
благовоспитанной миссис Уилкс, идеальной леди! И пусть Эшли
видел смерть, и воевал, и был ранен, и сидел в тюрьме, и
вернулся в разоренный дом – он останется тем же
джентльменом, каким был, когда владел Двенадцатью Дубами.
Вот Уилл – тот другой. Он знает, что такое жизнь на самом деле,
но Уиллу и терять-то было особенно нечего. Ну, а что до Сьюлин
и Кэррин – они считают, что все это временно. Они не меняются,
не приспосабливаются к новым условиям жизни, потому что
думают: это скоро пройдет. Они считают, что господь бог
сотворит чудо – для их и только их блага. Ну, а никаких чудес не
будет. Если кто и сотворит здесь чудо, так это я, когда окручу
- 38 -
Ретта Батлера… А они не изменятся. Возможно, они и не могут
измениться. Я – единственная, кто здесь изменился… да и я не
изменилась бы, если б жизнь не заставила».
Наконец Мамушка выставила мужчин из столовой и закрыла за
ними дверь, чтобы можно было начать примерку. Порк повел
Джералда наверх спать, а Эшли с Уиллом остались одни при
свете ламп в парадной гостиной. Некоторое время оба молчали
– Уилл лишь безмятежно жевал табак, словно животное –
жвачку. Однако лицо его было отнюдь не безмятежным.
– Эта поездка в Атланту, – негромко произнес он наконец, – не
нравится мне она. Совсем не нравится.
Эшли бросил на него быстрый взгляд и тут же отвел глаза; он
ничего не сказал – лишь подумал: не возникло ли у Уилла того
же страшного подозрения, какое мучило его. Да нет, не может
быть. Уилл же не знает, что произошло днем во фруктовом саду
и до какого отчаяния дошла Скарлетт. Не мог Уилл заметить и
того, как изменилось лицо Мамушки при упоминании о Ретте
Батлере, да и вообще Уилл ничего не знает ни про деньги Ретта,
ни про то, какая у него скверная репутация. Во всяком случае,
Эшли казалось, что Уилл не может этого знать; правда, с тех пор
как Эшли поселился в Таре, он заметил, что и Уилл и Мамушка
знают много такого, о чем никто им не говорил, – они просто
чувствуют, когда и что происходит. А в воздухе сейчас было что
то зловещее – какая именно беда нависла над ними, Эшли не
знал, но понимал, что спасти от нее Скарлетт он не в силах.
Взгляды их за весь этот вечер ни разу не встретились, однако ее
жесткая бурлящая веселость пугала его. Терзавшее его
подозрение было слишком ужасно – он не мог даже высказать
его вслух. Не имеет он права так ее оскорбить – спросив
напрямик. Он крепко сжал кулаки. Нет у него такого права:
сегодня днем он утратил все права на нее, навсегда. И теперь
уже не в состоянии ей помочь. Да и никто не в состоянии. Тут он
подумал о Мамушке, о том, с какой мрачной решимостью она
резала бархатные портьеры, и на душе у него стало чуть легче.
Мамушка уж позаботится о Скарлетт, независимо от того, хочет
этого Скарлетт или нет.
«А виноват во всем я, – в отчаянии подумал он. – Я толкнул ее
на это».
Он вспомнил, как она, распрямив плечи, уходила от него из
- 39 -
фруктового сада, вспомнил, как упрямо была вскинута ее голова.
И всем сердцем потянулся к ней, раздираемый сознанием своей
беспомощности, снедаемый восхищением перед нею. Он знал,
что в ее словаре нет такого выражения: «бесстрашный воитель»,
– знал, что она непонимающе посмотрела бы на него, если бы
он сказал, что не встречал более бесстрашного воителя. Знал
Эшли и то, что сказки он ей, как много в ее поступках истинного
бесстрашия, она бы его не поняла. Он знал, что она умеет
смотреть жизни в лицо, упорно борется, преодолевая встающие
на пути препятствия, штурмует их решительно, не думая о
возможности поражения, и продолжает бороться, даже когда
поражения не избежать.
Но за эти четыре года он встречал и других людей, которые
отказывались признать поражение, – людей, весело шедших
навстречу собственной гибели, ибо это были бесстрашные люди.
И, однако, они тоже терпели поражение.
И сейчас, глядя на Уилла, сидевшего напротив него в
полутемной гостиной, Эшли думал, что действительно никогда
еще не встречал человека более отважного, чем Скарлетт
О'Хара, решившая завоевать мир с помощью платья из
бархатных портьер своей матери и перьев, выдранных из
петушиного хвоста.
Глава XXXIII
Холодный ветер дул не переставая, над головой неслись черно
серые, как сланец, облака, когда Скарлетт и Мамушка сошли на
следующий день с поезда в Атланте. Со времени пожара вокзал
так еще и не отстроили, и они шагали по золе и грязи,
покрывавшей обгорелые развалины. По привычке Скарлетт
окинула взглядом площадь, выискивая коляску тети Питти с
дядюшкой Питером на козлах, ибо они всегда встречали ее,
когда она в войну приезжала в Атланту из Тары. Но она тут же
спохватилась и презрительно фыркнула, поражаясь собственной
рассеянности. Как же мог Питер ее встречать, когда она не
предупредила тетю Питти о своем приезде, а кроме того,
Скарлетт вспомнила, что в одном из своих писем тетушка
сетовала на то, что пала их лошадка, которую Питер «приобрел»
- 40 -
в Мейконе, когда они по окончании войны возвращались в
Атланту.
Скарлетт внимательно оглядывала вытоптанную, изрытую
колеями площадку перед вокзалом, выискивая, нет ли экипажа
кого-нибудь из друзей или знакомых, кто мог бы подвезти ее до
дома тети Питти, но на нее смотрели чужие черные и белые
лица. Наверное, ни у кого из ее старых друзей и не осталось
теперь колясок, если то, что писала тетя Питти, – правда.
Времена настали такие тяжелые, что даже челядь трудно было
держать и кормить, не говоря уже о животных. Большинство
друзей тети Питти, как и она сама, ходили теперь пешком.
Два-три фургона грузились у товарных вагонов; кроме них,
стояло несколько забрызганных грязью бричек с какими-то
отпетыми парнями на козлах, да еще карета и коляска, в которой
сидела хорошо одетая женщина и офицер-янки. При виде его
мундира Скарлетт чуть не задохнулась: хотя тетя Питти писала,
что в Атланте стоит гарнизон и на улицах полно солдат, вид
синего мундира несказанно поразил и испугал Скарлетт. Ей вдруг
показалось, что все еще идет война и что этот человек сейчас
накинется на нее, ограбит, оскорбит.
Народу на платформе почти не было, и Скарлетт вспомнилось
то утро в 1862 году, когда она, юная вдова, приехала в Атланту,
вся в черном крепе, злясь на себя за нудный траур. Перед ней
словно ожил тот день: шумная толпа, фургоны, коляски,
санитарные повозки, кучера ругаются, кричат, знакомые
окликают друг друга. Она вздохнула с тоской: где оно, то веселое
возбуждение, которое царило в первые дни войны; подумала о
том, какой путь предстоит ей проделать до дома тети Питти
пешком, и снова вздохнула. Правда, она надеялась, что на
Персиковой улице встретит кого-нибудь из знакомых, кто
подвезет их с Мамушкой.
Пока она стояла так, озираясь по сторонам, светлокожий негр
средних лет, сидевший на козлах кареты, подъехал к ней и,
перегнувшись, спросил:
– Коляску, леди? Два куска – отвезу куда хотите в Тланте.
Мамушка бросила на него испепеляющий взгляд.
– Наемный экипаж?! – возмутилась она. – Да ты что, ниггер, не
видишь, кто мы?
Мамушка, конечно, была из деревни, но, во-первых, она не
- 41 -
всегда жила в деревне, а, во-вторых, знала, что ни одна
добродетельная женщина никогда не поедет в наемном экипаже,
тем более в карете без сопровождающего родственника
мужчины. Даже присутствие прислуги-негритянки не могло
спасти положение. И Мамушка свирепо посмотрела на Скарлетт,
которая явно колебалась, с вожделением глядя на карету.
– Пошли отсюда, мисс Скарлетт! Наемный экипаж, да еще
вольный ниггер! Нечего сказать, хорошо мы будем выглядеть!
– Никакой я не вольный ниггер, – возмутился кучер. – Я человек
старой мисс Тэлбет, и карета эта ее, а езжу я в ней, чтоб для нас
заработать.
– Это что еще за мисс Тэлбет?
– Мисс Сьюзен Тэлбет из Милледжвилла. Мы все сюда
перебрались, как старого хозяина убили.
– Вы ее знаете, мисс Скарлетт?
– Нет, – с сожалением отозвалась Скарлетт. – Я очень мало кого
знаю из Милледжвилла.
– Тогда мы пойдем пешком, – решительно заявила Мамушка. –
Езжай, ниггер, езжай.
Она подхватила саквояж, в котором хранилось новое бархатное
платье Скарлетт, ее чепец и ночная рубашка, сунула под мышку
аккуратный узелок с собственными пожитками и повела Скарлетт
по мокрой угольной пыли, устилавшей площадь. Скарлетт, хоть и
предпочла бы ехать в экипаже, не стала спорить с Мамушкой,
так как не хотела вызывать ее недовольство. Со вчерашнего дня,
когда Мамушка застала свою любимицу в гостиной с бархатными
портьерами в руках, из глаз ее не исчезало настороженное
выражение, которое было совсем не по душе Скарлетт. Нелегко
будет укрыться от ее бдительного ока, и Скарлетт решила до
поры до времени без крайней надобности не подогревать
боевого духа Мамушки.
Они шли но узкому тротуару в направлении Персиковой улицы, и
Скарлетт с грустью и болью в душе видела, как изменилась,
опустела Атланта – она помнила совсем другой город. Они
прошли мимо того места, где раньше стояла гостиница
«Атланта», в которой, бывало, жили Ретт и дядя Пспри, – от
элегантного дома остался лишь почерневший остов. Склады,
тянувшиеся прежде вдоль железнодорожных путей на добрые
четверть мили и хранившие толпы «сенного снаряжения, так и не
- 42 -
были восстановлены нить прямоугольники фундаментов уныло
чернели под сумрачным небом. Железнодорожная колея без
этих зданий и без сгоревшего депо, скрывавших ее от глаз,
выглядела голой и беззащитной. Где-то среди этих развалин,
неразличимые в общем хаосе, лежали остатки ее склада,
унаследованного от Чарлза вместе с землей. Налог за участок в
прошлом году заплатил дядя Генри. Со временем деньги
придется ему вернуть. Об этом тоже надо помнить.
Но вот они свернули на Персиковую улицу, Скарлетт посмотрела
в напряжении Пяти Углов и даже вскрикнула от ужаса. Хотя
Фрэнк и говорил ей, что город сожжен, она не представляла себе
такого полного опустошения. В ее памяти любимый город по
прежнему был густо застроен красивыми элегантными домами и
общественными зданиями. А сейчас и персиковая улица лежала
перед ней такая пустынная, настолько лишенная знакомых
примет, что Скарлетт казалось – она видит ее впервые. Эта
грязная улица, по которой она тысячу раз проезжала во время
войны, вдоль которой, побрав голову в плечи, бежала гонимая
страхом но время осады, когда вокруг рвались снаряды, эта
улица, которую она в последний раз видела в спешке, в
волнении и лихорадке отступления, – эта улица выглядела
сейчас настолько чужой, что слезы подступили к глазам
Скарлетт.
Хотя немало новых зданий выросло за год, истекший с той поры,
как солдаты Германа покинули горящий город, а конфедераты
вернулись, у Пяти Углов все еще были пустые участки, где среди
мусора, сухостоя и сорняков высились горы битого, опаленного
огнем кирпича. Кое-где, правда, сохранились остатки домов,
которые она помнила, – кирпичные стены без крыш, зияющие
пустотой оконные проемы, сквозь которые глядел серый свет
дня, одиноко торчащие трубы. Время от времени взгляд
Скарлетт с удовольствием обнаруживал знакомый магазинчик,
более или менее уцелевший от снарядов и огня и теперь
восстановленный, – новая кирпичная кладка ярко-красным
пятном выделялась на почерневших старых стенах. С фасадов
новых магазинов, из окон новых контор ее приветствовали имена
людей, которых она знала, но куда чаще встречались имена
незнакомые – десятки неизвестных врачей, адвокатов, торговцев
хлопком. Когда-то она знала почти всех в Атланте, и вид такого
- 43 -
множества неизвестных имен нагнал на нее уныние. Но она тут
же воспряла духом при виде новых зданий, выросших вдоль
улицы.
Десятки новых зданий, и среди них – даже трехэтажные!
Повсюду шло строительство: глядя вдоль улицы и пытаясь
привыкнуть к виду новой Атланты, Скарлетт слышала столь
приятный уху стук молотков и визг пил, видела леса и людей,
карабкавшихся вверх по лестницам с грузом кирпича на плечах.
Она смотрела на любимую улицу, и глаза ее наполнялись
слезами.
«Они сожгли тебя, – думала она, – и ты лежала в развалинах. Но
стереть тебя с лица земли они не смогли. Нет, не смогли. И ты
вновь поднимешься, такая же широкая и нарядная, как была
когда-то!»
Шагая по Персиковой улице в сопровождении Мамушки,
семенившей рядом вперевалку, Скарлетт обнаружила, что
народу на тротуарах ничуть не меньше, чем во время войны, что
жизнь кипит и бурлит в этом возрождающемся городе, и кровь
закипела в ее жилах – как тогда, давно, когда она впервые
приехала к тете Питти. Казалось, ничуть не меньше повозок
подскакивало и подпрыгивало на грязных рытвинах и ухабах –
только не было среди них санитарных фургонов с
конфедератами, – и ничуть не меньше лошадей и мулов было
привязано к столбам у деревянных навесов над входом в
магазины. Однако лица людей, заполнявших тротуары, были
столь же непривычны для Скарлетт, как и большинство фамилий
на вывесках, – это были люди новые: неотесанные грубые
мужчины, безвкусно одетые женщины. И черным-черно от негров
– они стояли без дела, подпирая стены, или сидели на краю
тротуара, глядя на проезжавшие мимо коляски с наивным
любопытством детей, впервые попавших в цирк.
Вот они, наши вольные ниггеры, – фыркнула Мамушка. –
Понаехали из деревень – должно, в жизни и коляски-то не
видали. А уж до чего рожи нахальные.
И в самом деле нахальные, подумала Скарлетт, ибо они
беззастенчиво разглядывали ее; впрочем, она тотчас забыла о
них, вновь потрясенная обилием синих мундиров. Город был
полон солдат-янки: пешие, верхами, в армейских фургонах, они
были всюду – слонялись без дел; по улицам, выходили
- 44 -
пошатываясь из салунов.
«Никогда я не привыкну к их виду, – подумала Скарлетт, сжимая
кулаки. – Никогда!» И бросила через плечо:
– Поторопись-ка, Мамушка, давай выбираться из толпы.
– Вот только уберу с дороги это черное отродье, – громко
заявила Мамушка и так замахнулась саквояжем на чернокожего
паренька, лениво вышагивавшего перед ней, что он отскочил в
сторону. – Не нравится мне этот город, мисс Скарлетт. Слишком
в нем много янки и всякой вольной шушеры.
– Конечно, приятнее, где нет такой толпы. Вот пройдем Пять
Углов, сразу лучше станет.
Они осторожно перебрались по скользким камням, специально
брошенным для пешеходов, через грязную Декейтерскую улицу и
двинулись дальше по Персиковой – здесь народу было уже
гораздо меньше. Вот они поравнялись с часовней Уэсли, возле
которой Скарлетт, задыхаясь, остановилась в тот день в 1864
году, когда бежала за доктором Мидом, – она взглянула на
часовню и рассмеялась, громко, отрывисто, невесело. Острые,
много повидавшие глаза Мамушки вопросительно, с
подозрением посмотрели на нее, но старуха так и не сумела
удовлетворить свое любопытство. А Скарлетт вспомнила, как
она боялась, и презирала себя сейчас за это. Страх прижимал
ее тогда к земле, он разъедал ей внутренности: она была в
ужасе от этих янки, в ужасе от предстоящего рождения Бо.
Сейчас она лишь дивилась тому, что была до такой степени
напугана – напугана, как дитя громким шумом. Каким же она
была младенцем, если думала, что янки, пожар, разгром Юга –
самое страшное, что ей придется пережить! Какая это чепуха по
сравнению со смертью Эллин и провалами в памяти Джералда,
по сравнению с голодом и холодом, с тяжелой работой и вечным
кошмаром неуверенности в завтрашнем дне. Как просто
казалось ей сейчас проявить мужество перед лицом армии
завоевателей и как трудно противостоять опасности,
угрожающей Таре! Нет, ничто ей больше не страшно – ничто,
кроме нищеты.
На Персиковой улице появилась закрытая карета, и Скарлетт
стремительно шагнула к краю тротуара, чтобы взглянуть, кто
едет, ибо до дома тети Питти все еще оставалось несколько
кварталов. Карета поравнялась с ними, и они с Мамушкой уже
- 45 -
наклонились вперед, а Скарлетт, изобразив на лице улыбку,
готова была окликнуть возницу, как вдруг в окне показалась
голова – огненно-рыжая голова в прелестной меховой шапочке.
Обе женщины мгновенно узнали друг друга, и Скарлетт
поспешно шагнула назад. Она успела заметить, как, раздув
ноздри, презрительно фыркнула Красотка Уотлинг, прежде чем
исчезнуть за занавесками. Любопытно, что первым знакомым
лицом, которое увидела Скарлетт, было лицо Красотки.
– Это еще кто такая? – подозрительно спросила Мамушка. – Она
вас знает, а не поклонилась. Вот уж отродясь не видела, чтоб у
человека были такие волосы. Даже у Тарлтонов и то не такие.
Похоже… ну, прямо будто крашеные!
– Они и есть крашеные, – отрезала Скарлетт и пошла быстрее.
– И вы знаетесь с крашеной женщиной? Да кто она такая,
спрашиваю я вас.
– Падшая женщина, – коротко пояснила Скарлетт, – и я даю тебе
слово, что не знакома с ней, так что перестань мне докучать.
– Господи Иисусе! – ахнула Мамушка и, разинув рот, с жадным
любопытством уставилась вслед карете. Она не видела ни одной
падшей женщины с тех пор, как уехала с Эллин из Саванны, – а
было это более двадцати лет назад, – и сейчас очень жалела,
что не пригляделась повнимательнее к Красотке.
– Ишь ведь как хорошо одета-то, и карета-то какая хорошая, и
кучер есть, – пробормотала Мамушка. – О чем это господь-то
наш думает: всякие дурные женщины живут себе припеваючи, а
мы, люди праведные, ходим голодные да босые.
– Господь давно уже перестал о нас думать, – резко бросила
Скарлетт. – И не смей говорить мне, что мама переворачивается
от этих моих слов в гробу.
Скарлетт очень бы хотелось думать, что она и добродетельнее
Красотки, и в других отношениях превосходит ее, но ничего не
получалось. Ведь если ее затея увенчается успехом, она может
оказаться в одном положении; с Красоткой и на содержании у
одного и того же человека. И хотя она ничуть не жалела о своем
решении, однако была несколько обескуражена, ибо теперь оно
предстало перед ней в истинном свете. «Сейчас не стану об
этом думать», – сказала она себе и ускорила шаг.
Они прошли то место, где был раньше дом доктора Мида, – от
него остались лишь две каменных ступеньки и дорожка, бегущая
- 46 -
в никуда. Да и там, где прежде стоял дом Уайтингов, была лишь
голая земля. Исчезли даже камни фундамента и кирпичные
трубы, зато остались следы от колес фургонов, в которых все это
увезли. А вот кирпичный дом Элсингов продолжал стоять – под
новой крышей и с новым вторым этажом. Дом Боннеллов,
неуклюже подлатанный, с дощатой крышей вместо черепичной,
выглядел все же обитаемым, несмотря на свой жалкий вид. Но и
в том и в другом – ни лица в окне, ни человека на крыльце, и
Скарлетт даже обрадовалась этому. Ей сейчас ни с кем не
хотелось говорить.
А вот показался и дом тети Питти с новой шиферной крышей и
ярко-красными кирпичными стенами, и сердце Скарлетт
забилось живее. Какое счастье, что господь не сровнял этот дом
с землей – тогда его бы уже не отстроить. Со двора выходил
дядюшка Питер с корзиной для покупок в руке, и, когда увидел
Скарлетт с Мамушкой, спешивших по тротуару, широкая
удивленная улыбка расползлась по его черному лицу.
«Так бы и расцеловала сейчас этого старого дурака-до чего же я
рада его видеть», – подумала Скарлетт обрадовано и крикнула:
– Скорей беги искать тетину «обморочную бутылочку», Питер!
Это и вправду я!
В тот вечер на ужин у тети Питти были неизбежная мамалыга и
сушеный горох, и Скарлетт дала себе слово, что эти два блюда
исчезнут с ее стола, лишь только у нее заведутся деньги. А
деньги у нее будут, какой бы они ни достались ей ценой, –
причем столько, чтобы их с лихвой хватало платить налоги за
Тару. Так или иначе, рано пли поздно, но у нее будет много денег
– она добудет их, даже если придется пойти на убийство.
Сидя в столовой при желтом свете лампы, она осторожно
принялась выспрашивать тетю Питти, как обстоят у нее дела с
деньгами: а вдруг семья Чарлза сумеет одолжить ей нужную
сумму. Выспрашивала она без околичностей, напрямик, но
Питти, радуясь возможности поговорить с родным человеком,
даже не замечала, что подвергается допросу. И со слезами, во
всех подробностях рассказывала о своих бедах. Она просто
понять не может, говорила тетя Питти, куда девались деньги и
фермы, и участки в городе, но, так или иначе, все куда-то
исчезло. Во всяком случае, так сказал ей братец Генри. Он не
смог заплатить налог на землю, чем она владела, за
- 47 -
исключением этого дома, – все пропало. А ведь дом-то этот
Питти все время об этом помнила – вовсе и не ее, он –
собственность Мелани и Скарлетт. Братец Генри еле наскреб
денег, чтобы заплатить за него налог. Он, правда, каждый месяц
дает ей немного – этим она и живет, и хотя очень унизительно
брать у него деньги, но ничего не поделаешь – приходится.
– Братец Генри говорит, что и сам не знает, как сведет концы с
концами – такой он тащит воз, да и налоги такие высокие, но,
конечно же, он привирает: у него куча денег, просто мне не хочет
много давать.
Но Скарлетт знала, что дядя Генри не привирает. Те несколько
писем, которые она получила от него по поводу собственности
Чарлза, доказывали это. Старый юрист мужественно боролся за
то, чтобы спасти хотя бы дом и участок, где раньше стоял склад,
с тем чтобы у Скарлетт и Уэйда хоть что-то осталось. Скарлетт
понимала, что он ценой больших лишений платит за нее налог.
«Конечно, никаких денег у него нет, – мрачно раздумывала
Скарлетт. – Значит, придется вычеркнуть его и тетушку Питти из
моего списка. Остается один только Ретт. Придется мне на это
пойти. Надо. Но сейчас не нужно об этом думать… Нужно
завести с тетушкой разговор про Ретта и тогда как бы между
прочим намекнуть, чтоб она пригласила его к себе на завтра».
Скарлетт улыбнулась и сжала в ладонях пухлые ручки тети
Питти.
– Дорогая тетушка, – сказала она, – не будем больше говорить о
таких огорчительных вещах, как деньги. Давайте забудем о них и
поговорим о чем-нибудь более приятном. Расскажите-ка мне
лучше о наших старых друзьях. Как поживает миссис
Мерриуэзер и Мейбелл? Я слышала, ее креол благополучно
вернулся домой. А как поживают Элсинги и доктор Мид с
супругой?
Питтипэт сразу оживилась, детское личико ее разгладилось,
слезы перестали капать из глаз. И она дала подробнейший отчет
о своих бывших соседях: что они делают, что носят, что едят и
что думают. С ужасом рассказала о том, как миссис Мерриуэзер
и Мейбелл, чтобы свести концы с концами, – это до того, как
Рене Пикар вернулся с войны, – пекли пироги и продавали их
солдатам-янки. Подумать только! Случалось, что человек до
двадцати стояло на заднем дворе у Мерриуэзеров, дожидаясь,
- 48 -
пока испекутся пироги. А теперь, когда Рене вернулся домой, он
каждый день ездит со своим старым фургоном в лагерь янки и
продает солдатам кексы, пироги и воздушные бисквиты. Миссис
Мерриуэзер говорит, что когда она немножко поднакопит денег,
то откроет в городе булочную. Питти вовсе не осуждает ее, но
вообще-то… Что до нее самой, сказала Питти, то она лучше
умрет с голоду, чем станет продавать что-либо янки. Она взяла
себе за правило презрительно смотреть на каждого солдата,
которого встречает на улице, и с вызывающим видом переходить
на другую сторону, хотя иной раз, добавила она, в дождливую
погоду на другой тротуар не очень-то и перейдешь. Скарлетт
поняла, что мисс Питтипэт ни перед какой жертвой не
остановится и даже туфли готова в грязи выпачкать, лишь бы
доказать свою преданность Конфедерации.
Что же до миссис Мид и доктора, то они лишились дома, когда
янки подожгли город, и теперь у них нет ни сил, ни денег, чтобы
отстроиться, тем более что Фил и Дарси – оба погибли. Миссис
Мид так и сказала: не нужен ей дом, – к чему ей дом без детей и
внуков? Остались они совсем одни и живут теперь с Элсингами,
которые восстановили поврежденную часть своего дома. У
мистера и миссис Уайтинг там тоже есть комната, да и миссис
Боннелл поговаривает о том, чтобы туда переехать, если ей
удастся сдать свой дом в аренду одному офицеру-янки с семьей.
– Да как же они там все помещаются? – воскликнула Скарлетт. –
Ведь у миссис Элсинг есть Фэнни и Хью.
– Миссис Элсинг с Фэнни спят в гостиной, а Хью – на чердаке, –
пояснила Питти, которая знала обо всем, что происходит у ее
друзей. – Милочка, очень мне неприятно говорить тебе это, но…
миссис Элсинг называет их «платными гостями», а на самом
деле, – и тетя Питти тут понизила голос, – они всего-навсего
постояльцы. Миссис Элсинг содержит пансион! Ужас какой,
верно?
– А по-моему, это даже очень здорово, – отрезала Скарлетт. – Я
была бы только рада, если бы у нас в Таре в прошлом году были
«платные гости» вместо бесплатных. Возможно, теперь мы не
были бы такие бедные.
– Скарлетт, как ты можешь говорить подобные вещи?! Да твоя
бедная матушка в гробу бы перевернулась при одной мысли о
том, что в Таре берут деньги за гостеприимство! Конечно, миссис
- 49 -
Элсинг просто вынуждена была пойти на такое, потому что, хоть
она и шила, а Фэнни расписывала фарфор, а Хью немножко
подрабатывал, продавая дрова, они все равно не могли свести
концы с концами. Можешь себе представить, наш дорогой Хью
вынужден торговать дровами! А ведь он без пяти минут адвокат!
Нет, просто плакать хочется, как подумаешь о том, чем
вынуждены заниматься наши мальчики!
А Скарлетт видела ряды хлопка под добела раскаленным небом
Тары и вспоминала, как ломило у нее спину, когда она
нагибалась, собирая его. Она вспомнила, какими тяжелыми
казались ручки плуга в ее не привыкших к труду, натертых до
мозолей ладонях, и подумала, что Хью Элсинг не заслуживает
особого сочувствия. А тетя Питти – какая же она наивная старая
дура: вокруг нее одни развалины, а она – до чего беспечна!
– Если ему не нравится торговать дровами, так почему же он не
займется юриспруденцией? Или, может быть, в Атланте не стало
дел для юристов?
– Что ты, милочка! В Атланте сколько угодно дел для юристов.
Да нынче почти все друг с другом судятся. Ведь все вокруг
сожжено, разграничительные столбы уничтожены, и никто не
знает, где чья земля начинается и где кончается. Только денег за
ведение дел ни с кого не получишь, потому что ни у кого их нет.
Вот Хью и торгует дровами… Ах, чуть не забыла! Я не писала
тебе? Завтра вечером у Фэнни Элсинг свадьба, ну и, конечно, ты
должна пойти. Миссис Элсинг будет очень рада, если ты
придешь, раз ты в городе. Надеюсь, у тебя есть какое-нибудь
платье, кроме этого? Это платьице, конечно, тоже очень
славное, милочка, но… просто оно слишком уж поношенное. Ах,
у тебя есть красивое платье? Ну, прекрасно, ведь это будет
первая настоящая свадьба у нас в Атланте с тех пор, как сдали
город. И торт будет, и вино, и танцы потом, хотя, право, не пойму,
как Элсинги все это осилят: ведь они такие бедные.
– А за кого выходит Фэнни замуж? Мне казалось, после того как
Далласа Маклюра убили под Геттисбергом…
– Милочка, не надо осуждать Фэнни. Не все же так чтят память
усопших, как ты – память бедного Чарли. Постой-ка… как же его
зовут? Никогда не помню имен… какой-то Том, кажется. Я
хорошо знала его матушку – мы вместе посещали институт для
девиц в Ла-Грейндже. Она была из ла-грейнджских Томлинсонов,
- 50 -
а ее матушка… постой-ка… Перкинс? Паркинс? Паркинсон! Вот
именно. Из Спарты. Прекрасная семья, и все же… я знаю, что не
должна такое говорить, но, право, не понимаю, как Фэнни может
идти за него замуж.
– Он что, пьет или…
– О господи, нет, конечно! Он прекрасный человек, но, видишь
ли, его ранило в бедро разорвавшимся снарядом и что-то такое
случилось с его ногами… они у него… они у него, ну мне не
хочется такое слово произносить, но он ходит как бы
враскорячку. У него такой вульгарный вид, когда он ходит…
словом, не очень это красиво. Просто не понимаю, зачем она его
выбрала.
– Надо же девушкам за кого-то выходить замуж.
– Да ничего подобного, – раздраженно возразила тетя Питти. – Я
вот не вышла же.
– Милая тетушка, я вовсе не имела в виду вас! Все знают, каким
вы пользовались успехом, да и до сих пор еще пользуетесь!
Взять хотя бы судью Карлтона – какие умильные взгляды он на
вас бросал, пока я…
– Ах, замолчи ты, Скарлетт! Вспомнила про старого дурака! –
взвизгнула Питти, и хорошее настроение снова вернулось к ней.
– Но ведь Фэнни пользовалась таким успехом, она могла бы
найти себе и получше пару, а мне что-то не верится, чтобы она
любила этого Тома – как бишь его. Не верю я, чтоб она
оправилась после смерти Далласа Маклюра, но она, конечно, не
ты, милочка! Ты вот осталась верна нашему дорогому Чарли, а
ведь могла бы выйти замуж десятки раз. Мыс Мелли часто
говорим, как ты чтишь его память, а все вокруг считают тебя
бессердечной кокеткой.
Скарлетт пропустила мимо ушей это бестактное утверждение и
весьма умело повела разговор дальше, расспрашивая Питти то
об одном знакомом, то о другом, хоть сама и сгорала от
нетерпения побыстрее добраться до Ретта. Спросить же о нем
сразу, едва успев приехать, было бы не умно. Это значило бы
дать пищу уму старушки – и тогда он мигом заработает в
нежелательном направлении. Подозрения у Питти успеют еще
созреть, если Ретт откажется жениться.
А тетя Питти весело болтала, довольная как ребенок, что у нее
есть слушательница. В Атланте творится что-то ужасное,
- 51 -
сообщила она, а все из-за безобразий, чинимых
республиканцами. Нет конца их бесчинствам, а самое скверное –
они забивают голову этим бедным черномазым всякими
вредными мыслями.
– Ты представляешь, милочка, они хотят, чтобы черномазые
голосовали! Ты когда-нибудь слышала большую глупость?
Правда… не знаю, конечно… но если взять, к примеру, дядюшку
Питера, так у него куда больше разума, чем у любого
республиканца, да и манеры лучше, но дядюшка Питер, конечно
же, слишком хорошо воспитан, чтобы стремиться голосовать. А
вот другие черномазые пришли в великое возбуждение – у них
прямо мозги помутились. Некоторые совсем обнаглели. Теперь,
как стемнеет, по улицам стало небезопасно ходить и даже днем
они, случается, сталкивают леди с тротуара прямо в грязь. А
если какой-нибудь джентльмен вздумает заступиться, они его тут
же арестуют и… Милочка моя, а я тебе говорила, что капитан
Батлер в тюрьме?
– Ретт Батлер?
Хотя новость была поистине сногсшибательной, тем не менее
Скарлетт обрадовалась тому, что тетя Питти избавила ее от
необходимости самой заговорить о Ретте.
– Ну, конечно же! – От волнения щечки тети Питти порозовели и
она даже выпрямилась на стуле. – В эту самую минуту он сидит
в тюрьме за то, что убил негра, и его могут повесить!
Представляешь такое – чтоб повесили капитана Батлера?
Скарлетт так охнула, что у нее закололо в груди; широко раскрыв
глаза, она уставилась на старушку, а та была просто в восторге
от впечатления, которое произвели ее слова.
– Пока еще ничего не доказано, но кто-то убил черномазого за
то, что он оскорбил белую женщину. А янки очень злятся, потому
что в последнее время убили не одного черномазого нахала.
Вина капитана Батлера не доказана, но янки хотят, чтобы это
послужило уроком для других ~ так говорит доктор Мид. Он
говорит, что если капитана Батлера повесят, это будет первый
справедливый поступок, который совершат янки, ну, а я, право,
не знаю… Подумать только, что капитан Батлер был у нас здесь
неделю назад, и принес мне в подарок роскошнейшую куропатку,
и спрашивал про тебя – он сказал, что боится, не обидел ли тебя
тогда, во время осады, а если так, теперь ты никогда уже его не
- 52 -
простишь.
– И сколько же они будут держать его в тюрьме?
– Этого никто не знает. Наверное, пока не повесят, но может, они
еще не сумеют доказать, что это он убил. Хотя вообще-то янки,
похоже, не слишком заботятся о том, виновен человек или
невиновен, – им лишь бы кого-нибудь повесить. Они так
встревожены… – тетя Питти с таинственным видом понизила
голос, – …так встревожены появлением ку-клукс-клана. А у вас в
деревне он есть? Милочка, я уверена, что есть – просто Эшли
не говорит вам, дамам. Члены ку-клукс-клана вроде бы не имеют
права рассказывать об этом. Они разъезжают по ночам в этаких
балахонах, точно привидения, и совершают набеги на
«саквояжников», разжиревших на чужом добре, являются к
нахальным неграм. Иной раз они просто попугают и предупредят,
чтоб убирались из Атланты, ну, а если их не послушают, они
могут и выпороть, а то, – продолжала шепотом Питти, – даже и
убить, а труп бросят на виду и приколют к нему бумажку с
надписью «ку-клукс-клан»… Янки, само собой, страшно
обозлены и хотят для острастки хоть с кем-нибудь разделаться…
Хью Элсинг, правда, сказал мне, что он думает – не повесят они
капитана Батлера, потому как янки считают, что он знает, где
находятся деньги, только не говорит. Вот они и хотят заставить
его заговорить.
– Деньги?
– Ты разве не знаешь? Я не писала тебе? Дорогая моя, ты
просто совсем замуровала себя в этой Таре! У нас весь город
жужжал как улей, когда капитан Батлер вернулся с отличной
лошадью, с каретой и с карманами, полными денег, в то время
как никто из нас не знал, на что купить поесть. Все были просто
в ярости – подумать только: этот спекулянт, который вечно
говорил гадости про Конфедерацию, теперь буквально набит
деньгами, а мы – нищие. И каждому, конечно, не терпелось
узнать, как это он ухитрился сохранить свои денежки, но ни у
кого не хватило храбрости спросить напрямик, а вот я спросила;
он рассмеялся и сказал: «Можете не сомневаться, не честным
путем». Ты же знаешь, как трудно из него что-либо вытянуть.
– Ясное дело, он нажил эти деньги во время блокады…
– Несомненно, милочка, часть денег он нажил именно так. Но
это лишь капля в море по сравнению с тем, какое у этого
- 53 -
человека сейчас состояние. Все у нас тут, включая янки, считают,
что у него где-то припрятаны миллионы долларов золотом,
принадлежавшие правительству конфедератов.
– Миллионы – золотом?
– А как же, милочка, куда девалось, по-твоему, все золото нашей
Конфедерации? У кого-то оно ведь должно же быть, так почему
бы не у капитана Батлера? Янки считали, что президент Дэвис
забрал с собой золото, уезжая из Ричмонда, но когда они взяли
его в плен, у бедняги не было ни цента. Ведь после того как
война кончилась, казна-то оказалась пустой, и все считают, что
золото это – у спекулянтов, торговавших во время блокады,
только те, конечно, об этом помалкивают.
– Миллионы – золотом! Но каким же образом?..
– Разве капитан Батлер не вывозил хлопок тысячами тюков в
Англию и в Нассау и не продавал его для правительства
конфедератов? – с победоносным видом изрекла Питти. – И
свой хлопок, и тот, который принадлежал правительству? А ты
же знаешь, сколько стоил хлопок в Англии во время войны! Его
хватали по любой цене! Капитан Батлер был доверенным лицом
у нашего правительства, ему было поручено продавать хлопок и
на вырученные деньги покупать ружья и привозить нам. Ну и вот,
когда блокада совсем сжалась вокруг нас, он уже не мог больше
привозить ружья, а до тех пор, конечно же, не мог истратить на
них и одной сотой денег, вырученных за хлопок, так что в
английских банках лежали просто миллионы долларов, которые
внес туда капитан Батлер и другие спекулянты, – лежали и
ждали, когда будет прорвана блокада. Ну, и само собой, деньги
они вносили не на счет Конфедерации. Они вносили их на свое
имя, и там эти денежки так и лежат… Когда война кончилась, все
только и говорили об этом и сурово осуждали этих спекулянтов,
и когда янки арестовали капитана Батлера за убийство
черномазого, до них, видно, дошли слухи про золото, и они
требуют от него, чтобы он сказал, где деньги. Понимаешь, все
фонды нашей Конфедерации принадлежат ведь теперь янки – во
всяком случае, они так считают. А капитан Батлер твердит, что
знать ничего не знает… Доктор Мид говорит, им все равно надо
бы его повесить, да этакий вор и спекулянт не заслуживает даже
виселицы… О господи, что это с тобой?! Тебе плохо? Неужели
тебя так расстроила моя болтовня? Я знала, что он когда-то был
- 54 -
твоим ухажером, но я думала, ты давно забыла о нем. Мне
лично он никогда не нравился – этакий мерзавец…
– Меня с ним ничто не связывает, – с усилием произнесла
Скарлетт. – Я поссорилась с ним во время осады, после того как
вы уехали в Мейкон. Где… где же его содержат?
– В пожарной части, недалеко от городской площади!
– В пожарной части?
Тетя Питти закудахтала от смеха.
– Да, да, в пожарной части. Янки сделали из нее теперь военную
тюрьму. Янки расположились в палатках на площади вокруг
городской ратуши, а пожарная часть – в двух шагах оттуда, на
улице, что идет от площади, вот там капитан Батлер и сидит.
Кстати, Скарлетт, я вчера слышала про капитана Батлера
пресмешную историю. Забыла только, кто мне ее рассказал. Ты
ведь знаешь, каким он всегда был франтом – настоящий денди,
– теперь же сидит в этой пожарной части, и ему не разрешают
мыться, а он каждый день требует, чтоб ему устроили баню; ну и,
наконец, вывели его из камеры на площадь, а там стоит такое
длинное корыто, из которого лошадей поят и где в одной и той
же воде моется целый полк! Ну, и капитану Батлеру сказали, что
он может там вымыться, а он сказал: нет, уж лучше своя южная
грязь, чем грязь янки, ну и… Старушка продолжала,
захлебываясь, весело лопотать; голосок ее звенел и звенел, но
смысл слов уже не доходил до Скарлетт. Мозгом ее завладели
две мысли: Ретт куда богаче, чем она предполагала, и он в
тюрьме. То обстоятельство, что он в тюрьме и, вполне возможно,
будет повешен, несколько меняло дело, но меняло в лучшую
сторону. Скарлетт мало заботило, что Ретта могут повесить.
Слишком она нуждалась в деньгах, и необходимость достать их
была столь настоятельной, столь отчаянной, что судьба Ретта не
могла не волновать ее. Однако она склонна была разделять
мнение доктора Мида, что Ретт не заслуживает даже виселицы.
Любого мужчину, бросившего женщину ночью между двумя
сражающимися армиями и отправившегося, видите ли, воевать
ради дела, которое уже проиграно, – надо вешать… Вот если бы
ей удалось каким-то образом женить его на себе, пока он в
тюрьме, то после его казни все эти миллионы достались бы ей,
ей одной. Если же брак неосуществим, быть может, ей удастся
получить у него деньги взаймы, пообещав выйти за него замуж,
- 55 -
когда его освободят, или пообещав… о, что угодно, она готова
что угодно ему обещать! А если его повесят, ей уже не придется
расплачиваться за свой долг.
На какое-то время кипучее воображение представило ей, как она
станет вдовой благодаря своевременному вмешательству
правительства янки. Миллионы золотом! Она сможет привести в
порядок Тару, и нанять людей, и засадить мили и мили земли
хлопком. И она сможет нашить себе красивых платьев, и будет
есть все, что захочет, – и не только она, но и Сьюлин и Кэррин. И
Уэйда можно будет подкормить, чтобы он стал пухленьким, и
тепло его одеть, и нанять ему гувернантку, и потом отправить в
университет… чтобы он не рос босым и неграмотным, как
последний бедняк. И можно будет пригласить хорошего доктора
наблюдать за папой, ну, а Эшли… О, чего она только не готова
сделать для Эшли!
Тетя Питтипэт внезапно прервала свой монолог, спросив: «Что
тебе, Мамушка?!», и Скарлетт, вернувшись на землю из страны
грез, увидела Мамушку, которая стояла в дверях, скрестив на
животе руки под передником, и смотрела на нее настороженным,
пронизывающим взглядом. Интересно, подумала Скарлетт, давно
ли Мамушка здесь стоит, что она слышала и многое ли сумела
заметить. Должно быть, все, судя по тому, как блестят ее старые
глаза.
– Мисс Скарлетт, видать, устала. Я так думаю, лучше ей лечь.
– Я в самом деле устала, – сказала Скарлетт, поднимаясь и с
поистине детской беспомощностью глядя на Мамушку, – и к тому
же, боюсь, простудилась. Тетя Питти, вы не рассердитесь, если
я завтра проведу весь день в постели и не поеду с вами по
гостям? Я ведь могу посетить знакомых в любое время, а мне
так хочется пойти завтра вечером на свадьбу Фэнни. Если же я
разболеюсь, то не смогу пойти. К тому же денек в постели
доставил бы мне такое удовольствие.
На лице у Мамушки появилась легкая тревога, когда она
пощупала руки Скарлетт и заглянула ей в лицо. Скарлетт и в
самом деле выглядела неважно. Возбуждение, вызванное
новостями, внезапно прошло, она побледнела, ее лихорадило.
– Ручки-то у вас, моя ласточка, совсем как лед. Отправляйтесь
живо в постель, а я заварю вам шафранного чаю и принесу
горячий кирпич, чтоб вы вспотели.
- 56 -
– Какая же я безголовая! – воскликнула толстушка, вскочила с
кресла и погладила Скарлетт по плечу. – Болтаю без умолку, а о
тебе и не подумаю. Милочка моя, лежи в постели весь
завтрашний день и отдыхай – тогда и наговоримся всласть… О
господи, но ведь я же не смогу быть с тобой! Я обещала
посидеть завтра с миссис Боннелл. Она лежит с гриппом, и
повариха ее – тоже. Ах, Мамушка, до чего же я рада, что ты
здесь. Ты пойдешь со мной завтра утром и поможешь.
Мамушка заспешила вслед за Скарлетт вверх по темной
лестнице, встревожено бормоча что-то насчет холодных рук и
тонких туфелек; Скарлетт же, прикинувшись послушной овечкой,
была очень довольна тем, как все складывается. Если бы только
ей удалось рассеять подозрения Мамушки и заставить ее уйти
утром из дома, все было бы прекрасно. Сама она тогда
отправилась бы в эту тюрьму к янки повидать Ретта. Пока они
взбирались по лестнице, издали донеслись слабые раскаты
грома, и Скарлетт, остановившись на хорошо знакомой
площадке, подумала, что это совсем как грохот пушек во время
осады. И вздрогнула. Отныне гром, видимо, всегда будет
напоминать ей канонаду и войну.
Глава XXXIV
На следующее утро солнце то светило, то скрывалось за
облаками и от резкого ветра, стремительно гнавшего по небу
темные тучи, постукивали рамы и слабо завывало в трубе.
Скарлетт быстро пробормотала молитву, возблагодарив господа
за то, что дождь прекратился, ибо вечером она долго лежала без
сна, слушая, как капли стучат по стеклу, и понимая, что это
гибель для ее бархатного платья и новой шляпки. Теперь же,
увидев, что солнце то и дело проглядывает сквозь облака,
Скарлетт воспрянула духом. Она с трудом заставила себя
лежать, изображая слабость и покашливая, пока тетя Питти,
Мамушка и дядюшка Питер не отбыли к миссис Боннелл. Когда
же, наконец, внизу хлопнула калитка и Скарлетт осталась в доме
одна, если не считать кухарки, распевавшей на кухне, она тотчас
выпрыгнула из постели и, кинувшись к шкафу, сняла с крючков
свои наряды.
- 57 -
Сон освежил ее и придал сил, а твердая решимость,
укрепившаяся в душе, пробудила отвагу. Уже сама перспектива
поединка умов, схватки с мужчиной, любым мужчиной,
воодушевляла ее, а сознание, что после всех этих месяцев
бесконечных разочарований она, наконец, встретится лицом к
лицу с вполне определенным противником, которого ей
предстоит собственными силами выбить из седла, наполняло
Скарлетт бурлящей энергией.
Одеваться самой, без помощи Мамушки, было трудно. Но
наконец все крючки были застегнуты, и, надев щегольскую
шляпку с перьями, Скарлетт вбежала в комнату тети Питти,
чтобы посмотреться в большое зеркало. До чего прелестно она
выглядит! Петушиные перья придавали ей этакий задорный вид,
а тускло-зеленый бархат шляпки выгодно оттенял глаза, и они
казались удивительно яркими, почти как изумруды. Платье было
тоже несравненной красоты – оно выглядело на редкость богато
и нарядно и в то же время благородно! Как чудесно снова иметь
красивое платье. Скарлетт пришла в такой восторг от своего
вида, – как она хороша, как соблазнительна! – что вдруг
наклонилась и поцеловала свое отражение в зеркале и тут же
рассмеялась собственной глупости. Она взяла кашемировую
шаль Эллин и накинула на плечи, но краски у старой материи
поблекли и не сочетались с платьем цвета зеленого мха, вид у
Скарлетт сразу стал какой-то убогий. Тогда она открыла шкаф
тети Питти и, достав черную накидку из тонкого сукна, которую
Питти носила только по воскресеньям, набросила ее. Потом
вдела в уши бриллиантовые сережки, привезенные из Тары, и,
откинув голову, посмотрела, какое это производит впечатление.
Сережки приятно звякнули – это очень понравилось Скарлетт, и
она решила почаще вскидывать голову, когда будет с Реттом.
Танцующие сережки всегда привлекают взгляд мужчины и
придают женщине задорный вид.
Какая обида, что у тети Питти нет других перчаток, кроме тех,
что сейчас на ее пухленьких ручках! Ни одна женщина не может
чувствовать себя настоящей леди без перчаток, но у Скарлетт их
вообще не было с тех пор, как она покинула Атланту, а за долгие
месяцы тяжелого труда в Таре руки ее огрубели, и вид у них
сейчас был далеко не привлекательный. Что ж, ничего не
поделаешь. Придется взять маленькую котиковую муфточку тети
- 58 -
Питти и спрятать в нее руки. Да, вот теперь она выглядит вполне
элегантно. Никто, глядя на нее, не заподозрит, что бедность и
нужда стоят у нее за спиной.
А ведь так важно, чтобы Ретт этого не заподозрил. Он должен
думать, что только нежные чувства привели ее к нему.
Она на цыпочках спустилась по лестнице и вышла из дома,
пользуясь тем, что кухарка беспечно распевала во все горло у
себя на кухне. Скарлетт заспешила по улице Булочников, чтобы
избежать всевидящего ока соседей. Она свернула на Плющовую
улицу, присела на тумбу коновязи, стоявшую перед сожженным
домом, и стала ждать, не появится ли какая-нибудь карета или
фургон, которые подвезли бы ее. Солнце то заходило за
стремительно мчавшиеся тучи, то снова показывалось, ярко
освещая улицу, но не давая тепла, ветер трепал кружева ее
панталон. На улице оказалось холоднее, чем думала Скарлетт, и
она, дрожа от холода и нетерпения, плотнее закуталась в тонкую
накидку тети Питти. Она уже совсем собралась было двинуться
пешком в долгий путь через весь город к лагерю янки, как вдруг
показался старенький, видавший виды фургон. На козлах, жуя
табак и погоняя еле передвигавшего ноги старого мула, сидела
старуха; из-под обвисшей оборки поношенного чепца
выглядывало обветренное лицо. Она направлялась в сторону
городской ратуши и, поворчав, согласилась подвезти Скарлетт.
Однако платье, шляпка и муфточка Скарлетт явно произвели на
нее неблагоприятное впечатление.
«Она решила, что я из гулящих, – подумала Скарлетт. – И
пожалуй, права!»
Когда они наконец добрались до городской площади и перед
ними возник высокий белый купол ратуши, Скарлетт
поблагодарила женщину, слезла с козел и посмотрела ей вслед.
Осторожно оглядевшись, чтобы проверить, не видит ли кто, она
пощипала себе щеки, чтобы немножко их подрумянить, и
покусала губы, чтобы к ним прилила кровь. Потом поправила
шляпку, пригладила волосы и окинула взглядом площадь.
Двухэтажная ратуша из красного кирпича выстояла во время
пожара. Но сейчас под серым небом она выглядела запущенной
и никому не нужной. Вокруг здания ряд за рядом стояли
армейские палатки, потрепанные, забрызганные грязью. Всюду
полно было солдат-янки, и Скарлетт неуверенно поглядывала на
- 59 -
них, чувствуя, что мужество начинает ее покидать. Как найти
Ретта в этом вражеском стане?
Она посмотрела вдоль улицы – туда, где высилась пожарная
каланча, – и увидела, что широкие створчатые двери ее закрыты
и заперты тяжелыми засовами, у каждой стены прохаживаются
двое часовых. И Ретт – там. Но что ей сказать солдатам-янки? И
что они скажут ей? Она распрямила плечи. Если уж она не
побоялась убить янки, так нечего бояться с ними разговаривать.
Она осторожно перешла грязную улицу по камням для
пешеходов и зашагала дальше, пока часовой в синей шинели,
застегнутой от ветра на все пуговицы, не остановил ее.
– Вам что-нибудь надо здесь, мэм? – Голос звучал с
непривычным среднезападным акцентом, но обратился к ней
солдат вежливо и почтительно.
– Я хочу повидать одного человека, который сидит под арестом.
– Ну, не знаю, – сказал часовой и почесал в голове. – Не очень
то у нас любят посетителей и вообще… – Он умолк на середине
фразы, вглядываясь в ее лицо. – О господи, милая дамочка! Не
надо плакать! Сходите в штаб караульной службы и спросите у
наших офицеров. Уж я думаю, они разрешат вам повидать его.
Скарлетт, и не собиравшаяся плакать, тотчас расплылась в
улыбке. Солдат повернулся и окликнул другого часового,
медленно прохаживавшегося вдоль стены:
– Эй, Билл! Поди-ка сюда.
Второй часовой, рослый малый в синей шинели, шагавший
ссутулясь и так вобрав голову в плечи, что его черные усы,
казалось, росли прямо из воротника, двинулся по грязи к ним.
– Отведи дамочку в штаб.
Скарлетт поблагодарила солдата и пошла следом за своим
провожатым.
– Смотрите не подверните ногу, когда будете переходить по
камням через улицу, – сказал солдат, беря ее под локоть. – И
поднимите-ка юбки, а то выпачкаете их в грязи.
Голос, звучавший сквозь усы, был тоже гнусавый, но мягкий,
приятный, а рука, почтительно поддерживавшая ее под локоть, –
твердая. А эти янки не так уж и плохи!
– И холоднющий же сегодня день для прогулок, леди, – сказал
солдат. – Издалека вы притопали?
– О да, с другого конца города, – сказала она, почувствовав
- 60 -
расположение к этому человеку с мягким голосом.
– Погодка-то для прогулок не больно подходящая, леди, –
неодобрительно заметил солдат, – да еще когда столько народу
гриппом больны. А вот и командный пост, леди… Что это с вами?
– Этот дом… В этом доме – ваш штаб? – Скарлетт посмотрела
на прелестное старинное здание, выходившее фасадом на
площадь, и чуть не расплакалась. Здесь во время войны она
танцевала на стольких балах и вечеринках Это был чудесный
веселый дом, а теперь… теперь над ним развевался большущий
флаг Соединенных Штатов.
– Что с вами?
– Ничего… только… только… я знала людей, которые жили
здесь.
– Что ж, жаль, конечно. Думаю, они и сами не узнали бы сейчас
свой дом, потому как внутри все ободрано А теперь идите туда,
мэм, и спросите капитана,
Скарлетт поднялась по ступенькам, ласково поглаживая рукой
поломанные белые перила, и толкнула входную дверь. В холле
было темно и холодно, как в склепе; продрогший часовой стоял,
прислонясь к закрытым раздвижным дверям, которые в лучшие
времена вели в столовую.
– Я хочу видеть капитана, – сказала Скарлетт.
Часовой раздвинул двери, и она вошла в комнатусердце ее
учащенно билось, лицо пылало от волнения и замешательства.
В комнате стоял спертый дух – пахло дымом, табаком, кожей,
мокрым сукном мундиров и немытыми телами. Она как в тумане
увидела голые стену с ободранными кое-где обоями, ряды синих
шинелей и широкополых шляп, висевших на крючках, яркий
огонь в камине, длинный стол, заваленный бумагами, и
нескольких офицеров в синей форме с медными пуговицами.
Скарлетт судорожно глотнула и почувствовала, что обрела голос.
Только не показать этим янки, что она боится. Она должна
выглядеть и держаться как можно лучше и независимее.
– Капитан?
– Ну, я – капитан, – сказал толстяк в расстегнутом мундире.
– Я хочу видеть вашего арестанта – капитана Ретта Батлера.
– Опять Батлера? Ну, и спрос же на этого мужика, –
расхохотался капитан, вынимая изо рта изжеванную сигару. – Вы
ему родственницей приходитесь, мэм?
- 61 -
– Да… я его… его сестра.
Он снова расхохотался.
– Много же у него сестер, одна была тут как раз вчера.
Скарлетт вспыхнула. Наверняка какая-нибудь из этих тварей, с
которыми водится Ретт, – должно быть, Уотлинг. Ну и, конечно,
янки решили, что она – такая же. Нет, это невыносимо. Даже
ради Тары не станет она терпеть оскорбления и не пробудет
здесь больше ни минуты. Она было повернулась и с гневным
видом взялась за ручку двери, но рядом с ней уже стоял другой
офицер. Он был молодой, гладко выбритый, с добрыми
шустрыми глазами.
– Минуточку, мэм. Может быть, вы присядете и погреетесь у
огня? А я сходку и выясню, что можно для вас сделать. Как вас
зовут? Он отказался видеть ту… даму, которая приходила вчера.
Бросив сердитый взгляд на незадачливого толстяка капитана,
Скарлетт опустилась в предложенное кресло и назвала себя.
Приятный молодой офицер накинул шинель и вышел из
комнаты, а остальные столпились у дальнего конца стола и
принялись тихо переговариваться, время от времени тыча
пальцем в бумаги. Скарлетт с облегчением протянула ноги к
огню и только тут почувствовала, как они застыли, пожалела, что
не подумала подложить картонку в туфлю, на подошве которой
была дырка. Через некоторое время за дверью послышались
голоса, и до нее донесся смех Ретта. Дверь открылась, в комнату
ворвалось дыхание холодного воздуха, и появился Ретт, без
шляпы, в небрежно наброшенной на плечи длинной накидке. Он
был грязный, небритый, без галстука и все же элегантный; при
виде Скарлетт черные глаза его радостно сверкнули.
– Скарлетт!
Он схватил обе ее руки, и, как всегда при его прикосновении, ее
обдало жаром. Не успела она опомниться, как он нагнулся и
поцеловал ее в щеку, слегка щекотнув кончиками усов. Скарлетт
вздрогнула, и почувствовав, что она пытается отстраниться, он
обхватил ее за плечи и сказал: «Милая моя сестренка!» – и
усмехнулся, глядя на нее сверху вниз и наслаждаясь ее
беспомощностью, ибо она ведь не могла отклонить его ласку.
Скарлетт невольно рассмеялась: лихо он воспользовался своим
преимуществом. Прожженный негодяй! И тюрьма ни чуточки его
не изменила.
- 62 -
Толстяк капитан, не вынимая изо рта сигары, буркнул
шустроглазому офицеру:
– Не по правилам. Он должен находиться в каланче. Ты же
знаешь приказ.
– Да будет тебе, Генри, дамочка замерзла бы там.
– Ну, ладно, ладно! Ты отвечаешь.
– Заверяю вас, джентльмены, – сказал Ретт, поворачиваясь к
ним, но не выпуская из объятий Скарлетт, – моя… сестренка не
принесла мне ни пилы, ни напильника, с помощью которых я мог
бы бежать.
Все рассмеялись, и Скарлетт быстрым взглядом окинула
комнату. Силы небесные, неужели ей придется разговаривать с
Реттом в присутствии шести офицеров-янки! Неужели он такой
опасный преступник, что должен находиться все время под
наблюдением? Заметив ее волнение, предупредительный
офицер распахнул какую-то дверь и тихо сказал что-то двум
солдатам, которые тотчас вскочили на ноги при его появлении.
Они взяли свои ружья и вышли в холл, закрыв за собой дверь.
– Если хотите, можете посидеть здесь, в канцелярии, –
предложил молодой капитан, – но не пытайтесь бежать через ту
дверь. Снаружи стоят солдаты.
– Видишь, Скарлетт, какой я отпетый тип, – сказал Ретт. –
Спасибо, капитан. Вы очень добры.
Он небрежно кивнул капитану и, взяв Скарлетт за локоть,
втолкнул в грязную канцелярию. Комната эта не сохранилась в
памяти Скарлетт, она запомнила лишь, что там было тесно,
темно, отнюдь не тепло, на ободранных стенах висели какие-то
написанные от руки бумаги, а стулья были обтянуты
невыделанной воловьей кожей.
Затворив дверь, Ретт стремительно шагнул к Скарлетт и
склонился над ней. Понимая, чего он хочет, она поспешно
отвернула голову, но при этом кокетливо взглянула на него
краешком глаза.
– Могу я, наконец, по-настоящему вас поцеловать?
– В лоб – как положено примерному братцу, – с притворной
скромностью сказала она.
– В таком случае нет, благодарю. Я предпочитаю подождать в
надежде на лучшее. – Взгляд его остановился на ее губах. – Но
как это все же мило, что вы пришли навестить меня, Скарлетт!
- 63 -
Вы первая из почтенных горожан, кто нанес мне визит в моем
заточении, а когда сидишь в тюрьме, особенно ценишь друзей.
Давно вы в городе?
– Со вчерашнего дня.
– И уже сегодня утром отправились ко мне? Ну, моя дорогая, это
более чем мило с вашей стороны. – И глядя на нее сверху вниз,
он улыбнулся с искренней радостью – такой улыбки она никогда
еще у него не видала. И Скарлетт улыбнулась про себя,
чувствуя, как нарастает в ней возбуждение, а сама потупилась с
притворным смущением.
– Конечно, я сразу же поехала к вам. Тетя Питти рассказала мне
про вас вчера вечером, и я… ну, просто глаз всю ночь не могла
сомкнуть от ужаса. Ретт, я так огорчена!
– Да что вы, Скарлетт!
Он произнес это тихо, но таким дрогнувшим голосом, что она
взглянула ему в лицо – в нем не было ни тени обычного цинизма
и столь хорошо знакомой насмешки. Он смотрел на нее в упор, и
она, уже действительно смешавшись, опустила под его взглядом
глаза. Все выходило куда лучше, чем она могла надеяться.
– Стоило сесть в тюрьму, чтобы увидеть вас снова и услышать
от вас такие слова. Я просто ушам своим не поверил, когда мне
сообщили ваше имя. Видите ли, я не ожидал, что вы когда-либо
простите мне то, как я поступил тогда ночью, на дороге у Раф
энд-Реди. Но насколько я понимаю, этот ваш визит означает, что
вы простили меня?
Скарлетт почувствовала, как даже сейчас, через столько
времени, при одной мысли о той ночи в ней закипает гнев, но
она подавила его и тряхнула головой, чтобы затанцевали
сережки.
– Нет, я вас не простила, – сказала она и надула губки.
– Еще одна надежда лопнула. И это после того, как я
добровольно пошел сражаться за родину и сражался босой, на
снегу под Франклином, да еще вдобавок ко всем мукам подцепил
чудовищную дизентерию!
– Я не желаю слышать о ваших… муках, – сказала она все с той
же надутой миной, но уже улыбаясь ему краешком чуть раскосых
глаз. – Я и сейчас считаю, что вы в ту ночь вели себя
отвратительно, и не собираюсь вас прощать. Бросить меня одну
– ведь со мной что угодно могло случиться!
- 64 -
– Но с вами же ничего не случилось. Так что видите, моя вера в
вас была оправдана. Я знал, что вы благополучно доберетесь
домой. И не завидую я тому янки, который попался бы вам на
пути!
– Ретт, ну какого черта вы сделали эту глупость и в последнюю
минуту записались в армию – вы же прекрасно понимали, что
нам крышка?! И это после всего, что вы говорили про идиотов,
которые идут подставлять себя под пули!
– Пощадите, Скарлетт! Я от стыда сгораю, думая об этом.
– Что ж, я рада слышать, что вам стыдно вспоминать, как вы
поступили со мной.
– Вы неверно меня поняли. К великому сожалению, я вынужден
признать: совесть не мучила меня при мысли, что я вас бросил.
Ну, а решение записаться волонтером… Надо же было
додуматься до такого – пойти в армию в лакированных сапогах и
белом чесучевом костюме, с парой дуэльных пистолетов за
поясом… А эти бесконечные мили, которые я прошагал по снегу
босиком, когда сапоги у меня совсем развалились, без пальто,
без еды… Сам не понимаю, почему я не дезертировал. Все это
было сплошным безумием. Но видимо, таковы уж мы, южане: это
у нас в крови. Не можем мы не стать на сторону проигранного
дела. Впрочем, каковы бы ни были причины, подвигшие меня на
это, – не важно. Важно, что я прощен.
– Ничего подобного. Я считаю, что вы просто пес. – Но она так
ласково произнесла последнее слово, что оно прозвучало, как
«душка».
– Не лукавьте. Вы меня простили. Юные леди не просят
часовых-янки о свидании с узником просто так – из сострадания
– и не являются разодетые в бархат и перья, с котиковой
муфточкой в руках. Ах, Скарлетт, до чего же вы прелестно
выглядите! Слава богу, вы не в лохмотьях и не в трауре. Мне до
смерти надоело видеть женщин в старых вылинявших платьях и
всегда в черном. А вы будто только что вышли из магазина на
Рю де-ля-Пэ. Ну-ка повернитесь, прелесть моя, и дайте мне вас
хорошенько рассмотреть.
Значит, он заметил платье. Конечно же, заметил – на то он и
Ретт. Она рассмеялась легким переливчатым смехом и
повернулась на цыпочках, приподняв локти и намеренно качнув
юбками, чтобы мелькнули отделанные кружевами панталоны.
- 65 -
Черные глаза его вбирали ее всю – от шляпки до пяток, взгляд
не упускал ничего, этот давно знакомый раздевающий взгляд, от
которого у нее всегда по телу бежал холодок.
– Вид у вас вполне процветающий и вполне, вполне ухоженный.
И прямо скажем: очень аппетитный. Если бы эти янки не стояли
за дверью… но вам ничто не угрожает, моя дорогая. Садитесь. Я
не злоупотреблю вашим доверием, как в последний раз, когда
мы виделись с вами. – Он потер щеку с наигранно удрученным
видом. – Право же, Скарлетт, вам не кажется, что вы в ту ночь
были чуточку эгоистичны? Вспомните, сколько я для вас сделал:
рисковал жизнью… украл лошадь – и какую! Бросился защищать
Наше Славное Дело! И что получил за все свои муки? Кучу
колкостей и увесистую затрещину.
Она опустилась на стул. Разговор пошел не совсем так, как она
рассчитывала. Ретт показался ей таким милым сначала, явно
обрадовался, что она пришла. Перед ней был не тот отпетый
негодяй, каким она его знала, а вроде бы вполне пристойный
человек.
– Неужели вы всегда ждете награды за свои труды?
– Ну конечно! Я же эгоистичное чудовище, как вам, наверное,
известно. Я всегда рассчитываю на оплату малейшей своей
услуги.
Она слегка похолодела от этого признания, но взяла себя в руки
и снова тряхнула серьгами.
– Да нет, вы совсем не такой плохой, Ретт. Вы просто любите
покрасоваться.
– Честное слово, вы изменились! – произнес он и расхохотался.
– С чего это вы стали добропорядочной христианкой? Я следил
за вами через мисс Питтипэт, но она и словом не обмолвилась о
том, что вы стали воплощением женской кротости. Ну,
расскажите же мне о себе, Скарлетт. Как вы жили все это время
с тех пор, как мы виделись в последний раз?
Раздражение и недобрые чувства, которые он неизменно
вызывал в ней прежде, вскипели в ее душе и сейчас; ей
захотелось наговорить ему колкостей, но она лишь улыбнулась,
и на щеке ее появилась ямочка. Он придвинул стул и сел совсем
рядом, и она, склонясь в его сторону, мягко, как бы
непроизвольно, положила руку ему на плечо.
– О, я жила премило, спасибо, и в Таре теперь все в порядке.
- 66 -
Конечно, было очень страшно после того, как солдаты Шермана
побывали у нас, но дом все-таки не сожгли, а черные спасли
большую часть стада – загнали его в болото. И прошлой осенью
мы собрали неплохой урожай – двадцать тюков. Конечно, по
сравнению с тем, что Тара может дать, это ничтожно мало, но у
нас сейчас не так много рабочих рук. Папа, конечно, говорит, что
на будущий год дела у нас пойдут лучше. Но, Ретт, в деревне
сейчас стало так скучно! Можете себе представить – ни балов,
ни пикников, и вокруг все только и говорят о том, как тяжело
живется. Бог ты мой, до чего мне все это надоело! Наконец на
прошлой неделе мне стало до того тошно, что я почувствовала –
не могу больше, а папа заметил и сказал, что нужно мне
съездить проветриться, повеселиться. Вот я и приехала сюда
сшить себе несколько платьев, а отсюда поеду в Чарльстон – в
гости к тете. Так хочется снова походить по балам.
«Вот тут все вышло как надо, – подумала она, гордясь собой. –
И тон был найден правильный – достаточно беззаботный! Мы,
мол, не богачи, но и не бедствуем».
– Вы выглядите прелестно в бальных платьях, моя дорогая, и, к
несчастью, прекрасно это знаете! Я полагаю, подлинная причина
вашего приезда состоит в том, что вам поднадоели деревенские
воздыхатели и вы решили поискать себе новых в более
отдаленных краях.
Какое счастье, подумала Скарлетт, что Ретт эти последние
месяцы провел за границей и лишь недавно вернулся в Атланту.
Иначе он никогда не сказал бы таких глупостей. Перед ее
мысленным взором прошла вереница сельских ухажеров –
оборванные, озлобленные Фонтейны, обнищавшие братья
Манро, красавцы из Джонсборо и Фейетвилла, занятые пахотой,
обтесыванием кольев и уходом за больными старыми
животными; они и думать забыли про балы и милый легкий
флирт. Но она постаралась выкинуть это из головы и смущенно
хихикнула, как бы подтверждая, что он прав.
– Ну что вы! – с наигранным возмущением сказала она.
– Вы бессердечное существо, Скарлетт, но, возможно, именно в
этом ваше обаяние. – Он улыбнулся, как улыбался когда-то –
одним уголком рта, но она понимала, что он делает ей
комплимент. – Вы ведь, конечно, знаете, что обаяния в вас куда
больше, чем разрешено законом. Даже я, толстокожий манный,
- 67 -
испытал это на себе. И часто удивлялся, что в вас такое
сокрыто, почему я не могу вас забыть, хоть я знал много дам и
красивее вас, и, уж конечно, умнее, и, боюсь, добрее и
высоконравственнее. Однако же вспоминал я всегда только вас.
Даже в те долгие месяцы после поражения, когда я был то во
Франции, то в Англии и не видел вас, и ничего о вас не знал, и
наслаждался обществом многих прелестных женщин, я всегда
вспоминают вас и хотел знать, как вы живете.
На секунду она возмутилась, – да как он смеет говорить ей, что
есть женщины красивее, умнее и добрее ее! – но гнев тут же
погас: ведь помнил-то он ее и ее прелести, и это было приятно.
Значит, он ничего не забыл! Что ж, это должно облегчить дело. И
вел он себя так мило – совсем как положено джентльмену в
подобных обстоятельствах. Теперь надо перевести разговор на
него и намекнуть, что она тоже его не забыла. И тогда…
Она слегка сжала ему плечо и снова улыбнулась так, что на
щеке образовалась ямочка.
– Ах, Ретт, ну как вам не стыдно дразнить бедную деревенскую
девушку! Я-то прекрасно знаю, что вы ни разу и не вспомнили
обо мне после того, как бросили меня той ночью. В жизни не
поверю, что вы вообще думали обо мне, когда вокруг было
столько прелестных француженок и англичанок. Но ведь я
приехала сюда не затем, чтобы слушать всякие ваши глупости
обо мне. Я приехала… я приехала… потому…
– Почему же?
– Ах, Ретт, я так за вас волнуюсь! Я так боюсь за вас! Когда же
они вас выпустят из этого ужасного места?
Он быстро накрыл ее руку своей ладонью и крепко прижал к
своему плечу.
– Ваше волнение делает вам честь, а когда меня выпустят
отсюда – неизвестно. По всей вероятности, когда до предела
натянут веревку.
– Веревку?
– Да, я думаю, что выйду отсюда с веревкой на шее.
– Но не повесят же они вас?
– Повесят, если сумеют набрать побольше улик.
– Ох, Ретт! – воскликнула она, прижав руку к сердцу.
– Вам будет жаль меня? Если вы меня как следует пожалеете, я
упомяну вас в своем завещании.
- 68 -
Темные глаза откровенно смеялись над ней; он сжал ей руку.
В своем завещании! Она поспешно опустила глаза, боясь, как бы
они не выдали ее, но, очевидно, сделала это недостаточно
быстро, ибо в его взгляде вспыхнуло любопытство.
– По мнению янки, я должен оставить недурное завещание.
Похоже, что мое финансовое положение вызывает сейчас
немалый интерес. Каждый день меня требуют к себе все новые и
новые люди и задают идиотские вопросы. Ходят слухи, что я
завладел мифическим золотом Конфедерации.
– Ну, а на самом деле?
– Что за наводящие вопросы! Вы знаете не хуже меня, что
Конфедерация печатала деньги, а не отливала их.
– А откуда у вас столько денег? Вы их нажили на спекуляциях?
Тетя Питтипэт говорила…
– А вы меня, похоже, допрашиваете!
Черт бы его побрал! Конечно же, эти деньги – у него. Скарлетт
пришла в такое возбуждение, что совсем забыла о
необходимости быть с ним нежной.
– Ретт, я так расстроена тем, что вы под арестом. Неужели у вас
нет ни малейшего шанса отсюда выбраться?
– «Nihil desperandum»[11] – мой девиз.
– Что это значит?
– Это значит «может быть», прелестная моя незнайка.
Она похлопала своими длинными ресницами, посмотрела на
него и опустила глаза.
– Но вы же такой ловкий – вы не допустите, чтобы вас повесили!
Я уверена, вы что-нибудь придумаете, чтобы обойти их и
выбраться отсюда! А когда вы выйдете…
– Когда я выйду?.. – тихо переспросил он, пригибаясь к ней.
– Тогда я… – И она изобразила на лице смятение и даже
покраснела. Покраснеть было нетрудно, потому что у нее
перехватывало дыхание и сердце колотилось как бешеное. –
Ретт, я так жалею о том, что я… что я наговорила вам тогда, в ту
ночь, ну, вы помните… у Раф-энд-Реди. Я была тогда… ох, так
напугана и так расстроена, а вы были такой… такой… – Она
опустила глаза и увидела, как его смуглая рука снова легла на
ее руку. – И… я считала, что никогда, никогда не прощу вас! Но
когда вчера тетя Питти сказала мне, что вы… что вас могут
повесить… все во мне вдруг перевернулось, и я… я… – Она с
- 69 -
мольбой заглянула ему в глаза, стараясь вложить в этот свой
взгляд всю боль разбитого сердца. – Ох, Ретт, я умру, если они
вас повесят! Я просто этого не вынесу! Понимаете, я… – И не в
силах дольше выдержать его взгляда, который жег ее как огонь,
она снова опустила глаза.
«Да я сейчас расплачусь, – подумала она в изумлении, чувствуя,
как волнение захлестывает ее. – Дать волю слезам? Может, так
оно будет естественнее».
Он быстро произнес:
– О боже, Скарлетт, неужели вы… неужели это правда, что вы…
– И руки его сжали ее пальцы с такой силой, что ей стало
больно.
Она крепко-крепко зажмурилась, надеясь выдавить из себя
слезы, но при этом не забыв слегка приподнять лицо, чтобы ему
удобнее было ее поцеловать. Вот сейчас, через мгновение его
губы прижмутся к ее губам – эти твердые настойчивые губы. Ей
вдруг так живо вспомнился их поцелуй, что она ощутила
слабость в коленях. Но он не поцеловал ее. Она почему-то
почувствовала разочарование и, чуть приоткрыв глаза, украдкой
взглянула на него. Он склонился над ее руками – она видела
лишь его черный затылок, – приподнял одну из них и поцеловал,
потом взял другую и приложил к своей щеке. Скарлетт ждала
грубости, насилия, и этот нежный, любящий жест изумил ее.
Интересно, какое у него сейчас лицо, но она не могла
удовлетворить свое любопытство, ибо голова у него была
опущена.
Она быстро отвела взгляд, чтобы, подняв голову, он ничего не
прочел в ее глазах. Она понимала, что сознание одержанной
победы наверняка отражалось в них. Вот сейчас он сделает ей
предложение или по крайней мере скажет, что любит ее, и
тогда… Она следила за ним сквозь завесу ресниц, а он
перевернул ее руку ладонью вверх и опять хотел было
поцеловать – и вдруг оторопел. Она посмотрела на свою ладонь
и впервые за этот год увидела ее по-настоящему. Холодный ужас
сжал ей сердце. Это была рука незнакомки, а не Скарлетт
О'Хара – у той рука была мягкая, белая, с ямочками, изнеженная
и безвольная. А эта была загрубелая, потемневшая от загара,
испещренная веснушками. Сломанные ногти неровно обрезаны,
на ладони – твердые мозоли, на большом пальце –
- 70 -
полузаживший нарыв. Красный шрам от кипящего жира, который
брызнул ей на руку месяц тому назад, выглядел страшно и
уродливо. Она в ужасе смотрела на свою ладонь и инстинктивно
сжала кулак.
А он все не поднимал головы. И она все не видела его лица. Он
с силой разжал ее кулак и долго смотрел на ладонь, потом взял
другую руку и, глядя на них, молча приподнял обе вместе.
– Посмотрите на меня, – сказал он наконец очень тихо,
поднимая голову. – И перестаньте строить из себя скромницу.
Нехотя она посмотрела на него – посмотрела с вызовом, в
смятении. Черные брови ее поднялись, глаза сверкали.
– Значит, дела в Таре идут отлично, так? И вы столько денег
получили за хлопок, что могли поехать сюда погостить? А что же
случилось с вашими руками – землю пахали?
Она попыталась вырвать у него руки, но он держал их крепко –
только провел большим пальцем по мозолям.
– Это не руки леди, – сказал он и бросил их ей на колени.
– Да перестаньте вы! – выкрикнула она, мгновенно почувствовав
облегчение оттого, что можно больше не притворяться. – Никого
не касается, что я делаю своими руками!
«Какая я идиотка, – кляла она себя, – надо было мне взять
перчатки у тети Питти, а то и стащить, но я не отдавала себе
отчета в том, что у меня такие руки. Конечно же, он это заметил.
А теперь я еще и вышла из себя и наверняка все погубила. Ну
почему это случилось как раз в тот момент, когда он уже готов
был сделать мне предложение!»
– Мне, конечно, нет дела до ваших рук, – холодно сказал Ретт и
небрежно опустился на стул; лицо его было бесстрастно.
Н-да, теперь нелегко с ним будет справиться. Ну что ж, как ни
противно, а надо прикинуться овечкой, чтобы выйти
победительницей, несмотря на этот промах. Быть может, если
удастся улестить его…
– Как грубо вы себя ведете – взяли и отшвырнули мои бедные
ручки. И все лишь потому, что я на прошлой неделе поехала
кататься без перчаток и испортила себе руки.
– Кататься – черта с два вы катались! – все так же холодно
сказал он. – Вы работали этими руками – и работали тяжело, как
ниггер. Вопрос в другом! Почему вы солгали мне про Тару и
сказали, что дела у вас идут отлично?
- 71 -
– Послушайте, Ретт…
– Ну-ка, попробуем докопаться до правды. Какова подлинная
цель вашего визита? Вы своим кокетством чуть было не убедили
меня, что я вам чуточку дорог и что вы расстроены из-за меня.
– Но я и вправду расстроена! В самом деле…
– Нет, ничего подобного! Даже если меня повесят на самой
высокой виселице – выше, чем Амана[12], – вам будет все
равно. Это начертано на вашем лице, как следы тяжелой работы
– на ваших ладонях. Вам что-то нужно от меня, и вы так сильно
этого хотите, что устроили тут целый спектакль. Почему вы
прямо не пришли ко мне и не сказали в открытую, что вам от
меня надо? У вас было бы куда больше шансов добиться своего,
ибо если я что и ценю в женщинах, так это прямоту. Но нет, вы
трясете тут своими сережками, надуваете губки и кокетничаете,
как проститутка с клиентом, которого она хочет залучить.
Он произнес последние слова, не повышая голоса, все тем же
ровным тоном, но для Скарлетт они прозвучали как удар хлыста,
и она в отчаянии поняла, что все надежды на то, что он сделает
ей предложение, рухнули. Взорвись он в ярости, оскорбленный в
своих лучших чувствах, наговори ей грубостей, как поступили бы
на его месте другие мужчины, она бы нашла к нему подход. Но
это ледяное спокойствие напугало ее, и она растерялась, не
зная, что предпринять. Она вдруг поняла, что Ретт Батлер –
даже в заключении, даже под надзором янки, сидевших в
соседней комнате, – человек опасный и дурачить его нельзя.
– Должно быть, меня подвела память. Мне бы не следовало
забывать, что вы очень похожи на меня и ничего не делаете без
причины. Ну-ка, давайте подумаем, какую карту вы можете
прятать в рукаве, миссис Гамильтон? Неужели вы могли
настолько заблуждаться, что надеялись услышать от меня
предложение руки и сердца?
Она вспыхнула, но промолчала.
– И не могли же вы забыть то, что я неоднократно вам повторял:
я не из тех, кто женится?!
И поскольку она молчала, он спросил с внезапно прорвавшейся
яростью:
– Не забыли? Отвечайте же!
– Не забыла, – с несчастным видом сказала она.
– Какой же вы игрок, Скарлетт, – усмехнулся он. – Поставили на
- 72 -
то, что, сидя в тюрьме, я лишен женского общества и потому
кинусь на вас, как форель на червяка.
«Так ведь ты и кинулся, – в бешенстве подумала Скарлетт. –
Если бы не мои руки…»
– Ну вот мы и восстановили истину – почти всю, кроме причины,
побудившей вас пойти на это. А теперь, может быть, вы скажете,
почему вы хотели надеть на меня брачные цепи?
В голосе его прозвучали мягкие, даже чуть дразнящие нотки, и
Скарлетт приободрилась. Пожалуй, еще не все потеряно.
Конечно, надежды на брак уже нет никакой, но, несмотря на свое
отчаяние, Скарлетт была даже рада. Что-то было в этом
неподвижно застывшем человеке страшное, и даже самая мысль
о том, чтобы выйти за него замуж, пугала ее. Но может быть,
если вести себя умно, возродить воспоминания и сыграть на его
влечении, ей удастся получить у него заем. Она придала лицу
детски умоляющее выражение.
– Ах, Ретт, мне нужна ваша помощь – и вы в состоянии ее мне
оказать, ну, будьте же хоть чуточку милым.
– Быть милым – самое любимое мое занятие.
– Ретт, во имя нашей старой дружбы я хочу просить вас об
одолжении.
– Ну вот, наконец-то леди с мозолистыми руками приступила к
выполнению своей подлинной миссии. Боюсь, «посещение
больных и узников» – не ваша роль. Чего же вам надо? Денег?
Этот прямой вопрос разрушил всякую надежду подойти к делу
кружным путем, сыграв на его чувствах.
– Не надо злорадствовать, Ретт, – вкрадчиво сказала она. – Мне
действительно нужны деньги. Я хочу, чтобы вы одолжили мне
триста долларов.
– Вот наконец-то правда и выплыла наружу. Говорите о любви, а
думаете о деньгах. Как по-женски! Вам очень нужны деньги?
– О да… То есть они мне не так уж и нужны, но не помешали бы.
– Триста долларов. Это большая сумма. Зачем они вам?
– Чтобы заплатить налог за Тару.
– Значит, вы хотите призанять денег. Что ж, раз вы такая
деловая женщина, буду деловым и я. Под какое обеспечение?
– Что-что?
– Обеспечение. Гарантирующее возврат моих денег. Я не хочу
их терять. – Голос его звучал обманчиво мягко, был такой
- 73 -
бархатный, но она этого не заметила: может, все еще и
устроится.
– Под мои сережки.
– Сережки меня не интересуют.
– Тогда я вам дам закладную на Тару.
– А на что мне ферма?
– Но вы могли бы… могли бы… это ведь хорошая плантация, и
вы ничего не потеряете. Я расплачусь с вами из того, что получу
за урожай хлопка в будущем году.
– Я в этом не уверен. – От откинулся на стуле, засунув руки в
карманы брюк. – Цены на хлопок падают. Времена настали
тяжелые, и люди денег на ветер не бросают.
– Ах, Ретт, зачем вы меня дразните! Я же знаю, что у вас
миллионы!
Он наблюдал за ней, и в глазах его плясали злорадные огоньки.
– Значит, все у вас в порядке, и деньги вам не так уж и нужны.
Что ж, я рад это слышать. Приятно знать, что у старых друзей
все в порядке.
– Ах, Ретт, ради всего святого!.. – в отчаянии воскликнула она,
теряя мужество и всякую власть над собой.
– Да не вопите вы так. Я думаю, не в ваших интересах, чтобы
янки вас слышали. Вам кто-нибудь говорил, что глаза у вас как у
кошки – у кошки в темноте?
– Ретт, не надо! Я все вам расскажу. Мне очень нужны деньги,
очень. Я… я солгала вам насчет того, что все у нас в порядке.
Все так плохо – дальше некуда. Отец… он… он… совсем не в
себе. Он стал очень странным – как дитя – с тех пор, как умерла
мама, помощи мне от него ждать нечего. И у нас нет ни одного
работника, чтоб собирать хлопок, а кормить надо тринадцать
ртов. Да еще налоги такие высокие. Ретт, я все вам расскажу.
Вот уже год, как мы почти голодаем. Ах, ничего вы не знаете! Не
можете знать! У нас просто есть нечего. А это так ужасно, когда
просыпаешься голодная и спать ложишься голодная. И нам
нечего носить, и дети мерзнут и болеют, и…