Василий Аксенов

Ожог

Школа злословия: Василий Аксенов (06.02.2005)

Ожог

Посвящается Майе

КНИГА ПЕРВАЯ. МУЖСКОЙ КЛУБ

…Но право, может только хам

Над русской жизнью издеваться…

Александр Блок

Наконец‑то! Двери! Здесь, у дверей своей квартиры я вздохнул с

облегчением: сейчас нырну куда‑нибудь во что‑нибудь теплое,

во что‑нибудь свое, в подушку, в одеяло, или в кухню нырну, где

так красиво разложены овощи… а может быть, нырну в книгу…

там валяются на полу «Приключения капитана Блада» и

«Драматургия Т.С.Элиота» и какая‑то лажа по специальности,

словом… а не нырнуть ли в горячую ванну?… никому не

открывать, на звонки не отвечать, сидеть в пузырях, в простых и

понятных мыльных пузырях и забывать всю эту внешнюю дикую

белиберду.

Я переступил порог и блаженно пошевелил пальцами в

сумерках. Вот выплыли из темноты мои домашние: ковбой,

нарисованный на двери уборной, чучело пингвина, ключ

Ватикана с портретом папы Иоанна XXIII, рулевое колесо

разбитой в молодые годы автомашины, посох Геракла, лук

Артемиды, ну вы знаете, все такое шутливое, благодушное

(спасибо женщинам за заботу!)… милые, милые домочадцы…

как вдруг в глубине квартиры громкий голос отчетливо сказал:

Родина картофеля – Южная Америка!

…и тут я позорно растерялся, заметался под напором этого

страшного голоса, который продолжал говорить что‑то уже

совсем непонятное. Я покрылся липким стыдным потом, пока не

сообразил, что это телевизор где‑то в моей квартире работает.

Наверное, вчера забыл выключить, когда блаженствовал с

бутылкой перед мелькающим экраном.

Опомнившись, я бросился в спальню, прыгнул на кровать,

московского перекрестка, где торговали пирожками,

шоколадками, яблоками, сигаретами, расческами. Купил яблоко,

пирожок с мясом, шоколадку, пачку «Столичных», расческу и

причесался тут же перед телефонной будкой. Как мило все

вокруг! Каким добродушным юмором наполнены все предметы!

Возле метро, как всегда, в наполеоновской позе стоял мой сосед

Корешок, брутальный мужчина полутора метров росту, но с ярко

выраженным мрачным сексапилом. Исполинская грудь его была

выпячена, волосы расчесаны и заправлены за крупные уши,

голубой пижамный шелк полоскался вокруг крохотных ног.

Я поздоровался с Корешком, но он меня даже и не заметил.

Мимо как раз бежали лаборантки из Института Кинопленки, и

Корешок следил за ними мрачно горящим взглядом, воображая,

должно быть, себя и свой член в их веселой стайке. Словом, все

было на своих местах, и я стал спокойно спускаться в наш

подземный мраморный дворец.

Приятно, в самом деле, иметь у себя под боком подземный

мраморный дворец. Даже нам, современникам космической эры,

приятно, а как приятно, должно быть, было москвичам

тридцатых годов. Такие дворцы, конечно, очень их бодрили,

потому что значительно расширяли жилищные условия и

приобщали к безопасному величественному патриотизму.

Светились, подмигивали разменные автоматы, но я направился к

последней на нашей станции живой кассирше.

У этой милой усталой женщины, просидевшей в мраморном

дворце всю свою жизнь, теперь, в автоматное время, начали

отдыхать руки, и даже книга появилась, в которую она иногда

заглядывала своим лучистым глазом.

Мне нравилось менять серебро у нее, а не в автомате: то

ахнешь на бегу насчет погоды, то пошутишь по адресу женского

пола, а однажды, не сойти мне с этого места, я преподнес ей

гвоздику.

Я уж открыл было рот для шутки, экие, мол, женщины чудаки,

как вдруг увидел за стеклом вместо милой кассирши нечто

совсем другое.

Не мигая, на меня смотрело нечто огромное, восковое или

глиняное, в застывших кудряшках, с застывшими сумками жира,

лежавшими на плечах, нечто столь незыблемое, что казалось.

Творец создал его сразу в этом виде, обойдясь без нежного

подоконнике почти полная бутылка «Белой лошади»… Машка

вчера (позавчера? третьего дня?) принесла с Большой

Дорогомиловской, из валютки… какая трогательная забота!

В поезде метро все свои шесть перегонов Аристарх

Аполлинариевич Куницер думал о новой кассирше. Нет, не от

жадности она зажала третий пятак, оно не ищет выгод, он лишь

показал мне свою неумолимость, он удержало мой пятачок,

УДЕРЖАЛО без объяснения причин, оно не ответил на улыбку и

не ответило бы и на слезы, этого их благородие не любят.

Обычно он приободрялся, подходя к своему институту, где

заведовал огромной секретнейшей лабораторией, начинал

думать о своей науке, о морали, о лазерных установках, о

сотрудниках и сотрудницах, у кого сегодня библиотечный день, у

кого месячные, о деньжатах, о халтурке и так далее, но сегодня

все лезла в голову утренняя дичь: и металлолом, и арбуз с

ложкой, и глиняный бульдог вместо Нины Николаевны, и третий

пятак, блуждающий сейчас неизвестно где по подземному

царству.

Следующий сюрприз ждал Куницера в гардеробе собственного

института. Новый гардеробщик прищуренным чекистским

взглядом смотрел на него. Седоватый ежик на голове, сквозь

который просвечивает буроватая с пятнышками кожа, пучки

седых волос из ушей и над бровями, надменный мешок под

подбородком и горячие черные вишенки глаз, полные неприязни,

подозрительности и даже – ей‑ей – презрения…

Куницер вздрогнул. Горячие эти глазки, и даже не столько глазки,

сколько презрение в них, что‑то ему напомнили. Что?

Воспоминание уже улетело, едва коснувшись лба совиным

крылышком.

Тьфу ты, пропасть! Он бросил ему пальто, взял номерок,

взбежал по лестнице, но не удержался и выглянул из‑за

колонны.

Новый гардеробщик был солиден, как генерал в отставке. Теперь

он сквозь очки изучал вторую страницу «Правды». Ему бы

подошла профессорская кафедра в Академии общественных

наук, стол в ОВИРе или на худой конец бразды правления в

ЖЭКе, но уж никак не гардеробная. Да, вид его был здесь

странен, но никаких воспоминаний, слава Богу, уже не вызывал.

Да ладно, большое дело – новый гардеробщик! Отдал пальто,

небольшое тело, созданное для греха, и только для греха.

– Здравствуйте, Аристарх Аполлинариевич. Меня прислала

Мартиросова из Института генетики. Вы договаривались… Я

принесла нашу дрозофилу…

Он ничего не понял, потому что уже шел к ней, содрогаясь от

всесокрушающего желания, а она, конечно, все поняла сразу и

едва успела поставить свой стеклянный ящичек на пол. Она

коротко вздохнула, когда он взял ее за плечи, и бессильно

откинула голову, отдавая свое горло его жадному хулиганскому

рту, а потом приняла его в свои маленькие потные ручки и даже

услужливо подпрыгнула, когда он сажал ее на подоконник.

Преодолев первую судорогу проникновения, внедрившись и

утвердившись, он увидел у своей ноги стеклянный ящичек,

внутри которого ползали крохотные мушки, великое множество, и

тогда все связалось, все прояснилось.

Не далее как вчера он разговаривал по телефону с профессором

Мартиросовой, эдакой видной дамой, чемпионкой всего

комплекса по теннису. Профессор просила пометить его

волшебным лазером партию ее любимых мушек дрозофил, на

которых она столь успешно изучает то ли мутации, то ли еще

какие‑то там херации. Он для порядка вначале покобенился,

поломался, вроде бы этот лазер ему самому нужен (зачем?), а

потом согласился – тащите, мол, ваших цокотух.

Ну вот и хорошо, сказала старая ведьма, завтра я их вам

принесу. Сами принесете? – испугался он. Почему же нет? –

голос Мартиросовой в трубке слегка «поплыл», ушел на порядок

ниже, в глубины тренированного организма. Что вы, что вы,

профессор, зачем вам утруждаться, я уж какого‑нибудь своего

халтурщика пришлю за вашей пад… за вашей падалью, вот

именно. Значит, не хотите, чтобы я сама пришла? Боже упаси,

профессор! Как‑то неинтеллигентно вы себя ведете, старик.

Профессор, это со мной бывает. Ну хорошо, я пришлю с

лаборанткой. Такой был разговор.

Это, значит, лаборантка Мартиросовой… она принесла мух… вот

эта, которая сейчас стонет, откидывая голову, что‑то бормочет,

пальцы вскидывает к лицу, вот эта, вот эта, вот эта…

Тут оба они закрутились в огненном гоголь‑моголе оргазма, а

очнулись уже не на подоконнике, а на диване. Таинственное

перемещение.

– Да без чего, черт возьми?

– Вот, вы сунули их в карман… они у вас в кармане.

– Да, вы правы! Простите великодушно. Возьмите!

Отворачиваюсь. Все в порядке? Вас, должно быть, Инной зовут?

Когда Куницер повернулся, никого в кабинете уже не было.

Солнечное пятнышко исчезло, и складки сталинского бархата

свисали незыблемо. Он взял со стола сильную лупу и уставился

на мух в стеклянном ящичке. Они действительно были красивы:

тигриной расцветки тела, искрящиеся крылышки, выпуклые

глазки, как осколки смарагда.

Девушка исчезла! Ничего не было! Она появилась, оставила мух

и растворилась в бархате, ничего не было!

Он бросился вон, пролетел по лестнице вниз и увидел ее в

огромном пустом вестибюле. Инна, хотел было он уже крикнуть

ей, Нина, Марина, вернись и не уходи никогда, ты мое спасение,

но тут заметил рядом с ней давешнего гардеробщика.

Брюзгливо и вельможно опустив углы губ, гардеробщик что‑то

говорил девушке, что‑то втолковывал ей, как бы поучал, как бы

корил, а она зябко поеживалась, влезая в свою болонью, и вдруг

рванулась, побежала прочь с закинутым лицом, простучала

каблучками по паркету и скрылась теперь уже совсем.

Итальянские туфли по шестьдесят рублей, а получает она

восемьдесят. Вот загадка этих маленьких лаборанток. Получают

восемьдесят, а туфельки покупают по шестьдесят. Одна из

главных московских тайн.

– Ишь ты, побежала, – игриво кашлянув, сказал Куницер новому

гардеробщику.

Ему почему‑то захотелось скрыть от него свой порыв, свою

странную тревогу и показать как раз наоборот, что он свой,

лояльный, благонамеренно придурковатый, никакой, мол, не

интеллектуал, свой, свой; и о девчонках можно потолковать, и о

ледовых рыцарях, и о…

– Вы почему не на рабочем месте, молодой человек? –

раздельно и с явной угрозой спросил гардеробщик.

Куницер оторопел. Никто в их шараге не смог бы ТАК спросить.

Такого гона он не мог даже вообразить ни у шефа, ни у

начальника первого отдела. Тем временем маленькие горячие

глазки обыскивали Куницера, быстро ощупали лицо, обыскали

пиджак, брюки, туфли, в беглом досмотре пробежались по

– Следите за пальто! – скомандовал Куницер. – Бдительно и

четко охраняйте собственность личного состава. Ясно?

– Так точно!

– Но по карманам не рыскать! Понятно?

– Так точно!

«А не спросить ли мне его фамилию? – подумал Куницер. – Ведь

я же помню ТУ фамилию, да и морду помню, я его узнал…

нет‑нет, этого уже много для сегодняшнего дня, а до вечера еще

далеко… Это не тот. Тот сейчас, должно быть, в генеральском

чине, он не может быть в гардеробной. Конечно, и этот один из

них, один из той сталинской мрази… их вокруг тысячи,

заплечных дел мастеров… заплечного дела профессор на

заслуженном отдыхе…»

Куницера вдруг замутило то ли еще с похмелья, то ли от

гадливости, и он еле успел дойти до туалета и запереться в

кабинке.

Боже, Боже, есть ли конец одиночеству? Ведь даже тогда, в ту

весну, когда невская слякоть просачивалась сквозь стертые

подошвы, в ту двадцать четвертую весну жизни, когда

романтическим онанистом я бродил среди молчащих памятников

«серебряного века» и читал призывы вступать в ряды доноров и

думал о донорах Будапешта, даже тогда, безденежный и

брошенный в ночь наводнения на Аптекарском острове, я был не

одинок и чувствовал за своей спиной мать‑Европу, и она не

оставляла меня, юношу‑европейца, и была она, ночная, велика

и молчала. Где ты?

Пока почтенного членкора выворачивало, из записной его книжки

в голову просочилась заветная формула, а из головы

спроецировалась на кафель и теперь дрожала на нем массивная

и крутобедрая, то ли индюк, то ли птица‑феникс. Куницер

выскочил из туалета, таща ее за хвост. Она покряхтывала, пока

он несся по коридору в свою лабораторию. Встречные

шарахались.

– Осторожнее, братцы, гений летит! Наверно, новую формулу

тащит в свой гадюшник!

Так он и ввалился в лабораторию. Ребята его, ошалевшие от

преферанса, козла, морского боя и «Литературной газеты»,

Следующее подземное впечатление – маринованная вода,

точнее, газировка с облачком сиропа, похожим на

оборонительные выделения каракатицы.

Гад проклятый, куда завалился? Минуту или больше я искал по

карманам утренний пятачок. Неужели новый гардеробщик

стянул? Вот тебе и генеральская внешность. Внешность бывает

обманчива, всю жизнь слышишь эту премудрость, пора бы уже

усвоить к сорока‑то годам. Стянул – ясно. Завтра же поставлю

вопрос о краже на ученом совете и передам дело в партком, а

копию в ЦК профсоюза инвалидов. Пусть разберутся, за что им

деньги ПЛОТЯТ.

А вдруг недоразумение, несправедливость? Кажется, я что‑то ел

сегодня в буфете. Конечно же, брал винегрет за шесть копеек и

платил медью без сдачи, большой монетой и маленькой. Да вот

ведь и маринованную воду я пил за пять копеек. Отчетливо

помню, с каким трудом запихивал пятак в трехкопеечную щель.

Да, хорошо, что разобрался, у невинного человека могли быть

страшные неприятности. Короче говоря, нечего дурака валять,

никого он тебе не напоминает, этот гардеробщик. Жлоб как жлоб,

ничего особенного. Все у тебя в порядке, и день прошел не без

пользы, а кое в чем были даже удивительные достижения.

Весело и бодро насвистывая, сокрушительный удачливый

мужчина подошел к длинному ряду подмигивающих меняльных

аппаратов.

Вот она, цивилизация! В 1913 году в царской России не было ни

одного меняльного аппарата, сейчас на одной только нашей

станции четырнадцать меняльных аппаратов. Выбирай, какой

хочешь!

Я посмотрел внимательно на всю вереницу и вдруг обнаружил,

что выбора нет. ИЗ всех этих четырнадцати автоматов ОДИН не

мигал, а смотрел на меня плоским зеленым глазом, и вот именно

к нему я должен был направить стопы, потому что это и был Их

благородие, член подземного бюро.

Покорно, забыв уже обо всем на свете, о родине и о просторах

Вселенной, о детстве и о любви, забыв и предав уже мать мою,

спящую Европу, я подошел и вложил в пасть автомату – э, нет,

не пятиалтынный, все‑таки словчил в последний миг, такова

человеческая природа, и потому мы неистребимы! – вложил ему

в пасть гривенник. Оно презрительно зарычала, потом возник

надеюсь, прокормишь? Знаешь, это…

– Внимание, – прервал я ее. – С вами говорит электронный

секретарь…

– Дважды повторенная острота становится глупостью, – с

живостью необыкновенной парировала она. – Да! Сейчас ты

взвоешь! Потрясающая новость! Приехал твой кореш, Патрик

Тандерджет!

Я повесил трубку и выдернул шнур телефона из розетки.

Несколько минут полежал, пытаясь унять дрожь, но тщетно:

Машкин звонок сделал свое дело – все уже было ясно на

сегодняшнюю ночь.

Вскочив с постели, я крепко приложился к бутылке, потом, на

ходу выскакивая из дневных деловых брюк, пробежал по

квартире, плюнул в экран телевизора, где все еще

соревновались в отредактированном остроумии какие‑то там

«физтехи», вытащил из груды белья вельветовые джинсы

«леви'с», из груды старой обуви свою «альтушку», дунул в нее…

Саксофон обиженно завыл;

– Ты меня совсем забыл, лажук!

– Кочумай! – виновато ответил я. – Сегодня погуляешь!

Инструмент плаксиво канючил:

– Думаешь, ты один такой умный, да? Тоже мне гений! Говно!

Бросил товарища в вонючий угол, где кошка твоя ссыт! У меня

клапана от ее мочи ржавеют. Некрасиво это, лажук. Еще Ромен

Роллан сказал: «где нет великого характера, там нет великого

человека»…

– Неправильно цитируешь и вообще не наглей, – пробурчал я. –

Давай‑ка лучше раскочегаримся!

Он тут радостно завопил петухом, заблеял, загоготал, как

молодой, в предвкушении вечерней вакханалии.

«Белая лошадь» толчками продвигалась по кровотоку, глухо

стучало сердце, предметы привычно менялись, теряли свой

непонятный устрашающий смысл, приближались и сладко

тревожили, как в юности. Дух юности, вечер ожиданий – вот

первые подарки алкоголя.

Передо мной лежала ночная Москва, безмолвная и чистая.

Поблескивали под фонарями сухой наезженный асфальт и

стекла телефонных будок. В тихом углу возле булочной под

– Точно, от Садао.

– Самсик, да это вроде твой старый сакс, – ляпнул кто‑то из‑за

спины.

– Новый, – возразил Самсик. – Новый, но совсем как старый.

Специальный. Старый‑то у меня в Вильнюсе Элка увела.

– Я говорил! – завопил «близкий друг». – Я же говорил, что

старый у тебя в Вильнюсе Элка увела! Я говорил, а мне не

верили!

– Точно, увела, – кивнул Самсик и протиснулся наконец в кафе.

Синяя Птица Метерлинка. Чеховская Чайка. Стальная Птица –

Там Где Пехота Не Пройдет, Где Бронепоезд Не Промчится.

Птица – Формула – Надежда – Сил Мира Во Всем Мире. Цапля,

Тонконогая Мокрая и Нелепая. Помнишь? – Глухой Крик Цапли,

В Котором Слышался Шелест Сырых Европейских Рощ, Тяжелый

Полет Цапли В Европу Над Костелами Польши, Через Судеты,

Через Баварию, Над Женевой, В Болота Прованса, Потом В

Андалузию…

Сквозь дым на эстраде различался квартет – Сильвестр, Алик

Фридман, Пружинкин и Рысс. Отдельно стоял еще Толстомордый

Буздыкин, не играл, читал ноты. Самсик махнул ребятам, они его

увидели, оборвали свою канитель и сыграли в честь вновь

прибывшего первую фразу «Маршрута А».

Господи, как Самсик их всех любил. Всех, кроме идиота

Буздыкина, да и к этому дураку он относился теперь в общем‑то

терпимо, несмотря на ту давнюю стычку из‑за Чехословакии.

Тогда в августе Шестьдесят Проклятого они все были в Крыму и

вдруг узнали, открыли было рты, чтобы устроить дикий хай, и

вдруг заткнулись. Они не понимали, что происходит, почему они

не вопят, но рты открывали только для водки или чтобы взять в

зубы мундштуки своих инструментов. Они только пили и играли,

пили и играли, пили и играли и чуть не сдохли от своей

страшной музыки, от водки и молчания, как вдруг прилетел из

Столицы Мира Буздыкин и начал говорить гадости о чехах.

Дескать, ишь чего захотели, нам нельзя, а им, видите ли, можно!

У Буздыкина были личные счеты к чехам: годом раньше ему

здорово накостыляли в Праге за педерастические склонности.

Самсик, однако, этого не учел и устроил истерику с мордобоем.

танкисты, своей великой родины сыны».

Как вдруг мы заметили, что на нас смотрит множество глаз.

Это была длинная молчаливая очередь в душ. Она теснилась

под навесом в ожидании доступа к двум ржавым кемпинговским

соскам, а вокруг уже вторые сутки лил этот беспощадный дождь.

Тогда кто‑то из нас, может быть Левка, может быть я, может

быть Юзик или кто‑то еще, вскочил, волосатый, в рваной,

прилипшей к телу рубашке, босой и опухший, и завопил:

– Что же вы, подлецы, стоите в очереди за водой, когда льет

такой дождь? Что же вы, гады, хотите сказать, что не вы

сумасшедшие, а мы? Значит, если вас больше, то вы

нормальные, а если нас меньше, то мы психи? Эй вы,

Единодушное Одобрение, трусы проклятые, смотрите, какой

бесплатный внеочередной вселенский душ! Выходите, это приказ

вышестоящих органов, проголосуйте единогласно и выходите,

может, отмоетесь!

Девушки наши решили, что агитатора сейчас убьют, но

Единодушное Одобрение молчало, глядя на нас

непонимающими, слегка угрюмыми, но в общем‑то спокойными

глазами. Вокруг на огромных просторах Оно ехало мимо нас в

автобусах и самолетах, развозило из Москвы в сетках апельсины

и колбасу, сражалось на спортивных площадках за

преимущества социализма, огромными хорами исполняло

оратории и звенело медью и ковало, ковало, ковало «чего‑то

железного» и ехало по Средней Европе, выставив оружие, а

Дунай, змеясь, убегал у Него из‑под гусениц.

Здесь же перед нами Оно уплотнилось на клочке сухого

асфальта под полоской жести в очереди за порцией

хлорированной воды, а вокруг лупил без передышки вселенский

дождь, и глухое черное небо, съевшее вершину Карадага и

половину Святой горы и всю Сюрюккая с ее пушкинским

профилем, обещало еще неделю потопа, и, значит, так было

надо, и все мы, грязные свиньи, были виноваты в случившемся.

Теперь Самсик почти уже забыл драку с Буздыкиным. Давно это

все было, и все уже затянулось клейкой тиной. Все уже

забывается, что связано с Чехословакией, как забылись в свое

время Берлин и Познань, Варшава и Будапешт, и Новочеркасск.

Публика устроила Самсику маленькую овацию. Таинственный

у меня мой кровный глоточек и думаешь, что после этого все

забудется?

Говоря так, он поднял бутылку и сделал вид, что раздумывает –

плеснуть или нет. Буздыкин смотрел на бутылку и униженно

канючил:

– Кончай, Самс, ты лабух и я лабух, какие счеты между нами…

– Если тебе рыло начистили в Праге, так ведь за дело, а?

– За дело, за дело. – Буздыкин покрылся потом.

Самсик наклонил бутылку к его стакану, но не наливал.

– А ну‑ка, чушка поросячья, расскажи мне какой‑нибудь анекдот

про танк.

– Про танк? – застонал Буздыкин.

– Расскажешь про танк, налью полный стакан.

– Не надо ему, – сказала Римма, – выпьет и начнет к

мальчишкам приставать. Срок ведь схлопочешь, Жека. Здесь

тебе не Прага.

Буздыкин закрыл глаза и быстро заговорил:

– Идет по лесу Красная Шапочка, а навстречу ей Танк.

Здравствуй, Красная Шапочка, говорит Танк. Здравствуй,

отвечает Крошка, а ты кто? Я Серый Волк, придуривается Танк.

Если ты волк, засмеялась Красная Шапочка, то почему у тебя

тогда солоп на лбу?

Он мелко‑мелко затрясся с закрытыми глазами, а когда открыл

их, перед ним уже был стакан с коричневой болгарской влагой.

– Никогда этого тебе не забуду, Самсик, – вдруг очень твердо

сказал Буздыкин и унес полный стакан куда‑то к туалету.

– За него можешь не волноваться, Риммуля, – сказал Самсик

буфетчице, – его не заберут.

– Серьезно? – ужаснулась та. – Он, значит, тоже из этих?

Серьезно, Сильвестр?

Сильвестр скромно кивнул.

Самсик забрал бутылку и пошел с ней на эстраду. В зале

послышался свист. Пока они сидели возле стойки, мальчики и

девочки, посетители «Синьки», успели уже достаточно поиграть в

Гринич‑вилледж и теперь жаждали новой встряски. Самсон и

Сильвестр вместе – ото! – из этого что‑нибудь получится…

Самсик, старый Самс, посмотрел в зал на публику. Девчонки все

были в джинсах и маечках, одна халда таскала по полу шлейф

старинного платья и потому не присаживалась, чтобы всех

не играть на пиано. – Слабаем «Сентиментл», а потом «Lady Be

Good», а потом рванем «Бал дровосеков», и гори все огнем!

Самс, за мной! – Он подтащил меня за руку к рампе и закричал в

зал: – Тихо, ребята! Всем друзьям нашего оркестра представляю

нового альт‑саксофониста. Самсон Саблер! Не смотрите, что у

него штаны мешком, – он хороший парень! Можете звать его

просто Самс!

Зал зашумел. Я остался один и сжал саксофон. У меня уже

текло из‑под мышек, лицо покрылось пятнами, и колени

затряслись. Нет, не сыграть мне «Сентиментл», я сейчас упаду, я

еще пердну, чего доброго… Нужно испариться, пока не поздно,

кирнуть где‑нибудь в тихом месте и все, ведь нельзя же стоять

вот так одному, когда столько девочек сразу смотрят на тебя.

Я сделал какое‑то суетливое полуобморочное движение, как

вдруг увидел в нескольких метрах от себя, в толпе, длинные

светлые, грубо обрезанные внизу космы, падавшие на

вздернутые груди, и маленькие глаза, смотревшие на меня с

необычным для наших девочек выражением, и полуоткрытый

рот… это была она – Колдунья, Марина Влади, и я вдруг

напружинился от отваги и неожиданно для себя заиграл.

О, Марина Влади, девушка Пятьдесят Шестого года, девушка,

вызывающая отвагу! О, Марина, Марина, Марина, стоя

плывущая в лодке по скандинавскому озеру под закатным

небом! О, Марина, первая птичка Запада, залетевшая по запаху

на оттепель в наш угол! Стоит тебе только сделать знак, чувиха,

и я мигом стану парнем, способным на храбрые поступки,

подберу сопли и отправлюсь на край света для встречи с тобой.

О, Марина = очарование, юность, лес, голоса в темных

коридорах, гулкий быстрый бег вдоль колоннады и затаенное

ожидание с лунной нечистью на груди.

Я заиграл, и тут же вступил Костя, а за ним и весь состав, а она

подпрыгнула от восторга и захлопала в ладоши – все тогда

обожали «Сентиментл»

А у нас в России джаза нету‑у‑у,

И чуваки киряют квас… –

завопила в углу подвыпившая компания хозяев бала – горняков.

Теперь было ясно – скандала не миновать.

Тогда еще запрещалось молодежи танцевать буржуазные танцы,

И пусть теперь все знают – у меня нет прав!

Пусть знают все, что зачат я в санблоке, на тряпках

Двумя врагами народа, троцкистом и бухаринкой, в постыдном

акте,

И как я этого до сей поры стыжусь!

Пусть знают все, что с детства я приучался обманывать все

общество,

Лепясь плющом, и плесенью, и ржавчиной

К яслям, детсаду, школе, а позднее к комсомолу

Без всяких прав!

Я нищий,

нищий,

нищий,

И пусть теперь все знают, что

Я девственник в обтруханных трусах!

Я девственник, я трус с огрызком жалким, но.

О Боже Праведный, я не гермафродит!

Мужчина я! Я сын земли великой!

Я куплен Самсиком на бешеной барыге у пьяного слепца

За тыщу дубов, которые собрал он донорством и мелким

воровством.

Но, Боже Праведный, мне двадцать лет, а скоро будет сорок!

Я тоже донор, и кровь моя по медицинским трубкам

Вливается в опавшие сосуды моей земли!

И пусть все знают – я скорее лопну, чем замолчу!

Я буду выть, покуда не отдам моей искристой крови,

Хотя я нищий,

нищий,

нищий…

Я сам тогда перепугался, сил нет, и вдруг заметил, когда

последние пузыри воздуха с хрипом вылетали из сакса, что в

зале никто не танцует, а все смотрят на меня: и Марина Влади, и

ее клетчатый фраер, и все пьянчуги‑горняки, и все молчат, а из

глубины, расширяясь и устрашающе заполняя вакуум,

прокатилось гусеницей:

– Прекратить провокацию!

Тогда в глазах у меня вспыхнули солнечные полосы и квадраты,

прозрачный сталактит и черное пятно воспоминаний, я

– Комментарии излишни, – сказал главный дружинник с гадливой

улыбочкой, которая всегда появлялась у него при

соприкосновении с классовым врагом.

– За что меня задержали? – спросил Самсик.

– Вот за это и задержали. – Начальник показал на разложенное

перед ним имущество музыканта.

– Так ведь этого же не видно было, когда я шел, – озадаченно

проговорил Самсик.

– Вы очень умный, Саблер! Очень умный, да?! – кривым от

гадливости и гнева ртом закричал начальник, при каждом слове

вздергивая голову: волосы его все время распадались на два

крыла, а ему хотелось, чтобы они гладко облегали голову и

придавали вдохновенный вид.

Штаб дружины был набит девчонками и мальчишками с Невского

проспекта, и начальник был здесь хозяином, ночным

властелином. По его приказу разрезали крамольные узкие

брюки, стригли волосы, отбирали «стильные» галстуки,

фотографировали для окон сатиры всех этих «кто нам мешает

жить». Не щадил начальник своих пленников, жестоко мстил им

за идейную незрелость, а также за собственную косолапость, за

усиленную сальность своей кожи, за неприязнь к нему женского

пола, за слабые свои успехи в школе рабочей молодежи.

– Ну‑ка, Витюша‑Валера, научите Саблера родину любить!

Длиннорукий лекальщик и пружинистый инструментальщик взяли

Самсика в оборот. Юноша завизжал, отстаивая свою честь.

Начальник откинулся в дореволюционном кресле, прикрыл глаза,

сладко вообразил себе активное следствие над Саблером,

допрос такого рода, о каком однажды ему рассказывал шурин,

служивший в соответствующих органах.

– Опять ты, Крюшкин, чудишь, – недовольно сказал ему

прикрепленный к штабу сержант регулярной милиции.

– Забыли про Будапешт, сержант, – сказал начальник, не

открывая глаз. – Вот такие сопляки и устроили там всю заваруху.

Он вдруг вскочил и завопил, не открывая глаз, прямо в лицо

Самсику, повисшему на руках двух бойцов:

– Откуда у тебя письмо Марины Влади, гад?

– Прислала, – прохрипел слабеющий Самсик.

– Может, ты с ней жил? – жутко захохотал Крюшкин. Глаза

закрыты.

Зазвонил телефон. Сержант снял трубку, послушал, сдвинул

фуражку на нос и скучающим тоном сказал Крюшкину:

– Районный прокурор Рогов звонит. Оказывается, ты, Крюшкин,

артиста задержал. – Он передал трубку в трясущиеся руки

Крюшкина, и Самсик услышал издалека голос Костяного папаши:

– Алло, как вас там? Немедленно освободите артиста Самсона

Саблера.

– Слушаюсь, товарищ Рогов. Так точно, товарищ Рогов. Будет

сделано, товарищ Рогов.

Крюшкин положил трубку, снова закрыл глаза и отодвинул от

себя имущество Самсика.

– Пожалуйста, товарищ Саблер, возьмите ваши вещи и

отправляйтесь по месту жительства.

– На проспект Щорса? – весело спросил Самсик, распихивая по

карманам свои постыдные раритеты. – Или на Декабристов? А

может, в Четвертую роту похилять, товарищ Крюшкин?

Голос Крюшкина в ответ прозвучал, как голос чревовещателя,

больного брюшным тифом:

– Лучше на Щорса идите. До Декабристов не доберетесь, до

роты и подавно, на Садовой еще перехватят, а там другой район,

и прокурор другой, сами понимаете…

– Спасибо, – поблагодарил Самсик и протянул начальнику все,

чем был богат: пару сырых пельменей на носовом платке. –

Угощайтесь.

Крюшкин, всхлипнув, съел один пельмень, а от второго лишь

деликатно откусил. Самсик даже потом покрылся от жалости к

этому кривозубому пареньку, с лицом, покрытым сонмищем

угрей, которых многие принимали за угольную пыль паровозного

происхождения.

– Эх, Крюшкин вы мой, дитя человеческое, – прошептал он.

– У меня, товарищ Саблер, сестра‑горбунья на руках, – тут же

соврал Крюшкин. Самсик вообразил этого серенького маленького

Крюшкина с капризной толстой горбуньей на руках – это же ж

Достоевский же!

– Крюшкин… – Он положил ему руку на плечо. – Крюшкин ты

мой… Ребят‑то отпустишь?

Он кивнул на растроганных молчаливо топчущихся стиляг.

– Конечно, отпущу, – смиренно произнес Крюшкин. – Вот только

стихотворение им прочту, может, что‑нибудь поймут. Вы идите,

деле я твоя чувиха, Самсик, твой кадр.

– Как тебя зовут? – спросил я, задыхаясь; вот именно –

задыхаясь.

– Арина Белякова.

– А где ты учишься?

– Рядом, в медицинском.

Боги, боги греческие и римские!

– А где ты живешь?

– В Бармалеевом переулке. Знаешь?

Боги, боги петербургские, невские и чухонские!

– Хватит тебе ногу тянуть, Самсик! Шлепай своими опорками

сколько хочешь. Все равно я тебя люблю. Ну, обними меня за

плечи, не бойся.

…Между тем, пока Самсик обнимал крепкое, немного острое

плечо Арины Беляковой, обстановка в штабе комсомольской

дружины резко переменилась.

Распалившийся от стихов Крюшкин бил теперь металлическим

голосом в цель – в ампирную люстру:

В наших жилах кровь, а не водица!

Мы идем сквозь револьверный лай!

Дружинники с новой энергией кромсали брюки стилягам,

выстригали на их головах карательные полосы и тонзуры,

фотографировали всех этих «кто нам мешает жить». Сержант,

тихо матерясь, пил в углу чай с еврейской пастилой.

…А в Бармалеевом переулке возле дома Арины Беляковой

царило странное оживление. Жильцы покидали свой дом,

гранитную твердыню с колоннами черного мрамора, бывшее

посольство бухарского эмира в Санкт‑Петербурге.

– Вредительство, – разъяснял обстановку домоуправ, человек

старой закалки. – Никак они нам, товарищи, не дают спокойно

жить и строить. Ну, ничего, сейчас приедут, разберутся.

Жильцы, однако, возражали, что он опять не тех вызвал, что

вызывать надо не «товарищей», а обыкновенную пожарную

команду.

Дом, собственно говоря, пока не горел, но все его коммуникации

– электрические провода, телефонные, радиотрансляция, газ,

канализация, паровое отопление – были раскалены до

– Ох, расстегни мне вот здесь… – Ох, Самсик, милый…

я поймала тебя не бойся не бойся я вовсе не блядь я тоже еще

ничего не умею почти ничего как и ты потрогай меня вот здесь

возьми вот это можно я тебя потрогаю не бойся маленький не

убегай Она его трогала длинными пальцами, трогала долго и

терпеливо. Она была голой, просвечивала сквозь какую‑то

паутинку, в раскаленном сумраке аварийного дома соски ее

грудей сверкали, словно чьи‑то лесные глаза. Он вдруг забыл

страшное слово «совокупление», забыл и сам себя, Самсика

Саблера, забыл и Марину Влади, и Арину Белякову, и джаз, и

Сталина, и Тольку фон Штейнбока и, все это забыв, взял

женщину и ринулся вместе с ней с крутизны в темный тоннель,

загибающийся, как улитка.

Со стороны все это выглядело довольно смешно: бестолковые

тычки, сорванный хрип с повизгиваньем, чмоканье влажной

кожи… но вот все соединилось, все сошлось, и через какое‑то

время, показавшееся нашему герою бесконечным, а на

самом‑то деле очень непродолжительное, Самсик пришел в

себя уже мушш‑шиной.

Она еще изнемогала в стороне, кусала подушку, что‑то

бормотала, смиряя свою потревоженную плоть, и вдруг увидела

– он уже сигаретой дымит! – и разозлилась – тоже мне

любовник! – но потом вспомнила о своей миссии и ласково ему

улыбнулась – кури, кури, малыш!

Миссия ее была очень важной, хотя и немного смешной для

европейской девушки. Вот уже полгода после выхода фильма на

здешние экраны она разгуливала по мокрым тревожным улицам

этого города, откуда когда‑то бежала с Институтом благородных

девиц, и неожиданно, всегда неожиданно подходила к местным

самсикам, замороченным сталинским выкормышам, и уводила их

с собой в аварийные дома «серебряного века», учила их любви,

являлась им как незабываемый образ свободы.

Он бросил сигарету и полез целоваться.

– Хватит, Самсик, – мягко сказала она, – иди домой. У меня

завтра зачет по терапии, надо хоть немного поспать.

Он вылез из постели и прошелся по комнате, с благоговением

притрагиваясь к вещам своей возлюбленной: к толстым

медицинским справочникам и атласам, к ее портфелю и белому

– Однако я не преступник! – крикнул он.

Стук в дверях усилился.

– Все‑таки где я тебя снова увижу? – спросил Самсик уже с

подоконника.

– Знаешь столовку возле больницы Эрисмана? Я там каждый

день рубаю с двух до трех. Отваливай, чувак! Пока!

Переоценка ценностей. Четырнадцать лет спустя после этой

ночи, описанной Пантелеем с чужих слов по телефону, Самсон

Аполлинариевич Саблер в кафе «Синяя птица» нащупал новую

тему. Переоценка ценностей, недооценка ценностей – так и

называлась эта тема.

Они уже сыграли несколько американских пьес, и композицию

Сильвестра «Взгляд мглы», и хулиганскую шараду Пружинкина

«Любовный треугольник», и вроде все были в ударе, в свинге – и

артисты, и публика, но каждый понимал, что вечер пока еще не

состоялся.

В перерыве квинтет спустился с эстрады. Сильвестру подали

блюдо цветной капусты. Пружинкин взялся кадрить долгополую

оторву, и, кажется, получалось. Рысс стакан за стаканом дул

цинандали. Платили какие‑то физики из Новосибирска, и

барабанщик старался побыстрее на дармовщинку «поймать

кайф».

Самсик сел за столик к азиатке. Милую девочку звали Клара,

папа ее был поваром в Самарканде, отсюда и богатство: камни в

ушах и на пальцах, золото на груди. Она поглаживала Самсика

по мокрой спине, что‑то бормотала по‑узбекски, но он никак не

мог оторваться от своего сакса и тихо наигрывал новую тему,

краем глаза все же замечая, что у ребят уже ушки на макушке.

Переоценка ценностей – недооценка ценностей. Я переоценил,

тихо наигрывал он. Я недооценил, тихо наигрывал он. Что‑то

росло в его душе, что‑то близкое к восторгу и ясному зрению, но

он еще не знал, чем это обернется – молитвой или буйством;

нежность и злость перемешивались сейчас в саксе, как бензин и

воздух перемешиваются в карбюраторе автомобиля.

– Что ты играешь? – спросила вдруг с тревогой дочь

самаркандского вора.

– Самс! – громко позвал Сильвестр. Цветная капуста, видно,

с трамвайным скрежетом со стуком каблучков

с младенцем вкупе

жирным мамлакатом в купели цинковой

под солнцем сталинизма

под солюксом досмотров выраставшим

и нашей юностью зовущимся

я переоценил

я недооценил

библиотечный запах

развалы книг иАнатоля Франса

и ангела скользнувшего в проходе за буквой Щ

к началу алфавита

скромнейшим шагом так подслеповато скользящего

и в лабиринте этом с особым запахом

так волновавшим сердце

все эти тысячи совокуплений

полет с жужжаньем с жадностью желаний

нежнейшие контакты сборы меда

и пополненье знаний багажа

я переоценил

я недооценил

все дриблинги и пасы могучие броски удары сбоку

удары снизу

лобовые свинги

захват клещами

болевой приемчик

полет в пролет на уголь

сигарету прижатую к щеке как веский довод

что прижимает к стенке оппонента в ученом споре

призрак баррикады

и юношей‑ровесников уроки

дававших танкам

въехавшим под утро в их город

в молодость

и в память навсегда

Унгены Брест‑Литовский Чоп Галицийский

борщ по‑белорусски

швейцарский харч и аргентинский хмель

квартал Синдзюко в шуме малохольном

подвальчик Сэто

и тебя Чигко

мех обезьянки и ее уловки

гуд лак

и пароксизм патриотизма в буфете в туалете

на вокзале

под мокрым снегом в колее белазов

под золотом Великого Ивана

под сокровенным полосканьем флага

за булочной в укромном уголке

и вышки тень и глазки…

глазки сталинской свиньи

проклятые зловонные солоп истории вам в орденоносные пасти

солоп истории на ваши традиции на ваши

рега‑рега‑рега‑рега‑рега‑рега‑кррушш‑крушшкрушш‑фтиррр‑

ррр‑хррр‑сссуки!

я переоценил

я недооценил

свою ночную лампу

запой иль схиму

радость покрыванья бумаги белой червячками знаков

жуками иероглифов морскими

кириллицы плетнями

и решеткой готической латиницы

и лестницу в ночи

все утешенья ночи

таинственный в ночи проход по парку

сквозь лунную мозаику

террас прикосновенья рук

до криков шантеклера

прикосновенья щек

и шепот и молчанье

таинственность в ночи…

немного поостыл. Никакой ведь это не джаз и не музыка даже.

Власть все‑таки права«русских мальчиков» нельзя никуда

пускать – ни в джаз, ни в литературу, везде они будут вопить

селезенкой и харкать обрывками бронхов и джаз превратят в

неджаз и политику в неполитику. Нет, власть мудра, нет‑нет,

ей‑ей…

– Ты умеешь курить сигары? – спросил он напрямик азиатку

Клару.

Она улыбнулась ему глазами, очень откровенно, а потом

смиренно потупилась, покорная, видите ли, рабыня, женщина

Востока. У нее был сильно выпуклый слегка кретинический

лобик, дватри крохотных прыщика в углах рта.

– Пошли!

ABСDE

Самсон Аполлинариевич Саблер вышел из кафе в переулок и не

успел глотнуть ночного московского воздуха, как увидел стоящую

напротив под сильным фонарем огромную грязную «Импалу» и в

ней свою любовницу Машку и своего американо‑английского

друга Патрика Тандерджета.

«Нашли все‑таки меня, буржуи проклятые», – подумал он.

– Лапсик! Лапсик! – завизжала Машка и выскочила из машины.

Она была в своих неизменных джинсах и красной рубашке,

завязанной калифорнийским узлом под грудью. Между рубашкой

и джинсами виднелся потрясающий Машкин живот. Глазища

Машкины танцевали хулу. Она была очень хороша, как всегда по

ночам, когда перебиралась за пол‑литровую отметку.

Затем появились жирафьи ноги в стоптанных туфлях

«хашпапис», а вслед за ними вылез Патрик, почесал заросший

затылок и уставился на Кларку. Татарчонок этот, видимо, сильно

перемещался у него в глазах, Патрик делал страшные усилия,

чтобы поймать фокус, сгибался в разные стороны, работал

локтями. Должно быть, ему казалось, что он толкается в густой

толпе, в связи с этим он налево и направо кивал головой и

говорил «сорри». Наконец он извлек из заднего кармана плоскую

фляжку, глотнул, и обстановка для него более‑менее

прояснилась. Тогда он обнял Самсика за плечи.

– Здравствуй, здравствуй, сукин сын! Мы слушали, как ты играл.

нечто принадлежащее не ему одному, а всему прогрессивному

человечеству в свете его (человечества) ожесточенной борьбы

за мир. Спускаясь и тихо рыча, он слабой рукой производил

поиск в своем портфеле среди пронумерованных и

зарегистрированных первым отделом бумаг. Найдя наконец

«Белую лошадь», в которой еще кое‑что оставалось, он

прекратил наконец тихое рычание, повеселел и, почти уже забыв

о подробностях архигнуснейшего (по выражению Учителя)

совещания, прошел через вахту и оказался в пустынном и

прелестном московском переулке.

Не успел он глотнуть из бутылки, как увидел, что с улицы

Горького в переулок заворачивает огромная черная

дипломатическая машина, а из нее машет ему пьяная женская

рука. В машине сидела любовница Куницера Машка Кулаго и его

старый англоамериканский кореш Патрик Тандерджет.

– Нашли все‑таки меня, шпионы проклятые, – пробурчал

Куницер.

– Лапа, наконец‑то мы тебя нашли! – завизжала Машка и

выскочила из машины. Она была в своих неизменных джинсах и

красной рубашке, завязанной калифорнийским узлом под

грудью. Между рубашкой и джинсами поблескивал гладкой кожей

потрясающий Машкин живот. Машкины глазища танцевали хулу.

Она была очень хороша, как всегда по ночам, когда

перебиралась за пол‑литровую отметку.

Затем появились жирафьи ноги в стоптанных башмаках

«хашпапис», а вслед за ними вылез Патрик, почесал заросший

затылок и уставился на поблескивающую в руке Куницера почти

уже пустую «Белую лошадь».

Бутылка, видимо, плясала у него в глазах, он делал страшные

усилия, чтобы поймать фокус, сгибался в разные стороны,

работал локтями. Должно быть, ему казалось, что он толкается в

густой толпе, и в связи с этим он налево и направо кивал

головой и говорил «сорри». Наконец ему удалось поймать

губами горлышко, спасительный янтарный шарик проскочил ему

внутрь, и он сразу выпрямился, повеселел и со своей

замечательной живостью сказал бутылке:

– Как вы очаровательны, мадам!

– Пат, неужели ты не видишь? – возмутилась Машка. – Перед

тобой твой друг Арик стоит!

произвел на присутствующих, а главным образом, на студентку

Тинатину Шевардину! Каким нескрываемым восхищением горели

глаза студентки! И как потом, после операции, все замечательно

сложилось! Как непринужденно, без всякого давления

преподнесла ему старшая операционная сестра полную

мензурку ректификата и как замечательно все это было тут же

выпито и запито холодным боржомом! Как все это чудно

получилось, как молодо, лихо, словно в студенческие годы, в

поздние пятидесятые! И очень кстати тут оказался студент

Каверзнев, вечный задолжник, культмассовик, торговец живым

товаром! И как подхлестнул этот мерзавец еще молодого

почти‑профессора, когда, подмигивая, сказал ему, что Тинатина

Шевардина ждет его у выхода из парка и что он, Каверзнев, все

уже устроил, что будет вечеринка с участием Малькольмова и

Шевардиной, а благодарность за эту так называемую вечеринку

– пустяковая, всего лишь положительная оценка ему, Каверзневу,

за цикл госпитальной хирургии!

Малькольмов бодро шел по парку, над ним качались со скрипом

деревья, он казался себе удачливым напористым

шестикурсником, предвкушал вечеринку, будущую связь с

Шевардиной, алкогольные напитки, оглушительную поп‑музыку,

и лишь чуть‑чуть иногда набегало гнетущее ощущение

воровства, нечистоты, пошлости, ненастья, но лишь чуть‑чуть,

чтобы тут же убежать.

Он вышел из парка в тихий пустынный московский переулок.

Студенты уже ждали его, живописно привалившись к чугунной

решетке прошлого века, все в современных одеждах, ночные

блики играли с высокими коленями Тинатины Шевардиной. В

конце переулка появились и тихо поползли ко всем

присутствующим широко расставленные четыре хрустальных

глаза.

Все рухнуло, подумал Малькольмов, нащупали, космополиты

проклятые!

Он не ошибся, к институтскому парку приближалась черная

дипломатическая четырех‑спальная‑восьми‑цилиндровая

колымага, а из нее ему махала пьяная женская рука. Это

приехали по его душу давнишняя его любовница Машка Кулаго и

старый его англо‑американский, а вернее,

интерконтинентальный кореш Патрик Тандерджет.

– Ты, малыш, хочешь тысячу пиастров? А ты? А ты? Красота!

Вот преимущества военного человека! Джойн Ю Эс Арми!

Увидишь весь мир! Да здравствует агрессия! Генка, поехали!

Все тут влезли в «Импалу», и Патрик стал по‑идиотски газовать,

нелепо втыкать скорости. Машина ревела, дергалась, ее

организм, расшатанный бесконечной пьяной ездой, очень

страдал. Студентки дико хохотали, и впрямь как заправские

проститутки, а мерзавец Каверзнев уже примерял на запястье

патриковскую «Сейку». Что касается Машки, то она вроде бы

рыдала на малькольмовской груди, а на самом деле проверяла

пальчиками, все ли на месте. Машина тем временем ехала

прямо на бетонную подпорку гостиницы «Минск».

ABCDE

Радий Аполлинариевич Хвастищев в этот вечер очень долго без

всяких мыслей и чувств, не говоря уже о вдохновении,

шлифовал мраморный хвост своей скульптуры «Смирение»,

пока молодая луна не заглянула наконец в его мастерскую и не

призвала его бросить скорбную вахту и устремиться на улицы

столицы в поисках источника вдохновения, скорее всего, в

ресторан Всероссийского театрального общества.

Я войду так резко, хмуро, и сяду один, чтобы никто не лез с

рюмками, с фужерами, бутылками, и сам алкоголя не возьму,

чтобы блядям не было соблазна, буду сидеть и размышлять о

великом – о Пергамском фризе, например, или о формах Мура,

но лучше о Пергаме, а именно о той группе, где псы Артемиды

терзают гигантов, – а закажу только блюдо «зубрик», салат,

бутылку минеральной, кофе, и никакого безобразия от меня

сегодня, подонки, не дождетесь.

Так думал скульптор в одну из ночей своего четвертого

десятилетия, стоя на пороге пятого, стоя на пороге своей

мастерской, под молодой луной и глядя, как приближается к

нему снизу по горбатому переулку пожилой водопроводчик

Стихии в рубашечке‑разлетаечке и молодой дворник‑хиппи

Чудаков в овечьей шкуре. И, думая так, скульптор скрывал от

себя, что уже готов быть третьим в этой компании, что уже готов

к приятию всех этих гнусных портвейнов и мадер, которые

сейчас Стихии несет в своих штанах, и готов, несомненно, к

– Лапсик! – всплеснула руками Машка. – Ты гений!

Хвастищев крутанулся на каблуках.

– Мы с вами спим, мадам? 0'кей! Не отказываюсь! Но уж давайте

без этих литфондовских «лапсиков»! Что касается западных

мещан, особенно пришлого происхождения…

Машка села на тротуар и весело заплакала. Патрик тем

временем, словно демон гомосексуализма, все оглаживал

малопривлекательные бедра Стихина, всякий раз трепетно

задерживаясь на упрятанных в бедра бутылках.

– Мы с тобой, папаша, союзники по Второй мировой, – ласково

говорил он водопроводчику и тут же поворачивался к дворнику, –

ас тобой, сынок, по движению «Власть цветов». Давайте

держаться вместе, друзья!

– Клевый парень, – сказал Чудаков. – Доллары у тебя есть?

– Давайте все сегодня объединимся, все друзья, какие есть в

Москве, – предложил Патрик. – Поехали в бразильское

посольство. Бразилия – страна XXXI века!

– А что, поехали, – согласился Чудаков, – не прогонят же.

Стихин тоже высказался:

– Ты, если выставляешь, сам выставляйся. Снабаш берешь?

Пожалуйста, не отказываемся. Ты русского человека

неправильно понимаешь, а ты его пойми, он – незлой.

С этими словами он извлек из бедер своих трех «гусей», три

бутылки 0,75 «Мадера розовая» производство Раменского

ликероводочного завода.

Все тут влезли в «Импалу», и Патрик стал по‑идиотски газовать,

нелепо втыкать скорости. Машина ревела, дергалась, ее

организм, расшатанный бесконечной пьяной ездой, очень

страдал. Патрик, Стихин и Чудаков голосили песню «Стою на

полустаночке». Машка вроде бы рыдала на груди Хвастищева,

но на самом‑то деле проверяла пальчиками – все ли на месте.

Они долго кружили по московским улочкам и переулкам, пока не

направились прямо на бетонную подпорку гостиницы «Минск».

ABCDE

В бразильском посольстве как раз шел прием, и на нем

присутствовал московский писатель Пантелей Аполлинариевич

Пантелей. Впрочем, посольство, возможно, было и не

– На вас лица нет, Пантелей! Что с вами? – проговорила она и

тут же отвлеклась взглядом в толпу, устремила в толпу свой

тайный быстрый сосредоточенный розыск.

– Можно я тут с вами постою? – спросила она, не дождавшись

ответа на сердобольный вопрос. – Мой муж вас очень уважает.

Из глубины зала с безнадежной тоской смотрело на них

загорелое лицо ее мужа, знаменитого конструктора тягачей.

Вдоль стены боком‑боком с улыбкой и бокальчиком подползал

сучий хвост, очередной любовник.

Пантелей вдруг, ничего еще не понимая, но с бурной радостью

схватил даму за слабое плечо и повернул ее к себе. Страх

откатывался по необозримой анфиладе комнат в зеркала, в

пустоту, и шум его затихал.

– Мон амур, – сказал Пантелей Алисе. – Тебя мне Бог послал.

Ты мое спасение.

Странно: она не вырывалась, а внимательно смотрела на него, и

он чувствовал пальцами сквозь расшитую золотой ниткой ткань

ее теплую податливую кожу.

Между тем приблизился любовник в английском долгополом

сюртуке, в канареечном галстуке, с насмешливыми ленивыми

глазами распутника под сократовской плешью недурака.

– Приветик, приветик, – загнусавил он. – Сколько народу

собрали, и все ради нескольких строчек в газете. Пантелюша, ты

чего это держишь малознакомую даму за плечо? Отпусти.

– Сейчас ногой по яйцам получишь, – сказал ему Пантелей.

– Ну вот, здрасьте, – развел руками любовник. – Завтра в газетах

напишут: «Прием прошел в холодной враждебной обстановке».

Шутка, должно быть, играла важную роль в обиходе их любви.

Алиса хотела уже рассмеяться, но шутка пролетела мимо, и

лицо чудной дамы замерло в молчаливом покорном ожидании

своей судьбы.

Конструктор тягачей, чуя неладное, пробивался сквозь

дипломатическую толпу, как его детище пробивается через

белорусский лес.

– Мон амур! – громко повторил Пантелей. Ему казалось

уместным назвать сейчас предмет по‑французски. – Ты моя

судьба. Только сейчас я понял, что это тебя я вижу уже

несколько лет во сне.

К ним повернулись лица всех оттенков кожи, и Пантелей

время!

Пантелей вынул из ящика и расставил вдоль тротуара все свои

трофеи, все разнокалиберные, и разнофигурные, и

разноплеменные бутылки. Он не сомневался, что кто‑нибудь

скоро появится и увезет его куда‑нибудь из этого чудного

московского переулка, где прохладные и безвредные тайны

кошками перепрыгивают с крыши на крышу. В самом деле, не

век же ему здесь сидеть.

Четыре хрустальных глаза появились в темной утробе, и вскоре

выехала под фонари огромная «Импала», из которой махала

Пантелею пьяная женская рука.

Любовница Пантелея А.Пантелея швейцарская подданная

мадемуазель Мариан Кулаго…

…прохладные и безвредные тайны кошками перепрыгивают с

крыши на крышу… Только бы не забыть!

…и старый друг Пантелея третий заместитель шестого

вице‑президента международного Пен‑клуба ехали вместе по

ночной невинной Москве.

Невинная Москва!

Пантелей уселся на край тротуара, рядом со своими трофеями,

изображая из себя уличного торговца. Пусть видят

идеологические диверсанты, чем торгуют в Москве уличные

торговцы, каков ассортимент!

– Пантик, Пантик, вот наконец и ты! Теперь ты у нас на крючке! –

завизжала Машка и выскочила из машины.

Она была в своих неизменных джинсах и красной рубашке,

завязанной калифорнийским узлом под свободно шевелящимися

грудями, в которых, конечно, скрывался идеологический заряд

необычайной силы. Б‑р‑р! Между рубашкой и джинсами

поблескивал эпицентр идейной борьбы между Азией и Европой,

Машкин потрясающий живот. Она была очень хороша, как всегда

по ночам, когда перебиралась через пол‑литровую отметку.

Затем появились жирафьи ноги в стоптанных башмаках

«хаш‑папис», а вслед за ними и все туловище так называемого

вице‑президента, который больше походил на спившегося

центрового баскетбольной команды. Он почесал пятерней свой

заросший затылок, увидел вдруг всю мою коллекцию,

расставленную на тротуаре, и, дико вскрикнув, отпрянул на шаг.

– Нет, не хочу! Снова ООН? Снова ЮНЕСКО? Хотя бы месяц

госпитализировали – и взрослых охотников, и детей, и

девушек‑пигмеек, и старух.

Госпитализировали мы и богиню племени, странное светлокожее

существо с раздутым животом и расползающимся, как две

пуховые подушки, задом, безмолвное существо, лежащее на

ритуальной подстилке с раздвинутыми подтянутыми вверх на

петлях ногами.

Любопытно было наблюдать отправление культа Метамунгву (так

звали богиню). Все племя становилось вокруг, женщины

отдельно, мужчины отдельно. Все пели. Мужчины по

старшинству подходили к богине для совершения ритуального

полового акта, а женщины целовали богиню в лоб и совали ей в

рот кусочки пищи, которые она тут же быстро прожевывала и

глотала.

Метамунгву потрясла воображение всего мужского персонала

госпиталя, тогда как наши дамы, за исключением Машки, не

находили в ней ничего особенного.

По вечерам, когда все мы собирались на веранде над озером, я

часто советовал Патрику принять участие в ритуале, и он, глядя

в упор на Машку, обещал, что так и сделает, и в самом деле

вскоре стал прогуливаться во дворе гаража, где стоял помост с

богиней, пытался с ней заговорить, шутил, читал ей газеты и

стихи Эзры Паунда и вдруг – все даже ахнули – приучил ее

курить. С тех пор Метамунгву в перерывах между актами и едой

только и делала, что попыхивала сигаретой.

Пигмеи пришли в священный ужас и, кажется, договаривались

укокошить мистера Тандерджета. Думаю, лишь счастливая

случайность спасла тогда искусителя. Однажды он догадался

сунуть в рот богине горлышко бутылки, и та, нахлебавшись

«Блэк энд уайт», вдруг впервые за долгие десятилетия села и на

приличном испанском языке спела в честь Патрика эпиталаму

примерно такого рода:

Патрик Тандерджет

Чикито с длинным носом

И ангельской улыбкой

Патрик Тандерджет

О принц

О розы ночи

О Патрик Тандерджет!

западной державы, то есть Свободного Мира, а из этого можно

сделать противоположные выводы.

– Патрик, ты же умный человек, – урезонил я его, – и ты должен

понимать, что мир держится на очень шатком равновесии. Мощь

стран Варшавского пакта так огромна, что ты и представить себе

не можешь.

– В самом деле? – удивился он.

– Клянусь! Кроме того. Пат, не забывай, что сейчас нас осеняет

голубой флаг ООН, надежда всего человечества.

Он ушел в ночь и долго хрустел валежником в лесу возле

госпиталя, вспугивая стайки обезьян и одиноких гиен.

Однажды я прочел Машке стихи Гумилева про изысканного

жирафа с озера Чад. Она удивилась; ты советский, а читаешь

стихи русского поэта? Ах, Маша, Маша… В другой раз она

услышала у меня записи Окуджавы и вдруг заплакала – что это,

откуда, чей это голос летит из советской пустыни? Она вдруг

поняла, что страна, из которой прибыл ее африканский

любовник, ей неведома.

Наши эротические ночи шли одна за другой, и мы засыпали

обычно опустошенные и счастливые, словно чемпионы после

удачных стартов, но однажды меня вдруг одолели воспоминания

о прошлом, о юноше фон Штейнбоке, о сопках под луной, о

зеленой звездочке над магаданским санпропускником, я забыл

тогда о Машке и стал молиться. Вдруг она вздохнула рядом:

– Как же они верят тебе?

Я и сам не очень‑то понимал, почему ОНИ мне верят.

Собственно говоря, а почему бы ИМ мне не верить? Я отлично

просвечиваю рентгеном пигмеев, накладываю пневмотораксы на

разлохмаченные легкие, даже богине Метамунгву я назначил

инъекции стрептомицина и витамина В‑прим и этим, конечно,

способствовал укреплению престижа своей великой отчизны,

развеял еще одно смрадное облачко антисоветской пропаганды

племен Малави. Почему бы ИМ не верить мне?

Мы с Машкой так были заняты друг другом, что даже не

заметили, как вокруг началась война. На горизонте, кажется,

что‑то горело, персонал, кажется, нервничал, крутил ручки

транзисторов, откуда верещали дикторы по‑французски,

по‑английски, по суахили, но мы только смотрели друг на друга

и улыбались. Машка, кажется, всерьез собралась замуж за меня.

было на месте – колоссальное мускулистое и мясистое тело,

длиннейший хвост, колоннообразная шея, не хватало лишь

маленькой детали – головки, вес которой, как известно, у

динозавра равен одной семитысячной части веса всего тела.

Кто‑то несколько месяцев назад откусил ему голову, он даже и

заметить не успел, кто именно, и теперь бедолага

меланхолически шлепал по мелководью, обескураженный тем,

что нечем кушать, да и пищи, собственно говоря, не было видно,

ибо рот и глаза располагались у него все‑таки на голове.

ОТ АВТОРА.

В этом месте мы прервем телефонную бубню Геннадия

Аполлинариевича для того, чтобы рассказать о любопытной

связи явлений.

Когда‑то в позапрошлом мокром десятилетии Самсик Саблер,

лежа за голландской печкой на продранной раскладушке,

вообразил вдруг себя поэтом и записал на манжетах нечто в

таком роде:

Проклинаю, икаю и вою!

Затаиться, свернуться и ждать,

Чтобы в папоротниках и хвоях Липкой гадиной жизнь

продолжать,

Чтобы в древних гигантских секвойях,

Уцелевших в пожарах земли,

Никогда не встречаться с тобою,

Не пускать в ручейки корабли.

С кем – с тобою? Какие корабли? Какие ручейки? – уныло

морщился поэт. Стих стоил бы по скромному подсчету двести

старых рублей, будь в нем хоть гран здравого смысла, не говоря

уж о звонкой рифме, недюжинной хватке, самовитости,

боевитости, этих неотъемлемых качествах советского стиха.

Позднее, уже в годы славы, скульптор Радий Хвастищев

отказался в пользу секретаря МОСХа от соискания

«Государыни» и получил за это под мастерскую бывший

овощной магазин. Оборудуя это помещение разного рода

«станками», скульптор обнаружил в бочке довоенного еще

Патрика Тандерджета, и весь госпиталь взялся за работу.

Мы оперировали несчастных искалеченных какими‑то

мерзавцами индусов в нашей ультрасовременной операционной,

сразу на трех столах, и даже думать забыли об опасности.

Индусы под действием эфирно‑кислородного наркоза пели

жалобными голосами свои религиозные гимны. Машка,

затянутая в халат операционной сестры, подавала зажимы и

лигатуры: Патрик пилил ногу индийскому сержанту и проклинал

романтическую Шотландию, породившую столько сортов виски.

Увлеченные своей человеколюбивой работой, мы не сразу

заметили за стеклянной стеной операционного блока медленно

передвигающийся по двору броневик с безоткатной пушечкой на

буксире. Это был бандитский броневик без верха, и в нем сидело

пятеро подонков, четверо белых и один негр. Они сидели,

развалясь, в суперменских позах и с кривыми блатными

улыбочками смотрели на госпиталь и на пигмеев, столпившихся

вокруг помоста Метамунгву. Богиня с воздетыми, по обычаю,

ногами курила, не обращая на пришельцев никакого внимания,

но племя было явно встревожено.

– К оружию! – вскричал наш рентгенолог японец Нома. – Это

мерсенеры!

– Господа, прошу вас оставаться на своих местах, – сказал

профессор Аббас. – Мы не можем бросить наших раненых.

Продолжайте оперировать, господа! Нас защищает Красный

Крест!

– А также Лев и Полумесяц, Змея над Чашей, Серп и Молот,

Ватикан, Мекка, Кремль… – Патрик Тандерджет безудержно

расхохотался, его просто распирало от похмельного зловещего

юмора.

Мы продолжали оперировать, а между тем трое перепрыгнули

через борт броневика и медленно направились к госпиталю,

двое в маскировочных комбинезонах, а один атлет в джинсах и

пуленепробиваемом жилете, надетом на голое тело, ни дать ни

взять голливудский герой. На груди у всех троих болтались

автоматы «стенли», а чресла опоясывали массивные пояса,

набитые патронами и гранатами.

Они переговаривались и смеялись, но так как из‑за стекол

операционной звуков не было слышно, то они приближались к

нам с немой артикуляцией, полной недоброго смысла. Они

гораздо хуже, чем издали, приподнял воображаемую юбочку и

сделал книксен. Другой наемник, жилистый субъект лет сорока с

лицом узким, как томагавк, отставил правую ногу и пополоскал

воображаемой шляпой, ни дать ни взять мушкетер Дюма.

Третий, однако, не стал ломаться. Он насупился, засунул

большие пальцы за пояс и спросил по‑французски:

– Кто тут главный?

Этот третий, массивный, корявый, с пучками седых волос,

торчащих из складок кожи и из ушей, с седыми бровями, с

дряблым зобом под круглым, как колено, подбородком, выглядел

бы почти стариком, если бы не его взгляд, бездумный, как щуп

миноискателя, но в то же время и неистовый по‑рысьи,

горевший рысьим неукротимым огнем.

Этот третий кого‑то мучительно вдруг мне напомнил, что‑то

очень далекое закружилось в голове… снег, солнечные

квадраты, маленькие дорические колонны, лист фанеры,

качающийся лист фанеры, вкус жареных семечек, удивление –

откуда они взялись тогда, эти жареные семечки?… тогда и там

… – все это молниеносно пронеслось в голове, и следующей на

очереди была догадка уж не из жизни ли Тольки фон

Штейнбока?… и дальше я бы узнал этого мерзавца, если бы

страх за Машку вдруг не выдул из головы все воспоминания.

Между тем старший мерсенер хмуро и деловито говорил нашему

старшему:

– Вот что я вам, месье, скажу. Мы вашу богадельню не тронем,

но этих жмуриков, – он показал на хирургические столы и

каталки, стоящие вдоль стен, – этих мы заберем с собой. Нам

платят за убитых и пленных дополнительное вознаграждение,

вот в чем фокус. Мы всю ночь работали, расколошматили

впятером целый полк голубых касок и своего упускать не

намерены. Ясно?

– Нет, господа, раненых мы вам не отдадим, – возразил

профессор Аббас. – Они нуждаются в лечении.

– Не отдадут, не отдадут, – горько заплакал блондин‑атлет. –

Плакали наши денежки, ребята…

– Не плачь, Ян, мы их попросим, – взялся его утешать

«томагавк», поглаживая по заду, словно бабу. – Мы их попросим:

дяденька, отдайте жмуриков!

– Факк юорселф! – неожиданно взревел Патрик Тандерджет и

Машку стволом. – Пошли, пошли!

И она пошла, а трое наших невероятных гостей двинулись за

ней, кривляясь, словно персонажи какого‑то кошмара.

Она пошла, не оборачиваясь, словно меня здесь и не было.

Спасительница, Юдифь, святая проститутка! Да почему же мне

сейчас послано такое испытание Божие? Что мне делать?

Вот ведь в руках у меня оружие – хирургический скальпель! Я

бросаюсь вперед, за мной Патрик, потом Нома и все наши. Мы

можем их одолеть! Конечно, мы кого‑нибудь потеряем, но не

меня же, право! Ведь такого же не бывает, чтобы мы потеряли

меня?

А если никто меня не поддержит? Тогда меня прихлопнут, как

муху. Все мое геройство вылетит в трубу, и никакого толку – и

Машку они испоганят, и меня прихлопнут. Вернее, уже

прихлопнули.

Да‑да, меня уже запаковали в цинковый гроб и отправили

самолетом в Москву. При встрече тела в Шереметьевском

аэропорту среди деятелей международного отдела Красного

Креста присутствовали безутешные родственники: Самсон

Аполлинариевич Саблер, Радий Аполлинариевич Хвастищев,

Аристарх Аполлинариевич Куницер, Пантелей Аполлинариевич

Пантелей и другие товарищи. Затем все упомянутые были

преданы кремации, и память о них вначале обозначилась над

Москвой игривыми завитушками, а потом растворилась в небе.

Господи, пошли мне сейчас священное безумие, испепеляющую

ярость, назови это, как хочешь, хотя бы обыкновенным

мужеством, но пошли! Ведь эти три триппера сейчас раздерут

ноги моей любимой и по очереди пустят в ход своих вонючих

дружков, а потом они еще позовут двух других из броневика, а

потом кто‑нибудь из них захочет повторить, а у этой старшей

гориллы небось висит штука по колено…

Как долго ты соображаешь, как долго работает твое дивное

воображение!

Она, конечно, волей‑неволей от такой чудовищной атаки

испытает сладость и будет стонать от сладости, как она стонала

с тобой, да нет, сильнее, гораздо сильнее, может быть, она будет

визжать, кричать от немыслимой сладости, может быть, это ее

спущенными штанами.

Увидев нас, он упал на бок, схватил гранату и уже выдернул

было из нее чеку, когда Патрик прыгнул ногами вперед и въехал

ему прямо в рожу. Он не сразу сдался, этот гнусавый

суперсолдат, но нас было трое вместе с его спущенными

штанами, и спустя некоторое время Ян обмяк, язык вывалился,

глаза закатились. В подсумке у него нашлась пара наручников, и

Патрик с удивившей меня ловкостью защелкнул их на его

запястьях. Что касается меня, то я очень деловито, с неизвестно

откуда взявшейся сноровкой обмотал ему ноги шнуром от

шторы. Потом мы откатили его тело к стене и только тогда

вспомнили про Машку. Она сидела в углу, опустив голову на

колени. Плечи ее тряслись. Мы подняли ее.

– Мальчики, мальчики, – плакала она и доверчиво тыкалась

носом то мне в грудь, то Патрику. Что с ней было? Мне стыдно

было спросить, и – вот странность – престижные мужские

соображения отлетели весьма далеко, я вдруг почувствовал, что

наконец‑то думаю только о ней, а не о себе. Вдруг заныл

очнувшийся блондин:

– Чуваки, кончайте меня! Шнобель, стрельни мне в пузо! Нет

больше жизни Яну Штрудельмахеру! Оскандалился

Штрудельмахер, облажался! Баб не видел года четыре! – Он

скосил кровавые глаза и посмотрел на пластиковые обои, на

коих висел солидный сгусток его секреции. – Едва до

помидорчика дотронулся, как сразу облажался. Шнобель,

стрельни!

Мы с Патриком переглянулись. Ян Штрудельмахер – ты помнишь

его? Еще бы не помнить это имя! Мы с Патриком улыбнулись

друг другу – так вот откуда явились эти трое, Ян, Теодор и

Филипп!

Когда‑то всей шарагой командовал шведский капитан, он провел

ее через слякотную промозглую Европу, а едва забрезжил

рассвет, построил всех на вершине холма и шпагой показал в

низину, где лежал чистенький городок, словно торт с цукатами.

– Соскучились по шахне, исчадия ада, шваль подзаборная? –

демократично спросил капитан, отпрыск княжеского полярного

рода.

– Так точно, товарищ капитан! – нестройно завопил отряд.

Вниз с холма тянулись ряды сливовых деревьев, и хевра с тихим

госу‑дар‑ствовозьметна‑себявсезаботыповос‑питани‑юунас

че‑ловекникогдане‑пропадае‑тза‑искл‑ючением дерьма!

Дым неожиданного воспоминания разъедал глаза и мешал

вспомнить все до конца, до мельчайших деталей и полностью

все реальные имена, а тут еще отвалился угол комнаты, и сквозь

языки огня нам открылось поле боя. Броневик разъезжал по

всему двору и спокойно уничтожал медицинский персонал и

пигмеев, а также сжигал и разрушал постройки. Гремела музыка:

мерзавцы прокручивали на ходу через проигрыватель модную в

том сезоне песенку Фрэнка Синатры «Stranger in the Night».

Филипп, хохоча, крутил турель пулемета, а Тедди с неясной

ухмылкой выпускал из портативного огнемета струи горючей

смеси. Третий, водитель, крутил баранку и то и дело

прикладывался к бутыли метилового спирта, которую ему

приволокли из госпиталя друзья. Все трое подпевали Синатре на

свой лад:

Стукачи в ночи

Пока не дремлют,

Тихо, как сычи,

Копают землю.

Ну вот, пришла минута прощаться. Ну, мистер СЮ! Ну, товарищ

ЮС! Ну, мальчики… Флаги ЮН!

Патрик стащил с ноги Штрудельмахера кованый башмак и

шагнул к краю провала, я снял со стены саксофон (по всем

законам драматургии в пустом медицинском кабинете висел

саксофон, который должен был сверзиться на чью‑нибудь

голову) и тоже шагнул к краю провала. Броневик, конечно,

притормозил прямо под нашей развороченной комнатой.

– Пока, – сказали мы все трое, подразумевая этим словечком,

что разлука будет недолгой. Потом мы с Патриком ухнули в

броневик, и я со всего размаху засадил саксофоном по голове

Теодорусу, а Патрик ударом башмака отправил Филиппа в

туристическую поездку к берегам Стикса.

– Еще хлебнете, мужики? – С этим вопросом шофер Масляное

Рыло повернулся к нам и даже удивиться не успел, полетел

вслед за друзьями в соседние сферы.

– Как вы его пьете? – спросил я. – Ведь от него нормальные

люди слепнут.

– И мы слепнем, – смиренно улыбнулся Ян. – Но если в него

поссышь, пить можно. Слепнешь, конечно, немного, но не

совсем, не навсегда. Вот сейчас, например, я тебя вижу.

– Ну, давай. – Я взял у него из рук бутыль и хлебнул. Запах был

отвратительный, а вкуса никакого.

– Пей, Генок, и зуб на меня не держи, – сердечно сказал

молодой подлец Штрудельмахер.

– Ты хочешь сказать, что мы здесь все свои? Хер тебе! – сказал

я, но оторваться от зловонной бутыли уже не мог.

Вдруг кто‑то шевельнулся подо мной и недовольно закряхтел:

– Ишь, хлещет! Между прочим, рядом с тобой тоже люди лежат.

Это был Филипп. Я протянул ему бутыль, и он весело

заклокотал, сразу позабыв обиду.

Вскоре очнулись и остальные: Тедди, Патрик и шофер Масляное

Рыло.

– Сейчас я вам еще метилки приволоку, – изъявил желание Ян

Штрудельмахер, упал на землю и довольно быстро покатился к

руинам госпиталя.

– Я смотрю, и среди наемных шакалов есть люди, – сказал я, –

но вот вы, Теодорус, мне активно не по душе.

– Взаимно, – буркнул тот и бесцеремонно перелез через ногу

Патрика.

– Осторожнее, хамюга, – сквозь зубы рявкнул Тандерджет.

– От хамюги слышу, от хамюги слышу, от хамюги слышу, –

завизжал старшой, словно торговка битой птицей на Привозе.

Шофер Масляное Рыло блаженно потянулся.

– Кончайте лаяться, мальчики! Сейчас я вам горяченького врежу!

Он включил проигрыватель. Двор огласился бодрящим маршем

«Шестнадцать наций» в исполнении «Битлов». Под эти звуки из

какой‑то дыры вылезли и построились остатки племени пигмеев.

Потрясая своим сокрушительным оружием, они

продефилировали вокруг помоста своего пропавшего божества.

Кажется, они праздновали свою всемирно‑историческую победу.

Затем появилось колченогое воинство ООН, еще не вполне

оправившееся от наркоза. Они построились вокруг флагштока, к

которому подошел профессор Аббас с газетой «Русские

ведомости» в руках. Как всегда, при виде такого трогательного

тех времен, когда надежды еще витали над европейским

континентом, словно Новая Экономическая Политика.

– Господа, мы с мужем пришли попрощаться, – сказала

Метамунгву на вполне приличном английском. – Большое

спасибо за все!

– Сматываетесь, Элен? – спросил Патрик.

– Да, мистер Тандерджет, мы улетаем в Женеву. Думаем открыть

там парикмахерский салон.

– Хватит, погорбатили на этих пигмеев, внесли свою лепту в

развитие цивилизации, – загундосил старичок Кутсачку. – Пора и

о себе подумать.

– Прощай, моя Африка! – сентиментально воскликнула бывшая

богиня и прислонилась щекой к помосту, на котором провела без

малого сорок лет. – Мне будет многого не хватать там, в Женеве.

– Она метнула лукавый взглядик ‑» косячок». – Не забывайте,

господа!

– Масляное Рыло, включи что‑нибудь подходящее к случаю, –

распорядился Теодорус.

– «Новая серая шляпа» в исполнении Кида Ори, сорок

четвертый альбом национальной фонотеки, – очень

просвещенным тоном, словно какой‑нибудь ленинградский

всезнайка, объявил Масляное Рыло.

Под дребезжащий диксиленд бутыль метилки подплыла к моему

рту. Затем в поле зрения выплыл том энциклопедического

словаря. С целью проверки оставшихся сил я взял том и саданул

им по темени «старшому». Ребята, конечно, развеселились.

– Эх, если бы члены мои двигались, – проворчал Теодорус, –

показал бы я вам, паразиты, как смеяться.

– Пока что слушай, грязный Спарафучилле, – сказал ему Патрик,

– пока у тебя члены не действуют, набирайся ума, благородства,

человечности. Генаша, прочти нам со страницы тридцать пятой,

строка восьмая сверху. Тише, ребята! Что будет, что будет?

Страшно подумать! Геннадий, читай!

Левым глазом я увидел, как по тлеющим углям госпиталя

прошла босыми ногами Машка и встала на раскаленном

крыльце. Она была совсем голая, и по телу ее прыгали, словно

синие бесенята, огоньки. Правым глазом я увидел, как под

лупой, огромные буквы и начал их читать:

– Дюгонь, морское млекопитающее, точнее, корова, в настоящее

Тогда я, конечно, охотно стал читать:

– Дюгонь. Впервые разработан и изучен великим вождем

народов Иосифом Виссарионовичем Сталиным в непримиримой

борьбе с Львом Давыдовичем Бронштейном. Великий зодчий

прогрессивного человечества впервые установил, что Д.

принадлежит рабочему классу, потому что он (Д. – ред. )

принадлежит крестьянству. Его величество, знаменосец мира во

всем мире генералиссимус с головой ученого, телом философа,

в одежде простого кентавра…

Чепцов рядом сопел и иногда взвизгивал, подходя к порогу

оргазма и всякий раз отодвигая сладостный момент.

Вдруг буквы пропали, пропал и Чепцов. Поначалу я

обрадовался, что ослеп на правый глаз. Я надеялся, что теперь

заработает левый и я снова смогу увидеть Машку, но дни шли, а

я был слеп на оба глаза.

Плач мадемуазель Мариан Кулаго

Ах, где ты. родина‑неродина, далекая и нежная, метельная

и снежная, в куличиках, калачиках… поплачьте‑ка!

О чем ты? О палачиках? О пальчиках? Ах. Геночка!

Расскажи мне об этой далекой неродине, где я еще не была, а

только лишь слушала в Париже ее посланцев, стихотворцев и

скрипачей

ах нет, ах нет, не палачей!

таких спортивных мальчиков

да нет же, не канальчиков!

березовых, весенних мальчиков России, моих мальчиков, что

живут на огромных просторах моей неродины вдали от всего

мира…

Ты слышишь колокол? Это Воскресенье! Христос воскрес!

Воистину!

Так расскажи о мальчиках, угодных Богу зайчиках неведомых

мне мальчиках, таинственных и нервных, женатых сплошь на

стервах

по пятницам в Париже весенней пахнет жижей

Ой, говорят, они там у вас все страшно ученые, такие эрудиты,

просто страшно, но почему же тогда рабы, почему трусы?

Ах, елки, елки колкие,

центральную магистраль столицы, крутанулась перед потоком

транспорта на 360 градусов и тогда уже спокойно поехала к

«Националю». Никто не пострадал, кроме постового

регулировщика Щелгуна, у которого после этого случая на

допросе в райотделе джи би началась сильная икота.

Донесение внештатного сотрудника Городского управления

культуры «Силиката» из валютного бара гостиницы

«Националь» (Донесение перемежается внутренним монологом

«Силиката»)

Дорогие товарищи! 32 мая в 0 часов 98 минут я,

«Силикат» (Л.П.Фруктозов), нес вахту в распивочной точке

свободно‑конвертируемой валюты «Националь». В зале

находились: шведский специалист по бумажной

промышленности, господин Магнусон, сенегальский князь Жозеф

Калибава со своим слугой Пьером Плей (оба студенты

Университета им. Патриса Лумумбы), три финских хоккеиста из

команды профсоюза упаковщиков города Турку, больше никого.

Вахту несли: капитан Диомидов («бармен Петя»), старший

лейтенант Кривозубова («официантка Нюра»), лейтенант

Бахрушин («художник Цадкин»), старший сержант Гагинадзе

(«спекулянт Эдди»), а также лейтенанты Сомова, Ломова и

Фильченко («девушки Нина, Инна, Тамара»).

0 часов 104 минуты. Внезапно с шумом распахнулись двери, и

на пороге появился известный в Москве подозрительный

элемент‑интеллектуал‑творческое лицо неопределенных

занятий – мой близкий друг – фамилии не помню – по кличке

Академик, как его зовут в пивнушке «Мужской клуб», что на

свежем воздухе возле Пионерского рынка в Тимирязевском

районе. Вместе с ним явились: Клара Хакимова, студентка МГУ,

первый курс филодендронфака, некая Мариан Кулаго,

сожительница Академика и подданная кантона Гельвеция, а

также огромный иностранец по имени Пат, которого по одежде

можно было вполне принять за советского гражданина.

Академик тут же устремился ко мне и сразу же рассказал мне

три политически‑двусмысленных анекдота: анекдот

«брови» (1794/ 0040), анекдот «мясо» (8805/1147), анекдот

«компьютер» (9564/2086).

заметил, значит, врут, что в нем еврейская кровь. Конечно врут!

Мы его жидам не отдадим!

И тут он сам стал читать. Сначала тихо струился голос его.

как талая вода под коркой мартовского снега, потом пробился

фонтанчиком, миг‑два, и вот уже раскатился новгородским

колоколом, и зашатались подлые валютные стены,

в коих загубил Фруктозов свой талант и душу живу.

0 часов 142 минуты. Академик начал читать десятиминутный

стих под названием «Угар». Магнитная запись сделана старшим

лейтенантом Диомидовым. Со своей стороны, хочу указать, что

стихотворение «Угар» представляет из себя слегка

замаскированный эзоповым языком намек на якобы угарную

атмосферу в нашей стране.

Дополнительные сведения. Во время исполнения стихотворения

господин Магнусон подсел к Мариан Кулаго и попросил у нее

любви. Кулаго назвала сумму тысячу долларов (one thousand

dollars). Это слишком дорого, возразил швед. Ничего не

поделаешь, такова цена, ответила Кулаго, после чего Магнусон

вернулся к своему столу.

Иностранец Пат несколько раз пытался прервать чтение, ругался

на калифорнийском жаргоне, говорил, что ему надоели эти

вечные русские стихи «с подъебкой», и все время руками

приставал к студентке Кларе Хакимовой. Думаю, что иностранца

Пата можно отнести к разряду идеологических диверсантов, а

гражданка Хакимова определенно созрела идти на поводу у

реакции.

Слезы душили меня.

Замолчите вы, иностранец ничтожный, помидорный голландец!

Разве понять вам нашу боль, нашугар, курную избу нашей

русской души?

Гений ты наш, позволь, я встану перед тобой на колени!

Нет, нет, позволь:

НЕ ТРОГАЙТЕ!

Смотрите вы, промышленники, князья, субретки, небесталанный

Фруктозов на коленях перед гением!

Хочу указать также, что расплачивался Академик чеками

какая наглость! Господин Магнусон вынул тогда из внутреннего

кармана брюк еще один доллар (запасной?) и стал размахивать

всей этой внушительной массой свободно конвертируемой

валюты, крича:

– Тысяча и один доллар за одну ночь! Да здравствует

сексуальная революция! Долой бумажную промышленность! Мао

грядет! Ты готов?

Отчего вы плачете, Кулаго?

А вы. Фрукт?

У нас общий предмет плача.

Я уже догадалась. Давайте обнимемся и поплачем вместе!

Что ж, давайте обнимемся. Вы чувствуете. Фрукт, что я без

бюстгальтера?

Я тоже без бюстгальтера. Маша.

Скажите, Фрукт, когда моя грудь упирается в вашу, неужели вы

ничего не чувствуете?

Чувствую эротическое возбуждение, Кулаго.

Значит, вы всеядны? Браво! Браво!

Маша, вы поймите, любовь моя к Нему имеет примесь

гражданского чувства, и жезл его для меня частично символ,

нечто вроде булавы Богдана Хмельницкого или

Петропавловского шпиля.

Ах, сказала она, я не умею так поэтически преувеличивать и для

меня это просто Его хуй.

Кулаго, прошу вас, давайте разомкнем наши объятия. Мне в пору

удавиться, а у вас одни пошлости на уме.

Катитесь, паршивый Фрукт! Не знаете вы ничего. Я от него могла

бы уже иметь трех детей, дорогой Фрукт, – пятилетнюю Леночку,

трехлетнего Мишу и годовалого Степочку…

Вам ведь такое даже и не снилось в вашей «голубой дивизии»!

Ночь, уважаемые товарищи, завершилась обычным для

гражданки Кулаго валютным скандалом с битьем посуды и

криками «проклятая страна», «рабы», «люблю вас всех», «умрем

на одной помойке» и так далее. Подписав чек «Лионского

кредита», Кулаго заснула в объятиях голкипера команды

«Пожиратели дыма из Турку» и была унесена им в гостиницу в 0

часов 390 минут.

странно, убожество разрухи и даже смерзшиеся кучки кала,

отбитые носы и половые железы античных статуй не вызывали

презрительной жалости и не унижали глаза. Некогда шумный и

богатый дом вот уж столько десятков лет жил в смиренном, но

гордом умирании, в достоинстве, которое неподвластно никаким

варварам и никакой взрывчатке, и, наверное, каждый год в эту

пору какой‑нибудь четырнадцатилетний мальчик вроде меня

выходил сквозь пожухлые листья бузины на мраморные плиты, и

у него кожа покрывалась пупырышками от волнения. Он видел

сквозь пустые окна и провалы крыши прозрачное осеннее небо с

летящим багряным листом и понимал, что дом обещает ему его

будущую жизнь, и вот этот поворот к нему длинной тонкой

фигуры, гладкой птичьей головки с огромными украинскими

глазами, и только Бог знает, что еще обещает и о чем

напоминает ему этот разрушенный и заросший бузиной дом на

пороге юности.

– Куда мы отправляемся? – спросила Фильченко.

– Ко мне в мастерскую, – машинально ответил Хвастищев.

Она тут усмехнулась, и усмешка эта кривая вмиг развеяла

очарование и напомнила Хвастищеву, что он зверски пьян, что

он хлыщ, гуляка, гнусный тип, а с ним валютная шлюха,

стукачка, оторва Тамарка.

– Лепить, что ли, меня хотите? – снова усмехнулась она жалко и

вульгарно, с полной покорностью, но в то же время и с

недобрым полицейским смыслом.

Откуда же возник тот миг и образ дворца и неужели в душе

Тамарки ничего не шевельнулось, когда она ТАК обернулась и

ТАК положила руку на вазу?

– Молчи, Тамарка, поменьше спрашивай, – грубовато сказал

Хвастищев, взял девушку крепко под локоть и повлек в

гардеробную, словно строгий муж подгулявшую супружницу.

В гардеробной валютного бара происходила какая‑то дикая

сцена. Две очень объемистых, но проворных задницы,

окаймленных серебряными галунами, сновали взад и вперед по

полу. Так, должно быть, по ночам в подземных штабах снуют по

меркаторовой карте мира вдохновенные ядерные генералы.

Возле зеркала в задумчивой позе, словно Принц Датский, с

Кларой на руках стоял Тандерджет. Девушка то ли спала, то ли

была в обмороке, и ее кривоватые ножки в сморщившихся

– Трудиться для народа, создавать возвышенные и

прекрасные… – звучал в ушах Хвастищева голос страшного

старика, вернее, не старика вот этого в холуйской униформе, а

того, кого он узнал, кого уже вспомнил почти до конца.

– Хам, хам паскудный, – забормотал он, – сейчас ты увидишь,

сейчас…

Тамарка приблизила к нему свои губы:

– Радик, не связывайся с ним. Он какой‑то полковник, мы тут

все у него на крючке.

– Как его фамилия? – спросил Хвастищев отважно и сжал

Тамаркино плечо. Сейчас все выяснится. Сейчас все прояснится

до конца.

– Шевцов, кажется, – сказала она. – Да, Шевцов.

…Черный мазутный поезд пронес свою дикую тяжесть в пяти

сантиметрах от моей съежившейся плоти…

– А вы, молодые люди, кажись, и не раздевались? – хихикая,

спросил второй гардеробщик. – There are not your coats, господа

хорошие, – простонародный его голос странно грассировал на

трудных перекатах.

– А этот чуть ли не генерал, – прошептала Тамарка, – но не

страшный…

– Мы сюда еще весной пришли, – спокойно пояснил

гардеробщику Патрик. – Мы еще весенние птички, папаша.

Хвастищев набрался смелости и посмотрел своему старику

прямо в глаза. Тот не отводил взгляда: здесь, в валютном

притоне, он чувствовал себя вполне уверенно.

В ухо ему надо плюнуть сейчас, подумал Хвастищев. Оттянуть

двумя пальцами его жесткое ухо, этот настоящий мини‑унитаз, и

плюнуть прямо в кустик седых волос, в глубокую шахту, где за

скоплениями серы трепещет не по годам чуткая мембрана.

– А вы, я вижу, здесь по совместительству? – начал Хвастищев.

– Нет, я там по совместительству, – любезно пояснил

гардеробщик.

– Что ж, одной зарплаты вам не хватает?

– Нет, не хватает.

– Пенсия, значит, плюс две зарплаты? – глуповато ухмыльнулся

Хвастищев.