АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН

В круге

первом

Том 2

53

В шесть часов вечера в воскресенье даже на шарашке

начинался всеобщий отдых до утра. Никак нельзя было избежать

этого досадного перерыва в арестантской работе, потому что в

воскресенье вольняшки дежурили только в одну смену. Это была

гнусная традиция, против которой, однако, были бессильны

бороться майоры и подполковники, ибо сами они тоже не хотели

работать по воскресным вечерам. Только Мамурин-Железная

Маска страшился этих пустых вечеров, когда уходили вольные,

когда загоняли и запирали всех зэков, которые всё-таки тоже

были в известном смысле люди, — и ему оставалось одному

ходить по опустевшим коридорам института мимо осургученных

и опломбированных дверей, либо томиться в своей келье между

умывальником, шкафом и кроватью. Мамурин пытался добиться,

чтобы Семёрка работала и по воскресным вечерам, — но не мог

сломить консервативности начальства спецтюрьмы, не

желавшего удваивать внутризонных караулов.

И так сложилось, что двадцать восемь десятков арестантов,

попирая все разумные доводы и кодексы об арестантском труде,

— по воскресным вечерам нагло отдыхали.

Отдых этот был такого свойства, что непривычному человеку

показался бы пыткою, придуманной дьяволом. Наружная

темнота и особая бдительность воскресных дней не разрешала

тюремному начальству в эти часы устраивать прогулки во

дворике или киносеансы в сарае. После годовой переписки со

всеми высокими инстанциями было также решено, что и

музыкальные инструменты типа «баян», «гитара», «балалайка»

и «губная гармоника», а тем более прочих укрупнённых типов, —

недопустимы на шарашке, так как их совместные звуки могли бы

помочь производить подкоп в каменном фундаменте.

(Оперуполномоченные через стукачей непрерывно выясняли, нет

ли у заключённых каких-либо самодельных дудок и пищалок, а

за игру на гребешке вызывали в кабинет и составляли особый

протокол.) Тем более не могло быть речи о допущении в

общежитии тюрьмы радиоприёмников или самых драненьких

патефонов.

Правда, заключённым разрешалось пользоваться тюремной

библиотекой. Но у спецтюрьмы не было средств для покупки

За эту ночь с воскресенья на понедельник могла расколоться

Луна, могли воздвигнуться новые Альпы на Украине, океан мог

проглотить Японию или начаться всемирный потоп — запертые в

ковчеге арестанты ничего не узнали бы до утренней поверки. Так

же не могли их потревожить в эти часы телеграммы от

родственников, докучные телефонные звонки, приступ

дифтерита у ребёнка или ночной арест.

Те, кто плыли в ковчеге, были невесомы сами и обладали

невесомыми мыслями. Они не были голодны и не были сыты.

Они не обладали счастьем и потому не испытывали тревоги его

потерять. Головы их не были заняты мелкими служебными

расчётами, интригами, продвижением, плечи их не были

обременены заботами о жилище, топливе, хлебе и одежде для

детишек. Любовь, составляющая искони наслаждение и

страдание человечества, была бессильна передать им свой

трепет или свою агонию. Тюремные сроки их были так длинны,

что никто ещё не задумывался о тех годах, когда выйдет на

волю. Мужчины, выдающиеся по уму, образованию и опыту

жизни, но всегда слишком преданные своим семьям, чтобы

оставлять достаточно себя для друзей, — здесь принадлежали

только друзьям.

Свет ярких ламп отражался от белых потолков, от выбеленных

стен и тысячами лучиков пронизывал просветлённые головы.

Отсюда, из ковчега, уверенно прокладывающего путь сквозь

тьму, легко озирался извилистый заблудившийся поток

проклятой Истории — сразу весь, как с огромной высоты, и

подробно, до камешка на дне, будто в него окунались.

В эти часы воскресных вечеров материя и тело не напоминали

людям о себе. Дух мужской дружбы и философии парил под

парусным сводом потолка.

Может быть, это и было то блаженство, которое тщетно

пытались определить и указать все философы древности?

54

В полукруглой комнате второго этажа под высоким сводчатым

потолком алтаря было особенно просторно мыслям и весело.

Все двадцать пять человек этой комнаты собрались дружно к

шести часам. Одни поскорей разделись до белья, стремясь

избавиться от надоевшей тюремной шкуры, и плюхнулись с

выписывал себе накладные химическим карандашом. Но стало

известно (да наверно, подстроили), друг на друга все указали,

кто что говорил, и по десятому пункту получили все по десять

лет. Прошёл и Каган пять очных ставок, но никто не доказал, что

он хоть слово вымолвил. Была бы 58-я статья поуже — и

пришлось бы Кагана выпускать. Но следователь знал свой

последний запас — пункт 12-й той же статьи —

недоносительство. За недоносительство и припаяли Кагану те же

десять астрономических лет.

Из лагеря Каган попал на шарашку благодаря своему

выдающемуся остроумию. В трудную минуту, когда его изгнали с

поста «заместителя старшего по бараку» и стали гонять на

лесоповал, он написал письмо на имя председателя совета

министров товарища Сталина о том, что если ему, Исааку

Кагану, правительство предоставит возможность, он берётся

осуществить управление по радио торпедными катерами.

Расчёт был верен. Ни у кого в правительстве не дрогнуло бы

сердце, если бы Каган по-человечески написал, что ему очень

очень плохо и он просит его спасти. Но выдающееся военное

изобретение стоило того, чтобы автора немедленно привезти в

Москву. Кагана привезли в Марфино, и разные чины с голубыми

и синими петлицами приезжали к нему и торопили его воплотить

дерзкую техническую идею в готовую конструкцию. Уже получая

здесь белый хлеб и масло, Каган, однако, не торопился. С

большим хладнокровием он отвечал, что он сам не торпедист и,

естественно, нуждается в таковом. За два месяца достали

торпедиста (зэка). Но тут Каган резонно возразил, что сам он —

не судовой механик и, естественно, нуждается в таковом. Ещё за

два месяца привезли и судового механика (зэка). Каган вздохнул

и сказал, что не радио является его специальностью. Радио

инженеров в Марфине было много, и одного тотчас

прикомандировали к Кагану. Каган собрал их всех вместе и

невозмутимо, так что никто не мог бы заподозрить его в

насмешке, заявил им: «Ну вот, друзья, когда теперь вас собрали

вместе, вы вполне могли бы общими усилиями изобрести

управляемые по радио торпедные катера. И не мне лезть

советовать вам, специалистам, как это лучше сделать.» И,

действительно, их троих услали на военно-морскую шарашку,

Каган же за выигранное время пристроился в аккумуляторной, и

Энгельса и Марра, работой по выводу всех слов всех языков из

понятий «рука» и «ручной труд» — он не подозревал, что в

минувшую ночь Корифей Языкознания занёс над Марром резак);

потом лежали там «Саламандры» Чапека; сборник рассказов

весьма прогрессивных (то есть сочувствующих коммунизму)

японских писателей; «For Whom the Bell Tolls» (Хемингуэя, как

переставшего быть прогрессивным, у нас переводить замялись);

роман Эптона Синклера, никогда не переводившийся на русский;

и мемуары полковника Лоуренса на немецком, ибо достались в

числе трофеев фирмы Лоренц.

В мире было необъятно много книг, самых необходимейших,

самых первоочередных, и жадность все их прочесть никогда не

давала Рубину возможности написать ни одной своей. Сейчас

Рубин готов был глубоко за полночь, вовсе не думая о

завтрашнем рабочем дне, только читать и читать. Но к вечеру и

остроумие Рубина, и жажда спора и витийства также бывали

особенно разогнаны — и надо было совсем немного, чтобы

призвать их на служение обществу. Были люди на шарашке, кто

не верил Рубину, считая его стукачом (из-за слишком

марксистских взглядов, не скрываемых им), — но не было на

шарашке человека, который бы не восторгался его затейством.

Воспоминание о «Вороне и лисице», уснащённой хорошо

перенятым жаргоном блатных, было так живо, что и теперь

вслед за Каганом многие в комнате стали громко требовать от

Рубина какой-нибудь новой хохмы. И когда Рубин приподнялся и,

мрачный, бородатый, вылез из-под укрытия верхней над ним

койки, словно из пещеры, — все бросили свои дела и

приготовились слушать. Только Двоетёсов на верхней койке

продолжал резать на ногах ногти так, что они далеко отлетали,

да Абрамсон под одеялом, не оборачиваясь, читать. В дверях

столпились любопытные из других комнат, средь них татарин

Булатов в роговых очках резко кричал:

— Просим, Лёва! Просим!

Рубин вовсе не хотел потешать людей, в большинстве

ненавидевших или попиравших всё ему дорогое; и он знал, что

новая хохма неизбежно значила с понедельника новые

неприятности, трёпку нервов, допросы у «Шишкина-Мышкина».

Но будучи тем самым героем поговорки, кто для красного словца

не пожалеет родного отца, Рубин притворно нахмурился,

утреннюю газету вакуумщик Земеля. Нержин решительно

потянул его за газету:

— Улыба! Довольно просвещаться! А то потянет на мировое

господство. Подбери ноги. Будь заседателем!

Снизу послышались аплодисменты:

— Просим, Земеля, просим!

Земеля был талая душа и не мог долго сопротивляться.

Раздаваясь в улыбке, он свесил через поручни лысеющую

голову:

— Избранник народа — высокая честь! Что вы, друзья? Я не

учился, я не умею…

Дружный хохот («Все не умеем! Все учимся!») был ему ответом и

избранием в заседатели.

По другую сторону от Нержина лежал Руська Доронин. Он

разделся, с головой и ногами ушёл под одеяло и ещё подушкой

сверху прикрыл своё счастливое упоённое лицо. Ему не

хотелось ни слышать, ни видеть, ни чтоб его видели. Только тело

его было здесь — мысли же и душа следовали за Кларой,

которая ехала сейчас домой. Перед самым уходом она

докончила плести корзиночку на ёлку и незаметно подарила её

Руське. Эту корзиночку он держал теперь под одеялом и

целовал.

Видя, что напрасно было бы шевелить Руську, Нержин

оглядывался в поисках второго.

— Амантай! Амантай! — звал он Булатова. — Иди в заседатели.

Очки Булатова задорно блестели.

— Я бы пошёл, да там сесть негде! Я тут у двери, комендантом

буду!

Хоробров (он уже успел постричь Абрамсона, и ещё двоих, и

стриг теперь посередине комнаты нового клиента, а тот сидел

перед ним голый до пояса, чтоб не трудиться потом счищать

волосы с белья) крикнул:

— А зачем второго заседателя? Приговор-то уж, небось, в

кармане? Катай с одним!

— И то правда, — согласился Нержин. — Зачем дармоеда

держать? Но где же обвиняемый? Комендант! Введите

обвиняемого! Прошу тишины!

И он постучал большим мундштуком по койке. Разговоры

стихали.

шарашки Марфино объявляю открытым. Слушается дело…?

— Ольговича Игоря Святославича… — подсказал прокурор.

Подхватывая замысел, Нержин монотонно-гнусаво как бы

прочёл:

— Слушается дело Ольговича Игоря Святославича, князя

Новгород-Северского и Путивльского, год рождения…

приблизительно… Чёрт возьми, секретарь, почему

приблизительно?.. Внимание! Обвинительное заключение, ввиду

отсутствия у суда письменного текста, зачтёт прокурор.

55

Рубин заговорил с такой лёгкостью и складом, будто глаза его

действительно скользили по бумаге (его самого судили и

пересуживали четыре раза, и судебные формулы запечатлелись

в его памяти):

«Обвинительное заключение по следственному делу номер пять

миллионов дробь три миллиона шестьсот пятьдесят одна тысяча

девятьсот семьдесят четыре по обвинению ОЛЬГОВИЧА ИГОРЯ

СВЯТОСЛАВИЧА.

Органами государственной безопасности привлечён в качестве

обвиняемого по настоящему делу Ольгович И.С.

Расследованием установлено, что Ольгович, являясь

полководцем доблестной русской армии, в звании князя, в

должности командира дружины, оказался подлым изменником

Родины. Изменническая деятельность его проявилась в том, что

он сам добровольно сдался в плен заклятому врагу нашего

народа ныне изобличённому хану Кончаку, — и кроме того сдал в

плен сына своего Владимира Игоревича, а также брата и

племянника, и всю дружину в полном составе со всем оружием и

подотчётным материальным имуществом.

Изменническая деятельность его проявилась также в том, что

он, с самого начала поддавшись на удочку провокационного

солнечного затмения, подстроенного реакционным

духовенством, не возглавил массовую политико

разъяснительную работу в своей дружине, отправлявшейся

«шеломами испить воды из Дону», — не говоря уже об

антисанитарном состоянии реки Дон в те годы, до введения

двойного хлорирования. Вместо всего этого обвиняемый

ограничился, уже в виду половцев, совершенно

(там же, том 1, лист 281)

и ниже:

«Сознайся, разве пленники так живут?»

(там же, том 1, лист 300).

Половецкий хан вскрывает всю циничность своих отношений с

князем-изменником:

«За отвагу твою, да за удаль твою Ты мне, князь, полюбился.»

(следственное дело, том 2, лист 5).

Более тщательным следствием было вскрыто, что эти циничные

отношения существовали и» задолго до сражения на реке Каяле:

«Ты люб мне был всегда»

(там же, лист 14, показания свидетеля Бородина),

и даже:

«Не врагом бы твоим, а союзником верным, А другом надёжным,

а братом твоим Мне хотелось бы быть…»

(там же).

Всё это объективизирует обвиняемого как активного пособника

хана Кончака, как давнишнего половецкого агента и шпиона.

На основании изложенного обвиняется Ольгович Игорь

Святославич, 1151 года рождения, уроженец города Киева,

русский, беспартийный, ранее не судимый, гражданин СССР, по

специальности полководец, служивший командиром дружины в

звании князя, награждённый орденами Варяга 1-й степени,

Красного Солнышка и медалью Золотого Щита, в том, что он

совершил гнусную измену Родине, соединённую с диверсией,

шпионажем и многолетним преступным сотрудничеством с

половецким ханством, то есть в преступлениях,

предусмотренных статьями 58-1-б, 58-6, 58-9 и 58-11 УК РСФСР.

В предъявленных обвинениях Олъгович виновным себя признал,

изобличается показаниями свидетелей, поэмой и оперой.

Руководствуясь статьёй 208-й УПК РСФСР настоящее дело

направлено прокурору для предания обвиняемого суду».

Рубин перевёл дух и торжествующе оглядел зэков. Увлечённый

потоком фантазии, он уже не мог остановиться. Смех,

перекатывавшийся по койкам и у дверей, подстёгивал его. Он

уже сказал более и острее того, что хотел бы при нескольких

присутствующих здесь стукачах или при людях, злобно

настроенных к власти.

Спиридон под жёсткой седорыжей щёткой волос, растущих у

отпрыск тут же вступает в половую связь с Кончаковной, хотя

браки с иностранками нашим подданным категорически

запрещены соответствующими компетентными органами! И это в

момент наивысшего напряжения советско-половецких

отношений, когда…

— Позвольте! — выступил от своей койки кудлатый Каган. —

Откуда прокурору известно, что на Руси уже тогда была

советская власть?

— Комендант! Выведите этого подкупленного агента! — постучал

Нержин. Но Булатов не успел шевельнуться, как Рубин с

лёгкостью принял нападение.

— Извольте, я отвечу! Диалектический анализ текстов убеждает

нас в этом. Читайте у Автора Слова:

«Веют стяги красные в Путивле».

Кажется, ясно? Благородный князь Владимир Галицкий,

начальник Путивльского райвоенкомата, собирает народное

ополчение, Скулу и Брошку, на защиту родного города, — а князь

Игорь тем временем рассматривает голые ноги половчанок?

Оговорюсь, что все мы весьма сочувствуем этому его занятию,

но ведь Кончак же предлагает ему на выбор «любую из

красавиц» — так почему ж он, гад, её не берёт? Кто из

присутствующих поверит, чтобы человек мог сам отказаться от

бабы, а? Вот тут-то и кроется предел цинизма, до конца

разоблачающий обвиняемого — это так называемый побег из

плена и его «добровольное» возвращение на Родину! Да кто же

поверит, что человек, которому предлагали «коня любого и

злата» — вдруг добровольно возвращается на родину, а это всё

бросает, а? Как это может быть?..

Именно этот, именно этот вопрос задавался на следствии

вернувшимся пленникам, и Спиридону задавался этот вопрос:

зачем же бы ты вернулся на родину, если б тебя не

завербовали?!..

— Тут может быть одно и только одно толкование: князь Игорь

был завербован половецкой разведкой и заброшен для

разложения киевского государства! Товарищи судьи! Во мне, как

и в вас, кипит благородное негодование. Я гуманно требую —

повесить его, сукиного сына! А поскольку смертная казнь

отменена — вжарить ему двадцать пять лет и пять по рогам!

Кроме того, в частном определении суда: оперу «Князь Игорь»

гололедицы — «бяшеть серен велик». Может быть потому, что

уже тогда Свобода Кончаковна была просватана за Владимира

Игоревича? В рассматриваемом 1185 году, наконец, — кто помог

Игорю бежать из плена? Половец же! Половец Овлур, которого

Игорь затем «учинил вельможею». А Кончаковна привезла потом

Игорю внука… За укрытие этих фактов я предлагал бы привлечь

к ответственности ещё и Автора Слова, затем музыкального

критика Стасова, проглядевшего изменнические тенденции в

опере Бородина, ну и, наконец, графа Мусина-Пушкина, ибо не

мог же он быть непричастен к сожжению единственной рукописи

Слова? Явно, что кто-то, кому это выгодно, заметал следы. И

Челнов отступил, показывая, что он кончил.

Всё та же слабая улыбка была на его губах.

Молчали.

— Но кто же будет защищать подсудимого? Ведь человек

нуждается в защите! — возмутился Исаак Каган.

— Нечего его, гада, защищать! — крикнул Двоетёсов. — Один Бэ

— и к стенке!

Сологдин хмурился. Очень смешно было, что говорил Рубин, а

знания Челнова он тем более уважал, но князь Игорь был

представитель как бы рыцарского, то есть самого славного

периода русской истории, — и потому не следовало его даже

косвенно использовать для насмешек. У Сологдина образовался

неприятный осадок.

— Нет, нет, как хотите, а я выступаю на защиту! — сказал

осмелевший Исаак, обводя хитрым взглядом аудиторию. —

Товарищи судьи! Как благородный казённый адвокат, я вполне

присоединяюсь ко всем доводам государственного обвинителя.

— Он тянул и немного шамкал. — Моя совесть подсказывает

мне, что князя Игоря не только надо повесить, но и четвертовать.

Верно, в нашем гуманном законодательстве вот уже третий год

нет смертной казни, и мы вынуждены заменять её. Однако, мне

непонятно, почему прокурор так подозрительно мягкосердечен?

(Тут надо проверить и прокурора!) Почему по лестнице

наказаний он спускается сразу на две ступеньки — и доходит до

двадцати пяти лет каторжных работ? Ведь в нашем уголовном

кодексе есть наказание, лишь немногим мягче смертной казни,

наказание, гораздо более страшное, чем двадцать пять лет

каторжных работ.

теоретически мог признать трагичность судьбы пленников, но

всё же это был только поток, один из многих и не самых

замечательных. Пленники любопытны были тем, что повидали

многие заморские страны («живые лжесвидетели», как шутил

Потапов), но всё же поток их был сер, это были беспомощные

жертвы войны, а не люди, которые бы добровольно избрали

политическую борьбу путём своей жизни.

Всякий поток зэков в НКВД, как и всякое поколение людей на

Земле, имеет свою историю, своих героев.

И трудно одному поколению понять другое.

Абрамсону казалось, что эти люди не шли ни в какое сравнение

с теми — с теми исполинами, кто, как он сам, в конце двадцатых

годов добровольно избирали енисейскую ссылку вместо того,

чтоб отречься от своих слов, сказанных на партсобрании, и

остаться в благополучии — такой выбор давался каждому из

них. Те люди не могли снести искажения и опозорения

революции и готовы были отдать себя для очищения её. Но это

«племя младое незнакомое» через тридцать лет после Октября

входило в камеру и с мужицким матом запросто повторяло то

самое, за что ЧОНовцы стреляли, жгли и топили в гражданскую

войну.

И потому Абрамсон, ни к кому лично из пленников не

враждебный и ни с кем отдельно из них не спорящий, в общем

не принимал этой породы.

Да и вообще Абрамсон (как он сам себя уверял) давно

переболел всякими арестантскими спорами, исповедями и

рассказами о виденных событиях. Любопытство к тому, что

говорят в другом углу камеры, если испытывал он в молодости,

то потерял давно. Жить производством он тоже давно отгорел.

Жить жизнью семьи он не мог, потому что был иногородний,

свиданий ему никогда не давали, а подцензурные письма,

приходившие на шарашку, были ещё писавшими их невольно

обеднены и высушены от соков живого бытия. Не задерживал он

своего внимания и на газетах: смысл всякой газеты становился

ему ясен, едва он пробегал её заголовки. Музыкальные

передачи он мог слушать в день не более часа, а передач,

состоящих из слов, его нервы вовсе не выносили, как и лживых

книг. И хотя внутри себя, где-то там, за семью перегородками, он

сохранил не только живой, но самый болезненный интерес к

обложенной еловыми ветками по грубым выдолбинам и рваным

волокнам стола. Оттаявшие ветки пахли снегом и смолой,

кололи руки. Пили самогон. Поднимая тосты, клялись, что из

присутствующих никто никогда не подпишет капитулянтского

отречения.

Политической бури в Советском Союзе они ожидали с месяца на

месяц!

Потом пели славные революционные песни: «Варшавянку»,

«Над миром наше знамя реет», «Чёрного барона».

Ещё спорили о чём попало, по мелочам.

Роза, работница с харьковской табачной фабрики, сидела на

перине (с Украины привезла её в Сибирь и очень этим

гордилась), курила папиросу за папиросой и презрительно

встряхивала стрижеными кудрями: «Терпеть не могу

интеллигенции! Она отвратительна мне во всех своих „тонкостях“

и „сложностях“. Человеческая психология гораздо проще, чем её

хотели изобразить дореволюционные писатели. Наша задача —

освободить человечество от духовной перегрузки!»

И как-то дошли до женских украшений. Один из ссыльных —

Патрушев, бывший крымский прокурор, к которому как раз

незадолго приехала невеста из России, вызывающе воскликнул:

«Зачем вы обедняете будущее общество? Почему бы мне не

мечтать о том времени, когда каждая девушка сможет носить

жемчуга? когда каждый мужчина сможет украсить диадемой

голову своей избранницы? « Какой поднялся шум! С какой

яростью захлестали цитатами из Маркса и Плеханова, из

Кампанеллы и Фейербаха.

Будущее общество!.. О нём говорили так легко!..

Взошло солнце Нового Девятьсот Тридцатого года, и все вышли

полюбоваться. Было ядрёное морозное утро со столбами

розового дыма прямо вверх, в розовое небо. По белой

просторной Ангаре к обсаженной ёлками проруби бабы гнали

скот на водопой. Мужиков и лошадей не было — их угнали на

лесозаготовки.

И прошло два десятилетия… Отцвела и опала злободневность

тогдашних тостов. Расстреляли и тех, кто был твёрд до конца.

Расстреляли и тех, кто капитулировал. И только в одинокой

голове Абрамсона, уцелевшей под оранжерейным колпаком

шарашек, выросло никому не видимым древом пониманье и

ввязываться тоже нельзя, потому что свои глубоко-хранимые,

столько раз оскорблённые мысли так же невозможно открыть

«молодым» арестантам, как показать им свою жену обнажённой.

Нержин перечислил, кто будет. Рубин один был на шарашке по

настоящему близок Абрамсону, хотя ещё предстояло отчитать

его за сегодняшний не достойный истинного коммуниста фарс.

Напротив, Сологдина и Прянчикова Абрамсон не любил. Но как

ни странно, Рубин и Сологдин считались друзьями — из-за того

ли, что вместе лежали на бутырских нарах. Администрация

тюрьмы тоже не очень их различала и под ноябрьские праздники

вместе гребла на «праздничную изоляцию» в Лефортово.

Делать было нечего, Абрамсон согласился. Ему было

объявлено, что пиршество начнётся между кроватями Потапова

и Прянчикова через полчаса, как только Андреич кончит

приготовление крема.

Между разговором Нержин обнаружил, что читает Абрамсон, и

сказал:

— Мне в тюрьме тоже пришлось как-то перечесть «Монте

Кристо», не до конца. Я обратил внимание, что хотя Дюма

старается создать ощущение жути, он рисует в замке Иф

совершенно патриархальную тюрьму. Не говоря уже о

нарушении таких милых подробностей, как ежедневный вынос

параши из камеры, о чём Дюма по вольняшечьему недомыслию

умалчивает, — разберите, почему Дантес смог убежать? Потому

что у них годами не бывало в камерах шмонов, тогда как их

полагается производить каждонедельно, и вот результат: подкоп

не был обнаружен. Затем у них не меняли приставленных

вертухаев — их же следует, как мы знаем из опыта Лубянки,

менять каждые два часа, дабы один надзиратель искал

упущений у другого. А в замке Иф по суткам в камеру не входят

и не заглядывают. Даже глазков у них в камерах не было — так

Иф был не тюрьма, а просто морской курорт! В камере

считалось возможным оставить металлическую кастрюлю — и

Дантес долбал ею пол. Наконец, умершего доверчиво зашивали

в мешок, не прожегши его тело в морге калёным железом и не

проколов на вахте штыком. Дюма следовало бы сгущать не

мрачность, а элементарную методичность.

Нержин никогда не читал книг просто для развлечения. Он искал

в книгах союзников или врагов, по каждой книге выносил

на два бокала Нержин предложил повернуть бритвенные

стаканчики и взялся честно отмыть их горячей водой.

В полукруглой комнате установился безмятежный воскресный

отдых. Одни присели поболтать на кровати к своим лежащим

товарищам, другие читали и по соседству перебрасывались

замечаниями, иные лежали бездейственно, положив руки под

затылок и установив немигающий взгляд в белый потолок.

Всё смешивалось в одну общую разноголосицу.

Вакуумщик Земеля нежился: на верхней койке он лежал

разобранный до кальсон (наверху было жарковато), гладил

мохнатую грудь и, улыбаясь своей неизменной беззлобной

улыбкой, повествовал мордвину Мишке через два воздушных

пролёта:

— Если хочешь знать — всё началось с полкопейки.

— Почему с пол копейки?

— Раньше, году в двадцать шестом, в двадцать восьмом, — ты

маленький был, — над каждой кассой висела табличка:

«Требуйте сдачу полкопейки!» И монета такая была —

полкопейки. Кассирши её без слова отдавали. Вообще на дворе

был НЭП, всё равно, что мирное время.

— Войны не было?

— Да не войны, вот чушка! Это до советской власти было,

значит, — мирное время. Да… В учреждениях при НЭПе шесть

часов работали, не как сейчас. И ничего, справлялись. А

задержат тебя на пятнадцать минут — уже сверхурочные

выписывают. И вот, что, ты думаешь, сперва исчезло?

Полкопейки! С неё и началось. Потом — медь исчезла. Потом, в

тридцатом году, — серебро, не стало мелких совсем. Не дают

сдачу, хоть тресни. С тех пор никак и не наладится. Мелочи нет

— стали на рубли считать. Нищий-то уж не копейку Христа ради

просит, а требует — «граждане, дайте рубль!». В учреждении как

зарплату получать, так сколько там тебе в ведомости копеек

указано — даже не спрашивай, смеются: мелочник! А сами —

дураки! Полкопейки — это уважение к человеку, а шестьдесят

копеек с рубля не сдают — это значит, накакать тебе на голову.

За полкопейки не постояли — вот полжизни и потеряли.

В другой стороне, тоже наверху, один арестант отвлёкся от

книжки и сказал соседу:

— А дурное было царское правительство! Слышь, — Сашенька,

арестанты, кто — утешая себя, кто — растравляя, но истина

никак не вышелушивалась из их аргументов и живых примеров.

В воскресенье вечером получалось, что садиться всегда хорошо,

а когда вставали в понедельник утром — ясно было, что

садиться — всегда плохо.

А ведь и это тоже неверно…

Спор «когда лучше садиться» принадлежал, однако, к тем,

которые не раздражают спорщиков, а умиряют их, осеняют

философской грустью. Этот спор никогда и нигде не приводил ко

взрывам.

Томас Гоббс как-то сказал, что за истину «сумма углов

треугольника равна ста восьмидесяти градусам» лилась бы

кровь, если бы та истина задевала чьи-либо интересы.

Но Гоббс не знал арестантского характера.

На крайней койке у дверей шёл как раз тот спор, который мог

привести к мордобою или кровопролитию, хотя он не задевал

ничьих интересов: к электрику пришёл токарь, чтобы скоротать

вечерок с приятелем, речь у них зашла сперва почему-то о

Сестрорецке, а потом — о печах, которыми отапливаются

сестрорецкие дома. Токарь жил в Сестрорецке одну зиму и

хорошо помнил, какие там печи. Электрик сам никогда там не

был, но шурин его был печником, первоклассным печником, и

выкладывал печи именно в Сестрорецке, и он рассказывал как

раз всё обратное тому, что помнил токарь. Спор их, начавшийся

с простого пререкания, уже дошёл до дрожи голоса, до личных

оскорблений, он уже громкостью затоплял все разговоры в

комнате — спорщики переживали обидное бессилие доказать

несомненность своей правоты, они тщетно пытались искать

третейского суда у окружающих — и вдруг вспомнили, что

дворник Спиридон хорошо разбирается в печах и во всяком

случае скажет другому из них, что таких несусветных печей не

то, что в Сестрорецке, а и вообще нигде никогда не бывает. И

они быстрым шагом, к удовольствию всей комнаты, ушли к

дворнику.

Но в горячности они забыли закрыть за собой дверь — и из

коридора ворвался в комнату другой, не менее надрывный, спор

— когда правильно встречать вторую половину XX столетия — 1

января 1950 года или 1 января 1951 года? Спор уже, видно,

начался давно и упёрся в вопрос: 25 декабря какого именно года

освобождении, и скоро должны были выявиться успешные

результаты хлопот.

И, ища выход своему торжеству, он вёл длинный рассказ этому

не глупому, но совершенно среднему человеку Сологдину, у

которого ни впереди, ни позади ничего не было столь яркого, как

у него.

Сологдин лежал на спине врастяжку с опрокинутой пустой

книжонкой на груди и отпускал рассказчику немного сверкания

своего взгляда. С белокурой бородкой, ясными глазами, высоким

лбом, прямыми чертами древне-русского витязя, Сологдин был

неестественно, до неприличия хорош собой.

Сегодня он был на взлёте. В себе он слышал пение как бы

вселенской победы — своей победы над целым миром, своего

всесилия. Освобождение его было теперь вопросом одного года.

Кружительная карьера могла ожидать его вслед за

освобождением. Вдобавок, тело его сегодня не томилось по

женщине, как всегда, а было успокоено, вызорено от мути.

И, ища выход своему торжеству, он, забавы ради, лениво

скользил по извивам чьей-то чужой безразличной для него

истории, рассказываемой этим вовсе не глупым, но совершенно

средним человеком, у которого ничего подобного не могло

случиться, как у Сологдина.

Он часто слушал людей так: будто покровительствуя им и лишь

из вежливости стараясь не подать в том виду.

Сперва гравёр рассказывал о двух своих жёнах в России, потом

стал вспоминать жизнь в Германии и прелестных немочек, с

которыми он был там близок. Он провёл новое для Сологдина

сравнение между женщинами русскими и немецкими. Он

говорил, что, пожив с теми и другими, предпочитает немочек; что

русские женщины слишком самостоятельны, независимы,

слишком пристальны в любви — своими недремлющими глазами

они всё время изучают возлюбленного, узнают его слабые

стороны, то видят в нём недостаточное благородство, то

недостаточное мужество, — русскую возлюбленную всё время

ощущаешь как равную тебе, и это неудобно; наоборот, немка в

руках любимого гнётся как тростиночка, её возлюбленный для

неё — бог, он — первый и лучший на земле, вся она отдаётся на

его милость, она не смеет мечтать ни о чём, кроме как угодить

ему, — и от этого с немками гравёр чувствовал себя более

то привлекательное нечто, для чего предназначались бокалы.

Это была толика спиртного, вымененная у зэков химической

лаборатории на кусок «классного» гетинакса. Спирт был

разбавлен водой в пропорции один к четырём, а потом закрашен

сгущённым какао. Это была коричневая малоалкогольная

жидкость, которая, однако, с нетерпением ожидалась.

— А что, господа? — картинно откинувшись и даже в полутьме

купе блестя глазами, призвал Сологдин. — Давайте вспомним,

кто из нас и когда сидел последний раз за пиршественным

столом.

— Я — вчера, с немцами, — буркнул Рубин, не любя пафоса.

Что Сологдин называл иногда общество господами, Рубин

понимал как результат его ушибленности двенадцатью годами

тюрьмы. Нельзя ж было подумать, что человек на тридцать

третьем году революции может произносить это слово серьёзно.

От той же ушибленности и понятия Сологдина были

извращённые во многом, Рубин старался это всегда помнить и

не вспыхивать, хотя слушать приходилось вещи диковатые.

(А для Абрамсона, кстати, так же дико было и то, что Рубин

пировал с немцами. У всякого интернационализма есть же

разумный предел!)

— Не-ет, — настаивал Сологдин. — Я имею в виду настоящий

стол, господа! — Он радовался всякому поводу употребить это

гордое обращение. Он полагал, что гораздо большие земельные

пространства предоставлены «товарищам», а на узком клочке

тюремной земли проглотят «господ» и те, кому это не нравится.

— Его признаки — тяжёлая бледноцветная скатерть, вино в

графинах из хрусталя, ну, и нарядные женщины, конечно!

Ему хотелось посмаковать и отодвинуть начало пира, но Потапов

ревнивым проверяющим взглядом хозяйки дома окинул стол и

гостей и в своей ворчливой манере перебил:

— Вы ж понимаете, хлопцы, пока Гроза полуночных дозоров не

накрыл нас с этим зельем, надо переходить к официальной

части.

И дал знак Нержину разливать.

Всё же, пока вино разливалось, молчали, и каждый невольно

что-то вспомнил.

У беспокойного Ни-ки-ты,

У осторожного И-льи.

Коричневое вино пили медленно, стараясь доведаться до

аромата.

— А градус — есть! — одобрил Рубин. — Браво, Андреич!

— Градус есть, — подтвердил и Сологдин. Он был сегодня в

настроении всё хвалить.

Нержин засмеялся:

— Редчайший случай, когда Лев и Митя сходятся во мнениях! Не

упомню другого.

— Нет, почему, Глебчик? А помнишь, как-то на Новый год мы со

Львом сошлись, что жене простить измену нельзя, а мужу

можно?

Абрамсон устало усмехнулся:

— Увы, кто ж из мужчин на этом не сойдётся?

— А вот этот экземпляр, — Рубин показал на Нержина, —

утверждал тогда, что можно простить и женщине, что разницы

здесь нет.

— Вы говорили так? — быстро спросил Кондрашёв.

— Ой, пижон! — звонко рассмеялся Прянчиков. — Как же можно

сравнивать?

— Само устройство тела и способ соединения доказывают, что

разница здесь огромная! — воскликнул Сологдин.

— Нет, тут глубже, — опротестовал Рубин. — Тут великий

замысел природы. Мужчина довольно равнодушен к качеству

женщин, но необъяснимо стремится к количеству. Благодаря

этому мало остаётся совсем обойденных женщин.

— И в этом — благодетельность дон-жуанизма! —

приветственно, элегантно поднял руку Сологдин.

— А женщины стремятся к качеству, если хотите! — потряс

длинным пальцем Кондрашёв. — Их измена есть поиск качества!

— и так улучшается потомство!

— Не вините меня, друзья, — оправдывался Нержин, — ведь

когда я рос, над нашими головами трепыхались кумачи с

золотыми надписями Равенство! С тех пор, конечно…

— Вот ещё это равенство! — буркнул Сологдин.

— А чем вам не угодило равенство? — напрягся Абрамсон.

— Нет, братцы. Право именинника я использую только, чтобы

нарушать традицию. Я… видел сегодня жену. И увидел в ней…

всех наших жён, измученных, запуганных, затравленных. Мы

терпим потому, что нам деться некуда, — а они? Выпьем — за

них, приковавших себя к…

— Да! Какой святой подвиг! — воскликнул Кондрашёв.

Выпили.

И немного помолчали.

— А снег-то! — заметил Потапов.

Все оглянулись. За спиною Нержина, за отуманенными

стёклами, не было видно самого снега, но мелькало много

чёрных хлопьев — теней от снежинок, отбрасываемых на

тюрьму фонарями и прожекторами зоны.

Где-то за завесой этого щедрого снегопада была сейчас и Надя

Нержина.

— Даже снег нам суждено видеть не белым, а чёрным! —

воскликнул Кондрашёв.

— За дружбу выпили. За любовь выпили. Бессмертно и хорошо,

— похвалил Рубин.

— В любви-то я никогда не сомневался. Но, сказать по правде,

до фронта и до тюрьмы не верил я в дружбу, особенно такую,

когда, знаете… «жизнь свою за други своя». Как-то в обычной

жизни — семья есть, а дружбе нет места, а?

— Это распространённое мнение, — отозвался Абрамсон. — Вот

часто заказывают по радио песню «Среди долины ровныя». А

вслушайтесь в её текст! — гнусное скуление, жалоба мелкой

души:

Все други, все приятели До чёрного лишь дня.

— Возмутительно!! — отпрянул художник. — Как можно один

день прожить с такими мыслями? Повеситься надо!

— Верно было бы сказать наоборот: только с чёрного дня и

начинаются други.

— Кто ж это написал?

— Мерзляков.

— И фамильица-то! Лёвка, кто такой Мерзляков?

— Поэт. Лет на двадцать старше Пушкина.

— Его биографию ты, конечно, знаешь?

— Профессор московского университета. Перевёл

«Освобождённый Иерусалим».

напечатано, что есть распоряжение президиума Верховного

Совета не подвергать судебным преследованиям даже тех

репатриантов, кто служил в немецкой полиции. Книжечки эти,

изящно изданные, со многими иллюстрациями, с туманными

намёками на какие-то перестройки в колхозной системе и в

общественном строе Союза, отбирались потом во время обыска

на границе, а самих репатриантов сажали в воронки и

отправляли в контрразведку. Потапов своими глазами читал

такую книжечку, и хотя сам он вернулся независимо от всякой

книжечки, его особенно надсаждало это мелкое гадкое

жульничество огромного государства.

Абрамсон дремал за неподвижными очками. Так он и знал, что

будут эти пустые разговоры. Но ведь как-то надо было всю эту

ораву загрести назад.

Рубин и Нержин в контрразведках и тюрьмах первого

послевоенного года так выварились в потоке пленников, текших

из Европы, будто и сами четыре года протаскались в плену, и

теперь они мало интересовались репатриантскими рассказами.

Тем дружнее на своём конце стола они натолкнули Кондрашёва

на разговор об искусстве. Вообще-то Рубин считал Кондрашёва

художником малозначительным, человеком не очень серьёзным,

утверждения его — слишком внеэкономическими и

внеисторическими, но в разговорах с ним, сам того не замечая,

черпал живой водицы.

Искусство для Кондрашёва не было род занятий, или раздел

знаний. Искусство было для него — единственный способ жить.

Всё, что было вокруг него — пейзаж, предмет, человеческий

характер или окраска, — всё звучало в одной из двадцати

четырёх тональностей, и без колебаний Кондрашёв называл эту

тональность (Рубину был присвоен «до минор»). Всё, что

струилось вокруг него — человеческий голос, минутное

настроение, роман или та же тональность — имели цвет, и без

колебаний Кондрашёв называл этот цвет (фа-диез-мажор была

синяя с золотом). Одного состояния никогда не знал Кондрашёв

— равнодушия. Зато известны были крайние пристрастия и

противострастия его, самые непримиримые суждения. Он был

поклонник Рембрандта и ниспровергатель Рафаэля. Почитатель

Валентина Серова и лютый враг передвижников. Ничего не умел

он воспринимать наполовину, а только безгранично восхищаться

разгляжу в нём душевные возможности выше тех, которые он до

сих пор проявил в жизни — почему мне не осмелиться

изобразить их? Помочь человеку найти себя — и возвыситься?!

— Да вы — стопроцентный соцреалист, слушайте! — хлопнул в

ладоши Нержин. — Фома просто не знает, с кем он имеет дело!

— Почему я должен преуменьшать его душу?! — грозно блеснул

в полутьме Кондрашёв никогда не сдвигающимися с носа

очками. — Да я вам больше скажу: не только портретирование,

но всякое общение людей, может быть всего-то и важней этой

целью: то, что увидит и назовёт один в другом — в этом другом

вызывается к жизни!! А?

— Одним словом, — отмахнулся Рубин, — понятия

объективности для вас и здесь, как нигде, не существует.

— Да!! Я — необъективен и горжусь этим! — гремел Кондрашёв

Иванов.

— Что-о?? Позвольте, как это? — ошеломился Рубин.

— Так! Так! Горжусь необъективностью! — словно наносил удары

Кондрашёв, и только верхняя койка над ним не давала ему

размаха. — А вы, Лев Григорьич, а вы? Вы тоже необъективны,

но считаете себя объективным, а это гораздо хуже! Моё

преимущество перед вами в том, что я необъективен — и знаю

это! И ставлю себе в заслугу! И в этом моё «я»!

— Я — не объективен? — поражался Рубин. — Даже я? Кто же

тогда объективен?

— Да никто!! — ликовал художник. — Никто!! Никогда никто не

был и никогда никто не будет! Даже всякий акт познания имеет

эмоциональную предокраску — разве не так? Истина, которая

должна быть последним итогом долгих исследований, — разве

эта сумеречная истина не носится перед нами ещё д о всяких

исследований? Мы берём в руки книгу, автор кажется нам

почему-то несимпатичен, — и мы ещё до первой страницы

предвидим, что наверное она нам не понравится — и, конечно,

она нам не нравится! Вот вы занялись сравнением ста мировых

языков, вы только-только обложились словарями, вам ещё на

сорок лет работы — но вы уже теперь уверены, что докажете

происхождение всех слов от слова «рука». Это —

объективность?

Нержин громко расхохотался над Рубиным, очень довольный.

Рубин рассмеялся тоже — как было сердиться на этого

ведь знали, что ожидало их несравненно худшее, чем шарашка.

Все знали, что из лагеря шарашка припомнится золотым сном.

Но сейчас для бодрости и сознания правоты надо было ругать

шарашку, чтоб ни у кого не оставалось сожаления, чтоб никто не

упрекал себя в опрометчивом шаге.

Герасимович нашёл аргумент, не досказанный Хоробровом:

— Когда начнётся война, шарашечных зэков, слишком много

знающих, перетравят через хлеб, как делали гитлеровцы.

— Я ж и говорю, — откликнулся Хоробров, — лучше хлеб с

водой, чем пирог с бедой!

Прислушиваясь к ходу машины, зэки смолкли. Да, их ожидала

тайга и тундра, полюс холода Ой-Мя-кон и медные копи

Джезказгана. Их ожидала опять кирка и тачка, голодная пайка

сырого хлеба, больница, смерть.

Их ожидало только худшее.

Но в душах их был мир с самими собой. Ими владело

бесстрашие людей, утерявших всё до конца, — бесстрашие,

достающееся трудно, но прочно.

Швыряясь внутри сгруженными стиснутыми телами, весёлая

оранжево-голубая машина шла уже городскими улицами,

миновала один из вокзалов и остановилась на перекрёстке. На

этом скрещении был задержан светофором тёмно-бордовый

автомобиль корреспондента газеты «Либерасьон», ехавшего на

стадион «Динамо» на хоккейный матч. Корреспондент прочёл на

машине-фургоне:

Мясо Его память отметила сегодня в разных частях Москвы уже

не одну такую машину. Он достал блокнот и записал тёмно

бордовой ручкой:

«На улицах Москвы то и дело встречаются автофургоны с

продуктами, очень опрятные, санитарно-безупречные. Нельзя не

признать снабжение столицы превосходным.»