Аннотация

Это «Парфюмер». Культовый роман, который не нуждается в

представлении. Опубликованный впервые в Швейцарии в 1985

году, он сразу завоевал бешеную популярность и продолжает

занимать прочное место в первой десятке мировых

бестселлеров до сих пор. Сегодня его автор — Патрик Зюскинд

— настоящая звезда интеллектуальной моды, один из лидеров

художественного истэблишмента Старого и Нового Света. За

последнее время такого стремительного взлета не знал ни один

литератор, пишущий на немецком языке.

Патрик Зюскинд

Парфюмер. История одного убийцы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В восемнадцатом столетии во Франции жил человек,

принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным

фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными и

отвратительными фигурами. О нем и пойдет речь. Его звали

Жан-Батист Гренуй, и если это имя, в отличие от других

гениальных чудовищ вроде де Сада, Сен-Жюста, Фуше,

Бонапарта и т.д., ныне предано забвению, то отнюдь не потому,

что Гренуй уступал знаменитым исчадиям тьмы в высокомерии,

презрении к людям, аморальности, короче, в безбожии, но

потому, что его гениальность и его феноменальное тщеславие

ограничивалось сферой, не оставляющей следов в истории, —

летучим царством запахов.

в соседние переулки чад разложения, пропахший смесью гнилых

арбузов и жженого рога. Мать Гренуя, когда начались схватки,

стояла у рыбной лавки на улице О-Фер и чистила белянок,

которых перед этим вынула из ведра. Рыба, якобы только утром

выуженная из Сены, воняла уже так сильно, что ее запах

перекрывал запах трупов. Однако мать Гренуя не воспринимала

ни рыбного, ни трупного запаха, так как ее обоняние было в

высшей степени нечувствительно к запахам, а кроме того, у нее

болело нутро, и боль убивала всякую чувствительность к

раздражителям извне. Ей хотелось одного — чтобы эта боль

прекратилась и омерзительные роды как можно быстрее

остались позади. Рожала она в пятый раз. Со всеми

предыдущими она справилась здесь у рыбной лавки, все дети

родились мертвыми или полумертвыми, ибо кровавая плоть

вылезшая тогда из нее, не намного отличалась от рыбных

потрохов, уже лежавших перед ней, да и жила не намного

дольше, и вечером все вместе сгребали лопатой и увозили на

тачке к кладбищу или вниз к реке. Так должно было произойти и

сегодня, и мать Гренуя, которая была еще молодой женщиной

(ей как раз исполнилось двадцать пять), и еще довольно

миловидной, и еще сохранила почти все зубы во рту и еще

немного волос на голове, и кроме подагры, и сифилиса, и легких

головокружений ничем серьезным не болела, и еще надеялась

жить долго, может быть, пять или десять лет, и, может быть,

даже когда-нибудь выйти замуж и родить настоящих детей в

качестве уважаемой супруги овдовевшего ремесленника…

Мать Гренуя желала от всей души, чтобы все поскорее

кончилось. И когда схватки усилились, она забралась под свой

разделочный стол и родила там, где рожала уже четыре раза, и

отрезала новорожденное создание от пуповины рыбным ножом.

Но потом из-за жары и вони, которую она воспринимала не как

таковую, а только как нечто невыносимое, оглушающее, разящее

— как поле лилий или как тесную комнату, в которой стоит

слишком много нарциссов, — она потеряла сознание,

опрокинулась набок, вывалилась из-под стола на середину

улицы и осталась лежать там с ножом в руке.

Крик, суматоха, толпа зевак окружает тело, приводят полицию.

печать; и поскольку младенец Гренуй не получил ни крещения,

ни имени, каковое можно было бы по всей форме занести в

путевой лист; и поскольку, далее, со стороны полиции было бы

неприлично высадить безымянного младенца у дверей сборного

пункта, что было бы единственным способом избавиться от

прочих формальностей, поскольку, стало быть, возник ряд

трудностей бюрократического характера, связанных с эвакуацией

младенца, и поскольку, кроме того, время поджимало, офицер

полиции Лафосс отказался от первоначального решения и дал

указание сдать мальчика под расписку в какое-нибудь церковное

учреждение, чтобы там его окрестили и определили его

дальнейшую судьбу. Его сдали в монастырь Сен-Мерри на улице

Сен-Мартен.

Он получил при крещении имя Жан-Батист. И так как приор в тот

день пребывал в хорошем настроении и его благотворительные

фонды не были до конца исчерпаны, ребенка не отправили в

Руан, но постановили воспитать за счет монастыря. С этой

целью его передали кормилице по имени Жанна Бюсси,

проживавшей на улице Сен-Дени, которой для начала в качестве

платы за услуги предложили три франка в неделю.

2

Несколько недель спустя кормилица Жанна Бюсси с плетеной

корзиной в руках явилась к воротам монастыря и заявила

открывшему ей отцу Террье — лысому, слегка пахнущему

уксусом монаху лет пятидесяти: «Вот!» — поставила на порог

корзину.

— Что это? — сказал Террье и, наклонившись над корзиной,

обнюхал ее, ибо предполагал обнаружить в ней нечто

съедобное.

— Ублюдок детоубийцы с улицы О-Фер!

Патер поворошил пальцем в корзине, пока не открыл лицо

спящего младенца.

несколько орехов. Мало ли по осени вещей, которые можно

было бы занести идучи мимо. Может быть, цветы. Пусть бы кто

нибудь просто заглянул и дружески сказал: «Бог в помощь, отец

Террье, доброго вам здоровья»! Но, видно, до этого мне уже не

дожить. Если стучат — значит нищий, а если не нищий, так

торговец, а если не торговец, то ремесленник, и если он не

попросит милостыню — значит предъявит счет. Нельзя на улицу

выйти. Не успеешь пройти по улице и трех шагов, как тебя уж

осаждают субъекты, которым вынь да положь деньги.

— Это не про меня, — сказала кормилица.

— Вот что я тебе скажу: ты не единственная кормилица в

приходе. Есть сотни превосходных приемных матерей, которые

только и мечтают за три франка в месяц давать этому

прелестному младенцу грудь, или кашу, или соки, или иное

пропитание…

— Вот и отдайте его такой!

— …Но, с другой стороны, нехорошо так швыряться ребенком.

Кто знает, пойдет ли ему на пользу другое молоко? Дитя, знаешь

ли, привыкло к запаху твоей груди и к биению твоего сердца.

И он снова глубоко втянул в себя аромат теплого пара, который

распространяла кормилица, но, заметив, что слова его не

возымели действия, прибавил:

— А теперь бери ребенка и отправляйся домой. Я обсужу это

дело с приором. Я предложу ему платить тебе в дальнейшем

четыре франка в неделю.

— Нет, — сказала кормилица.

— Ну, так и быть: пять!

— Нет.

— Так сколько же ты требуешь? — вскричал Террье. — Пять

— Потому что он здоров, — вскричал Террье, — он здоров, вот и

не пахнет! Пахнут только больные дети, это же всем известно. К

примеру, если у ребенка оспа, он пахнет конским навозом, а

если скарлатина, то старыми яблоками, а чахоточный ребенок

пахнет луком. Этот здоров — вот и все, чем он болен. Так зачем

ему вонять? Разве твои собственные дети воняют?

— Нет, — сказала кормилица. — Мои дети пахнут так, как

положено человеческим детям.

Террье осторожно поставил корзину обратно на землю, потому

что почувствовал, как в нем нарастают первые приливы ярости

из-за упрямства этой особы. Нельзя было исключить

вероятности того, что в ходе дальнейшей дискуссии ему

понадобятся обе руки для более свободной жестикуляции, и он

не хотел тем самым причинить вред младенцу. Впрочем, для

начала он крепко сцепил руки за спиной, выпятил свой острый

живот по направлению к кормилице и строго спросил:

— Стало быть, ты утверждаешь, что тебе известно, как должно

пахнуть дитя человеческое, каковое в то же время всегда —

позволь тебе об этом напомнить, тем более что оно крещено, —

есть дитя божье?

— Да, — сказала кормилица. — и ты утверждаешь далее, что

если оно не пахнет так, как должно пахнуть по твоему

разумению — по разумению кормилицы Жанны Бюсси с улицы

Сен-Дени, — то это дитя дьявола?

Он выпростал из-за спины левую руку и угрожающе сунул ей под

нос указательный палец, согнутый, как вопросительный знак.

Кормилица задумалась. Ей было не по нутру, что разговор вдруг

перешел в плоскость теологического диспута, где она была

обречена на поражение.

— Я вроде бы так не говорила, — отвечала она уклончиво. —

Причем здесь дьявол или ни причем, решайте сами, отец

Террье, это не по моей части. Я знаю только одно: на меня этот

младенец наводит ужас, потому что он не пахнет, как положено

холодный воздух, вроде вот этого ублюдка, тогда… Вы можете

объяснить это как угодно, святой отец, но я, — и она решительно

скрестила руки на груди и с таким отвращением поглядела на

корзину у своих ног, словно там сидела жаба, — я, Жанна Бюсси,

больше не возьму это к себе!

Патер Террье медленно поднял опущенную голову и несколько

раз провел пальцем по лысине, словно хотел пригладить там

волосы, потом как бы случайно поднес палец к носу и задумчиво

обнюхал.

— Как карамель?.. — спросил он, пытаясь снова найти строгий

тон.

— Карамель! Что ты понимаешь в карамели? Ты хоть раз ее

ела?

— Не то чтобы… — сказала кормилица. — Но я была однажды в

большой гостинице на улице Сент-Оноре и видела, как ее

готовят из жженого сахара и сливок. Это пахло так вкусно, что я

век не забуду.

— Ну-ну. Будь по-твоему, — сказал Террье и убрал палец из-под

носа. — Теперь помолчи, пожалуйста! Мне стоит чрезвычайного

напряжения сил продолжать беседу с тобой на этом уровне. Я

констатирую, что ты отказываешься по каким-то причинам

впредь кормить грудью доверенного мне младенца Жан-Батиста

Гренуя и в настоящий момент возвращаешь его временному

опекуну — монастырю Сен-Мерри. Я нахожу это огорчительным,

но, по-видимому, не могу ничего изменить. Ты уволена.

С этими словами он поднял корзину, еще раз вдохнул

исчезающее тепло, шерстяное дуновение молока и захлопнул

ворота. Засим он отправился в свой кабинет.

3

Патер Террье был человек образованный. Он изучал не только

теологию, но читал и философов и попутно занимался

видит носом» — больше, чем глазами, и, вероятно, свет

богоданного разума должен светить еще тысячу лет, пока

последние остатки первобытных верований не рассеются, как

призраки.

«При чем же здесь это бедное малое дитя! Это невинное

создание! Лежит в своей корзине, и сладко спит, и не ведает о

мерзких подозрениях, выдвинутых против него. А эта наглая

особа дерзает утверждать, что ты, мол, не пахнешь, как

положено пахнуть человеческим детям? Ну, и что мы на это

скажем? „У-тю-тю!“

И он тихонько покачал корзину на коленях, погладил младенца

пальцем по голове и несколько раз повторил «у-тю-тю»,

поскольку полагал, что это восклицание благотворно и

успокоительно действует на грудных младенцев.

«Так тебе, значит, положено пахнуть карамелью, что за чепуха,

у-тю-тю!»

Через некоторое время он вытащил из корзины палец, сунул его

себе под нос, принюхался, но услышал только запах кислой

капусты, которую ел на обед.

Некоторое время он колебался, потом оглянулся — не

наблюдает ли за ним кто-нибудь, поднял корзину с земли и

погрузил в нее свой толстый нос, погрузил очень глубоко, так что

тонкие рыжеватые волосики ребенка защекотали ему ноздри, и

обнюхал голову младенца, ожидая втянуть некий запах. Он не

слишком хорошо представлял себе, как должны пахнуть головы

младенцев. Разумеется, не карамелью, это-то было ясно, ведь

карамель — жженый сахар, а как же младенец, который до сих

пор только пил молоко, может пахнуть жженым сахаром. Он мог

бы пахнуть молоком, молоком кормилицы. Но молоком от него

не пахло. Он мог бы пахнуть волосами, кожей и волосами и,

может быть, немного детским потом. И Террье принюхался и

затем уговорил себя, что слышит запах кожи, волос и, может

быть, слабый запах детского пота. Но он не слышал ничего. Как

ни старался. Вероятно, младенцы не пахнут, думал он.

Наверное, в этом дело. В том-то и дело, что младенец, если его

косились на нечто неопределенное, его нос, казалось,

фиксировал определенную цель, и Террье испытал странное

ощущение, словно этой целью был он лично, его особа, сам

Террье. Крошечные крылья носа вокруг двух крошечных дырок

на лице ребенка раздувались, как распускающийся бутон. Или

скорее как чашечки тех маленьких хищных растений, которые

растут в королевском ботаническом саду. Кажется, что от них

исходит какая-то жуткая втягивающая сила. Террье казалось, что

ребенок видит его, смотрит на него своими ноздрями резко и

испытующе, пронзительнее, чем мог бы смотреть глазами,

словно глотает своим носом нечто, исходящее от него, Террье,

нечто, чего он, Террье, не смог ни спрятать, ни удержать.

Ребенок, не имевший запаха, бесстыдно его обнюхивал, вот что.

Ребенок его чуял! И вдруг Террье показался себе воняющим —

потом и уксусом, кислой капустой и нестираным платьем.

Показался себе голым и уродливым, будто на него глазел некто,

ничем себя не выдавший. Казалось, он пронюхивал его даже

сквозь кожу, проникая внутрь, в самую глубь. Самые нежные

чувства, самые грязные мысли обнажались перед этим

маленьким алчным носом, который даже еще и не был

настоящим носом, а всего лишь неким бугорком, ритмично

морщившимся, и раздувающимся, и трепещущим крошечным

дырчатым органом. Террье почувствовал озноб. Его мутило.

Теперь и он тоже дернул носом, словно перед ним было что-то

дурно пахнущее, с чем он не хотел иметь дела. Прощай,

иллюзия об отце, сыне и благоухающей матери. Словно оборван

мягкий шлейф ласковых мыслей, который он нафантазировал

вокруг самого себя и этого ребенка: чужое, холодное существо

лежало на его коленях, враждебное животное, и если бы не

самообладание и богобоязненность, если бы не разумный взгляд

на вещи, свойственный характеру Террье, он бы в припадке

отвращения стряхнул его с себя как какого-нибудь паука.

Одним рывком Террье встал и поставил корзину на стол. Он

хотел избавиться от этого младенца и от этого дела как можно

быстрей, сейчас, немедленно.

И тут младенец заорал. Он сощурил глаза, разверз свой красный

давно была мертва. В детстве отец ударил ее кочергой по лбу,

прямо над переносицей, и с тех пор она потеряла обоняние, и

всякое ощущение человеческого тепла, и человеческого холода,

и вообще всякие сильные чувства. Одним этим ударом в ней

были убиты и нежность, и отвращение, и радость, и отчаяние.

Позже совокупляясь с мужчиной и рожая своих детей, она точно

так же не испытывала ничего, ровно ничего. Не печалилась о

тех, которые у нее умирали, и не радовалась тем, которые у нее

остались. Когда муж избивал ее, она не вздрагивала, и она не

испытала облегчения когда он умер от холеры в Отель-Дьё.

Единственные два известных ей ощущения были едва заметное

помрачнение души, когда приближалась ежемесячная мигрень, и

едва заметное просветление души, когда мигрень проходила. И

больше ничего не чувствовала эта умершая заживо женщина.

С другой стороны… а может быть, как раз из-за полного

отсутствия эмоциональности мадам Гайар обладала

беспощадным чувством порядка и справедливости. Она не

отдавала предпочтения ни одному из порученных ее попечению

детей и ни одного не ущемляла. Она кормила их три раза в

день, и больше им не доставалось ни кусочка. Она пеленала

маленьких три раза в день, и только до года. Кто после этого

еще мочился в штаны, получал равнодушную пощечину и одной

кормежкой меньше. Ровно половину получаемых денег она

тратила на воспитанников, ровно половину удерживала для себя.

В дешевые времена она не пыталась увеличить свой доход, но в

тяжкие времена она не докладывала к затратам ни одного су,

даже если дело шло о жизни и смерти. Иначе предприятие стало

бы для нее убыточным. Ей нужны были деньги, она все

рассчитала совершенно точно. В старости она собиралась

купить себе ренту, а сверх нее иметь еще достаточно средств,

чтобы позволить себе помереть дома, а не околевать в Отель

Дьё, как ее муж. Сама его смерть оставила ее равнодушной. Но

ей было отвратительно это публичное совместное умирание

сотен чужих друг другу людей. Она хотела позволить себе

частную смерть, и для этого ей нужно было набрать

необходимую сумму полностью. Правда, бывали зимы, когда у

нее из двух дюжин маленьких постояльцев помирало трое или

четверо. Но тем не менее этот результат был значительно

все-таки за жизнь. Впрочем, при данных обстоятельствах одно

было возможно только без другого, и потребуй ребенок всего, он

без сомнения тут же погиб бы самым жалким образом. Хотя… он

мог воспользоваться тогда предоставленной ему второй

возможностью — молчать и выбрать путь от рождения до смерти

без обходной дороги через жизнь, тем самым избавив мир и себя

от огромного зла. Однако, чтобы столь скромно уйти в небытие,

ему понадобился бы минимум врожденного дружелюбия, а им он

не обладал. Он был с самого начала чудовищем. Он

проголосовал за жизнь из чистого упрямства и из чистой

злобности.

Разумеется, он решился на это не так, как решается взрослый

человек, использующий свой более или менее сильный разум и

опыт, чтобы выбрать между двумя различными перспективами.

Но все же он сделал выбор — вегетативно, как делает выбор

зерно: нужно ли ему пускать ростки или лучше оставаться

непроросшим. Или как клещ на дереве, коему жизнь тоже не

предлагает ничего иного, кроме перманентной зимовки.

Маленький уродливый клещ скручивает свое свинцово-серое

тело в шарик, дабы обратить к внешнему миру минимальную

поверхность; он делает свою кожу гладкой и плотной, чтобы не

испускать наружу ничего — ни малейшего излучения, ни

легчайшего испарения. Клещ специально делает себя

маленьким и неприметным, чтобы никто не заметил и не

растоптал его. Одинокий клещ, сосредоточившись в себе, сидит

на своем дереве, слепой, глухой и немой, и только вынюхивает,

годами вынюхивает на расстоянии нескольких миль кровь

проходящих мимо живых, которых он никогда не догонит. Клещ

мог бы позволить себе упасть. Он мог бы позволить себе упасть

на землю леса, проползти на своих крошечных ножках несколько

миллиметров туда и сюда и зарыться в сухую листву — умирать,

и никто бы о нем не пожалел, Богу известно, что никто. Но клещ,

упрямый, упорный и мерзкий, притаился, и живет, и ждет. Ждет,

пока в высшей степени невероятный случай подгонит прямо к

нему под дерево кровь в виде какого-нибудь животного. И только

тогда он отрешается от своей скрытности, срывается, и

вцепляется, и ввинчивается, впивается в чужую плоть.

слишком силен, пусть уродлив, но не столь исключительно

уродлив, чтобы пугаться при виде его. Он был не агрессивен, не

хитер, не коварен, он никого не провоцировал. Он предпочитал

держаться в стороне. Да и интеллект его, казалось, менее всего

мог вызвать ужас. Он встал на обе ноги только в три года,

первое слово произнес — в четыре, это было слово «рыбы» —

оно вырвалось из него в момент внезапного возбуждения как

эхо, когда на улицу Шаронн явился издалека какой-то торговец

рыбой и стал громко расхваливать свой товар. Следующие

слова, которые он выпустил из себя наружу, были: «пеларгония»,

«козий хлев», «савойская капуста» и «Жак

Страхолюд» (прозвище помощника садовника из ближайшего

монастыря Жен Мироносиц, мадам Гайар иногда нанимала его

для самой тяжелой работы, и он отличался тем, что не мылся ни

разу в жизни). Что касается глаголов, прилагательных и частиц,

то их у Гренуя было и того меньше. Кроме «да» и «нет» — их,

впрочем, он сказал впервые очень поздно — он произносил

только основные слова, по сути, только имена собственные и

названия конкретных вещей, растений, животных и людей, да и

то лишь тогда, когда эти вещи, растения, животные или люди

ненароком вторгались в его обоняние.

Сидя под мартовским солнцем на поленнице буковых дров,

потрескивавших от тепла, он впервые произнес слово «дрова».

До этого он уже сотни раз видел дрова, сотни раз слышал это

слово. Он и понимал его: ведь зимой его часто посылали

принести дров.

Но самый предмет — дрова — не казался ему достаточно

интересным, чтобы произносить его название. Это произошло

только в тот мартовский день, когда он сидел на поленнице.

Поленница была сложена в виде скамьи у южной стены сарая

мадам Гайар под крышей, образующей навес. Верхние поленья

пахли горячо и сладко, из глубины поленницы поднимался

легкий аромат моха, а от сосновой стены сарая шла теплая

струя смоляных испарений.

Гренуй сидел на дровах, раздвинув ноги и опираясь спиной на

стену сарая, он закрыл глаза и не двигался. Он ничего не видел,

ничего не слышал и не ощущал. Он просто вдыхал запах