Михаил Полторанин

Власть в

тротиловом

эквиваленте.

Наследие царя

Бориса

А бодрствующее сознание всегда враждебно режиму,

нацеленному на свои корыстные интересы.

Если мы хотим знать правду о том, кто нас ведет, куда и зачем —

надо чаще браться за оголенные провода. То есть вникать в суть

происходящего и, называя вещи своими именами, делать

определенные выводы.

Честный анализ событий может способствовать этому.

Когда я возглавлял госкомиссию по изучению и рассекречиванию

закрытых документов, много спрятанной правды открылось мне

из недавнего прошлого. А работа в российском правительстве и

других органах власти позволила дотянуться до строго

охраняемых секретов нынешнего Кремля. Собирался еще

раньше выплеснуть кое-что на читателя.

Классик русской литературы Виктор Петрович Астафьев сказал

мне: «Не торопись». Мы снимали о нем фильм в Овсянке на

берегу Енисея и в перерыве ели гороховый суп, приготовленный

классиком. Тогда одни за другими издавались «размышлизмы»

действующих политиков. Больной, но бодрый Виктор Петрович

посмеивался над ними: «Какое-то недержание у людей —

торопятся с конъюнктурными скороспелками попасть на книжные

полки. Но нет от них сытости мысли: не отстоялось. Я даже

гороховому супу даю отстояться. Писать надо, когда нельзя не

писать». Нельзя не писать — это теперь про меня. В

молодежных аудиториях нас, ветеранов политики, стали терзать

расспросами: а как на самом деле умирал Советский Союз и

почему Россия не выбирается из колеи, которая ведет туда же,

где вдруг очутился СССР? Люди хотят достучаться до правды, а

она за тяжелыми засовами демагогии и удобных для власти

мифов, сочиняемых по заказу. На официальном уровне идет

героизация палачей постсоветской эпохи и воспевание

палачества как явления, а защита интересов народа выдается за

злодеяние.

Почему так происходит? В своих заметках, основанных на редких

документах, на личных наблюдениях и в чем-то покаянных, я

попытался ответить на этот вопрос. Можно воспринимать

изложенное в книге как свидетельские показания: на моих глазах

происходили события — от подготовки к разгрому великой

державы и подбора кадров для достижения этой цели до

превращения демократической России в угрюмый Паханат.

Он всему находил свое объяснение.

— Власть — это эгоистичная женщина, — говорил Паутов. —

Она хочет быть у тебя единственной и на всю жизнь. Сколько

проклятой ни давай, ей все мало. Ты вроде бы сам приводил ее

в свой дом, а захочешь прогнать — не получится. С местными

начальниками проще. А с самыми большими — никак. Оплот у

них очень надежный.

А оплот — кто? На это у охотника тоже имелся ответ: феодалы.

Они были и будут всегда. Разговоры наши шли еще в советские

времена, и феодалами Паутов называл партийных секретарей.

Охотник мужицким чутьем доходил до понимания характера

власти в Советском Союзе. Да и не только он. Народ хоть и не

участвовал в назначениях кремлевских постояльцев, но видел,

из каких элементов конструировался режим.

Кремлевские постояльцы — генеральные секретари ЦК КПСС не

были самодержцами Всея Руси. Из своей среды их отбирали и

ставили на божницу члены Центрального комитета — первые

секретари обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных

республик. По определению охотника Паутова, феодалы.

Сговорившись, эти феодалы могли сместить генсека, что они

сделали с Никитой Хрущевым. Но это был исключительный

случай. Первые секретари оберегали режим от малейших

встрясок, потому что были его опорой и сердцевиной.

Они, как гусеницы, готовились превратиться в бабочек, чтобы,

расправив крылья, самим взлететь на божницу. И до сих пор

непонятно, по каким признакам секретари отбирали себе вождей.

Теперь это не так важно.

Важнее осмыслить другое: как умудрились они сдать свою,

казалось бы, неприступную власть и страну? Как из партийных

секретарей выклевывались руководители постсоветской поры и,

в частности, новой России? Как из номенклатурной гусеницы

вызревало крылатое существо и воспаряло в большую

политику? И наконец, какая среда формировала взгляды,

сортировала красных партийных гусениц по полочкам иерархии?

Прежде чем перейти к конкретным фамилиям — ив первую

очередь, к фамилии Ельцин, — сделаю краткий экскурс в

историю с секретарями.

За двадцать пять лет работы в советской печати я повидал

много партийных функционеров. С кем-то сходился накоротке, с

регионам и «шевелить» хозяйственное начальство. Часто

мотался по области и Неклюдов. Но было у него еще одно

правило: он всегда готов был подсадить в свою машину кого-то

из журналистов. Не для пиара, а чтобы подбросить к объекту.

Звонит редактору газеты помощник секретаря: «Завтра шеф едет

на Зыряновский свинцово-цинковый комбинат. Есть место в

машине. Быть в семь утра у обкома». Или: «Завтра шеф едет на

Бухтарминсткую ГЭС, выезд в шесть утра». Расстояния в

области большие, а с транспортом у редакции было худо. Иногда

редактор отказывался из-за нехватки штыков, а чаще звал кого

то из свободных сотрудников и отправлял в командировку

«окунуться в проблемы». Многократно приходилось ездить и

мне.

В долгой дороге не всегда попадались столовые.

Останавливались и, подняв капот машины, подогревали на

двигателе банки с тушенкой. Управлялись с банками всем

экипажем.

Мы не составляли свиту секретаря. А, добравшись в его машине

до места, шли заниматься своими делами, возвращаясь обратно

на перекладных. И все же я видел не раз, как этот

прямолинейный рязанский мужик резко отчитывал директоров за

очковтирательство, за тесноту в рабочих бытовках и даже за

грязь в туалетах.

По правде сказать, думалось поначалу, что этот человек с

боксерскими кулаками такой смелый с людьми, от него

зависящими. Но как-то на территории титано-магниевого

комбината я стоял в окружении монтажников и слушал их

жалобы на неустроенность. Подъехали несколько легковых

машин, из первой вышли Неклюдов и всесильный председатель

Совмина СССР Косыгин, прилетевший в область с инспекцией.

Они покрутились вокруг строящегося цеха и направились к

монтажникам. К моим недавним собеседникам стали

подтягиваться другие рабочие.

Обычные вопросы приезжего начальства: Как живете? Как дела?

Будто трубу прорвало, как полилось из людей недовольство.

Плохо с жильем, нет детсадов, прожить на зарплату трудно. И

все в том же духе. Косыгин слушал, покусывая губы, потом, как

мне показалось, со злобой произнес:

— Хватит! Плохо работаете! Надо лучше работать — тогда и

И Конотоп, и Неклюдов, и множество других первых секретарей

попали на эти должности в хрущевский период

демонстративного «очеловечивания партийных кадров».

Вычищая сталинских назначенцев и являя себя демократом,

Хрущев двигал на ключевые посты людей от сохи, которые

придерживались здравого смысла в работе и еще не научились

жить по принципу «чего изволите»? Немало этих секретарей

досталось в наследство Брежневу.

Развращает любая власть. У первых секретарей она была

немалая. Но в эпоху раннего Брежнева разгуляться им не

давали — над всеми постоянно висел дамоклов меч в виде

твердой руки Суслова. Того самого Суслова, второго секретаря

ЦК КПСС, ведающего партийными кадрами. Он имел тогда

огромный вес, большое влияние, и даже генсек побаивался его

— в костлявом Суслове ему мерещилась тень Сталина.

С одной стороны, это был закостенелый догматик, Малюта

Скуратов для отступников от постулатов марксизма. Вынюхивал

инакомыслие в трудах творческой интеллигенции. Ас другой,

представлял из себя бессребреника, аскета. Годами носил одну

пару галош, а половину зарплаты отдавал в партийную кассу.

Спартанского образа жизни Суслов требовал и от кадров. Он

развернул борьбу с партийными попойками, получившими

распространение при Хрущеве. Как приговор, не подлежащий

обжалованию, стали звучать для секретарей обвинения в

барстве и стяжательстве.

Сусловскую инквизицию — Комитет партийного контроля (КПК)

при ЦК КПСС возглавлял другой экзекутор — Пельше. Он

рассылал своих опричников по регионам, и те рыли землю в

поисках компромата. По линии КПК было снято много голов с

партийных секретарей, возомнивших себя удельными князьями.

Результаты проверок и беспощадные вердикты по ним

направлялись в партийные комитеты страны. Это заставляло

других призадуматься.

С годами, однако, все заметнее набирал силу Брежнев, от

коллективного руководства оставались одни ошметки. Была

задвинута на задворки и спарка Суслова с Пельше. Построенная

на принципе жесткого централизма КПСС уже в который раз за

свою историю подчинила себя воле чиновников из аппарата ЦК.

Иного и быть не могло: централизм всегда приводит к

которой для удобства «своих» вождей регионов свинтили гайки

безответственностью и очковтирательством. Кнут — для

рабочего люда, а для партийной бюрократии — больше уюта и

льгот. Началось плавное, пока не очень заметное, перерождение

этой бюрократии в буржуазию. Своего пика оно достигнет к концу

80-х годов.

По логике чиновников из Кремля, и что это за демагогия о

приоритете интересов дела! Руководство страны, дескать,

щупает теперь не результаты, а смотрит на показатели: нужна

оптимистическая цифирь в отчетах. И цифирь радовала. А дела?

Они частично отодвинулись на второй план. На Балхашском

медеплавильном заводе в 1979 году я увидел в работе

прокатный стан, выпущенный в Германии до войны. На нем

красовались клейма со свастикой. По инструкции смазывать

узлы стана полагалось салом шпик, но время было голодное,

рабочие этого сала не видели, и для смазки использовали

солидол. А стан буянил и безбожно мял лист: в цехе

возвышались штабеля изуродованного проката. Между тем, на

задворках завода уже не первый год лежал в ящиках новый

импортный стан, купленный за валюту. Почему не монтируете?

«А куда спешить, с плановыми показателями у завода полный

ажур, к чему лишняя головная боль». В те годы много рыскали

по предприятиям «народные мстители» — активисты комитетов

народного контроля. Они доносили по инстанциям, что под

дождем и снегом валяется по стране нового импортного

оборудования на десятки миллионов долларов. В тех ценах!

Центральные газеты охотно печатали материалы контролеров, а

КПК исключал виновных расточителей из партии и отдавал на

расправу прокуратуре.

Правда, аппаратчики ЦК всячески старались умерить пыл

«народных мстителей». Чтобы они не лезли в газеты с

разоблачениями и чтобы сами журналисты не зарывались, была

дана команда Главлиту — этому защитнику гостайн — не

допускать к печати материалы о громких фактах

бесхозяйственности. Варварское использование недр —

государственная тайна. Печатать нельзя. Опасное загрязнение

окружающей среды — государственная тайна. Даже низкую

урожайность зерновых ввели в разряд государственных тайн.

Первые секретари, которые думали только о личной карьере и

там меня встретили два гудящих огненных столба высотой с

девятиэтажный дом — горели фонтанирующие скважины. Такие

пожары случаются из-за грубого нарушения техники

безопасности. Так что до реального пуска месторождения коню

негде было валяться еще не один месяц.

Какой смысл обкомовским чиновникам Мангышлака и здесь, в

Тюмени прикрывать очковтирательство бракоделов? Вопрос

профанистый по тем временам. Кому же было не понятно, что

обком и прежде всего его первый секретарь — руководящая и

вдохновляющая сила всех трудовых побед региона. Вернее

рапортов о них. Главное протрубить о досрочном вводе

объектов. А министерство еще долгое время не будет спускать

им плановое задание. Под видом доводки оборудования.

Продукции нет, зато есть награды обкомовским и министерским

чиновникам.

Тюмень и города вокруг нее (в состав области входил и Ханты

Мансийский национальный округ) поразили меня тогда своей

убогостью: деревянные домишки, сгорбленные от старости,

непролазная грязь. Ни культурных центров, ни современных

микрорайонов. Многие семьи жили в балках. Балок — это горе,

лыком подпоясанное: обрезок газопроводной трубы диаметром 1

4 метра, обшитый досками с торцов и с вырезанными

сварщиками окошками. Тюменские главки получали «под нефть»

из Госплана громадные деньги и пытались обустраивать город.

Кивали при этом на Арабские Эмираты. Но все усилия

пресекались первым секретарем обкома партии Богомяковым.

«Никаких побочных трат! Все средства только для выкачки

нефти». И шли отчеты из области — один радужнее другого.

Эта позиция Богомякова очень нравилась его кремлевским

кураторам: в экономике образовывались провал за провалом, а

на нефть можно купить за границей и зерно, и оборудование, и

даже преданность ленинизму некоторых африканских режимов.

На секретаря, журча, стекали награды — орден Ленина, орден

Октябрьской Революции, два ордена Трудового Красного

Знамени и прочая и прочая. Я спросил при встрече Богомякова:

почему в области ничего не делается для людей?

— Стране нужна нефть, — ответил секретарь. — А народ может

потерпеть.

Мы с ним тогда еще не знали, что всякому терпению приходит

Так неверный поворот головы оставил целую отрасль без

хорошего хозяина.

Тогда, по возвращении из Тюмени, я написал статью обо всем

увиденном. Скандалил с цензорами, защищая абзацы,

уговаривал начальство не резать по живому. Наконец материал

поставили в номер. А поздно вечером по ТАССу прислали

литерную ленту с пометкой «в номер!»: поздравление Брежнева

Богомякову с очередным взятым рубежом и благодарность за

ленинскую заботу о жителях области. Ну, какой из журналиста

конкурент товарищу Брежневу, и моя статья полетела в корзину.

Оперативно работали ребята в аппарате ЦК!

Ну а были секретари, которые понимали губительность политики

Центра и осуждали ее? За «всю Одессу» сказать не могу —

многих из них наблюдал только на съездах КПСС, чинно

слушающих доклады и так же чинно жующих сосиски в буфетах

Кремлевского дворца. Пишу только о том, что сам наблюдал, и о

тех, с кем встречался. Да, были среди них люди, у кого диктат

кремлевских чиновников вызывал тошноту, и кто приходил в

ярость от их глупых решений. Некоторые открыто выступали на

пленумах ЦК КПСС, отстаивали передовые позиции. Чем и

продвигали общее дело. Но чаще мятежи эти случались в

кабинетных беседах, что называется, без права выноса

разговора. Свидетелем таких камерных бунтов мне быть

приходилось.

Меня командировали как-то в Приморье, посмотреть, насколько

продвинулась работа по созданию единого транспортного узла из

Дальневосточного морского пароходства, железной дороги и

автопредприятий. Страны тихоокеанского региона готовы по

Транссибу перебрасывать в Европу свои морские контейнеры и

платить за это большие деньги. Дело для СССР весьма

выгодное. Я поездил по краю, поговорил со специалистами. От

порта Находка, куда должны приходить контейнеры, до

Транссиба проложена только одна колея. Там железнодорожные

составы и заткнут пробкой весь транспортный поток.

В разговоре с первым секретарем Приморского крайкома партии

Ломакиным я поинтересовался, ставил ли он перед Москвой

вопрос о выделении средств для срочной прокладки второй

колеи между Находкой и Владивостоком. Расстояние там

небольшое, можно управиться быстро. Ломакин поднялся из-за

другу такие подарки. В Узбекистане полно денег для подмазки

москвичей, плюс к этому Шараф кандидат в члены Политбюро

ЦК КПСС. А кто я со своим Кыргызстаном?

По стране как раз шли «андроповские облавы»: в кинотеатрах

вдруг прерывали сеансы и милиционеры с собаками проверяли у

зрителей документы. Так пытались отлавливать тех, кто

прогуливает в рабочее время. Хватали людей на рынках и в

магазинах.

— Не тем занимается Андропов, — коснулся Усубалиев и этой

темы. — Мелкая, вредная суета. По единству Союза уже

трещины намечаются — вот за что надо браться всерьез. Я

докладывал в ЦК КПСС о нарастании межнациональных

кризисов в Средней Азии, а мне отвечают: разбирайтесь между

собой сами. Если здесь сами начнут друг с другом разбираться,

еще с оружием в руках — что будет? О чем думает руководство

партии?

О чем думали в руководстве партии, можно было судить хотя бы

по высказываниям одного из влиятельных членов Политбюро ЦК

КПСС, первого секретаря ЦК Компартии Казахстана Кунаева. В

том же году, мы, группа публицистов центральных газет,

прилетели в Алма-Ату, и нас привезли на встречу с Кунаевым.

На одной стене кабинета секретаря большой портрет хозяина из

рисовой соломы («Подарок хлеборобов Кзыл-Орды»), на другой

еще один портрет, вытканный из шерсти («Подарок чимкентских

ткачих»). Чай с сушками на столе, недолгий рассказ об успехах

республики. Потом Кунаев стал перечислять города Казахстана

куда бы он порекомендовал съездить. Можно в Караганду, там

черная металлургия и шахты. Можно в Павлодар, где тракторный

завод и производство ферросплавов. Можно в Актюбинск, в Усть

Каменогорск…

— А можно поехать в Орунбори, — сказал после некоторой

паузы Кунаев. — По-русски его называют Оренбург.

— Но это же Россия, — напомнил кто-то из журналистов.

— Нет, это Казахстан! — проговорил хозяин кабинета,

прищурившись. — Россия прикарманила Оренбургскую область.

Но мы считали и будем считать ее казахской.

До этого мне уже говорили, что любимое произведение Кунаева

— националистическая книга Олжаса Сулейменова «Аз и я», где

утверждается, будто цивилизацию в Европу принесли казахи на

Партийные вожди автономных республик России тоже вовсю

эксплуатировали чувство национальной ущемленности.

Особенно в Татарстане, Башкирии и Туве. Они мечтали об

этнократии — собственном мини-государстве, где все решается с

позиций примата интересов доминирующей национальности.

Опять забегу вперед. Совсем не случайно в Казани, желая

заручиться поддержкой автономных образований, Ельцин

позднее бросил популистскую фразу: «Берите столько

суверенитета, сколько проглотите!» Он по личному опыту

секретаря обкома, да и горкома партии знал, насколько глубоко

засел у всех в печенках диктат московской бюрократии, и решил

спекульнуть на чувстве протеста. Полагая, естественно, что это

просто слова, а действия будут совсем другими. Но он не

рассчитал взрывной силы высказывания, и пожар сепаратизма

пополз по России.

Был обычай у журналистов центральных газет встречаться в

пивбаре Домжура. Уютный подвал, где не переводились соленые

сухарики, а иногда бывали и раки. Там можно было поговорить,

не спеша, поделиться увиденным в командировках.

Рассказывали обычно истории, которые вымарывала из статей

сверхбдительная цензура. Истории смешные и грустные.

Перед приходом к власти Горбачева буйство партийной

фантазии в стране набрало немалую силу. Кто-то из

журналистов вернулся из Ленинграда и поведал, как обком

возглавил в городе поход против кровопийцев-комаров. В

Ворошиловграде газетчика из Москвы провели на пост № 1 —

так, по-мавзолейному, называли круглосуточный милицейский

наряд у могилы жены первого секретаря обкома. Кто-то побывал

в Краснодаре — там первый секретарь крайкома партии обязал

население играть в шахматы. А в Волгограде областной вождь

приказал снести бульдозерами все частные теплицы, чтобы

люди покупали совхозные помидоры. Словом, поиск обкомами

своего неповторимого почерка шел повсеместно.

При этом жизнь шла своим чередом: строились заводы,

работали предприятия, снимали урожай с полей. Заведенный

когда-то и обновленный «прогрессистами» механизм развития

производства и хозяйственных связей продолжал

функционировать. Иногда четко, а часто с перебоями. Успехи к

многим коллективам приходили не благодаря помощи

согласовывая с местными партийными органами, А первые

секретари, отодвинутые в сторонку, опекали, в основном, кто

строительство, а кто сельское хозяйство.

И когда Ельцина утвердили сначала завотделом, а потом

секретарем ЦК КПСС по строительству, все выглядело логично.

Не было в этом выдвижении ничего унизительного, о чем

заговорили потом недоброжелатели Бориса Николаевича.

Прежде чем вырастить человека полноценным первым

секретарем обкома, его, по неписанным правилам ЦК,

обкатывали предварительно на разных должностях в других

регионах. Для расширения кругозора.

Тогда он, например, как Лигачев, мог сразу претендовать в ЦК на

ключевые позиции. А Ельцин был из так называемых

местечковых секретарей — в Свердловске учился, в

Свердловске начал прорабом, и в том же свердловском соку

варился все остальные годы. Другой местечковый секретарь из

Ставрополя Горбачев, несмотря на эксплуатацию курортных

возможностей края, тоже не миновал ступеньки отраслевого

секретаря. И свое перемещение в столицу в такой ипостаси

Ельцин воспринял как шаг наверх. Тем более, что генсек, как я

позже узнал, намекнул ему на перспективы карьерного роста.

Заговорили журналисты о Ельцине весной 86-го года, когда он

поработал несколько месяцев первым секретарем МГК КПСС.

Годами сидел на этом месте член Политбюро Гришин, и от

общественной жизни столицы тянуло такой казенщиной, хоть нос

зажимай. Гришин появлялся на людях только в дни редких

пленумов, восхвалял в тусклых речах руководство страны и

рассказывал, какой рай создал для москвичей горком. Потом

надолго исчезал в недрах охраняемых кабинетов, оставляя этих

москвичей на растерзание взяточникам и бюрократам.

А Ельцин ввалился в Москву, как контролер в подсобку

универмага, где торгаши рассовывают дефицитный товар по

сумкам друзей. В городе с устоями «рука руку моет» поднялся

переполох. Секретарь сам ходил по магазинам и рабочим

столовым, а из Свердловска пригласил большую группу

надежных ребят, и те под видом просителей-москвичей

провоцировали чиновников на взятки. Потом их брали с

поличным. Но впечатляло не столько это, сколько откровенность

публичных высказываний Ельцина. В это же время на экранах

Валерий Иванович Болдин. Правда, у вас был там какой-то

прокол, но это не поменяло его отношения к вам.

Прокол у меня действительно был. И серьезный. Болдин,

будущий член ГКЧП, служил тогда помощником Генерального

секретаря ЦК КПСС. Он хорошо знал меня по работе в

«Правде». И в мае 85-го года, с ведома Горбачева, только что

пришедшего к власти, включил в бригаду для подготовки

доклада своего шефа на июньском пленуме ЦК. Пленум должен

был подхлестнуть темпы развития научно-технического

прогресса. Бригадой руководили будущие члены Политбюро

Александр Яковлев и Вадим Медведев, мобилизовали в нашу

компанию и нескольких академиков, в том числе Абела

Аганбегяна. Меня привезли в Волынское, где размещалась

ближняя дача Сталина, и целых полмесяца не выпускали домой

— там ночевал, там кормили и даже сигаретами обеспечивали.

Секретность была, как в гулаговских шарашках: можно

заказывать любые совминовские документы, но все твои

выписки из них, все твои черновики охрана вечером запихивала

в полосатые мешки и уносила сжигать.

Когда я «отмотал» за забором Волынского положенный срок,

Яковлев разрешил мне взять с собой экземпляр доклада — по

шлифовать кое-какие места. За чтением сего опуса меня и

застал замглавного редактора «Правды» профессор от

экономики Валовой. Он зашел ко мне в кабинет и, увидев

разложенные по столу листы доклада, загорелся: «Дай взглянуть

на полчаса. Прочитаю и сразу принесу». Как ни возражал, а

настойчивость Валового свое взяла. Не зря он слыл

прилипчивым человеком. Ни через полчаса, ни через час доклад

мне не вернули. Поднялся на этаж к Валовому, а секретарша:

«Он срочно уехал домой». Никаких бумаг не оставил. И дома

телефон отключен. Только назавтра принес мой должник строго

конфиденциальный документ, пробормотав какие-то извинения.

А через пару дней в «Правде» выходит огромная редакционная

статья Валового, на полполосы — можно сказать, не статья, а

конспект горбачевского доклада о научно-техническом прогрессе.

Не зря московский профессор прятался от меня почти целые

сутки. До чего же шныроватый мужик! И меня-то угораздило

попасться, как карасю на макуху, и подвести всю бригаду. Я был

унижен и раздавлен. Ярость Горбачева, говорят, не знала