Александр Архангельский

АЛЕКСАНДР I

В рубрике ЖЗЛ публицист и писатель Александр Архангельский

рассказывает об Александре Первом.

«…жаль, что волшебницы вышли из моды; оне одаряли ребенка

чем хотели; я бы поднесла им богатые подарки и шепнула бы им на

ухо: сударыни, естественности, немножко естественности, а уж

опытность доделает почти все остальное»

(Екатерина II — своему постоянному корреспонденту Гримму,

письмо от 14/25 декабря 1777).

…Гении к нему слетели

В светлом облаке с небес; —

Каждый гений к колыбели

Дар рожденному принес:

Тот принес ему гром в руки

Для предбудущих побед;

Тот художества, науки,

Украшающие свет…

Но последний, добродетель

Зарождаючи в нем, рек:

«Будь страстей своих владетель,

Будь на троне человек!»

(Гаврила Державин. «На рождение в Севере порфирородного

отрока», около 1779 года: «Сие аллегорическое сочинение

относится ко дню рождения Государя Императора Александра

Павловича, случившегося декабря 12 дня 1777, в котором солнце

оборачивается на весну…»)

В России царей любят, но относятся к ним строго. Чтобы стать

русским царем не только по имени, но и по существу, мало

родиться во дворце. Нужно подтвердить свою предызбранность на

царство «от века»; желательно также иметь царский знак. Родимое

пятно в форме орла во всю спину, солнечный символ, волосы на

груди крестом.

В 1822 году мещанин Старцев известит государя императора

Александра Павловича о сибирской встрече с красноярцем

Афанасием Петровым: «…известно мне, что он на теле своем

имеет на крыльцах между лопатками возложенный крест, который

никто из подданных Ваших иметь не может, кроме Высочайшей

власти, а потому уповательно и на груди таковой иметь должен; по

таковому имении возложенного на теле его креста быть должен не

простолюдин и не из дворян и едва ли не родитель Вашего

Императорского Величества…»

Романовы — не самый древний из дворянских родов России; среди

слухов 1825–1826 годов, порожденных известием о кончине царя

вдали от столиц, будет и такой, сообщенный солдатом музыкальной

команды Евдокимом «любезнейшему другу»:

«Однажды сказал граф Воронцов Государю: „Что ваш за род

Романов — существуете на свете сто сорок лет, а мой род графской

— 900 лет, так мне должно быть царем, а ты самозванец“. Этот

граф установил закон масонской веры и закон республики. У него

уже сделаны были знамя вышиты золотом; корона Российской

державы опровергнута была вниз головами. И хотел он быть

королем республики».

Королем республики Александр I быть не хотел (скорее уж

республиканцем на троне). И опровергать вниз головами корону

российской державы не собирался. (Хотя, может быть, и

опровергнул.) Он просто родился Романовым, и, значит, змеиная

мудрость патриарха Филарета, голубиная нежность юного Михаила

Феодоровича, страшная мощь Петра, версальский размах

Екатерины не были для него чем-то посторонним, до него не

касающимся. Он родился Романовым — и, стало быть,

сыноубийство, совершенное Великим Петром, и мужеубийство,

попущенное Великой Екатериной, были для него кровавой частью

кровного наследства, долговым обязательством рода. Он родился

Романовым — и породнился с большинством владетельных домов

Европы, особенно немецких.

ГОД 1777. Месяц тот же. 20.

В большой церкви Зимнего дворца духовником Екатерины Великой

о. Иоанном Панфиловым совершено таинство крещения; сын

наследника наречен Александром — в честь св. благоверного

Александра Невского. Восприемницей стала императрица,

заочными восприемниками были император римский Иосиф и

король прусский Фридрих Великий.

…Проходит несколько времени — и границы владений младенца

раздвигаются. Он царствует, лежа на боку, в очень широкой

железной кроватке, на кожаном матрасе. Кроватка стоит все в тех

же покоях Зимнего. Зимний — в центре Петербурга. Петербург — в

центре России. Россия — если и не стоит в центре мира, то должна

стать. И станет. Это замысел бабушки, громадный и

величественный, как сама она. Внуки — и прежде всего старший —

часть этого замысла, осуществлению которого ничто не должно

«константинопольское». Не столько о святом благоверном князе

Александре Невском, сколько о расширившем границы своей

власти Александре Македонском и закрепившем свое безграничье

Константине Великом должны были напоминать прозванья двух

старших ее внуков; об устремлении на бывший греческий, ныне

турецкий восток европейской цивилизации. Наречение молодой

великокняжеской поросли предваряло и предрекало неизбежное

расширение российской сферы влияния, создание Греческой

империи со столицей в Константинополе, «малое» коронование

Константина под неформальным покровительством «большого»

венценосца Александра. И таким образом стояло для Екатерины в

одном ряду с присоединением Крыма. Недаром так настаивала она

на том, чтобы внуки сопровождали ее в знаменитой

«потемкинской» поездке по Крыму.

Замысел был понят — и не только адресатами Екатерины,

французскими энциклопедистами и европейскими государями.

Характерен анекдот, позже записанный поэтом Петром

Андреевичем Вяземским:

«…<Иван Иваныч> Дмитриев гулял по Московскому Кремлю в

марте месяце 1801 г. Видит он необыкновенное движение по

площади и спрашивает старого солдата, что это значит. „Да

съезжаются, — говорит он, — присягать Государю“. — „Как

присягать и какому Государю?“ — „Новому“. — „Что ты, рехнулся,

что ли?“ — „Да, императору Александру“. — „Какому Александру?“

— спрашивает Дмитриев, все более и более удивленный и

испуганный словами солдата. „Да Александру Македонскому, что

ли!“ — отвечает солдат».

ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ

Протоиерей Андрей Сомборский, наставлявший будущего государя

в вопросах веры, четырнадцать лет провел в Англии. Женат был на

девице Елисавете Филдинг. Брил бороду. Ходил в цивильном

платье, принадлежал к хорошему обществу. Составил план

Царскосельского сада. Богословских споров не любил, полагая, что

«одобрения и беспристрастные свидетельства Высочайших Особ

должны теперь положить единый и ясный смысл на оные

многоразличные толкования» (из письма митрополиту Амвросию).

Воспитанник отца Андрея Священного Писания не читал вплоть до

1812 года. Он любил православное богослужение, обряд исполнял,

но в тонкости церковных смыслов не вникал и был полувером —

ГОД 1778. с. Дивеево.

Помещица села Дивеева (55 верст от Арзамаса и 24 от Ардатова) г

жа Жданова жертвует 1300 квадратных сажен усадебной

господской земли на устроение женской обители. Близ Дивеева

живет вдова-полковница Агафия Семеновна Мельгунова, в тайном

монашестве мать Александра. Место указано ей в видении

Пресвятой Богородицей около 1760 года.

«…и вот здесь предел, который Божественным Промыслом

положен тебе: живи и угождай здесь Господу Богу до конца дней

твоих, и Я всегда буду с тобою, и всегда буду посещать место это и

в пределе твоего жительства Я осную здесь такую обитель Мою,

равной которой не было, нет и не будет никогда на свете: это

четвертый жребий Мой во Вселенной. И как звезды небесные и как

песок морской умножу Я тут служащих Господу Богу, и Меня

Приснодеву Матерь света и Сына Моего Иисуса Христа

величающих: и благодать Всесвятого Духа Божия и обилие всех

благ земных и небесных, с малыми трудами человеческими, не

оскудеют от этого места Моего возлюбленного!» «Живи и угождай

здесь Богу до конца дней своих!..»

«…разнопо местное и чересполосное село Дивеево было тогда

весьма неудобно для житья монахине, ищущей молитвенного

покоя. Постоянный шум от стечения большого числа рабочих на

открытых здесь заводах, добывавших железную руду, ссоры, драки,

разбои — все это давало всей местности особый характер,

неприязненный для всего мирного, святого и божественного».

Ноябрь. 20. Саров.

Канун праздника Введения Пресвятыя Богородицы во храм.

В Саровский мужской монастырь, расположенный в нескольких

верстах от Дивеева, среди дремучего соснового леса, на горе,

подобной Афонской и омываемой с трех сторон реками Сатисом и

Саровкою, по совету Киево-Печерского старца Досифея поступает

послушником двадцатичетырехлетний Прохор Моилнин, выходец из

курских купцов.

Хорошо еще (хорошо?), если царь достаточно весел и игрив, чтобы

красиво разыграть отсутствующий смысл своего царства; чтобы

беззаботно пить и веселиться, покуда смертию да не умрет. А если

— излишне тонок и впечатлителен? А если — изломан и

смыслолюбив? Тогда горе ему. Вся жизнь его будет превращена в

любимые предметы всех непостоянных и ленивых детей — музыку

и поэзию — бабушка преподавать не разрешила (план! план!). Так

что ему скучно и грустно в учебном классе. Учителя им

недовольны.

Зато им, кажется, доволен воспитатель; бабушка довольна

воспитателем; отец — недоволен всеми.

ГОД 1784. Март. 13.

Екатерина II завершает Наставление о воспитании Великих князей

и педагогический рескрипт «Записки касательно Российской

истории».

Июнь. 10.

Прибывший в Россию полутора годами раньше и состоявший при

Великих князьях учителем французского языка швейцарский

адвокат Фридрих-Цезарь Лагарп [La Harphe] (1754–1838) подает

императрице педагогическую записку, скроенную по лекалу ее же

Наставления. Записка имеет успех; Лагарп назначен воспитателем

Александра и Константина.

«Провидение, по-видимому, возымело сожаление о миллионах

людей, обитающих в России… Благодаря постоянству можно было

способствовать сохранению лучшего будущего для 40 000 000

людей… <Целью курса было> читать с моими учениками

сочинения, в которых вопрос о свободе человечества был

энергически защищаем людьми замечательными и притом

умершими прежде революции. Это удалось благодаря речам

Демосфена, Плутарху, Тациту, истории Стюартов, посмертным

запискам Дюкло, я мог исполнить мою задачу, как человек,

сознававший свои обязательства перед великим народом».

(Записки Ф.-Ц. Лагарпа.)

«Перед каким же именно?»

(Примечание П. И. Бартенева к публикации: Ф.-Ц. Лагарп в России

(Из его Записок).)

«Каждый швейцар есть солдат за отечество свое».

ведет к истинному счастию, заключающемуся в добросовестном

исполнении своих обязанностей.

Цель же воспитания — убежденность в равенстве всех людей.

Равенству может и должно учить все — в том числе и геометрия.

«Когда он (Лагарп. —А. А.) начал преподавать Великим князьям

геометрию, то потребовал кусок мела; слуга принес ему мел,

обернутый в позолоченной бумаге, чтобы их высочества не

замарали себе рук; но Лагарп снял позолоченную бумагу и, отдав

оную слуге, сказал, что это излишне».

Юркий коренастый демократ пришелся в России ко двору. И, став

русским придворным, не изменил своим убеждениям. Утром

наставлял великих князей, вечером писал в английские газеты

прокламации с призывом к свержению бернско-немецкого ига. В

памятном 1789-м обратился к бернскому правительству с

требованием созвать Генеральные штаты и провести реформы в

революционном духе. Возмутительные (то есть зовущие к

возмущению) письма Лагарпа перехватывались, против него

плелись интриги, граф Эстергази доносил царице о политических

взглядах великокняжеского наставника — тщетно.

Екатерина Великая, «велев призвать к себе Лагарпа,

приветствовала его следующими словами: „Здравствуйте, господин

якобинец!“ и, показав ему перехваченные письма, спросила его,

знает ли он их.

— Государыня, — отвечал он, — эти письма писаны мною.

— Как же после сего, — сказала Екатерина, — вы можете

воспитывать великих князей, которые будут напитаны вашими

республиканскими правилами?

— Я полагаю, — отвечал Лагарп, — что в монархическом

правлении Государь должен быть демократом, а народ исполнен

монархических правил, посему-то я намерен из внуков Ваших

сделать демократов».

Анекдот этот (равно как и предыдущий) не столько достоверен,

сколько характерен. Русские цари столь же расположены к

демократам, сколь русские демократы завистливы к монархам.

Лагарп это понял — да здравствует Лагарп!

МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА

Итак, внук изъят из губительной семейной среды и переподчинен

самовластной, всерастворяющей екатерининской воле. Ему дано

имя, и судьба его этим именем предопределена. У него есть

игрушку, столько раз и будут они вращаться — в одном и том же

ритме, по одной и той же траектории.

Главным героем этой механической пьесы стал Александр

Павлович.

Гуляя по дорожкам регулярного сада, он обречен был повсюду

замечать присутствие Екатерины. Дачный домик великого князя

поставлен был на крутом берегу, а прямая аллея, обсаженная

цветами, вела от дома к мосту, украшенному трофеями славных

сражений, из которых Екатерина вышла победительницей. За

мостом начиналось поле, в центре которого возвышался павильон с

изображениями Богатств; за павильоном колосилась золотая нива,

как бы оплетавшая простую пейзанскую хижину и естественным

венком украшавшая каменную глыбу с надписью: «Храни златыя

камни».

Ничего лишнего. Все просто, все понятно.

Аллея — жизненный путь будущего государя; он сможет

перебраться через бурные воды истории, лишь продолжая военные

успехи царственной бабки. Ключ к формуле власти — в надписи на

глыбе (потому и глыба, что нерушима!). Это — постоянное

напоминание о Наказе, данном Екатериной внукам.

Какой же итог ждет исполнившего Наказ?

Все ответы, как полагается, даны были в конце живой книги.

Пройдя мимо водного ключа, расположенного за храмом Цереры и

посвященного имени великой княгини-матери Марии Феодоровны,

царевич попадал в пещеру нимфы Эгерии — наставницы Нумы

Помпилия. (О том, что она одновременно была его возлюбленной,

как-то забывалось.) Здесь отрок задумывался о чудесных плодах

послушания. И верные выводы, к которым он неизбежно приходил,

подтверждались главным зрелищем — росписями семиколонного

храма Розы без шипов, взнесенного на высокий холм. (Конец —

делу венец.)

Здесь Петр Великий с купольной высоты взирал на блаженство

России; Россия же, достойно окруженная символами богатства,

промышленности, наук и художеств, опиралась на щит с

изображением Екатерины.

Спустя четверть века в подобном саду, выполненном в

екатерининском вкусе (еще раз: по проекту отца Андрея

Сомборского), безмятежно расцветет тезка царя, Александр

Пушкин.

четырех батальонов пехоты, егерской роты, четырех кавалерийских

полков: жандармского, драгунского, гусарского, казачьего, а также

пешей и конной артиллерии при двенадцати орудиях. Всей этой

оравой командовали девятнадцать штаб- и сто девять обер

офицеров. Так что современник, писавший о «толиких проказах»,

дозволенных наследнику ради того, чтобы тот не помышлял о

правлении государством, весьма заблуждался. Были проказы —

стали приказы.

Между екатерининских строк Павел писал свой манускрипт, свое

начертание. Поступки его не бессистемны, а по-своему цельны

какою-то страшной цельностью запоздалого средневековья.

Принадлежавшее ему по праву рождения государство он

воспринимал как таинственный рыцарский орден, наподобие

мальтийского, где продумано все — от одежды до

словоупотребления. Бесполезно потешаться над гатчинской

муштрой; ценой пота и крови солдат покупалась пламенно-сухая

ясность государственного облика грядущей России, так непохожая

на обольстительно-влажную, пышную красоту России

екатерининской. На версальскую грациозность дворцовых парадов

Павел отвечал четкостью гатчинских маршей, на французский

образец — прусским, сухим и чистым, как мучная белизна

обязательных пуклей и косичек. И форма, и устав, и фрунт на

гатчинском плацу были как бы чеканной репликой в молчаливом

споре между Екатериной и Павлом. Точнее — в недоконченном

споре между государыней и убиенным Петром III Феодоровичем,

полномочным представителем загробных интересов которого

ощущал себя Павел Петрович. (Он был хорошим сыном. Об

Александре Павловиче этого, увы, не скажешь.)

Что же до пуклей и косичек, то люди второй половины XVIII века

потому так тщательно следили за внешними формами своей жизни,

что для них эти формы были вполне содержательны.

В записках князя Адама Чарторыйского (он вскоре властно

вторгнется в пределы нашего повествования) находим следующий

забавный эпизод:

«Однажды из армии прибыл курьер, которого стали расспрашивать

про подробности костюма и туалета французских офицеров. Между

прочим, он рассказал, что все они носят большие бакенбарды.

Император (Павел — А. А.), услышав об этом, приказал, чтобы все

немедля сбрили у себя бакенбарды; час спустя приказание было

исполнено. На балу вечером видели, так сказать, уже новые лица,

выбритые в тех местах, где были бакенбарды, с белыми вместо них

dog, и вдруг посыпался град комьев грязи на бедного Вертильяка, и

он насилу скрылся в одну кондитерскую лавку, случившуюся на

дороге; мы же двое шли тихим шагом, и ни одного кусочка грязи на

нас не попало».

В данном случае все обстоит наоборот — круглая шляпа

символизирует англоманию и франкофобию, но от перемены мест

слагаемых сумма не меняется.

Александр Павлович формировался именно в эту, «знаковую»,

эпоху. И потому, например, рассказ о причине, окончательно

убедившей его в 1814 году отказаться от верности идее

республиканского устройства посленаполеоновской Франции и в

конце концов призвать на престол хамоватого Людовика XVIII, —

рассказ, отдающий историческим анекдотом, — все-таки кажется

достоверным. Батистовое мельтешение в воздухе побежденного

Парижа тысяч и тысяч белых платочков и хорошо выбеленных

чепчиков привело к тому, к чему не смогли подтолкнуть русского

царя Талейран с Меттернихом. Белый цвет — знак роялизма. В

первое утро по своем воцарении Александр из окна Зимнего

увидел на улицах Петербурга воплощенный в стиле одежды призыв

повернуться лицом к Англии; въезжая в Париж спустя тринадцать

лет, он читал написанный белым по яркому, тысячекратно

повторенный лозунг: верните нам короля. И кто виноват, что царь

привнес в событие смысл, которого оно не имело? Что вместе с

новыми временами меняются языки, меняются культурные коды, а

«читатели» остаются прежними?..

Но вернемся в 80-е годы XVIII столетия. До психологических

романов Ивана Сергеевича Тургенева еще очень далеко. До

Фрейда и Юнга — еще дальше. И то, что современный человек

именует переживанием, могло совершаться в сфере практического

действия; невидимые нервные окончания как бы соединяли

человека с формальным строем его жизни. Общеизвестен пример с

мушками, которые меняли свое положение на лице светских дам в

зависимости от смены настроения. Важно лишь понимать, что когда

дама цепляла мушку на край губы, это не просто означало «хочу

целоваться»; мушка для нее действительно наливалась

влажностью поцелуя. В мушке сосредоточивались нервные

окончания губ.

Другое дело, что царь — не дама. Слишком разные вещи —

безупречно владеть искусством платонической любовной игры,

главное условие которой несерьезность, необремененность

последствиями и терзаниями, и — ощущать игровой жест как часть

попытается сбежать в пьянство и вольную жизнь Константин?..

ВРЕМЯ, ВПЕРЕД!

ГОД 1789. Май. 5. Версаль.

Король Людовик XVI открывает Генеральные штаты.

Май. Первая половина. Саров.

О. иеродиакон Серафим вместе с о. настоятелем Пахомием и о.

казначеем Исайей навещают тяжкоболящую Агафию Семеновну,

которая в предчувствии близкой кончины передает мешочек

золотом, мешочек серебром и два мешочка медью, общей суммой в

40 000 рублей — на нужды сестер.

«Матушка скончалась в одной рубашечке, и платочек был на

голове».

1789 год памятен не только Великой французской революцией. В

тот год вторым изданием вышел французский перевод «Утопии»

Томаса Мора; переводчиком был женевский гражданин Жан-Жак

Руссо. В том же году появился и русский перевод, переиздание

которого сочувственно отрецензирует молодой тогда сочинитель

Николай Карамзин. Европа жила воодушевленным ожиданием

разумного царства счастья и справедливости; существенность

казалась бедной в сравнении с великой будущностью; эпоха

буквально напрашивается на звание утопической.

Июнь. 17. Версаль.

Депутаты Генеральных штатов, принадлежащие к третьему

сословию, объявляют себя Национальным собранием.

Июль. 9.

Национальное собрание преобразовано в Учредительное.

Уже в XVII столетии утопические острова начали дрейф навстречу

истории; однако пришлось обождать 1770 года, когда вышел

знаменитый роман Луи-Себастьена Мерсье «2440 год». Мерсье не

утверждал (да ему и не поверили бы), что спустя 666 лет и 4 года

Европа будет точь-в-точь, как в его романе. Мерсье не предлагал

семейством в Константинополь, если в России отменят цензуру.

Причем Константинополь будет символизировать не родину

православной империи, а столицу мусульманской деспотии: все

лучше, чем русская воля. Но предварительный набросок этой

мысли появится в карамзинских сочинениях уже начала XIX века:

«Революция объяснила идеи: мы увидели, что гражданский порядок

священ даже в самых местных или случайных недостатках своих;

что власть его есть для народов не тиранство, а защита от

тиранства, что разбивая сию благодетельную эгиду, народ делается

жертвою ужасных бедствий, которые несравненно злее всех

обыкновенных злоупотреблений власти; что самое Турецкое

правление лучше анархии, которая всегда бывает следствием

государственных потрясений; что все смелые теории ума, который

из кабинета хочет предписывать новые законы моральному и

политическому миру, должны остаться в книгах, вместе с другими,

более или менее любопытными произведениями остроумия; что

учреждения древности имеют магическую силу, которая не может

быть заменена никакою силою ума; что одно время и благая воля

законных правителей должны исправлять несовершенства

гражданских сообществ; и что с сею доверенностию к действию

времени и к мудрости властей должны мы, частные люди, жить

спокойно, повиноваться охотно и делать все возможное добро

вокруг себя.

То есть Французская революция, грозившая испровергнуть все

правительства, утвердила их…»

(Из статьи «Приятные виды, надежды и желания нынешнего

времени».)

Стоило ли воодушевляться идеалом прогресса и свободы, чтобы

на европейском политическом театре всего лишь переменились

декорации и исполнители ролей, а сами роли остались прежними

— и прежней осталась разыгрываемая ими пьеса абсолютизма? Не

значит ли это, что социальный мир неизменен, что его скрытое от

глаз ядро неподвижно, а изменчива лишь калейдоскопическая

поверхность? Что «осьмнадцатое столетие», «столетье безумно и

мудро», с его упованиями на силу человеческого разума и

надеждой на усовершенствование общественного бытия, как бы

помножило себя на ноль и разрешилось в ничто? В погоне за

лучшим человечество может растерять и то, что имеет. Ибо «с

самой половины восьмогонадесять века все необыкновенные умы

ЗАЧИНАТЕЛЬ

Александру Павловичу, рожденному 12-го числа 12-го месяца,

предстояло взойти на трон 12 марта, процарствовать два раза по

12 лет; в год Французской революции он как раз отпраздновал свое

12-летие. Столько будет Александру Пушкину, когда накануне

славной войны 12-го года он поступит в Царскосельский лицей и

будет вдохновлен гуманными речами профессора политэкономии

Куницына.

Юный Александр Павлович тоже вдохновлен — гуманными речами

профессора Лагарпа.

Помещенный, как между молотом и наковальней, между властной

царствующей бабкой и желчным, жаждущим власти отцом, ставший

заложником их бесконечной борьбы, Александр увидел в Лагарпе

то, что молодой Платон увидел в Сократе: воплощение

нравственной правды и силы.

Придворный анекдот той поры гласит. Отправившись к Лагарпу без

предупреждения (пешком, заметим), великий князь был остановлен

новонанятым швейцаром, который не знал его в лицо. «Кто вы?» —

«Александр». — «Г-н Лагарп необычайно занят». Высокородный

ученик не потребовал точас доложить безродному учителю и

смиренно ждал в приемной. На извинения Лагарпа благоговейно

отвечал: «Один час ваших занятий стоит целого дня моего»;

швейцара же щедро наградил за усердное исполнение его

обязанностей.

Это не было позой, не было рисовкой; это был жест, изображавший

действительную глубину чувства.

И позже, когда Лагарп был удален, в этом удалении Александр

увидел то же, что Платон (по словам В. С. Соловьева) увидел в

смерти Сократа: «Тот мир, в котором праведник должен умереть за

правду, не есть настоящий, подлинный мир. Существует другой

мир, где правда живет». Исходившее от Лагарпа, равно как

воспринятое в Гатчине, врезалось в память сразу и навсегда, чтобы

спустя годы отголоском отозваться в тех или иных государственных

решениях или проектах.

То, чему этот обаятельный и яркий педагог намеревался обучить

будущего государя, реконструируется по сохранившейся «римской»

части его курса истории. Курс, как тогда полагалось, был не

«информационным», а «идеологическим». С помощью жесткого

отбора освещаемых фактов и не менее жесткого комментирования

их Лагарп лепил что-то вроде образца для подражания.

Худшие из римлян — кесари. Худший из худших — Константин

чертах; видел, что миновать освобождения крестьян не удастся;

понимал, что грядущее царствование обречено на проведение

законодательных реформ. Но, кажется, не понимал разницы между

Северной Америкой и Россией. Между культурно-историческим

пустырем, где, прежде чем начать строительные работы,

достаточно начертить «комплексный план застройки», и древним

государственным ландшафтом, где необходимо либо вписывать

«новострой» в сложившуюся систему, осторожно расчищая место

для него, либо рушить все до основанья, а уж затем приниматься

за дело.

Он исходил из благих пожеланий, он внушал своему воспитаннику

те же мысли, какие лицейский профессор Куницын будет позже

внушать лицеисту Пушкину и какие этот лицеист вложит в оду

«Вольность»:

И днесь учитесь, о цари:

Ни наказанья, ни награды,

Ни кров темниц, ни алтари

Не верные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную Закона,

И станут вечной стражей трона

Народов вольность и покой.

Но достаточно представить себе Россию конца XVIII века, чтобы

понять: страшно далека она от Закона! Не кодифицировано право,

не проведена черновая работа по составлению Свода законов и их

полной ревизии, сосуществуют взаимоисключающие правовые

нормы… Ограничение царской власти — прекрасно как идеал,

важно как некая политическая перспектива, необходимо как

смысловой итог многолетних преобразований. Но в разнородной

стране, раскинувшейся так далеко, что до 30-х годов XIX столетия

ни один член царствующей фамилии не пересек границ Уральского

хребта и Сибири, централизованная власть — неизбежность, и

ограничение ее без хорошо продуманной замены (а не подмены в

виде специфического русского парламентаризма) есть не отказ от

самовластья, но лишь ограничение ответственности монарха в

пользу придворной безответственности. И самое главное: начинать

в России реформы с конституционного «небосвода», а не с

решения крепостной проблемы, не с грешной земли, было все

равно, что «делать пением лодку», с помощью не укорененных в

ведущего вверенное ему общество к царству свободы путями

необходимости.

Это черты диктатора. (Естественно, в том мягком смысле, какой

придавал этому слову XVIII век.)

Случайно ли, что в 1798 году, став после антибернского восстания

руководителем Швейцарской директории, сверхлиберально

настроенный Лагарп немедленно ввел жесткую цензуру, изгнал

Лафатера, в 1799 году уничтожил Совет, чтобы стать консулом (то

есть маленьким швейцарским Наполеоном), объявил всю

Швейцарию военным лагерем, каждого ее жителя — солдатом и, в

полном согласии с утопией Платонова «Государства», запретил

театральные действа, ибо театры неуместны, когда кипит война?

Случайно ли, что, после поражения и изгнания приехав в Россию

(август 1801-го) и вновь застав любимого воспитанника между

молотом и наковальней, на сей раз — между «екатерининскими

стариками» и «молодыми друзьями», боровшимися за сферы

влияния, он посоветовал — не отказаться от планов

самоограничения власти, не поменять стратегию,

сосредоточившись на земельных проблемах, не апеллировать к

мнению несановных дворян, а затаиться. Вести свою линию втайне,

за плотно прикрытыми дверями секретных комитетов. И главное —

заняться реорганизацией «властных структур»… (То же советовал и

граф Аракчеев.)

Впоследствии Лагарпа упрекали многие и во многом. Практический

Адам Чарторыйский иронизировал: «Лагарп принадлежал к

поколению, воспитанному на иллюзиях конца XVIII века, — к тем

людям, которые воображали, что их доктрины, как новый

философский камень, как новое универсальное средство,

разрешали все вопросы и что одними сакраментальными

формулами можно рассеять все многообразные препятствия,

выдвигаемые практическою жизнью при осуществлении

отвлеченных идеалов. У Лагарпа было для России свое

всеисцеляющее средство, о котором он распространялся в своих

писаниях так многоречиво, что у самого императора не хватало

терпения дочитывать их. Я вспоминаю, между прочим, что он напал

на выражение „регламентированная организация“, которому он

придавал, не без основания, большое значение, но которое

повторял беспрестанно и с такой настойчивостью, что выражение

это, в конце концов, стало его прозвищем».

Вряд ли Чарторыйский был прав — до конца. Вряд ли до конца

справедлив был автор английской «Истории Наполеона»,

соотнеслась с ее судьбой; что природное добродушие князя не

развилось в деятельную любовь к добру. А другой —

«дополнительный» воспитанник, Константин, — рос (и вырос)

одиноким циником. Страшно читать воспоминания о последних

годах и того и другого. Один лихорадочно мечется от иссохшего

архимандрита Фотия к раздобревшей Марии Феодоровне; скачет из

конца в конец Европы и обратно, нигде не находя покоя;

вспыхивает то одной надеждой, то другой — и медленно угасает по

причине душевной сырости. Второй, нахохлившись, сидит под

Варшавой в сумрачном гулком Бельведере, откуда редко кто

выезжает и куда еще реже кто въезжает и где грозовому огню

лагарповых мечтаний противопоставлен холод остывшего очага.

Вставной сюжет. СПЛИН, или ДОЛИНА ЛАУТЕНБРУНН

Сочинение Сурразеня

(С французского.)

Молодой аристократ Томас Вентворт собирает друзей своих на

обед, чтобы отпраздновать избавление от тяжкой болезни, было

приведшей его на край могилы. Болезнь новомодная, истинно

английская: сплин.

Томас жаловался доктору: «Окруженный всеми выгодами богатства,

я чувствую себя изнуряемым от уныния и скуки. Мне только

двадцать пять лет от роду, а я уже расстался со всеми

очарованиями молодости; душа моя опустела… бытие мое

становится мне в тягость; оно походит не столько на жизнь, сколько

на печальный сон, возмущаемый печальными видениями…» Доктор

велел забыть отечество, звание, доходы, «то, что вы теперь и чем

были прежде», — и отправиться в Швейцарию со ста гинеями в

кармане. Сумма незначительная; как раз на покупку хижины и

дюжины коз.

Прибыв в Швейцарию, сир Томас для начала затосковал от

зрелища горного ландшафта. Затем он избрал для жительства

долину Лаутенбрунн и отправился туда пешком через горы. Вскоре

он устал, замерз, проголодался, опечалился — и вдруг, о! увидел

водопад. Драгоценная влага! Томас переоделся в пастушеское

одеяние; вскоре он повстречал свадебное шествие и

присоединился к нему. Как хороши, как свежи были юноша и

девушка! Сколь счастливы их лица! Но мысль о счастии зовет за

собою воспоминание о скоротечности блаженства. «О счастие,

счастие! говорил я сам себе; образ твой причиняет мне

ЛЮБОВЬ

С 1790-го Екатерина начала исподволь вводить в организуемый ею

государственный спектакль любовную линию.

ГОД 1790. Ноябрь. 4. С.-Петербург.

Н. П. Румянцеву дано поручение съездить в Карлсруэ и тайно

«обследовать» дочерей наследного принца Баденского

одиннадцатилетнюю Луизу-Марию-Августу и девятилетнюю

Фредерику-Доротею; в отчете Румянцев сообщает, что нашел Луизу

«несколько полнее, чем обыкновенно бывают в ее лета», и что

«некоторая полнота… грозит в будущем слишком увеличиться».

Впрочем, обе принцессы необычайно хороши характером.

ГОД 1792. Октябрь. 31.

Баден-Дурлахские принцессы инкогнито прибывают в Россию.

Декабрь. 20.

Отправлен курьер к маркграфу Баден-Дурлахскому с просьбой о

согласии на брак великого князя Александра Павловича с Луизой.

ГОД 1793. Май. 9.

В большой церкви Зимнего дворца совершено миропомазание

принцессы Луизы, нареченной в православном крещении

Елисаветой Алексеевной.

Май. 10.

Обручение.

«Совоспитателю» Александра Павловича генералу Н. Протасову

пожаловано 10 000 руб. Лагарп обойден наградой.

«Психея сочеталась с Амуром». (Екатерина II — Гримму.)

Амуру вздумалось Псишею,

Резвяся, поймать,

Опушаться цветами с нею

И узел завязать…

Так будь, чета! век нераздельна,

интересовало даже то, что обычно интересует в брачном действе

правящую элиту: возможность упрочить связи с владетельными

домами Европы. Баден-Дурлахское карликовое княжество; какая уж

тут сила…

Придворные правильно поняли истинное намерение любимой

царицы. И как новые рынки ценных бумаг немедленно оттягивают

на себя часть свободно циркулирующих денег, так молодое

семейство незамедлительно отвлекло на себя долю свободно

циркулировавших при Дворе интриг. Интрига — своеобразный знак

придворного признания, подтверждение серьезности притязаний на

престол. Сеть надо закидывать заранее — пока царь-рыба молода.

Когда Федор Ростопчин, будущий поджигатель Москвы, жалуется в

Лондон российскому посланнику Семену Воронцову на то, что у

великой княгини Елизаветы перед глазами дурной пример дочери

графини Шуваловой, «что замужем за Головиным; это —

лукавейшая тварь, сплетница, кокетка и беззастенчивая в речах» —

не стоит подозревать старого безобразника в избытке стыдливости.

Просто его оттеснили от участия в устроении любовной игры с

наследной четой и ему обидно. (Позже он отыграет свое на Павле

Петровиче, «внедрив» в его семейный расклад фаворитку

Екатерину Нелидову; в том, что связь с Нелидовой окажется

платонической, Ростопчин будет совершенно неповинен.)

Точно так же, когда графиня Шувалова пыталась соблазнить

великого князя своей собственной дочерью и одновременно —

вовлечь великую княгиню в любовный роман, в ее действиях было

меньше эротики, чем политики. По-своему она даже проявляла

двусмысленное благородство и соблазнительную независимость —

бороться за Александра и Елизавету при живых Павле и Марии

значило демонстрировать предпочтение первым перед последними.

Хотя бы и половое предпочтение.

Женитьба — возможность расширить владения внука до размеров

семьи.

Женитьба — повод даровать ему собственный двор, назначить

гофмейстера князю (им стал полковник граф Головин) и

гофмейстерину княжне (ею и стала графиня Шувалова).

Женитьба — способ окончательно ритуализовать жизнь «будущего

венценосца», уподобить ее императорской.

Потому что женатый человек совершенно иное, чем холостой.

Претендент на царство не может быть холостым, не может не быть

инициированным. Это не менее важно, чем крест на груди и орел

на спине, и даже более заметно. Потому лучше поверить

Французской революции!

Чуть позже Александр Павлович сблизился с Павлом Строгановым,

который тоже знал революционную Францию не понаслышке.

Воспитателем Строганова был французский математик Жильбер

Ромм. Подобно Лагарпу, Ромм воспитывал аристократического

дитятю в демократическом духе; подобно Лагарпу, жил миром идей;

подобно Лагарпу, успешно сочетал педагогическую деятельность с

организационно-политической работой. В июльские дни 1789-го

учитель и ученик (последний под именем Поль Очер) были в

Париже, посвящали труды и дни созданию общества «Друзья

Закона». Как раз летом 1789 года умер слуга Строганова, Клеман;

учитель и ученик не допустили священника к ложу умирающего и

затем устроили гражданские похороны. Зато в гроб (погребенный

не в церковной ограде, но в саду г-на Ромма) были положены

Евангелие и Декларация прав человека и гражданина, а также

бутылка с запиской: «Положенные здесь Евангелие и катехизис

человеческих и гражданских прав свидетельствуют об его

(покойника. — Л. А.) религиозных и общежитейских убеждениях…»

Учитель и ученик не ведали тогда о том, что спустя три года член

клуба якобинцев, член Законодательного собрания, составитель

революционного календаря Жильбер Ромм окажется в числе

подписавших смертный приговор Людовику XVI, спустя два года он

сам будет приговорен к смерти и заколется кинжалом за минуту до

исполнения приговора. К счастью, Строганова по приказу

Екатерины задолго до этого чуть ли не насильственно доставят из

Парижа в Россию, где будущий наследник престола предложит ему

носить тайный знак, чтобы российские якобинцы могли узнавать

друг друга…

Строганов не скрыл от кузена Николая Новосильцева (он как раз и

доставил Строганова в Россию) своего восхищения благородными

помыслами великого князя; кузен, которому к тому времени

исполнилось уже тридцать пять лет, решил не упускать выгодную

возможность войти в доверенность к будущему властителю России

и тоже стал активным участником кружка. Именно он впервые

предложил «молодым друзьям» незаметно взять шефство над

мятущимся цесаревичем, исподволь направляя его волю и

выполняя при нем роль коллективного Лагарпа.

Однако он, в свою очередь, не учитывал эффекта матрешки и не

замечал, как над ними вырастает еще одно «прикрытие». Сверху за

резвящимися на пленэре племянниками зорко приглядывали

малоподвижные дядюшки.

ГОД 1796. Весна.

Трехчасовая беседа Александра с Чарторыйским. Великий князь

признается, что не разделяет воззрений и правил Кабинета и

Двора, называет заточенного Екатериной в крепость лидера

польских повстанцев Костюшко великим человеком, который

«защищал дело человечества и справедливости», хвалит Лагарпа;

осуждая кровь Французской революции, желает, ей успеха.

«Происхождение Чарторыйского проложило бы ему путь к

польскому престолу, если бы ему не помешала в том Императрица

Екатерина. Он не забыл этого и обрек себя вечной ненависти к

Русским, коих гнушается, к Императору, которого обманывает, к его

министрам, которых презирает; но скрывая свои чувства, он один

лишь знает свои намерения».

(Позднейший донос Дюрока министру тайной полиции Фуше, из

Петербурга.)

Чарторыйский в революционной Франции не бывал. Чарторыйский

говорил об идеалах свободы так, как говорят о них те, от чьей воли

свобода зависит. За Чарторыйским дядюшки не присматривали.

Дюрок не лгал. Потомок польских магнатов, униженных и

разоренных последним разделом Польши, князь был воспитан, как

положено, в ненависти и презрении к русским. Он говорил, что

взгляды его были чисто республиканскими; возможно — чего на

свете не бывает. Однако в жилах его (и он это слишком хорошо

помнил) текла королевская кровь; однако род его был одним из

древнейших в Польше; однако в позднейших «Записках» он не

упустит случая подчеркнуть, что в детстве от опасной болезни его

смог излечить лишь придворный доктор короля Станислава

Августа. (Какова кровь, таковы и болезни; каковы врачи, таковы и

пациенты.) И в случае восстановления Отечества князь Адам мог

рассчитывать на большее, чем Лагарп в случае победы

антибернского восстания: низвергнутый король Станислав-Август

был бездетен.

Беда заключалась в том, что вплоть до эпохи наполеоновских войн

единственной силой, способной восстановить государственное тело

Польши, была сила, его разрубившая, — Россия. Князь Адам

понимал это. И как политик, умеющий пройти между Сциллой

безыдеальности и Харибдой утопической эйфории, ценил шанс,

который давала ему конфиденциальность с наследником русского

патриотической цели, естественно сплавленной с личными

амбициями. Он — играл. Он играл с ними в игру либерализма; он

играл в бабушкином спектакле; он играл в кошки-мышки с отцом. И

до конца серьезно относился лишь к одной возможности, одной

перспективе — переиграть всех. А затем, с предписываемой

правилами высокого сценического искусства грациозностью,

склонив голову на правое плечо, плавно раскинув руки как бы для

нежных объятий, неотрывно глядя в зал и мелко семеня на

цыпочках, вовремя ускользнуть за кулисы. Ибо чем сильнее было

давление бабушки, отца, Двора, обстоятельств, мыслей о судьбе

царственного брата Людовика (все люди царской крови — братья) и

воспоминаний о кончине царственного дедушки Петра Феодоровича

Третьего, рассказов об ужасах Пугачевского восстания — тем

отчетливее и радостнее становилась перспектива ухода.

Если бы в Законе Божием Александра наставлял не отец Андрей

Сомборский, он, возможно, почерпнул бы эту идею из трогательного

жития индийского царевича Иоасафа, которому старец Варлаам

открыл сокровища христианской веры и который отверг все радости

царской жизни ради сладкой муки сораспятия Христу. Но

Александра наставлял отец Андрей. И потому жития

благочестивого Иоасафа, над которым проливало слезы не одно

поколение русских людей, он не знал.

Зато его хорошо учили Лагарп и Муравьев. А потому Александр

помнил пример славного римского полководца Цинцинната,

призванного из деревни принять обязанности диктатора и спасти

Рим и после скоропостижной победы вернувшегося к деревенским

трудам. И римского же императора-реформиста Диоклетиана,

доходившего с армией до границ Рейна, подавившего восстание в

Египте, завоевавшего Армению и Месопотамию, чтобы в 305 году

по Рождестве Христовом отречься от престола и жить в огромном

дворце в Солонах на побережье Далмации. Вероятно (хотя

утверждать невозможно), знал он и книгу аббата Прево

«Воспоминание знатного человека, удалившегося от мира». И

совершенно достоверно известно, с каким удовольствием читал он

новомодные сочинения в идиллическом роде, герои которых

стройными рядами покидали пышные города и царственные

чертоги ради уединения под мирным кровом сельской тишины.

Сохранилась учебная тетрадь великого князя за 1787–1789 годы;

первое упражнение по русской грамматике, какое мы в ней

находим, взято из идиллии «Обитатель предместья» Михаила

Никитича Муравьева; открывалась же тетрадь рассуждением «О

Версаля.

Выглядывая по утрам из окон центрального дворца, старшие

Людовики как бы окидывали взором пространственную модель

своего королевства — бескрайнего, упорядоченного,

всеобъемлющего. Всему было отведено свое место, выделена своя

роль: офицеры охраняли, садовники обихаживали, цветочницы

собирали, мусорщики выметали, фонтаны пенились, лодочки

плыли, жизнь продолжалась.

Младшим Людовикам стало неуютно в отцовских владениях. Им

хотелось чего-нибудь менее помпезного, более человечного —

чтобы взгляд, бросаемый по утрам с балкона, не блуждал тоскливо

в поисках далекого горизонта, а сразу упирался во что-нибудь

миленькое и уютное. В игру теней на холмистых лужайках. В

миниатюрный фонтанчик в укромном уголке сада. Так центр

версальской жизни сместился чуть вправо: рядом с главной аллеей

вырос Малый Трианон. Вырос, но не подрос: здесь королевский

дворец был как бы уполовинен, парк сужен и лишен регулярности,

в облицовке появился томный розовый мрамор.

Но французские монархи быстро и неумолимо теряли вкус к

величию. Уже следующее поколение королей сочло скромный

Трианон неуютной громадиной. Большими должны быть картины,

изображающие королевскую жизнь (французская живопись XVIII

века более чем склонна к гигантомании и пышности.) А сама

королевская жизнь должна быть маленькой и счастливой. Так и

учредилась на самом краю версальского парка деревенская ферма.

Не пруды, а прудики с золотистыми прожорливыми карпами,

которые гужевались у самого берега и, жадно разевая рты,

выпрыгивали из воды за кусочками хлеба. Не мрамор Каррары,

хотя бы и розовый, а плотно спрессованная и ровно подстриженная

солома. Не фрейлины и пажи, а пастухи и пастушки, не грязные и

бородатые подданные с их вечными проблемами, а чистые

черненькие свинюшки, стриженые овечки и козочки с бугорочками

рогов.

Никаких аллей, никаких далей, никакой перспективы. Боковая

дорога истории сузилась до предела. Горизонт сомкнулся. Осталась

крохотная прорезь — как раз для королевской головы. Через год

совершится Французская революция, в 1793-м в эту прорезь

обрушится нож революционной гильотины, и на дорожки огромного

парка ворвутся те, кого так боялись и так не любили последние

французские короли, от кого они так робко прятались на своих

крохотных фермах: их несчастные подданные…

Не приняв условия брачного контракта, по которому его русская

жена сохраняла православие, Густав не является на объявленное

обручение.

С Екатериной II случается удар.

16.

Опасаясь близкой кончины, Екатерина предлагает внуку занять

престол «вне очереди» еще при ее жизни.

24.

Александр направляет ей письмо с выражением уклончивого

согласия; одновременно сближается с Павлом (в письме Аракчееву,

отправленном накануне, Павел поименован «Его Императорским

Величеством», из чего историк конца XIX столетия генерал Николай

Карлович Шильдер предполагает тайную присягу Александра отцу в

присутствии Аракчеева. Впрочем, великий князь Николай

Михайлович Романов, автор двухтомных материалов к биографии

нелюбимого им предка, роскошно изданных в 1912 году, такую

возможность начисто отметает).

План Екатерины нашел на встречный план, как находит коса на

камень. И — странная вещь, непонятная вещь. Ее

твердокаменность была сокрушена его мягкотелостью.

Императрица была умна и хитра. Но ей и в голову не могло прийти,

что желание обрести блаженное безволие пробудит в наследнике

железную волю. Что великий князь, при всей переменчивости

характера, проявит неуклонную, пожизненную, как сам крест

царской власти, верность однажды поставленной цели. Он еще не

понял, что для отказа от власти тоже нужна власть; что никто не

позволит ему отречься от престола и променять царство на ферму,

пока престол ему не принадлежит; что он в состоянии погубить

чужой замысел, но не может осуществить свой.

Если бы понимал — согласился на план Екатерины, на мирный

бескровный переворот. Но он — не понимал, а Лагарп — не

объяснил. Во-первых, потому, что Закон превыше всего, превыше

целесообразности, превыше здравого смысла. Не тот закон, что

писан законодателями (с этой точки зрения намерения Екатерины

осуждению не подлежат, ибо до Павла никакого юридического

установления о престолонаследии не существовало, только

петровское правило о престолоназначении; да и Павел, при всем

Васильевиче Темном… и которое ужаснуло народ: ибо он, по

невежеству и суеверию, вообразил, что сей естественный случай

предзнаменует государственные бедствия, как будто бы тогдашняя

Москва еще мало страдала…

..Лиссабонское землетрясение отдалось в Америке; но удары

имеют всегда один центр…»

Н. М. Карамзин. О московском землетрясении 1802 года

Глава 1

АВЕЛЬ И ПАВЕЛ

БРАТ АВЕЛЬ

ГОД 1796. Ноябрь. 7–8.

Александр Павлович — полковник в Семеновском полку. Алексей

Аракчеев — комендант С.-Петербурга, генерал-майор с квартирой в

Зимнем дворце.

Ноябрь 19,25.

Тело Петра III, покоившееся в Александро-Невской лавре, вынуто

из гроба и переложено в новый гроб, на который Павлом

собственноручно возложена корона Российской империи: опальный

отец нового императора посмертно коронован.

Переворота 1762 года не было. Убийства тоже не было.

Декабрь. 2, 5.

Гроб торжественно перенесен в Зимний дворец и поставлен рядом

с гробом Екатерины; затем оба погребены в Петропавловской

крепости.

Последствия переворота 1762 года также считать небывшими.

Четырежды — в 1801, 1802, 1812, 1825-м — на жизненном

горизонте Александра Павловича возникал странноватый монах

Авель.

Брат Авель пророчествовал.

В напечатанном «Русской Стариной» (с досадными выпусками

«некоторых мистических измышлений») «Житии и страданиях отца

и монаха Авеля» о начале его пророческой деятельности сказано

так:

«…пришел в самую северную страну и вселился там в Валаамский

концов перебрался на жительство в Орловскую губернию, где

ждали его матушка-императрица Елисавета Петровна, граф

Чернышов, княгиня Дашкова и прочие верные слуги престола,

которым не стало житья в Петрограде. Тем временем Екатерина

сошлась с врагом рода человеческого, прижила от него сына, чтобы

выучить в Российской академии, а затем отправить в Париж, где

«со своими способностями [он] вышел в императоры».

В первой половине 1797-го арестованный отец-искупитель был

доставлен в столицу и удостоен встречи с сумрачным царем

Павлом и его ангелоподобным сыном Александром; в позднейших

«Страдах великого искупителя» Селиванов так описывал

знаменательную встречу:

— Правда ли, старик, что ты мой отец? — спросил Павел I

Селиванова.

— Я греху не отец.

— Отец, я хотел уготовать тебе золотой венец, а теперь прикажу

посадить тебя в каменный мешок…

— Павел, Павел. Я хотел было жизнь твою исправить, а за это

накажу тебя лютою смертью.

Встреча закончилась для Селиванова плачевно; только 6 марта

1802 года Александр Павлович — уже не великий князь, а русский

царь — выпустит Селиванова из смирительного дома при

Обуховской больнице, чтобы встретиться с ним впоследствии перед

самым Аустерлицем.

Но брат Авель в отличие от Селиванова и подобных ему

сектаторов, во-первых, не самочинствовал. Пророчества, прежде

чем возгласить принародно, давал на прочит светскому начальству

и отцам-настоятелям монастырей, в которых обретался. Во-вторых,

Авелю оказывал доверие один из самых прозорливых и молитвенно

глубоких старцев той одновременно и мало- и легковерной эпохи,

отец Назарий, вытребованный в 1778 году из Саровского

монастыря на Валаам для восстановления обители. В-третьих, о

нем церковным преданием сохранена добрая память, несмотря на

то, что Авель скончал дни свои в исправительно-трудовом Спасо

Евфимиевском монастыре Владимиро-Суздальской епархии, где

содержались монахи-ослушники и склонные к ересетворчеству

миряне. В-четвертых, Авель избежал одной из самых

распространенных на Руси духовных прелестей — безблагодатного,

«театрализованного», без особого призвания принятого на себя

подвига юродства. В-пятых же, и в главных, все его мрачные

предсказания имели одну неприятную особенность — они

смиренным взором, рече: меня научил писать сию книгу тот, кто

сотворил небо и землю, и вся яже в них: тот же повелел мне и все

секреты составлять. Самойлов же сие слыша, и вмени вся в

юродство».

Однако (если верить «Житию») обо всем было донесено земной,

слишком земной богине Екатерине, и отец Авель в феврале —

начале марта 1796-го заключен бысть «в Шлюшельбургскую

крепость», где провел 9 месяцев 10 дней. «Послушание ему было в

той крепости: молиться и поститься, плакать и рыдать и к Богу

слезы проливать, сетовать и воздыхать и горько рыдать, при том же

ему еще послушание, Бога и глубину Его постигать». .

ГОД 1797. Апрель. 4. Москва.

Павел коронован.

К этому времени освобождены вожди польского восстания

Костюшко и Потоцкий, в Мраморном дворце поселен экс-король

разделенной Польши Станислав-Август, выпущен сочинитель-масон

Новиков, опальный автор сожженного «Путешествия из Петербурга

в Москву» Александр Радищев переведен из илимской ссылки в

деревню, в деревню же отправлен отставленный полководец

Александр Суворов.

МОЛОДЫЕ ДРУЗЬЯ И СТАРЫЕ ВРАГИ

Плохо быть человеком конца века, но еще хуже быть человеком

переломной эпохи, не сумевшим ее перерасти. Одна система

ценностных представлений распалась, другая не сложилась;

обломки первой, смешиваясь с начатками второй, образуют

странную взвесь, сквозь которую не видно ни зги. Историки

последующих поколений много писали о «безволии» Александра

Павловича, путая проблему личных качеств будущего монарха с

проблемой общих жизненных ориентиров его поколения.

Женственной изменчивости характера цесаревича не было и в

помине — был эффект лицедейства, игровой смены масок,

позволявшей скрыть истинное лицо, волевое и жесткое. Но не было

и ориентиров — сферу идеального в сознании Александра

Павловича покрывал разноцветный туман ускользающих

взаимопротиворечивых смыслов. Все смешалось в этой сфере —

размышления о народном представительстве и о духе законов, об

истинной монархии и о христианском долге, о правах гражданина и

павловского закона о престолонаследии Александр стал

официальным преемником — и обязан был понять, что никто

никуда его не отпустит. (Разве что в сибирскую ссылку, если

разгневанный Павел когда-нибудь сочтет своего старшего сына

реальным заговорщиком и опасным конкурентом, или — под

домашний арест, если отец рассудит изменить им же утвержденное

законодательство и переназначит наследника.)

Сопротивляться грядущему воцарению отныне было не только

бесполезно, но и опасно. Единственно возможный путь к отречению

лежал теперь через принятие царства. Возможно, именно об этом

(в других, осторожно-намекающих, предельно ритуализованных

выражениях!) говорили с Александром «молодые друзья» во время

московских торжеств — когда, под прикрытием всеобщей суматохи,

они обсуждали «Записку» Николая Новосильцева о предстоящей

совместной работе. Как бы то ни было, к 27 сентября 1797-го

наследник окончательно переформулировал свои ближайшие

жизненные задачи — о чем немедленно известил Лагарпа.

Отъезжающему за границу Новосильцеву было вручено тайное

письмо:

«…Благосостояние государства не играет никакой роли в

управлении делами: существует только неограниченная власть,

которая все творит шиворот-навыворот… Мое несчастное

отечество находится в положении, не поддающемся описанию.

Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное

благосостояние уничтожены… Если когда-либо придет и мой черед

царствовать, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю

несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу

и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках

каких-либо безумцев… Это было бы лучшим образцом революции,

так как она была бы произведена законною властию, которая

перестала бы существовать, как только конституция была бы

закончена и нация избрала бы своих представителей…»

Следует «в течение настоящего царствования поручить перевести

на русский язык» множество книг; издать те, что будет возможно,

«остальные мы прибережем для будущего». Когда же придет черед,

«необходимо будет образовать народное представительство,

которое, должным образом руководимое, составило бы свободную

конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы,

и я, если Провидение благословит нашу работу, удалился бы в

какой-нибудь уголок и жил бы там счастливый и довольный, видя

процветание своего отечества и наслаждаясь им».

возвышения; хотелось стабильности. Конституция, ограничивающая

монаршую власть (можно сказать иначе — расширяющая власть

родовитого дворянства), могла продлить блаженство застоя.

Не этого искали племянники.

Кочубей мечтал о «либертэ, фратернитэ, эгалитэ» без границ. Для

него конституционные установления были не столько движителем

прогресса, сколько напоминанием о парижских восторгах; в

средствах достижения поставленных целей он — спустя годы

ставший одним из самых блестящих практических деятелей русской

политики — пока понимал мало; о последствиях задумывался и

того меньше.

Кузены Новосильцев и Строганов стремились стать царевыми

помощниками (точнее — негласными наставниками и незримыми

соправителями; в 1801-м Строганов подготовит для друзей записку

«О необходимости нам конституироваться», где прямо скажет:

молодому императору «мешают только его неопытность и характер,

мягкий и вялый… для того, чтобы иметь на него влияние,

необходимо… поработить его»). Для них выбор был прост — либо

Конституция и они как пророки ее, либо самовластье и торжество

гораздо более опытных и умелых визирей предшествующего

поколения.

Что же до Чарторыйского, то он намеревался идти по

конституционной стезе в совсем иные дали; его утопия была

конкретна и принципиально достижима. Позже, взяв в свои руки

одно из ключевых направлений российской политики — внешнее,

он жестче и откровеннее сформулирует свой план, который «был

громаден»:

«…Я твердо верил, что мне удастся примирить стремления,

свойственные русским, с гуманными идеями, направив жажду

русских к первенству и славе на служение общечеловеческому

благу…

Я хотел, чтобы Александр сделался, в некотором роде, верховным

судьей и посредником для всех цивилизованных народов мира,

чтобы он был заступником слабых и угнетаемых, стражем

справедливости среди народов; чтобы, наконец, его царствование

послужило началом новой эры в европейской политике, основанной

на общем благе и соблюдении прав каждого».

Россия, соблазненная благородно-горделивой ролью всеобщей

«защитницы слабых» и ведомая Александром, который наделяется

правами «верховного судьи», никуда не смогла бы деться от

защиты интересов Польши — ибо имелось ли на карте тогдашней

И вновь — его логикой руководит не запутавшийся в определениях

разум, а «шестое монархическое чувство». Как ни странно, но это

именно оно — а не только естественная для человека его

поколения «насыщенность» очищающе-грозовой атмосферой

первых лет Французской революции! — радикализует наследника и

заставляет толковать в письме Лагарпу о революции и республике,

а не о конституционной монархии. Хотя все означенные

общегосударственные проблемы были бы ею разрешены. Но в том

то и дело, что конституционно-представительное ограничение

самодержавия, вторгшись в сферу практическую, не затронуло бы

сферу сакральную. Венчание на царство осталось бы венчанием на

царство, помазанничество — помазанничеством, последняя

полнота ответственности за страну — последней полнотой

ответственности. Поменять «узаконенный» трон на «какой-нибудь

уголок» и частную жизнь в довольстве и счастии было бы так же

трудно, как покинуть трон «самовластный». Если вообще возможно.

По крайней мере, пока общенародная вера связывала с

коронацией представление о предызбранности царя и видела в

Государе олицетворенную Державу.

Александр Павлович не столько понимал, сколько чуял: пока

русское общество в основе своей остается традиционным,

единственный религиозно ответственный путь ведет из дворца — в

монастырь. Ибо как монах умирает для мира в таинстве

пострижения — и может вернуться в мир лишь в образе социально

мертвого расстриги, так соборно помазуемый царь умирает для

«фермерской» жизни, и — если только он не будет низложен —

вправе скрыться из-под сводов дворца разве что под гробовые

своды монашеской кельи. (Что, между прочим, доказывал

исторический пример Карла V, который задолго до Александра

Павловича пытался сомкнуть Европу в огромное христианское

государство, потерпел неудачу и после отречения поселился в

монастыре.)

Естественно, чем далее будет разлагаться европейский монархизм,

тем чаще будут встречаться отступления от древних установлений;

но русские люди той поры — и, соответственно, русские цари —

пренебречь ею пока не могли. Даже если уже и хотели. Даже если

ум их отчаянно сопротивлялся традиционным постулатам.

И потому «замысливший побег» наследник русского престола

попросту обречен был желать республики и никак не мог

удовольствоваться конституционной монархией. Для

осуществления задуманного ему отныне требовалась такая форма

Брат Авель ничему не научился из опыта девятимесячного пощения

в Шлюшельбургской крепости. Он принялся за старое.

Спустя три года на Валааме была составлена другая книга,

подобная первой, и еще важнее; отдал ее брат Авель отцу игумену;

тот, показав отцу казначею и некоторым из братии, отослал

правящему архиерею, в Петербург.

«Митрополит же… видя в ней написано тайная и безвестная, и

ничто же ему понятна; и скоро ту книгу послал в секретную палату,

где совершаются важные секреты и государственная документы».

Как раз в это самое время генерал Пален завершал плетение

паутины дворцового заговора; в нитях этой паутины уже начал

запутываться наследник престола; ее серебряная вязь коснулась

армии и полиции. Тучи над троном сгустились — все это

чувствовали. Опасному сочинению странного монаха вновь дали

ход: генерал Макаров, сменивший на боевом посту павшего

Куракина, доложил Павлу; Павел разгневался — Авеля снова

отправили в крепость; и снова на 9 месяцев 10 дней.

«И был он (Авель. —А. А.) там, дондеже государь Павел скончался,

а вместо его воцарился его сын Александр».

Все повторилось, потому что никому не нравится, когда ему

предвещают близкую смерть.

ПРЕЗИДЕНТ ВСЕЯ РУСИ

В те самые дни, когда «нового страдальца» Авеля опять

отправляли в темницу, великий князь поверял раздумья о своем

будущем (и все приближавшемся) правлении дневнику, возвышенно

названному «Мысли в разные времена на всевозможные предметы,

до блага общего касающиеся». Именно тут, в записи, сделанной

между 12 июня 1798 года и 1 ноября 1800-го, читаем:

«Ничего не может быть унизительнее и бесчеловечнее, как продажа

людей, и для того неотменно нужен указ, который бы оную навсегда

запретил.

К стыду России рабство в ней еще существует. Не нужно, я думаю,

описывать, сколь желательно, чтобы оное прекратилось. Но, однако

же, должно признаться, сие весьма трудно и опасно исполнить,

особливо если не исподволь за оное приниматься. Часто я

размышлял, какими бы способами можно до оного достигнуть, и

иных способов я не нашел, как следующий.

Первое. Издание вышесказанного указа.

Второе. Издание указа, которым бы позволено было всякого рода

До 1793 года ему действительно могло казаться, что образцом

разрешения подобных противоречий между желаемым и

возможным, между человеколюбием и прагматизмом станет

Франция; что любой тонущий монарх может теперь ухватиться за

бычий пузырь конституции и начать уравнение страны с себя

самого; что правда и мир встретятся на дворцовой площади; что

король и буржуа облобызаются; что, облобызавшись, они заключат

в свои объятия крестьянина и пролетария…

Но в 1793 году выяснилось, что уличные объятия слишком тесны

для короля.

И тут мысль наследника русского престола повторила траекторию

мысли молодого Лагарпа: если социальный эксперимент неизбежен

(иначе — взрыв), а Европа слишком традиционна для

экспериментов, то ориентиром должна стать авангардная страна

Америка. Не ограниченная притяжением тысячелетнего опыта.

Открытая для самого смелого политического творчества. Сумевшая

хотя бы в северной своей части освободиться от невольничества,

сбросить его «постыдное рубище». И — может быть, это и было

для Александра главным — даровавшая не только своим неграм,

но и своим правителям права личной свободы, о которых

европейские государи не смели и мечтать.

Если бы дядюшки и племянники не были так поглощены собой и

внимательнее смотрели по сторонам, они с неизбежностью

заметили бы, что пышный фон апрельских коронационных торжеств

резко оттенил для Александра мартовское известие о скромном

уходе Джорджа Вашингтона с поста президента Соединенных

Штатов.

Вашингтону, который после праведных и до смерти надоевших ему

трудов президентских уединился в вирджинском поместье, чтобы

начать счастливую жизнь частного человека, невозможно было не

завидовать. Судьба президента разительно отличалась от

страшного финала «монаршей карьеры» Людовика, или Густава III

Шведского, убитого в 1792 году, или Петра III; она так

восхитительно совпадала с упованием Александра на обретение

царственной свободы от царской ответственности, что не могла не

вдохновлять. Не могла не подтолкнуть одну потаенную идею

навстречу другой; не могла не сблизить перспективу ухода с

республиканской — или по крайней мере конституционной —

перспективой, некогда намеченной Лагарпом. (Тем более что

Америка вступила на «президентскую» стезю в том же самом году,

в каком Франция вступила на стезю революционную, и сколь

Но то будет в 1802-м. Пока же на дворе 1797-й.

ГОД 1797. Июнь. 6.

Учреждена Комиссия о снабжении резиденции припасами,

распорядке квартир и прочих частей, до полиции относящихся.

Наследник — ее Президент.

ОТЕЦ И СЫН

Павел Петрович, подобно «дядюшкам», подобно «молодым

друзьям», подобно сыну, мучительно искал точку опоры, способную

вернуть перевернутое революциями бытие в исходное положение;

но в отличие от них ясно сознавал, что на ближайшее окружение,

на «Двор» надежды нет. Поэтому через голову дворянства он

безмолвно апеллировал к простонародью, совершая поступки и

делая политические жесты, с точки зрения аристократа —

безумные, с точки зрения обывателя — благие. Едва ли не впервые

в новейшей русской истории он пытался разрушить незримую

стену, отделявшую русских царей от их необозримого царства;

пробовал достучаться до сердец «обычных» подданных, породить

стихию гражданственности, вне которой немыслимы серьезные

реформы — крепостные ли, конституционные ли…

Он нещадно гнал проворовавшихся вельмож, ограничивал

барщину; желал добра своему неведомому народу.

Он узаконил престолонаследие, вникал в тонкости

конституционных проектов. Революционному хаосу безначалия

императорская Россия, Россия павловская ответила гармонией

легитимности.

Во многом ради этого царь намеревался высочайшим указом

отменить тысячелетнее разделение церквей и ввести их единство в

России под протекторатом папы Римского. В день своей

безвременной кончины Павел Петрович должен был подписать указ

«о соединении всех», подготовленный иезуитским патером

Грубером, который прибыл в Россию в 1798 году. Главный

организатор безвременной кончины государя, граф Пален патера

Грубера с докладом к Павлу не допустил; вполне возможно, что

сделал он это не из любви к ортодоксии, а из опасения доноса; тем

не менее…

Но план «идеологического» переустройства России не имел — и не

мог иметь — твердо очерченных границ, он имел лишь

Подтверждается, чтоб в театрах сохранен был должный порядок и

тишина.

Сентября 28.

Подтверждается, чтоб кучера и форейтора ехавши не кричали.

Россия не попадала в подвижные контуры намеченного для нее

царем нового образа, как в прыгающие рукава. Европа от ужасов

революционного безначалия спасаться не желала. Источник остро

переживаемых неудач по усовершенствованию бытия Павел искал

вне себя, вокруг себя. Он посещал сектаторов, с трепетом

вслушивался в их пророчества. Он искал сердечного убежища;

возводил Михайловский замок, призванный сакрально оградить его

от родовой болезни Романовых — склонности к взаимоустранению;

приказывал генералу Римскому-Корсакову доставить с

фельдъегерем в Россию президента Швейцарской директории

Лагарпа — для отправки в Сибирь…

ГОД 1799. Май. 26.

Вознесение Христово.

Москва.

В семье отставного майора Сергея Львовича Пушкина и жены его

Надежды Осиповны, урожденной Ганнибал, рождается сын,

названный Александром.

Июнь. 8.

Младенец Пушкин крещен в церкви Богоявления в Елохове.

В свою очередь, Александр отца не любил и боялся, его

ретроспективную утопию отвергал, и впоследствии, в 1800–1801

годах, стал косвенным участником антипавловского заговора. Но

именно — впоследствии. Поэтому переоценивать степень реальной

оппозиционности великокняжеского кружка не следует: даже

фронда «кружковцев» была изысканно-вежливой, а переводы

западноевропейских экономистов и философов, ими затеянные,

или журнал «Санкт-Петербургский вестник», с конца 1797 года

выпускавшийся отцом будущих декабристов А. Ф. Бестужевым на

деньги наследника, могли быть (и, очевидно, были) воспринимаемы

двояко.

Да, журнальный эпиграф «Qu’est difficile d’etre content de quelqu’un»

помыслы такого рода (как вообще все самое интересное и важное в

истории) не документируются и не поверяются даже конфидентам.

Но ошибиться лучше, чем уклониться от обсуждения важной темы.

Кроме того, мы догадываемся о смене вех, произошедшей в

Александре от 1796 к 1797 году; кое-что знаем о его «практической

деятельности» 1800–1801 годов и можем вычислить недостающее

звено моральной и идеологической эволюции наследника. (Или

деградации — кому как будет угодно.) То есть найти ответ на

страшный вопрос: каким образом всего за четыре года из принца

крови, готового ввести республику, лишь бы не царствовать,

получается заговорщик, готовый к невольному пролитию крови,

лишь бы поскорее воцариться?

Ответ будет краток: черная дыра властолюбия буквально всосала в

себя Александра Павловича. И первый шаг в направлении к ней он

сделал уже в 1796 году, когда, казалось, был предельно далек от

желания властвовать.

Вернемся еще один — и последний — раз к цитированным

письмам великого князя Кочубею и Лагарпу о перспективе ухода.

Естественно, их нельзя читать глазами людей XX века;

великокняжеские послания нужно просеивать сквозь сито

эпистолярных норм той эпохи — понимая, что и тема, и стиль, и

образный ряд отражают внутренний мир адресата полнее и ярче,

нежели замысел самого пишущего. С нежным юношей Кочубеем

полагается играть в пастораль, беседовать об изучении природы в

обществе друзей, делиться возвышенным намерением отречься от

неприглядного поприща. С наставником Лагарпом, мужем,

преисполненным римских добродетелей и республиканских идей,

следует собеседовать о вещах более важных, изъясняться строго,

не примешивая излишнюю чувствительность и как бы давая отчет в

государственных планах, расчисленных по календарю. Одному

уместнее поведать о рейнской ферме, другому — о парламентской

демократии; обоим — о непорядке в управлении, обиженном

хлебопашце и униженном труженике. Открываться до конца и

напрямую не полагается никому.

Но это не значит, что эпистолярий не содержит личных

переживаний и выстраданных идей; они образуют сгусток смыслов,

остающихся после вычитания общих мест и прециозных

стилистических жестов. Так вот, в осадок «кочубеевского» письма

выпадает мысль об отказе не от власти как таковой, но от власти

как средоточия опасностей, властителю грозящих. От риска не

справиться с единоличным управлением неупорядоченной

мае великому князю назначено было ехать в Данию — к невесте.

Тогда-то, смятенный, он поверил дневнику то же самое намерение,

какое поверял Кочубею весной 1795-го его восемнадцатилетний

двоюродный Дед.

«…Может быть, будет лучше, если я откажусь от престола. Я

чувствую себя неспособным быть на этом месте, я слишком мало

знаю людей, мне страшно надоедает все, что относится до моего

положения… Это будет страшный переворот в моей жизни, но если

Бог поможет, то все может сделаться, и может быть, я буду

счастлив с Дусенькой и буду иметь детей».

Самая манера излагать мысли, сплетать слова словно передалась

Александру Александровичу по наследству от Александра

Павловича; но чем более близки «положения», тем разительнее

несходство «лиц». Оба, предок и потомок, тоскуют о счастии

«тихого и безмолвного жития», что неизбежно рухнет под тяжким

царским бременем; оба мечтают избегнуть этого крушения, оба

ищут «уважительную причину». Однако в письме Кочубею

двоюродный дед толкует о силе обстоятельств, о внешних

условиях, которые не позволят ему единолично управлять страной

(подразумевается, что с этой задачей не справился бы и самый

совершенный государь). Логика пассажа такова: я уклоняюсь от

неприятного поприща потому, что оно меня недостойно. Внучатый

племянник рассуждает принципиально иначе: я неспособен быть на

этом месте; я не знаю людей; главный его посыл — собственное

несовершенство. И пусть, как было уже сказано, за этим

самообличением стоит неназванная причина: Мария Элимовна

Мещерская; пускай очевидно, что князь выговаривает у своей

совести право на отказ от державного служения ради

романтической любви и частного покоя; все равно: избранная им

тактика самозащиты разительно отличается от той, что семьдесят

лет назад выбрал Александр Павлович.

Разительно отличается и финал борения с самим собою.

19 мая 1866 года состоялось решительное объяснение наследника

с отцом; разгневанный Александр II обронил тогда чрезвычайно

важную фразу: «…что я по своей охоте на этом месте, разве так ты

должен смотреть на свое призванье, ты, я вижу, не знаешь сам, что

говоришь, ты с ума сошел».

Какими бы противоречивыми ни были Николай I и его ближайшие

потомки, какие бы ошибки (и даже гадости) они ни совершали по

своей человеческой немощи, — но они воспитывались в ином духе,

в иных правилах, нежели Александр или Константин Павловичи.

Царствование Александра III будет исполнено как вдохновляющих

свершений (при нем экономика России вступит в период бурного

подъема; строй ее государственной жизни наконец упорядочится,

насколько это возможно), так и самых горьких ошибок. Произойдет

окончательное взаимоотчуждение власти и неправительственной

интеллигенции; либеральные реформы, начавшиеся при убиенном

Александре II, будут свернуты как раз тогда, когда они начнут

приносить плоды; чиновничество «поставит» на квасной патриотизм

охотнорядцев… Далеко не все испытания Александр III будет

переносить с тем же мужеством, с каким перенес он первую

любовную разлуку; слишком часто станет он прибегать к

испытанному русскому лекарству — и ему даже припишут

изобретение специальной плоской фляги, которую удобно прятать

от жены за голенищем армейского сапога… Так что не о том речь,

будто само по себе «неискаженное» монархическое сознание, сам

по себе стоицизм гарантируют наследнику благое правление и

праведную жизнь; речь только о том, что без этого править великой

империей тяжеловато, а не оступиться — почти невозможно. И о

том, что будущий монарх, «приносящий жертву на алтарь

Отечества», — прекрасен в своей высокой трагедии, как прекрасен

любой человек, встающий над обстоятельствами.

Что же до Александра Павловича времен письма Кочубею, то он

демонстративно отказывается вставать над обстоятельствами — и

словно предлагает Истории избавить его от этих самых

обстоятельств. В следующем, от сентября 1797-го, послании,

адресованном Лагарпу, он уже прямо описывает приемлемую для

себя модель власти: его монаршая роль ограничится

приуготовлением условий для чужой деятельности; не он, а

конституированные парламентарии займутся тяжким и

рискованным устранением «непорядков» Империи; на таких

условиях он согласен занять трон.

И этот шаг разом «удомашнивает» звериную стихию власти, лишает

ее образ пугающих, грозных черт. Власти можно более не

страшиться, и почему бы не поддаться ее обаянию, почему бы не

поиграть в нее? Почему бы не помечтать о далеком триумфе, когда

«подготовительные работы» завершатся, нация изберет

представителей и проводит своего коронованного благодетеля на

заслуженный покой, заменив ему любовью и восхищением те

чувства и переживания, какие царям давно прошедших времен

давало сознание личной харизмы?

участником схожей интриги; он и сам не понимал, что самовластное

распоряжение «царской вакансией» не дозволено даже царю; он и

сам спустя годы и годы подпишет юридически двусмысленное

распоряжение о передаче скипетра и державы младшему брату

Николаю — через голову брата Константина, как бы прижизненно

завещает империю…

ГОД 1799. Август. 12.

Адам Чарторыйский отправлен посланником к Сардинскому

королю.

Август. 22.

Конфискованы имения Валериана Зубова.

Октябрь. 29 I Ноябрь. 9 I Брюмера. 18. Париж.

Генерал Бонапарт разгоняет депутатов, чтобы назавтра объявить

себя консулом республики. Октябрь — декабрь. Санкт-Петербург.

Цесаревич назначен сенатором и к присутствию в Сенате.

А. А. Аракчеев — пожалован в генерал-квартирмейстеры.

Кочубей отправляется на жительство в свое имение Диканьку,

чтобы в мае следующего года отбыть за границу.

К несчастью, именно тогда, в 1799-м, в год рождения Пушкина,

окончательно созрел последний из череды дворцовых заговоров

XVIII столетия. Н. Я. Эйдельман, гениально реконструировавший

ход тогдашних событий, вычерчивает такой сюжет.

Осенью 1799 года, после череды оглушительных итальянских побед

Суворова, самовластное положение Павла в государстве

окончательно укрепилось. Стало быть, долговременная тактическая

борьба царя с дворянской олигархией близилась к счастливому для

него завершению. Еще несколько лет — и шансов у противной

стороны не осталось бы. Нужно было спешить. Нужно было

решаться — пока оставалось шатким положение царя в его

собственном доме.

В это самое время из Берлина вернулся тайный советник Никита

Петрович Панин; вскоре он стал вице-президентом коллегии

иностранных дел. Панин был сторонником русско-английского

союза, подобно русскому послу в Лондоне Семену Романовичу

Воронцову и вопреки своему непосредственному начальнику

дворянской вольнице, а разгром великокняжеского кружка

освободил вельможным искателям дорогу к одинокому царевичу.

Выбрав минуту, в русской бане, где человек наг телом, а поэтому

открыт душой, и где густые пары и малиновый жар создают

подходящую инфернальную атмосферу, к Александру с осторожной

речью обратился Никита Панин.

Из долгого путаного разговора о международном положении и

страданиях России, о конституционной перспективе, неотделимой

от нужд прогресса, наследник мог вывести для себя одно:

жизненную схему придется усложнить. На пути к итогу — частному

счастью всеобщего кумира — необходимо сделать еще один шаг:

отстранить отца. Конечно, мирно, конечно, бескровно. Но —

отстранить. Иначе отец сам может устранить сына. И уклончивый

великий князь, сын человеческий, решился заплатить необходимую

цену. Он, по словам графа Палена, о заговоре «знал — и не хотел

знать»; он надеялся все сделать чужими руками; однако он не

произнес ясное и недвусмысленное — нет.

ВЕК тот же. ГОД 1800. Октябрь — ноябрь.

Настроенный на бескровный вариант переворота Панин выслан из

столицы.

Склонный к кровопусканию Пален приближен к особе императора.

С конца октября он вновь становится петербургским генерал

губернатором. Реальная власть в столице империи принадлежит

ему.

Под покровом особенно мерзкой, промозглой, гнилой осени 1800

года в столице Российской империи вовсю творилось темное дело.

Ползли распущенные недоброжелателями слухи: царь хочет отдать

Грузию мальтийским кавалерам… Чуть позже пойдут разговоры об

умопомрачении Павла, отправившего казаков в поход на Индию; о

том же, что план разрабатывался совместно с Наполеоном, равно

как и о давних планах Екатерины воевать берега Ганга и

Персидском походе Петра, как-то забывалось.

Пален подкупал преданного Павлу бывшего брадобрея графа

Кутайсова, чтобы тот помог вернуть в столицу братьев Зубовых.

Он же вымаливал у императора прощение отставленным от

службы, чтобы толпа ищущих царской милости вынудила Павла

нарушить данное им слово и стала питательной средой массового

недовольства.

любезные агентки Павлова союзника Наполеона, мадам Шевалье и

госпожа де Боннейль, аккуратно стравленные Паленом, вопреки их

собственным намерениям и жестким инструкциям начальника

французской тайной полиции Фуше, работают друг против друга и

совместно — на заговорщиков (стало быть, и на Британскую

корону);

Пален на несколько дней попадает в опалу, но при содействии

Кутайсова из нее выбирается;

9 марта Павел интересуется у Палена, знает ли тот о готовящемся

заговоре; от неожиданности столичный генерал-губернатор

решается на единственно спасительную дерзость — он признается,

что не только знает о заговоре, но и сам в нем участвует, чтобы

выведать имена заговорщиков и пресечь зло в корне, — Павел

верит;

в тот же день Пален имеет решительное объяснение с

наследником;

Александр уговаривает отсрочить переворот до 11 марта, когда

будет дежурить третий батальон Семеновского полка, преданный

цесаревичу, предающему отца.

…Можно долго рассуждать о том, что стало главной причиной

переворота: падение ли Зубовых и посягательство на права

дворянства; «французский» ли вектор внешней политики Павла;

катастрофическое ли неумение царя щадить самолюбие

приближенных и создавать доверительную атмосферу в семье.

Можно размышлять над тем, какую роль сыграло раздражение

высших церковных иерархов самочинным «плановым

руководством» судьбами христианства на Руси (вмешательство в

самый строй церковной жизни они снесли бы скорее, чем

покушение на эсхатологию).

Можно — справедливо! — сетовать на то, что Павел, отказавшись в

неприкосновенности сохранить пышный екатерининский застой, не

увлек дворян новыми идеями, сулящими им выгоду; что, замыслив

совместный с Наполеоном поход на Индию и непосредственно

вторгшись в сферу государственных интересов Англии, он нарушил

«закон расширения» границ Российской империи, которая не имела

опыта и традиции колониальных войн, наращивала свой объем за

счет экспансии; что тем самым подтолкнул Лондон к финансовому

соучастию в заговоре…

Главное же — по крайней мере для нашего сюжета — состоит в

том, что ничего бы не произошло, если бы воля к власти, воля к

собственной государственной мечте не оказалась в уклончивом

заканчивалось там, где начиналась ответственность за роковые

шаги. Зачем сопротивляться ходу вещей, если все и так

предрешено свыше? О какой вине может идти речь, если Рок судил

именно так, как произошло? Царю вряд ли пришелся бы по душе

историософский пассаж его младшего — намного, намного

младшего — современника Александра Пушкина: «Не говорите:

Иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был

бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны

в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не

алгебра».

Однако награждать «алгебраического» прорицателя новый государь

не стал. Во-первых, Павловы награды все равно не защитили трон

от неприятных пророчеств брата Авеля; во-вторых, к исполнению

предначертанного Авелем Александр имел некоторое отношение.

Вскоре Авеля отправили на Соловки.

«И был он на свободе един год и два месяца, и составил еще

третию книгу; в ней же написано, как будет Москва взята и в

который год. И дошла та книга до самого императора Александра.

И приказано монаха Авеля абие заключить в Соловецкую тюрьму, и

быть ему там дотоле, когда сбудутся его пророчества самою

вещию».

Здесь брат Авель провел 10 лет и 10 месяцев, «десять раз был под

смертию, сто раз приходил во отчаяние; тысячу раз находился в

непрестанных подвигах, а прочих искусов было отцу Авелю число

многочисленное и бесчисленное».

Вставной сюжет. БЕДНЫЙ ЖАК

(к истории романса)

Трогательный романс «Бедный Жак» поет вся Европа. Но повод к

его сочинению еще более трогателен.

Сестра французского короля Елисавета получила от него

маленький скромный подарок — прекрасный сельский дом в

Мотреле (ныне — курорт Монтре в Швейцарии). В свою очередь

Елисавета прикупила поблизости домик для своей любезной

воспитательницы баронессы Мако и ее дочерей — маркиз Бомбель

и Соси. Как сердце добродетельной Принцессы наслаждалось в

Монтреле любезною натурою и дружбою, и как ничтожны казались

ей все хитрости, все пустые разговоры Двора! Но разве может быть

полным наслаждение Швейцариею без мирных трудов

поселенских? Елисавета изъявила желание иметь Швейцарских

при тайном советнике Трощинском повелено быть статскому

советнику Сперанскому.

Павел был мертв. Александр был жив. Он только дважды упал в

обморок — первый раз ночью, получив известие о случившемся, и

второй — наутро, когда желчно-остроумная матушка презрительно

благословила его на царство: «Поздравляю Вас, теперь Вы —

император».

Молодой царь не мог не видеть, не понимать, что более опытные

режисиды рассматривают его как молодую игрушку в своих зрелых

руках. Что поэтому ему предстоит стать русским царем в самом

чуждом для него самого — опять же, поначалу — смысле: именно

самовластительным, самодержавным, августейшим. Что полная и

бескомпромиссная самодержавность оказывается парадоксальным

условием осуществления «парламентской» утопии. Но столь же

ясно он сознавал, что путь к сердцам подданных лежит через отказ

от самовластья. И, значит, все предстояло запутать настолько,

чтобы никто разобраться не смог.

С этой задачей он справился блестяще и прежде всего позаботился

об одновременном успокоении и стариков, и молодых.

Ради умиротворения первых Манифест было поручено составлять

екатерининскому вельможе Трощинскому и стране обещано

править «по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей

бабки» Екатерины.

По той же причине Михайловскому замку был предпочтен Зимний

дворец. Да, в Михайловском было сыровато и страшновато. Да,

здесь все напоминало об убиенном отце. Но если бы язык

политических жестов потребовал от молодого царя сохранить под

резиденцию эту краснокирпичную пародию на средневековую

крепость, отвергнув пышно-золотистые покои Зимнего, —

Александр так и поступил бы. Однако в символическом

пространстве эпохи переезд из дворца в дворец равнялся

перемещению из «павловской» зоны в зону «екатерининскую».

Потому и ненавистный Платон Зубов получил покои в Зимнем и

право прогулки под руку с молодым царем. Причем на первом же

после переворота вахтпараде 13 марта 1801 года.

Однако сталкиваться лбами никто старикам не мешал; известна

печальная повесть о том, как в 1801-м разошлись во мнениях по

важному политическому вопросу Александр Андреевич Беклешов с

Дмитрием Прокопьевичем Трощинским; царь не скучал, наблюдая

за развитием сюжета. Старики слабели — он становился сильнее;

им было время тлеть — ему цвести.

увидели в них возможность такой переделки России, при которой

неизбежной окажется быстрая смена политических поколений.

Первые настаивали на ускорении, сжатии и усечении

административных реформ. Чтобы как можно быстрее увенчать

себя драгоценной короной российской конституции. И

перераспределить отчужденный у царя избыток власти в пользу