Лев Самсонович Разумовский (1926—2006) — советский и

российский скульптор, живописец, график, медальер, художник

детской игрушки, писатель.

Документальная повесть "Нас время учило..." была написана в

1960-х и пролежала в ящике стола 30 лет. Опубликована в

журнале «Нева» в двух номерах («11» и «12») 1995 г.

Григорий Бакланов писал Льву Разумовскому: "Сегодня взял 11-й

номер "Невы", который Вы мне прислали, начал читать и уже не

оторвался. <...> Написанное Вами очень живое, достоверное (да

как ему не быть достоверным, когда это прожито Вами), многое

из того, что Вы рассказываете, я в литературе не встречал. <...>

Хорошо, что это написано, и уже это не исчезнет."

Лев Разумовский

НАС ВРЕМЯ УЧИЛО...

(Ноябрь 1943 - май 1945)

Дочерям моим посвящаю

Фронт. 1944. За две недели до ранения

Часть I. В ЗАПАСНОМ ПОЛКУ

МАНТУРОВО

Мы сидим на заплеванном полу Мантуровского военкомата.

Все время хлопают двери – вдруг входят новые партии

призывников и располагаются на полу, положив по голову

сидора.

Рядом поют частушки. Мотива почти нет, слова оглушительно

выкрикиваются, обрываясь на полуслове, слышен нехитрый

перебор гармошки, потом снова многоголосое рявканье.

высокомерие и неприязнь. Может быть, мне это кажется? –

Здравствуйте, товарищи бойцы! – выкрикивает он неожиданно.

Мы отвечаем разноголосо и нестройно.

Ему это не нравится. Он повторяет приветствие-команду. Мы

отвечаем еще хуже.

– Сержант! – Наш командир вытягивается перед ним. – Ну-ка,

погоняйте их передо мной немного!

Погоняйте? Нет, я не ослышался. Впрочем, он прав, мы должны

были лучше ответить ему.

– Нале-во! – слышится команда. – Ша-агом марш!

Мы маршируем. Несколько сот ног в лаптях уминают грязный

снег во дворе военкомата. Пестрая масса призывников, одетая

во что попало, даже отдаленно не напоминает воинскую часть.

Ватники, полупальто, ушанки, кубанки, мешки за плечами, – мы

выглядим мешочниками в пути. Единственное, то нас всех

объединяет и создает видимость некоей формы, – это лапти. На

мне тоже лапти и черный матросский бушлат.

– Подтянуться! Направляющий, короче шаг! – надрывается

командир. – Взять ногу! Р-раз-два три, рраз-два-три!

Ничего не помогает. Усталые люди спотыкаются, идут не в ногу,

мы растягиваемся по всему двору, мешки болтаются, лапти

скрипят.

– На месте! – слышим мы пение командира.

Часть толпы начинает вразнобой топать ногами на месте,

передние уходят вперед.

– На месте! Мать вашу в душу! Направляющий, стой!.. Вашу

мать!

Люди останавливаются. Командир в бешенстве матюгается, мы

подтягиваемся, выравниваемся, дышим тяжело. Сегодня ночью

мы прошли сорок километров. Ноги болят, усталость сковывает

мысли и движения.

– Сержант, ко мне! – слышно с середины двора.

Мы видим, как майор отчитывает нашего командира. Поделом

ему! Наверно, за ругань... Разве можно так ругаться, когда идет

строй, какой пример он подает будущим солдатам? Ведь каждый

командир – воспитатель в Красной Армии.

Майор подходит к нам.

– Разве так ходят? – обращается он к нам.

Мы молчим.

события последних лет.

Сентябрь сорок первого. Я вместе с другими мальчишками

нашего дома стою на крыше. Вдали горят Бадаевские склады.

Густые темные клубы дыма поднимаются из-за горизонта,

заходящее солнце окрашивает их в ярко-оранжевый цвет. Мы

еще не знаем, что нас ждет.

Ноябрь. Происходит страшное-невероятное. Немцы окружили

город и ежедневно, еженощно бомбят его. Под вой сирен, уханье

зениток и грохот рвущихся бомб мы – отец, мама, Мирра и я –

прячемся на лестничной площадке первого этажа и там, в тоске

и тревоге, пережидаем очередной налет. С каждым днем все

меньше хлеба.

Январь. Заснеженный, вымирающий от голода город. Сил уже не

осталось вообще, голод и цинга сделали свое дело. Я уже не

выхожу на улицу, а лежу в стылой комнате под тремя одеялами

и жду чуда...

Февраль. Мирра везет меня на детских санках в открывшийся на

Обводном канале стационар для дистрофиков, и чудо

происходит: через месяц я возвращаюсь домой на своих ногах!

Июль сорок второго. Мирра становится воспитателем детского

дома и забирает нас с мамой с собой в эвакуацию. Долгий путь

через Ладогу, Горький, и, наконец, глухая деревушка Угоры, где

нам было суждено провести полтора года вместе с двумя

сотнями ленинградских детей, ставших сиротами во время

блокады.

И вот последний прощальный день. Утром я попрощался с

ребятами и получил множество подарков – ненужных, но

трогательных мелочей, а вечером к нам в избу пришли все

сотрудники и воспитатели детского дома. В избе было очень

тепло от натопленной с утра печи, а еще теплее становилось на

душе от добрых слов и напутствий моих старших друзей –

Ревекки Лазаревны, Веры и Люси Роговых, Люси Рабинович и

Розы Михайловны. Свет керосиновой лампы причудливо

выхватывал из полутьмы белую печь с черной топкой, стол, с

остатками домашнего угощения, чашки с недопитым чаем, а

также добрые и грустные лица моих друзей и знакомых, и самые

дорогие – мамы и сестры.

Лунная ночь. Снег приятно скрипит под ногами. Мы стоим на

дороге около Копцевской горы – традиционного места

железная скоба вместо подножки ведет в зияющую черноту

дверного проема. По пути к вагону мы проходим сквозь строй

плачущих женщин. Это мантуровские провожают своих.

– Пиши, Николай, пиши!

– Ох, горе-то!

– Дитятко мое родимое, не для кого мне больше работать!

Сложишь ты свою буйную головушку...

– Глянь – этот-то в очках!

– Не наш, видно!

– Детдомовский! С Угор!

Я неловко ставлю ногу в скобу, пытаясь забраться, нога

соскальзывает. Сзади подталкивают. Рывок, я отодвигаюсь по

стенке в сторону и натыкаюсь на дощатый настил. Он

установлен в два этажа. Нары. Забираюсь в дальний темный

угол нар и оттуда выглядываю. Посреди вагона круглая железная

печка, мимо нее пробегают незнакомые мне парни, с криком и

гиканьем занимают места на нарах, кто-то с грохотом бросает из

двери вязанку дров, какой-то парень в ушанке начинает колоть

их и пихать в печку, за стенкой слышен плач и выкрики женщин...

Я лежу, крепко прижав к себе черный вещевой мешок, в котором

все мое богатство.

– Мишка, подай топор! У кого спички?

– А дрова сырые, едри их в корень!

– Так мы и не допили ту поллитру!

– Не лезь сюды, тут мы с Колькой заняли!

Эх мантуровская милиция

хорошая была,

по нагану отобрала,

по кинжалику дала!

– Кабы нам тоже хорошие шинеля дали, мы тоже бы, как тот

офицер!

– Дадут тебе, держи карман!

– Дадут, да еще поддадут!

Ох, состряпай, мамынька, селяночку,

в последний раз у вас я ем,

скоро в армию забреют –

больше вам не надоем!

Кто-то топает, приплясывает около печки – греется, печка дымит,

сырые дрова не разгораются. Длинный парень из Мантурова,

с грохотом задвигаются. В вагоне темно. Только печка лучится

красновато, и тени бегают по стенам и потолку вагона.

– Эх, фонарь бы!

– С фонарем хорошо!

– И вот с той девкой я отгулял и стал гулять с другой...

– Да ты расскажи, што в Шулеве было...

– А в Шулеве ничего не было. Шли мы с Мантурова, с приписки,

значит. На дороге двух девок встретили. Они нас увидали – и

бежать. Мы догнали, поташшили в волок. Одну я держу, ташшу, а

другую Егорка Соколов да Пашка Еремин, да ешшо нас двое

было. Они кричат, вырываются, а мы – знай свое – ташшим.

В вагоне становится тихо, все начинают прислушиваться, тема

явно всем по душе, вспыхивают огоньки самокруток, тускло

освещая лица.

– Ну, в кусты приволокли, платья над головой завязали, а тут как

раз бабы по дороге ехали, нас заметили, закричали.

Заругались... Ну, раз тако дело, пришлось нам бросить девок да

в кусты... Да ходу!

– Так и не успели? – с явным сожалением спрашивает высокий

красивый парень в коричневом полушубке.

– Не... только живого мяса и пошшупали! Ну да мне што! Што я,

девок не пробовал? А вот Егорке да Пашке обидно: они на

первака шли...

– А вот, паря, на гулянке в Макарьеве у нас было дело...

Я напряженно вглядываюсь в рассказчика: смуглый

широкоплечий парень говорит неторопливо, весомо, уверенно.

Его слушают, затаив дыхание, он сидит на верхних нарах,

окруженный группой своих, чувствуется, что он атаман среди

них, ему скручивают самокрутку, он небрежно, не глядя, берет

ее, извлекает из кармана "кишку", кремень, ударяет несколько

раз по кремню кресалом – вата начинает тлеть, он закуривает,

тушит "кишку" в гильзе и, сплюнув, продолжает:

– В Макарьеве, паря, мы за одну гулянку четырех девок

спортили...

Я не верю ушам своим – как можно о таком говорить вслух,

спокойно... И что со мной? Сидит рядом живая сволочь,

насильник, негодяй, а я слушаю его, не встаю, не даю ему по

морде... надо немедленно вызвать командира, чтобы этого гада

взяли и судили... Но почему-то я продолжаю оставаться на

смотрят на него.

– Вы, робята, что? Ополоумели? – спрашивает он. – Кто драку

начал?

– Межаки! – слышится сверху.

– Я вам дам – межаки! Вы ж на фронт едете, чего ж вам драться

промежду собой? Еще раз задеретесь, буду стрелять не в

воздух! Имею полномочия!

Сунув наган в карман, он выходит. Речь произвела впечатление.

Напряжение ослабевает, народ начинает укладываться спать.

Я вспоминаю рассказы о межаках. Рядом с мантуровским

районом лежит район, пересекаемый речкой Межой, отсюда

название – "межаки". Межаки не выговаривают букву "з", вместо

нее они говорят "ж", и за это их мантуровские дразнят "жмея",

"жаража". Мантуровские и межаки испокон веков враждуют

между собой. Если мантуровский парень оказывается в

Межевском районе на гулянке, его избивают до полусмерти.

Если межаку требуется идти по мантуровским селам, он

старается днем отсидеться у кого-нибудь из знакомых и идет

ночью. Мантуровцы не выдают девушек замуж в Межу, Межа не

отпускает своих в Мантурово. Встреча группы межаков с

мантуровскими всегда кончается жестокой дракой, иногда со

смертельными случаями. Мантуровские все, конечно, отважные

и лихие парни, межаки, напротив, – трусы и гады, не

выговаривают "з", ихние девки носят панталоны из мешков,

жаражы...

Так что драка не могла не возникнуть, и это не конец: я вижу, как

некоторые берут с собой поленья на нары, а Пашка Громов,

шебутной и хулиганистый парень, точит большой складень о

камушек.

Я укладываюсь спать на свое место в углу. Под головой

вещмешок, из щелей вагона дует, я поднимаю воротник бушлата

и опускаю уши у шапки. Теперь тепло. Что там делают сейчас

Мирра и мама? Наверно, спят. А может быть, мама не спит и

думает обо мне. Интересно было бы рассказать им про

сегодняшний день. Когда же поедем? Стоим уже, наверно, около

восемнадцати часов. Неужели вокруг меня люди, с которыми мне

придется быть вместе все время в армии? Не может быть. Хотя,

впрочем?.. Ничего не известно. Спросить не у кого. Печка,

наверно, остыла...

– На базар пойдем!

– На Шарье базар баский!

– Льни-ко кипяточку, паря!

– Эй, ты, в очках! Ты, чай, не угорский?

– Нет. Ленинградский.

Несколько голов поворачиваются ко мне.

– С самого Ленинграду?

– Да.

– Поди, в Ленинграде-то лаптей не носил?

– Нет. У меня ботинки были.

– Ишь ты! Ботинки! Все городские – дармоеды. Наш хлеб едят, а

работать – ни-ни. Пущай колхозник работает.

– А очки чего одел? – спрашивает меня крупный бледный парень

с покатыми женскими плечами и рыхлым нездоровым лицом, на

котором тускло поблескивают маленькие круглые глазки. У него

самый большой сидор, в нем, наверно, пуда полтора сухарей. –

Чего очки одел? – повторяет он. – Для форсу?

– Нет, не для форсу. Глаза слабые – читал много.

– Читал? – Глаза рыхлого парня становятся чуть больше и вдруг

пропадают совсем – передо мной просто мясо. Широкое серое

мясо. – Читал! Ха! – Он силится сказать что-то остроумное и

вдруг выпаливает:

– Библиотека!..

– Эй, библиотека, – орет Пашка Громов, – у тебя карты есть?

– Нет.

– Что же ты за паразит такой?

– Сам ты паразит, – говорю я преувеличенно спокойно и

медленно. – А карты, если бумаги дашь, могу нарисовать.

Это действует. Ко мне сразу обращаются несколько голосов, тон

их дружелюбен. Небольшой плотный парнишка с красивыми

глазами приглашает меня наверх на нары, вынимает из котомки

вдвое сложенную ученическую тетрадку и не спеша, бережно

выдирает оттуда листы.

Достаю из глубин бушлата огрызки красного и черного

карандашей и принимаюсь рисовать карты. Меня окружают. Кто

то наваливается на плечо и дышит в ухо чесноком.

– Глянь! И вправду рисует!

– Даму валяй, чтоб с буферами!

– Быстрей рисуй! Играть охота!

Четверо межаков лезут в вагон. Они все пьяны. Остальные

полукругом стоят у двери в ожидании.

– Мантуровские! – кричит самый высокий парень и обводит всех

смелыми наглыми глазами. – Мы же к вам мириться пришли,

паражитов вас в гроб!

– На один фронт едем! – неожиданно высоким голосом вступает

широкий.

Он замолкает и смотрит на нас мутным пьяным взглядом.

Бутылку с самогоном он держит, как гранату, непонятно, что он

сделает в следующее мгновение – приложит ее ко рту или

запустит кому-нибудь в голову.

– Ну, верно я грю? – повторяет он. Тон становится угрожающим.

– Верно, паря, верно, – говорит наш долговязый Витька и

выходит к печке. Тон его подобострастен, он как-то заискивающе

улыбается.

– А верно – так выпьем! – высоко тянет широкий и сует Витьке в

рот горлышко.

Витька глотает два раза и закашливается, самогон льется ему за

воротник, широкий вырывает у него бутылку, пьет сам и потом

изо всех сил бьет бутылкой по печке. Брызги самогона, осколки

стекла летят во все стороны, все отшатываются, один осколок

больно бьет меня по щеке. Я подношу руку к лицу. На пальце

кровь.

– Кто это? – спрашиваю я тихо у соседа.

– Ленька Шабров! – отвечает так же тихо он. – Первый межацкий

атаман, не гляди, что мал, а двоих уже зарезал! Сильный –

страсть! Между тем Ленька начинает выплясывать около нашей

печки какую-то дикую чечетку, а трое огромных межаков лихо

подпевают атаману, пол трясется, мантуровские, неподвижные и

тихие, стоят вокруг.

Мы встречаемся взглядом с Ленькой, и он разом

останавливается.

– А это кто такой? – спрашивает он и подходит ко мне. –

Сопровождающий?

– Не, это с нами, ленинградский.

– Ленинградский? – переспрашивает Ленька, качается и

ухватывается за меня, чтобы не упасть. Я чувствую, как он

тяжел.

– А почему в очках?

Митька действительно снял лапти и сушит онучи у печки. Вагон

хохочет. Лапти, полные молока, умиляют всех.

– Весь базар разбежался!

– Будут помнить мантуровцев!

– Да и межаков тожа!

– А старуха-то, та и ныне ревёть!

Я смотрю на все происходящее с изумлением. Что это? Удаль

молодецкая? Грабеж? Все эти молодые парни – из голодных

военных деревень, прекрасно знают, какая сейчас цена бидону

молока или десятку пирожков, и вот так, за здорово живешь, без

всякой к тому нужды – ведь все котомки полны всякой снедью, –

они грабят старух, женщин, вынесших на жалкий шарьинский

базар свои несчастные пирожки или сухари, оторванные от

голодных детей!

Я не могу поверить своим глазам, меня что-то придавливает.

У нас в детдоме воровство преследовалось жестоко, за каждую

уворованную репу или морковку, не говоря уже о казенных

простынях и наволочках, обмененных на продукты у крестьян.

Виновника наказывали, прорабатывали на линейке, изредка

лишали обеда, а главное, укравший мальчишка или девчонка

становились на долгое время объектом презрения и недоверия.

Позорная кличка "вор" стиралась месяцами честного поведения,

постоянным контролем, и как были счастливы глаза ребят, когда

о ком-то из них, когда-то нечистом на руку, воспитатель говорил

убежденно: "Юре Власову можно поручить раздавать сахар. Он

не украдет!" А здесь, среди бела дня на моих глазах происходил

массовый грабеж! Мало того, этот грабеж идет как веселая

потеха, как лихая мужская игра!

– Эй, ленинградский! – прерывает мои мысли знакомый голос

сверху, и Вадим наклоняется ко мне, сверкая улыбкой. –

Пряженников хошь? – Он протягивает мне два румяных

картофельных пирога.

Как, и он тоже? Такой симпатичный парень!

– Нет. Я не хочу, у меня свое есть, – говорю я и отворачиваюсь.

Вадим искренне огорчен.

– Как хошь. Они свежие! – И откусывает половину пряженника.

Желтоватое картофельное пюре торчит из серой оболочки

пирога.

– Библиотека ворованного не жрет! – объявляет рыхлый парень.

стоит, ждет – может быть, еще бросят?

Двое парней притаскивают в вагон ведро овсяного киселя и

сразу же закрывают за собой дверь.

– Бегить бабка за нам! – объясняют они, вынимают ложки и

начинают хлебать кисель. Их окружают еще четверо, кисель –

это вкусно, ведь мы все время едим всухомятку, иногда

размачивая наш рацион кружкой кипятку, нацеженного на

станции, а тут – кисель! Целое ведро!

Мне слышен старушечий голос за дверью, жалобный и

монотонный.

Слов не разобрать, но ясно, что просит она отдать ведро, просит

безнадежно, не надеясь на удачу. Скулит старуха за дверью, с

аппетитом чавкают шесть ртов в вагоне.

Через некоторое время раздается властный стук в дверь.

– Открывай!

Мы слышим голос сопровождающего. Ведро быстро убирают под

нары, ложки за онучи. Дверь открывается.

– Ведро брали? – строго спрашивает он.

– Не… Како ведро? – тянет смуглый парень, тот, что

рассказывал о девках.

– Я говорю – где ведро? – повышает тон сопровождающий. Меня

охватывает радость. Сейчас он отнимет у них добычу, а этих

сволочей…

– Вот что, робята! – говорит сопровождающий. – Бабка шум

подняла, могет охрану станции вызвать. Вы кисель-то съешьте, а

ведро бросьте ей, пусть подавится!

Смуглый берет ведро, открывает двери с другой стороны вагона

и выкидывает ведро с остатками киселя под насыпь.

Сопровождающий уходит. Все довольны. За дверями бряканье

пустого ведра и удаляющиеся всхлипывания.

Еще одно воспоминание.

Поздно вечером, когда вагон укладывался спать, к нам

постучали, а затем в вагон влез пожилой мужик, за ним другой,

помоложе, с сундучком, а за ними… толстая девка с косами…

– Дозвольте до Котельнича проехать, робята! – говорит пожилой,

пристраивая котомку и располагаясь, но его никто не слушает,

появление девчонки в вагоне встречается многоголосым ревом:

– Глянь! Баба!

– Вот это конпот! Вот это товар!

ней на сундук, что-то шепчет ей и обнимает ее за плечи. Она не

возражает, не отталкивает его, к моему удивлению. Печка

бросает отсветы, они то появляются, красные от огня, то

исчезают в темноте. Дочь ли она старику? Может быть,

случайная попутчица? Шепот слышен сквозь храп, вот раздался

ее смех, вот его. Печка вспыхивает, и я вижу, как Митька лапает

девку, а она смеется. Темнота. Ну, черт с ними! Раз она не

возражает…

Я укладываюсь поудобнее, опускаю уши шапки, поднимаю

воротник. Мысли переносятся назад, к путевому обходчику.

Пашка и рыхлый сегодня, как всегда, развлекались у дверей,

кидая поленья в проходящих у насыпи. Вдруг Пашка схватил

большой кряж и, выглядывая из вагона, стал ждать. Потом ухнул,

бросил кряж, и сразу они захлопнули дверь, и попрыгали на

нары. Я выглянул в верхнее окно и увидел, как на насыпи

раскинулась фигура с желтым флажком. Около головы – кряж.

Поезд уходил все дальше, а фигура все лежала на снегу, и

рядом темнел кряж.

Кто погиб так бессмысленно от руки скота и хулигана

семнадцатого ноября 1943 года, на линии Котельнич – Горький?

Никто не знает, да и не узнает никогда.

Почему я не рассказал тогда об этом никому? Почему не поднял

шума, не потребовал на первой же станции снять бандитов с

эшелона? Почему? Во-первых, теплилась трусливая мыслишка:

он не убит, а оглушен. Отлежится – встанет. А главное –

слишком много навалилось на меня тогда сразу, чтобы я мог

отделить крупное преступление от мелкого, хулиганство от

бандитизма. Все вокруг меня казалось каким-то черным сном,

который должен скоро кончиться, пройти, исчезнуть… Когда мы

приедем на место, начнется регулярная жизнь в Красной Армии,

настанет порядок, дисциплина, плохое покарается, хорошему

воздастся…

И дальше катится телячий вагон, унося с собой шестьдесят

судеб, запах махры и дегтя, горящего в печке, разноголосый

шум, топот лаптей, нехитрые деревенские частушки и тревожное

ожидание будущего.

А пока… Пока идет разгул. Все больше остается за нами

разгромленных базаров, опрокинутых бидонов с молоком,

пролитых бабьих слез и пьяной похвальбы потом.

гулко и не в такт. Ныряю еще под вагон, вылезаю с другой

стороны и останавливаюсь.

Дальше идти нельзя. Прямо пред нашим эшелоном стоит

товарняк из десятка платформ, груженных ржавым

металлоломом. За товарняком стоит еще один эшелон с

призывниками, который подъехал за время моего отсутствия.

Несколько десятков парней из чужого эшелона стоят на

платформах с ломом и бомбардируют наши вагоны какими-то

ржавыми пластинами. Из дверей наших вагонов в них летят

поленья. Ржавые плитки влетают в двери, бьются о дощатую

обшивку вагонов, из нового эшелона вырывается ватага, человек

в тридцать, на помощь своим, и стук барабана становится чаще.

Двери нашего эшелона захлопываются, окна опускаются, победа

за вновь прибывшими. Они стоят недалеко от меня,

разгоряченные боем, некоторые без шапок, и что-то кричат

нашим, держа в руках плитки.

Гудок! Наш эшелон трогается!

Мгновенно соображаю. Для того чтобы догнать его, мне нужно

пробежать немного, метров двадцать от вагона, где я укрывался,

но эти двадцать метров нужно бежать в открытую.

Поезд медленно удаляется, метр за метром, каждая секунда,

проигранная здесь – это метры, проигранные там, в погоне за

последним вагоном.

Была не была! Я выливаю ненужный кипяток, запихиваю за

пазуху кружку, пулей выскакиваю из-за вагона и бегу по шпалам,

подгоняя себя. Вот уже недалеко последний вагон. Я вижу его

высокую подножку и нажимаю еще!

Крик. Меня заметили. Обломок ржавой трубы звякает о рельсу за

мной. Ходу!

Вот уже и тонкий поручень вагона, хватаюсь за него. Поезд

набирает ход. Мелькают платформы с ломом, фигуры, машущие

руками; железная плитка брякает об обшивку вагона метрах в

двух от меня. Рывок – и я на открытой площадке последнего

вагона-теплушки. Сразу перебегаю на другой край площадки –

здесь меня не достанут плитки. Вот и все. Я в безопасности.

Уплывает назад станция, поезд идет уже бойко.

Прощай, Горький! Мое второе знакомство с тобой запомнится

мне лучше первого.

– Да, видно, ушел, паря!

– Вот так номер! Что ж теперь делать будем?

Вадим разводит руками, он растерян так же, как и я.

– Знаешь что – пошли к начальнику станции.

– Во – это ты ладно придумал, паря!

Вадим веселеет и улыбается. Улыбка у него хорошая – во весь

рот, зубы белые, сам он открытый и приветливый. Хорошо, что

отстал именно он, самый симпатичный из вагона.

Мы находим начальника станции. Пожилой усталый

железнодорожник в красной шапке посылает нас к военному

коменданту. Мы проходим небольшой, битком набитый людьми

зал и стучимся в дверь с надписью «Военная комендатура». Не

получаем ответа. Нажимаем на дверь и оказываемся в

небольшой душной комнатке.

На стене висят портрет Сталина и карта фронта. У стола

коменданта, который, несмотря на жару, сидит в шапке-ушанке,

стоят три человека и о чем-то с ним спорят. Столбом стоит

табачный дым. На нас никто не обращает внимания. Мы долго

переминаемся у дверей, потом я решаюсь обратиться:

– Товарищ комендант!

Ушанка поворачивается ко мне. Комендант небрит, на

гимнастерке оторвана пуговица, и сквозь прореху сереет нижняя

рубаха.

– Ну, чего еще? Кто такой? Почему вошел без разрешения!

Марш отсюда!

– Товарищ комендант! – стараюсь говорить спокойно и с

достоинством, наверное, это выглядит смешно. – Вы не кричите

на меня. Мы стучали, но нам не ответили. Мы призывники.

Отстали от своего эшелона.

В комнате становится тихо. Присутствующие оборачиваются к

нам, а комендант, опираясь на кулаки, привстает над столом и,

сверля меня взглядом, вдруг понижает голос до зловещего

полушепота:

– Дезертировать хотите, мать вашу?..

Вся кровь бросается мне в лицо.

Дезертировать! Да как он смеет! Кому говорит! Да я последние

месяцы в детдоме только и жил тем, что скоро в армию, скоро на

фронт! Да если бы он знал меня! Я же комсомолец! Я же... Я

теряю дар речи.

– Да кабы мы дезертиры были, неужто сюда бы пришли, –

Однако наши соседи – рабочий люд, едущий в Ковров на работу

во вторую смену, – видимо, не замечают своего благополучия.

Лица их сосредоточенны и хмуры, многие спят сидя.

Ковров.

Выскакиваем из вагона и в темноте с трудом находим наш

эшелон.

У вагона сопровождающий встречает нас руганью, но мы, не

обращая на него внимания, залезаем в свой вагон.

Нахожу свой темный угол и с радостью растягиваюсь на досках.

Мой угол, родной.

ФОНАРЬ

– Эх, кабы фонарь! – который раз вздыхает Пашка Громов.

Фонарь – мечта всего вагона. С половины дня в вагоне темнота,

нельзя играть в карты, двери не откроешь – ноябрьская стужа

мгновенно выдувает все тепло, и печку нужно снова долго

калить, а дров, хотя мы их тащим отовсюду, и на топку, и на

«забавы», не хватает. В вагоне холодно, грязно и темно. Мы уже

седьмые сутки не моемся, мыться негде, воды нет. Снегом не

умоешься, да и весь снег вокруг путей загажен. Я вспоминаю, как

Мирра настаивала, чтобы я положил в котомку зубную щетку...

Этой ночью я спал около печки на дровах. Там теплее. Утром

подумал – оказывается, можно хорошо спать на дровах. Сказали

бы раньше – не поверил. Только все лицо оказалось в золе.

Оттер снегом и платком. Платок стал черным. Ну и черт с ним!

Опять стоим. Кто-то латает одежку, кто-то спит, слышен хруст

разгрызаемых сухарей, в углу вагона ссорятся-ругаются.

Я топлю печку. Мне нравится смотреть на пламя, нравится

чувствовать, как жарится кожа на лице, видеть, как исчезают

черные поленья в гудящей красноте. Печка – друг, верный и

единственный здесь, я могу часами сидеть, согнувшись пополам,

около нее, подкидывая поленья, глядя в огонь и уходя мыслями

далеко-далеко. Мы вдвоем с ней отлично понимаем друг друга.

Я кормлю ее, она меня греет, она молчит, и я молчу, а ровное

гудение пламени, вспышки и затухания располагают к раздумью.

В вагон влетают Пашка, длинный Витька и смуглый атаман из

Шулева. Дверь моментально захлопывается с треском. В руках у

– Иже еси, хосподи на небеси...

Хохот, крики, за Пашкой пристраиваются еще трое и шагают за

ним по кругу, голося:

– Иже еси, мать твою ети...

Сильный стук, чем-то тяжелым справа в двери. Громкий собачий

лай. Повелительный голос:

– Открывай!

И тишина...

Смуглый прыгает к фонарю, срывает его с крючка, дует на огонь

и кидает под нары. Пашка перехватывает фонарь, и они

устремляются к противоположной двери, чтобы выбросить его с

другой стороны. Лихорадочно отдергивается задвижка,

отворяются двери... и оба отскакивают назад, роняя фонарь на

пол.

В вагон с лаем вскакивает огромная немецкая овчарка, двери

распахиваются широко. Три фонаря освещают нас, и я вижу в

дверях семь или восемь рослых солдат в форме НКВД, с

винтовками. У двоих в руках топоры, видимо, для того, чтобы

взломать двери, если потребуется. Секунда – и они в вагоне.

Офицер с трудом сдерживает рвущуюся овчарку, потом передает

поводок одному из солдат.

– Кто фонарь отнимал? – спрашивает он, обернувшись назад, и

из-за его спины появляется немолодая заплаканная женщина в

железнодорожной форме. У нее усталое лицо, на щеках пятна.

– Вот этот, – сразу указывает она на Пашку.

– Ах, вот этот! – тянет, как бы удивляясь, офицер и вдруг резким

ударом в поддыхало валит Пашку с ног. Тот, задыхаясь, глотает

воздух ртом и сипит где-то внизу.

– И вот этот длинный, – показывает железнодорожница на

Витьку, который обалдело смотрит на происходящее. Рот у него

открыт, глаза мигают.

Витьку бьют сразу двое солдат. Один в лицо, другой в живот

ногой. Овчарка отчаянно рвется на нас, оскаля пасть и

задыхаясь от рычания. Витьку хватают, закручивают руки, а он

ревет тонко и жалобно, слезы обильно текут у него по лицу, и

дико видеть, как такой громадный парень превращается в

мгновение в ребенка и зовет мамыньку.

– Кто еще?

Железнодорожница оглядывается. Мы стоим все тесным кругом,

Наш сопровождающий остается у вагонов, а команду принимает

на себя незнакомый лейтенант в серой шинели. Золотые погоны

непривычно блестят на плечах.

Мы минуем несколько кварталов каменных двухэтажных домов.

Проходим площадь и останавливаемся у серого здания.

Пропускной пункт. Открываются ворота, и нас заводят в большое

полутемное помещение, какой-то узкий зал на первом этаже.

Шум, гам, выкрики сразу оглушают нас.

Вдоль стен расположены высокие трехэтажные нары – они

битком набиты людьми. Плоские лица торчат в полутьме

бледными гроздьями из темных четырехугольных проемов нар.

Куда же нас? Здесь же все занято.,.

Мы проходим до конца зала и садимся на пол, теснясь друг к

другу, а в помещение входят новые группы. Пришедшие

втискиваются, уплотняются вслед за нами. Скоро весь проход

уже забит, людской поток все не кончается.

Наконец дверь закрывают. Можно осмотреться.

Со всех сторон нас разглядывают люди, лежащие на нарах.

Слышна украинская речь. В одном углу начинается драка – наш

парень недоглядел свой сидор, и его утянули на нижние нары.

Украинцы просят у наших табаку, хлеба, сухарика. Наши

отругиваются, ближе придвигая к себе мешки. Мне опасаться

нечего, мой небольшой черный вещмешок пуст и не привлекает

ничьего внимания, но объемистые мешки моих совагонников, как

магнитом, тянут обитателей нар.

Мы в распределительной роте. Здесь формируют отдельные

соединения, сюда приходят «покупатели» – офицеры из

различных частей и родов войск – и набирают себе людей.

Распредрота – как бы полуфабрикат, сырье армии, пересыльный

пункт, своеобразная мешалка человеческих судеб.

Постепенно мы рассасываемся по помещению и занимаем

освободившиеся места на нарах. Все перемешались, рядом со

мной ни одного знакомого лица, стоит табачный дым, тускло

светит лампочка. Внизу начинают петь украинскую песню. Песня

мне незнакома, но поют красиво – на два голоса, мелодично.

Вот и кончился путь из Мантурова. Начинается новый этап.

Уложив удобнее вещмешок под голову, засыпаю.

Ночью вся распредрота просыпается oт дикого крика.

Человеческие тени рядом со мной лезут на шум к краю нар. Я

жести консервных банок, грубо спаяна, неровные края царапают

руки, вся она липкая и мокрая. Не моют посуду здесь, что ли?

Вынимаю из кармана носовой платок и, хотя он далеко не

первой свежести, тщательно вытираю им миску. Что такое? На

меня смотрит весь стол. Кто-то усмехается, кто-то презрительно

бросает: «Тилигент!»

До меня доходит: что-то я делаю не так, нельзя быть белой

вороной... Подставляю свою миску для супа. От мяса

отказываюсь – стол был ужасный, и рук здесь никто не моет.

С первой же ложкой я раскусываю какую-то гадость и

выплевываю гнилую картофелину на стол. К ней немедленно

протягивается рука, и худой солдат с большим родимым пятном

на щеке отправляет ее себе в рот.

Смотрю на него с изумлением и жалостью, а потом не

выдерживаю и спрашиваю:

– Слушай, ты откуда?

– Да з Полтавы...

Ну что же, тогда понятно.

– Это ты в оккупации так похудел?

– Ни. В оккупации я хорошо жил. То я в червоной армии так

дойшов. Ужо три мисяця кантуюсь...

До меня не сразу доходит, что червоная армия – это Красная

Армия, а потом – как обухом по голове!

Что это? При немцах ему, видите ли, было хорошо, а в Красной

Армии плохо? Предатель или провокатор?

Смотрю на него во все глаза, а он быстро доедает свой суп и,

видя, что я бросил ложку, спрашивает:

– Может, дасышь мне супчику?

Нет. Лучше я вылью, чем дам такому гаду... Но вообще-то он

такой с виду простодушный и жалкий... И потом, если здесь

всегда так кормят… Нет, не может быть! Это же еще не армия, а

распределитель какой-то. Вот в армии, в постоянной части, где

нас будут обучать, – там будет все по-другому, и еда будет

настоящая. Ведь мы же армия, нас обязаны хорошо кормить –

«Все для фронта, все для победы!»

А парень, наверное, провокатор...

порядок не восстанавливается, шум не умолкает.

– А куда ж те сухари пойдут, – пробивается какой-то

голубоглазый парень к старшине, ведь это наше добро, матка

полгода копила, меня в армию собирала...

– Почему отбираете?

– Не имеете правов! Это наше!

– Молчать! – Старшина встает на табуретку. – Кто это сказал

«наше»? Запомните – в армии нет слов «наше» или «ваше». Все

общее. Вы продукты сдали, они будут взяты на учет и выданы

вам же дополнительно к пайку. Ясно? А ты что, тетеря, –

обращается он к голубоглазому, – на стрельбы с сидором

пойдешь?

Парень мнется, молчит и виновато шмыгает в толпу. Крыть

нечем, надо подчиняться. Тем более нам же будут потом

выдавать продукты. Дополнительно к пайку.

Я даже испытываю какое-то удовлетворение. Все-таки кое-что

входит в разумное русло. Появляется подобие порядка.

Старшина и сержанты – в форме. Скоро и мы получим форму, и

начнется нормальная армейская жизнь. Суровая, но

справедливая. Анархии – конец. Последние люди сдают свои

мешки с продуктами.

Притихшие и растерянные, кучками стоят на холодном кафеле

вестибюля.

Нас снова строят, считают и разводят по казармам.

Вхожу в казарму и радуюсь снова. Большой пустой зал. Четыре

ряда коек с синими суконными одеялами. Простыни заправлены

по веревочке – одной линией. Пол подметен. Пирамида с

винтовками, около нее курсант, часовой. Присяга в рамочке. Все

строго и четко. Прощай, вагон с переплясами!

Сержант быстро ведет нас по рядам коек и показывает, где кто

будет спать. Запоминаю свою койку – двадцать третья во втором

ряду. С удовольствием поглаживаю одеяло. Это не грязные нары

в вагоне, где нужно было с боем отстаивать место, а это место –

мое по закону.

В столовую – становись!

Хорошая команда. Нас ведут вниз. Из кухни пахнет каким-то

кислым варевом, и от нетерпения мы не стоим на месте,

перебираем ногами. Курсантская рота – не распред! Здесь и

харч должен быть другой.

– Заходи!

размаху бьет парня по щеке. Toт отшатывается в сторону, но

другой курсант еще раз бьет его по голове.

– Наших бьют! – В темную однородную толпу курсантов

врезываются цветные полушубки и серые ватники, и начинается

потасовка.

Внезапно двери каптерки открываются, и на пороге появляется

старшина с большим холщовым, из-под картошки, мешком в

руках.

Драка моментально прекращается, и вся толпа уплотняется к

центру. Старшина с минуту молчит, улыбаясь, а потом с

помощью сержанта вдруг высоко поднимает мешок и

опрокидывает его в толпу...

Общая свалка. Приглушенные крики. Топот. Красные, потные

лица с вытаращенными глазами. Кто-то выдирается из общей

кучи, крепко прижимая к груди несколько сухарей. Кто-то внизу,

под телами, задавленно хрипит. Мелькают кулаки, оборванный

ремень, спины, животы, руки, ноги – все перемешалось в каком

то диком хаосе, а на возвышении стоят старшина и сержант и

хохочут, забавляясь зрелищем.

Я и несколько других ребят стоим поодаль в столбняке, не

отрывая глаз от происходящего.

Наконец то один, то другой курсант, с разорванными

воротниками, красные, вылезают из кучи-малы и, придерживая

набитые карманы, исчезают на лестнице. Куча распадается...

Нашим почти ничего не досталось, кроме синяков и

кровоподтеков, и они со стонами и руганью расходятся по

казармам.

Разыскав свою койку, я неожиданно нахожу ее занятой. Кто-то

лежит на ней, укрывшись одеялом. Наверное, я ошибся –

пересчитываю снова: двадцать первая, двадцать вторая,

двадцать третья... Все правильно – моя.а мой недоуменный

вопрос – злобная ругань из-под одеяла. Зову старшину. Он идет

со мной неохотно, а узнав в чем дело, вдруг обрушивается на

меня:

– А ты что думал, – как у маменьки, – отдельная тахта? А ну,

ложитесь вместе, вашу в душу... Отбой!

Мой сосед, длинный и жилистый парень из-под Харькова, глухо

ругается и отодвигается к краю койки.

Лежим, укрывшись одним одеялом. При каждом моем движении

– В армии воровать нельзя.

Пауза.

– Так будешь воровать?

– Нет! – Соловьев поднимает голову и уже открыто улыбается,

глядя на офицера, и весело повторяет:

– Нет, не буду воровать! Потому в армии нельзя!

Офицер доволен.

– Становись в строй! Рота, – обращается он к нам, – сейчас

пойдете в баню. Сержанты, выводите людей!

В баню! Ура! Все мы грязные как черти, не мылись уже три

недели...

– Выходи! Стройся! Смирно! Шагом марш!

Весело трогаемся с моста.

– Запевай!

Несколько шагов идем молча, и вдруг звонкий голос затягивает

«Священную войну». Слов почти никто не знает, подпевают

нестройно, невпопад, но запевала старается вовсю и поет за

всех – весело и громко. Что-то знакомое в его голосе заставляет

меня приглядеться к нему. Невысокий худой парень идет

впереди и во все горло выпевает торжественные слова. Его

поддерживают плохо. Он оборачивается, весело взмахивает

рукой и кричит:

– А ну, подтягивай!

Соловьев! Не верю ни глазам, ни ушам. Это же Соловьев –

ворюга, которого только что судили...

Кто-то больно наступает мне на пятки. Оборачиваюсь со

злостью.

– Ногу возьми, гад! – рычит на меня мой сосед по койке и длинно

ругается.

Да, я сбился с ноги, и теперь меня учат по-армейски: если

впереди идущий сбивается с ноги, меняет ногу, то идущий сзади

сознательно наступает сапогами на пятки. Неписаный закон. Чем

больнее, тем лучше, – наука. Строгая, но справедливая.

– У, зараза! – бросаю я и меняю ногу.

В предбаннике хаос. На скамьях сразу возникает толкотня и

драка. Шумно. Холодно. Сержанты подгоняют: скорей

раздевайтесь, скорей!

– Куда вещи? – Оставить их здесь невозможно – все пропадет.

– Вещи в жарилку!

вам его сохраню. Помоетесь, выйдете и получите свой бушлат.

Все остальное – может быть, а бушлат наверняка!

– Конечно, берите. Спасибо... Вы меня так выручите...

Он сворачивает бушлат, а я, запихав лапти и все остальное в

рубашку, сдаю узел в жарилку и бегу в мыльную.

Гул в облаках пара. Ничего не видно. Голые мокрые тела. Вонь.

Гомон. Из одной шайки моются по трое. Пытаюсь пристроиться к

одной компании, но на меня орут, и я отхожу, скользя по мокрому

полу. Еще две моих попытки начать совместное мытье из общей

шайки оканчиваются неудачей; меня отталкивают, облаивают, и я

продолжаю ходить голый с куском мыла, зажатым в кулаке. В

углу из шайки моются двое. Это роскошь. Подхожу и сую руки в

воду. Меня пытаются оттолкнуть, но я вдруг, неожиданно для

себя, взрываюсь бешеным матом, выхватываю шайку и бью ею

одного из моющихся по голой груди. Грязная вода

выплескивается на меня, парень вопит и куда-то убегает, а я

подскакиваю к другому и что-то ору ему, размахивая шайкой.

Через минуту мы моемся вместе и даже трем друг другу спины.

Кажется, начинаю учиться жить.

Намыливаюсь. Напарник выливает на себя воду. Встаю в

очередь за новой. Собственно говоря, это не очередь, а свалка.

Каждый рвется с шайкой к крану, отталкивая других. Ну что же –

с волками жить, по-волчьи выть... Кидаюсь в свалку скользких

тел. Меня толкают, ругают, кто-то сзади бьет по спине, но все же

я добываю полшайки теплой воды.

– Кончай мыться! Вылетай! Вещи выкидывают из жарилки!

Баня мгновенно пустеет.

Едва успеваю вылить на себя воду и выбегаю в предбанник.

Летят в общую кучу узлы из жарилки. Общая свалка. Все тянут

что-то к себе, у кого-то развязались узлы, какой-то ботинок

бросают со смехом через все помещение, многие, получив свое,

лихорадочно одеваются.

– Выходи строиться! Быстрей!

Снова бросаюсь в бой. Где мое? На коленях раскидываю узлы.

Кто-то голый наваливается сзади. Из-под рук что-то

выхватывают. Крики. Ругань. Вот мое! Хватаю, выкарабкиваюсь,

одеваюсь. Все цело. Ура!

– Выходи строиться!

Одетые выбегают во двор. Оттуда слышатся команды

КАНАШ

Хмурым декабрьским утром выходим мы из нагонов и почти в

полной темноте строимся на путях. Гудят где-то паровозы, стоят

составы товарных вагонов.

Канаш. Дует пронизывающий ветер. Мы стоим колеблющимся,

топающим на месте сборищем, а из вагонов вылезают,

выпрыгивают все новые тени. Слышны крики команды.

Кажется, выгружается весь эшелон. Что здесь нас ждет? Куда

бросят? Поведут в город? Надолго? Неизвестно. Но хорошо уже

и то, что наступит перерыв в этом долгом голодном и холодном

пути. Может быть, нас в казарму? В казарме хоть тепло. И,

наверное, накормят горячим. Даже не верится! А мы все стоим и

мерзнем. Ага, двинулись! Пошли.

Темный город надвигается на нас. Кирпичные неоштукатуренные

дома. Деревянные одноэтажные постройки. Глухие крепкие

заборы. Людей нет – наверное, город еще спит. Очень холодно.

На ходу хлопаю рукавицами. Соседи тоже.

Идем долго. Наконец город кончается, мы выходим на окраину, и

нас заворачивают в поле. Посреди поля темнеет длинный

черный барак. Нас ведут к нему, останавливают, командуют

«вольно!», и мы топчемся и приплясываем на морозе еще минут

сорок. Темная дверь барака манит своей неизвестностью.

– Распредрота, мать ее... – говорит кто-то сзади.

Да, это опять распредрота – знакомое дело. Значит, опять нас не

оставят на месте, опять будут переводить, перевозить, опять

теплушки и опять неизвестность...

Но сейчас хочется только одного – скорей войти в эту дверь и

спрятаться от пронизывающего ветра, потому что мы коченеем

здесь на поле. Никто не стоит, все приплясывают, хлопают

рукавицами, толкаются, чтобы согреться.

– Становись!

Строимся с похвальной быстротой.

– Повзводно, в казарму – шагом марш!

Темная дверь проглатывает один взвод за другим. Вот и наша

очередь, мы переступаем порог и сразу оказываемся в

обстановке толкотни, крика и суетни. Справа во всю длину

барака трехэтажные нары. Слева тускло светятся маленькие

окошки под потолком. Нары уже почти все заняты, на них лезут

снова половинит, потом разрезает четверти на восьмушки и

раскладывает их на столе. Нарезал он – не придерешься, все

пайки равноценные.

– Бери!

Шестнадцать рук протягиваются к хлебу и разбирают его.а стол

бросают две стопки мисок и ставят бачок с супом. Зотов

разливает его так же осторожно, как делил хлеб. Сначала жижу,

потом гущу. Суп – все те же щи из черной капусты, больше

мутной воды, чем капусты, но она горячая и соленая, и мы с

жадностью поглощаем ее.

Сахарный песок делит тоже Зотов. Аккуратно набирает он своей

ложкой песок из общей миски, затем медленно проводит черным

пальцем по краю ложки, и горка ссыпается обратно в миску.

Каждый получает по ложке песку в те же миски, и туда же

наливают чай из бачка. Одни пьют чай через край, другие

хлебают ложками.

Все. Завтрак окончен, и мы возвращаемся в барак.

У меня пропажа – нет варежки. Шерстяная серая варежка

исчезла, прямо беда. Если в варежках руки мерзнут, то что же

будет теперь?

– Замм! У меня варежка пропала!

– Да? Наверное, украли, – говорит Замм и прячет свои рукавицы

на меху поглубже в карманы шинели.

Замм резко отличается от всех окружающих. Он какой-то

домашний, немного вялый, говорит мягко, обороты культурные,

меня тянет к нему.

– Что же теперь делать?

– Придется купить где-нибудь варежку

– А где ты ее купишь?

– Слушай, Замм, – вдруг вмешивается Колька Зубенко, – я давно

хотел спросить тебя, ты еврей?

Замм вздрагивает и оглядывается.

– С чего ты взял? Я русский!

Наверху режутся в карты. Там устроилась теплая компания,

подружившаяся еще в вагоне, который вез нас из Кулебак в

Канаш. Это Артемьев, высокий и угрюмый парень,

похваляющийся своим дядей – генерал-лейтенантом

Артемьевым, комендантом Москвы; Кромов, плотный и сильный,

с красивым и мужественным лицом, это он со своими дружками

– Лева, хочешь курочки? – с еврейским акцентом спрашивает

Семичастный, и все покатываются со смеху.

Я отхожу, трясясь от бешенства. Сволочье!

Колька Зубенко сочувственно говорит:

– Ты не связывайся с ними. Изуродуют. Не видишь – у них своя

банда.

Полный парень рассказывает еврейские анекдоты, и верхние

пары трясутся от злого смеха. Жаров приносит хлеб и сало, его

приглашают наверх, а мы устраиваемся на полу. Через наши

ноги ходят, где-то в глубине барака затягивают украинскую

песню, опять кто-то закатывается в приступе кашля.

Я лежу и слушаю неторопливый рассказ рыжего смирного парня

из-под Харькова:

– Нимци у нас на сели дивчыну сыльнычалы. Трое их було.

Батька тут же був, да йому казалы: «Автомат бачышь?» –

«Бачу», – каже. Вот воны ее и сыльнычалы и прямо у хати.

– А отец что же? – не выдерживаю я.

– А що батька може? Вин тоже жить хочет. А дивчына потом

померла.

– А у нас нимец гарный жив у хати, – продолжает парень.

Уже темнеет. В двух углах длинного барака зажигают две

коптилки, и сразу становится темно. На нарах неясный гул, а я

весь превратился в слух и ловлю каждое слово рыжего.

– ...Ничого не трогал, матка йому каждый дэнь яишню сготуе, вин

дуже яишню любыв з салом...

– Немцу! Яичницу! – опять прорывает меня. Что-то не

укладывается у меня в голове.

– А шо? Я ж говорив – нимец гарный був! Консерву нам

прыносыв!

– Так он же фашист!

– Ни, вин нэ фашист! Вин охвицер. А фашисты – то эс-эс.

– Что ты удивляешься? – вмешивается Замм. – И у нас в

Харькове немцы у многих на квартирах стояли.

– Да я не тому удивляюсь! Как можно немца яичницей кормить!

Ведь это же фашисты! Враги наши! Они мучили, убивали

людей...

– А шо ж таке? – Рыжий невозмутим. – Так на то ж война!

– Вот Харьков тоже сильно пострадал, – говорит Замм, – он

четыре раза переходил из рук в руки. Сначала немцы пришли –

– А в какую артиллерию? В сорокапятки или дальнобойную?

Что такое сорокапятки, я не знаю, спросить неудобно, кроме

того, я чувствую какой-то подвох и поэтому отвечаю то, что мне

известно:

– В дальнобойную.

Теперь уже смеются все трое.

– Можешь идти! Кру-гом! Шагом марш!

Выхожу. На душе гадко.

За что такое недоверие? И что означал последний вопрос?

Теряюсь в догадках. Поделиться, спросить не у кого.

Ночью просыпаюсь от холода. Храпят, стонут, разговаривают во

сне нары. В углу кто-то сухо и часто кашляет. Мы лежим на полу

вповалку, Колька Зубенко спит, открыв рот, и коптилка

высвечивает его детское лицо. Сквозь щели в стенах

пробивается тусклый свет. Ага! Значит, уже утро, и наверняка

работает базар. У меня есть еще сто рублей – целое богатство, и

я могу купить себе хлеба. Сейчас надо только незаметно

проскользнуть мимо часового, а базар – он рядом. Дневальный

часовой, парнишка нашего возраста, весь нахохлился, съежился

на ветру. Винтовка стоит на снегу, штыком прислоненная к плечу,

а он, вобрав голову в поднятый воротник, греет руки дыханием.

Ему не до меня, и я спокойно прохожу за его спиной и по

вытоптанной в снегу тропке направляюсь на базар.

На базаре полно людей. Вот худенькая, интеллигентного вида

женщина приценивается к мясу, лежащему огромными кусками

на столах. Одежда ее – смесь старомодного достатка с

бедностью военного времени. Под грубым платком шляпка со

стеклярусом. Ватник. Цветное мужское кашне. Эвакуированная.

Мясом торгует усатый чуваш – низкий, крепкий, в дубленом

полушубке. Проходит человек, весь увешанный овчинами.

Щупленький сержант в плохонькой шинели протискивается в

толпе, нос красный, голосом тихим и просящим спрашивает

варежки.

Базар в движении: продают спички, мыло, табак, ходят бледные

худые люди, держа на руках жалкую одежонку. Девчонка лет

двенадцати торгует детскими чулками, некоторые аккуратно

заштопаны. Посреди круга зевак на холщовой подстилке сидит

безногий инвалид. Вокруг него на снегу разложены пакетики, и

морская свинка бегает и зубами поднимает пакетики –

– Отставить разговоры!

В часть. Хоть бы уже осесть где-то. Хоть бы уже перестали

гонять по всяким дырам и распредам! Ну до того надоело!

На этот раз мои пожелания сбываются: следующие пять месяцев

мне будет суждено провести здесь, в городе Канаше Чувашской

АССР.

Нас размещают в грязно-белом трехэтажном здании бывшей

школы, снова перетасовывают и наконец формируют из нас

четвертую автоматную роту. Состав: подавляющее большинство

– украинцы из оккупированных областей, остальные – чуваши,

мордвины и русские. Я попадаю в первый взвод, куда отбирают

самых рослых, и начинается нормальная армейская жизнь, о

которой я так тосковал: порядок, дисциплина и справедливость...

ПРОПАВШИЙ ШТЫК

И надо ж такому случиться – пропал штык!

Еще вчера, когда я принимал дежурство по части и тщательно

пересчитал все оружие, штыков было 120 – столько же, сколько

винтовок в роте, а сегодня крайняя винтовка в пирамиде стоит

укороченная – без штыка.

Куда он мог деться – ума не приложу!

Дежурство по части – хлопотное и ответственное дело. До сих

пор дежурили по части только младшие командиры, и то, что

мне, первому из солдат, поручили его, – большая честь.

Всю ночь я старался, как мог, – наряд на кухне работает, уборная

вычищена, полы вымыты, выдраены, все в ажуре.

Все, кроме проклятого штыка. Исчез, и все!

Рыжий сержант – вопреки моему ожиданию – не стал орать, а

нехорошо ухмыльнулся и бросил: «Роди, да найди! Найдешь –

сдашь мне лично. Не найдешь – „губа"».

«Губа»! «Губа» мне не улыбается...

Мне не довелось, к счастью, бывать на «губе», но рассказывали

о ней страшное.

Полковая гауптвахта («губа») помещалась на окраине Канаша в

зарешеченных подвалах кирпичного здания.

Это была самая настоящая уголовная тюрьма, в камерах

которой верховодили бандиты в военной форме, бесконтрольно

сидевшие и на «гражданке», и в военных тюрьмах.

Казарма после «губы» представлялась родным домом.

Но куда же все-таки мог деваться штык? Украли его, что ли?

Шутка сказать – найди! Что же делать?

Рассказал во взводе. Встретили по-разному. Жигалка обозвал

растяпой, Кулик злобно обрадовался: «То ж, „губы" понюхаешь

теперь». Замм беспомощно и сочувственно развел руками.

– Послухай мэнэ, – обратился ко мне Юхимец, – ты за штык

горюешь? Нэ горюй! Нэ знаешь, иде взяты його? От задача! На

другому этажи був?

– Да.

– Пирамиду третьей роты бачив?

– Ну, бачыл.

– Так там же бильше ста штыкив стоить. Поняв?

– Так что же – пойти и украсть их штык?

– Дурэнь ты дурэнь, – ласково говорит Юхимец, – то ж не их

штык ты возьмешь, а свий. Цей штык уже два месяца из роты в

роту кочуеть. У кого-то давно штык пропал. Сдавать надо? Надо.

На «губу» кто иты хочеть? Ночью пишлы, из другой роты

сбондилы, утром сдалы – усэ в порядке! Другая рота хватилась –

дэ штык? Пишлы, у третьей роты штык снялы – обратно полный

учет. Зараз до тэбэ дило дошло. Тык невжели ты за всих

отдуваться должен?

Бегу к рыжему сержанту уговорить его подождать до ночи. Он

сразу соглашается.

Ночью в одном белье прокрадываюсь на второй этаж. Тихо и

полутемно в казарме. Около пирамиды с винтовками бродит

часовой. Стою, притаясь, за выступом стены, жду, когда он

отвернется или уйдет, но он топчется на месте, взяв винтовку

под мышку, греет руки в рукавах. В коридоре дует из щелей,

холодина.

Начинаю мерзнуть, но стою не шевелясь. Боюсь скрипнуть,

произвести какой-нибудь звук. Проходят минуты, кажущиеся мне

вечностью. Проходит полчаса, может быть, час.

Ничего не выйдет.

Надо уходить. Не умею я воровать, идиот такой! Жаров давно бы

уже был со штыком, а я стою тут, мерзну, а завтра пойду на

«губу».

Медленно выползаю из-за уступа стены, выхожу на лестничную

неприспособленность, решаю обратиться за советом к Жарову.

Он не скрывает своего презрения.

– Как? От дурень! Так ты ж его в руках держать будэшь, так хиба

ж ты нэ отломишь?

– Как же отломишь? – мучаюсь я. – Ведь заметно же, если

отломишь.

– А ты нэ по многу, – поучает Жаров, – с одной буханки корочку,

с другой, с третьей, вот хлеба и наешься, и мне за совет

принесешь. И посылают же таких! – добавляет он со злостью.

Теперь я начинаю понимать. Воровать нужно умеючи, незаметно.

Что ж, попробуем. Главное – не упустить возможности, наряд на

хлебозавод такая редкость, такая удача, впервые за три месяца.

Ночью нас поднимают в четыре часа. Наряд выстраивается в

темноте перед казармой. Тускло светит лампочка. Сильный

мороз заставляет нас притопывать, хлопать рукавицами, следует

команда: «Опустить уши!», и вот мы уже идем по ночному

Канашу мимо высоких наборов, мимо спящих домов, пересекаем

железнодорожную ветку, проходим мимо товарных вагонов в

тупике и выходим в поле. Хлебозавод расположен далеко от

города, и около часа мы шагаем по полю гуськом по еле

заметной тропинке, следуя зa сержантом, начальником караула.

Большой серый дощатый забор хлебозавода обит сверху

колючей проволокой, у ворот охрана с винтовками, у проходной

тоже.

Сержант предъявляет пропуск, и мы входим в ворота. Запах

свежего хлеба и солода раздражает обоняние, все нюхают

воздух, топают ногами и бодрятся. Настроение приподнятое, кто

то даже шутит, всем не терпится приступить к работе, скорее

взять в руки теплые буханки, которые так великолепно пахнут.

Меня назначают на выгрузку хлеба. Вдвоем с незнакомым

солдатом мы встаем около деревянного желоба, идущего из

небольшого окошка наружной стены цеха, и ждем. К желобу

подъезжают сани. Оттуда выскакивает солдат, расправляет

большую тряпку в санях и кричит: «Сюда грузить будете!»

Лошадка, небольшая, коричневая, мохнатая, вся в инее,

поворачивает голову и жадно раздувает ноздри. Этот запах кого

хочешь может свести с ума!

– Эй, не зевай! Хлеб принимай!

Бросаюсь к желобу.

слышишь?

– Отдам, спасибо!

Рука с эмалированной выщербленной миской просовывается в

форточку. От миски валит пар. Я бережно принимаю миску в руки

и почти обжигаюсь. Настоящий кипяток!

Мы сидим на бревнах и поочередно отхлебываем из зеленой

миски горячую, пахнущую прелым воду и заедаем хлебом. Нам

хорошо.

– Кончай пилить, выходи строиться!

Отдаю миску. Строимся и шагаем домой, в казарму.

После обеда меня отзывает дежурный по части.

– Пойдешь на хлебозавод. Дополучишь две буханки. И давай по

быстрому! Туда-сюда, чтобы за два часа был назад!

– Есть.

Снова утренний путь. Приятно пахнет дымком из труб. Миную

железнодорожную ветку, и вот я уже бреду по снежному полю.

Далеко на горизонте видны дома, серые, темные. Справа где-то

начинается лес, передо мною вытоптанная в снегу тропка,

ржавая солома редкими кустиками пробивается то там, то сям из

снега, ветер покручивает вокруг нее снежок. Безлюдно. Только

раз мне встречается женщина, закутанная в черный платок, да

рыжая собака уступила дорогу, вынюхивая что-то в снегу.

Неплохой все-таки сегодня день. Во-первых, я сыт, во-вторых, я

могу немного побыть сам с собой, состояние такое же редкое,

как и сытость... Сколько мы еще будем здесь? Скоро ли на

фронт? Я жду этого с нетерпением. На фронте хорошо кормят,

хлеб там валяется просто под ногами – так говорят все мои

украинцы...

На хлебозаводе я предъявляю бумажку, и мне вручают две

огромные горячие буханки. Тесто настолько сырое, что я

теряюсь – как их нести? На мою просьбу во что-нибудь

завернуть их мне не отвечают, да и наивно думать, чтобы мне

дали какую-нибудь газету. Газета – дефицит, она вся идет на

самокрутки.

Ставлю буханку на буханку, беру их под мышку и иду. С первых

же шагов буханки начинают прогибаться под моею рукой, корка

отслаивается от мякиша, и крошки драгоценного хлеба падают

на снег. Осторожно перемещаю буханки вперед, на грудь, и несу

их, как носят ребенка, – двумя руками. Идти так неудобно.

рывок стоит мне дорого. Буханки падают в снег, одна

развалилась почти пополам, от другой отслоилась корка, мякиш

рассыпался и усеял снег серыми комочками.

Меня охватывает отчаяние. Хлеб, бесценный хлеб, который ждут

к ужину голодные солдаты, хлеб, одна пайка которого стоит 25

рублей, гибнет у меня в руках! Я не смогу донести это месиво из

корок и крошек... Как собрать, как спасти, когда руки начинают

деревенеть от мороза, когда я один среди снежного поля, а

сумерки сгущаются вокруг меня... Раз, два, три... шесть... восемь

собак. Восемь собак! Они образовали около меня круг, сидят,

смотрят и ждут. Кругом снег и пучки желтой соломы.

Лихорадочно оглядываюсь – нет ли какой-нибудь палки или

камня. Буханки, или, вернее, то, что от них осталось, лежат у

моих ног. Я замахиваюсь и одновременно кричу что есть мочи.

Собаки отскакивают немного и образовывают новый круг, чуть

шире прежнего. Значит, еще боятся. До первых домов не так уж

далеко, надо только дойти до них, там собаки не нападут, надо

торопиться – быстро темнеет.

Решение приходит сразу. Снимаю пояс, сбрасываю шинель,

стаскиваю гимнастерку и остаюсь в нижней рубахе. Мороз

охватывает меня со всех сторон. Быстро завязываю рукава

гимнастерки узлами и в образовавшийся мешок сгребаю хлеб,

рассыпанные корки, остатки буханок вместе со снегом. Надеваю

шинель, накидываю пояс, последнее движение – сгребаю

рукавицей кучу крошек и вместе со снегом отправляю их и рот,

потом закидываю мою торбу за плечо, еще раз кричу на собак и

иду, вернее, бегу, к домам.

Собаки бросаются на место, где лежали буханки, грызут снег,

пропитанный запахом хлеба, а затем опять трусят за мной.

Вот и дома. Проезжаем грузовик, едут чувашские сани.

Собаки отстают и теряются в синеве темного поля.

Я дохожу до наших бараков, вбегаю на кухню, бросаю

гимнастерку с хлебом на стол и внезапно срываюсь – кричу с

надрывом и слезами:

– Вот ваш хлеб! Можете меня на гауптвахту, в трибунал,

расстрелять!.. Нет хлеба! Он развалился!..

Сажусь на скамейку и тупо смотрю, как развязывают мою

гимнастерку, высыпают содержимое на стол, слышу, как ругается

дежурный по кухне, вижу, как удивленно смотрят на меня

далеких деревнях... угнал лошадей... занимался бандитизмом...

Именем... приговаривается... к высшей мере – расстрелу.

– Приговор привести в исполнение!

Звучит дробь барабанов. Шестеро ефрейторов в новеньких

голубовато-серых шинелях появляются откуда-то сбоку и четко,

как на параде, отбивают шаг к помосту.

Машина с трибуналом отъезжает в сторону. Часовые покидают

свои места около дезертира, и он остается один на помосте –

высокий, худой, без шапки.

Звучит команда. Ефрейторы разом вскидывают винтовки.

Что-то крикнул стоящий на помосте. Залп.

Человек падает.

ПОРТРЕТЫ

Вспоминая своих товарищей по взводу, людей, с которыми я

провел бок о бок шесть долгих месяцев, отмечу сначала

поразившее меня, а потом ставшее привычной нормой общее

положение: если в меняющемся составе взвода преобладали

украинцы, они подавляли русское меньшинство, если

большинство становилось русским, то украинцам становилось

туго, чувашей и мордвинов в обоих вариантах всячески

дискриминировали, а ко мне всегда было особое отношение.

– Что хохлы, что кацапы – все в армии, – говорит Жаров во

время перекура, – а вот еврея в армии не найдешь...

– Это точно, – поддерживают его сразу несколько голосов, –

евреи все по тылам... В магазинах торгуют.

– Слушай, Жаров! -– стараюсь быть спокойным. – Ну что ты

порешь? А я где? В магазине? Или рядом с тобой винтовку

таскаю?

– Ты? – как бы удивляется Жаров. – Так ты дурак. Поэтому и

здесь. – И, как бы извиняя меня, добавляет:– У каждой нации

есть дураки!

Жаров был трусом, избегал драк, подхалимничал перед

сильными и в то же время обладал необъяснимым для меня

авторитетом, какой-то тайной силой, заставлявшей многих

искать его расположения и считаться с его мнением.

Впоследствии тайна жаровского авторитета была мною

временем он притих, затосковал и примолк. Стал быстро худеть,

начал кашлять, жаловался на боли в боку. Плясать перестал, в

драки не лез, а предпочитал тихо сидеть в углу, прижавшись к

теплой трубе. Потом на щеках появились лихорадочные пятна.

Наконец, когда однажды на занятиях винтовка выпала у нею из

рук, а сам он упал за ней на снег, сильно закашлялся и заплакал,

его направили в санбат. Из санбата же списали по чистой – с

открытой формой туберкулеза.

За ним приехал отец – высокий прямой старик, и мы последний

раз видели Шагалова рядом с ним. От прежнего веселого парня

осталась одна тень. Сам он был худ как скелет, глаза ввалились.

Он шел с трудом, держась за руку отца.

Вообще, к весне дошли все, не только Шагалов.

Я помню, как в начале службы, в декабре, мы занимались на

турнике. Больше всех тогда подтянулся Борька Юхимец –

двенадцать раз. Весной же, когда нас снова вывели на турник,

он, единственный из взвода, подтянулся два раза – все же

остальные повисли на перекладине, как сопли.

С нами во взводе служили несколько чувашей. Это были

темные, полуграмотные ребята из окрестных сел, плохо

говорившие по-русски. Их постоянно притесняли, а они все

терпели, растерявшись в общей бойкой и настырной среде.

Преимуществом их было то, что села находились рядом, и

родные часто подкидывали им продукты, поэтому они

чувствовали себя лучше остальных.

Среди чувашей мне особенно запомнился Парамонов. Этот

высокий белобрысый парень заметно выделялся своей

грамотностью, уверенностью в себе и мужицкой хитростью.

Сначала Парамонов был неприметен во взводе, но скоро ему из

родною села стали подкидывать продукты в больших

количествах, и Парамонов сразу стал фигурой.

Огромные мешки сухарей, вяленое мясо, поллитровки с

топленым маслом, исчезавшие в бездонной каптерке старшины

Ткаченко, делали свое дело, и Парамонов скоро стал числиться

в «лучших бойцах», получал увольнительные, посылался в

наряд на кухню и никогда не мыл пол в казарме.Мы все должны

были равняться по «лучшему бойцу», а вскоре и ефрейтору,

Парамонову.

А ефрейтор Парамонов в это время обдумывал свое. Однажды,

его выходки и дерзкое воровство, опасаясь с ним связываться.

Однажды его вызвал к себе командир роты Борисов и по

обыкновению стал орать, набычившись и покраснев. Паршенков

молча схватил со стола мраморное пресс-папье и замахнулся.

Сдрейфивший Борисов отшатнулся сначала, а потом, когда

услужливые сержанты скрутили Паршенкову руки за спиной,

выдохнул:

– На «губу»! Десять суток строгого!

Паршенкова увели на «губу», где он в первый же день в

жестокой драке завоевал право быть «королем» камеры, и

вернулся в казарму отдохнувшим и веселым.

Подвиги Паршенкова передавались от одного к другому, как

устные легенды. В распреде он избил сержанта, сделавшего ему

замечание. Там же взрезал бритвой мешок и вытащил

содержимое у старика чуваша, прибывшего на побывку к сыну.

Утащив шинель своего помкомвзвода, он, с сержантскими

погонами на плечах, спокойно вышел из казармы мимо часового

и на базаре ограбил женщину, пригрозив ей ножом.

Свой взвод он держал в постоянном страхе, окружив себя

группой подхалимствующих подонков, которые грелись и

кормились вокруг него. Начальство скоро заметило его авторитет

в роте и стало назначать дежурным по части или начальником

караула. Помню, как меня это поразило – уголовника назначают

начальником караула! Но жизнь показала: когда он дежурил по

части, все работы производились быстро и четко. Дневальные

бегали на полусогнутых. Каждый знал: если подвести

Паршенкова, расправа наступит немедленно и будет жестокой.

Жаловаться было некому. Искать правды бесполезно. И опасно.

Один чуваш пожаловался как-то, что Паршенков и компания

отняли у него хлеб. На другой день его увезли в санбат после

«темной», устроенной ему взводом. Говорили, что сам

Паршенков не бил, а просто первый накинул на парня шинель.

Поскольку чуваша доставили в санбат без сознания, из штаба

полка приезжала комиссия. Пытались найти виноватого.

Свидетелей не нашлось. Дело замяли. Через месяц чуваш

вернулся в строй.

Несколько слов о командирах, которые придавали нашей жизни

в Канаше особый колорит.

Командира роты старшего лейтенанта Борисова я не помню

серые глухие заборы у домов, серо-зеленые стены в казарме,

темно-серый лес за снежными полями, свинцовое тусклое небо

над Чувашией...

Одним серым движущимся пятном казался и наш взвод среди

снега во время ежедневных многочасовых занятий по строевой

подготовке, и единственными цветными, и даже живописными,

пятнами в этой серой массе казались наши лица: желтые или

бледно-синюшные с темно-фиолетовыми тенями под глубоко

запавшими глазами, с красно-синими носами и рубиновыми

ушами...

Был голод и холод, давящее ощущение одиночества и

постоянное чувство растоптанного человеческого достоинства.

День начинался как обычно.

После лихорадочного одевания (солдат должен быть готов за

три минуты) мы выбегаем в гимнастерках и шапках на улицу.

Ух и холодище! Неужели будем делать зарядку?

Но Филиппов непреклонен. Быстро построив взвод, он командует

«Бегом марш!», и мы сразу трогаемся с места бодрой рысью, так

как стоять невозможно. Добегаем до красных домов, переходим

на шаг. Снова команда «Бегом!», и снова стучат рваные ботинки

по утоптанному снегу, да валит пар из сорока ртов.

– В казарму шагом марш!

Холодные грязные стены казармы кажутся нам раем, теплым и

родным.

Нары уже заправлены дневальными, темно-синие одеяла, одно

на двоих, покрывают сшитые простыни, пол подметен. Можно

сесть на приступе нар, положив шапку в ногах одеял (одеяла эти

кишели блохами, крупнее которых я не видел ни до ни после), и

минут за двадцать до завтрака заняться своими делами,

написать письма, перемотать портянки.

С портянками была у нас сущая беда. За день портянки

намокали, и их полагалось сушить в специальной сушилке –

вешать на ночь поперек груб парового отопления, а утром

забирать сухими. Это была теория. На практике же портянки

пропадали – их крали. Особенно теплые. Тогда стали сушить их

под собой – неприятно, но надежно.

Однажды ночью старшина Ткаченко засек это дело, одел взвод,

выгнал на улицу и лично гонял строевой часа два. После того

как мы, все мокрые от снега, вернулись в казарму, он объявил,

Стоим в строю.

– Отставить!

Разбегаемся. Трем уши.

– Становись! Равняйсь!

Основная стойка – голова повернута направо, подбородок

задран, левое ухо выше правого – вроде все как надо...

– Отставить! Поленец! Чего спишь? Равняйсь!

Стоим. Затаили дыхание. Впереди меня ряд рубиновых ушей.

– Отставить! Жигалка! Как стоишь? Левое ухо где? Равняйсь!

Стоим. Вытянули шеи. Не дышим. Ждем.

– Смирно!

Филиппов, не торопясь, обходит строй. Проверяет – на одной ли

линии носки, вместе ли пятки, на каком уровне уши.

– Вольно! Опустить уши!

Наконец-то! Закоченевшими пальцами развязываем тесемки

ушанок, растираем уши, надеваем шапки.

– Смирно! Шагом... – Томительная пауза... – Марш!

Начинаются занятия по штыковому бою. Два часа мы

отрабатываем приемы: «Прикладом бей! Штыком коли!». С ходу

втыкаем штык в чучело, бьем его прикладом, а потом,

отскакивая, отбиваем ложем винтовки удар длинным шестом с

тряпочным шаром на конце, которым орудует проводящий

занятия сержант.

– Разойдись!

Мы разбегаемся и потом сходимся в отдельные кучки. Винтовки

ставим в пирамиды, можно немного отдохнуть.

Дымят самокрутки, лица солдат сосредоточенны и хмуры, мы

давно разучились улыбаться, движения у всех медленные,

сонные.

Сержанты собираются втроем и что-то обсуждают.

– Эй! Идите сюда! – кричит Филиппов. Это не команда, что-то в

его тоне удивляет нас своей игривостью. Он улыбается. В руках

у него кусок хлеба.

Мы медленно стягиваемся. Хлеб в руках сержанта магнетизирует

нас.

– Вот. Смирнов говорит, что пайку хлеба не съесть за сто шагов!

– Ни за что не съесть! – подтверждает ротный писарь сержант

Смирнов.

Мы теснимся и наперебой предлагаем себя для испытания.

него Филиппов.

Сержанты разочарованы, проблема осталась неразрешенной, и

вообще им надоело.

Я смотрю на Жижири и говорю:

– А все-таки ты не съел за пятьдесят шагов, а хвастал!

– Дурак ты дурак! – на этот раз почти добродушно парирует он. –

Им игра, а я хлиба поил!

– Становись! Смирно! Шагом марш! Запевай!

Пение в походном строю было обязательным.

Чаще других мы пели старинную народную украинскую песню со

странным текстом и необычной красивой мелодией:

Ой, да вспомним, братцы

мы кубанцы,

Двадцать перва сентября,

Как дралися мы с поляком

От рассвета допоздна...

Украинцы вообще очень любили петь и пели красиво, на два

голоса с подголоском. Особенно выделялся своим чистым

голосом и музыкальностью харьковчанин Гоцкало – ротный

соловей. В строю он пел редко, но на отдыхе, в вагонах или где

нибудь в пути он всегда запевал народные протяжные

мелодичные песни, и вокруг него сразу же стихийно возникал

хор, которым он умело и полновластно руководил. В этом хоре

ему подчинялся даже Паршенков, который сам любил петь и

часто в строю запевал своим могучим басом: «Врагу не сдается

наш гордый „Варяг"...»

Пели также озорную казацкую:

Запевала:

На базар ходила. Горшик я купила.

Хор:

Горшик я, горшик я,

Горшик я, купила я...

В этой песне только первый куплет был цензурным, слова в

остальных были так ловко подобраны, что каждый припев,

исполняемый хором, становился сплошным матом:

«политбеседу» на тему дня.

Во время очередной политбеседы, произнесенной им с верхних

нар, густо пересыпанной матом и собственным творчеством

типа: «Вот вы – хохлы проклятые! Жаль, нет здесь московских

ребят, научили бы они вас жить, сволочей, мать вашу,

перемать!» – Молодчий, который мрачно молчал в своем углу,

вдруг неожиданно для всех поднял голову и заявил:

– А что это вы так много материтесь, товарищ сержант? Ведь это

нехорошо: мать да мать... – И в наступившей тишине добавил

что-то совсем уже несусветное: – Ведь вы же командир Красной

Армии...

У Филиппова от неожиданности открылся рот, а потом он

разразился таким семиэтажным, какого я еще не слышал.

Закончил он свой монолог тем, что влепил Молодчему наряд вне

очереди, и тот после отбоя отправился на улицу чистить гальюн.

Так проходили будни. Что касается праздников, то их просто не

было. Даже 23 февраля – День Красной Армии, который мы

очень ждали, втайне надеясь на лучший, чем обычно, обед,

прошел, как всегда. Вместо обеда нас угостили политбеседой об

истории Красной Армии и занудными наставлениями об

укреплении воинской дисциплины.

ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ...

Маленький, плюгавый, с сержантскими лычками на погонах и

отвислым задом грязных штанов, он стоял в центре тесного

круга молодых солдат и, странно разводя руками, что-то быстро

говорил, шлепая большим губастым ртом.

– У меня дерьма этого – часов – до хрена было, до этой

матери... Полные карманы. Раз поймали мы фрицев под Орлом.

Их тогда пачками брали, техники валялось этой до хрена...

Лейтенант приказывает: «Отвести в штаб полка». Я говорю: «Я

поведу».

Пошли мы с другом. Друг у меня был не локша. Дали нам

пятнадцать фрицев. Повели. Километров пять оттопали, завели

в лесок. Я говорю: «А ну, мать... Становись! Равняйсь! Смирно!

Часы снять, клади на пенек!»

Они сняли, положили. Я командую: «Становись!»

усвоил правила: «Делай, пока тебе не запретили...»

Мы начинали немедленно рыскать по углам и, наткнувшись на

бочку с мороженой капустой, жевали холодные, мокрые,

прозрачно-желтоватые листья. Печь картошку мы уже не

успевали: появлялся старший по наряду сержант и разгонял всех

на работу. Работы было много: пилка и колка дров,

традиционное мытье полов на кухне (два ведра холодной воды

опрокидывали на пол, потом сгребали жидкую грязь в ведра и

выносили в вонючий нужник рядом с кухней), скребка ножами

темных липких столов, переноска из склада мешков с картошкой

и многое другое. Примерно через час появлялась повариха,

отпирала кладовку с хлебом и выдавала старшему по наряду

нужное количество буханок и сахарный песок в жестяных мисках.

Хлеб и сахар взвешивался внутри кладовки поварихой и

сержантом, солдаты никогда при взвешивании не

присутствовали. Дежурные забирали хлеб и сахар из рук

сержанта и уносили в раздаточную, откуда уже из маленького

окошечка выдавали на столы.

В этом самом окошечке с украденной миской сахарного песка

застрял во время одного из дежурств парень из нашего взвода –

Барткус. Там его и захватили на месте преступления, вытащили

с трудом и отправили на «губу». (Барткус вообще был странным,

нервным и истеричным парнем, во взводе его считали дурачком,

дразнили и задирали, а он был бедолагой и часто сам себе

портил жизнь.) С «губы» он вернулся совсем больным,

издерганным, с трясущимися руками и был отправлен в санбат.

Вся работа на кухне проходила под одним общим девизом: «Как

бы чего-нибудь утянуть». Тянули все – от поварихи до дежурного

солдата, который, выдавая буханки, умудрялся отщипывать

корочки; другие по пути от раздачи до столов ухитрялись залезть

пригоршней в миску с песком и набить им рот.

Особо привлекательным местом считалась судомойка –

маленькая квадратная комната с длинной, от стенки до стенки,

лоханью из оцинкованного железа. В комнатке с двух

противоположных сторон были прорублены два окошка: в одно

подавались жестяные миски из солдатской столовой, в другое

фарфоровые тарелки из офицерской. Для дежурных по мойке

миски не представляли никакого интереса; они были всегда

пусты и бросались в теплую грязноватую воду стопками. Зато

Так и сейчас: он что-то долго мешал в бачке, потом быстро

разлил всем жидкий верх, а оставшуюся гущу вылил себе в

миску. Поднялся гомон. Возмутившись, я крикнул:

– Этому гаду никогда нельзя давать делить еду!

– Не тебе ли делить, жидовня! – в бешенстве огрызнулся

Жижири.

Я выскочил из-за стола и с ходу ударил его в грудь. Он схватил

свою миску с супом и бросил мне в голову. Горячий суп залил

глаза и лоб. На минуту я перестал видеть и вслепую вцепился в

него, стараясь попасть кулаком в лицо. Нac растащили. Я стер с

лица и гимнастерки мокрые ошметки капусты, и мы долго

переругивались, дрожа от бешенства и возбуждения.

В одно из моих очередных дежурств по кухне, уже весной, к нам

прислали новую партию солдат, которых куда-то перегоняли,

кажется, на фронт.

Выдавая миски на столы, я случайно заметил худого бритого

солдатика с большими карими глазами. Скользнул глазами и

пошел дальше, но тут же обернулся и бросился к нему. Павка

Дах! Встретить здесь, в Канаше, ленинградца было бы для меня

уже радостным событием, а встретить знакомого –

одноклассника – это было чудо!

Я обрадовался Павке как родному, бросился на кухню, выпросил

у поварихи положенную мне миску супа и принес ему. Он тоже

обрадовался. Во время еды Павка рассказал мне, как в блокаду

он вместе с другими мальчишками забрался в продуктовый

магазин. Его поймали, судили, он просидел пару месяцев, потом

освободили и призвали в армию. В классе мы с ним не дружили.

У меня была своя компания, у него своя. Он был добрым и

слабовольным парнем, может быть, поэтому и был втянут в

историю с магазином, а может быть, голод заставил…

Глаза у него были необыкновенной красоты – огромные, светло

карие, с густыми черными ресницами.

Его позвали строиться, и он ушел, махнув мне рукой. Я,

наверное, был последним из знакомых, кто видел его. Павка Дах

погиб на фронте в 1944 году.

Старший брат его, Яша, одноклассник сестры, тоже погиб на

фронте.

– А кого это ты там супом угощал? От богатий найшовсь! –

спросил меня Пелепец после того, как Павка исчез за дверями.

медленно обошел лежащий строй, сам поправил у некоторых

винтовки. Мы замерли, ожидая команды «Заряжай!», однако

вместо нее услышали «Отставить!».

Начальство оказалось чем-то недовольным. Снова команда «К

бою!» и снова «Отставить!».

Нас поставили по стойке «смирно», и майор лично прочитал

нотацию о том, как нужно выполнять команду – «дружно и

весело». Мы стояли вытянувшись, без движения, а мороз

доканывал нас, руки, держащие винтовку, ныли нестерпимо.

– К бою!

Упали. Локоть уперт. Винтовка на вытянутой левой. Правая

держит обойму.

Майор снова обошел строй. Хоть бы скорее команда

«Заряжай!». Еще несколько минут этой пытки и заряжать будет

просто физически невозможно.

Майор поправил винтовки. Не все смотрят точно вперед.

Неужели «Отставить!»?

– Заряжай!

Резко отвел затвор, сунул туда обойму, попытался большим

пальцем прижать патроны, но пальцы не послушались, обойму

заклинило. Снова нажал – никак.

Майор, Ткаченко, Филиппов смотрели в мою сторону. В отчаянии

против всех правил ударил кулаком по обойме – пошло! Закрыл

затвор, выкрикнул, что к стрельбе готов, оглянулся по сторонам.

Рядом со мной лежал Пашков. Он отчаянно возился с винтовкой,

патроны у него выскочили из обоймы и рассыпались по снегу.

Неуклюжей рукавицей он пытался их собрать, но тщетно. С

другой стороны Замм. Он зарядил кое-как, но, не выдержав боли

в коченеющих пальцах, положил винтовку на снег и хлопал

рукавицей об рукавицу. Дальше по цепи дела не лучше, только

один-два выкрика «К стрельбе готов!», остальные молча

возились с винтовками, лапая их негнущимися рукавицами.

Полный конфуз. Филиппов бегал за нами, помогая отстающим,

майор неодобрительно качал головой. Ткаченко повернулся к

нам и сам подал команду своим зычным голосом:

– Встать!

Встали. Хоть бы на минутку дали похлопать руками – зарядили

бы мы эти проклятые винтовки...

– Снять рукавицы!

голос у Барсукова начинает звенеть, – пусть пеняет на себя.

Нас разводят по местам.

Сегодня первые полковые стрельбы – это очень ответственно.

Проводятся негласные соревнования между батальонами,

ротами, взводами. На полигоне присутствует сам командир

полка, бегают связные от штаба полка, мелькает маленькая

фигурка нашего командира батальона.

Серые четырехугольники подходящих рот ползут по белому полю

и растекаются в разные стороны.

Ухают выстрелы. Кто-то уже стреляет.

– Первое отделение, в цепь! На боевые позиции – шагом марш!

– командует Филиппов.

Он сегодня озабочен и деловит, хлопочет, подсказывает,

ободряет. Мы лежим в цепи. Вот оно – моя мишень – чернеет

над окопом. Зажимаю в рукавице три драгоценных патрона, грею

их. Хорошо, что сегодня мороз не сильный!

– Первым патроном – заряжай!

Патрон мягко уходит в щель. Досылаю затвор, нащупываю спуск.

Ноги раскинуты как положено, локоть уперт, глаза ищут мушку в

прорези ствола. Вот она. Теперь нужно, чтобы совпали три точки:

прорезь, мушка и мишень. Неужели попаду?

– Огонь!

Приклад довольно сильно отдает в плечо. А звук-то какой! Сила!

Рядом раздаются выстрелы соседей. Отвожу затвор, вылетает

теплая гильза. Скорей ее в карман – лишь бы не утерять!

Встали. Ждем результата. Филиппов бегает за нами, волнуется.

Мы сами в напряжении – как там? Неужели мимо?

Объявляют результат. Из всего отделения только две пули

поразили цель. У меня промах. Снова лежу и целюсь.

– Ты не торопись, – подходит Филиппов. Голос его непривычно

участлив. – Ты как бьешь – в центр?

– Да.

– А ты стреляй под центр, сведи мушку немного вниз. Спокойно.

Спуск не дергай, нажимай плавно. Давай. Попадешь.

Снова целюсь, внимательно выполняя его советы. Вот мушка

уходит чуть вниз.

– Огонь!

Плавно нажимаю спуск.

– Огонь! – последний выстрел.

стрелять, ведь в первый раз в руках боевая винтовка, ведь сам я

понял только тогда, когда мне объяснили толково и без крика...

– Бегом марш!

Два часа барахтались мы в снегу, потом скорым шагом

вернулись в казарму совершенно измученные и обессиленные.

После вечерней поверки нам объяснили – это наказание за

плохую стрельбу. Пелепец, у которого была вторая четверка, не

выдержал и прогнусил обиженно:

– А нас-то с Разумовским за что? Мы-то хорошо стреляли...

– В армии закон: один за всех, все за одного! Зарубите себе это

на носу! – рявкнул Филиппов.

Несколько позже он удивил меня. Как бы извиняясь, он отозвал

меня в сторону и, доверительно понизив голос, сказал:

– Ты не думай, что мы зря вас сегодня гоняли. Это сволочье –

оккупированные – так и норовят отлынить от армии. У них и года

все поддельные: думаешь, они все с двадцать шестого года?

Черта с два! Говоришь, они стрелять не умеют? Не хуже тебя

все стреляют, а просто думают: если буду метко стрелять –

скорей на фронт пошлют. Понял? Вот то-то! Не больно-то верь

им. Из них, может, половина у немцев служила, почем ты

знаешь?

Было в этом что-то очень несправедливое, оскорбительное,

огульно недоверчивое по отношению к людям, вышедшим из-под

немецкой оккупации.

Но впоследствии, уже едучи на фронт, я убедился, что не все на

свете так просто.

ОБЫСК НА СНЕГУ

– К но-ге! – Бум-бум-щелк!

– На пле-чо! – Бум-бум-бум!

Яркое февральское солнце голубит снег, бpocaeт резкие тени от

ближайших домов. Морозно, но мы непрерывно упражняемся с

винтовкой, и это согревает. Взвод разбит на три отделения, и

каждым командует свой сержант.

– На пле-чо! – Три ровных стука.

– На ру-ку! – Два стука.

Занятия проводит сам Барсуков. Он быстро ходит молодцеватой

Барсуков белеет от бешенства. Быстрыми шагами, почти бегом

направляется к Жижири.

– Нэ брав я, нэ бачыв той карточки! – кричит Жижири. – Шо вона,

сказылась?

– Молчать! Филиппов! Обыскать!

Филиппов засовывает руки в карманы шинели Жижири, потом

снимает с него шинель и ищет в брюках и гимнастерке.

– Снять гимнастерку! – хрипит Барсуков. Красные пятна бегут но

его лицу.

Жижири снимает гимнастерку, разматывает обмотки, снимает

ботинки. Женщина, вся подавшись, вперед, напряженно следит

за обыском.

– Нету, товарищ лейтенант! – говорит Филиппов.

– Я ж казав – нэ брав, – ворчит Жижири, – тильки поморозылы

чоловика…

Женщина снова плачет. Барсуков стоит как каменный. На скулах

играют желваки, лихорадочные пятна покрыли все лицо.

– Обыскать весь взвод! – хрипит он и рубит воздух рукой. – Всех

по очереди! Раздеть до белья!

Сержанты бросаются выполнять приказ. Обыскивают Перлыка.

Он стоит в одном белье и дрожит. Серое белье на белом снегу.

Карточек нет. Молодчий сам сбрасывает одежду и выворачивает

карманы – нет, Парамонов – нет, Лебедев – нет.

Следующая очередь моя. Я расстегиваю ремень, и вдруг

Пелепец выбрасывает на снег смятые бумажки…

– Вин пэрэдав мэни... А шо, я ничого нэ знаю... – нудит он, когда

Филиппов подскакивает к нему.

– Эти? – спрашивает Филиппов женщину.

– Они! – Она хватает, лихорадочно пересчитывает и, забыв

поблагодарить, бежит к дому, судорожно сжимая карточки в

посиневшем кулаке.

– Ну, сволочь! – Барсуков наотмашь бьет Жижири по лицу. Раз!

Другой! Третий! Тот падает. Встает. На лице кровь.

– Построить взвод! – хрипит Барсуков.

Перед взводом, стоящим по стойке «смирно», с Жижири

снимают пояс, и Барсуков собственноручно с бешенством

срывает с него погоны. В сопровождении Канищева его

отправляют в штаб батальона, а оттуда – на «губу» на семь

суток.

– А может, в маршевую?

Оборачиваюсь. Ну конечно – это Жаров. Он бредит фронтом и

сейчас первый произносит слова, которые взбудораживают всех.

– Сказали бы!

– Хрен тоби скажуть!

– Нет, это точно на фронт! – зудит Жаров. – Скоро наедимся.

– Там наисся... Девять грамм свинца...

– Кабы на фронт, то днем бы...

– Тихо! Борисов идет!

Сержанты влетают в строй.

Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – выпаливает

Филиппов. – Товарищ старший лейтенант! Первый взвод..,

– Отставить!

Я стою по стойке «смирно». Руки прижаты к бедрам, груди

вперед, глаза «едят» начальство.

У начальства фуражка на затылке, диагоналевая гимнастерка

выбилась из-под ремня, мутные глаза вылезли из орбит...

Комроты с поднятой под козырек рукой идет вдоль строя,

пошатываясь. За ним, метра за три, тоже с рукой под козырек,

выбрасывая ноги как при церемониальном марше, следует

старшина Ткаченко.

Я стою в первом ряду, и ноздри мои улавливают водочный дух.

Дойдя до противоположной стены, Борисов поворачивается

через левое плечо и, не удержавшись, врезается в строй

третьего взвода. Его ловят, поддерживают и ставят на ноги. Кто

то из солдат поднимает и подает ему фуражку. Он механически

надевает ее, медленно оглядывается на подавшего фуражку

солдата и вдруг бешено и высоко орет:

– Как стоишь, сволочь? Смирр-наа! Как стоишь? И, внезапно

повернувшись, поднимает руку к козырьку и снова шествует

вдоль коридора, сопровождаемый старшиной.

Странная картина. Ночь. Тусклая лампочка освещает застывшую

роту, перед которой ходят туда и обратно, нелепо козыряя, два

вдребезги пьяных человека... Вот они опять повернули и опять

идут тем же манером четвертый раз. Когда это кончится?

Становится жутковато. Сейчас они могут сделать с нами все что

угодно. Попробуй не подчинись!

– Рота! – вдруг рявкает Борисов и останавливается.

Пауза. Напряженно ждем.

Бум-бум-бум!

– Равняйсь!

Мы вытягиваем шеи направо, и, скосив глаз, я вижу, что часы

уже показывают без двадцати четыре.

– Смирр-ноо!

Тишина. Все ждут – что дальше?

– Гимн Советского Союза! – торжественно произносит Борисов. –

Запевай!

Молчание. Такого не ожидал никто.

– Запевай! – глаза Борисова от бешенства снова вываливаются

из орбит.

Тонко и нудно затягивает кто-то из третьего взвода: «Союз

нерушимый...», и мы подхватываем сиплыми голосами: «...

республик свободных...»

Борисов и Ткаченко торжественно берут под козырек,

поворачиваются и под звуки гимна начинают снова вышагивать

вдоль строя. Впереди Борисов, за ним Ткаченко.

Мы поем и славим наше свободное отечество, дружбы народов

священный оплот, а два пьяных идиота тупо шагают перед

сотней голодных и невыспавшихся парней, которые нарочно

тянут пение, так как не знают, какая идея взбредет в голову

начальству, когда гимн закончится.

Тянутся последние строки гимна, когда в конце коридора

появляется какой-то незнакомый офицер. Он быстро идет к

Борисову и что-то резко говорит ему. Я замечаю четыре

звездочки на его погонах. Капитан. Не наш. Может быть, из

штаба полка?

– Отставить! – рявкает Борисов.

Тишина.

Комроты и старшина уходят за капитаном, а Филиппов бежит за

ними в штаб батальона, затем возвращается и весело кричит:

– Вольно! Рота, разойдись!

Кучей кидаемся мы к двери. Давка, шум. Дорога каждая минута.

Два часа сна пропало зазря. Пулей раздеваемся и лезем под

одеяло.

Никаких разговоров.

Скорее спать.

Спать до подъема осталось немного.

шестидесяти километров. Сержант! Проверьте готовность

взвода, получите вещмешки, котелки, сухой паек.

Лейтенант выходит, а мы сбиваемся в плотную кучу и обсуждаем

предстоящее.

– Ну шо воны дадуть на той сухой паек!.. – жестикулирует

Жижири. – Хлиба трохи да крупы того мене...

– Да половыну сержанты заберут до сэбэ, – вставляет Перлык.

– Потянем ноги шестьдесят километров...

– Хиба ж можно ночуваты у лиси у таку люту морозыну!

– На завтрак становись!

Выходим на улицу и сразу замечаем, что мороз стал сильнее.

Пар изо рта вырывается клубами и стоит белым облаком над

нами.

Филиппов сегодня не придирается, не заставляет по два, по три

раза начинать марш с места. Он озабочен и торопится.

Столовая встречает знакомым запахом баланды, звоном мисок,

разноголосым шумом.

Щи, хлеб, сахар, чай. Все.

– Выходи!

Приятное закончилось. Теперь в поход. Каков он будет? Как мы

будем ночевать в лесу? Выдержу ли шестидесятикилометровый

переход сейчас, когда сил осталось так мало?

Лыжи неожиданно достаются мне хорошие: легкие, светлые, с

новыми креплениями. Пробую их на ходу. Идут хорошо, и ноги не

забыли автоматику движений.

Кругом все прилаживают лыжи, озабоченно снуют сержанты,

раздают вещмешки, распределяют сухой паек.

Мимо пробегает на лыжах Борька Юхимец. Автоматически

отмечаю его легкий раскатистый спортивный шаг. За ним

трюхает Жигалка, виляет задом.

– Жигалке хлеб не давать! Опять сожрет половину!

Замм ковыляет мимо меня. Левая лыжа наезжает на правую.

Падает.

– Перемени лыжи!