Александр Кабаков

Сочинитель

Переодевается сразу в ночную рубашку и халат, немного короче

рубашки, и двигается по кухне, чтобы приготовить слишком

поздний и слишком плотный ужин.

А полтора часа назад она была той, которую и вспоминаешь в

сиреневых, быстро синеющих сумерках, полных красными

хвостовыми огнями. Она лежала поперек чужой кровати,

хвастаясь загаром предосеннего отпуска и своей всегдашней

бурной и быстрой реакцией на любовь, горячим и неудержимым

истечением жажды. Я мокрая, — радостно и гордо повторяла

она с легким полувопросом. — Я мокрая, это хорошо или плохо?

Конечно, хорошо, разве ты не видишь, не чувствуешь, разве ты

не знаешь, я ведь сто раз говорил, что я это люблю больше

всего в тебе, что ты намокаешь сразу и тебя уже ничем не

просушишь, ты неиссыхаема. Это тебе хорошо или вообще

хорошо? Что значит — вообще? Я тебя спрашиваю! С кем это

еще вообще? Ну-ка, расскажи, расскажи… Ну, перестань, ты же

знаешь, никто никогда так… Хочешь, поклянусь? Не смей

клясться… Ладно, но ты же правда знаешь… Знаю. Молчи.

Молчу. Выше, ляг выше. Так? Так, так. Боже мой, я люблю тебя.

Я люблю тебя. Люблю. Ноги. Так. Боже мой, люблю, люблю тебя.

О Господи, прости меня, люблю, люблю. О нет. Нет. Ну вот. Вот.

Вот.

Но через это все — как она ходит, одеваясь, уходит в чужую

ванную, берет чужой стакан, открывает чужой кран, стоит с

сумками на краю тротуара, садится, втаскивает сумки и полу

плаща в такси, уезжает, оставаясь в памяти на сутки-двое

лежащей поперек чужой кровати, — сквозь это все и сквозь

сиренево-синие сумерки проступает третьей экспозицией

неизбывающий сюжет. Точнее, самое начало сюжета, завязочка,

а дальше от каждого из узелков — след. Словно тот, что

остается на фотографиях с большой выдержкой от выступов и

углов промчавшегося автомобиля или любого другого быстро

движущегося предмета. Смазанные, расширяющиеся и

размывающиеся полосы. Сюжет — Боже, дай мне додумать

Сюжет!

БАЛЕАРЫ. ИЮНЬ

— Sergei, I wonna just now… Sergei, well, now, I said, come on…

место на земле, лучше не то чтобы не бывает, а и не должно

быть. И он ненавидел это место так, что внутри все заходилось и

в глазах темнело.

Юльку он ненавидел еще больше.

— Серг'эй, ну, ти, старайя жоп'а. — Юлька перешла на русский,

Сергея передернуло. — Езли твой уже не зтоит, скажи чесьтный.

Old bloody abstinent.

— Я тебе, падла черная, — пробормотал Сергей, разбирая

шторы, чтобы вернуться с балкона в комнату, — сейчас дам

абстинента…

Юлька валялась на кровати — почти прямо на матрасе, большая

часть простыни съехала и лежала на полу из искусственного,

прохладного только на вид мрамора. На пол же были брошены

толстый, развалившийся на две части номер «Космополитена»,

Юлькины черные джинсы и ее же, не по размеру широкая, белая

майка с желтым кругом и надписью «Hard Rock. London».

Бессмысленность, которую видел Сергей в этой надписи,

приводила его в бешенство.

Он остановился у кровати. Солнце процеживалось в комнату

сквозь кирпично-красные шторы и жалюзи на створках окон по

сторонам балконной двери. Бордельный свет от штор наполнял

комнату, но кровать стояла у дальней стены, и здесь освещение

было уже не красным, а скорее лиловым, цвета сливы или

кровоподтека. В таком освещении Юлька выглядела лучше всего

— потому, а не только по лени, вечно здесь, на кровати, и

пребывала. Кожа блестела темным золотом, цепочка на

щиколотке посверкивала золотом светлым, глаза, черно-золотые

в голубом, чуть покрасневшем обрамлении белка, отражали

какие-то дальние, невидимые огни, и черно-коричневые кудри

вокруг головы и под животом дымились. Одну ногу она согнула в

колене и поставила ступню на полусъехавшую простыню, другую

закинула на колено согнутой и покачивала, подрагивала

цепочкой на щиколотке в такт вондеровскому, никогда не

надоедавшему «I just call to say I love you». Батарейки сели, и

маленькие колонки плейера хрипели едва слышно и с подвывом,

но Юльке это было все равно. Цепочка вздрагивала, волосы

дымились, лиловый свет сгущался к подушке, и невидимые огни

отражались в глазах.

— Come on, — сказала Юлька. — Come on, Серг'эй, хоч'ю,

спросит. Мол, это кто же? Где же? Откуда такой опыт по части

дымящихся негритянских волос?..

И, конечно, не миновать обиженного, повернутого внутрь

взгляда, молчания, потом слез, тихо ползущих от уголков глаз

вдоль носа красивыми каплями и расплывающихся в

бесформенную мокроту в складке возле рта. Никогда не поверю,

теперь я уже точно знаю, что у тебя с нею роман все это время.

У тебя-то сил не хватит? А то я не знаю тебя, это ты кому-нибудь

рассказывай насчет сил, а не мне. Потом слезы все-таки

высохнут, только останется обиженное выражение, а глаза уже

просияют. Не пиши больше такого, ладно? Мне от этого ущерб.

Ишь ты, будет каких-то черных расписывать и воображать их в

постели! Меня воображай… Это и есть ты, везде ты, только я

придумываю разные воплощения тебя — какие могу

вообразить… А, значит, ее ты можешь вообразить? Значит —

было! Да не было, если б было, я бы тебе сказал, я же тебе все

рассказал, что было… И что помню… «Помню!» Ты бабник, я

тебя ненавижу. А я тебя люблю. Правда? Правда, и ты сама

знаешь, а ты меня любишь? Любишь — любишь. Скажи так еще

раз. Как? Скажи «любишь — любишь». Любишь — любишь. Еще.

Любишь — любишь. Еще. Любишь — любишь, а ты уже опять?

Да. Опять можешь? Я всегда могу с тобой, помнишь, в Риге мы

оба уже спали, а я мог еще и во сне. Скорей, ну, скорей. У нас с

тобой никогда не будет революции. Почему? Потому что у нас

верхи всегда могут, а низы всегда хотят. Ты болтун. Я молчу. Нет,

говори, говори что-нибудь. Потом. Потом. Говори. Говори. Я

говорю, я люблю тебя. Люблю. Девочка, милая, солнышко,

люблю тебя. Говори. Люблю. Говори, говори. Люблю, люблю.

У себя дома она такая же, как в пыльной полузаброшенной

мастерской, ей не мешают тени и следы домашних, все время

лезущие в глаза, женщины устроены куда проще, смотрят на

адюльтер трезвее, однажды она сформулировала это раз и

навсегда — ведь никому никакого ущерба, если никто ничего не

знает, значит, надо только, чтобы никто ничего не знал, надо все

устроить, продумать и ничего не бояться.

За окнами, наверное, день, солнечно, микрорайон пуст, только

бредет по школьному двору пацан-прогульщик, да сквозняки

гуляют в проемах, устроенных будто специально для сквозняков

посередине нескончаемо длинных домов. Теплый Стан полон

«Хенингер», которое она пила, чередуя с вином, как

франкфуртский вокзальный алкаш. Бродил по пляжу в длинных

и широких шортах, выцветшие добела волосы были собраны

сзади в косицу, в левом ухе болталась серьга — все, как

положено здешнему жиголо. А вечером надевал черный

шелковый пиджак, подвертывал рукава — бабам очень

нравилась эта мода, открывающая мощь волосатых рук, на

правом запястье брякал браслет, на левом — два, цепочки

блестели на шее, выделяясь на красно-бурой коже вечно

загорелого блондина… И шли танцевать, он плотно прижимал

мягкий живот и туго упакованную грудь, прижавшись, крутили

задницами под суперхит сезона, гремящий круглые сутки по

всему миру. Потом он гладил как бы ничем не наполненную кожу,

двигающуюся под руками, словно шелковистый полупустой

пакетик из супермаркета, более или менее профессионально

стонал, воспроизводя страсть и бдительно следя, чтобы она,

взревев, не вцепилась ногтями, — потом же сама будет на пляже

смущаться — и, переждав минуту-другую после того, как она

кончала орать и дергаться, бурно демонстрировал собственные

судороги. Через полчаса, приняв душ в ванной, жарко

блистающей медными кранами и черным кафелем, выпив

стаканчик «Гленфиддиша», дивного виски, которым, с учетом его

вкусов, всегда был полон бар в номере, он целовал усталую

старушку, наивно делавшую вид, что уснула, садился в

приличненький «остин», подаренный ее предшественницей,

совершенно потрясенной русской мощью и размахом, — и ехал к

Юльке.

Тогда они жили в Пойенсе, вскрыв брошенный каменный сарай

на запущенном винограднике. Юлька возвращалась иногда чуть

раньше его, иногда на рассвете, с дороги раздавался рев

тормозящего БМВ или «сааба», хамски громкий немецкий или

шведский гогот — и она появлялась, на ходу стягивая черную

блестящую юбчонку и развязывая золотистую косынку, которой

обматывала минимум верхней части тела, швыряла эту свою

ночную спецовку на стоящий посреди сарая резной ларь,

притараненный Сергеем с придорожной свалки, и через десять

минут они оба уже хрипели в смертельной, на истребление,

войне, начавшейся еще в Париже, да так и не кончающейся.

Тонкими, но удивительно сильными ногами она упиралась ему в

была не слишком чистая, наверняка приторговывали и оружием,

и гарду обещали платить прилично.

…Был июнь, над Майоркой бесновалось, выжигая мысли,

солнце. Когда они вошли, Сергей удивился, почему он понял все

и сразу. Тот, что стоял справа, наверняка и сам прошел через

Афган, может, даже прапор. Левый был похож на

комсомольского вожака — обрюзгло-бабье лицо бывшего

мальчика, причесан старательно, чуть на уши, и воротничок

рубашки аккуратно отложен. Сергей опустил руку — на полу с

его стороны, рядом с кроватью, всегда лежал нож, мощное

оружие marines, черный широкий клинок и ручка в кожаных

кольцах, ровно и тяжко, как снаряд, летящий нож со странным

названием «Ka-Bar». Тот, что стоял справа, поднял руку с

короткоствольной «коброй». «Не дергайся, Серега, — сказал он,

— я не тебя, а девку, если что, мочить буду».

Ты все придумываешь, как в американском кино. Ну и что, разве

не интересно? Интересно, но не похоже на правду. Если будет

похоже, ты не будешь слушать, и потом у нас ничего не

получится. А так немного отдохнем — и снова… Разве плохо?

Хорошо. Ну, рассказывай, рассказывай… И вот еще что я хочу

тебе объяснить: это на нашу жизнь не похоже, на твою и мою.

Так ведь мы же не такие, я не жиголо, а сочинитель московский,

и ты не черная бродяжка, а мирная дикторша, царица

перестроечного эфира, здравствуйте, дорогие телезрители,

сегодня на съезде народных депутатов… Но уже и здесь, рядом

с нами, живут другие люди, в кооперативных обжорках стреляют

из автоматов, в роще у Лобни вешают на деревьях и мозжат

голени монтировками, лубянские специалисты готовят

автокатастрофы — что же ты можешь представить себе про ту

жизнь, где жара, белое небо без облачка и свобода? Поверь, там

все покруче… Да ладно, не заводись, рассказывай,

рассказывай… Уже не хочу. Лучше иди сюда… Вот так. Так

лучше. Вот. Хорошо.

МЮНХЕН. МАЙ

Дождь прошел, между плитами велосипедной дорожки,

отделенной от тротуара свеженакрашенной белой полосой, еще

стояла влажная чернота. Двадцатый трамвай, чуть громыхнув,

сумки, — и тут из-за стеклянной двери ему замахал Глебка из

украинской службы, выскочил навстречу:

— Слухай, тоби до дому потрибно зараз, понял? Ютта

зазвонила, шось с хлопчиком, не зна шо…

— Шо таке? — от неожиданности и с перепугу Юра тоже

перешел на мову, хотя они с Глебом обычно говорили по-русски,

на чем и сдружились: и хохлы нечистопородные, и в москали не

вышли, харьковчане. — Шо зробылось?

— Я знаю? — Глеб пожал плечами. — Давай зараз твоим у

сэрвиси пиду скажу, а ты в такси да ехай…

Юра выскочил за ворота, на счастье, тут же тормознул такси.

Пока ехал, в уме мелькало, повторяясь, Юра унд Ютта… Юра

унд Ютта… Едва ли не первые слова по-немецки, которые он

услышал. Они ехали в ночном грязноватом поезде, в соседнем

купе турки громко спорили за картами. «Юрик?» — не поняла

она его харьковского имени. «О, Юра, я, я… — И несколько раз

повторила: — Юра унд Ютта, Юра унд Ютта». И вдруг погладила

его по голове — сразу, в мгновенье, став и матерью, и женой, и

сестренкой, и любовницей — хотя еще месяц гуляли вечерами

по Кауфингерштрассе, держась за ручки и даже не целуясь… А

теперь не было дня, чтобы хоть раз он не подумал: лучшей

семьи, чем эта немка на десять лет старше и ее

тринадцатилетний пацан, для него, харьковского хулигана —

«ракла», да еще и еврея, только здесь, не в России, ставшего

«русским», — лучшей семьи не могло быть, хоть бы всю жизнь

искал…

Он со второго раза попал ключом, и широко распахнул дверь, и

крикнул: «Ютхен… Ютта…», и тут же заткнулся, почувствовав

словно давно ожидаемое: ствол, прижатый к спине, к пояснице, к

почкам…

— Не гаркай, — сказали ему сзади, — охолони, хлопец.

3

День брал резко с утра, небо прояснялось часам к одиннадцати,

солнце шпарило над Пушкинской, над средоточием новой жизни

— между рекламой «кока-колы» на доме, где еще помнилась

стоявшая на ротонде имперская каменная девушка, и

слушай и старайся представить себе картинку, а остальное

придумай сама — кто кого находит, и как, и зачем… А потом все

окажется не так! Вот и хорошо, вот и интересно, разве нет?

Сочинитель. Да, сочинитель, профессиональный врун. Хороша

профессия! А чем хуже другой? Вот ты лежишь себе, а я тебе

картинки рисую, сказки рассказываю, а другой уже включил бы

телек, осмотрел бы сессию — да спать… Другой бы не мучил, и

я бы не мучилась. А разве тебе не хочется мучиться? Хочется,

но не настолько, я умеренная мазохистка. Ну, расскажи,

расскажи, ну, из-за чего ты сейчас мучаешься? Ты правда этого

хочешь? Ну, слушай: ты уйдешь, и у тебя там будет другая

жизнь. И ты там тоже будешь счастлив и добропорядочен, и

будешь сидеть, чистый и благостный, и будешь записывать свои

дурацкие картинки. Да, буду, а ты? А ты будешь так же сиять

глазами ему, и он будет ждать тебя в машине после эфира, и

перегнется из-за руля, и ты его поцелуешь в щеку… Ведь

поцелуешь же? Ну и молчи, и хватит, иди сюда, молчи.

Все так и было. День несся, рассекая все существо пополам,

рвалось сердце, она стояла босиком на грязном полу,

широкобедрая, сразу уменьшившаяся без туфель, с чуть

выступающим животом над светло-рыжим удлиненным

островком тонких и почти не вьющихся волос, надо было

торопиться, стаскивая с себя одежду, а она бормотала как во

сне. Вот здесь, здесь… немножко… ну немножко укуси, ладно? И

теперь сбоку, пожалуйста, я хочу сама, ты мне мешаешь… не

двигайся… Ее рука ползла вниз, палец прятался, она стонала

все громче, закинув голову назад и чуть вбок, палец скользил

все сосредоточенней и неудержимей, и надо было лежать, не

двигаясь, все новые и новые толчки горячей влаги обнимали, и,

наконец, мир рушился.

День преодолевал остаток дистанции, шершавый палас

впивался в потную спину, и картинки плыли в сумерках, пора

было ужинать, но в Москве в жару есть не хочется. Разве что

сначала рюмку-другую проклятого азербайджанского…

Ты отсутствуешь, мы уже давно не разговариваем по вечерам,

ты ешь с отсутствующим видом.

Надо промолчать. Все справедливо, вы все правы, но почему-то

никто, никто из вас не хочет вместе со мной, сейчас, без всякой

логики и пересказа предшествующего — туда, в Сюжет, который

Тут он почувствовал, что безумно дорогой и омерзительно

невкусный симпсоновский обед — вечно по воскресеньям они

выбирали что-нибудь несообразно дорогое и невкусное — уже

дал себя знать. Они быстро, срезая углы и переходя на красный,

вышли на Пиккадилли-серкус, бог плотской любви был

загорожен щитами на ремонт, что-то тут натворили очередные

сторонники справедливости, здания вокруг площади через одно

были в лесах, на тротуаре лежал тонкий слой белой

строительной пыли, и даже рекламы на знаменитом углу были

будто слегка припорошены. Впрочем, ничто не мешало толпе

жевать котлеты под навесом «Burger King».

Он спустился в сортир у входа в метро, прошел в кабинку,

заперся, с отвращением уставился в однообразные — правда,

некоторые были исполнены весьма умело — картинки и надписи,

бесконечно предлагающие одно и то же. Здесь были fuck и suck

в переносном смысле, в основном по адресу враждебных

болельщиков, но были и в буквальном, с телефонами и

адресами встреч, — заведение имело ярко выраженный

гомосексуальный характер. Кто-то даже поднялся на

политический уровень, создав призыв: «Gays, be proud!» Лозунг

этот был написан как бы на стяге, а стяг укреплен на двух

напряженных предметах, которыми, видимо, и предлагалось

гордиться пидорам всех стран… Он застегнулся, туго затянул

ремень.

И почувствовал, что сейчас должно произойти нечто,

почувствовал так же точно, как если бы кто-то вдруг крикнул:

«Внимание, капитан Олейник! Внимание!» Дважды было с ним

так. Первый раз в Анголе, когда этот голос крикнул ему прямо в

ухо: «Встать! Тревога!» Он открыл глаза, но ничего не увидел —

беспросветная тьма наполняла палатку, и снаружи не проникало

ни лучика, облака шли густые уже неделю, вот-вот могли

начаться дожди. И во тьме он услышал даже не шаги — ровный

глухой гул, топот многих десятков ног по выбитой земле, и

мгновенно понял, что все уже произошло и сейчас

раскрашенные совершенно им не нужным маскировочным

камуфляжем ребята из УНИТА заканчивают окружать каждую

палатку в отдельности, следуя точным командным жестам

южноафриканских инструкторов в косо примятых шляпах.

«Тревога, — заорал он не вставая и, в нарушение всех

вытащил ее с ножом, рукоятка-кастет, толстый клинок…

Он понял, что его нашли. Он был уверен, что в конце концов его

найдет ГРУ или болгарские друзья по поручению Старшего

Брата. Но в полиции оказалось, что ребята обознались, они

искали какого-то торговца, задолжавшего поставщикам уже чуть

ли не за полкило порошка. Им было велено выбить долг, больше

ничего они не знали, а этот русский очень похож — тоже такой

приглаженный, прилизанный, галстучки-платочки, настоящая

буржуазная свинья. Кто ж его знал, что у него коричневый пояс…

Он прыгнул, нунчаки очень удачно улетели сразу за перила, их

оглушенный владелец поднял было руку ко лбу, на котором

остался точный отпечаток каблука, — и рухнул, как бычок на

арене. Второй пригнулся, низко опустил нож, парень, видно,

соображал в драке, пришлось хорошо крутнуться… На мосту

уже визжали, от центра пробивалась полицейская сирена, он

едва не задел какую-то тетку в широких шортах и сиреневой

майке, оперся на правую и после еще одного оборота нашел

таки пяткой стриженый затылок.

Счастье, что не только оружия — даже ножика перочинного при

нем не было. В полиции и без того достаточно подозрительно

рассматривали его бумажку, Галин немецкий паспорт и весьма

холодно слушали ее объяснения на неблестящем

французском…

Теперь он уже хорошо знал, что голосу надо доверять. Все-таки

нашли, решил он, да и смешно было бы, если бы такой побег и

все, что он здесь рассказал о доблестной рабоче-крестьянской,

ему бы простили. Он вышел из кабинки спокойно. Он был

вполне готов, и если они не начнут стрелять сразу, с тремя он

сумеет работать на равных.

У дальней стены, у писсуаров, стоял немолодой джентльмен в

темно-сером двубортном костюме, в хорошем галстуке,

шелковый, вишневый, в мелкий рисунок платочек парашютиком

выпирал из нагрудного кармана. Джентльмен мягко улыбнулся и

механическим жестом слегка почесал мизинцем за ухом — будто

прическу поправил.

— Драться не будем, Владимир Алексеич, — сказал он. — Мы ж

не мальчики здешние, чтобы в сортирах драться? Галина

Александровна сейчас движется в сторону Сент-Панкрац. Может,

знаете: там как раз напротив вокзала есть торговля подержанной

вещи. Я думаю о твоей работе, о твоем достоинстве, а ты идешь

на меня войной! Все, не могу больше… По-моему, ты просто

решила, что можешь руководить мною, даже сочинительством! А

я, между прочим, не мальчик, и есть читатель, которому именно

мой кич, поп-романчики мои — подходят!.. Да я сама!.. Ну что,

что ты сама?!

Она ушла на вечерний выпуск, он докурил и уже собрался

ловить такси обратно, как увидел коллегу. Коллега прибыл на

молодежную передачу в качестве именитого гостя и

комментатора, редактор со всем почтением встречал

знаменитость у входа. Через несколько минут был выписан еще

один пропуск, они с коллегой уселись за кофе в полутемном

баре. Кофе наливали в граненые стаканы — до половины.

Коллега вытащил из заднего кармана чудесную английскую

фляжку — в коже, с завинчивающейся крышкой, изогнутую по

форме ягодицы, — предложил хлебнуть скотча. Был он в

последний год удачлив необычайно, быстро богател, с

удовольствием этим пользовался, реализуя свои давние

желания провинциального пижонистого парня, но глупел на

глазах, становясь каждой бочке затычкой, комментировал даже и

конкурсы красоты, и парламентские дебаты, рассуждал об

экономике и истории и все время приплетал нравственный

императив — увы, не всегда к месту.

— А я с бабой своей поругался, — глотнув, сообщил он

знаменитости, тут же обругав себя в уме за идиотскую

откровенность.

— Не переживай, старик! Поругались, помирились, дело

житейское, а мириться всегда приятно, потом так получается,

будто только что познакомился. — Гений хохотнул,

порадовавшись своей пошлости, хлопнул его по плечу и пошел

комментировать.

Он понял, что коллега имел в виду семейную ссору, и еще раз

проклял себя за болтливость — при случае в общей компании

этот самодовольный придурок чего-нибудь ляпнет… Еще

ужасней было, что после глотка виски жутко захотелось выпить

еще, а выпить было нечего и негде взять.

…Потом, как подростки, они стояли в чужом подъезде. Как

хорошо, что ты дождался меня, какой ты умный и добрый, я

ревную тебя ко всему, к твоим поездкам, к твоему тексту, и потом

этом сохранять интерес, и стремиться к концу, к завершению изо

всех сил, и в то же время сохранять для этого завершения силы,

чтобы все не испортить!.. Ты слышишь, что я описал нашу

любовь? А я слышу, что это инструкция по изготовлению романа.

Собственно, любовь ведь так и называется — роман… Ты

сентиментальный, старомодный, милый, любимый, красивый, я

тебя люблю. И я тебя люблю.

Такси, такси, такси. Я пошла. Пока. Хлопнула дверь подъезда,

загудел лифт, встал. Зажглось окно.

Поехали, командир.

Загляни в мое сердце, рыжая Тина советует правильно, загляни

в мое сердце, любимая. Кто бы заглянул в мое сердце да

объяснил мне, что там делается! У самого-то все времени нет.

АРХАНГЕЛЬСКОЕ. ИЮЛЬ

То, что днем было очевидно как прозрачная узкая рощица,

возможно, даже искусственного происхождения, ночью стояло

непроглядно темным, угрюмо-шумным на ветру лесом, из тьмы

тянуло сыростью, и узкий асфальтовый подъезд, ныряя в

заросшую лощину и поднимаясь на невысокий холм, едва

заметно светлел под дымящимся, скользящим в облаках лунным

светом. Сырой и жесткий ветер входил в машину поверх левого

приспущенного стекла, путался в коротко стриженных волосах

водителя «Волги» и закручивался над пустыми задними

сиденьями.

Аккуратный, в полушерстяной гимнастерке столичного округа,

краснопогонный солдатик вышел на крыльцо кирпичного домика

у ворот, осветил фонариком номер машины и скрылся в

сторожке. Темно-зеленые ворота в глухом заборе поехали вбок,

и «Волга» продолжила путь по узкой асфальтовой дороге среди

точно такого же темного, но уже за забором, леса. Метров через

двести водитель затормозил. Свет, падавший из широких стекол

большой веранды сквозь полупрозрачные оранжевые шторы,

оставляя во тьме зубчато-неровный силуэт большого

трехэтажного дома, обозначил матовое золото погон, седину — и

вновь прибывший ступил в яркий, теплый мир ночного застолья.

Вокруг застеленного цветастой клеенкой стола сидели четверо

почти одинаковых мужчин — вроде спортивных тренеров:

— Угу, — односложно ответил один из ожиревших спортсменов, с

седовато-сизыми волосами, аккуратно уложенными и слегка

начесанными по давней комсомольской моде на уши. Он

потянулся чайной ложечкой, зачерпнул икры, ровной горкой

свалил ее на микроскопический кусочек хлеба и мгновенно

закинул все сооружение в рот. Прожевал одним коротким

движением мощной челюсти, проглотил и продолжил: — Танцор

то он танцор, а пыли мы с ним наглотались будь здоров, пока

уговаривали. Ломался, как целка. А сам небось и в Афгане не

одного замочил, и когда по Европе катался, я точно знаю, руку в

бабью сумку запускал не раз и не два… Сука — больше ничего!

Ребята из плена на карачках к своим ползли, а он на второй

день в мусульмане запросился! Мало ему, жаль, обрезали, на

немок осталось… Еще полез на меня, гнида…

— Ну и на хера, спрашивается, такое сокровище нужно? — тот,

что продолжал качаться на ножках стула, произнес свой вопрос

упрямо-настырным тоном, видно, задавал его не впервые.

— Ты, видать, таких много знаешь, — неожиданно обиделся

седой комсомолец, — а вот я в этом деле разбираюсь, все-таки

десять лет после обкома — это тебе не хрен собачий, я

профессионалом стал, и я тебе говорю, что в деле этот

трахальщик стоит взвода, а то и роты вот его ребят, — он ткнул в

генерала, — вместе со всеми их беретами…

— Ну, моих ты еще не пробовал, они бы тебе яйца-то вырвали.

— Генерал набычился так, что можно было бы и испугаться, но

мужики вокруг стола, наоборот, засмеялись. Генерал треснул по

клеенчатой столешнице кулаком: — И не хрена ржать! Я еще

посмотрю на ваших специалистов драных, если я вам моих в

помощь не дам. Джеймсбонды штопаные!

Застолье разразилось смехом с новой силой — генерал,

несмотря на три ряда цветных планок на широко накаченной

груди мундира, здесь, видимо, ни уважения, ни страха не

вызывал.

Один из смеявшихся вдруг резко умолк, перестал раскачивать

стул. Это был лысоватый человек с черепом удивительно

неправильной формы: плоским затылком, скошенным лбом и

сильно выступающим вдоль лысины, как невысокий петушиный

гребень, швом черепных костей. Тонкие светлые волосы вокруг

лысины стояли ореолом.

мясом с базара по тридцатке килограмм, швейцарским

шоколадом и сахарным песком без всяких ограничений

посыпали ровненькую экспортную воблу без голов, туго набитую

в стоячем положении в круглую банку. Дым «Мальборо» и

«Кента» полускрывал порнуху, прокатываемую на видаке, и

гремели двухкассетники.

Солдатик видел это совершенно ясно. И подумал, что если бы

туда воткнуть хотя бы одну гранату, кишками и мясом забросало

бы все вокруг. И с этой мыслью он вернулся к воротам, потому

что вот-вот мог пойти по постам проверяющий.

5

Жизнь прослеживалась, как одна длинная фраза, полная

придаточных предложений, лишних определений и отступлений в

скобках — приходилось возвращаться к началу, и смысл

проступал, несмотря на перепутанный где-нибудь падеж,

окончание, меняющее местами объект и субъект действия.

Все чаще в последнее время он задумывался о тех странных, по

привычке казавшихся бессмысленными годах, которые принято

считать, не вдаваясь, счастливыми, — о детстве и молодости. И

получалось, что между ними и нынешней жизнью был какой-то

незамеченный провал или рубеж, какое-то пространство,

перейдя которое, он сначала изнутри, а потом и во внешних

своих чертах стал совершенно другим. Что-то такое случилось,

после чего и читать стал по-другому, и музыку слышать иначе —

музыку, кстати, хуже и тупее, а видеть все ярче и подробней,

хотя иногда и наоборот: смазанно и без настроения… Главное

же — думать стал. Не то чтобы как-то глубже или серьезней, а

просто — стал думать. Выяснилось, что раньше не думал вовсе,

обнаружились чудовищные пробелы не только в знании,

половину классики из школьной программы либо вообще не

читал, либо помнил смутно, но, что хуже, сам заметил

удивительные лакуны в собственной системе мнений и взглядов.

И вот заполнение, причем очень быстрое, всех этих пустот

сделало его совершенно новым человеком, а прошлая жизнь

ушла, исчезла, и если вспоминалась, то исключительно как чей

то не слишком интересный рассказ.

знал, что птицу-тройку выдумали в Штатах. О, бедная моя

школа!

Пришла молодость, все продолжалось, и узкий галстук

действительно отдувало ветром, оркестры, старательно и

прилично снимавшие Вуди Германа и Каунта Бейси, гремели в

торжественных залах дворцов культуры под красными узкими и

длинными полотнищами, извещавшими, что нынешнее

поколение советских людей будет, мать бы его так, жить при

коммунизме, — все было, но растения «веники» уже отшумели,

и, если бы оказался вдруг в их зарослях, они бы не достали и до

колен.

Тут, видимо, и был тот самый рубеж между жизнью и жизнью,

пустое время молодости, тупое тренировочное время,

однообразный пот и пыльные маты не задевших души постелей,

с прочитанными и вошедшими только в подкорку книгами, с

чувствительностью кожи слишком сильной, делающей

наслаждение быстрым и кратким, легко забывающимся в

нескончаемых повторениях… Боже, было ли это? Ну было,

было. А зачем, Боже? Неужто сейчас дано понять смысл и

назначение?

Ломая красные, реже желтые, еще реже синие тюльпаны,

катались по пыльной даже весной степной земле, под ее грудью

не было складок, потому что была то еще не грудь, а сильно

вспухший сосок, и резинка, вытащенная из вздержки и связанная

для тугости узлом, с трудом пропускала руку, и пальцы обжигало

обнаруженными как бы не на законном месте волосами, тут все

и кончалось. С этого все и началось.

Теперь можно иногда случайно, в самой неожиданной части

города, встретить немолодую женщину с пустым и озабоченным

выражением лица, которое проступает сквозь любой грим,

оглянуться, кивнуть — и не почувствовать ровным счетом ничего.

Между жизнью и жизнью была нейтральная полоса, а может,

жизней было даже больше, чем две. Вскрытие покажет, как

принято выражаться, теперь уже вскрытие покажет…

А пока идет, длится другая, новая, последняя жизнь.

Ну, как работается? Ничего, нормально, все нормально. Сколько

у тебя сегодня времени? Часа полтора, может, два, извини,

больше не получится. Почему ты извиняешься, я тоже больше

не могу, мне к пяти на передачу. Хорошо, я отвезу тебя, пока

только усталость, потянет в сон… Вот тут-то и есть надежда

поймать эти огни, этот мокрый блеск и впихнуть их в серые

строчки, выезжающие из старого «рейнметалла» с блеклой

лентой.

Лишь бы поймать! Тогда уже можно спокойно закурить и, слегка

улыбаясь хитро-безумной улыбкой в пустоту, отодвинувшись от

стола, додумывать и довязывать эту детскую забаву — Сюжет.

Сюжет, Сюжет, Сюжет, будь он неладен! Ну почему же нельзя,

невозможно, самому становится тоскливо не выдумывать

картинки, не связывать их, не видеть белую дорогу, сияющую под

белым солнцем, проселочный съезд в сторону, в лес, выбитую

полянку — стоянку над откосом, заросшим буйным, слишком

ярким лесом, и злых, жадных, хрипящих ненавистью людей,

таких лишних здесь… А ведь, казалось бы, хочется совсем

другого: писать и писать об этой жизни, об этой женщине, ничего

не выдумывая, не вызывая в памяти чужие картинки, не доводя

их до ясности галлюцинаций, а просто писать о вечере в Москве,

о людях, говорящих понятным языком, об их нищете, о том, как

дерутся в очередях, как затравленно зло смотрят на танки,

идущие в начале октябрьской ночи посередине улицы, сверкая

белой парадной краской по обводам, о нашем с нею страшном

счастье, о нелепых поцелуях на улице, когда девчонки рядом

хихикают над старым козлом и его пышной дамой, о том, как

стыдно быть счастливыми нам самим, когда в метро бабы везут

вырванные с боем макароны, о любви, которая всегда не ко

времени, но никогда так, как сейчас.

И можно так писать бесконечно, но вдруг выплывает белая

дорога и большой темно-синий автомобиль, жарко сияющий под

солнцем, проносящийся по этой дороге.

Безумное занятие, постыдное для взрослого мужчины —

придумывание сказок. Впрочем, этим всегда занимались именно

взрослые мужчины, знающие, что это такое — придумывать

другую жизнь. Голова тяжелеет, вместо кайфа уже нарастающая

боль, и перед сном надо принимать спазмальгин.

БАЛЕАРЫ. ИЮНЬ

Они приехали на темно-синем «вольво-универсале». Тяжелая

темная машина выглядела нелепо на узкой жаркой дороге, но уж

ломая низкие кусты, въехала на поляну над обрывом. «С'ам

тшерношопи, — визжала Юлька, — тшерни, хрясни, я мил шопа

чистий за твой морда, плиать, сук!..»

На поляне Юлька лежала лицом вниз, белобрысый с

побелевшими глазами поливал запястье с начисто сорванной

кожей люголем, прапор, защелкнув вторую пару наручников на

Юлькиных щиколотках, — золотая цепочка блеснула — поволок

уже глухо замолчавшую, с быстро вспухающим кровоподтеком на

скуле Юльку к открытой задней дверце машины. Блондин

оскалился и пнул Юльку кроссовкой в живот: «Гнись, сука

черная, лезь, потом не так согнем».

Сергей сидел на траве, вытянув перед собой скованные руки,

рядом валялась вторая пара наручников. Прапор уже подходил к

нему — они собирались и Сергею сцепить ноги, положить рядом

с Юлькой, перекрыть уже приготовленной полосатой брезентухой

— мало ли что лежит в универсале, прикрытое куском пляжного

тента.

— Зря вы дергались, — сказал седой комсомолец, — и баба

твоя, и ты… Теперь до Пальмы поедете багажом, там на

яхточку… Белеет парус одинокий, понял?

Он доставал из алюминиевого ящичка шприцы и ампулы. Ящик

сверкал на солнце, тишина и солнце стояли над поляной,

деревья уходили в небо, их вершины были и вверху, и рядом —

лес по откосу спускался к морю, прореженный дорожками,

усыпанными мелкими острыми камнями. Внизу, под откосом,

пустел маленький песчаный пляж, отливающий светлым

серебром, и зеленела мелкая бухточка.

Сергей подтянул ноги к груди и резко разогнулся. Лбом он точно

въехал в низ живота склонившегося к наручникам прапора и,

почти одновременно двинув затылком, разбил ему лицо. Через

секунду он уже прижимал изувеченного к себе спиной,

передавливая ему горло перемычкой наручников.

— От машины, — негромко скомандовал Сергей белобрысому.

Прикрываясь прапором, он шагнул к поднятой вверх задней

дверце универсала и мгновенно оказался под ее прикрытием.

Белобрысый стоял в метре, все еще скалясь, — не успел

сменить выражение лица.

— Отомкни, — так же негромко скомандовал Сергей прапору и

наклонил его к Юльке. Прапор дернулся, Сергей чуть напряг

бы Володька встал, Сережке был бы конец. Но Володька не

встал. Слепо стирая, и стирая, и стирая кровь, заливающую

лицо, он кричал без слов и лежал, так и не вылезши из парты.

Через три недели сняли все швы, и он уже гулял по больничному

саду, дожидаясь, когда выпишут после сотрясения. Вдруг над

забором взгромоздился Сережка. Снизу его держали Толик и

Круглый, но забор был глухой, Володька не мог их видеть, и они

согласились держать.

— Видишь, — сказал Сережка и поднял над забором тяжелый

штык от карабина СКС с полусгнившей ручкой. — Видишь? В

степи нашел. Выйдешь отсюда — уходи в «молоточки». Придешь

в школу — убью.

Пацаны устали, плечи их стали дрожать. Сергей спрыгнул на

землю, спрятал штык в сумку «Динамо», между тетрадками и

всяким барахлом, и пошел в степь, где в ту весну проводил

почти целые дни. Володька после больницы перешел в

железнодорожное пэтэу, ходил в рваной куртке с молоточками в

петлицах, однажды — их было человек восемь — с друзьями

встретил Сережку после школы прямо во дворе. Сережка рванул

навстречу, прямо на Володьку — и тот отскочил в сторону,

втиснулся в забор, побелел. А Сережка вымахнул на улицу, и

«молоточникам» уже было его не догнать…

Он упал лицом вниз, седой успел придержать его одной рукой,

другую, с пистолетом, не опускал.

— Иди сюда, солнышко, — сказал он Юльке. — Сейчас и тебя

спать уложим. Иди, иди, не притворяйся, ты по-русски

понимаешь, иди.

Юлька подошла медленно, тихо постанывая. Лицо ее уже было

совершенно изуродовано разросшимся фингалом, перекошено.

Она подошла к комсомольцу почти вплотную. Белобрысый и

блондин уже укладывали Сергея в машину. Юлька глянула

комсомольцу в глаза, растянула косо вспухшие губы в улыбке —

и, круто повернувшись, низко склонилась, отставив задницу.

— Do it, — сказала она разбитым ртом невнятно, — do it. You,

son of fucken bitch. If you can't do something, do it with your bloody

hands, you, piece of cat's shit…

Седой усмехнулся и ловко ткнул шприцем.

свесилась к плечу, веки опустились, плечи еще сильнее

выгнулись, потому что всем своим весом она стала сползать —

потеряла наконец сознание.

Мальчишка сидел ровно, и его голова в туго натянутой до горла

вязаной шапочке была неподвижна. Юра знал, насколько

прилично Конни понимает по-русски, слово «включать» он

наверняка знает… Да и без слов понять нетрудно: молния на

джинсах Конни была расстегнута, оттуда тянулся оторванный от

утюга, валявшегося тут же, посреди комнаты, провод. Вилку

дебил в панаме держал в руке, шнур телевизора он уже

вытащил из розетки. Юра представил, как глаза мальчика глядят

в душную тьму под шапкой.

— Wie geht's dir, Konny? — Юра удивился сам, как спокойно

прозвучал вопрос.

— Es geht, aber zu heib. — Голос мальчишки из-под шапки был

еле слышен. — Und wie ist meine Mutter?

— Alles ist in Ordnung, — сказал Юра. — Konny, alles ist…

Дебил шевельнулся. Юра отнял ствол револьвера от почти

продавленного виска и перевел на дебила:

— Ну, все! Отпусти его на счет «три»…

— Стреляй, — еще равнодушнее, чем раньше, сказал дебил. —

Не промахнись только… А с пацаном не разговаривай, ему хуже

будет…

Тот, за которым Юра стоял, резко дернулся, решив, что самое

время, но Юра напряг левую руку, которой он старым

милицейским способом сжимал сквозь плащ и штаны мошонку,

малый взвыл, ствол вернулся к его виску. Стрелять в дебила

было нельзя: он сидел на корточках за креслом Конни,

выглядывала только голова в дурацкой шляпе, которую он мог

мгновенно спрятать за мальчишку.

— Ладно, — сказал выродок, — остобубнел ты мне, Юрик. Пора

пацана закону Ома учить…

Рука его потянулась к розетке.

Глухо стукнул упавший на ковер револьвер. В ту же секунду

малый, почувствовав, что и левая рука Юры разжалась, со

стоном согнулся, подхватил оружие, выпрямился и что было сил

ткнул стволом Юру точно в печень.

— Делай, — Юра говорил неразборчиво, густая слюна капала

изо рта в приступе горькой тошноты, — делай, падла, что

хочешь, пацана с жинкой отпусти…

Но сломаю обязательно, понял? Через десять минут Галя

должна быть здесь, иначе…

Он носком ботинка поддел сцепленные наручниками руки, чуть

дернул вверх, выгибая лежащего в йоговскую позу змеи, тот

взвыл, зашипел, забулькал, затих — и сунулся снова лицом в

пол, когда носок ботинка выскользнул из-под скованных кистей.

Минуты три лежал без сознания, потом прошептал едва слышно:

«Мудила… Мудила ты, капитан… От меня не зависит… Они

твою бабу сюда не приведут, они тебя к ней присоединить

должны, понял? А что ты меня убьешь, им насрать… Давай,

калечь дальше, палач…»

Уже два часа прошло, подумал он, после того как я заставил эту

падлу позвонить в посольство — и никакого толку. Похоже, им

действительно плевать на исполнителей захвата, Галю не

отдадут, хоть я их пополам перерву.

— Ладно, едем… — рывком за шиворот он поднял на ноги

сначала одного гэбэшника, потом второго. — Давайте в машину,

быстро!

Такси стояло здесь же — да, работали эти ребята грамотно,

использовать в оперативных целях старый лондонский кеб с

фальшивым номером было самым разумным, этот черный

старомодный ящик никто не запомнит в городе, где он

обязательная часть пейзажа. Гэбэшники неловко пролезли в

широкий проем двери, плюхнулись на сиденье.

— А ну, на откидные! — тычками он помог им пересесть на

откидные сиденья, спиной к движению, так спокойнее. — А ты

здесь полежи. — Он покосился на серого, который стонал все

громче. — Галю получу — тут же отдам товарищам ключи от

тебя… Пока отдыхай.

Он распахнул ворота мебельного склада. Уже совсем стемнело,

St. Pancras сиял сквозь стекла негасимыми вокзальными огнями,

справа, черная на черном, едва заметно, но тяжко

прорисовывалась на фоне неба гигантская скала старого дворца.

Он сел за руль, вывел машину в узкий проезд между вокзалом и

путепроводом, вылез, запер ворота, сунул ключ в карман и через

минуту влился в череду такси, отъезжающих от боковой стоянки

у вокзала. Сзади, за сеткой и стеклом, кряхтели гэбэшники. Ему

хотелось думать, что это именно Комитет, а не ГРУ. «Аквариума»

он боялся помимо сознания, если бы поверил, что ребята с

Power, давно не работающей городской электростанции, которую

собирались превратить не то в музей индустрии, не то в

отельный фешенебельный комплекс. Диккенсовские трубы

торчали в небо, и за глухим забором чудилась страшная и

тайная жизнь.

— Прекрати, я тебе уже сто раз говорил. — Володя не

оборачивался, пришлось повысить голос. — Прекрати эти

бессмысленные и оскорбительные для меня выдумки. Чего же я

стою, если ты старая баба? Я бы со старой бабой не связался. Я

за любимую дерусь, а не за старую, понятно, нытик ты мой

несчастный?

Тут наконец пришлось остановиться перед светофором. Справа

вывернул и медленно поплелся перед Володиным носом такой

же черный ящик кеба, Володя, рванув резко под зеленый,

попробовал обойти его справа же, но усталый, видно, таксист

ехал как-то неуверенно, шатаясь вдоль улицы, и Володя решил

обойти его слева, но, видно, очухавшись, и тот наддал, и к

следующему светофору они подошли под красный — рядом.

— Как ты там? — Володя, остановившись, обернулся к Гале, она

сидела боком на откидном сиденье, их глаза оказались близко,

только мелкая сетка разделяла их. Как всегда, когда он видел

эти чуть слезящиеся желто-карие глаза близко, Володя

почувствовал изумление — как долго остается во взгляде боль и

страх…

В эту же секунду ее зрачки стали расширяться, она начала как

бы приподниматься, тянуться к нему, губы шевельнулись, он

поймал ее взгляд, устремившийся за его плечо, — но дверь уже

рванули, и, сразу потеряв сознание от профессионального удара

чуть ниже последнего шейного позвонка, он выпал на руки

подбежавшим, и они мгновенно перетащили его в соседнюю

машину — только каблуки скребанули по асфальту — и бросили

на пол пассажирского отсека, и один уже присел над ним,

сноровисто выпрастывая из упаковки разовый шприц, а другой

уже вывернул руку Гале, сбросив ее с сиденья на пол, спокойно

и внятно сказал: «Заорешь — пополам порву», — и так же умело

всадил иглу прямо через ее джинсы.

Патруль дорожной полиции, скучавший у перекрестка Alberts

embankment и Lambett road, с интересом проводил глазами два

такси, пронесшихся одно за другим в сторону Waterloo. Впрочем,

«Путь предательства». Обычно грудная калитка была закрыта на

маленький сортирный крючок. Олег распахивал ее только перед

приходом гостей, особенно иностранцев, всегда приносивших

красивые бутылки и иногда покупавших его маленькие рисунки

— будто сломанные в пояснице, угловатые голые женщины,

взлетающие вверх ногами в пустое небо…

Днем она осторожно сметала пыль с того, с чего он разрешал, —

с маленького столика, на котором ели, с книжных полок, потом

готовила что-нибудь к ужину, чаще всего жарила филе трески и

открывала очередную банку лечо. Омерзительная старуха

соседка Полина Власьевна, редакторша из «Профиздата», как

только выходила на кухню, начинала громко, хорошо

поставленным голосом лекторши, объяснять второй соседке,

вдове шофера-золотаря Файзуллаева, как в ее время

относились к свободной любви. «Мы были единомышленницами,

а не содержанками», — говорила она, а старая седоусая Фатима

испуганно кивала, не понимая ни единого слова.

Олег был весьма скуповат. Филе трески ели пять дней в неделю,

но к приему иностранцев он приносил хорошую баранину,

которую покупал у школьного друга, ставшего мясником, и

внимательно смотрел, как она готовит. Подлая Полина на кухню

не выходила, так как Олега побаивалась, — однажды она

провизжала: «Между прочим, я считаю, что наши товарищи

должны знать о ваших связях с буржуазными меценатами!», — и

Олег абсолютно спокойно ответил: «Еще посмотрим, к чьему

стуку сильнее прислушаются… Караганду забыла, или мало

было по рогам?» Из глаз Полины сразу потекло, и она убралась

в свою комнату…

За год подготовилась серьезно, да и в театре пообтерлась.

Однажды после премьеры поехали в ВТО, актеры быстро и

решительно напились, режиссер Валерий Федорович встал из-за

стола около десяти, огляделся — и предложил заехать к нему,

выпить еще по рюмочке, посидеть. Олег в этот день был в

Ленинграде, поехал по каким-то своим делам, готовилась там

какая-то очередная подпольная выставка, что-то еще

невразумительное сказал насчет желания попрощаться с каким

то приятелем, собравшимся уезжать. Друзья его уезжали каждую

неделю, многие «сидели в отказе», заходили по договоренности

поздно ночью. Олег впускал их осторожно. До утра курили,

конкурс и застряла — в блестящую карьеру. Вела самые

популярные передачи, на улице узнавали немедленно, получила

однокомнатную близко к работе, на Аргуновской.

Однажды вела какую-то муть, случайно, в несмотрибельное

время, днем, что-то про науку. Молодой, огромного роста, как с

фирменной рекламы красавец предложил после передачи

отвезти домой…

Был Андрей уже доктор, по своим химическим делам не вылезал

с конгрессов то в Маниле, то в Брюсселе, ездил на «Волге», а

жил у приятеля — три месяца назад вернулся из Челябинска,

что-то там консультировал две недели, и застукал жену. Сын был

у бабушки. Ключ в скважине натолкнулся на другой, вставленный

изнутри. Он позвонил. За дверью шла суетливая жизнь, наконец

жена открыла. На ней были брюки и тонкий свитерок, она была

аккуратно причесана и вид, как обычно, имела строгий —

преподавательница в техникуме. «А ребят увезли на картошку, —

сразу объяснила она свое нахождение дома в разгар учебного

дня, — мы с Леонидом Владимировичем оказались не у дел, я и

пригласила его кофейку попить…» Позади нее маячил Леонид

Владимирович, преподававший в том же техникуме

общественные дисциплины. Однажды Андрей его уже видел —

после какого-то техникумовского празднества, скорей всего,

восьмого марта, жена привела домой много народу — допивать,

Леонид Владимирович был безумно остроумен, но каждую шутку

повторял дважды, чтобы все расслышали… Аккуратно обойдя

жену и Леонида Владимировича, Андрей прошел в спальню.

Постель была убрана, но из ящика торчал впопыхах не

замеченный край простыни. «Можно тебя на минуту?» — позвал

он жену. Она вошла, остановилась у двери, чуть пошатнувшись,

оступившись. «Зря ты надела брюки на голое тело, — сказал он.

— Все остальное могло бы сойти, но это заметно и трудно

объяснимо». В прихожей стукнула дверь — Леонид

Владимирович удалился…

Через полтора года однокомнатную они поменяли с большой

доплатой, Андрей встречал ее после каждой поздней передачи

и, перегибаясь из-за руля, целовал, чуть прикасаясь сухими

губами к губам. Завидовать ей стали еще больше… Так они

прожили восемь лет. Дочка пошла в школу, помогала бабушка,

его мать, поочередно пасшая то старшего внука, то младшую

радостно ловила отзвук, эхо опасности, наслаждалась привкусом

недозволенности и находила в этом выход своей вечной

неутоленности. Теперь люди, неуловимо похожие на Олега и его

друзей, приходили в студию, она их представляла зрителям, а

они, лихорадочно спеша сказать, выкрикнуть застоявшиеся

слова, смотрели сквозь нее и даже, как она иногда замечала, с

некоторым раздражением — эта накрашенная

телефункционерша, смазливый попугай, наверное, вот так же

несколько лет назад сообщала об очередной звезде выжившему

из ума борцу за мир.

А Андрея выбрали членкором. Она же искала в этой новой

жизни свой ход — и нашла: стала пробиваться в комментаторы,

читала сутками все подряд, от обезумевших газет до недавно

еще запрещенных философов, и уже однажды вела какую-то из

новых, бесконечно болтливых передач и произвела прекрасное

впечатление на участников, и какой-то старикан в неприлично

модном пиджаке и с легко летающими вокруг пергаментно сухой

плеши белыми волосиками, дружески наклонившись к ее уху,

когда на мониторах шла информационная перебивка, спросил:

«А вы, милый друг, у хозяина почалиться-то успели?» — видимо,

совсем потеряв реальные представления о возрасте, поскольку,

как удалось у него же шепотом выяснить, темная фраза на

лагерном языке означала именно сидение в лагере.

Словом, в новой жизни стало не хуже. Хозяйство, правда, вести

было все труднее, с едой делалось все больше сложностей, но

свекровь взяла дочку уже почти на полный пансион, Андрей,

когда бывал дома, — а все чаще где-нибудь в Штатах, — ел в

столовых, в институтах, на приемах у шефов непрерывно

открывающихся фирм, а она сама почти каждый день — с этими

новыми хозяевами жизни, бывшими диссидентами и

заключенными, бородатыми, усатыми, длинноволосыми,

легкомысленно одетыми — в неприлично дорогих кооперативных

забегаловках и обжорках, полутемных и, как она ощущала,

полуприличных.

Весной ее пригласили участвовать во встрече европейской

общественности — такое примелькавшееся лицо было, конечно,

необходимо организаторам для полноты картины. Толпы модных

политических людей бродили по гигантскому и нелепому

вестибюлю огромной гостиницы на окраине, в конференц-зале

МОСКВА. АВГУСТ

Стояли жара и сушь. Естественно, все припоминали, когда

именно стояли такая же жара и сушь, сходились на знаменитом

семьдесят втором, когда все горело и по Красной площади полз

сизый торфяной дым, а относительно других, более поздних

годов спорили — то ли восемьдесят первый, то ли третий…

Жизнь шла, собирались митинги, в метро больше обычного

пахло потом, потому что дезодоранты исчезли напрочь и,

видимо, навсегда, и отключали, как обычно, горячую воду. В

метро ехал парень с длинным древком, обернутым флагом, —

непонятно каким, но не красным. Над Лужниками собиралась

гроза и рассасывалась, будто смущенная толпами. И еще можно

было иногда купить чего-нибудь поесть и выпить…

Жаркая стояла погода в августе.

Едва наметившаяся под животом складка намокала потом,

соленый его вкус оставался во рту, потные волосы спутывались,

невозможно было толком вымыться под ледяным душем, и они

разъезжались, влажные, а в метро казалось, что другие, тоже

потные, все же чувствуют этот неправедный пот. С тобой

невозможно ездить, тебя все узнают, хоть бы ты перешла на

радио, что ли… Ну я же не виновата, это профессия, зато тебя

знают по имени, если бы они догадались, кто едет со скромной

дикторшей, вовсе не было бы проходу… Перестань. Это ты

знаменитая, а я просто удачливый, за сценарии хорошо платят,

но все это скоро пройдет, деньги ничего не стоят, и ты меня

бросишь. Тебе не стыдно? Это ты меня бросишь, начнутся

съемки, ты уедешь — вот и все. Или она вернется с юга,

почувствует что-то неладное, устроит тебе скандал — и ты

перестанешь мне звонить, устанешь от скандалов… Хватит,

замолчи. У тебя есть еще минут сорок? Выйдем здесь.

Шли в парк. Между деревьев была влажная духота, где-то,

совсем близко, мелькали тени людей. Забирались в

полусгнившую не то беседку, не то сторожку у пруда. Ее сумки

лежали на полу, тонкая скользкая юбка норовила съехать на

положенное место, белела кожа, живот чуть провисал,

приходилось неловко подгибать колени, на мгновение возникала

ясная и простая уверенность: «Это безумие, мы оба безумны» —

и уже все рушилось, ломалось, исчезало все, утрачивалась даже

способность — необходимая для безопасности! — непрерывно

утренняя овсянка. И все начинается сызнова — неосознанный

поиск, бесконечно подворачивающиеся случаи, романтические

ситуации… В сумерках валит снег, невнятно бормочет мотор,

наезжает, стелется дорога, в машине тепло, ехать еще долго. И

ты говоришь: «Представляете… если бы в конце пути нас ждал

дом в снегу, камин, немножко выпить, посидеть у огня… и уж не

расставаться… и знать, что еще будет утро, и дорога назад, и

снова куда-нибудь ехать, лететь, и так вечно…» И теплая, час

назад еще совершенно чужая, и потому сейчас необыкновенно

близкая, необходимая, почти родная рука трогательно ложится

на твое колено, и ее тепло чувствуется сквозь ткань, и спутники

делают вид, что ничего не видят. Через месяц — да, всего через

месяц, трудно представить, как все меняется за один только

месяц, — жизнь уже несется вскачь, в сердце возникает томящая

боль, даже приходится пить валокордин, глаза то и дело

постыдным образом оказываются на мокром месте, и счастье,

снова вполне незамутненное, новорожденное счастье наполняет

день с самого утра, и в какой-то трезвый миг говоришь себе —

да успокойся же, очнись, это просто ощущение начала, это

новизна, это острота, если уж быть до конца честным, и ничего

больше, очнись же, старый придурок, или мало учен, мало мучил

и сам мучился?

Поздно. Счастье уже при тебе. Как говорили в детстве, меняясь

марками, монетами, перышками, ножами, патронами: тронутое

считается купленным. И за счастье, пока едва тронутое лишь

краешком сердца, предстоит платить, и ты хорошо знаешь, чем.

Жизнь раздваивается, и уже очень скоро шизофреническая

ревность становится как бы телом счастья, а душа счастья, то

есть горячая поглощающая сладость, блаженное окончание мук

— это все оказывается, как и всякая душа, скрыто глубоко и

трудно досягаемо. Неразрешимость, бесперспективность, жажда

и необходимость новой стабильности и ее очевидная

невозможность становятся навязчивой идеей. С бессмысленной

настойчивостью сумасшедшего изобретателя ты ищешь

решения, веря в его существование просто потому, что ведь

иначе тебе будет очень плохо, а за что? Представить и тот и

другой разрыв становится все более невозможно, жизнь

прорастает в обе стороны, как дурной ноготь, и продолжает

расти, причиняя страшную боль. И обрезать нельзя — вросло, и

Ты со своей Оленькой против меня, проплакала она, и он понял,

что это просто истерика, она никогда не говорила об Ольге так

зло. Ее уже трясло. Вы оба идете на меня войной, вы

защищаетесь от меня, Боже, ты от меня защищаешься, что же

ты говорил, разве это та любовь, о которой ты говорил? Ты ее

жалеешь, а меня любишь? Нет, ты с ней заодно, а от меня вы

защищаетесь, Боже, я не могу так!..

Это несправедливо, я же просто хочу избежать катастрофы, ты

ведь тоже не можешь бросить его, Андрей этого не заслужил, ты

ему обязана, ты сама говорила о долге перед ним, и дочка, ты

же сама говорила, вот и я тоже… Ее нельзя, понимаешь, нельзя

оставить, понимаешь?!

Я… да я разве прошу ее оставить?! Что ты говоришь?! Как тебе

не стыдно мучить меня? Разве я когда-нибудь покушалась на

твою семью? Я знаю свое место — распутная бабенка, — но

зачем еще ты его мне указываешь?

Ничего не получалось. Она бросала трубку, он хватал такси,

мчался встречать после передачи. И все снова было прекрасно,

глаза сияли, люблю, люблю, ничего не хочу, только не бросай

меня, — но уже через полчаса все заводилось сначала,

обвинения, обиды, счеты… Все портилось на глазах…

В октябре начинались съемки, уже были паспорта и визы. В

конце октября должна была уехать и она: на месячную

стажировку в Японию. К этому времени у нее уже был

прекрасный английский — независимо ни от каких переживаний

она делала все, за что ни бралась, старательно, результата

добивалась блестящего и быстро. Услышала от него новое слово

и повторяла несколько раз в постели: «Я перфекционистка».

Постели, собственно, не было. Только раз удалось все в той же

мастерской, и этот раз был испорчен: пришел хозяин, позвонил.

Лихорадочно шепчась, одевались, хозяин, будто смущенный, но,

кажется, чем-то и довольный, ждал у подъезда, когда вышли,

деликатно отвернулся. Она, вся в красных пятнах, неловко

поправляя поднятый воротник, стояла за углом, пока он отдавал

ключ. В такси ехали почти молча, поцеловались на прощание

быстро и сухо, он будто в бумагу ткнулся губами. Потом долго,

ласково прощались по телефону, и еще из аэропорта он звонил

и клал трубку — все время подходили то дочь, то свекровь.

Ольга ждала у тележки с чемоданами, безразлично спросила: «Н

ушанке из свалявшейся до войлочной плотности искусственной

серой цигейки. Рядом с шофером сидел Барышев — как всегда,

словно картинка из альбома форм, на этот раз почему-то в

парадной светлосерой шинели, в фуражке с витым золотым

шнуром и «капустой» вокруг кокарды. Щеки его матово светились

ровным, чуть коричневатым румянцем, ясные, до каждой

реснички промытые глаза смотрели весело и спокойно. Ему

можно было дать лет двадцать пять, подполковничьи погоны

выглядели маскарадом.

— Бойцы! — приоткрыв дверь, он слегка склонился с высоты.

Почти на уровне их глаз оказался сияющий сапог с ровным

высоким голенищем, острым носом — в столичном еще округе,

видать, в академии полученный, парадный, для ежегодных

прогулок мимо гранитного морга. — Здравствуйте, товарищи

солдаты… Куда двигаемся? Кто старший?

Если бы про старшего спросил другой, можно было бы принять

за нормальную шутку, но Барышев не шутил никогда —

органически был не способен. Сергей молча отвернулся, ткнул

сапогом глиняную колючку, еще раз ее поддел — обломанную…

Юра застыл неподвижно, по привычно вернувшемуся

солдатскому правилу: как только нет нужды двигаться —

расслабиться и застыть. Руки он держал в кармане бушлата,

воротник поднял, тесемки от опущенных наушников чудовищно

мятой солдатской шапки болтались вдоль нечисто — только под

утреннюю поверку — выбритых щек.

— Олейник, я спрашиваю, кто старший? — Барышев не повысил

голоса, продолжал смотреть спокойно, все больше становясь

похожим на человека с плаката по ношению формы. — Вопрос

не понятен?

— Старший не назначен, товарищ подполковник, — негромко

сказал Олейник. Он стоял ровно, так что можно было бы при

желании считать это строевой стойкой, но он стоял ровно всегда.

— Группа направляется на третью площадку для занятий.

Докладывает капитан Олейник.

— На вас знаки различия рядового. — Барышев чуть

откашлялся. — Вам звание не возвращено, Олейник…

— Так точно. Виноват. — Он приложил ладонь к ушанке. —

Разрешите идти?

Сергей сбил сапогом вторую глиняшку, она полетела вдоль

которые разглядывали русских, снимающих свое кино с натугой и

без улыбок. Но как бы он ни был, ему казалось, тих и незаметен,

а кто-нибудь обязательно подходил, заводил полный убогого яда

разговор. Чаще всего это была хорошенькая, но низкорослая и

расплывшаяся, будто осевшее дрожжевое тесто, дама —

редакторша Леночка. Говорили, что муж этой пятидесятилетней

Леночки был огромное начальство где-то в науке, но это ее не

утешало, она ненавидела всех, кто бывал за границей больше

ее, и даже всех, кто оказался за границей сейчас, вместе с нею,

это казалось ей несправедливым. Впервые, говорила она,

случилось такое: сценарист едет с группой, да не куда-нибудь в

Крым, что тоже неплохо, а в Париж, с ума сойти! Причем с

женой! Так ведь она в счет моих постановочных, робко перебил

он. Ну конечно, согласилась она, вы ведь у нас теперь

знаменитость, звезда, против вас никто слова не сказал, и я

считаю, что это вполне справедливо, должен ведь и любой

автор, даже начинающий, вы ведь все-таки, извините,

начинающий, что-нибудь получить… Поговорив так минут

пятнадцать, она исчезала до вечера и появлялась только в

гостинице на ночных планерках у Редько. Михаил Антонович,

заявила она в тот вечер в первой же паузе, — когда Редько,

наоравшись, на забаву французским горничным, тяжко глотал

пиво, — а мы, например, сегодня беседовали — тут она кивнула

в сторону, приглашая в союзники, — и пришли с автором к

выводу, что в три съемочных дня нам с этим эпизодом не

уложиться. Это совершенно однозначно… И она решительно

закурила, сразу выпустив огромное количество дыма.

Хотелось умереть. Все-таки не выдержал, возразил: разве мы

говорили об этом, Леночка? Я бы никогда не взялся судить,

уложимся или нет. Я не специалист и вообще не очень

представляю, что это такое — съемочный день, да меня это и не

должно касаться, я здесь не для этого, я здесь…

И замолчал, потому что действительно было непонятно, для чего

он здесь. И все молчали. Редько сделал вид, что ничего не

заметил.

На следующий день услышал, как Леночка говорила на

чудовищном английском с Бернаром, оператором — милейшим,

абсолютно бессловесным и, судя по его предыдущим фильмам,

очень талантливым парнем. Леночка объясняла ему, что триллер

ногах, и сумка-портфель крокодиловой кожи колотилась на ее

бедре, кости которого выпирали из-под классической юбки в

клетку "пепито "…

Маршрут был просто гигантским: от вокзала Сен-Лазар, рядом с

которым было главное место съемок, к Большим Магазинам,

сделав небольшой крюк через улицу Будапешт, по одной стороне

которой стояли черные проститутки, а по другой их сутенеры, и

идти было неуютно: через пассажик между двумя зданиями

Галери Лафайет, мимо маленького камерного оркестрика, всегда

играющего рядом с распродажей спортивного трикотажа и одеял,

мимо парня, изображающего под магнитофон, взгромоздясь на

урну, оживший манекен; потом к Опере, к тяжелой, питерски

мрачной колоннаде Мадлен; на Конкорд; по пыльным, лишенным

тени аллеям Тюильри к Лувру; через его двор, сквозь узкий

проходик в углу на мост Академии; наконец, на улицу Сены — и,

не чуя ног, сесть за стаканом пива в успевшем стать любимым

кафе «Ля Палетт», одном из самых понтярских мест Левого

Берега. Раскланяться с мгновенно впавшим в приятельство

русским художником в бирюзовом пиджаке, розовой рубашке и

сиреневом галстуке — все сочеталось, черт его дери, все!

Вышел он из беглых, с какого-то торгового советского корабля,

матросов, уже здесь начал рисовать — и за двадцать лет стал

вполне парижским профессионалом жизни с художественным

уклоном. Вместе с ним закурить, конечно, «житан»…

Ольга сидела рядом, наслаждаясь безопасностью, хорошей

жизнью и пампльмусс джюсом. Воздух имел принципиально

другой оттенок, чем в Москве. Здесь совершенно не было

расплывчатого золотисто-сиреневого, четкий серо-синий

определял все — окраску стен, неба, тротуара и интонацию

речи.

Думать, что полностью прожил отпущенное, угомонился, впереди

только работа, — и влюбиться впервые, понять, что до этого не

было ничего, совершенно ничего; что все женитьбы, связи,

приключения были не до конца, не на полную катушку, не

всерьез; что и не знал, насколько пошло может совпадать

ежедневная реальность с литературой самого банального,

самого сентиментального толка!.. Боже мой, думал он, этого же

нельзя представить — что будешь действительно мучиться не

где-нибудь, а сидя в парижском кафе! Что отношения перестанут

Занятия вели странные люди.

Был капитан в общевойсковых погонах, с непропорционально

огромной головой, с вогнутым, как у идола с острова Пасхи,

лицом. Прилизанные волосы не прикрывали широкую лысину,

маленькие и очень близко поставленные голубые глаза всегда

гноились в уголках, как у медведя. Мундир был весь в белесых

пятнах и сидел нелепо на квадратном, шириной в сейф, торсе.

Капитан не признавал спортзала и вел занятия в небольшой

комнате, заваленной полусломанными столами и стульями.

Мундира он не снимал. Сергею на второй день едва не сломал

челюсть, несмотря на то что курсанты были в защитных

боксерских шлемах. Юра сделал над собой усилие, вышел на

середину комнаты — и успел схватить ножку стула… Но капитан

чуть дернул чудовищной башкой, ножка скользнула по

прилизанным волосам и опустилась на погон с малиновым

просветом; погон оторвался. «Молодец, еврейчик, — сказал

капитан, — не боишься…» Подвигал плечом под оторванным

погоном — и, почти не пригибаясь, двинул Юру левой в низ

живота. С бушлата, который Юра получил разрешение не

снимать из-за склонности к простудам, полетели пуговицы. Юра

пригнулся, и капитан, занеся над его затылком сцепленные в

замок руки, сказал: «Удар обозначаю. После удара тело

противника должно быть уничтожено, потому что причина смерти

может быть установлена…» Сергей сидел на полу, закинув

голову, чтобы остановить кровь, Юра кашлял и хрипел. Капитан

усмехнулся: «Мой они знают, сразу поймут, кто учил…» Олейник

уже подходил к нему. Капитан смотрел на него, все еще

усмехаясь. Усмешка еще была на его лице, когда он лежал в

углу, а Олейник стоял над ним, обозначив ломающий горло удар

ногой. «Ты на занятия больше не ходи, — сказал капитан, не

пытаясь встать. — Ты дерешься хорошо, я в следующий раз

отвечу полностью, потом за тебя не отчитаешься».

Приходил человек в камуфлированной полевой форме, но без

знаков различия вообще, красавец, в котором Сергей долго

пытался узнать своего знакомого, а потом сообразил, что парень

просто одно лицо с Полом Ньюменом. Красавец был молчалив и

только тихонько мычал про себя невнятную мелодию, когда

готовился к стрельбе или рассматривал измочаленные мишени.

Стреляли и в тире — в холодном ангаре, в котором никогда не

всех получалось у Юры, мотоциклетный навык сгодился. Сергей

ничего не мог с собой поделать — боялся. «Мать твою в кудри,

— сказал малый, — из тебя водила, как из говна пуля…»

Выпихнул Сергея из кабины, рванул к эстакаде.

Перевернувшись, ЗИЛ встал на смятую крышу кабины,

заскользил, скребя по дороге и разворачиваясь вперед кузовом.

«Эй, — заорал малый через открытое окно, — сюда идите,

салаги! Смотрите, как люди ездят…» Он висел в кабине вниз

головой, упершись коленями в приборную доску, руками в

прогнувшуюся крышу. «Понял, что главное, кудрявый? —

обратился он к Сергею и сам ответил: — Главное не бздеть, в

кабине и так душно».

С Юрой еще отдельно занимался радист, невысокий, складный

майор в модных очках. Металлическая оправа оставляла на

тонком носу красные вмятины, заметные, когда он, сняв очки и

низко наклонившись, наблюдал за Юриными руками. Однажды

Юра, почувствовавший к этому интеллигентному парню и

блестящему профессионалу симпатию, пошутил: «У них здесь

связь — черта оседлости, да, майор?» И встретился с таким

неистово ненавидящим взглядом близоруких карих глаз, что

осекся. «Из-за таких, как ты, — тихо сказал майор, — меня в

училище принимать не хотели… Из-за предателей… Я к Арафату

просился, понял? Я вас ненавижу, всех…»

С Олейником стал заниматься азиат, не то киргиз, не то кореец,

работали в спортзале, в кимоно, но иногда и на воздухе, в

полевой армейской форме. Уровень восстанавливался быстро,

однажды азиат проиграл вчистую, и Олейник, к собственному

удивлению, пришел в хорошее настроение. Все нормально,

подумал он, Галя жива, я жив, значит, все еще можно сделать,

поправить, я их сломаю, они еще ни разу не одолели меня до

конца, я всегда выползал… Он поклонился азиату и пошел к

казарме, повторяя про себя: «Галя жива… Галя жива…»

В казарме, в огромном зале, заставленном рядами пустых коек,

из которых застелены были только их три, да еще три, стоявшие

с ними вперемежку, — на этих спали трое человек явно не

призывного возраста, но обмундированных в обычное,

солдатское — в казарме они почти не разговаривали между

собой. После занятий не было сил, при надзирателях не имело

смысла, да и без разговоров все было ясно. В субботу, после

не взял ничего.

Юра шел вторым. На нем была черная нейлоновая шапка с

длинным козырьком, широкая короткая кожаная куртка на меху,

черные спортивные штаны-шаровары и высокие кроссовки. В

левой руке он нес длинную спортивную сумку. Из-под шапки

провод наушников незаметно тянулся под куртку, да если бы кто

и заметил, решил бы, что парень, по виду обычный фарцовщик

или качок, слушает на ходу вокмэн, наслаждается Розенбаумом

или Токаревым. Но провод тянулся к мощной рации, висящей на

Юриной груди, и в наушниках непрерывно повторялось:

«Восемьсот сорок один, семнадцать, девять… восемьсот сорок

один, семнадцать, девять…» Механический голос бубнил, и это

означало, что все идет по плану, что двигаться в том же

направлении с той же скоростью и готовность акции —

получасовая.

Последним шел Олейник. Клетчатую английскую кепку он низко

надвинул на глаза, руки глубоко сунул в большие карманы

бежевого шерстяного пальто, легкие замшевые ботинки —

любимая его модель, та самая, что была испытана еще

солдатами Монтгомери в пустыне, — он ставил твердо, и при

каждом шаге отмечал про себя, что лучшей обуви для прыжка не

найдешь — лучше работать только босиком. Но не в России в

ноябре…

Они шли примерно метрах в тридцати друг от друга, и в

наушниках Юры все бубнил тот же голос: «Восемьсот сорок

один, семнадцать, девять… Восемьсот сорок один, семнадцать,

семь…» Готовность была уже двадцать минут.

Сергей остановился, повернулся лицом назад — как бы от ветра

— прикурил. Подошел Юра. Чуть ускорив шаг, подтянулся

Олейник.

— Владимир Алексеич, — Сергей затянулся, дал прикурить Юре,

— как все-таки думаете, неужели правда, что работа на

уничтожение? Неужели они своих подставят только для

тренировки? Вы верите?

— Не то что верю. — Олейник сплюнул, бросил сигарету,

задавил ее подошвой, помолчал мгновение. — Не то что верю…

Уверен. Знаю точно. Своих? Да спорить могу, что именно своих

они и подставят. Еще и объяснят им: группа опаснейших

преступников, вам непосредственно командование поручило

над асфальтом. Из третьей машины прогремела автоматная

очередь, бестолково длинная. Сергей упал и, быстро

перекатываясь с живота на спину, свалился в кювет. Олейник в

два прыжка оказался на крыше третьей машины, его «кольт»

загрохотал: он стрелял сквозь крышу, звук был такой, будто

работает кузнечный пресс. В это время багажник третьей

машины распахнулся, и, словно чертик на пружине, вырос из

него человек с автоматом в руках. Он не был виден Сергею, а

между ним и Юрой лежал на крыше машины Олейник. Но

автомат уже вылетел из рук человека, и уже он сам опрокинулся,

упал на дорогу, и Олейник уже понял, что третий удар не нужен

— человек был безопасен, хотя, вероятно, еще жив: подошвы

любимых ботинок были мягкими, убить даже сильным ударом

здорового мужика невозможно…

Вертолет сел метрах в восьмидесяти. Барышев — в

безукоризненно уставной полевой форме, в идеально точно

сидящей пятнистой каскетке и ровно настолько, насколько

положено, открытой тельняшке, подошел спокойно, не глядя на

обломки машин и трупы.

— С заданием справились, — сказал он. — Капитан Олейник,

сержант Никифоров, рядовой Цирлин, я объявляю вам

благодарность от лица командования. В расположении части вас

ожидают ваши близкие, вам будет предоставлено увольнение на

трое суток каждому. В гостинице для офицерского состава вам

будут выделены комнаты…

Объезжая вертолет, уже приближались грузовики и тягачи —

через час следов на дороге не останется.

Юра шагнул к Барышеву и, совершенно позабыв всякую науку,

по-харьковски просто дал ему по морде. На пятнистую куртку

быстро-быстро закапала кровь.

— И попробуй ему ответить, сука, или заложить, — сказал

Сергей.

— Вернетесь в часть вместе с труповозкой, подполковник, —

сказал Олейник, — а мы пошли к вертолету. И Сергей не шутит,

да и я тоже вам советую про эту оплеуху помнить молча.

Из-за руля второй машины вытащили полуобгоревшее тело.

Облупленная кожаная куртка висела клочьями, сапоги с

голенищами гармошкой скребли по земле. Чуть в стороне лежал

человек с вогнутым, как у идола с острова Пасхи, лицом.

постелью лежала очередная конфетка на ночь — на этот раз

розовая с золотом. Сразу, едва сунув плащ в шкаф, кое-как

скинув одежду на кресло, она пошла в ванную. Остатки сил надо

было сберечь, невозможно завтра появиться с немытой головой.

Привыкнуть и не отмечать этого про себя было невозможно, хотя

уж сколько навидалась, но все равно — чудо: четыре свежих,

идеально сложенных полотенца, плетеная корзинка с шампунем,

мылом, колпаком для волос, микроскопическим тюбиком зубной

пасты… Немного помучившись с кранами, она отрегулировала

воду, открыла баночку шампуня — накопившиеся за предыдущие

дни уже лежали в сумке, девкам пригодится подарить, а то и

самой понадобится — еще неизвестно, как будет в Москве, когда

вернешься.

Вымылась быстро, расчесала волосы и включила укрепленный

на стене, рядом с зеркалом, фен. Сквозь его гул услышала

какой-то звук в номере, с испугом вспомнила, что, кажется, не

заперлась, осторожно, чуть приоткрыв дверь ванной, выглянула.

В комнате никого не было, ее одежда валялась на кресле,

желтый неяркий свет падал от торшера. Из комнаты во влажное

тепло ванной потянуло сквознячком. Она прикрыла дверь, еще

немного покрутила головой перед феном, замотала влажные

волосы полотенцем, накинула тонкий ярко-синий халатик,

купленный когда-то, еще в первой поездке, с которым с тех пор

не расставалась, — места занимает мало, не мнется, захватила

щетку, чтобы, включив ночное, бессонное, непонятное

телевидение, дорасчесываться уже в постели, и вышла.

На уголке кровати, не видном из ванной, сидел Дегтярев. На

полу рядом с ним стояли почти ополовиненная бутылка коньяка

с кривой советской наклейкой и стакан, который он взял с ее

столика.

…Она до сих пор иногда удивлялась: что могло долго связывать

ее с этим персонажем, почти фельетонным, почти комическим?

А потом вспоминала — какой уж там фельетон… Беда, бедствие,

болезнь. Ужас. Слава Богу, избавилась.

Дегтярев работал еще на Шаболовке, а потом в Останкине всю

жизнь, и никто не мог бы точно сказать — кем. Некоторые

считали его диктором, и правильно, был он и диктором, голос

его, мужественный и как бы слегка надломленный суровым

жизненным опытом, звучал то в праздничных репортажах о

бедным людям, но поскольку теперь выяснилось, что самые

бедные в мире — его соотечественники, то Дегтярев

сочувствовал им и обличал то зло под маской добра, которое

десятилетиями ломало и угнетало его народ. Снова время от

времени его звали к «вертушке», и Володька в трубке вздыхал:

«Да, Николай Павлович, сегодня ты круто взял… Пока могут не

понять… Но, должен признать, правда… Молодец!..»

Но вот что интересно: все верили Дегтяреву и теперь и прощали

ему и прошлое, и настоящее, хотя многим почти таким же не

прощали. Может, в этом «почти» и была причина — что-то в

Дегтяреве чувствовалось настоящее, страсть какая-то, и потому

отличали его люди от комических прогрессистов, кочующих с

тусовки на тусовку.

Дегтярева тоже куда-то выбрали, включили и приглашать тоже

стали на тусовки, и всюду он говорил о бедных людях, и грива

его, ставшая более небрежной, выглядела все более

убедительно. Вместо костюма он теперь носил свитера и

кожаные куртки, которые привозил из каждой поездки.

Но страсть все жестче складывала его губы. И она — пожалуй,

единственная из всех его бесчисленных личных и заочных

знакомых — знала, что страсть действительно существует.

Познакомились же они еще в первый день ее работы. А недели

три спустя ее попросили съездить к нему домой — Николай

Павлович был болен, а тут срочно понадобился какой-то

документ, который он взял домой. Или, наоборот, срочно

понадобилось ему отвезти какой-то документ на прочтение и

отзыв — уже забылось это за годы. Она была самая молодая и

не очень занята работой, послали ее. Он жил в просторной

квартире, в старом доме, где-то в районе Сивцева Вражка.

Паркет сиял, картины со стен сияли, гигантский экран телевизора

светился нездешними красками… В таком жилье она еще не

бывала в те времена. В прихожей, в гостиной и в видимом

сквозь приоткрытую дверь кабинете стояли плотно набитые

книжные шкафы. За их стеклами, поперек корешков, были

засунуты фотографии Николая Павловича — и с Володькой, и с

Петькой, и с Раулем, и с Эрихом, и с Густавом… И просто — с

актерами, писателями, музыкантами. На самом видном месте

была фотография Дегтярева с каким-то лысым, чрезвычайно

стесненно державшимся перед объективом — втянув голову в

не нужен». Она не ответила, но в тот день Николай Павлович

Дегтярев попал в ее список — в список унижавших, мучивших,

терзавших самое болевшее в ней. Он действительно помогал ей

в первые месяцы, но по честному счету помощь эта была не

настоящая. Он учил ее только тому, что требовалось тогда, а

главное, что потребовалось ей теперь, она уже осваивала без

него. Но помощь все же была, потому что поначалу нужно

всплыть на уровень. И Дегтярев, напомнивший о помощи, попал

не просто в список мести — он в этом списке был одним из

самых ненавистных. Но время расчета все не наступало… В

коридорах они кланялись, а попав — что бывало все чаще — в

одну поездку, в самолете и в автобусах садились далеко друг от

друга. Если необходимость возникала, обращались друг к другу,

конечно, по имени-отчеству. Время еще не пришло, но она

знала, что придет…

— Извини, — сказал Дегтярев, — не спится никак. Давай выпьем

вместе… вспомним… Или совсем все ушло?

Она не торопясь запахнула халат, завязала пояс, сунула щетку

под подушку, сбросила полотенце, недосушенные волосы

рассыпались, сразу завившись в слишком мелкие кудри.

— Что ж, давай выпьем, Коля, — сказала она и увидела, что

спокойствие ответа подействовало, он съежился, сник, сразу

стало видно то, что она уже давно замечала при случайных

встречах: старый, старый человек с быстро редеющими

растрепанными волосами. Молодежная куртка висит на худых

плечах… — Сейчас стакан принесу.

Она вернулась в ванную, споласкивая стакан, смотрела в

зеркало. Выглядела, несмотря на усталость, после душа

прекрасно, глаза сияли. Больше тридцати сейчас не дашь…

Вышла в комнату, подвинула к кровати кресло, подставила

стакан. Он налил ей немного — знал, что почти не переносит

коньяка, — себе две трети стакана, выпил сразу, чуть двинув в

ее сторону рукой: «Ну, твое здоровье, бывшая любимая…» Она

тоже выпила сразу все, что он налил, и, перегнувшись в кресле,

поставила стакан на столик. Халат распахнулся на груди, она не

поправила его. Все шло по ее плану, только слишком быстро, ей

на минуту стало мерзко… Дегтярев некрасиво, не вставая с

кровати, потянулся, обнял, она увидела, что выпитое им до

прихода не прошло бесследно, движения были нетверды, он

воды уже не блестели на светлых волосах. Пожилой мужчина,

стоя посереди ее номера, застегивался, руки его заметно

вздрагивали, он смотрел мимо нее и дышал с чуть слышным

всхлипом в конце каждого вздоха.

Потом он ушел, прихватив с собой недопитую бутылку.

Снова лилась вода, шел пар, запотевало зеркало. Она лежала в

ванне, рука двигалась отчаянно и неутомимо, но все было

бесплодно, только все больнее и больнее, она выгибалась, рука

уходила в голубоватую воду и там двигалась, ненавистный,

неловкий, нежеланный палец скользил среди всплывающих в

воде волос, она выгибалась все выше, выше, стонала все громче

и все отчаяннее понимала, что ничего не будет.

Ну, прости же меня, взмолилась она, да, я отвратительна, зла, я

хочу мести, но неужто непозволительна месть за убийство, а

ведь они все, они все убивали меня, потому что всякое унижение

для меня — это смерть, и я всякий раз умирала, а они даже не

знали об этом, но ведь они же хотели меня унизить, они же

делали все сознательно, так неужели же простить? Я готова

простить Андрею, он не хотел моего унижения, просто он так

устроен, он не чувствует тонкостей, не видит деталей, не

ощущает полутонов, он не хотел меня унизить, он причинял мне

зло без намерения. Но все другие — они были злы, и любовь их

была злом, и неужто нет прощения моему греху злопамятства,

неужто я такая же, как они, коли на зло отвечу злом?

Прости же, прости меня, молила она.

И из пара, из запотевшего зеркала к ней плыли мерзлые улицы,

чужие подъезды, разбитые такси, грязные постели, она слышала

чуть хрипловатый голос с безукоризненно московским выговором

и тембром, она ощущала единственный не чужой запах,

прикасалась к не чужой коже, ощущала на лице не чужое

дыхание… Успокойся, сказал он, ты же не святая, ты живой

человек, и это — твой грех, но он не самый страшный, и не

самым страшным злом отвечаешь ты на зло, и никто не знает

меры ответа, успокойся, отмолим любовью, успокойся, бедная

моя девочка. Он положил свои очки на пол, рядом, и в какой-то

момент, вывернувшись, она увидала это маленькое стеклянно

стальное насекомое, металлического кузнечика с вывернутыми

горбатыми лапками, трогательного и беззащитного.

Она застонала, закричала, зажимая себе рот, чтобы крик не был

обязательный изыск охотничьих домиков и саун — вялая зелень

букетиком в центре каждого блюда с колбасой, рыбой, сыром —

не была забыта здешними хозяевами.

Пиджаки гости уже повесили на спинки стульев и остались,

конечно, по холодному времени и полевым условиям, в

пуловерах и кофтах, поддетых в дорогу поверх обычных рубашек

с галстуками. Генерал разлил, чокнулись «за приезд», выпили.

Молча начали закусывать — полет был долгий, проголодались

все как следует. Выпили по второй, закурили.

Стены столовой были обшиты панелями лакированного светлого

дерева. В углу стоял большой холодильник, в другом — большой

телевизор на маленьком столике с хилыми раскоряченными

ножками. Окна были пло