«Иэн Макьюэн. Искупление»: Эксмо, Домино; Москва,

Санкт‑Петербург;

ISBN 978‑5‑699‑37882‑1

Аннотация

Иэн Макьюэн. – один из авторов «правящего триумвирата»

современной британской прозы (наряду с Джулианом Барнсом и

Мартином Эмисом), лауреат Букеровской премии за роман

«Амстердам».

«Искупление». – это поразительная в своей искренности

«хроника утраченного времени», которую ведет

девочка‑подросток, на свой причудливый и по‑детски жестокий

лад переоценивая и переосмысливая события «взрослой»

жизни. Став свидетелем изнасилования, она трактует его

по‑своему и приводит в действие цепочку роковых событий,

которая «аукнется» самым неожиданным образом через

много‑много лет…

В 2007 году вышла одноименная экранизация романа (реж. Джо

Райт, в главных ролях Кира Найтли и Джеймс МакЭвой). Фильм

был представлен на Венецианском кинофестивале, завоевал две

премии «Золотой глобус» и одну из семи номинаций на «Оскар».

безрассудную страсть к нечестивому графу‑иностранцу героиня,

Арабелла, расплачивается тем, что во время поспешного бегства

со своим избранником в некий городок у моря заражается

холерой. Покинутая им и едва ли не всем миром, прикованная к

постели на каком‑то чердаке, она вдруг открывает в себе

чувство юмора. Судьба дарует ей еще один шанс в лице нищего

доктора, под маской которого на самом деле скрывается принц,

решивший посвятить себя служению страждущим. Исцеленная

им Арабелла на сей раз поступает благоразумно, за что

вознаграждается примирением с семьей и союзом с врачующим

принцем. Их свадьба происходит «ветреным, но солнечным

весенним днем».

Миссис Толлис читала семь страниц «Злоключений Арабеллы»,

сидя за туалетным столиком у себя в спальне, при этом

писательница все время стояла рядом, обнимая ее за плечи.

Брайони напряженно всматривалась в лицо матери, стараясь не

упустить ни малейшего отражения эмоций, и Эмилия Толлис,

чтобы сделать приятное дочери, то демонстрировала тревогу, то

давилась от смеха, а в конце изобразила благодарную улыбку и

одобрительно закивала, после чего, обняв девочку и усадив себе

на колени – о, это ощущение горячего гладкого тельца, памятное

еще с его младенчества и все еще не покинувшее, во всяком

случае, не совсем покинувшее ее! – сказала, что это пьеса

«чрезвычайной важности», и немедленно согласилась,

прошептав это в тугой завиток девичьего ушка, чтобы ее слова

были процитированы на афише, которой предстояло

красоваться на мольберте при входе в вестибюль рядом с

кассовой будкой.

Тогда Брайони едва ли подумала об этом, но то был

кульминационный момент ее затеи. Все остальное не могло

сравниться с этим ощущением огромного удовлетворения и

свелось лишь к мечтам и разочарованию. Тем летом в сумерках,

после того как свет в ее комнате гасили и она ныряла в уютную

темноту своей осененной балдахином кровати, бывали моменты,

когда сердце ее начинало усиленно биться от томительных ярких

фантазий, представлявших собой короткие пьески, непременным

участником которых был Леон. В одной из таких пьесок его

широкое добродушное лицо искажалось от горя, когда Арабелла,

оставшись в полном одиночестве, впадала в отчаяние. В другой

кодовым замком покоились письма и открытки. Старую

оловянную коробочку для карманных денег она прятала под

половицей под кроватью. В коробочке лежали сокровища,

собранные за последние четыре года, – начало коллекции она

положила в день своего девятилетия. Здесь находились двойной

желудь‑мутант, кусочек пирита, купленный на ярмарке

магический амулет, предназначенный для моления о

ниспослании дождя, легкий как перышко беличий черепок.

Но потайные ящички, запирающиеся дневники и

криптографические записи, по сути, ничего не меняли: у Брайони

никогда не было секретов. Стремление к гармоничному,

упорядоченному миру лишало ее возможности совершать

безрассудные поступки. Насилие и разрушение являлись, по ее

представлениям, проявлениями хаоса, в ее натуре

отсутствовала жестокость. Ввиду действующего статуса

единственного маленького ребенка в семье, а также

относительной изолированности дома Толлисов Брайони

оказывалась отрезанной, по крайней мере во время долгих

летних каникул, от подруг с их девчачьими интригами. В ее

жизни не было ничего достаточно интересного или постыдного,

что нуждалось бы в утаивании; о беличьем черепке,

хранившемся под половицей, не знал никто, но никто и не

стремился узнать. Впрочем, все это она вовсе не считала

особым несчастьем, вернее, так казалось потом, когда все уже

разрешилось.

В одиннадцатилетнем возрасте Брайони написала свой первый

рассказ – нелепый, похожий на дюжину народных сказок и

лишенный, как она поняла позднее, того знания жизни, которое

позволяет добиться читательского уважения. Но первый

неудачный опыт показал ей, что воображение само по себе

источник тайн: начиная писать рассказ, нельзя было никому

ничего говорить. Словесная игра – вещь слишком зыбкая,

уязвимая, слишком сокровенная, чтобы посвящать в нее кого бы

то ни было. Даже выводя на бумаге всего лишь «он сказал» или

«а потом», Брайони вздрагивала, чувствуя, как глупо полагать,

будто наверняка знаешь что‑либо о чувствах воображаемого

человека. Описание слабостей персонажа неизбежно чревато

саморазоблачением: читатель невольно заподозрит, что она

описывает себя, – разве могло быть иначе? Только когда

находила удовлетворение на иных уровнях; сочинение рассказов

не только предполагало тайну, но и позволяло наслаждаться

процессом миниатюризации. Ей было дано создать целый мир,

причем гораздо более увлекательный, чем игрушечная ферма,

всего на пяти страницах. Детство избалованного принца можно

было вместить в полстраницы, бегство лунной ночью через

спящие деревушки описать одной ритмически организованной

фразой, а зарождение любви – двумя словами: вспыхнувший

взгляд. Листки с только что законченным рассказом, казалось,

трепетали в ее руке от заключенной в них жизни. Была

удовлетворена и ее страсть к порядку, поскольку неуправляемый

мир она могла таким образом сделать управляемым.

Кульминацию драмы героини в ее власти было совместить с

бурей и градом, штормом и громом, в то время как свадебные

пиры обычно осенялись легким ветерком и мягким светом.

Поклонение порядку влияло также и на представление Брайони

о справедливости; смерть и свадьба были основами семейного

уклада, смерть становилась уделом исключительно

сомнительных личностей, свадьба оказывалась воздаянием

достойным персонажам, и награду эту они получали в самом

финале.

Пьеса, написанная к возвращению Леона домой, была ее

первым драматургическим опытом, давшимся Брайони, однако,

без особого труда. Ей показалось огромным облегчением

перестать выводить все эти бесконечные «он сказал», «она

сказала», не описывать погоду, первые признаки весны или

внешность героини – диапазон красоты, как она обнаружила,

весьма ограничен, в то время как уродство имеет бесчисленное

множество личин. В драме вселенная сокращалась до

конкретного высказывания, и в этом заключался истинный, почти

идеальный порядок, а в качестве компенсации каждая реплика

выражала чувства в их крайних проявлениях, при которых

восклицательные знаки незаменимы. «Злоключения Арабеллы»

можно было назвать мелодрамой, если бы автору был знаком

этот термин. Предполагалось, что пьеса будет вызывать у

зрителей не смех, а ужас, принесет им облегчение и преподаст

урок, именно в таком порядке, поэтому невинная страсть, с

которой Брайони готовила свой проект – афиши, билеты, касса,

– делала ее особенно уязвимой перед возможностью провала.

героини достигали невинной кульминации, не нуждавшейся в

продолжении.

Если развод представлял собой подлую антитезу всему этому,

его можно было без раздумий бросить на другую чашу весов

вместе с предательством, болезнями, воровством,

оскорбительным поведением и лживостью. В глазах Брайони

развод имел отвратительную личину скучной запутанности и

бесконечной вражды. Как перевооружение, или абиссинский

вопрос, или садоводство, он просто не входил в сферу ее

интересов. Когда на исходе заполненного томительным

ожиданием субботнего утра Брайони услышала под окном

спальни шорох колес по гравию, она, схватив свои листки,

сбежала по лестнице в холл и выскочила на ослепительный

дневной свет. Первым делом она крикнула своим ошалевшим с

дороги юным гостям, зажатым вещами в салоне автомобиля:

– Вот ваши роли, все расписано. Завтра премьера! Репетиция

начнется через пять минут! – Но это можно было счесть скорее

свидетельством ее преувеличенного творческого самолюбия,

чем бесчувственностью.

Но тут же на крыльце появились мать и сестра,

скорректировавшие поспешное объявление Брайони. Гости – все

трое рыжеволосые и веснушчатые – были препровождены в свои

комнаты. Вещи туда перенес Дэнни, сын Хардмена. Потом все

подкрепились горячими напитками в кухне, совершили экскурсию

по дому, получили возможность поплавать в бассейне и наконец

пообедали в саду на южной стороне дома под сенью

виноградных лоз. Все это время Эмилия и Сесилия

непринужденно болтали, стараясь дать возможность гостям

почувствовать себя свободно, а на самом деле, конечно же,

лишали их этой возможности. Брайони точно знала, что,

доведись ей оказаться в чужом месте за двести миль от дома,

бодрые вопросы, шутки и заверения, что она вольна в своих

поступках, только угнетали бы ее. Взрослые не понимали, что

больше всего на свете детям хотелось, чтобы их оставили в

покое. Тем не менее Куинси изо всех сил притворялись

веселыми и беззаботными, что сулило успех «Злоключениям

Арабеллы». Хотя эта троица и отдаленно не походила на

персонажей, которых им предстояло воплотить, кузина и кузены

Брайони явно обладали способностью казаться тем, кем не были

одним коленом о другое, чтобы согреться. От долгого купания

кожа у них сморщилась и побелела, отчего в относительно слабо

освещенной детской веснушки казались почти черными. Сестра,

сидевшая между ними положив ногу на ногу, напротив,

демонстрировала безмятежное спокойствие, была щедро

надушена и одета в зеленое хлопковое платье, выгодно

оттенявшее ее кожу и волосы. Открытые босоножки позволяли

видеть браслет на щиколотке и покрытые багряным лаком ногти.

При виде этих ногтей у Брайони сдавило грудь, она сразу же

поняла, что просить Лолу сыграть роль принца совершенно

бесполезно.

Когда все расселись, юная писательница приготовилась

обратиться к ним с краткой речью, в которой собиралась

изложить сюжет пьесы и донести до будущих исполнителей

мысль о том, сколь волнующим событием должно стать их

завтрашнее выступление в библиотеке перед взрослой

аудиторией. Но Пьеро перехватил инициативу, заявив:

– Ненавижу пьесы и все, что с ними связано.

– Я тоже, – подхватил Джексон, – и еще переодевания.

За обедом всем объяснили, что близнецов можно различать по

ушам: у Пьеро на мочке левого уха не хватало треугольного

кусочка, вырванного собакой, которую он мучил, когда ему было

три года.

Лола с полным безразличием смотрела в сторону. Брайони

удивилась:

– Как можно ненавидеть пьесы?

– Они просто повод, чтобы покрасоваться, – объяснил Пьеро и

пожал плечами в знак того, что это очевидно.

Брайони вынуждена была признать, что в его словах есть резон.

Именно поэтому она как раз и любила пьесы, по крайней мере

собственную; все должны были обожать ее. Глядя на мальчишек,

под чьими стульями образовались лужицы, вода из которых уже

начала просачиваться в щели между половицами, она понимала,

что они никогда не разделят ее честолюбивых устремлений. Тем

не менее Брайони постаралась смягчить свой тон:

– По‑твоему, Шекспир просто хотел покрасоваться?

Пьеро бросил тревожный взгляд на Джексона. Воинственная, как

казалось Пьеро, фамилия была ему смутно знакома, от нее

попахивало школой и взрослой самоуверенностью, но близнецы

времена, еще и подвергались принуждению. Однако – Брайони с

трудом старалась ухватить сложную мысль, обретавшую

очертания у нее в голове, – не было ли здесь некой игры, не

пыталась ли Лола, используя близнецов, довести до ее сведения

что‑то свое, враждебное и разрушительное? Будучи на два года

младше, Брайони чувствовала уязвимость своего положения,

тяжесть двухлетнего превосходства кузины, изящно давившей на

нее, и собственная пьеса уже смущала ее и казалась жалкой.

Избегая встречаться взглядом с Лолой, она стала пересказывать

сюжет, несмотря на то что его незатейливость ошеломляла

теперь ее самое. Ей больше не хотелось заразить своих

родственников трепетом ожидания предстоящей премьеры.

Как только она закончила, Пьеро заявил:

– Я буду графом. Мне нравится играть плохого человека.

Джексон сказал просто:

– А я – принц. Я всегда принц.

Брайони захотелось притянуть их к себе и расцеловать, но она

лишь кивнула:

– Что ж, очень хорошо.

Лола, опустив ногу и одернув платье, встала, словно собралась

уходить, потом, вздохнув то ли с грустью, то ли со смирением,

сказала:

– Ну, поскольку пьесу написала ты, ты, конечно, будешь

Арабеллой…

– О нет, – возразила Брайони. – Нет. Вовсе нет.

Говоря «нет», она, разумеется, имела в виду «да». Безусловно,

роль Арабеллы предназначалась ей. «Нет» относилось лишь к

Лолиному «конечно». Брайони должна была играть Арабеллу не

потому, что сама написала пьесу, а потому, что ей и в голову не

приходило, как может быть иначе, ведь именно Арабеллой

должен был увидеть ее Леон, да она и была Арабеллой.

Но слово вырвалось, и Лола сладким голосом подхватила:

– В таком случае ты не будешь возражать, если ее сыграю я?

Думаю, я смогу сделать это очень хорошо. По правде говоря,

если выбирать из нас обеих…

Она не закончила фразу, а Брайони, не умея скрыть ужас, лишь

смотрела на кузину, не в состоянии произнести ни слова. Она

понимала: роль уплывает от нее, но не могла придумать, что

сказать, чтобы этого не случилось. Пользуясь молчанием

Брайони могла вдохнуть жизнь в душераздирающие детали, а

сейчас она уйти не могла. Получив согласие – насколько легкий

наклон головы может изменить жизнь! – Лола тут же подняла с

пола странички рукописи, и близнецы, вскочив со стульев,

вышли вслед за сестрой на середину комнаты, расчищенной

Брайони накануне. Посмеет ли она теперь уйти? Лола мерила

шагами комнату, прижав ладонь ко лбу, просматривая текст и

бормоча строчки пролога. Объявив, что надо с самого начала

обо всем позаботиться, она принялась распределять между

братьями роли родителей Арабеллы и объяснять, каким должен

быть их первый выход, полагая, видимо, будто знает все, что

требовалось знать о театре. Распространение владычества

Лолы происходило стремительно и делало жалость Брайони к

себе никому не интересной. А может, в этом проявлялась особая

изысканность уничижения? Ибо Брайони не получила даже роли

матери Арабеллы, так что, судя по всему, настал момент

выскользнуть из комнаты и плюхнуться в темноте спальни на

кровать лицом вниз. Удивительно, но именно оживленность

Лолы, полное отсутствие внимания ко всему, что не относилось к

делу, и уверенность Брайони, что ее чувств никто не замечает, а

тем более не испытывает никакого чувства вины, дали ей силу

восстать против несправедливости.

В своей приятной и идеально защищенной жизни она, в

сущности, никогда прежде ни с кем не конфликтовала, но теперь

поняла: принять вызов – все равно что нырнуть в холодный

бассейн в начале июня, нужно просто заставить себя это

сделать. Когда, выбравшись из детского кресла, запыхавшаяся

Брайони вышла в центр комнаты, туда, где стояла кузина,

сердце ее билось неровно.

Забрав у Лолы текст, она произнесла натянуто, причем голос ее

звучал выше, чем обычно:

– Если ты – Арабелла, то я буду режиссером. Большое спасибо.

И пролог я буду читать сама.

Лола прижала к губам покрытые веснушками ладони.

– Прос‑с‑ти! – притворно смутилась она. – Я просто хотела,

чтобы мы наконец приступили к делу.

Брайони не нашлась что ответить и, повернувшись к Пьеро,

сказала:

– Не больно‑то ты похож на мать Арабеллы.

повторяла, он также упорно опускал последние слова

«восстать… и растоптать». Что касается Лолы, то она

произносила реплики правильно, но небрежно и время от

времени неуместно улыбалась, желая, видимо, показать, что ее

почти взрослые мысли где‑то далеко.

И так в течение получаса кузены и кузина с севера методично

разрушали творение Брайони, поэтому появление старшей

сестры, пришедшей, чтобы отвести близнецов в ванную комнату,

показалось ей актом милосердия.

II

Отчасти по причине молодости и прекрасной погоды, отчасти

из‑за нестерпимого желания покурить Сесилия Толлис с букетом

цветов в руках почти бежала по тропинке, тянувшейся сначала

вдоль реки, потом вдоль замшелой каменной стены,

ограждавшей старый бассейн, и наконец сворачивавшей в

дубовую рощу. Подгоняло ее также и ожидание того, что скуке от

безделья, мучившей ее несколько недель, минувших после

выпускных экзаменов, приходит конец. С момента ее

возвращения домой жизнь словно застыла, и сияющий день

пробуждал в ней почти отчаянное нетерпение.

Лесная прохлада казалась благословением, а причудливо

вылепленные стволы деревьев – восхитительными. Миновав

узкую железную калитку и пробежав вдоль рододендронов,

окаймлявших низкую изгородь, Сесилия пересекла парк с

немногочисленными деревьями, проданный местному фермеру

для выпаса коров, и оказалась позади фонтана,

представлявшего собой уменьшенную вдвое копию «Тритона»

Бернини, установленного в Риме на площади Барберини.

Мускулистая фигура, вальяжно раскинувшаяся в раковине,

выдувала из витой ракушки струйку, поднимавшуюся всего лишь

на два дюйма вверх, – напор воды был слабым, и струя падала

обратно на голову Тритону, стекая по его каменным локонам, по

борозде мощного позвоночника и оставляя на своем пути

блестящий темно‑зеленый след. Здесь, в чуждом северном

климате, он не чувствовал себя как дома, но в лучах яркого

утреннего солнца смотрелся великолепно, как и четыре

дельфина, поддерживавшие раковину с волнистыми краями,

уверенность в необходимости перемен.

Она вошла в дверь, быстро пересекла выложенный черно‑белой

плиткой холл – как привычно и как докучливо звучало эхо ее

шагов! – и остановилась на пороге гостиной, чтобы перевести

дух. Холодные капли, падавшие на ноги в открытых босоножках

с лохматого букета олеандров, ивовых веток и ирисов, взбодрили

ее. Ваза, которую она искала, стояла на американском столике

вишневого дерева у чуть приоткрытого французского окна. Окно

выходило на юго‑восток, и утреннее солнце покрывало

зеленовато‑голубой ковер вытянутыми параллелограммами

света. По мере того как успокаивалось дыхание, желание

закурить становилось еще острее, но Сесилия медлила в

дверях, очарованная совершенством декорации – три выцветших

дивана, окружавших почти новый готический камин,

отгороженный экраном с изображением застывшей на морозе

осоки, расстроенный клавесин, на котором никто не играл,

пюпитры красного дерева, тяжелые бархатные шторы, свободно

подхваченные оранжево‑синей тесьмой с кисточками и

обрамлявшие картину, запечатленную в створе окна:

безоблачное небо и желто‑зеленая пестрая терраса, мощенная

плитами, сквозь щели между ними проросли лечебная ромашка

и пиретрум. Ступеньки вели с террасы на лужайку, на краю

которой все еще трудился Робби и которая простиралась ярдов

на пятьдесят, до фонтана «Тритон».

Река и цветы, пробежка, которую в последние дни Сесилия

совершала крайне редко, ребристые стволы дубов, комната с

высоким потолком, геометрия света, постепенно замирающая в

тишине пульсация в ушах – все это было ей мило и хорошо

знакомо, но незаметно перетекало в нечто изысканное и

странное. В то же время она внутренне корила себя за то, что

родной дом казался ей скучным. Из Кембриджа Сесилия

вернулась со смутным ощущением, будто вся семья должна

беспрерывно наслаждаться ее обществом. Но отец почти

постоянно был в городе, а мама, когда не ублажала свою

мигрень, казалась отстраненной, даже недружелюбной. Сесилия

носила подносы с чаем в комнату матери – такую же

неопрятную, как ее собственная, – в надежде на доверительный

разговор. Однако Эмилия Толлис ограничивалась лишь

раздраженными замечаниями по поводу домашнего хозяйства

Никто не препятствовал отъезду Сесилии, никто не стал бы

особо печалиться по поводу ее отсутствия. И не апатия

удерживала ее – нередко она бывала неугомонной до

раздражения. Просто Сесилии нравилось думать, что ее не

отпускают, потому что нуждаются в ней. Время от времени она

убеждала себя, что торчит дома ради Брайони, или чтобы

помогать матери, или потому, что это была для нее последняя

возможность провести дома относительно долгий период

времени и она должна воспользоваться ею. По правде говоря,

перспектива паковать чемодан и садиться на утренний поезд не

вдохновляла ее. Уехать – просто чтобы уехать? Домашняя же

отсидка, уютная, хоть и тоскливая, была не такой уж неприятной

формой самоистязания в ожидании чего‑то радостного; если она

уедет, может произойти что‑нибудь плохое или, того хуже,

хорошее – событие, которое она не может позволить себе

пропустить. А еще был Робби, который выводил ее из себя тем,

что подчеркнуто держал дистанцию, и своими грандиозными

планами, которые обсуждал только с ее отцом. Они с Робби

знали друг друга с семи лет, и ее тревожило, что в последнее

время при разговоре они испытывали неловкость. Даже возлагая

большую часть вины за это на него – неужели ему самому это не

приходило в голову? – Сесилия твердо знала, что должна

выяснить причину, прежде чем думать об отъезде.

В окна потянуло слабым запахом коровьего навоза, висевшим в

воздухе всегда, за исключением самых морозных дней, но

ощутимым лишь для тех, кто какое‑то время отсутствовал.

Положив на землю совок, Робби встал, чтобы свернуть

самокрутку, отголосок пребывания в коммунистической партии –

еще одна отброшенная причуда наряду с амбициями заняться

антропологией и планами пройти пешком от Кале до Стамбула.

Между тем сигареты Сесилии находились двумя лестничными

пролетами выше, в каком‑то из нескольких карманов в ее

одежде.

Она вошла наконец в комнату и сунула цветы в вазу. Когда‑то

эта ваза принадлежала ее дядюшке Клему, чьи похороны,

точнее, перезахоронение в конце войны она помнила очень

хорошо: орудийный лафет установили во дворе сельской церкви,

гроб был задрапирован полковым знаменем, взметнувшиеся

вверх сабли, звук сигнальной трубы над могилой и – что

Сесилия перебирала и передвигала цветы, ведь далеко не все,

что делает человек, особенно когда остается один, поддается

логическому объяснению. Мама захотела, чтобы в комнате гостя

стояли цветы, и Сесилия с радостью выполнила ее пожелание.

За водой следовало пойти на кухню. Но там, поскольку Бетти

приступала к приготовлению ужина, царила атмосфера террора,

способная испугать не только таких маленьких мальчиков, как

Джексон и Пьеро, но и помощников, нанятых в деревне. Даже в

гостиной были слышны ее недовольные окрики и то, как она

неестественно громко гремела кастрюлями. Если Сесилия

сейчас появится в кухне, ей придется выполнять роль

посредника между матерью с ее нечеткими распоряжениями и

Бетти с ее воинственным настроем. В этой ситуации

предпочтительнее было выйти из дома и наполнить вазу водой

из фонтана.

Когда‑то, когда она была еще подростком, отцовский друг,

работавший в Музее Виктории и Альберта, приехал, чтобы

осмотреть вазу, и объявил, что она ценная. Это оказался

настоящий мейсенский фарфор, работа знаменитого мастера

Херолдта, ваза была расписана им в 1726 году и, несомненно,

давным‑давно принадлежала королю Августу. Несмотря на то

что считалось, будто ваза стоит больше, чем все остальные

ценности дома Толлисов, то есть хлам, который

коллекционировал дед Сесилии, Джек Толлис желал, чтобы в

память о брате ею постоянно пользовались, а не держали за

стеклом в каком‑нибудь шкафу. Если эта ваза пережила войну,

следовало пояснение, то уж Толлисов как‑нибудь переживет. Его

жена не возражала. Дело в том, что, какой бы ценной ни была

эта ваза и какие бы воспоминания ни навевала, Эмилии Толлис

она не слишком‑то нравилась. Роспись – маленькие фигурки

китайцев, торжественно восседающих за столом в саду с

изящными декоративными растениями и неправдоподобной

красоты птицами, – казалась ей аляповатой и претенциозной. Ее

вообще угнетало китайское искусство. У Сесилии не было

собственного мнения на этот счет, хотя иногда ей хотелось

узнать, сколько могла бы стоить эта вещица на аукционе

«Сотбис». Вазу почитали не из преклонения перед мастерством

Херолдта в области изготовления многоцветной эмали,

сине‑золотого плетения орнамента и искусного изображения

Разумеется, он ошибался, но она была смущена и не знала, как

вывести его из заблуждения. У Сесилии промелькнула мысль,

что ей нравятся его глаза – их радужки состояли из оранжевых и

зеленых крапинок, удивительно отчетливых в солнечном свете. И

еще ей нравилось, что он такой высокий. Редкое для мужчины

сочетание ума и стати. Сесилия взяла у него самокрутку, он дал

ей прикурить.

– Я знаю, что ты имеешь в виду, – сказал он, когда до фонтана

оставалось несколько ярдов. – В Филдинге больше жизни, но

психологически он грубее Ричардсона.

Она поставила вазу у подножия неровных ступенек, ведущих к

каменной чаше фонтана. Меньше всего ей хотелось бы сейчас

вести с Робби схоластическую дискуссию о литературе

восемнадцатого века. Филдинг вовсе не казался ей грубым, а

Ричардсон – тонким психологом, но она не желала втягиваться в

спор, защищаться, сыпать определениями, нападать. Она устала

от всего этого, а Робби никогда не отступал. Решив сменить

тему, она сказала:

– Ты знаешь, что сегодня приезжает Леон?

– Слышал. Это замечательно.

– Он везет с собой приятеля, того самого, Пола Маршалла.

– Шоколадного миллионера? О нет! И ты приготовила для него

цветы!

Сесилия улыбнулась. Интересно, Робби притворяется, что

ревнует, желая скрыть свою ревность? Она перестала его

понимать. Отчуждение началось еще в Кембридже. Им стало

слишком трудно общаться. Она снова сменила тему:

– Старик говорит, ты собираешься стать врачом.

– Я подумываю об этом.

– Должно быть, тебе очень нравится студенческая жизнь.

Робби снова отвернулся, но на сей раз лишь на какую‑то долю

секунды, а когда посмотрел на нее снова, ей показалось, что на

его лице отразилось раздражение. Может, в ее замечании ему

почудилась снисходительность? Сесилия снова отметила, что

глаза у него испещрены оранжевыми и зелеными крапинками,

как стеклянные шарики, в которые играют мальчишки. Но слова

его звучали безупречно любезно:

– Я знаю, Си, что ты‑то ее никогда не любила. Но как еще

можно стать врачом?

из‑за плохих оценок, с которыми она окончила курс? А где, в

каком учебном заведении женщину вознаграждают по заслугам?

Неуклюже, поскольку в руке у нее все еще была самокрутка,

Сесилия подняла вазу и, придерживая, поставила на край

фонтана. Было бы лучше предварительно вынуть из нее цветы,

но она слишком нервничала. Руки у нее были горячими и

сухими, вазу приходилось сжимать все крепче. Робби молчал, но

по его виду – по сжатым губам, растянувшимся в вымученной

улыбке, – было ясно: он сожалеет о сказанном. Это ее тоже не

утешало. Вот так всегда в последнее время и кончались их

разговоры – то один, то другой говорил лишнее, а потом пытался

загладить неловкость. В их беседах не было легкости,

спокойствия, они не позволяли себе расслабиться ни на минуту.

Наоборот, их разговоры изобиловали шпильками, ловушками,

странными поворотами, что заставляло Сесилию ненавидеть

себя почти так же, как она ненавидела в эти минуты Робби, хотя,

разумеется, большую часть вины она возлагала на него. Сама

она нисколько не изменилась, а вот он изменился безусловно.

Он воздвиг преграду между собой и семьей, которая всегда

хорошо относилась к нему и давала ему все. И только поэтому –

опасаясь его отказа и собственного недовольства собой –

Сесилия не пригласила его на сегодняшний ужин. Хочет

сохранять дистанцию – что ж, пожалуйста.

У одного из четырех дельфинов, поддерживавших раковину, в

которой сидел Тритон, ближайшего к Сесилии, широко открытая

пасть заросла мхом и водорослями. Его сферические каменные

глаза размером с яблоко переливались самыми разными

оттенками зеленого. И вся композиция с северной стороны

покрылась голубовато‑зеленой патиной, так что в определенных

ракурсах и при слабом освещении мускулистый Тритон и впрямь

казался погруженным в море на сотню лье. Замысел Бернини,

должно быть, состоял в том, чтобы вода музыкально журчала,

струясь и ниспадая в бассейн по широкой раковине с неровными

волнистыми краями. Но здесь напор воды был слишком слаб, и

вода лишь беззвучно скользила по внутренней поверхности

раковины, с краев которой, наподобие сталактитов в

известняковой пещере, свисали склизкие, сочащиеся каплями

илистые косички. Чаша фонтана, правда, была глубокой, фута в

три, и чистой. Над выложенным бледно‑кремовым камнем дном

– Идиот! Смотри, что ты наделал!

Робби посмотрел на воду, потом снова перевел взгляд на

Сесилию и, качая головой, прикрыл рот ладонью. Этим жестом

он полностью признавал свою ответственность, но в тот миг она

ненавидела его за неадекватность реакции. Снова взглянув на

дно фонтана, он вздохнул. Ему показалось, что Сесилия

собирается сделать шаг назад и при этом неизбежно наступит на

вазу, поэтому он поднял руку и предостерег ее жестом. При этом

он не произнес ни слова, а начал расстегивать рубашку, и она

поняла, что он собирается делать. Этого она не допустит. Раз,

приходя к ним в дом, он снимает ботинки и носки, она ему тоже

покажет! Скинув босоножки, Сесилия расстегнула блузку,

сбросила ее, затем расстегнула юбку и, переступив через нее,

направилась к фонтану. Робби стоял, упершись руками в бедра,

и наблюдал, как она, в одном белье, перелезает через край

бассейна. Отказ от его помощи и любых попыток примирения

был наказанием ему. Неожиданно холодная вода, от которой у

нее захватило дух, тоже была наказанием ему. Задержав

дыхание, Сесилия нырнула, волосы веером покрыли

поверхность воды. Если бы она утонула, это тоже было бы

наказанием ему.

Когда через несколько мгновений она вынырнула, держа в обеих

руках по осколку вазы, он не решился предложить ей помощь.

Хрупкая бледная нимфа, низвергающая каскады воды гораздо

эффектнее, чем мясистый Тритон, аккуратно положила осколки

рядом с вазой и быстро оделась, с трудом просунув мокрые руки

в шелковые рукава, и, не застегивая, а лишь заткнув блузку за

пояс юбки, подхватила босоножки, пристроила их под мышку,

опустила осколки в карман и взяла вазу. Движения ее были

свирепы и стремительны, она старательно избегала его взгляда.

Он просто перестал существовать для нее, превратился в изгоя,

и это тоже было наказанием ему. Робби молчаливо наблюдал,

как Сесилия босиком удаляется по лужайке и ее потемневшие

волосы, тяжело облепившие плечи, пропитывают водой блузку.

Потом, оглянувшись, проверил, не осталось ли в воде не

замеченных ею осколков. Что‑либо рассмотреть было почти

невозможно, потому что взбаламученная вода не успела

успокоиться – ее все еще тревожил витающий в воздухе гнев

Сесилии. Он положил ладонь на поверхность, чтобы

время безвозвратно уходило. Когда мама спустилась, чтобы

лично проверить, как выполнена работа, все испытали

облегчение, а миссис Толлис – подсознательное чувство вины,

вследствие чего, когда Джексон тоненьким голоском спросил,

можно ли ему, а также его брату теперь поплавать в бассейне,

просьба его была немедленно удовлетворена, а возражения

Брайони мягко отклонены. Причем мама говорила с таким

видом, словно Брайони пыталась возложить непосильное бремя

на хрупкие плечи беззащитного малыша. Итак, последовало

плавание в бассейне, а затем предстоял обед.

Репетиции продолжались без Джексона, что не позволяло

довести до совершенства очень важную первую сцену – отъезд

Арабеллы. Пьеро же слишком тревожился за судьбу брата,

заточенного где‑то во чреве дома, чтобы справляться с ролью

подлого графа‑иностранца: что бы ни случилось с Джексоном,

это неминуемо должно было отразиться и на Пьеро. Он то и

дело бегал в туалет, расположенный в конце коридора.

Когда Брайони вернулась после очередного визита в прачечную,

Пьеро спросил у нее:

– Его отшлепали?

– Пока нет.

Подобно брату, Пьеро умудрялся лишать свой текст какого бы то

ни было смысла. Его реплики звучали монотонно, как одно

длинное слово:

«Ты‑ду‑маешь‑что‑можешь‑вырваться‑из‑моих‑когтей». Все

на месте, все правильно, но…

– Это вопрос, – объясняла Брайони. – Разве ты не понимаешь?

Интонация в конце поднимается вверх.

– Что это значит?

– Ничего. Просто повторяй за мной. Начинаешь низко, а

заканчиваешь высоко. Это же вопрос.

Пьеро тяжело сглатывал, набирал полную грудь воздуха и

предпринимал новую попытку, на сей раз воспроизводя ту же

цепочку слов, но в более высокой тональности.

– В конце! Повышать интонацию нужно только в конце!

Джексон опять бубнил все в прежней тональности, но на

последнем слоге изображал этакий тирольский йодль.

Лола утром явилась в детскую в образе взрослой девушки,

каковой в душе себя и считала. На ней были фланелевые брюки

высокого встроенного шкафа для игрушек, и стала обмахиваться

страничками с текстом пьесы. В доме царила полная тишина –

снизу не доносилось ни голосов, ни звука шагов, даже урчания в

водопроводных трубах не было слышно; пойманная между

рамами окна муха, обессилев, прекратила попытки вырваться, и

тягучее пение птиц растворилось в дневной жаре. Поджав ноги,

Брайони уставилась на белые складки своего муслинового

платья и привычную, чуть сморщенную кожу вокруг коленок.

Надо было утром переодеться. Следовало бы, по примеру Лолы,

вообще уделять больше внимания внешности. Пренебрегать ею

– ребячество. Но каких это требовало усилий! Тишина звенела у

Брайони в ушах, и все слегка искажалось перед глазами – руки,

обхватившие колени, казались неестественно большими и

одновременно удаленными, словно она смотрела на них с

огромного расстояния.

Подняв ладошку и согнув пальцы, Брайони, как уже случалось

прежде, удивилась тому, что этот предмет, этот механизм для

хватания, этот мускулистый паук на конце ее руки принадлежит

ей и полностью подчиняется ее командам. Или все же у него

есть и какая‑то собственная жизнь? Она разогнула и снова

согнула пальцы. Волшебство заключалось в моменте,

предшествовавшем движению, когда мысленный посыл

превращался в действие. Это напоминало накатывающую волну.

«Если бы только удалось удержаться на гребне, – подумала она,

– можно было бы разгадать секрет самой себя, той части себя,

которая на деле за все отвечает». Она поднесла к лицу

указательный палец, уставившись на него, приказала ему

пошевелиться. Он остался неподвижен, потому что она

притворялась, не была серьезна, а также потому, что приказать

ему пошевелиться или намереваться пошевелить им не одно и

то же. А когда Брайони наконец все же согнула палец, ей

показалось, будто действие это исходит из него самого, а не из

какой‑то точки ее мозга. В какой момент палец понял, что нужно

согнуться? И когда она поняла, что хочет его согнуть? Этот

момент был неуловим. Вот палец прямой – а вот уже согнут. Не

было видно никаких стежков, никаких швов на коже, и все же она

знала, что под этой гладкой, сплошной поверхностью находится

истинная сущность – может быть, душа? – которая приняла

решение прекратить притворяться и дала окончательную

руки и юбку сзади. Все еще погруженная в свои мысли, она

направилась к окну, по пути вытирая ладони о платье.

Простейшим способом произвести впечатление на Леона было

бы сочинить рассказ, вручить ему и понаблюдать, как он станет

его читать. Красочная обложка, красиво написанное заглавие,

страницы сшиты – в самом этом слове заключалась для нее

магия порядка, ограниченной и управляемой формы, которой

она лишила себя, решив писать пьесу.

Рассказ – прямая и простая форма, не терпящая никакого зазора

между автором и читателем, никаких посредников с их

амбициями и бесталанностью, никакого недостатка времени,

никаких ограничений в аксессуарах. Когда речь идет о рассказе,

нужно лишь захотеть, потом написать – и мир в твоих руках; с

пьесой все по‑другому – ты вынужден обходиться тем, что есть

в наличии, никаких лошадей, деревенских улочек, никакого

морского побережья. И занавеса тоже нет. Теперь это казалось

столь очевидным: рассказ – разновидность телепатии. Но было

поздно. Просто перенося буквы на бумагу, она могла

непосредственно пересылать читателю свои мысли и чувства.

Это был волшебный процесс, настолько банальный, что не

перестаешь удивляться. Прочесть фразу и понять ее – одно и то

же; это как со сгибанием пальца: нет ничего между. Никакого

зазора для разгадывания букв. Видишь слово замок, и вот он

перед тобой, в некотором удалении, а перед ним – летний лес,

окутанный редким голубоватым дымком, поднимающимся над

кузней, и петляющая мощеная дорога, убегающая в зеленую

тень…

Брайони подошла к створчатому окну детской и, должно быть,

несколько минут стояла, слепо уставившись в него, прежде чем

открывающийся перед ней вид начал проникать в сознание:

глядя вдаль, можно было представить, что находишься в

средневековом замке. В нескольких милях за поместьем

Толлисов возвышались Суррейские холмы, поросшие

недвижными купами дубов с густыми раскидистыми кронами,

изумрудную яркость которых скрадывало молочное знойное

марево. Чуть ближе простирался усадебный парк, казавшийся

сейчас сухим, одичалым и выгоревшим, как саванна;

разрозненные деревья отбрасывали коренастые, четко

очерченные тени, а высокая трава уже подернулась львиной

к тому, от чего ее еще отделяли годы: к действиям взрослых,

определяемым ритуалами и условностями, о которых она пока

не имела понятия. Очевидно, между взрослыми случается и

такое. Несмотря на то что голова ее сестры – слава богу! –

наконец показалась над водой, Брайони посетила смутная

догадка: волшебная сказка с замками и принцессами для нее

закончилась, пришло время реальности. А в этой реальности

между людьми, обычными, знакомыми ей людьми, происходит

много странного: одни имеют необъяснимую власть над другими,

и очень легко воспринять увиденное в неверном, совершенно

превратном свете.

Сесилия, выбравшись из фонтана, уже застегивала юбку и с

трудом натягивала блузку на мокрое тело. Потом она резко

повернулась, подняла со ступеньки, утопающей в глубокой тени,

вазу с цветами, которую Брайони прежде не заметила, и

бросилась к дому. Она не обмолвилась с Робби ни словом, даже

не взглянула в его сторону. А он постоял, глядя на воду, и,

несомненно, довольный, тоже зашагал прочь, свернув в конце

аллеи за угол дома. Сцена внезапно опустела, единственным

напоминанием о том, что там вообще что‑то произошло,

осталось мокрое пятно на месте, где Сесилия вылезла из

бассейна.

Прислонившись к стене, Брайони невидящим взором уставилась

в противоположный конец детской. Каким искушением было

придать всему волшебно‑драматический поворот, взглянуть на

то, чему она оказалась свидетельницей, как на живую картинку,

разыгранную для нее одной, как на окутанную тайной

поучительную сценку! Но она прекрасно понимала, что, не

окажись она там, где оказалась, все произошло бы и без нее,

поскольку это была не ее пьеса. Слепой случай привел ее к окну.

Это не волшебная сказка, это реальность, взрослый мир, в

котором лягушки не разговаривают с принцами, а словами

обмениваются одни лишь люди. Ее подмывало побежать в

комнату Сесилии и попросить объяснений. Но Брайони медлила

– ей хотелось задержать еще хоть на миг то волнение от

приоткрывшейся неизвестности, которое она только что

испытала, то неуловимое возбуждение, смысл которого она

должна была вот‑вот уловить, хотя бы эмоционально. Этот

смысл прояснится только через годы. Надо признать, здесь

выстроить сюжет своей жизни, цепочку собственного развития, в

которой присутствовало сакраментальное звено – момент, когда

она обрела себя самое. Она будет понимать, что неуместно

говорить о ее драматических опытах во множественном числе,

что ирония создает дистанцию между ней и той серьезной, много

думавшей девочкой, какой она была в детстве, и что

воспоминание, так часто ее посещающее, есть не столько

собственно воспоминание о том давнем утре, сколько ее

последующие размышления о нем. Вполне вероятно, что

созерцание согнутого пальца, попытки осознания невыносимой

идеи о существовании отличных образов мышления и

заключение о превосходстве рассказа над драмой – все это

восходит к разным дням. Она будет также понимать: независимо

от того, какие события произошли в действительности, их

значимость отныне проистекает только из ее опубликованного

произведения, вне связи с которым о них никто и не вспомнит.

Тем не менее чистой выдумкой это быть не могло; без сомнения,

некое откровение в то утро на нее действительно снизошло.

Когда Брайони снова подошла к окну и посмотрела вниз, мокрое

пятно уже испарилось. Больше ничего не осталось от немой

сцены у фонтана, сохранившейся лишь в памяти, в

самостоятельных, перекрывающих друг друга воспоминаниях

трех действующих лиц. Истина превратилась в такой же мираж,

как выдумка. Принимая вызов и описывая все так, как увидела,

Брайони могла уже не осуждать сестру за шокирующую

полунаготу, в какой та предстала средь бела дня в двух шагах от

дома. Потом можно будет показать эту сцену по‑иному, с точки

зрения Сесилии, а еще позже – с точки зрения Робби. Но теперь

не время для писаний. Чувство долга и привычка Брайони к

порядку оказались непобедимы; она должна завершить начатое

– предстояло закончить репетицию, ведь Леон уже в пути и

домашние ожидают вечернего представления. Нужно еще раз

спуститься в прачечную и посмотреть, позади ли злоключения

Джексона. С сочинительством можно повременить до той поры,

когда она освободится.

IV

Лишь к вечеру Сесилия решила, что реставрацию вазы можно

медную ручку в виде львиной головы, которую миссис Тернер

только утром надраила до блеска.

– Кузены – дураки. Но это не из‑за них. Это… – Она запнулась,

сомневаясь, стоит ли делиться с сестрой своим недавним

открытием.

Расправляя скомканный бумажный треугольник, Сесилия

подумала: как изменилась ее маленькая сестренка. Ей было бы

проще, если бы Брайони заплакала и позволила увести себя в

гостиную, усадить на шелковый шезлонг и успокоить. Гладя

сестру по головке и шепча слова утешения, Сесилия и сама,

быть может, немного успокоилась бы после неудачного дня,

изобиловавшего массой противоречивых чувств, о которых она

предпочитала не думать. Занявшись проблемами Брайони,

осыпая ее нежными словами и ласками, она могла бы снова

ощутить уверенность в себе. Однако в том, как переживала свое

несчастье младшая сестра, была и значительная доля

самостоятельности. Повернувшись к Сесилии спиной, Брайони

уже открывала входную дверь.

– Но тогда в чем же дело? – воскликнула Сесилия, поймав себя

на том, что вопрос прозвучал немного заискивающе.

Поверх головы сестры, далеко за озером, там, где дорога

сворачивала в парк, сужаясь и на подъеме сходясь в одной

точке, показался движущийся предмет, очертания которого

искажались в знойном мареве: он то увеличивался в размерах,

то, сверкнув на солнце, уменьшался. Должно быть, Хардмен,

заявивший в свое время, что слишком стар, чтобы учиться

водить автомобиль, вез гостей в двуколке.

Передумав, Брайони повернулась к Сесилии:

– Все это изначально было ошибкой. Это был неправильный… –

Глубоко вдохнув, она отвела взгляд в сторону.

«Сигнал, – поняла Сесилия, – сейчас прозвучит еще одно

книжное слово».

– Это был неправильный жанр! – Брайони выговорила слово,

как ей казалось, с французским прононсом: в нос и почти

полностью проглотив конечное «р».

– Жан? – переспросила Сесилия. – Что ты имеешь в виду?

Но Брайони уже удалялась, неуклюже ставя мягкие белые

ступни на раскаленный гравий.

Сесилия отправилась в кухню, наполнила вазу водой и отнесла к

фигуры в шляпах. Потом Сесилия заметила третьего человека,

широким шагом шедшего по дороге навстречу двуколке. Это,

несомненно, был Робби Тернер, который возвращался домой.

Поравнявшись с двуколкой, он остановился, и его силуэт слился

с силуэтами гостей. Сесилия представила происходившую там

сцену: мужчины похлопывают друг друга по плечам, а лошадь

нетерпеливо приплясывает. Сесилия рассердилась, что ее брат

радуется встрече с Робби, не зная, что тот в немилости у нее, и,

с тяжелым вздохом отвернувшись от окна, отправилась к себе в

комнату за сигаретой.

У нее еще оставалась пачка, но, чтобы найти ее в кармане

синего шелкового платья, валявшегося на полу ванной,

пришлось несколько минут раздраженно рыться в вещах,

разбросанных в чудовищном беспорядке. Спускаясь по лестнице

в холл, она закурила, отдавая себе отчет в том, что никогда не

посмела бы этого сделать, будь дома отец. У него было четкое

представление о том, где и когда женщине категорически

запрещено курить: на улице или в ином общественном месте,

входя в комнату или стоя там. И делать это можно только тогда,

когда женщине предлагают, курить собственные сигареты для

нее недопустимо. Эти правила были непреложны, как законы

природы. И даже три года, проведенные среди снобов

Гертон‑колледжа, не придали Сесилии смелости перечить отцу.

Беззаботность и ирония, свойственные ей теперь в общении с

друзьями, улетучивались без следа в его присутствии, и голос

становился тонким, когда она – изредка – совсем робко

пыталась ему возразить. Нужно сказать, Сесилия испытывала

неловкость от того, что ее взгляды, даже касающиеся

незначительных домашних дел, всегда расходились с

отцовскими. И никакие примеры, почерпнутые из классической

литературы, не помогали подавить обиду, и никакие уроки

полезной критики не могли сподвигнуть ее на неповиновение.

Курение на лестнице в те моменты, когда отец пребывал в

министерстве на Уайтхолле, было единственной формой

протеста, которую допускало ее воспитание, да и такой «бунт»

требовал от нее немалой храбрости.

Когда она достигла широкой площадки, нависавшей над холлом,

Леон как раз входил в дом с Полом Маршаллом через широко

распахнутую дверь. Позади маячил Дэнни Хардмен с

сказал Маршалл. – Ну и задала она жару крапиве!

Леон отступил в сторону, пропуская младшего Хардмена с

вещами.

– Где мы устроим Пола?

– На втором этаже. – Сесилия чуть повернула голову в сторону

Хардмена, как бы отдавая ему распоряжение.

Тот, держа в каждой руке по кожаному чемодану, достиг

подножия лестницы и остановился, повернувшись к хозяевам,

собравшимся в центре холла, пол которого был выложен

черно‑белой плиткой. Его лицо выражало смирение и

непонимание. В последнее время Сесилия замечала, что он

часто слоняется вокруг детей. Может, он неравнодушен к Лоле?

В свои шестнадцать лет Дэнни, разумеется, уже не был

ребенком. Исчезла детская округлость щек, и младенчески

пухлые губы вытянулись, придав лицу выражение невинной

жестокости. Созвездие прыщей на лбу выглядело только что

отчеканенной монетой, яркость которой слегка скрадывало

сейчас желтовато‑оранжевое освещение. Сесилия осознала, что

весь день чувствует себя странно и видит все так, будто

происходящее стало достоянием далекого прошлого, задним

числом окрашенного иронией, суть которой она не совсем

улавливала.

– В большой комнате рядом с детской, – терпеливо пояснила

она молодому Хардмену.

– В комнате тетушки Венеры, – уточнил Леон.

Почти полвека тетушка Венера служила няней где‑то на севере

Канады. В сущности, она не приходилась теткой никому, вернее,

была седьмой водой на киселе – тетей покойной троюродной

сестры мистера Толлиса, но никто не подвергал сомнению ее

право на комнату на втором этаже, где, став инвалидом и уйдя

на пенсию, она, прикованная к постели, мирно жила, когда

Сесилия и Леон были детьми, и, не высказав ни единой жалобы,

тихо угасла, когда Сесилии было десять лет. Через неделю

после ее смерти родилась Брайони.

Сесилия повела вновь прибывших через стеклянную дверь

гостиной в розарий, а оттуда – к плавательному бассейну,

находившемуся позади конюшни и со всех сторон окруженному

густыми зарослями бамбука. В бамбуковых зарослях был

прорублен узкий коридор для входа, через него они и

военный проект «Амо» – пшик. Нашелся даже один, который

обвинил его, Маршалла, в разжигании войны. Но как бы он ни

устал и как бы ни старались его опорочить, он не свернет с пути

и будет верить в свою интуицию. В заключение он повторил, как

замечательно отвлечься от всего этого, оказавшись на природе,

где можно перевести дух.

В течение нескольких первых минут его пламенной речи

Сесилия испытывала приятное томление, представляя, как

убийственно прекрасно, почти эротично было бы выйти замуж за

мужчину, почти красавца, немыслимого богача и непроходимого

дурака. Он бы наградил ее круглолицыми детьми, такими же

громогласными, как он сам, тупоголовыми мальчишками,

обожающими ружья, футбол и самолеты. Она обозрела его

профиль, когда он, продолжая вещать, повернулся к Леону:

длинная мышца вдоль скулы подергивалась. Над бровью

торчало несколько выбившихся из нее черных завитков, в ушной

раковине виднелась такая же черная поросль, забавно курчавая,

как лобковый кустик. Ему бы следовало обратить на это

внимание своего парикмахера.

Она чуть‑чуть перевела взгляд, и в поле ее зрения попало лицо

Леона – тот вежливо внимал другу, старательно избегая взгляда

сестры. В детстве они любили «пытать» друг друга взглядами во

время обедов, которые их родители по воскресеньям устраивали

для пожилых родственников. Это были торжественные

мероприятия, по случаю которых стол сервировали старинным

серебром; почтенные двоюродные бабушки и дедушки, а также

прадедушки и прабабушки с материнской стороны были

истинными викторианцами, людьми суровыми и не от мира сего,

потерянное племя в черных одеждах, уже лет двадцать к тому

времени с брюзжанием тащившееся по чуждому им

фривольному веку. На десятилетнюю Сесилию и ее

двенадцатилетнего брата они наводили благоговейный ужас, в

любой момент способный превратиться в приступ

неконтролируемого нервного смеха. Тот из них, кто не сумел

избежать взгляда другого, был беззащитен, тот, кто

гипнотизировал, – неуязвим. Обычно победителем оказывался

Леон, умевший принять издевательски страдальческий вид,

опустив уголки губ и закатив глаза. Он мог невиннейшим тоном

попросить Сесилию передать ему соль, и, как бы она ни

– Робби.

– Я пригласил его сегодня на ужин.

– Леон! Нет!

Брату явно хотелось подразнить ее – может, из чувства мести, –

и он сказал, обращаясь к другу:

– Этот парень, сын уборщицы, оканчивает местную

классическую школу, учится в Кембридже, заметь, одновременно

с Си, а она все эти три года едва разговаривает с ним! Она на

пушечный выстрел не подпускает его к своим роудинским

подружкам.

– Нужно было сначала меня спросить.

Она не могла скрыть раздражение, и, видя это, Маршалл

примирительно заметил:

– Я знал в Оксфорде нескольких выпускников классических

школ, некоторые были чертовски умны. Но порой они бывают

излишне обидчивы, что выглядит немного смешно.

– У вас есть сигареты? – спросила Сесилия.

Маршалл протянул ей серебряный портсигар, потом достал одну

сигарету для Леона и одну – для себя. Теперь все трое стояли,

и, когда Сесилия наклонилась, чтобы прикурить от

предложенной Маршаллом зажигалки, Леон сказал:

– У Робби первосортные мозги! Не понимаю, какого черта он

копается в клумбах.

Усевшись на доску для прыжков в воду, Сесилия изо всех сил

старалась продемонстрировать полное спокойствие, но голос ее

звучал натянуто:

– Он подумывает о медицинском образовании. Леон, я не хотела

бы, чтобы он приходил.

– И старик согласился? – Ее последнюю реплику Леон

проигнорировал.

Она пожала плечами:

– Слушай, мне кажется, ты должен пойти сейчас к нему в

бунгало и отменить приглашение.

Отошедший на противоположный конец бассейна, Леон смотрел

на нее поверх мерно колыхавшейся маслянисто‑голубой воды.

– Как, по‑твоему, я могу это сделать?

– Мне все равно – как. Придумай благовидный предлог.

– Между вами что‑то произошло?

– Нет, ничего.