Владимир Георгиевич

Сорокин

"Теллурия"

Новый роман Владимира Сорокина – это взгляд на

будущее Европы, которое, несмотря на

разительные перемены в мире и устройстве

человека, кажется очень понятным и реальным.

Узнаваемое и неузнаваемое мирно соседствуют на

ярком гобелене Нового средневековья, населенном

псоглавцами и кентаврами, маленькими людьми и

великанами, крестоносцами и православными

коммунистами. У бесконечно разных больших и

малых народов, заново перетасованных и

разделенных на княжества, ханства, республики и

королевства, есть, как и в Средние века прошлого

тысячелетия, одно общее – поиск абсолюта,

царства Божьего на земле. Только не к Царству

пресвитера Иоанна обращены теперь взоры

ищущих, а к Республике Теллурии, к ее залежам

волшебного металла, который приносит счастье.1.0

Чудовищные мышцы на руках больших взбугрились и блестели

от пота. Клубы дыма поднимались к дыре в потолке пакгауза.

“На великое дело…” – подумал Зоран. “Мать сыра земля…” –

вспомнил Горан.

Тигель все клонился и клонился. Казалось, этому не будет конца.

Глазки Зорана заслезились. Но он не моргал и не вытирал их.

Наконец свинцовая лава иссякла. Большие с грохотом опустили

тигель на каменный пол.

Зоран вытер глаза ладошками, Горан достал трубку, стал

раскуривать.

– Молодцы, товарищи! – изо всех сил выкрикнул Зоран, силясь

перекричать шум печи.

Но большие не услышали. Раздвигая своими огромными телами

смрад наспех обустроенной плавильной, они двинулись в угол,

взяли по ведру и стали жадно пить. Выпив ведра по три, они

сняли фартуки, натянули на себя свои хламиды и подошли к

столу. Фигуры их загородили плавильню. Тени больших упали на

Зорана и Горана.

– Мо-лод-цы! – повторил Зоран, блестя довольными глазками.

Лицо его сияло даже в тени больших.

Горан, попыхивая трубкой, влез на стол, кривоного подошел,

встал рядом.

Большие молча протянули к маленьким свои огромные ладони с

коричневатыми наростами мозолей. Горан достал из кармана

куртки две сторублевых купюры и неспешно положил на каждую

ладонь. Один большой сразу сжал сторублевку в кулаке и сунул

кулак в карман. Другой поднес купюру к лицу, сощурил и без того

заплывшие глаза.

– Хорошая? – произнесли его губищи.

– Хорошая, – усмехнулся Горан, обнажая прокуренные зубы.

– Самая что ни на есть хорошая, большой товарищ! –

приободрил его Зоран. – Спасибо тебе от трудовой Москвы!

– Мы вас еще позовем, – пыхнул дымом Горан.

Большой крякнул, убрал сторублевку. И снова протянул ладонь.

Зоран и Горан уставились на нее. Большие смотрели на

маленьких. Ладонь большого напомнила Зорану Россию, не так

давно еще простиравшуюся от Смоленска до самых Уральских

гор. Эту страну московит Зоран видел только на изображениях.

Большой словно дразнил его.

трубку об опоку, стал ковырять в ней пустым теллуровым

гвоздем, вычищая.

Зоран, быстро уставший, протянул ему молоток. Горан спрятал

трубку и стал бить по опоке – неспешно и сильно.

С шестого удара опока треснула, посыпалась. Внутри сверкнуло

литье. Маленькие принялись ногами крушить опоку. Новое,

исходящее паром литье с лязгом вывалилось на пол: четыре

десятка кастетов. Горан вытянул из ящика железный прут,

подцепил горячий, дымящийся кастет, поднял.

– Прек-расно! – сощурился Зоран. – Народное оружие! Пра-виль

ное!

Он протянул свою ручку, растопырил пальцы, примеряясь.

Кастет был предназначен для среднего класса, то есть для

обыкновенных людей. Большому, отлившему эти кастеты, он

стал бы перстнем на мизинце, маленькому, оплатившему эту

отливку, кастет не пришелся бы впору даже на ногу.

– Восемьсот, – напомнил Горан.

– Это восемьсот сокрушителей! Это сила!

– Восемьсот героев, – серьезно кивнул Горан.

– Восемьсот мертвых упырей! – потрясал кулачками Зоран.

В кармане у Горана запищала умница. Отбросив прут с кастетом,

он достал ее, растянул перед собой привычно резким

движением, словно гармонь. В полупрозрачной умнице возникла

голова средневекового витязя.

– Большие ушли, клопсов нет, – доложил рыцарь.

– Люди? – спросил Горан.

– Здесь.

– Пятерками.

– Понял.

Горан убрал умницу. Зоран, вцепившись в свое пальто,

нетерпеливо заходил вокруг пустого тигля. Горан достал трубку,

подпрыгнул, сел на опоку.

“И жопу погреет…” – подумал он и, набивая трубку, спросил:

– Вторую отливку… когда?

– Накануне! – Зоран шлепнул ладошкой по тигелю. – На-ка-нуне!

– Вождю виднее, – кивнул Горан.

Через двадцать три минуты в дверь без стука вошли пятеро

людей пролетарского вида с сумками и рюкзаками.sweet, most

venerable boy(My sweet, most venerable boy – Мой сладостный,

хмыкай, циник!), не доверяя вкусу толпы. На первый вкус Москва

мне не очень понравилась: сочетание приторности,

нечистоплотности, технологичности, идеологичности (коммунизм

+ православие) и провинциальной затхлости. Город кишит

рекламой, машинами, лошадями и нищими. Если говорить

гастрономически, Москва – это okroshka. Особая тема – воздух.

В Москве на газе и электричестве ездят только государственные

мужи и богатеи. Простой народ и общественный транспорт

обходится биологическим топливом. В основном это

картофельная пульпа, благо картофелем со времен Екатерины II

Московия не обеднела. Собственно, этот картофельный выхлоп

и сообщает тамошнему воздуху приторно-затхлый привкус,

распространяющийся на все вокруг. И когда пробуешь на язык

главные московские блюда – Кремль, Большой театр, собор

Василия Блаженного, Царь-пушку, – этот не очень, скажем,

аппетитный соус портит картину и оставляет неаппетитное

послевкусие. Но, повторяю, это только в первый день. На второй

я уже привык, как привык к вони Каира, Мадраса, Венеции, Нью

Йорка, Бухареста. Увы, дело не в запахе. Просто Москва –

странный город. Да, странный город со своей неповторимой

странностью. И меньше всего его хочется назвать столицей. Это

трудно объяснить тебе, никогда здесь не бывавшему и вполне

равнодушному к местной истории. Но я все-таки попытаюсь,

благо сейчас у меня еще полтора часа до приезда

картофельного такси, должного увезти меня в аэропорт Внуково.

Итак, смысла нет рыться в дореволюционной истории

Российской империи, являвшей миру азиатско-византийскую

деспотию в сочетании с неприлично безразмерной колониальной

географией, суровым климатом и покорным населением,

большая часть которого вела рабский образ жизни. Гораздо

интереснее век двадцатый, начавшийся с мировой войны, во

время которой монархический колосс Россия зашатался, затем

вполне естественно накатила буржуазная революция, после чего

он стал валиться навзничь. Вернее – она. Россия – женского

рода. Имперское сердце ее остановилось. Если бы она, эта

прекрасно-беспощадная великанша в алмазной диадеме и

снежной мантии, благополучно рухнула в феврале 1917-го и

развалилась на несколько государств человеческого размера,

все оказалось бы вполне в духе новейшей истории, а народы,

постимперского распада Москва прошла через многое: голод,

новая монархия + кровавая oprichnina, сословия, конституция,

МКП, парламент. Если попытаться определить нынешний режим

государства Московии, то я бы назвал его просвещенным

теократокоммунофеодализмом. Каждому свое… Но я пустился в

этот исторический экскурс лишь затем, чтобы попытаться

объяснить тебе странную странность этого города. Вообрази, что

ты, заброшенный провидением на остров великанов, застигнут

непогодой и вынужден переночевать в черепе давно усопшего

гиганта. Промокший и продрогший, ты забираешься в него через

глазницу и засыпаешь под костяным куполом. Легко представить,

что сон твой будет наполнен необычными сновидениями не без

героического (или ипохондрического) гигантизма. Собственно,

Москва – это и есть череп империи русских, а странная

странность ее заключена в тех самых призраках прошлого, кои

мы именуем “имперскими снами”. Вдобавок они еще пропитаны

картофельным выхлопом. Сны, сны… Россия во все времена

вела спящий образ жизни, пробуждаясь ненадолго по воле

заговорщиков, бунтарей или революционеров. Войны тоже долго

не мучили ее бессонницей. Почесавшись со сна в беспокойных

местах своего тела, великанша заворачивалась в снега и

засыпала снова. Храп ее сотрясал дальние губернии, и

тамошние чиновники тоже тряслись, ожидая грозного столичного

ревизора. Она любила и умела видеть цветные сны. А вот

реальность ее была сероватой: хмурое небо, снега, дым

отечества вперемешку с метелью, песня ямщика, везущего

осетров или декабристов… Похоже, просыпалась Россия всегда

в скверном настроении и с головной московской болью. Москва

болела и требовала немецкого аспирина. И все-таки в этом

городе при всей его пафосно-государственной неказистости есть

своя прелесть. Это прелесть сна давно умершего великого

государства, который вдруг приснился тебе. И вот она-то как раз

трудноописуема, так как русский государственный сон имеет

свой неповторимый… и т. д. Поэтому я не буду более тратить

твое внимание и энергию своих подагрических пальцев, а по

приезде постараюсь рассказать и показать тебе если и не всю

Москву, то хотя бы Tsar-pushka. В нашей заслуженной постели. В

общем, я доволен поездкой. В мой старый фамильный глобус

можно воткнуть очередную булавку. Зимой слетаем с тобой к

за шепот и за крик, за семо и овамо, за президентский кортеж, за

зоологический антисоветизм, за белую березу под моим окном,

за пролетарский интернационализм, за хер и за яйца, за

доллары и за евро, за смартфоны седьмого поколения, за

вертикаль власти и за надлежащее хранение общака, наперекор

земле и воле, назло черному переделу и белому братству для

неустанного духовного подвига андроидов, пенсионеров,

национал-большевиков, хлеборобов, ткачей, полярников,

телохранителей, гомосексуалистов, политтехнологов, врачей,

антропогенетиков, боевиков, серийных убийц, работников

культуры и сферы обслуживания, стольничих и окольничих,

стриптизеров и стриптизерш, оглашенных и глухонемых,

тягловых и дворовых, старых и молодых, всех честных людей,

гордо носящих имена Василия Буслаева, Сергия Радонежского и

Юрия Гагарина, ненавидящих врагов фальсификаторов русской

истории, неутомимо борющихся с коммунизмом, православным

фундаментализмом, фашизмом, атеизмом, глобализмом,

агностицизмом, неофеодализмом, бесовским обморачиванием,

виртуальным колдовством, вербальным терроризмом,

компьютерной наркоманией, либеральной бесхребетностью,

аристократическим национал-патриотизмом, геополитикой,

манихейством, монофизитством и монофелитством, евгеникой,

ботаникой, прикладной математикой, теорией больших и малых

чисел за мир и процветание во всем мире, за Царство Божие

внутри нас, за того парня, за Господа Иисуса Христа, за

молодоженов, за свет в конце тоннеля, за День опричника, за

подвиг матерей-героинь, за тех, кто в море, за академиков

Сахарова и Лысенко, за Древо Жизни, за БАМ, КАМаз и ГУЛАГ,

за Перуна, за гвоздь теллуровый, за дым отечества, за

молодечество, за творчество, за иконоборчество, за ТБЦ, за

РПЦ, за честное имя, за коровье вымя, за теплую печку, за

сальную свечку, за полный стакан, за синий туман, за темное

окно, за батьку Махно во имя идеалов гуманизма,

неоглобализма, национализма, антиамериканизма,

клерикализма и волюнтаризма ныне и присно и во веки веков.

Аминь.

В четверть седьмого она вышла из подъезда своего дома, и

сердце мое сжалось: впервые увидев ее издали, я был потрясен,

я не мог предположить, что она столь хрупка и миниатюрна,

форме на школьной площадке я ее и увидел впервые. Стоя в

мелом очерченном круге, девочки играли в свою любимую игру.

Полетел вверх красный мяч, выкрикнули ее имя. Она бросилась,

но не поймала сразу, мяч ударился об асфальт, отскочил, она

схватила его, прижав к коричневой форменной груди со значком

“ВЗ”[3], выкрикнула: “Штандер!” И разбежавшиеся школьницы

замерли, парализованные строгим немецким словом. Она

метнула мяч в долговязую подругу, попала ей в голову, заставив

громко-недовольно ойкнуть, и прыснула, зажав рот ладошкой, и

полуприсела на прелестных ногах, и закачала очаровательной,

оплетенной косою головкой, бормоча что-то извинительное,

борясь со своим дивным смехом…

Губы ее, прелестные, слегка вывернутые, увенчанные сверху

золотистым пушком, роняют чудесные слова:

– Все с ума посходили, честное слово. Стою вчера в очереди за

говядом в Аптекарском, вдруг сзади кто-то – толк, толк в спину.

Что еще такое? Рука с запиской: я немой, прошу покорно Христа

ради купить мне три фунта говяжьих мослов. И главное – его

самого разглядеть нет никакой возможности. Ни лица, ни тела?

Вижу токмо руку! А сам индивидуум где?!

На этой фразе она останавливается и топает каблучком.

– Он, вероятно, был ослеплен вашей красотой, поэтому

скрывался за спинами других стояльцев, – неуклюже шучу я.

– Какая там красота! Это же просто фокус, вы не поняли?!

Какой-то жулик из ворованной умницы руку слепил!

– Ах вот оно что…

– В том и дело! И рука сия преспокойно гуляет себе по очереди.

Может милостыню попросить, а может и в карман заглянуть. Вот

и все!

– Дайте мне вашу руку, – говорю я вдруг и сам забираю ее ручку

в перчатке.

– Отчего? – смотрит она исподлобья.

Я отвожу рукав плаща и припадаю губами к детскому запястью, к

тоненьким венам, к дурманящей теплоте и нежности. Не

противясь, она глядит молча.

– Я без ума от вас, – шепчу я в эти вены. – Я от вас без ума…

без ума… без ума…

Ее сказочное эльфийское запястье не шире двух моих пальцев.

Я целую его, припадаю, как вампир. Вторая детская ручка

– Пойдем? – Она берет меня за руку, словно я ее однокашница.

Мы идем вдоль стены, распихивая ногами мусор. Она

раскачивает мою руку. В Замоскоречье по-прежнему грязно и

неприбрано. Но мне нет дела до мусора, до Замоскворечья, до

Москвы, до Америки, до китайцев на Марсе. Я любуюсь

сосредоточенным личиком моей вожделенной. Она думает и

решает.

– Знаете что, – медленно произносит она и останавливается. – Я

согласна.

Я сгребаю ее в охапку, начинаю целовать теплое бледное

личико.

– Подождите, ну… – упирается она мне в грудь. – Я смогу токмо

на следующей неделе.

– Бессердечная! – опускаюсь я перед ней на колено. – Я не

доживу до следующей недели! Умоляю – завтра, в “Славянском

базаре”, в любое время.

– Хуманиора, – вздыхает она. – К послезавтраму надобно

написать и сдать. Иначе – сделают мне плохо. С первой

четверти я в черном списке. Надобно исправляться.

– Я умоляю вас, умоляю! – целую я ее старенькие перчатки.

– Поверьте, я бы плюнула на хуманиору, но мамаша так

страдает, когда меня наказывают. Она зело сердобольна. А

кроме мамаши у меня никого нет. Папаша на войне остался. И

братец старший.

Чертова хуманиора…

– Когда же я смогу насладиться вами? – сжимаю я ее ручки.

Серо-зеленые глаза задумчиво косятся на стену.

– Пожалуй… в субботу.

– В пятницу, ангел мой, в пятницу!

– Нет, в субботу, – серьезно ставит она точку.

Внутренне она гораздо старше своих детских лет. Раннее

взросление у этих детей войны. Отец ее погиб под Пермью. В

этом возрасте мы были другими…

– Хорошо, в субботу. В шесть вас устроит?

– Угу… – гукает она совсем по-мальчишьи.

– Там превосходный ресторан, у них фантастические десерты,

лимонады, торты, невозможные шоколадные башни…

– Я люблю писташковое мороженое, какао со сливками и белый

шоколад. – Она поправляет мое выбившееся кашне. – Встаньте,

карнавал. Три года мы все ждали этого Розового Понедельника,

чтобы выйти на улицы родного города. Три года кельнцы не

могли этого себе позволить по злобной воле оккупантов,

считавших наш карнавал “дыханием шайтана”. И вот сейчас,

когда мы победили, у некоторых членов нашего молодого

правительства уже появился опасный синдром – короткая

память. Они не хотят вспоминать, отмахиваются, говорят, что

хватит ворошить прошлое, надо жить настоящим и двигаться в

будущее, подобно этой радостной карнавальной толпе. Но это

опасная тенденция, и надо повторять это до тех пор, пока

синдром “короткой памяти” не покинет министерские и

парламентские головы. Карнавал – это прекрасно! Но я хочу

напомнить вам именно сейчас, именно в этот радостный день,

напомню, чтобы вы и ваши дети никогда не забыли, как три года

назад девятнадцать транспортных “геркулесов”, вылетевших из

Бухары, в тихое майское утро, на рассвете, высадили в

пригороде Кельна Леверкюзене десантную дивизию “Талибан”. И

начались три года мрачной талибской оккупации Северного

Рейна – Вестфалии. Началась другая жизнь. Талибы хорошо

подготовились к захвату власти, они провели масштабную

подпольную работу, используя радикально настроенных

исламистов из местного населения, а потом…

– Рихард, короче! – поет в ухе голос Замиры.

– А что было потом – все мы помним: казни, пытки, телесные

наказания, запрет алкоголя, кино, театра, унижение женщин,

депрессия, гнетущая атмосфера, инфляция, коллапс, война.

Давайте же сделаем так, чтобы в нашем молодом государстве, в

Рейнско-Вестфальской республике, это бы никогда не

повторилось, чтобы ваххабитско-талибанский молот больше

никогда не навис над Рейном, чтобы мы и наши дети жили в

свободном государстве, с оптимизмом глядя в будущее, но

вспомним, вспомним слова поэта, написанные о войне…

В его правом глазу возникают на выбор четыре цитаты из

Целана, Брехта, Хайма и Грюнбайна.

– “Черное млеко рассвета пьем мы вечером, ночью и в полдень”.

Три года наш народ пил это черное молоко оккупации, многие

вестфальцы вырыли себе те самые “могилы в небе, где тесно не

будет лежать”, так поклонимся же этим могилам, этим героям

Сопротивления, чтобы без страха и упрека двигаться вперед, к

инженер-теплотехник, в годы оккупации стал живой легендой,

героем подполья, сплотившим вокруг себя мусульман

единомышленников, горящих ненавистью к варварскому

талибанскому режиму. Награда за его голову, обещанная

талибами, росла не то что с каждым месяцем, а с каждым днем!

Армия сопротивления “Сербест Эль”[5] лишила оккупантов

спокойной жизни, благодаря мудрости и героизму бойцов

“Сербест Эль” земля буквально горела под сандалиями талибов,

а их…

– Рихард, достаточно о прошлом. Настоящее, настоящее!

– …а их дни были сочтены. Зато теперь мы все можем

насладиться не только победой в войне, но и этим карнавалом,

первым за три года, чудесным, радостным, красивым, громким,

этим Розовым Понедельником, смотрите, сколько оттенков

розового в праздничной толпе, сколько детей, наряженных

цветами, с головами в виде розовых бутонов! Это дети нашего

будущего, дети, которым предстоит стать гражданами нашего

молодого государства и хранить мир, завоеванный отцами в

полях под Дуйсбургом, в пригородах Бохума, на улицах Кельна.

Пусть же они будут счастливы! Президент и канцлер бросают в

толпу конфеты из золотых рогов изобилия – это ли не надежда

на мир, достаток и благополучие?

– Рихард, публика, общение.

– Друзья, теперь самое время пообщаться с участниками

карнавала, – обращается к паре среднего возраста, наряженной

средневековыми шутами. – Здравствуйте! Откуда вы?

– Из Пульхайма! Привет всем! Привет, Кельн!

– Ясно и без слов, что вы рады и счастливы быть здесь сегодня!

– Конечно! Карнавал вернулся! Круто!

– Карнавал вернулся! И вместе с ним в ваш Пульхайм вернулась

мирная жизнь.

– О да! Это символ! Мы победили! Наш сын ушел добровольцем

к фон Лютцову.

– Он жив?

– Да, слава богу! К сожалению, он сейчас в Осло по служебным

делам, он очень хотел присоединиться к нам. Но он с нами! –

Парочка растягивает умницу, вызывает голограмму молодого

человека. – Привет, Мартин!

– Привет, предки! Я с вами! Привет из Осло!

мускулистая Гргич идет в окружении своих подруг-амазонок,

таких же рослых и мускулистых. Они одеты в костюмы

эльфийских воинов из “Властелина колец”.

– Здравствуйте, Сабина! Рихард Шольц, РВТВ. Я и наши

телезрители рады видеть вас, героиню бохумского “котла”, здесь,

в этой праздничной толпе!

– Приветствую всех достойных, – гордо, с чувством собственного

достоинства поднимает руку Сабина.

Ее подруги тоже поднимают руки.

– Как ваша новая рука?

– Она еще не моя, но уже вполне повинуется, – улыбается

Сабина.

– Дорогие телезрители, если кто не помнит историю Сабины

Гргич, а я уверен, что таких единицы, так вот, для них я

напоминаю: бохумский “котел”, здание университета, где был

последний очаг сопротивления талибов, гуманитарный корпус,

джип командующего третьим полком Георга Мария Хюттена,

граната, брошенная талибами, Сабина Гргич, схватившая рукой

гранату, спасшая командира и потерявшая руку. А до этого был

бой на Хуштадтринге, где Сабина из своей “осы” подбила

талибский бронетранспортер. Она герой! Честь карнавалу, что в

нем участвуют такие герои, как Сабина Гргич и ее боевые

подруги! Вы счастливы сегодня, Сабина?

– Я счастлива, что зло было повержено, что черная башня с

Всевидящим Оком рухнула. Мы завалили ее!

Подруги-амазонки издают боевой клич.

– Прекрасно! Талибанский Саурон повержен, народ ликует!

Сабина, что бы вы пожелали нашим телезрителям в этот день?

– Я желаю всем жителям нашего Рейнского королевства

Золотого Ветра, Чистого Берега и Новой Зари. За Новую Зарю!

– За Новую Зарю! – кричат амазонки.

– Прекрасный клич бохумских валькирий! Мы не забыли его!

Сабина, вы уже вернулись в родной Бохум?

– Мой дом на Аспае разрушили орки, возлюбленная Бруст

сожжена в крематории гоблинов, крылатая Сильвия встретилась

с Вечностью, золотоволосая Маша бежала в Америку. Но я

держу Жезл, я сняла Белый Покров с Нефритовых Врат, я верю

в Преодоление Серого Тумана. Как и прежде, мы плывем по

Реке Чистой Любви.

– Рихард, стоп, продолжает Фатима, ты свободен.

Рихард снимает со своего плеча кусок умного пластика, сминает,

убирает в карман. С трудом выбирается из толпы, выходит на

Фильценграбенштрассе, находит свой самокат, отстегивает,

встает на него и катит по набережной до самого дома. Входит в

подъезд, поднимается на третий этаж, открывает ключом дверь,

входит в прихожую, снимает пиджак.

Голос Cильке, его жены (усиленный динамиком).

Это ты?

Рихард (вешая пиджак). Это я.

Голос Сильке.Есть хочешь?

Рихард. Очень.

Голос Сильке. Без меня.

Рихард. Ты уже?

Голос Сильке. Я еще.

Рихард проходит в небольшую кухню со старой обстановкой,

открывает старомодный холодильник, достает бутылку пива,

открывает, пьет из горлышка. Смотрит в холодильник, достает

рисовую чашку, наполненную не очень свежим куриным салатом,

пару сосисок. Кипятит чайник, кладет сосиски в кастрюльку,

заливает кипятком. Стоя ест салат, откусывая от рисовой чашки,

глядя в окно. За окном – узкий двор со старым каштаном,

ржавыми велосипедами и переполненными мусорными

контейнерами. Покончив с чашкой и салатом, достает из

кастрюльки сосиски и быстро поедает их, запивая пивом.

Опорожнив бутылку, ставит ее в пластиковый ящик для пустых

пивных бутылок. Берет яблоко, откусывает, выходит из кухни,

проходит по узкому коридору, заходит в туалет, мочится, держа

яблоко в зубах. Потом замирает, словно оцепенев. Выплевывает

недоеденное яблоко, злобно стонет, резко выходит из туалета,

хлопнув дверью, застегиваясь на ходу, бормоча: “Дерьмо,

дерьмо, дерьмо!”, почти бежит по коридору и попадает в

единственную комнату его квартиры. Комната заставлена

антикварной мебелью, которую, судя по всему, часто перевозили

с места на место. Некоторые вещи запакованы в пластик. На

овальном обеденном столе стоит стеклянный домик.

Это дом Сильке, маленькой симпатичной блондинки со стройной

фигурой. Ее рост не превышает трехсотмиллилитровую пивную

бутылку. Сильке качается на миниатюрном лыжном тренажере,

полотенце.

Сильке. Я понимаю, дорогой, как тебе противно нести всю эту

патриотическую чушь. Но зачем ты срываешь свое раздражение

на мне, твоем самом близком человеке?

Рихард молчит.

Сильке. Ты сделал все суперпрофессионально. Уверена, они

утвердят тебя.

Рихард (опустив голову). Это решение не зависит от качества

репортажа.

Сильке. Испытательный срок зависит от всего.

Рихард. В моем случае это зависит только от этой дуры.

Сильке. Их интересует только твоя психосома. Всем давно

известен твой профессиональный уровень.

Рихард (качает головой). Да пошли они…

Сильке. Пошли и ушли. А потом вернулись. Надо их учитывать,

дорогой.

Сильке спускается на второй этаж, входит в прозрачную

душевую, раздевается, встает под душ.

Рихард. У нас не будет денег еще целый месяц. Сильке. Тебя это

пугает? Мы с голоду не помрем. Рихард. Мне нужна доза.

Сильке. С этого бы и начинал. А то – “у нас нет денег”!

Рихард. Всего одна. И я приду в себя.

Сильке. Ты сорвешься. И они тебя не возьмут.

Рихард. Одна доза! Я не могу сорваться с одной дозы!

Сильке. Одной тебе не хватит. А на пять у нас, как ты только что

озвучил, нет денег.

Рихард. Если продать один гвоздь, у нас будет пятьсот марок.

Сильке. Чтобы купить тебе дозу за двадцать? Занимательная

арифметика, дорогой.

Рихард. У нас нет даже двух марок! Такого не было никогда! И я

еще должен!

Сильке. Дорогой, все наладится, когда тебя утвердят. Прими

лекарство.

Рихард. Дай мне гвоздь.

Сильке. Ты же знаешь, что гвозди – наш неприкосновенный

запас. Если я дам тебе гвоздь, ты сразу купишь сто доз. И опять

начнется все знакомое до боли.

Рихард. Куплю одну, одну-единственную дозу, клянусь!

Сильке. О, не клянись, мой славный рыцарь.

футляре лежит вибратор.

Рихард. “Лиловый лотос”?

Сильке. “Лиловый лотос”.

Рихард. Он что… тебе больше не нужен?

Сильке. У меня есть три других вибратора.

Рихард. Но ты же говорила, что…

Сильке. Этот самый лучший? Да, говорила полгода назад. Но –

все меняется, дорогой мой, время проходит, старые желания

тоже. Появляются новые.

Рихард. А ты думаешь, что его…

Сильке. Оторвут с руками.

Рихард. Вообще-то по логике вибраторы востребованы во время

войны, а не после.

Сильке. Для людей. А для маленьких – наоборот.

Рихард. Не понимаю что-то пока…

Сильке. Ты явно устал от этого послепобедного карнавала. Ну,

сам посуди, мужчины возвращаются с войны к своим женам и

любовницам. Они герои. У них мощная эрекция победителей. А

маленькие? Они же не воевали, а сидели в крысиных норах,

трясясь от страха. Гром победы грянул, они вылезли на свет. А

их потенция осталась в этих норах. Что может такой любовник?

Только пьянствовать, да рассказывать своей подруге про подвиги

больших, да делать ей массаж ступней.

Рихард. Пожалуй… ты права. (Облегченно смеется.) Сильке, ты

умная!

Сильке. Умная стерва, да?

Рихард. Ты… (Вздыхает.) Ты же знаешь, что у меня никого нет,

кроме тебя.

Сильке. Знаю.

Сильке берет футляр с вибратором, спускается вниз, выходит из

домика, идет по столу.

Сильке (протягивает ему футляр). На блошином рынке

маленькие за него дадут минимум восемьдесят марок.

Рихард протягивает руку, но Сильке прячет футляр за спину.

Рихард замирает.

Сильке. А совсем недавно кто-то называл меня гадиной.

Рихард. Прости дурака.

Сильке (подходит к краю стола). На колени!

Рихард опускается на колени. Его голова оказывается вровень со

осажденном Нижнем Тагиле, ходили в атаку под Карабашем,

испытали всю полноту окопной войны под Магнитогорском.

Родное Приуралье обильно полито кровью таких заслуженных

бойцов отряда, как Федор Лоза, Виктор Кац, Волиша Моурэ,

Гарри Квиллер. Возглавляет отряд коммунист, орденоносец

капитан Алишер Исанбаев. Под его командованием партизаны

совершили 213 боевых операций не только против барабинских

оккупантов, но также против режима бешеной собаки Кароп,

против ваххабитских сепаратистов и даже против монгольских

империалистов, дотянувших свои кровавые щупальца и до земли

уральской.

Мы сидим с капитаном Исанбаевым в тесной землянке, вырытой

только сегодня утром. Теперь ночь, отряд отдыхает после

трехдневного перехода. Командир сдержан, немногословен.

Суровое лицо его скупо освещено умной лампочкой.

Испещренное шрамами, с диролоновой скулой, с пристальным

красным бинокулярным глазом, лицо капитана Исанбаева – это

лицо уральского народа, восставшего против оккупантов, лицо

освободительной войны, с быстротой лесного пожара

охватывающей не только предгорья Южного Урала, но уже и

Северный Урал. Прихлебывая любимый улун из видавшей виды

походной кружки, командир спокойно рассказывает про смелые

рейды в тыл к белогвардейцам, про подрывы блокпостов и

железных дорог, про недавний рукопашный бой с ваххабитами,

про захваченный врасплох монгольский десант. Лаконичные

ответы капитана я записываю дедовским способом –

карандашом на бумаге. Умницы в отряде строжайше запрещены.

– Бойцы покрыли себя неувядаемой славой, – говорит капитан,

вспоминая дерзкую сентябрьскую вылазку против кароповского

блокпоста. – Впятером не только перерезали восьмерых

кароповцев, но и взяли умную голову. Эта голова, пока жива

была, сослужила нам хорошую службу: четверо суток по ее

наводке ебашили сверху по каропкам.

Командир озорно подмигивает мне единственным глазом. Этот

немногословный, опаленный войною человек прошел через

многое. Его отряд живет своей суровой боевой жизнью,

совершая ежедневные подвиги во имя будущей республики, во

имя торжества социализма и справедливости.

Спрашиваю про снабжение, про отношения с мирным

съезд КПУ рассудит нас.

Разговор окончен. Командир должен хоть не– много выспаться

после трудного дня. А легких дней в партизанском отряде № 19

не бывает…

Прощаюсь, выхожу из землянки. Вокруг – непроглядная лесная

темень. Только часовые на соснах перекликаются в темноте

птичьими голосами. На ощупь нахожу свою нору. Трудно будет

заснуть после этих напряженных суток, кажущихся такими

невероятно длинными, после полуночного разговора с

командиром…

Идет по тропам Урала освободительная война своим трудным,

но победоносным шагом.

Нет здесь покоя врагам трудового народа ни днем ни ночью.

Везде достанет их партизанская пуля, ничто не спасет

барабинских оккупантов и их кароповских прихвостней от

справедливой кары.

Зреют гроздья гнева народного.

Шумит сурово уральский лес.

– Россию царскую, граф, батенька вы мой, немецкими руками

завалили англичане, а выпотрошили сталинские жидовские

комиссары. Потроха они продали капиталистам за валюту, а

нутро набили марксизмом-ленинизмом.

Князь подошел первым к убитому лосю, глянул, передал ружье с

патронташем егерям и махнул перчаткой: конец охоте. Усатый

красавец-трубач поднес рожок к губам, затрубил. Ободряюще

прощальные звуки разнеслись по осеннему лесу. Егерь вытянул

из кожаных ножен тесак, ловко всадил сохатому в горло. Темная

кровь животного, дымясь, хлынула на ковер из опавшей листвы.

Гончие уже не полаивали, а скулили и повизгивали на сворах.

Трое выжлятников повели их прочь.

– Князь, Россия завалилась сама. – Граф отдал свой карабин

совсем юному егерю, стал доставать портсигар, но вместо него

вытянул из кармана теллуровую обойму, чертыхнулся, убрал,

нашарил портсигар, вынул, раскрыл, закурил маленькую сигару.

– Нутро ее за девятнадцатый век так прогнить изволило, что и

пули не понадобилось. Рухнул колосс от одной немецкой

дробины.

– Завалила немчура, жиды-подпольщики и англичане. – Не

слушая графа, князь стал оглядываться по сторонам. – Тришка!

Над поляной пролетели утка и селезень.

Граф отхлебнул из фляжки, посмотрел на полуприкрывшийся

глаз лося, задумчиво произнес:

– В каждом глазе – бег оленя, в каждом взоре – лет копья…

– Что? – переспросил князь.

– Так, вспомнилось… Ежели говорить серьезно, у меня

претензий больше не к немцам и жидам, а к русским. Нет на

свете народа, более равнодушного к своей жизни. Ежели это

национальная черта – такой народ сочувствия не заслуживает.

– Как говорил Сталин: другого народа у меня нет.

– Надо, надо было вовремя подзаселить Россию немчурой.

Большевики не догадались. Екатерина начала это, да некому

закончить было…

– Россия существовала для того…

– …чтобы преподать миру великий урок. Читали. Преподала.

Такой, что волосы встанут дыбом.

– Вечная ей память, – отхлебнул коньяку князь. – Зато сейчас

все хорошо.

– С чем?

– С образом России. Да и вообще – хорошо! Во всяком случае,

нашим государством я доволен.

– Ну… – Граф с улыбкой огляделся по сторонам. – Рязанское

царство, конечно, поприличней Уральской Республики.

– Эва, с кем сравнить изволили! С “Дуркой”! Мы, граф

досточтимый, после воцарения нашего Андрюшеньки будем

поприличнее в плане экономики и культуры не токмо тверских

калужских, но и вашей Московии.

– Мою Московию, князь, нынче только мертвый не пинает. А

раньше-то как к нам за ярлыками приползали…

– Ненавидел всегда! С детства! – взмахнул руками князь. – Уж не

обессудьте. Когда Постсовдепия рухнула, я был подростком.

Мало чего понимал. Но люто не-на-видел Москву! И дед мой

ненавидел ее, когда ездил “фонды утрясать”! И прадед, когда с

шабашниками тащился туда на заработки! Наследственная

ненависть-с! Даже потом, когда Московия по миру пошла, когда

голодала, когда проспекты распахивали под картошку, когда

каннибализмом запахло. А когда коммуноцарствие возникло –

еще больше возненавидел. Тоже мне, новый НЭП: отдать

Подмосковье китайцам! И стеною отгородиться! Умно-с!

потомство, лебеда-матушка! Ее с корнем трудненько выдернуть!

– М-да… мурло, мурло по всей земле, во все пределы…

– Что?

– Так, вспомнилось…

– А архитектура? А внимание к жилищу своему? Когда, в какие

времена оно было у русского народа?

– Никогда. Народ жил в хлеву, а элита строила себе черт знает

что.

– Не имея при этом понятия о том, что она, собственно, хочет –

Версаль, Дворец Советов или…

– Эмпайр-стейт-билдинг.

– Спрашиваю вас, граф: а когда же это понятие впервые у нас

возникло?

– Когда распались.

– Да-с, батенька! Когда распались! Вот тогда и обратили

внимание на собственные жилища! На города! В моем городе

нынче – ни одного случайного дома! Городской архитектор – бог!

Ему у нас все кланяются! Особые полномочия-с! Лицо города!

Мо-е-го го-рода! Я в нем живу, я за него и отвечаю перед

историей, перед мировой культурой, простите за пафос!

– Не прощу… – усмехнулся граф, отпивая из фляжки.

– Как у нас теперь строят? Вни-ма-тельно! Ответственно! Вкус!

Наследие! Осторожность! Осмотрительность!

– Осмотрительность… – повторил граф, глянув в сторону

темнеющего леса. – Теперь она – вечный спутник русского

человека.

– Русью, батенька, на Среднерусской возвышенности запахло

токмо после распада.

– Согласен. До этого были другие запахи…

– Святая правда! Располагайтесь, выпьем, а я вам случай один

расскажу.

Они уселись на ковер, расстеленный под старым, уже

потерявшим свою листву дубом. На ковре стоял походный столик

князя с традиционной бивуачной закуской и перцовкой в круглой

зеленой бутылке, оплетенной медной проволокой. Слугам на

охоте быть не полагалось, князь сам наполнил серебряные

стопки.

– С полем, граф! – поднял стопку князь своей чуть дрожащей

тонкопалой рукой.

Полностью согласен. Но, князь, послушайте…

– Это вы послушайте! Постсоветские правители, чувствуя, так

сказать, близкий кирдык, кинули всенародный клич: поищем

национальную идею! Объявили конкурс, собирали ученых,

политологов, писателей – родите нам, дорогие, национальную

идею! Чуть ли не с мелкоскопом шарили по идеологическим

сусекам: где, где наша национальная идея?! Глупцы, они не

понимали, что национальная идея – не клад за семью печатями,

не формула, не вакцина, которую можно привить больному

населению в одночасье! Национальная идея, ежели она есть,

живет в каждом человеке государства, от дворника до банкира. А

ежели ее нет, но ее пытаются отыскать – значит, такое

государство уже обречено! Национальная идея! Когда же она

проросла в каждом русском человеке? Когда постсоветская

Россия развалилась на куски! Вот тогда каждый русский

вспомнил, что он русский! Вот тогда мы вспомнили не только

веру, историю, царя, дворян, князей да графьев, обычаи предков,

но и культуру, но и язык! Правильный, благородный, великий наш

русский язык!

В глазах князя блеснули слезы. Тришка поднес шампуры с

дымящимся мясом.

– Насчет своевременного распада – это очевидно, тут и спорить

нечего. – Граф взял шампур, понюхал дымящийся кусок лосиного

сердца. – Постсовдепия была оккупационной зоной, разумно

управлять ею было невозможно… Но, князь, насчет

национальной идеи… вот, скажи-ка мне, брат Трифон, какая у

тебя национальная идея?

Тришка, выложивший шампуры на блюдо, с удивленной улыбкой

уставился на графа, словно тот сказал что-то на птичьем языке.

– Какая у тебя в жизни главная идея? – спросил граф, раздельно

выговаривая слова.

– Идея? – переспросил Трифон и глянул на князя.

Тот молчал, наполняя стопки.

– Наша идея, ваше сиятельство, барину своему служить, –

произнес Тришка.

Своим тяжелым взглядом граф внимательно посмотрел на

широкое, обветренное, улыбающееся лицо Тришки. Потом

перевел взгляд на князя. Тот, закончив разливать водку, протянул

стопку графу с таким выражением лица, словно ничего не

Рима. Да коснутся вас истоптанные сандалии гордых воинов

Аллаха.

Айя!

О старая Европа, колыбель лукавого человечества, оплот

грешников и прелюбодеев, пристанище отступников и

расхитителей, приют безбожников и содомитов. Гром джихада да

сотрясет твои стены.

Айя!

О трусливые и лукавые мужи Европы, променявшие веру на

рутину жизни, правду на ложь, а звезды небесные – на жалкие

монеты. Да разбежитесь вы в страхе по улицам вашим, когда

тень священного меча падет на вас.

Айя!

О красивые и слабые женщины Европы, стыдящиеся рожать, но

не стыдящиеся грубой мужской работы. Да опрокинетесь вы

навзничь, да возопите протяжно, когда горячее семя доблестных

моджахедов лавой хлынет в ваши лона.

Айя!

О смуглолицые европейцы, называющие себя мусульманами,

отступившиеся от старой веры в угоду соблазнам и грехам

нового века, позволившие неверным искусить себя коварным

теллуром. Да вскрикнете вы, когда рука имама вырвет из ваших

голов поганые гвозди, несущие вашим душам сомнения и

иллюзии. И да осыплются эти гвозди с ваших свободных голов

на мостовые Европы подобно сухим листьям.

Айя!

Секретарь горкома Соловьева нетерпеливо поправила свою

сложную прическу. Сидя за своим большим рабочим столом, она

нервничала все заметнее, поигрывая пустым теллуровым

клином.

– Виктор Михайлович, – заговорила Соловьева, – вы понимаете,

что люди не могут больше ждать? Им надо не только работать,

но и отдыхать, растить детей, стирать белье, готовить еду!

– Я прекрасно понимаю, Софья Сергеевна! – Ким прижал свои

холеные руки к груди, сверкнул его фамильный брильянтовый

перстень. – Но невозможно перепрыгнуть через собственную

голову, как говорили древние. Государевых фондов не будет до

января! Это объективная реальность.

– Фонды у вас были в июле. – Малахов встал, заходил вдоль

спиздить нижегородский состав из шестнадцати вагонов, –

произнес Гобзев.

– Софья Сергеевна… – Ким встал, застегивая свой серебристо

оливковый пиджак.

– Сядь! – приказала Соловьева.

Ким остался напряженно стоять. Она сощурила на него свои и

без того узкие, подведенные иранской охрой глаза:

– Скажи нам, товарищ Ким, кто ты?

– Я православный коммунист, – серьезно ответил Ким и перевел

взгляд поверх головы Соловьевой на стену, где висел живой

портрет непрерывно пишущего Ленина, а в правом углу темнел

массивный киот и теплилась лампадка.

– Я не верю, – произнесла Соловьева.

Возникла напряженная пауза.

– Я не верю, что ты в июле не знал про брейк-инициативу

тульской городской управы.

С непроницаемым лицом Ким молча размашисто перекрестился

на киот и громко, на весь кабинет произнес:

– Видит Бог, не знал!

По сидящим за столом прошло усталое движение, кто-то

облегченно выдохнул, а кто и негодующе вздохнул. Соловьева

встала, подошла к Киму совсем близко, в упор глядя ему в лицо.

Он не отвел взгляда.

– Виктор Михайлович, через полгода съезд партии, – произнесла

Соловьева.

Ким молчал.

Соловьева молча расстегнула жакет, обнажила правое плечо,

повернула к Киму. На плече алела живая татуировка: сердце в

окружении двух скрещенных костей. Сердце ритмично

содрогалось.

Ким уставился на сердце.

– Когда Государь объявил Третий партийный призыв, мне было

двадцать лет. Муж воевал, ребенку – три года. Работала

номинатором. Денег – двадцать пять рублей. Даже на еду не

хватало. Копала огород в Ясенево, сажала картошку. На ночь

брала подработку, месила для китайцев умное тесто. Утром

встану – глаза после ночного замеса ничего не видят. Хлопну

бифомольчика, ребенка накормлю, отведу в садик, потом на

службу. А после службы – в райком. И до десяти. Зайду в садик,

толпу демонстрантов. – Пока не надо.

По-деловому загасив окурок, она встала, одернула жакет,

тронула прическу, успокаивая все еще шевелящихся

мормолоновых жуков, и произнесла громко, на весь кабинет:

– Ну что, товарищи, пойдемте говорить с народом.

Дверь осторожно приотворилась.

– Есть, есть, – едва шевеля губами, произнес Богданка.

Дверь захлопнулась. Богданка не услышал, а скорее

почувствовал, с каким трудом руки Владимира справляются с

дверной цепочкой.

“Да есть же, все в порядке!” – хотелось выкрикнуть ему в эту

проклятую старую, убогую дверь, обитую черт знает каким

дерьмовым материалом еще с доимперских, а может, и с

постсоветских или даже с советских времен.

Но он сдержался из последних сил.

Владимир распахнул дверь так, словно пришел его старший

брат, безвозвратно пропавший без вести на Второй войне.

Богданка почти впрыгнул в теплую полутьму прихожей, и едва

Владимир захлопнул и запер за ним дверь, не раздеваясь,

бессильно сполз по стене на пол.

– Что? – непонимающе склонился над ним Владимир.

– Н-ничего… – прошептал Богданка, улыбаясь сам себе. –

Просто устал.

– Бежал?

– Нет, – честно признался Богданка, вынул из кармана

спичечную коробку, протянул Владимиру.

Тот быстро взял и ушел из прихожей.

Посидев, Богданка скинул с себя на пол куртку, размотал и

бросил шарф, стянул заляпанные подмосковной грязью сапоги,

встал, зашел в ванную, открыл кран и жадно напился тепловатой

невкусной воды. Сдерживая себя, глянул в зеркало. На него

ответно глянуло серое осунувшееся лицо с темными кругами

вокруг глаз.

– Спокойный вечер, – произнесли обветренные губы лица и

попытались улыбнуться.

Богданка оттолкнулся от пожелтевшей раковины, пошел в

комнаты.

В гостиной на ковре кругом сидели молча двенадцать человек. В

центре на сильно потрепанном томе “Троецарствия” лежала

Он стал отталкивать ее, но Амман протянул свою большую руку,

взял Владимира за плечо:

– Владимир Яковлевич, прошу вас. Прошу вас.

Его глубокий властный голос подействовал на Владимира. Он

смолк и лишь вяло шевелился в объятиях Авдотьи.

– Господа, – продолжил Амман, обводя сидящих взглядом своих

умных, глубоко посаженых глаз, – мы собрались здесь сегодня,

чтобы пробировать новое. Это новое перед нами.

Все, словно по команде, уставились на коробку.

– Оно стоило нам больших денег. Это самый дорогой, самый

редкий и самый наказуемый продукт в мире. Никто из нас не

пробировал его раньше. Посему давайте не омрачать день сей.

Я предлагаю кинуть жребий.

– На спичках! Коли уж есть спичечный коробок… – горько

усмехнулся всегда печальный Родя Шварц.

– Тринадцать бумажек, одна счастливая. – Амман не обратил

внимания на реплику Роди.

– У меня дома нет бумаги, – пробормотал Владимир.

Амман приподнял коробочку, выдрал из “Троецарствия”

страницу, поставил коробочку на место:

– Ножницы.

Ему подали ножницы. Он стал аккуратно разрезать пожелтевшую

страницу на одинаковые полосы.

– Принеси пакет для мусора, – приказал Владимир Авдотье.

Она неловко вскочила, тряся телесами, выбежала на кухню,

повозилась, вернулась с черным пластиковым пакетом.

– Владимир Яковлевич, надеюсь, стилос имеется у вас? –

спросила Регина.

– Есть где-то, – пробормотал Владимир и добавил со злостью: –

Но предупреждаю: писать им я не обучен.

Он встал, долго рылся в ящиках, нашел изъеденный временем

карандаш, кинул Регине. Регина поймала, понюхала и лизнула

карандаш с нервной улыбкой: – Знаете, господа, я тоже… не

очень-то умею…

– Я напишу. – Амман забрал у нее карандаш, зажал его в кулак и

крупно, коряво написал на одной из полосок: TELLUR. Бросил

карандаш и стал аккуратно складывать полоски пополам и

засовывать их в черный пакет. Большие сильные руки его не

суетились даже теперь. Когда последняя полоска исчезла в

– Уже! – подсказала она.

Все рассмеялись. Этот взрыв смеха как-то успокоил. Кое-кто

принял свое по-легкому, Маврин-Паврин, надышавшись,

подобрел и кинул Регине теплую таблетку. Регина состроила ему.

– Господа, порадуемся за Клопа, – произнес Амман. – Где

мастер?

Вернувшийся из кухни Владимир достал ключ, отпер спальню.

Из двери вышел низкорослый человек с широким узкоглазым

лицом и сумкой на плече.

– Алиша, – представился он с полупоклоном.

Амман молча указал ему на Клопа. Алиша деловито поставил

сумку на стол, вынул из нее машинку, подошел к Клопу,

опустился на колени и стал стричь ему голову наголо.

– Вот почему я так давно не посещал цирульню, – произнес

Клоп, перебирая свои худые пальцы.

– Держите голову повыше, – попросил Алиша.

– И все-таки я не понимаю, почему клин невозможно

использовать дважды? – заговорила довольная Авдотья,

обнимая Владимира.

Владимир, презрительно фыркнув, потюкал Авдотью пальцем по

лбу.

– Теллур от взаимодействия с жирными кислотами теряет

чистоту, становясь солью, – ответил, работая, Алиша. – Процесс

столь активен, что солевой слой довольно широк. И не только в

этом дело. Есть необъяснимые вещи. Например,

кристаллическая решетка меняет свою полярность. В общем,

почистить и забить гвоздик второй раз ни у кого не получалось.

– И не получится, – вздохнул Родя.

– Летальный исход, – добавил раскрасневшийся Маврин-Паврин.

– Диафрагма нейрона и атомы теллура взаимодействуют

стремительно, – продолжал Алиша. – Но – если гвоздь забит в

нужное место. Теллур окисляется, диафрагма теряет жирные

кислоты.

– Да, да, да! – горячо подхватил Снежок. – Это потрясающий,

невероятный процесс, друзья мои, липидные диафрагмы

нейронов буквально слизывают атомы теллура с металла своими

жирными кислотами, как языками, слизывают, слизывают,

окисляют их, при этом сами стремительно размягчаются,

начинается процесс в нейронах, в мозгу, и человече попадает в

беря за руку Бондика-Деи.

– Брат Клоп, хорошего тебе. – Бондик-Деи метнул в Клопа.

– И я, и я, господа, поеду, хотя, признаться честно, сгораю от

жутчайшего, испепеляющего любопытства, – вскочил Снежок. –

Все нутро мое, вся бессмертная сущность содрогается от

желания влезть в череп Клопа, испытать сие божественное

преображение, равного которому не знает ни одно сияние, я уж

не говорю о полетах и приходах, да, да, влезть, а ежели и не

влезать, то хотя бы после всего расспросить досточтимого Клопа

о пережитом, насладиться его радостью причастия небесному,

раствориться хоть на миг в его сверхчувственной исповеди, а

растворившись – сгореть от черной зависти и тут же подобно

Фениксу восстать из черного пепла зависти в белых одеждах

радости и веселья!

– Сеанс может длиться до пяти дней, – предупредил Алиша,

натягивая резиновые перчатки.

– Знаю, досточтимый, знаю, драгоценный Алиша! – подхватил

Снежок. – Именно это знание и заставляет меня покинуть сие

место силы, ибо не выдержит мое сердце испытателя этих пяти!

Лопнет от зависти подобно палестинской смокве! Так что

прощайте, дорогие мои! Прощайте, Владимир Яковлевич!

Он низко поклонился и вышел.

Молча ушли Маврин-Паврин и Самой. С печальной улыбкой

покинул квартиру Родя. На ковре остались сидеть Богданка,

Владимир с Авдотьей, Амман и Регина.

– Нужна кровать, – выпрямился Алиша.

– В спальне, – с усталым равнодушием кивнул Владимир.

Клоп, как лунатик, побрел в спальню. Алиша, Регина и Амман

двинулись следом. Богданка, Владимир и Авдотья остались

сидеть.

– Пошли посмотрим, Володенька. – Авдотья гладила впалую

щеку Владимира.

– Не хочу, – буркнул он.

– А я хочу, – встала Регина и прошла в спальню.

Богданка ушел за ней. Посидев немного, Владимир встал и

вошел в спальню. Клоп уже лежал на кровати на правом боку.

Глаза его были полуприкрыты. Алиша, растянув умницу, налепил

ее на гладкую голову Клопа. На умнице возникло изображение

мозга Клопа с плывущей картой. Алиша простер руки над

Высшее счастье человека – жизнь ради Совершенного

Государства. Великое здание его состоит из нас. Мы – сияющие

кирпичики его величия. Мы – соты, наполненные медом

государственности. Мы – опора Государства. В каждом из нас

поет энергия его мощи. В каждом живет идея Великого

Совершенства. Каждый из нас готов на жертву во имя

Государства. Плоть наша – основа его здания. Любовь наша –

колонны его. В сияющую высь устремлено великое здание.

Вершина его – из чистейшего теллура. Сияет она и слепит.

О, как величественно и совершенно это строение! Нет подобного

ему. Оно создано и построено для нашего счастья. А наше

счастье – в величии нашего Государства.

Его совершенство – наша радость.

Его мощь – наша сила.

Его богатство – наш покой.

Его желания – наш труд.

Его безопасность – наша забота.

Слава тебе, Совершенное Государство!

Слава в веках!

Застава фабричная у нас. Сразу на Сходне, где монорельс

кончается, там и застава наша. Фабрика через три остановки,

хорошая, большая. Там делают живороды разные: и клей, и

войлок, и резину, и пластик, и прокладки разных калиберов, и

даже игрушки живородныя. На фабрике полторы тыщи рыл

работают. Приезжих ровно 500 рыл, как по лимиту Государеву

положено, все китайцы завторостенные. Они за стеной в своих

общагах проживают, приезжают на работу токмо. Работают

китайцы, и наши работают с заставы. На заставе живут

замоскворецкие да застенные. Лимит 1:3. Нас, замоскворецких, в

три раза меньше будет. Застенных поболе, в три раза. На

заставе двенадцать домов. Дома хорошие, капитальныя. Фатеры

в них не шибко большие, но теплыя, уютныя. И вот в фатере

нумер двадцать семь, что в третьем доме, живет-проживает со

своим семейством подлец Николай Абрамович Аникеев. Он на

фабрику год назад к нам пришел, оформился. Сам-то он из

ярославских, приезжай. Когда приехал, он бессемейным

оформился, чтоб токмо угол снять, а за фатеру не плотить пока.

Так и говорил всем: холост, холост. И мне так сказал, когда на

танцах пригласил. Танцевала с ним, понравился. Кудрявый он,

натискивал, миловал. А на следующий день, когда девки наши

уехали на рынок, отдалася я ему. И стали мы с Николаем с тех

пор полюбовниками. Любились в разных местах, где придется.

На Успение ездили с ним на ярмарку, на Воробьевы горы, катал

меня на каруселях, на звездолете слетали мы с ним на

Альдебаран, гуляли по лугам голубым, пивом поил баварским,

кормил сладостями, подарил два платочка живых. И влюбилася

я в него до беспамятства. Стал он не просто полюбовником, а

другом сердешным. Ждала, что предложение мне сделает, а он

все отмалчивался, говорил – не время еще, надобно, дескать,

укорениться, денег поднакопить. Я уж и мамаше светила про

него, кажный день с нею говорили, как и что. Она меня

успокаивала все, что, мол, парень на новом месте, не огляделся

еще, не уверен, мол, не тереби его попусту. Шло времечко,

осень миновала. У нас в цеху трое девок замуж повыходили. И

тут мне как снег на голову – жена Николая приехала. Да и не

одна, а с дочкой шестилетней. Вот оно как вышло. Сразу они на

фатеру семейную переехали. И как токмо я это услыхала –

словно в голове у меня молонья вспыхнула да и осталась

сверкать. Не смогла ни есть, ни спать после. Словно и не вижу

никого от этой молоньи. Одно на уме – пойти к нему и все

решить. Стала весточки запускать: Коля, дорогой, хочу тебя

видеть. А он их гасит все, молчит, как в колодец. Дождалась

перекура – нет его. Как работа началась – в цех сама было

пошла к нему, мастер отогнал – мешаешь работать. В столовой

подошла к нему, он шти наворачивает. Здравствуй, говорю,

Николай Абрамович. Смотрит на меня, словно увидал впервые.

Здравствуй, говорит, Маруся. Пошто же ты меня обманул,

спрашиваю. “А нипошто”, – отвернулся и продолжает шти свои

наворачивать. Тут на меня молонья опять нашла – схватила я

тарелку с биточками да ему на голову. И пошла прочь из

столовой. А потом в цех наш игрушек вошла, взяла с конвейера

коробку для детишек “Дедушкина грибница”, там крошечные

грибки из пластика, их выращивать нужно, схватила горсть,

проглотила, пузырек с водою живородной открыла да и выпила.

Совсем вода живая безвкусная. Пошла на улицу к часовне

нашей, перекрестилась, поклонилась: прости мне, Господи, грех

мой. И тут у меня как попер пластик в животе, я и сознание

потеряла. Очнулася в больнице. Лежу на столе, а доктор мне

шахматному мрамору. Mein Got, сколько живых партий мы на

нем разыграли за эти два года! И я неизменно стоял черным

конем В8. Бзделоватый конек, как говаривает сволочь Дылда-2,

когда я не соглашаюсь на контратаку Маршалла в испанке…

А сзади слонопотамит по мрамору королева:

– Halt! Halt, Miststückchen![13]

Скольжу. Проскальзываю в комнату гобеленов. Завернуться бы в

один из них, подальше от этой фурии, лечь и заснуть глубоким

сном. Хуй на рыло, кривобокий русский… И, как и всех

кривобоких, неизменно заносит меня на виражах. Ёб-с! Это уже

я – головой в позолоченную ножку стола. Искры, искорки,

искринки. Ножки, ножки с облупившейся позолотой. Прекрасные

ножки. Остались от вас токмо рожки…

Виражирую между ножек, стоная.

– Nun, komm’ schon, Duratschjok![14]

Королева топает ножищею. Дрожат вазы в ужасе. Слышу, как сок

ее каплями падает на паркет. Вот уж правда – Vagina Avida[15].

– Ach, du kleine Sau![16]

Королева в ярости.

Улепетывая в Красный кабинет, спиной слышу, как она

перехватает свой сачок за марлевый наконечник и начинает

тяжко разбегаться, как для прыжка с шестом.

– Haaaaaaaalt!!

Грудной голос Доротеи разносится по ночному дворцу. Бас, бас.

Рев, рев. Эхом гудят вазы китайские. Иерихон вагинальный. И

тут же вдали, из покинутой спальни – жалко, слабо:

– Dorothea, Feinsliebchen, wo bist du denn?[17]

Ничтожество безвольное, беzmudddddovoye, бессердечное,

безко… о горе мне, я увязаю в ковре, как послевоенный клоп.

Проклятые турецкие ковры! Дешевка ворсистая! Персидские и

китайские давно разворованы придворной сволочью.

Она настигает меня на пороге Фарфоровой комнаты. Свист

рукояти, удар. Я влетаю в камин. Зола. Ashes to ashes?[18]

– Апчхи! – это я.

Выпрыгиваю из каминной пасти, с ужасом замечая, как она,

огромная, качнув гирями грудей и воздымая махину зада,

размахивается сачком, словно битой для гольфа. А в гольф

королева играет превосходно. Обильные плечи ее блестят от

пота, луна сверкает в растрепанных волосах.

батальон, это знает даже Дылда-8. Конрад Кройцбергский, как и

положено трусу, забив себе в темя для храбрости теллуровый

гвоздь, въехал туда с отрядом кройцбергских мародеров на

своем двухэтажном битюге, когда уже убрали не только трупы

салафитов, но и развалины. Он ехал по Карл-Маркс-штрассе, а

турецкие женщины бросали розы под копыта его Беовульфа.

Герой! Хотя я выпал из процесса и убежал вовсе не из

нравственных соображений: мне, как и всем членам

королевского гарема, все равно кого содомировать – труса или

героя, убийцу или праведника. Работа. Просто… есть пределы.

Предел. Может, я просто устал. Не физически, не физически…

Депрессия? Возможно.

Душевная смута? Пожалуй. Сложность характера? Да уж! Как

опасно долго засидеться в любимчиках. Еще опасней прочитать

много книг. Я – личность. Этим все сказано. Есть вещи в себе,

которые себе же трудно объяснить. Особенно когда висишь

ночью в штрафной клетке…

Гарем спит. Или лучше: спит гарем, не ведая печали…

Из клетки наше удельное сообщество хорошо обозримо.

Тридцать две кровати на тридцать два уда. Пять из которых

пустуют: моя, Дылды-7, Дылды-4, Толстого-2 и… дай бог

памяти… Коротышки-4. Так королева восполняет мой демарш.

Но меня заменить ей будет трудно.

Гарем спит. Храпят толстяки, посапывают коротышки,

присвистывают дылды, а наш брат коловрат предается Морфею

беззвучно. Нас, кривобоких, шестеро. И все, надо признаться,

вполне достойные индивидуумы, каждый со своими прихотями.

Кривой-1 любит долго мылиться, но моется редко. Кривой-2 не

терпит кокосового масла. Кривой-5 панически боится глубоких

глоток. Кривой-4 – дворцовых мышей. А я… опасаюсь многого.

Страхи, страхи. Они формируют настоящего интеллигента. Так

что в “бзделоватом коньке” есть свой резон. И я не-на-ви-жу

контратаку Маршалла. Лучше тягомотная Каро – Канн или

гнилая Пирца – Уфимцева, чем эта черная тоска на доске.

Вообще, кривобокие похожи на шахматных или морских коньков,

это аксиома. А страхи… у кого их нет, verdammt noch mal[20]?

Толстяк-3 хохочет во сне. Счастливый… Вообще, толстяки наши

все как на подбор сплошные гедонисты-сангвиники. Может,

потому что они, в отличие от нас и дылд, не обрезаны. Натянут

сестры-близнецы графини Нюрнбергские, а послезавтра никто не

запретит ей при помощи двух дылд, двух кривых и двух

коротышек поднять графинь уже на шестерные вилы или просто

устроить широкую sex-party с салочками, флягелляцией,

абиссинскими гвардейцами в сахарной пудре и шампанским.

Работы хватает всем, даже Толстяку-2.

Часы прошептали половину третьего.

И все-таки – почему я здесь оказался? Какого черта я

взбрыкнул? Глупость? Или старость? Мне четыре года. Это

средний возраст не только для удов, но и для большинства

маленьких. Значит, это обыкновенный кризис среднего возраста.

Пытаюсь дремать, но не очень получается.

Часы прошептали три. И как по команде: возвращение из

спальни в сераль четверых измочаленных. Бредут, головы

повесив. Судя по их виду, королева, потеряв меня,

перестаралась. Противный Коротышка-4 подходит ко мне:

– Радуйся, кривобокий! Vagina Avida приговорила отдать тебя и

остальных русских в Saatgut[21].

Вот это уже серьезно. Это похуже чем на вдовий аукцион или в

бордели. Это – удойная судьба. Жизнь в лаборатории. Работа

адская, без художеств. Пробирки + удобрение. Потоки

вымученной спермы. И до самой смерти.

И в этом виноват я, идиот. Зажирел и развратился во дворцах,

мудила удалой.

Коротышка завалился спать, Дылда-4 жадно пьет. Прошу его

растолкать кого-нибудь из русских.

Вскорости трое сонных наших стоят внизу. Объявляю им:

– Нас отдают в Saatgut!

Вижу из моей клетки, как живописно цепенеют три русских уда.

Просто граждане Кале в исполнении Сальвадора Дали…

Недолгие прения заканчиваются единогласным решением:

бежать.

Куда?

Непонятно…

Не к графу Шереметьеву же… Четыре года назад он сделал

достойный подарок королеве Доротее: четыре русских уда в

красных лакированных коробках, расписанных палехскими

мастерами. Не думаю, что сей вельможа будет рад

нелегальному возвращению нашему в родной инкубатор.

пиджачок внакидку.

Маша – на ковер, к ногам бритоголовой Наты, сжала ее руку,

покрытую струпьями и свастиками.

– Сестра Надежда всегда поспевает к главному, – улыбается

тихой улыбкой маленький из Болшева.

– Слава Космосу! – Маша прикладывает ладонь к груди и

кланяется.

Все улыбнулись.

Ледяные глаза Неделина чуть подтаяли.

– Итак, продолжим. Главное: Зоран и Горан.

Гостиная зашевелилась неуютно. Вопроса ждали.

– Вчера отлита новая партия кастетов. Итого их теперь…

Ном погладил растянутую на коленях умную бересту.

– Шесть тысяч двести тридцать пять.

– Шесть тысяч двести тридцать пять, – повторил Неделин вслед

за берестяным голосом. – Что это значит, товарищи? Шесть

тысяч двести тридцать пять одержимых, одурманенных

эсеровской пропагандой, выйдут на улицы и одним махом

разрушат всю нашу кропотливую работу.

В гостиной пауза повисла.

– Товарищ Михаил, ты не допускаешь, что среди этих шести

тысяч будут честные рабочие? – наклоняется вперед Холмский,

весь сжатый, пружинистый.

– Большинство из них – честные рабочие, – бесстрастно

Неделин парировал и тут же в атаку перешел, привставая: –

Именно честность и поможет им дискредитировать великую

идею. Именно честность и подведет их под пули, а нас всех –

под арест. Именно честности благодаря поверили они

авантюристам Зорану и Горану! Именно честность отлучила их

от нас! От меня, от вас, от решения съезда, от воззвания

Двадцати Пяти!

– Честность ли?! – загремел Вазир.

– Вот именно, товарищ Вазир! Честность ли? – повышает голос

Неделин. – А может, здесь требуется другое определение?

– Доверчивость! – Ната сжала Машину руку.

– Нетерпимость! – вскинула Ротманская тонкие брови.

– Готовность к революции, – выговорил сложные слова Колун.

– Неуправляемость. – Зоя Ли вытряхнула окурок из длинного

мундштука.

– Это поражение, – кивает сумрачный Мом.

– Я так не считаю. – Неделин выпрямился на стуле с таким

спокойствием на лице, что все смолкли. – У нас имеется кое-что

в запасе, – сказал он и выстрелил взглядом вправо. – Товарищ

Тимур.

Красивый, изысканно одетый Тимур стал приподниматься,

словно к коронации готовясь. Он всегда вызывал у Маши

беспокойный, свербящий интерес, она не понимала сути этого

красивого человека, но сближаться с ним почему-то не

решалась. Это была не профессиональная опаска, но

экзистенциальная. Свою работу пропагандиста-подпольщика

Тимур вел безукоризненно, спокойно, с отточенным

профессионализмом. Подполье быстро приросло к нему

рыцарскими доспехами, партия футуристов стала мечом

сверкающим в его руке. Свои арийские мосты он сжег. Тимур

действовал решительно: фехтовал, разил, нападал и отходил на

выверенную позицию. Но – спокойно, без пафоса, паранойи и

истерик.

Держа прямо свою красивую голову с черной, красиво

подстриженной бородой, как престолом подпертой высоким

белоснежным воротником, вытянув длинные худые руки вдоль

своего стройного, затянутого в синюю тройку тела, Тимур

заговорил:

– Товарищи! В тринадцатом веке монголы, покорив Россию,

вышли к Европе. Экономически она была несравнимо более

лакомым куском, чем полупустынная крестьянская Россия.

Рыцарство Европы собрало свою рать, и под Будапештом

произошло эпохальное сражение между европейцами и

кочевниками. Кочевники разбили европейцев наголову. Европа

лежала перед ними. Но они не вошли даже в Будапешт. Постояв

некоторое время под его стенами, они развернулись и двинулись

назад, в русские степи. По какой же причине армия хана Батыя

не пошла в Европу, не покорила ее? Монголы объяснили это так:

нашим коням будет тесно в европейских городах. Рожденные в

бескрайних степях, они неуверенно чувствовали себя на

городских улицах. Городские пространства были им непонятны.

Следовательно, нельзя покорять то и пытаться владеть тем, чего

ты не понимаешь. Попытки завоевания русских степей

европейцами демонстрируют синдром, прямо противоположный

И меж собой общаются без слов,

Не знают человеческой одежды

Их совершенные и сильные тела —

Нагими рождены, живут нагими,

Для радости, для счастья, для любви.

День начинается у них с молитвы

Сияющему солнечному дню,

Деревьям и траве, горам и долам,

Зверям и птицам, рыбам и червям.

Они природе молятся беззвучно,

Молитва в каждом атоме поет,

Пронизывая гор гранит и кущи

И устремляясь в синеву небес.

Прекрасные тела в поклоне низком

Сгибаются, а мысли их звенят

Хоралом благодарных песнопений.

Так каждый новый день они встречают —

Как первый и последний на земле.

Едва молитвы коллективной волны

В молекулах сияньем пропоют,

Дворец, подобно лилии хрустальной, Раскроется навстречу силы

дня.

И тысячи божественных созданий

В Природу благодатную сойдут,

Чтобы ее своим трудом наполнить.

Их руки источают мощь и силу

Энергий, созидающих огонь.

С Природою у них нет отчужденья,

Дистанций разрушительных, вражды —

Того, чем так, увы, бесславны люди,

Насилующие окружавший мир.

Они слились с Природой воедино

Для счастья и восторга бытия.

Природа им дается без насилья,

Они берут лишь то, что нужно им

Для творчества и полноценной жизни.

Они творят великие дела,

Не ведая ни формул, ни научных

Рассудочных и призрачных миров.

невинно-сестринских, разговаривали негромко, полушепотом. По

потолку плыло звездное небо.

– Тимур проник сквозь завесу, – повторяла Маша, на звезды

глядя.

– Проник в сбывшееся. – Ната играла волосами Маши.

– В великое!

– В реальное.

– Это дает нам.

– Многое. Это больше, чем просто надежда.

– Тимур раздвинул завесу, увидел дворец. Дворец! Ната, дворец

хрустальный!

– Дворец совершенных!

– Дворец вечных!

– Непорочных!

Маша глаза зажмурила. Ната обняла, прижалась:

– Futurum.

– Воплощенное!

– Нетленное.

Они надолго застыли, обнявшись.

– Ната, – прошептала Маша так, словно тайну великую сообщая.

– Я хочу Тимура братом. Но боюсь.

– Он один, – вздохнула Ната. – Ему не нужны ни братья, ни

сестры.

Ему нужно только одно.

– Futurum? – произнесла Маша с восторгом и обидой.

– Futurum, – выдохнула Ната с восторгом и надеждой.

И сестры улыбнулись в темноте.

Ариэль положил руку на белый квадрат двери.

– Слушаю тебя, Ариэль Аранда, – раздался голос.

– Я имею, – произнес Ариэль.

– Если имеешь – входи, – ответил голос.

Дверь поползла в сторону. Ариэль шагнул в темную прихожую.

Едва за ним закрылась дверь, как вспыхнул свет и две овчарки с

рычанием подбежали к нему.

– jSuelo![22] – произнес голос, и собаки легли, перестав рычать.

– Иди вперед и не бойся, – приказал голос.

Ариэль двинулся по коридору в сопровождении овчарок. Коридор

перетек в арку, распахнулся холл с темно-красным полом,

уставленным низкой японской мебелью. В холле было прохладно

– Слава богу.

Возникла пауза. Ариэль стоял, зажав в правой руке теллуровый

гвоздь, а в левой – бумажку в сто тысяч песет.

– Воин, тебе известен плотничий кодекс? – спросил плотник,

отхлебнув отвара.

– Я знаю о правиле семнадцати лет.

– Почему же ты пришел?

– Потому что мне больше.

– Ты приложил свою руку. Вот. – Плотник вызвал голограмму

руки Ариэля и вместе с ней всю его историю, включая

биографию, две детские болезни, два ранения и одну награду. –

Тебе четырнадцать.

– Господин плотник, мне больше.

– Тебе четырнадцать.

– Мне двадцать один.

– С чего ты взял?

– Я взрослый.

– Потому что тебя дважды ранило?

– Нет. Потому что я убил девятерых ваххабитов, тяжело ранил

четырех и легко – восемнадцать.

– И ты уверен, что от этого твой мозг повзрослел на семь лет?

– Мне двадцать один год, господин плотник.

– Тебе четырнадцать лет, воин.

– Господин плотник, я прошу вас.

– Забить?

– Да.

– Детям до семнадцати лет это кино запрещено.

– Я очень прошу вас.

– Смертность в твоем случае – 52 %. Знаешь это?

– Да.

– Это не для детей.

– Я взрослый, господин плотник, мой мозг выдержит. Поверьте,

поверьте мне! Он выдержит, выдержит многое. Он взрослый.

Взрослее меня.

– Это ты хорошо сказал.

Снова возникла пауза. Плотник отхлебнул настоя.

– Но кодекс есть кодекс, дружище.

– Господин плотник…

– Нет, дружище. Дело не в тебе и не в твоем трупе, с которым я

– Я знаю, – ответил Ариэль.

– У меня было всего четверо малолеток.

– И как?

– Всего один врезал дуба. Это очень хороший результат.

Ариэль ничего не ответил. Клепальщик поставил помазок на

стопку кирпичей, взял опасную бритву и принялся брить голову

Ариэлю. Закончив, вытер голову влажной салфеткой, протер

спиртом, развернул навигатор, налепил его на голову, определил

точку, пометил его. Снял с головы навигатор, прыснул из

антисептического спрея себе на руки и стал потирать их.

– Знаешь, что у молодых после забоя ноги сильно бегут?

– Знаю.

– Я запру дверь, ты походишь тут первые часа два. Только дверь

не ломай. А потом – куда угодно.

– Хорошо.

– Как вынимать, знаешь?

– Обработать спреем, вынуть медленно, обработать спреем,

заклеить, приложить лед.

– Молодец, все знаешь.

– Это знают все.

Когда антисептик на руках испарился, клепальщик снова протер

голову Ариэля спиртом, прыснул спреем на точку.

– Мне лечь? – спросил Ариэль.

– Сидя.

Клепальщик открыл продолговатую металлическую коробку, где в

дезинфицирующем растворе лежал теллуровый гвоздь,

принесенный Ариэлем, вынул гвоздь, приставил к точке, взял

давно приготовленный молоток и с одного удара забил гвоздь в

голову.

И оказался Ариэль в городе битвы. И убивали люди друг друга в

городе том. И многие полегли мертвыми, но многие и остались

живы. И ярость наполняла сердца живых. И убивали они

противников веры своей. И взял Ариэль свое оружие, и пошел с

ним по улицам города, сея смерть. И стал убивать врагов. И

хотели убить его, но он был проворнее врагов своих, потому что

не боялся их. И многие пали от руки Ариэля. И дошел он до

улицы, где стоял горящий дом. И направилсяон к горящему дому.

И были враги по пути к дому сему. И старались они убить

Ариэля. Но он оказался проворнее врагов своих и убил их. И

шляпку теллурового гвоздя:

– Это от этого у тебя так стоит?

– Не знаю.

– Чего – не знаю? Теллур вообще-то не афродизиак.

– Я не знаю.

– А я знаю. Хоть и не попробовала пока. Столько бабок эти

гвозди стоят, ужас… Вообще под теллуром редко трахаются.

Знаешь почему?

– Не знаю.

– Заладил! Потому что и без траха хорошо. Ты где сейчас?

– Я там.

– Хорошо там?

– Горячо… – Он усмехнулся и закрыл глаза.

– Океан? Песок? Дворец? Слуги?

– Нет. Дома горят.

– Пожар, что ли?

– Пожар.

– Ты пироман?

– Это что?

– Любишь поджигать дома?

– Не особенно.

– Понятно. Ладно, чаваль[24], погрейся на пожаре, а потом

давай ты кончишь, и я уйду.

– Подожди. – Он вдруг резко сжал ее руку. – Подожди,

подожди…

– Что-то стряслось?

– Сейчас, сейчас…

Не открывая глаз, Ариэль напрягся всем телом, подтягивая ноги.

– Ты такой красивый. – Проститутка наклонилась, целуя его в

живот. – Явно кого-то трахаешь на пожаре. Случаем, не дочку

президента? А может – жену? Она еще вполне! Грудастая!

Он выдохнул облегченно, открыл глаза и расслабился, задышал,

ерзая на простыне:

– Все. Я выпустил его.

– Кого?

– Голубого котенка.

Проститутка молча смотрела на Ариэля.

– Дом горел слева. А там внутри сидел котенок. Под кроватью.

Забился со страху. И плакал. Я хотел это тогда сделать, но там в

– Тот был светлее, – сказал Ариэль.

Возник другой котенок.

– А этот просто синий.

Стали появляться другие котята, голубые, синие, фиолетовые,

но Ариэль бормотал: “Нет”.

Тигриные глаза моргнули.

– Командор, нужной вам расцветки нет ни в Альмерии, ни в

Малаге, ни в Гранаде.

– Значит, эта порода есть только в Кадисе? Покажи.

Возникли голограммы котят. Но нужной нежно-голубой расцветки

не оказалось.

– Почему в Кадисе нет котят такой расцветки?

– Четыре возможные причины, командор:

. Котенок был экслюзивным подарком.

. Хозяева котенка погибли или стали беженцами.

. Мать котенка погибла или стала беженкой.

. Хозяева котенка больше не торгуют котятами.

– И что мне делать?

– Можно попытаться найти того котенка.

– Который за год стал взрослой кошкой, – усмехнулся Ариэль. –

Ты, как всегда, глуп.

– Таким вы меня выбрали, командор, – моргнули тигриные глаза.

– Сколько стоит клонирование голубого котенка?

– От тридцати до восьмидесяти тысяч песет, командор. У нас в

Альмерии есть две лаборатории. Мне провести маркетинг?

– Сделай.

– Слушаюсь, командор.

Сидящий рядом небритый мужчина с солдатским рюкзаком

между ног вздрогнул и забормотал во сне.

– И вот еще чего. – Ариэль снял со своей бритой головы

бейсболку и с удовольствием почесал кожу вокруг пластыря.

– Да, командор?

– Смени свои глаза на кошачьи.

– Такие, командор?

Вместо тигра моргнул голубой котенок.

– Я сказал – на кошачьи, а не на глаза котенка.

В темном, пропахшем людьми воздухе вагона медленно

моргнули кошачьи глаза.

ЗАЯВЛЕНИЕ

встали. Помолилась, сосредоточилась на вечном, легла

пораньше. Не успела заснуть – звонок. Матильда Яковлевна:

обыск у Ахметьевых.

Вот и новость-хреновость. Нынче с какой стороны стрела

отравленная прилетит – знать неведомо. Говорила ему

покойница Дарья Евсеевна: дружба с окольничим тебе, Никита

Маркович, не оберег. И как в воду глядела. Встала, оделась,

затеплила новостной пузырь: арестованы и он, и Наталья

Кирилловна, и обе дочки, и зять. “Тайныя враги государства

Московскаго”. Ежели Он взялся за Ахметьевых, стало быть,

новой волны красной ждать долго не придется. Завтра в ночь

возьмут Солоневича, Василия и Герхарда. А потом и за

горкомовскими придут. Да и мне повисеть на дыбе придется. Я

бы не прочь за Юрочку помучиться, да дело мое намеченное

тогда встанет намертво. “Тайныя враги государства…” Божился

уродец митрополиту, что новых чисток не будет. Зарекалась

свинья жрать дерьмо. И никакие Его обещания на мой счет веры

теперь не стоят. Двуеногому извергу этому веры не должно было

быть, да я дурою легковерною оказалась в который раз. И не

токмо я – весь круг вдовий. “Вдовиц врагов не трогаю”. Как же!

“Ежели волк единожды человечьей крови наелся – наестся и

вдругоредь”. А Он последний год токмо кровию подданных своей

жив, упырь. Пил, пьет и будет пить кровь нашу, пока в могилу не

отвалится. Вот так. Думала, уеду, мостов не сжигая, дабы сердце

грел обратный путь. А теперь едино сжигать придется, рубить по

живому, бежать без оглядки. И рубанула наотмашь: Гаврила,

закладывай! Полчаса на прогрев, пять минут на сборы. Бежать

так бежать. Умницу свернула, спустила в унитаз, пусть опричники

ужо поищут мои проследки. А с собою взяла токмо умную

бересту: для дневника довольно будет. Ворота настежь, дворня в

рев. Прошла как сквозь строй: прощайте на добром слове. И в

первом часу при волчьем солнышке покатили. Задымил самоход

мой по Замоскворечью родному, Василиса в слезы, Еропка

пищит за пазухой, а я сижу как камень – ни слезинки. Мимо

церкви Григория Неоксарийского нашей проехали – не

шелохнулась. Здесь ты, Юрочка, целованием в уста поздравил

меня, жену твою. Прощай, церковь. Сказывают, с этого места

Василий Темный, из плена татарского изыде, увидал Кремль

белокаменный и прослезился от радости. А я вот не вижу отсюда

Гаврила привычно вытянул из-под облучка плетуху, кинул их

туда, сунул плетуху назад. Затем запер заборник, заткнул ключ

за кушак, отвернулся от самоката к дороге, наклонился и шумно

высморкался на нее из обеих ноздрей.

Мимо проехал самокат с полусонным косоглазым ямщиком и

открытым капором, в котором недавно подкованные лошадки

резво молотили протяг, а одна настырно ржала тоненьким

голоском.

Гаврила вытер нос своей широй рукой, отер руку о полу тулупа,

сел на облучок и стал неспешно сворачивать козью ножку,

поглядывая по сторонам из-под густых черных бровей, словно и

не собираясь никуда ехать. На тракте, как всегда, привычно

пахло конским навозом, резким дизельным выхлопом и

сладковатым картофельным. Свернув самокрутку, Гаврила

передавил ее посередке, достал огниво, затеплил. Струя

голубого газа подожгла рисовую бумагу. Гаврила затянулся,

спрятал огниво, повернул ключ зажигания. Затрещал

автономный, кромсая картошку в пульпу, кашлянул главный и

громко зарычал. Гаврила подождал, пуская дым через ноздри,

потом открыл заслонку вполовину. Рычание двигателя перешло в

привычное урчание. Гаврила снял самоход с ручника,

переключил скорость, выжимая сцепку, натянул рукавицы, взялся

за обмотанное живородящей изолентой правило и плавно отжал

педаль сцепки. Самоход плавно же и тронулся.

– Протягивай! – пробормотал он, пыхнув самокруткой, свое

старое, еще с ямщицких времен приставшее к нему напутствие и

стал неспешно прибавлять ходу.

октября

Всю ночь тащились по Рязанке. Пересидела я взаперти, давно

мiра внешнего не видала, уж восьмой месяц из Москвы никуда

не выезжала, представить не могла, что такое рязанский тракт.

Думала, ночью покатим с ветерком, чтоб скорей Москву из

сердца вон. Куда там! Ночь, а на дороге этой четырехполосной

столпотворение такое, что диву даешься: едут и едут кому не

лень. Прорва проезжих! Потому как ночью дешевле – дорожная

подать вдвое меньше дневной. Поначалу едут вроде, как и

положено, каждый в своем ряду. Да токмо порядок сей, как

окружную миновали, сразу и кончился: где битюги трехэтажныя,

где верховые, где самоходы – все смешалось яко в Вавилоне! И

сердца. Все по-старому. Держалась внешне спокойно. Дала

сотнику рубль серебром, чтобы не досматривал. Спросил про

запрещенное: бензин, память, клинья? Клинья мои теллуровые

рассыпаны по снегу замоскворечному, я их в окошко швырнула.

Добровольно. Иначе бы провезла во влагалище, как обычно.

Хватит, хватит спать с призраком… Удивился сотник, что мы

много картошки вывозим в причепах, мол, в Рязани она

дешевле. Возразила, что до Рязани еще доехать надобно. Дурак

головой закивал, шлагбаум поднял.

Выехали с Божьей помощью из упыриного царствия.

октября

Шут Еропка проснулся у княгини за пазухой от толчка: самокат

долго толкался в очереди перед въездной заставой Рязанского

царства. Кряхтя, шут полез по костяным пуговицам кофты

наверх, пища под легкой княгининой шубкой из стриженой норки:

– Тирли-бом, тирли-бом, продается кошкин дом!

Дремлющая в глубоком кресле княгиня потянулась:

– Еропушка…

В кабине было душно, все три окошка запотели от дыхания

княгини и ее служанки Василисы, спящей в своем кресле

напротив. Едва княгиня расстегнула ворот шубки, как в него

просунулся длинный и всегда красный нос Еропки:

– А вот и мы!

– Что же не спится тебе, Еропушка? – Княгиня стала

расстегивать шубку дальше.

– Взопрел я у тебя, матушка, за пазухою, хоть в баню не ходи! –

Еропка уцепился за меховое плечо своими белыми короткими

пальцами, крякнул, подтянулся и сел вровень с лицом княгини.

Это был маленький человек с большой, похожей на

картофельный клубень головой и большими, пухлыми и белыми

руками пятилетнего ребенка. Лицо его с непомерно длинным

носом, длинным щербатым ртом и заплывшими щелочками глаз

всегда смеялось. Русые волосы были аккуратно подстрижены

кружком, большие уши топорщились. Он был одет в белую

косоворотку в крупный горох, подпоясанную ниткой коралловых

бус, и в байковые шаровары, заправленные в фасонистые

полусапожки с загнутыми кверху серебряными носками. На

указательном пальце правой руки Еропки сидел массивный

золотой перстень с вензелем князей Семизоровых – подарок

проповедь. Про смирение, про малые дела и дела большие, что

малый человек способен большие дела творить. А я стою,

слушаю и вдруг расти начинаю. И все на меня смотреть

принимаются, а я что делать и не знаю. И как назло, Варвара

свет Ерофеевна, уд мой восставать зачинает.

Василиса хихикнула и открыла глаза.

– И растет он, растет, тянется, да так, что прямо супротив отца

Паисия, словно таран, ей-ей, сейчас свалит его напрочь! А я,

стало быть, стою, стою, стою ни жив ни мертв, а тут – раз! – и

проснулся.

Василиса засмеялась:

– Вот брехло!

Княгиня, изогнув губы и не повернув красивой головы, привычно

пустила в Еропку струю дыма. Крякнув, он привычно

переместился на шею княгини, обхватив ее сзади за уши руками.

– Как заставу проедем, вели Гавриле у приличного кабака стать,

– сказал княгиня Василисе, не обращая внимания на

перемещения Еропки.

Скуластое лицо Василисы посуровело.

– Матушка, не надобно.

– Вели непременно. – Княгиня затушила окурок в дверной

пепельнице и прикрыла глаза.

октября

Страна Рязань встретила нас чистотою дорожной и вкусными

пирогами. От треволнений всех я проголодалась, велела Гавриле

приобочиться у первого приемлемого трактира. И трактир

рязанский ждать себя не заставил – сразу и выплыл из мги

утренней опосля заставы, после рослых ратников с палицами

светящимися. Вышел половой, поклонился, пригласил меня в

барскую залу, а Василису с Гаврилой – в сволочную. Напилась

чаю зеленого с медом, съела полватрушки да пару пирожков с

вязигой. Не удержалась, заказала рюмку рябиновой. Василиса,

слава богу, не видела. Всего рюмашку. После всех треволнений

позволительно. Еропке корочку водкою помочила, насосался,

спел мне песенку про котенка. А по пузырю у них идет старая

савецкая фильма про гусар-девицу. В Рязани нравы помягче,

несравнимо. Как скинули шесть лет тому с китайской помощью

ваххабитского ставленника Соболевского, так все у них на лад

пошло. И даже дороги чистят, не то что в Московии… Хотелось

некуда спешить. Синий оригинал – никому не помеха. Не

пачкается и живородной каши не просит. Не стал теплым – будь

синим. Принцип! А Робин чужие принципы учитывает. Так что

лучше попотеть, чем посинеть. Забились Робин со шведами на

парковке новой. Лучше. Глубоко и сердито, полей нет, глаза

замазаны. Без вариантов. Кто в новой гнилые гарантии даст?

Глупенький? Родной? Тот, кто клыки покажет? У стокгольмских

пасти застегнуты, дураков нет. Так что – потей и думай. Только

потей с умом, шапку не тереби, а предохранитель – трогай.

Доверие! Что умному доверил, то у глупого – забрал. Рутина!

Работа выездная, ювелирная. Робин мух в носу и до войны не

держал, а теперь и подавно. Просидел шесть минут, умный

предупреждает: едут. Два белых внедорожника. Как на свадьбу.

По полям – чисто. По аватарам – ясно. Выходить не стал, кинул

мячик – парни, я один и без родственников. Те поняли,

подобрали. Гвозди нынче – неэксклюзивный товар. Всем после

заварухи счастливой жизни хочется. Возрождение! Скобяная

лавка – не антикварный магазин. Поэтому и цена ледяна, а не

железная. Лед – не железо, растопить можно. А чтобы растопить

– тепло требуется. Есть тепло – топи, пусть подтечет. Нет – бери,

дуй на пальцы и проваливай. У Робина с теплом все в порядке.

Стал горячие занозы метать. Шведы не морщатся – втыкай,

парень, у нас кожа толстая. Воткнул аж на 24 %. Они даже не

поморщились. Это – местное. Здесь в маскарад играть не будут

– кровь не та. И языком долго ворочать – не их обычай. Робин

сказал – они сделали. Все. Север! Робин из норы вылез, скинул

поля, засветил коридор. Шведы – само спокойствие. Подошел к

джипу, глянул. Три кофра бронированных по тысяче гвоздей в

каждом. Арсенал! Как бухарестские плотники говорят: хватит и

на дом, и на скворешню. Взял на пробу, проверил в кислом.

Теллур чистейший. Снял умного, чтобы шведы возможности

потрогали. Развернулся. И только они палец приложили – тут

Ибрахим со своими норвежскими арабами и полезли из стен.

Внезапность! Третья сила. Ни Робин, ни шведы не ожидали

подобного. А норвежцы отвесили сперва из двух тромбонов по

крупному, потом – веером, горохом свинцовым. Джипы

полопались, как шарики. Шведы – брызгами по потолку.

Вальгалла! Вот уж правда – не ждали. А чего ждать? По следам

все чисто было – чище некуда. И Робин смотрел трижды, и

полседьмого заступаю на смену. И начинается мой день.

Гостиница наша, “Славянка”, небольшая, но уютная и, главное,

не шибко дорога, как большинство московских гостиниц. Все

недорогие надо в Замоскворечье искать, а тут, в Москве, нумера

дешевле пятидесяти рублей не сыщешь. А у нас сорок рублей

одноместный нумер стоит. Это очень даже по-божески. Потому

как хозяин человек мудрый, богобоязненный, не рвач и не

кровопийца. И любит постояльцев, идет им навстречу. И когда

меня принимал на службу, первым делом спросил: Авдотья

Васильевна, любите ли вы служить людям? Вопрос

неожиданный вроде, я к нему не готовилась вовсе, да и тут же

как на духу ответила: люблю! И правда это. Некоторые служат

через силу, а я готова всегда человеку сделать хорошее, мне и

перемогать себя не надобно. Убираюсь всегда чисто, без

небрежностей. Семьи у меня своей нету и вряд ли будет, так как

на лицо я не шибко красива. Сказать правильней – вовсе

некрасива. Да и фигурою тоже не вышла, полна, коротконога,

широка в кости. Ежели что и будет у меня, так лет через

двадцать, когда стану пятидесятилетней. Так мне китайская

гадалка нагадала. Сказала: появится в жизни твоей мужчина,

старший тебя, когда и ты уже немолода будешь, и станете вы

вместе жить, и все у вас будет ладно. Дай Бог, чтобы такое

случилось. А покамест живу я с мамой в Подмоскве. Снимаем

мы двухкомнатную квартирку в Солнцево. Квартирка светлая,

хоть и мала. Маме уж под семьдесят, поздновато она меня

родила, да на все воля Божья. Она пенсию за папу получает, он

в полиции служил, погиб, когда война началась. Пенсия у

мамаши – двадцать шесть рублей, да моя зарплата –

шестьдесят. За квартирку платим полтину. На жизнь нам хватает,

мамаша даже и откладывает маленько. На службу ездить мне

удобно – сперва на монорельсе еду до Университета, а после на

автобусе. Теперь я часто в утреннюю смену работаю, а раньше

только в ночную просилась с одиннадцати тридцати. Но долго не

смогла. Не из-за того, что спать нельзя, а по совсем другой

причине. Одна у меня радость в жизни есть – чужая любовь.

Ежели человеку своей не дано – он чужою питается. Или

Божьей. Но я в монастырь идти не собираюсь, не готова я для

жизни монастырской, я жизнь человеческую люблю. А любовь

человеческую люблю смертельно, до умопомрачения, до холода

не понравилось тоже – разве это блядство с тем шепотом

сравнить можно? Нет ничего слаще стонаний любовных за

стеною. Пробирало это меня так, что домой из гостиницы

возвращалась совсем никакая, мама спросит: Дунечка, что с

тобою, аль заболела? И впрямь – заболела, еле ноги волочу

после дежурства. Приеду, завалюсь на кровать, а заснуть не

могу, все шепоты любовные в голове поют. И сердце побаливать

стало, пила лекарствия, иголки мне ставили, а потом решила –

не буду себя гробить, нельзя так сердце надсаживать.

Договорилась с начальником, что в ночную токмо раз в неделю

выходить буду. И самый раз: сладким-то каждый день

объедаться негоже. Всю неделю жду той ноченьки. Работаю

четыре дня по первосменке, а в пятницу выхожу в ночную. В

пятницу-то самый ход любовный, токмо успевай подслушивать.

Много к нам за любовью людей идет, хоть “Славянка” и не дом

свиданий. Думала как-то в дом свиданий наняться, да

остановилась вовремя: я бы там умерла, подслушивая, сердце б

разорвалось. А тут – в самый раз мне радости, не через край. Но

уж наслушаюсь на всю неделю, до изнеможения. А в

первосменку я обожаю утром, когда все на завтрак идут, зайти в

нумер, где ночью любились, опуститься перед кроватью на

колена, лицом в постель еще теплую окунуться, да так и стоять,

так и стоять. Постель, она же еще тепленькая, все стонания

помнит. Вот и сегодня иду по коридору на втором, вижу –

выходят из двести шестого нумера двое, иностранец

седовласый, представительный и наш мальчишечка стройный в

косоворотке шелковой. Мальчишечка просто херувимчик. Пошли

они завтракать. Поняла с первого взгляда, что не папаша это с

сыном, а полюбовники. Видать, снял мальчишечку на ночь этот

господин приезжий. Вошла в нумер. Бутылка пустая от

шампанского в ведерке, два бокала, в одном из них пустой

гвоздик теллуровый, золотые фантики от конфет. Постель вся

помята, изъерзана. Одна подушка на полу, другая посередке.

Видать, подкладывал иностранец подушечку под херувимчика,

чтобы отлюбить поудобнее. Опустилась я на колена, да в ту

подушечку лицом. Так и стояла.

– Роботы!!! – завопил Керя-машинист так, что услыхали в

третьем вагоне.

Екнули-торкнули сердца: психическая!

и малым-то как-нибудь допыхтеть… На мощную машину

пожадилось сообщество мешочное – вчетверо цену задрали

бандиты симферопольские, видать – с расчетом.

На ход тихий и расчет атаки психической. Да и роботы все

безоружные – зачем товар дырявить, если цельным забрать

нужно?

Богдан:

– Без команды не стрелять!

Но сдают нервы у мешочников:

– Ба-да! Ба-да! Ба-да!

Это в третьем вагоне воронежцы не выдержали.

Дюжину серебристых роботов сшибли. А толку? Сомкнулась

цепь. Много звеньев-роботов в цепочке.

И не выдерживают тамбовские масловозы:

– Братва, пропали!

– Полундра!

– Амбец!

Но Богдан гасит паникеров как фитили. Кому – кулак в харю,

кому – маузер в рот:

– Ступай на место, могатырь, а то из-за тебя все пропадут!