I

Небо было желтым, как латунь; его еще не закоптило дымом. За

крышами фабрики оно светилось особенно сильно. Вот-вот

должно было взойти солнце. Я посмотрел на часы — еще не

было восьми. Я пришел на четверть часа раньше обычного.

Я открыл ворота и подготовил насос бензиновой колонки. Всегда

в это время уже подъезжали заправляться первые машины.

Вдруг за своей спиной я услышал хриплое кряхтение, —

казалось, будто под землей проворачивают ржавый винт. Я

остановился и прислушался. Потом пошел через двор обратно в

мастерскую и осторожно приоткрыл дверь. В полутемном

помещении, спотыкаясь, бродило привидение. Оно было в

грязном белом платке, синем переднике, в толстых мягких

туфлях и размахивало метлой; весило оно не менее девяноста

килограммов; это была наша уборщица Матильда Штосс.

Некоторое время я наблюдал за ней. С грацией бегемота

сновала она взад и вперед между автомобильными радиаторами

и глухим голосом напевала песню о верном гусаре. На столе у

окна стояли две бутылки коньяка. В одной уже почти ничего не

оставалось. Накануне вечером она была полна.

— Однако, фрау Штосс… — сказал я.

Пение оборвалось. Метла упала на пол. Блаженная ухмылка

погасла. Теперь уже я оказался привидением.

— Иисусе Христе, — заикаясь пробормотала Матильда и

уставилась на меня покрасневшими глазами. — Так рано я вас

не ждала.

— Догадываюсь. Ну как? Пришлось по вкусу?

— Еще бы, но мне так неприятно. — Она вытерла рот. — Я

просто ошалела.

— Ну, это уж преувеличение. Вы только пьяны. Пьяны в дым.

Она с трудом сохраняла равновесие. Ее усики подрагивали, и

веки хлопали, как у старой совы. Но постепенно ей всё же

удалось несколько прийти в себя. Она решительно шагнула

вперед:

здоровье! Может, у вас день рождения?

– Да, вы в точку попали, Матильда!

– В самом деле? Правда? – Она вцепилась в мою руку и

тряхнула ее. – От всего сердца желаю счастья! И деньжонок

побольше! Господин Локамп! – Она вытерла рот.

– Я так разволновалась, что надо бы еще одну пропустить! Я же

люблю вас, как родного сына.

– Вот и хорошо!

Я налил ей еще рюмку. Она выпила ее единым духом и, осыпая

меня добрыми пожеланиями, вышла из мастерской.

* * *

Я убрал бутылки и сел к столу. Бледный луч солнца,

проникавший через окно, освещал мои руки. Странное чувство

испытываешь все-таки в день рождения, даже если никакого

значения не придаешь ему. Тридцать лет… Было время, когда

мне казалось, что я никак не доживу до двадцати, так хотелось

поскорее стать взрослым. А потом…

Я вытащил из ящика листок почтовой бумаги и стал вспоминать.

Детство, школа… Все это так далеко ушло, словно никогда и не

было. Настоящая жизнь началась только в 1916 году. Как раз

тогда я стал новобранцем. Тощий, долговязый,

восемнадцатилетний, я падал и вскакивал под команду усатого

унтер-офицера на старой пашне за казармой. В один из первых

вечеров моя мать пришла в казарму навестить меня. Ей

пришлось прождать целый час. Я неправильно уложил ранец и в

наказание должен был в свободное время чистить уборную.

Мать хотела помочь мне, но ей не разрешили. Она плакала, а я

так устал, что заснул, когда она сидела со мной.

1917 год. Фландрия. Мы с Мидендорфом купили в погребке

бутылку красного вина. Собирались покутить. Но не вышло. На

рассвете англичане открыли ураганный огонь. В полдень ранили

Кестера. Майер и Петерс были убиты перед вечером. А к ночи,

когда мы уже надеялись отдохнуть и откупорили бутылку,

началась газовая атака. Удушливые облака заползали в

блиндажи. Правда, мы вовремя надели противогазы. Но у

Мидендорфа маска прорвалась. Когда он заметил, было уже

поздно. Пока он срывал ее и искал другую, он наглотался газа, и

который до этого несколько лет шатался по Южной Америке, а

потом и я.

Я вытащил из кармана сигарету. Собственно говоря, я мог быть

вполне доволен. Жилось мне неплохо, я имел работу, был силен,

вынослив и, как говорится, находился в добром здравии; но все

же лучше было не раздумывать слишком много. Особенно

наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно возникало

прошлое и таращило мертвые глаза. Но для таких случаев

существовала водка.

* * *

Заскрипели ворота. Я разорвал листок с датами своей жизни и

бросил его под стол в корзинку. Дверь распахнулась. На пороге

стоял Готтфрид Ленц, худой, высокий, с копной волос цвета

соломы и носом, который, вероятно, предназначался для

совершенно другого человека. Следом за ним вошел Кестер.

Ленц встал передо мной;

– Робби! – заорал он. – Старый обжора! Встать и стоять как

полагается! Твои начальники желают говорить с тобой!

– Господи боже мой, – я поднялся. – А я надеялся, что вы не

вспомните… Сжальтесь надо мной, ребята!

– Ишь чего захотел! – Готтфрид положил на стол пакет, в

котором что-то звякнуло.

– Робби! Кто первым повстречался тебе сегодня утром? Я стал

вспоминать…

– Танцующая старуха!

– Святой Моисей! Какое дурное предзнаменование! Но оно

подходит к твоему гороскопу. Я вчера его составил. Ты родился

под знаком Стрельца и, следовательно, непостоянен,

колеблешься как тростник на ветру, на тебя воздействуют какие

то подозрительные листригоны Сатурна, а в этом году еще и

Юпитер. И поскольку Отто и я заменяем тебе отца и мать, я

вручаю тебе для начала некое средство защиты. Прими этот

амулет! Правнучка инков однажды подарила мне его. У нее была

голубая кровь, плоскостопие, вши и дар предвидения.

«Белокожий чужестранец, – сказала она мне. – Его носили цари,

в нем заключены силы Солнца, Луны и Земли, не говоря уже о

прочих мелких планетах. Дай серебряный доллар на водку и

– А не свернуть ли нам шею одной из них?

– Пусть решает Робби, – сказал Кестер. – Это просто

неприлично, Готтфрид, делать такие неуклюжие намеки тому, кто

получил подарок.

– Еще неприличнее заставлять умирать от жажды подаривших, –

возразил Ленц и откупорил бутылку. Аромат растекся по всей

мастерской.

– Святой Моисей! – сказал Готтфрид. Мы стали принюхиваться.

– Отто, аромат сказочный. Нужно обратиться к самой высокой

поэзии, чтобы найти достойное сравнение.

– Да, такой ром слишком хорош для нашего мрачного сарая! –

решил Ленц. – Знаете что? Поедем за город, поужинаем где

нибудь и прихватим бутылку с собой. Там, на лоне природы, мы

ее и выдуем.

– Блестяще.

Мы откатили в сторону кадилляк, с которым возились весь день.

За ним стоял очень странный предмет на четырех колесах. Это

была гоночная машина Отто Кестера – гордость нашей

мастерской.

Однажды на аукционе Кестер купил по дешевке старую колымагу

с высоким кузовом. Присутствовавшие специалисты не

колеблясь заявили, что это занятный экспонат для музея

истории транспорта. Больвис – владелец фабрики дамских

пальто и гонщик-любитель – посоветовал Отто переделать свое

приобретение в швейную машину. Но Кестер не обращал ни на

кого внимания. Он разобрал машину, как карманные часы, и

несколько месяцев подряд возился с ней, оставаясь иногда в

мастерской до глубокой ночи. И вот однажды он появился в

своем автомобиле перед баром, в котором мы обычно сидели по

вечерам. Больвис едва не свалился от хохота, так уморительно

все это выглядело. Шутки ради он предложил Отто пари. Он

ставил двести марок против двадцати, если Кестер захочет

состязаться с его новой гоночной машиной: дистанция десять

километров и один километр форы для машины Отто. Они

ударили по рукам. Вокруг смеялись, предвкушая знатную потеху.

Но Отто пошел дальше: он отказался от форы и с невозмутимым

видом предложил повысить ставку до тысячи марок против

тысячи. Изумленный Больвис спросил, не отвезти ли его в

психиатрическую лечебницу. Вместо ответа Кестер запустил

Теперь машины неслись рядышком вдоль прямого длинного

шоссе. Через несколько сот метров впереди показался грузовик,

который громыхал нам навстречу. Бюику пришлось уступить

дорогу, и он отстал. Едва он снова поравнялся с «Карлом», как

промчался автокатафалк с развевающимися лентами венков, и

он снова должен был отстать. Потом шоссе очистилось.

Между тем водитель бюика утратил все свое высокомерие.

Раздраженно сжав губы, сидел он, пригнувшись к рулю, его

охватила гоночная лихорадка. Вдруг оказалось, что его честь

зависит от того, сумеет ли он оставить позади этого щенка. Мы

же сидели на своих местах с видом полнейшего равнодушия.

Бюик просто не существовал для нас. Кестер спокойно глядел на

дорогу, я, скучая, уставился в пространство, а Ленц, хотя к этому

времени он уже превратился в сплошной комок напряженных

нервов, достал газету и углубился в нее, словно для него сейчас

не было ничего важнее.

Несколько минут спустя Кестер подмигнул нам, «Карл»

незаметно убавлял скорость, и бюик стал медленно перегонять.

Мимо нас пронеслись его широкие сверкающие крылья,

глушитель с грохотом швырнул нам в лицо голубой дым.

Постепенно бюик оторвался примерно метров на двадцать. И

тогда, как мы этого и ожидали, из окна показалось лицо

водителя, ухмыляющееся с видом явного торжества. Он считал,

что уже победил.

Но он не ограничился этим. Он не мог отказать себе в

удовольствии поиздеваться над побежденными и махнул нам,

приглашая догонять. Его жест был подчеркнуто небрежен и

самоуверен.

– Отто, – призывно произнес Ленц.

Но это было излишним. В то же мгновение «Карл» рванулся

вперед. Компрессор засвистел. И махнувшая нам рука сразу же

исчезла: «Карл» последовал приглашению – он догонял. Он

догонял неудержимо; нагнал, и тут-то впервые мы обратили

внимание на чужую машину. С невинно вопрошающими лицами

смотрели мы на человека за рулем. Нас интересовало, почему

он махал нам. Но он, судорожно отвернувшись, смотрел в другую

сторону, а «Карл» мчался теперь на полном газу, покрытый

грязью, с хлопающими крыльями, – победоносный навозный жук.

– Отлично сделано, Отто, – сказал Ленц Кестеру. – Этому парню

подошел к нам.

– Какой марки ваша машина? – спросил он с уксусно-кислой

гримасой, обращаясь к Кестеру, который стоял ближе к нему.

Мы некоторое время помолчали. Несомненно, он считал нас

автомеханиками, выехавшими в воскресных костюмах погулять

на чужой машине.

– Вы, кажется, что-то сказали? – спросил, наконец, Отто с

сомнением. Его тон указывал на возможность быть повежливей.

Мужчина покраснел.

– Я спросил об этой машине, – заявил он ворчливо.

Ленц выпрямился. Его большой нос дрогнул. Он был

чрезвычайно требователен в вопросах вежливости ко всем, кто с

ним соприкасался. Но внезапно, прежде чем он успел открыть

рот, распахнулась вторая дверца бюика. Выскользнула узкая

нога, мелькнуло тонкое колено. Вышла девушка и медленно

направилась к нам.

Мы переглянулись, пораженные. Раньше мы и не заметили, что

в машине еще кто-то сидит. Ленц немедленно изменил позицию.

Он широко улыбнулся, все его веснушчатое лицо расплылось. И

мы все тоже вдруг заулыбались неизвестно почему.

Толстяк удивленно глядел на нас. Он чувствовал себя

неуверенно и явно не знал, что же делать дальше. Наконец он

представился, сказав с полупоклоном: «Биндинг», цепляясь за

собственную фамилию, как за якорь спасения.

Девушка подошла к нам. Мы стали еще приветливей.

– Так покажи им машину, Отто, – сказал Ленц, бросив быстрый

взгляд на Кестера.

– Что ж, пожалуй, – ответил Отто, улыбаясь одними глазами.

– Да, я охотно посмотрел бы, – Биндинг говорил уже

примирительное. – У нее, видно, чертовская скорость. Этак, за

здорово живешь, оторвалась от меня.

Они вдвоем подошли к машине, и Кестер поднял капот «Карла».

Девушка не пошла с ними. Стройная и молчаливая, она стояла в

сумерках рядом со мной и Ленцем. Я ожидал, что Готтфрид

использует обстоятельства и взорвется, как бомба. Ведь он был

мастер в подобных случаях. Но, казалось, он разучился

говорить. Обычно он токовал, как тетерев, а теперь стоял словно

монах, давший обет молчания, и не двигался с места.

– Простите, пожалуйста, – сказал наконец я. – Мы не заметили,

* * *

Кестер и Биндинг вернулись. За эти несколько минут Биндинг

стал совершенно другим человеком. По всей видимости, он был

одним из тех автомобильных маньяков, которые испытывают

совершеннейшее блаженство, когда им удается встретить

специалиста, с которым можно поговорить.

– Не поужинаем ли мы вместе? – спросил он.

– Разумеется, – ответил Ленц.

Мы вошли в трактир. В дверях Готтфрид подмигнул мне, кивнув

на девушку:

– А знаешь, ведь она с лихвой искупает утреннюю встречу с

танцующей старухой.

Я пожал плечами:

– Возможно. Но почему это ты предоставил мне одному

заикаться?

Он засмеялся:

– Должен же и ты когда-нибудь научиться, деточка.

– Не имею никакого желания еще чему-нибудь учиться, – сказал

я.

Мы последовали за остальными. Они уже сидели за столом.

Хозяйка подавала печенку и жареную картошку. В качестве

вступления она поставила большую бутылку хлебной водки.

Биндинг оказался говоруном неудержимым, как водопад. Чего он

только не знал об автомобилях! Когда же он услыхал, что

Кестеру приходилось участвовать в гонках, его симпатия к Отто

перешла все границы.

Я пригляделся к Биндингу внимательнее. Он был грузный,

рослый, с красным лицом и густыми бровями; несколько

хвастлив, несколько шумен и, вероятно, добродушен, как люди,

которым везет в жизни. Я мог себе представить, что по вечерам,

прежде чем лечь спать, он серьезно, с достоинством и

почтением разглядывает себя в зеркало.

Девушка сидела между Ленцем и мною. Она сняла пальто и

осталась в сером английском костюме. На шее у нее была белая

косынка, напоминавшая жабо амазонки. При свете лампы ее

шелковистые каштановые волосы отливали янтарем. Очень

прямые плечи слегка выгибались вперед, руки узкие, с длинными

пальцами казались суховатыми. Большие глаза придавали

и, в явном восторге оттого, что дорога свободна, бурно ухаживал

за Биндингом. Они распили вдвоем еще бутылку джина и час

спустя уже были на «ты». Ленц, когда он бывал хорошо

настроен, умел так увлекать окружающих, что ему нельзя было

ни в чем отказать. Да он и сам тогда не мог себе ни в чем

отказать. Теперь он полностью завладел Биндингом, и вскоре

оба, сидя в беседке, распевали солдатские песни. А про девушку

последний романтик тем временем совершенно забыл.

* * *

Мы остались втроем в зале трактира. Внезапно наступила

тишина. Мерно тикали шварцвальдские часы. Хозяйка убирала

стойку и по-матерински поглядывала на нас. У печки растянулась

коричневая гончая собака. Время от времени она лаяла со сна,

– тихо, визгливо и жалобно. За окном шурша скользил ветер. Его

заглушали обрывки солдатских песен, и мне казалось, что

маленькая комнатка трактира вместе с нами подымается ввысь

и, покачиваясь, плывет сквозь ночь, сквозь годы, сквозь

множество воспоминаний.

Было какое-то странное настроение. Словно время

остановилось; оно уже не было рекой, вытекающей из мрака и

впадающей в мрак, – оно стало морем, в котором безмолвно

отражалась жизнь. Я поднял свой бокал. В нем поблескивал ром.

Я вспомнил записку, которую составлял с утра в мастерской.

Тогда мне было немного грустно. Сейчас все прошло. Мне было

все безразлично, – живи, пока жив. Я посмотрел на Кестера. Он

говорил с девушкой, я слушал, но не различал слов. Я

почувствовал мягкое озарение первого хмеля, согревающего

кровь, которое я любил потому, что в его свете все

неопределенное, неизвестное кажется таинственным

приключением. В саду Ленц и Биндинг пели песню о сапере в

Аргоннском лесу. Рядом со мной звучал голос незнакомой

девушки; она говорила тихо и медленно, низким, волнующим,

чуть хриплым голосом. Я допил свой бокал.

Вернулись Ленц и Биндинг. Они несколько протрезвели на

свежем воздухе. Мы стали собираться. Я подал девушке пальто.

Она стояла передо мной, плавно расправляя плечи, откинув

голову назад, чуть приоткрыв рот в улыбке, которая никому не

безнадежность убогих меблированных комнат, ожидающих нас, и

все отчаянье нашего существования. Стойка бара была

капитанским мостиком на корабле жизни, и мы, шумя, неслись

навстречу будущему.

II

На следующий день было воскресенье. Я спал долго и

проснулся только когда солнце осветило мою постель. Быстро

вскочив, я распахнул окно. День был свеж и прозрачно ясен. Я

поставил спиртовку на табурет и стал искать коробку с кофе.

Моя хозяйка – фрау Залевски – разрешала мне варить кофе в

комнате. Сама она варила слишком жидкий. Мне он не годился,

особенно наутро после выпивки. Вот уже два года, как я жил в

пансионе фрау Залевски. Мне нравилась улица. Здесь всегда

что-нибудь происходило, потому что вблизи друг от друга

расположились дом профсоюзов, кафе «Интернационалы» и

сборный пункт Армии спасения. К тому же, перед нашим домом

находилось старое кладбище, на котором уже давно никого не

хоронили. Там было много деревьев, как в парке, и в тихие ночи

могло показаться, что живешь за городом. Но тишина наступала

поздно, потому что рядом с кладбищем была шумная площадь с

балаганами, каруселями и качелями.

Для фрау Залевски соседство кладбища было на руку. Ссылаясь

на хороший воздух и приятный вид, она требовала более

высокую плату. Каждый раз она говорила одно и то же: «Вы

только подумайте, господа, какое местоположение!» Одевался я

медленно. Это позволяло мне ощутить воскресенье. Я умылся,

побродил по комнате, прочел газету, заварил кофе и, стоя у окна,

смотрел, как поливают улицу, слушал пение птиц на высоких

кладбищенских деревьях. Казалось, это звуки маленьких

серебряных флейт самого господа бога сопровождают нежное

ворчанье меланхолических шарманок на карусельной площади…

Я выбрал рубашку и носки, и выбирал так долго, словно у меня

их было в двадцать раз больше, чем на самом деле.

Насвистывая, я опорожнил свои карманы: монеты, перочинный

нож, ключи, сигареты… вдруг вчерашняя записка с номером

телефона и именем девушки. Патриция Хольман. Странное имя

– Патриция. Я положил записку на стол. Неужели это было

Хассе поднял руки:

– Подумайте только, опять у нас уволили двоих. Следующий на

очереди я, вот увидите, я!

В таком страхе он жил постоянно от первого числа одного

месяца до первого числа другого. Я налил ему рюмку водки. Он

дрожал всем телом. В один прекрасный день он свалится, – это

было очевидно. Больше он уже ни о чем не мог говорить.

– И все время эти упреки… – прошептал он. Вероятно, жена

упрекала его в том, что он испортил ей жизнь. Это была

женщина сорока двух лет, несколько рыхлая, отцветшая, но,

разумеется, не так опустившаяся, как муж. Ее угнетал страх

приближающейся старости. Вмешиваться было бесцельно.

– Послушайте, Хассе, – сказал я. – Оставайтесь у меня сколько

хотите. Мне нужно уйти. В платяном шкафу стоит коньяк, может

быть он вам больше понравится. Вот ром. Вот газеты. А потом,

знаете что? Уйдите вечером с женой из этого логова. Ну, сходите

хотя бы в кино. Это обойдется вам не дороже, чем два часа в

кафе. Но зато больше удовольствия. Сегодня главное: уметь

забывать! И не раздумывать! – Я похлопал его по плечу,

испытывая что-то вроде угрызения совести. Впрочем, кино

всегда годится. Там каждый может помечтать.

* * *

Дверь в соседнюю комнату была распахнута. Слышались

рыдания жены. Я пошел по коридору. Следующая дверь была

приоткрыта. Там подслушивали. Оттуда струился густой запах

косметики. Это была комната Эрны Бениг – личной секретарши.

Она одевалась слишком элегантно для своего жалованья, но

один раз в неделю шеф диктовал ей до утра. И тогда на

следующий день у нее бывало очень плохое настроение. Зато

каждый вечер она ходила на танцы. Она говорила, что если не

танцевать, то и жить не захочется. У нее было двое друзей.

Один любил ее и приносил ей цветы. Другого любила она и

давала ему деньги.

Рядом с ней жил ротмистр граф Орлов – русский эмигрант,

кельнер, статист на киносъемках, наемный партнер для танцев,

франт с седыми висками. Он замечательно играл на гитаре.

Каждый вечер он молился Казанской божьей матери,

день, то полностью выбиваешься из колеи; нет, во второй раз

мне уж не осилить.

Я смотрел на бледное лицо с торчащими ушами, близорукие

глаза, щуплую фигуру с впалой грудью. Эх, проклятье!

– Ну, будь здоров, Джорджи. – Я вспомнил: родителей у него уж

тоже нет.

Кухня. На стенке чучело – голова дикого кабана, – наследство,

оставленное покойным Залевски. Рядом в прихожей телефон.

Полумрак. Пахнет газом и плохим жиром. Входная дверь со

множеством визитных карточек у звонка. Среди них и моя –

«Роберт Локамп, студент философии. Два долгих звонка». Она

пожелтела и загрязнилась. Студент философии… Видите ли

каков! Давно это было. Я спустился по лестнице в кафе

«Интернациональ».

* * *

Кафе представляло собой большой, темный, прокуренный,

длинный, как кишка, зал со множеством боковых комнат.

Впереди, возле стойки, стояло пианино. Оно было расстроенно,

несколько струн лопнуло, и на многих клавишах недоставало

костяных пластинок; но я любил этот славный заслуженный

музыкальный ящик. Целый год моей жизни был связан с ним,

когда я работал здесь тапером. В боковых комнатах кафе

проводили свои собрания торговцы скотом; иногда там

собирались владельцы каруселей и балаганов. У входа в зал

сидели проститутки.

В кафе было пусто. Один лишь плоскостопии кельнер Алоис

стоял у стойки. Он спросил:

– Как обычно?

Я кивнул. Он принес мне стакан портвейна пополам с ромом. Я

сел к столику и, ни о чем не думая, уставился в пространство. В

окно падал косой луч солнца. Он освещал бутылки на полках.

Шерри-бренди сверкало как рубин.

Алоис полоскал стаканы. Хозяйская кошка сидела на пианино и

мурлыкала. Я медленно выкурил сигарету. Здешний воздух

нагонял сонливость. Своеобразный голос был вчера у этой

девушки. Низкий, чуть резкий, почти хриплый и все же ласковый.

– Дай-ка мне посмотреть журналы, Алоис, – сказал я.

хотелось спрашивать. К этому я приучил себя за тот год, что был

здесь тапером. Так было удобнее. Это было так же обычно, как и

мое обращение на «ты» со всеми девицами. Иначе просто

нельзя было.

– Будь здоров, Роберт.

– Будь здорова, Роза.

Я посидел еще немного. Но в этот раз что-то не клеилось, не

возникал, как обычно, тот сонливый покой, ради которого я по

воскресеньям заходил отдохнуть в «Интернациональ». Я выпил

еще стакан рома, погладил кошку и ушел.

Весь день я слонялся без толку. Не зная, что предпринять, я

нигде подолгу не задерживался. К вечеру пошел в нашу

мастерскую. Кестер был там. Он возился с кадилляком. Мы

купили его недавно по дешевке, как старье. А теперь

основательно отремонтировали, и Кестер как раз наводил

последний глянец. В этом был деловой расчет. Мы надеялись

хорошенько на нем заработать. Правда, я сомневался, что это

нам удастся. В трудные времена люди предпочитают покупать

маленькие машины, а не такой дилижанс.

– Нет, Отто, мы не сбудем его с рук, – сказал я. Но Кестер был

уверен.

– Это средние машины нельзя сбыть с рук, – заявил он. –

Покупают дешевые и самые дорогие. Всегда есть люди, у

которых водятся деньги. Либо такие, что хотят казаться

богатыми.

– Где Готтфрид? – спросил я.

– На каком-то политическом собрании.

– С ума он сошел. Что ему там нужно?

Кестер засмеялся:

– Да этого он и сам не знает. Скорей всего, весна у него в крови

бродит. Тогда ему обычно нужно что-нибудь новенькое.

– Возможно, – сказал я. – Давай я тебе помогу.

Мы возились, пока не стемнело.

– Ну, хватит, – сказал Кестер.

Мы умылись.

– А знаешь, что у меня здесь? – спросил Отто, похлопывая по

бумажнику.

– Ну?

– Два билета на бокс. Не пойдешь ли ты со мной?

Вместо того чтобы только справиться о том, как она доехала, я

договорился о встрече на послезавтра и лишь тогда повесил

трубку. И сразу ощутил, что все вокруг уже не кажется мне таким

бессмысленным. «С ума сошел», – подумал я и покачал головой.

Потом опять снял трубку и позвонил Кестеру:

– Билеты еще у тебя, Отто?

– Да.

– Ну и отлично. Так я пойду с тобой на бокс. После бокса мы

еще немного побродили по ночному городу. Улицы были светлы

и пустынны. Сияли вывески. В витринах бессмысленно горел

свет. В одной стояли голые восковые куклы с раскрашенными

лицами. Они выглядели призрачно и развратно. В другой

сверкали драгоценности. Потом был магазин, залитый белым

светом, как собор. Витрины пенились пестрым, сверкающим

шелком. Перед входом в кино на корточках сидели бледные

изголодавшиеся люди. А рядом сверкала витрина

продовольственного магазина. В ней высились башни

консервных банок, лежали упакованные в вату вянущие яблоки,

гроздья жирных гусей свисали, как белье с веревки, нежно

желтыми и розовыми надрезами мерцали окорока, коричневые

круглые караваи хлеба и рядом копченые колбасы и печеночные

паштеты.

Мы присели на скамью в сквере. Было прохладно. Луна висела

над домами, как большая белая лампа. Полночь давно прошла.

Неподалеку на мостовой рабочие разбили палатку. Там

ремонтировали трамвайные рельсы. Шипели сварочные

аппараты, и снопы искр вздымались над склонившимися

темными фигурами. Тут же, словно полевые кухни, дымились

асфальтные котлы.

Мы сидели; каждый думал о своем.

– А странно вот так в воскресенье, Отто, правда? Кестер кивнул.

– В конце концов радуешься, когда оно уже проходит, – сказал я

задумчиво.

Кестер пожал плечами:

– Видимо, так привыкаешь гнуть спину в работе, что даже

маленькая толика свободы как-то мешает. Я поднял воротник:

– А что, собственно, мешает нам жить, Отто? Он поглядел на

меня улыбаясь:

– Прежде было такое, что мешало, Робби.

– Автомобили покупают не для того, чтобы вкладывать деньги,

мой мальчик, – пренебрежительно объяснял Готтфрид. – Их

покупают, чтобы тратить деньги, и с этою уже начинается

романтика, во всяком случае для делового человека. А у

большинства людей она на этом и кончается. Как ты полагаешь,

Отто?

– Знаешь ли… – начал Кестер осторожно.

– Да что тут много разговаривать! – прервал его я. – С такой

рекламой можно продавать путевки на курорт или крем для дам,

но не автомобили.

Ленц приготовился возражать.

– Погоди минутку, – продолжал я. – Нас ты, конечно, считаешь

придирами, Готтфрид. Поэтому я предлагаю – спросим Юппа. Он

– это голос народа.

Юпп, наш единственный служащий, пятнадцатилетний паренек,

числился чем-то вроде ученика. Он обслуживал заправочную

колонку, приносил нам завтрак и убирал по вечерам. Он был

маленького роста, весь усыпан веснушками и отличался самыми

большими и оттопыренными ушами, которые я когда-либо видел.

Кестер уверял, что если бы Юпп выпал из самолета, то не

пострадал бы. С такими ушами он мог бы плавно спланировать и

приземлиться. Мы позвали его. Ленц прочитал ему объявление.

– Заинтересовала бы тебя такая машина, Юпп? – спросил

Кестер.

– Машина? – спросил Юпп.

Я засмеялся.

– Разумеется, машина, – проворчал Готтфрид. – А что ж, по

твоему, речь идет о лошади?

– А есть ли у нее прямая скорость? А как управляется

кулачковый вал? Имеются ли гидравлические тормоза? –

осведомился невозмутимый Юпп.

– Баран, ведь это же наш кадилляк! – рявкнул Ленц.

– Не может быть, – возразил Юпп, ухмыляясь во все лицо.

– Вот тебе, Готтфрид, – сказал Кестер, – вот она, современная

романтика.

– Убирайся к своему насосу, Юпп. Проклятое дитя двадцатого

века!

Раздраженный Ленц отправился в мастерскую с твердым

намерением сохранить весь поэтический пыл своего объявления

– Великолепно, – сказал Кестер. – Это нам очень кстати. А как с

нашей сметой?

– Тоже утверждена.

– Без сокращений?

Барзиг зажмурил один глаз:

– Сперва господа не очень соглашались, но в конце концов…

– Еще по одной за страховое общество «Феникс»! – воскликнул

Ленц, наливая в стаканы.

Барзиг встал и начал прощаться.

– Подумать только, – сказал он, уже уходя. – Дама, которая была

в форде, все же умерла несколько дней тому назад. А ведь у нее

лишь порезы были. Вероятно, очень большая потеря крови.

– Сколько ей было лет? – спросил Кестер.

– Тридцать четыре года, – ответил Барзиг. – И беременна на

четвертом месяце. Застрахована на двадцать тысяч марок.

* * *

Мы сразу же отправились за машиной. Она принадлежала

владельцу булочной. Он ехал вечером, был немного пьян и

врезался в стену. Но пострадала только его жена; на нем самом

не оказалось даже царапины. Мы встретились с ним в гараже,

когда готовились выкатывать машину. Некоторое время он молча

присматривался к нам; несколько обрюзгший, сутулый, с

короткой шеей, он стоял, слегка наклонив голову. У него был

нездоровый сероватый цвет лица, как у всех пекарей, и в

полумраке он напоминал большого печального мучного червя.

Он медленно подошел к нам.

– Когда будет готова? – спросил он.

– Примерно через три недели, – ответил Кестер.

Булочник показал на верх машины:

– Ведь это тоже включено, не правда ли?

– С какой стати? – спросил Отто. – Верх не поврежден.

Булочник сделал нетерпеливый жест:

– Разумеется. Но можно ведь выкроить новый верх. Для вас это

достаточно крупный заказ. Я думаю, мы понимаем друг друга.

– Нет, – ответил Кестер.

Он понимал его отлично. Этот субъект хотел бесплатно получить

новый верх, за который страховое общество не платило, он

он привел с собой компанию дам, которые искали место, во

главе с пожилой особой атлетического сложения, в шляпке с

плерезами.

– Вот, прошу, четыре места, – сказал кельнер, указывая на мой

стол.

– Стоп! – ответил я. – Стол занят. Ко мне должны прийти.

– Так нельзя, сударь, – возразил кельнер. – В это время у нас не

полагается занимать места.

Я поглядел на него. Потом взглянул на атлетическую даму,

которая уже подошла вплотную к столу и вцепилась в спинку

стула. Увидев ее лицо, я отказался от дальнейшего

сопротивления. Даже пушки не смогли бы поколебать эту особу в

ее решимости захватить стол.

– Не могли бы вы тогда по крайней мере принести мне еще

коньяку? – проворчал я, обращаясь к кельнеру.

– Извольте, сударь. Опять большую порцию?

– Да.

– Слушаюсь. – Он поклонился. – Ведь это стол на шесть персон,

сударь, – сказал он извиняющимся тоном.

– Ладно уж, принесите только коньяк. Атлетическая особа,

видимо, принадлежала к обществу поборников трезвости. Она

так уставилась на мою рюмку, словно это была тухлая рыба.

Чтоб позлить ее, я заказал еще один и в упор взглянул на нее.

Вся эта история меня внезапно рассмешила. Зачем я забрался

сюда? Зачем мне нужна эта девушка? Здесь, в суматохе и гаме,

я вообще ее не узнаю. Разозлившись, я проглотил свой коньяк.

– Салют! – раздался голос у меня за спиной. Я вскочил. Она

стояла и смеялась:

– А вы уже заблаговременно начинаете? Я поставил на стол

рюмку, которую все еще держал в руке. На меня напало вдруг

замешательство. Девушка выглядела совсем по-иному, чем

запомнилось мне. В этой толпе раскормленных баб, жующих

пирожные, она казалась стройной, молодой амазонкой,

прохладной, сияющей, уверенной и недоступной. «У нас с ней не

может быть ничего общего», – подумал я и сказал:

– Откуда это вы появились, словно призрак? Ведь я все время

следил за дверью.

Она кивнула куда-то направо:

– Там есть еще один вход. Но я опоздала. Вы уже давно ждете?

В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы

вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие

рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел

впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У

него была отличная школа и огромный опыт.

В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно,

Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в

одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на

передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал,

что я очень жду письма, так как матери должны были делать

операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о

подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило

в ногу.

Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он

его пропивал… Он утверждал, что обязан торжественно

отмечать свое счастье – то, что он уцелел на войне. И его не

смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял,

что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни

празднуй, все мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро

помнил войну. Все мы уже многое забыли, а он помнил каждый

день и каждый час.

Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу,

погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку:

– Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул:

– Салют, Робби.

Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.

– Что бы вы хотели выпить? – спросил я девушку.

– Пожалуй, рюмку мартини, – ответила она, – сухого мартини.

– В этом Фред специалист, – заявил я. Фред позволил себе

улыбнуться.

– Мне как обычно, – сказал я.

В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и

коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат

можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель

парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет

одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там

отражалось подземное пламя. В зале горели только две

маленькие лампы в кованых бра – одна над столиком

Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры

– Это мой друг, – сказал я девушке. – Товарищ по фронту. Он

единственный человек из всех, кого я знаю, который сумел из

большого несчастья создать для себя маленькое счастье. Он не

знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто

радуется тому, что все еще жив.

Она задумчиво взглянула на меня. Косой луч света упал на ее

лоб и рот.

– Это я отлично понимаю, – сказала она.

Я посмотрел на нее:

– Этого вам не понять. Вы слишком молоды.

Она улыбнулась. Легкой улыбкой – только глазами. Ее лицо при

этом почти не изменилось, только посветлело, озарилось

изнутри.

– Слишком молода? – сказала она. – Это не то слово. Я нахожу,

что нельзя быть слишком молодой. Только старой можно быть

слишком.

Я помолчал несколько мгновений. – На это можно многое

возразить, – ответил я и кивнул Фреду, чтобы он принес мне еще

чего-нибудь.

Девушка держалась просто и уверенно; рядом с ней я

чувствовал себя чурбаном. Мне очень хотелось бы завести

легкий, шутливый разговор, настоящий разговор, такой, как

обычно придумываешь потом, когда остаешься один. Ленц умел

разговаривать так, а у меня всегда получалось неуклюже и

тяжеловесно. Готтфрид не без основания говорил обо мне, что

как собеседник я нахожусь примерно на уровне почтового

чиновника.

К счастью, Фред был догадлив. Он принес мне не маленькую

рюмочку, а сразу большой бокал. Чтобы ему не приходилось все

время бегать взад и вперед и чтобы не было заметно, как много

я пью. А мне нужно было пить, иначе я не мог преодолеть этой

деревянной тяжести.

– Не хотите ли еще рюмочку мартини? – спросил я девушку.

– А что это вы пьете?

– Ром.

Она поглядела на мой бокал:

– Вы и в прошлый раз пили то же самое?

– Да, – ответил я. – Ром я пью чаще всего.

Она покачала головой:

те, в которых происходили мелкие события моей жизни; я знал,

что говорю неправду, что сочиняю и лгу, но мне было

безразлично, – ведь правда была безнадежной и тусклой. И

настоящая жизнь была только в ощущении мечты, в ее

отблесках.

На медной обивке бара пылал свет. Время от времени Валентин

поднимал свой бокал и бормотал себе под нос какое-то число.

Снаружи доносился приглушенный плеск улицы, прерываемый

сигналами автомобилей, звучавшими, как голоса хищных птиц.

Когда кто-нибудь открывал дверь, улица что-то кричала нам.

Кричала, как сварливая, завистливая старуха.

* * *

Уже стемнело, когда я проводил Патрицию Хольман домой.

Медленно шел я обратно. Внезапно я почувствовал себя

одиноким и опустошенным. С неба просеивался мелкий дождик.

Я остановился перед витриной. Только теперь я заметил, что

слишком много выпил. Не то чтобы я качался, но все же я это

явственно ощутил.

Мне стало сразу жарко. Я расстегнул пальто и сдвинул шляпу на

затылок. «Черт возьми, опять это на меня нашло. Чего я только

не наговорил ей!»

Я даже не решался теперь все точно припомнить. Я уже забыл

все, и это было самое худшее. Теперь, здесь, в одиночестве, на

холодной улице, сотрясаемой автобусами, все выглядело

совершенно по-иному, чем тогда, в полумраке бара. Я проклинал

себя. Хорошее же впечатление должен был я произвести на эту

девушку. Ведь она-то, конечно, заметила. Ведь она сама почти

ничего не пила. И, прощаясь, она как-то странно посмотрела на

меня.

– Господи ты боже мой! – Я резко повернулся. При этом я

столкнулся с маленьким толстяком.

– Ну! – сказал я яростно.

– Разуйте глаза, вы, соломенное чучело! – пролаял толстяк.

Я уставился на него.

– Что, вы людей не видели, что ли? – продолжал он тявкать.

Это было мне кстати.

– Людей-то видел, – ответил я. – Но вот разгуливающие пивные

– Ну поглядите, господин Локамп, какое великолепие. И ведь

каждый раз это снова чистое чудо!

Я остановился изумленный. Старая слива рядом с заправочной

колонкой за ночь расцвела.

Всю зиму она стояла кривой и голой. Мы вешали на нее старые

покрышки, напяливали на ветки банки из-под смазочного масла,

чтобы просушить их. На ней удобно размещалось все, начиная

от обтирочных тряпок до моторных капотов; несколько дней тому

назад на ней развевались после стирки наши синие рабочие

штаны. Еще вчера ничего нельзя было заметить, и вот внезапно,

за одну ночь, такое волшебное превращение: она стала

мерцающим розово-белым облаком, облаком светлых цветов, как

будто стая бабочек, заблудившись, прилетела в наш грязный

двор…

– И какой запах! – сказала Матильда, мечтательно закатывая

глаза. – Чудесный! Ну точь-в-точь как ваш ром.

Я не чувствовал никакого запаха. Но я сразу понял, в чем дело.

– Нет, пожалуй, это больше похоже на запах того коньяка, что

для посетителей, – заявил я. Она энергично возразила: –

Господин Локамп, вы, наверное, простыли. Или, может, у вас

полипы в носу? Теперь почти у каждого человека полипы. Нет, у

старухи Штосс нюх, как у легавой собаки. Вы можете ей

поверить. Это ром, выдержанный ром.

– Ладно уж, Матильда…

Я налил ей рюмку рома и пошел к заправочной колонке. Юпп

уже сидел там. Перед ним в заржавленной консервной банке

торчали цветущие ветки.

– Что это значит? – спросил я удивленно.

– Это для дам, – заявил Юпп. – Когда они заправляются, то

получают бесплатно веточку. Я уже сегодня продал на девяносто

литров больше. Это золотое дерево, господин Локамп. Если бы у

нас его не было, мы должны были бы специально посадить его.

– Однако ты деловой мальчик.

Он ухмыльнулся. Солнце просвечивало сквозь его уши, так что

они походили на рубиновые витражи церковных окон.

– Меня уже дважды фотографировали, – сообщил он, – на фоне

дерева.

– Гляди, ты еще станешь кинозвездой, – сказал я в пошел к

смотровой канаве; оттуда, из-под форда, выбирался Ленц.

– Конечно, – сказал он с презрительным сожалением. – Конечно,

воздух. Атмосфера – это ореол! Излучение! Тепло! Тайна! Это

то, что дает женской красоте подлинную жизнь, живую душу. Эх,

да что там говорить! Ведь твоя атмосфера – это испарения

рома.

– Да замолчи ты! Не то я чем-нибудь стукну тебя по черепу! –

прорычал я.

Но Готтфрид продолжал говорить, и я его не тронул. Ведь он

ничего не подозревал о том, что произошло, и не знал, что

каждое его слово было для меня разящим ударом. Особенно,

когда он говорил о пьянстве. Я уже было примирился с этим и

отлично сумел утешить себя; но теперь он опять все во мне

разбередил. Он расхваливал и расхваливал эту девушку, и скоро

я сам почувствовал, что безвозвратно потерял нечто

замечательное.

* * *

Расстроенный, отправился я в шесть часов в кафе

«Интернациональ». Там было мое давнее убежище. Ленц снова

подтвердил это. К моему изумлению, я попал в суматоху

большого пиршества. На стойке красовались торты и пироги, и

плоскостопии Алоис мчался в заднюю комнату с подносом,

уставленным бренчащими кофейниками.

Я замер на месте. Кофе целыми кофейниками? Должно быть,

здесь пирует большое общество и пьяные уже валяются под

столами.

Но владелец кафе объяснил мне все. Оказывается, сегодня в

задней комнате торжественно провожали Лилли – подругу Розы.

Я хлопнул себя по лбу. Разумеется, ведь я тоже был приглашен.

И притом как единственный мужчина, о чем многозначительно

сказала мне Роза; педераст Кики, который тоже присутствовал

там, не шел в счет. Я успел сбегать и купить букет цветов,

ананас, погремушку и плитку шоколада.

Роза встретила меня улыбкой светской дамы. В черном

декольтированном платье, она восседала во главе стола. Ее

золотые зубы сверкали. Я осведомился, как чувствует себя

малютка, и вручил целлулоидную погремушку и шоколад. Роза

сияла.

любовников; стерва Фрицци, которая любит плоскостопого

Алоиса, хотя уже давно могла бы иметь собственную квартиру и

жить на содержании у состоятельного любовника; краснощекая

Марго, которая всегда разгуливает в платье горничной и на это

ловит элегантных клиентов, и самая младшая – Марион,

сияющая и бездумная; Кики – который не может считаться

мужчиной, потому что ходит в женском платье, румянится и

красит губы; бедная Мими, которой все труднее ходить по

панели, – ей уже сорок пять лет и вены у нее вздулись. Было

еще несколько девиц из баров и ресторанов, которых я не знал,

и, наконец, в качестве второго почетного гостя маленькая, седая,

сморщенная, как мороженое яблоко, «мамаша» – наперсница,

утешительница и опора всех ночных странниц, – «мамаша»,

которая торгует горячими сосисками на углу Николайштрассе,

служит ночным буфетом и разменной кассой и, кроме своих

франкфуртских сосисок, продает еще тайком сигареты и

презервативы и ссужает деньгами.

Я знал, как нужно себя держать. Ни слова о делах, ни одного

скользкого намека; нужно забыть необычайные способности

Розы, благодаря которым она заслужила кличку «Железной

кобылы», забыть беседы о любви, которые Фрицци вела с

торговцем скота Стефаном Григоляйтом, забыть, как пляшет

Кики на рассвете вокруг корзинки с булочками. Беседы, которые

велись здесь, были достойны любого дамского общества.

– Все уже приготовлено, Лилли? – спросил я.

Она кивнула:

– Приданым я запаслась давно.

– Великолепное приданое, – сказала Роза. – Все полностью,

вплоть до последнего кружевного покрывальца.

– А зачем нужны кружевные покрывальца? – спросил я.

– Ну что ты, Робби! – Роза посмотрела на меня так укоризненно,

что я поспешил вспомнить. Кружевные покрывальпа, вязанные

вручную и покрывающие диваны и кресла, – это же символ

мещанского уюта, священный символ брака, утраченного рая.

Ведь никто из них не был проституткой по темпераменту;

каждую привело к этому крушение мирного обывательского

существования. Их тайной мечтой была супружеская постель, а

не порок. Но ни одна никогда не призналась бы в этом.

Я сел к пианино. Роза уже давно ожидала этого. Она любила

При нем Ленц не сможет часами говорить о той девушке. Я

пошел в мастерскую.

Там горел свет. И не только в помещении – весь дввр был залит

светом. Кроме Кестера, никого не было.

– Что здесь происходит, Отто? – спросил я. – Неужели ты продал

кадилляк?

Кестер засмеялся:

– Нет. Это Готтфрид устроил небольшую иллюминацию.

Обе фары кадилляка были зажжены. Машина стояла так, что

снопы света падали через окна прямо на цветущую сливу. Ее

белизна казалась волшебной. И темнота вокруг нее шумела,

словно прибой сумрачного моря.

– Великолепно! – сказал я. – А где же он?

– Пошел принести чего-нибудь поесть.

– Блестящая мысль, – сказал я. – У меня что-то вроде

головокружения. Но, возможно, это просто от голода.

Кестер кивнул:

– Поесть всегда полезно. Это основной закон всех старых вояк.

Я сегодня тоже учинил кое-что головокружительное. Записал

«Карла» на гонки.

– Что? – спросил я. – Неужели на шестое? Он кивнул.

– Черт подери, Отто, но там же будет немало лихих гонщиков.

Он снова кивнул:

– По классу спортивных машин участвует Браумюллер.

Я стал засучивать рукава:

– Ну, если так, тогда за дело, Отто. Закатим большую смазочную

баню нашему любимцу.

– Стой! – крикнул последний романтик, вошедший в эту минуту. –

Сперва сами заправимся.

Он стал разворачивать свертки. На столе появились: сыр, хлеб,

копченая колбаса – твердая, как камень, шпроты. Все это мы

запивали хорошо охлажденным пивом. Мы ели, как артель

изголодавшихся косарей. Потом взялись за «Карла». Два часа

мы возились с ним, проверили и смазали все подшипники. Затем

мы с Ленцем поужинали еще раз.

Готтфрид включил в иллюминацию еще и форд. Одна из его фар

случайно уцелела при аварии. Теперь она торчала на выгнутом

кверху шасси, косо устремленная к небу.

Ленц был доволен.

женщине смешным тот, кто что-нибудь делает ради нее. Будь это

даже самая пошлая комедия. Делай что хочешь, – стой на

голове, болтай самую дурацкую чепуху, хвастай, как павлин,

распевай под ее окном, но избегай только одного – не будь

деловит! Не будь рассудочен!

Я внезапно оживился:

– А ты что думаешь об этом, Отто? Кестер рассмеялся:

– Пожалуй, это правда.

Он встал и, подойдя к «Карлу», поднял капот мотора. Я достал

бутылку рома и еще один стакан и поставил на стол. Отто

запустил машину. Мотор вздыхал глубоко и сдержанно. Ленц

забрался с ногами на подоконник и смотрел во двор. Я подсел к

нему:

– А тебе случалось когда-нибудь напиться, когда ты был вдвоем

с женщиной?

– Частенько случалось, – ответил он, не пошевельнувшись.

– Ну и что же?

Он покосился на меня:

– Ты имеешь в виду, если натворил чего-нибудь при этом?

Никогда не просить прощения, детка! Не разговаривать.

Посылать цветы. Без письма. Только цветы. Они все прикрывают.

Даже могилы.

Я посмотрел на него. Он был неподвижен. В его глазах мерцали

отблески белого света, заливавшего наш двор. Мотор все еще

работал, тихо урча: казалось, что земля под нами вздрагивает.

– Пожалуй, теперь я мог бы спокойно выпить, сказал я и

откупорил бутылку.

Кестер заглушил мотор. Потом обернулся к Ленцу:

– Луна уже достаточно светит, чтобы можно было увидеть рюмку,

Готтфрид. Выключи иллюминацию. Особенно на форде. Эта

штука напоминает мне косой прожектор, напоминает войну.

Невесело бывало в ночном полете, когда такие твари

вцеплялись в самолет.

Ленц кивнул:

– А мне они напоминают… да, впрочем, все равно что! – Он

поднялся и выключил фары.

Луна уже выбралась из-за фабричных крыш. Она становилась

все ярче и, как большой желтый фонарь, висела теперь на

ветвях сливы. А ветви тихо раскачивались, колеблемые легким

запер за ним дверь. Но за это мгновенье из коридора, словно

взмах пестрого шелкового платка, впорхнул клочок музыки –

скрипки, приглушенные банджо – «Как могла я жить без тебя?»

Я сел у окна. Кладбище было залито лунной синевой. Пестрые

сплетения световых реклам взбирались на вершины деревьев, и

из мглы возникали, мерцая, каменные надгробья. Они были

безмолвны и вовсе не страшны. Мимо них проносились, гудя,

автомашины, и лучи от фар стремительно пробегали по

выветрившимся строкам эпитафий.

Так я просидел довольно долго, размышляя о всякой всячине.

Вспомнил, какими мы были тогда, вернувшись с войны, –

молодые и лишенные веры, как шахтеры из обвалившейся

шахты. Мы хотели было воевать против всего, что определило

наше прошлое, – против лжи и себялюбия, корысти и

бессердечия; мы ожесточились и не доверяли никому, кроме

ближайшего товарища, не верили ни во что, кроме таких никогда

нас не обманывавших сил, как небо, табак, деревья, хлеб и

земля; но что же из этого получилось? Все рушилось,

фальсифицировалось и забывалось. А тому, кто не умел

забывать, оставались только бессилие, отчаяние, безразличие и

водка. Прошло время великих человеческих мужественных

мечтаний. Торжествовали дельцы. Продажность. Нищета.

* * *

«Вам хорошо, вы одиноки», – сказал мне Хассе. Что ж, и впрямь

все отлично, – кто одинок, тот не будет покинут. Но иногда по

вечерам это искусственное строение обрушивалось и жизнь

становилась рыдающей стремительной мелодией, вихрем дикой

тоски, желаний, скорби и надежд. Вырваться бы из этого

бессмысленного отупения, бессмысленного вращения этой

вечной шарманки, – вырваться безразлично куда. Ох, эта жалкая

мечта о том, чтоб хоть чуточку теплоты, – если бы она могла

воплотиться в двух руках и склонившемся лице! Или это тоже

самообман, отречение и бегство? Бывает ли что-нибудь иное,

кроме одиночества?

Я закрыл окно. Нет, иного не бывает. Для всего иного слишком

мало почвы под ногами.

Но невеста заставляла себя ждать. И поэтому мы вкатили на

канаву боевую колесницу булочника и стали снимать переднюю

ось. Несколько часов мы работали мирно, почти не

разговаривая. Потом я услышал, что Юпп у бензиновой колонки

стал громко насвистывать песню: «Чу! кто там входит со

двора!..»

Я выбрался из канавы и поглядел в окно. Невысокий коренастый

человек бродил вокруг кадилляка. У него была внешность

солидного буржуа.

– Взгляни-ка, Готтфрид, – прошептал я. – Неужели это невеста?

– Несомненно, – сразу откликнулся Ленц. – Достаточно взглянуть

на его лицо. Он никого еще не видел, и уже недоверчив. В атаку,

марш! Я остаюсь в резерве. Приду на выручку, если сам не

справишься. Помни о моих приемах. – Ладно.

Я вышел во двор.

Человек встретил меня взглядом умных черных глаз. Я

представился:

– Локамп.

– Блюменталь.

Представиться – это был первый прием Готтфрида. Он

утверждал, что тем самым сразу же создается более интимная

атмосфера. Его второй прием заключался в чрезвычайной

сдержанности в начале разговора, – сперва выслушать

покупателя, с тем чтобы включиться там, где всего удобнее.

– Вы пришли по поводу кадилляка, господин Блюменталь? –

спросил я.

Блюменталь кивнул.

– Вот он! – сказал я, указывая на машину.

– Вижу, – ответил Блюменталь.

Я быстро оглядел его. «Держись, – подумал я, – это коварная

бестия».

Мы прошли через двор. Я открыл дверцу и запустил мотор.

Потом я помолчал, предоставляя Блюменталю время для

осмотра. Он уж, конечно, найдет что-нибудь, чтобы

покритиковать, тут-то я и включусь.

Но Блюменталь ничего не осматривал. Он и не критиковал. Он

тоже молчал и стоял, как идол. Мне больше ничего не

оставалось делать, и я пустился наугад.

Начал я с того, что медленно и обстоятельно стал описывать

– Ни в одной машине серийного производства нет небьющегося

стекла, – возразил я с ласковой решительностью. – В лучшем

случае это только ветровые стекла в некоторых моделях. Но

никоим образом не боковые.

Я нажал на клаксон и перешел к описанию комфортабельного

внутреннего устройства – багажника, сидений, кармана,

приборного щитка; я не упустил ни одной подробности, включил

даже зажигалку, чтобы иметь повод предложить сигарету и

попытаться хоть таким образом немного смягчить его, но он

отклонил и это.

– Спасибо, не курю, – сказал он и посмотрел на меня с

выражением такой скуки, что я внезапно ощутил страшное

подозрение – может быть, он вовсе и не к нам направлялся, а

забрел сюда случайно; может быть, он собирался покупать

машину для метания петель или радиоприемник и здесь торчал

сейчас просто от нерешительности, переминаясь на месте,

прежде чем двинуться дальше.

– Давайте сделаем пробную поездку, господин Блюменталь, –

предложил я наконец, уже основательно измочаленный.

– Пробную поездку? – переспросил он так, словно я предложил

ему искупаться.

– Ну да, проедем. Вы же должны сами убедиться, на что

способна машина. Она просто стелется по дороге, идет, как по

рельсам. И мотор тянет так, словно этот тяжеленный кузов легче

пушинки.

– Эти уж мне пробные катания! – он пренебрежительно

отмахнулся. – Пробные катания ничего не показывают.

Недостатки машины обнаруживаются только потом.

«Еще бы, дьявол ты чугунный, – думал я обозленно, – что ж ты

хочешь, чтобы я тебя носом тыкал в недостатки?»

– Нет так нет, – сказал я и простился с последней надеждой.

Этот субъект явно не собирался покупать.

Но тут он внезапно обернулся, посмотрел мне прямо в глаза и

спросил тихо, резко и очень быстро;

– Сколько стоит машина?

– Семь тысяч марок, – ответил я, не сморгнув, словно из

пистолета выстрелил. Я знал твердо: ему не должно ни на

мгновенье показаться, будто я размышляю. Каждая секунда

промедления могла бы обойтись в тысячу марок, которую он

Но мимолетное колебание уже прошло. Блюменталь снова

превратился в гранитный памятник.

– Ладно уж, – сказал он. – Мне пора уходить. Если я захочу

прокатиться для пробы, я вам позвоню.

Я видел, что больше ничего не поделаешь. Этого человека

нельзя было пронять словами.

– Хорошо, – сказал я. – Но не дадите ли вы мне свой телефон,

чтобы я мог известить вас, если еще кто-нибудь будет

интересоваться машиной?

Блюменталь как-то странно посмотрел на меня:

– Тот, кто только интересуется, еще не покупатель. Он вытащил

большой портсигар и протянул мне. Оказалось, что он все-таки

курит. И, к тому же, сигары «Коронас», значит загребает деньги

возами. Но теперь мне уже все было безразлично. Я взял сигару.

Он приветливо пожал мне руку и ушел. Глядя вслед, я проклинал

его безмолвно, но основательно. Потом вернулся в мастерскую.

– Ну как? – встретил меня франт – он же Готтфрид Ленц. – Как у

меня получилось? Вижу, что ты мучишься, вот и решил помочь.

Благо Отто переоделся здесь, перед тем как пойти в финансовое

управление. Я увидел, что там висит его хороший костюм, мигом

напялил его, выскочил в окно и вошел в ворота как солидный

покупатель. Здорово проделано, не правда ли?

– По-идиотски проделано, – возразил я. – Он же хитрее, чем мы

оба, вместе взятые! Погляди на эту сигару. Полторы марки

штука. Ты спугнул миллиардера!

Готтфрид взял у меня сигару, понюхал и закурил:

– Я спугнул жулика, вот кого. Миллиардеры не курят таких сигар.

Они покупают те, что полпфеннига штука.

– Чепуха, – ответил я. – Жулик не назовет себя Блюменталем.

Жулик представится графом Блюменау или вроде этого.

– Он вернется, – сказал Ленп, как всегда преисполненный

надежд, и выдохнул сигарный дым мне в лицо.

– Он уже не вернется, – возразил я убежденно. – Однако где это

ты раздобыл бамбуковую палку и перчатки?

– Взял в долг. В магазине Бенн и компания, напротив нас. Там у

меня знакомая продавщица. А трость я, пожалуй, оставлю. Она

мне нравится. – И, довольный собою, он стал размахивать

толстой палкой.

– Готтфрид, – сказал я. – Ты здесь погибаешь впустую. Знаешь

* * *

Вечером я пришел домой ровно в шесть. Отперев дверь, я

увидел необычную картину. В коридоре стояла фрау Бендер –

сестра из приюта для младенцев, и вокруг нее столпились все

женщины нашей квартиры.

– Идите-ка сюда, – позвала фрау Залевски. Оказывается,

причиной сборища был разукрашенный бантиками младенец.

Фрау Бендер привезла его в коляске. Это был самый

обыкновенный ребенок, но все дамы наклонялись над ним с

выражением такого неистевого восторга, словно это было первое

дитя, появившееся на свет. Все они кудахтали и ворковали,

щелкали пальцами над носом маленького существа и

складывали губы бантиком. Даже Эрна Бениг в своем

драконовом кимоно участвовала в этой оргии платонического

материнства.

– Разве это не очаровательное существо? – спросила фрау

Залевски, расплываясь от умиления.

– Об этом можно будет с уверенностью сказать только лет через

двадцать – тридцать, – ответил я, косясь на телефон. Лишь бы

только меня не вызвали в то время, пока здесь все в сборе.

– Да вы посмотрите на него хорошенько, – требовала от меня

фрау Хассе.

Я посмотрел. Младенец как младенец. Ничего особенного в нем

нельзя было обнаружить. Разве что поразительно маленькие

ручонки и потом – странное сознание, что ведь и сам был когда

то таким крохотным.

– Бедный червячок, – сказал я. – Он еще и не подозревает, что

ему предстоит. Хотел бы я знать, что это будет за война, на

которую он поспеет.

– Жестокий человек, – сказала фрау Залевски. – Неужели у вас

нет чувств?

– У меня даже слишком много чувств, – возразил я. – В

противном случае у меня не было бы таких мылей. – С этими

словами я отступил к себе в комнату.

Через десять минут зазвонил телефон. Я услышал, что

называют меня, и вышел. Разумеется, все общество еще

оставалось там. Оно не расступилось и тогда, когда, прижав к

уху трубку, я слушал голос Патриции Хольман, благодарившей

Кроме Ленца и Кестера, там были еще Браумюллер и Грау.

Тео Браумюллер, с загорелой медно-красной плешью,

примостился на валике дивана и восторженно рассматривал

готтфридовскую коллекцию снимков. Тео был пайщиком одной

автомобильной фабрики и давнишним приятелем Кестера.

Шестого он должен был участвовать в тех же гонках, на которые

Отто записал нашего «Карла».

Фердинанд Грау громоздился у стола – массивный, разбухший и

уже довольно пьяный. Увидев меня, он огромной лапищей

притянул меня к себе.

– Робби, – сказал он охрипшим голосом. – Зачем ты пришел

сюда, к погибшим? Тебе здесь нечего делать! Уходи. Спасайся.

Ты еще можешь спастись! Я посмотрел на Ленца. Он подмигнул

мне:

– Фердинанд уже крепко в градусе. Два дня подряд он пропивает

одну дорогую покойницу. Продал портрет и сразу же получил

наличными.

Фердинанд Грау был художником. Однако он давно уже умер бы

с голоду, если бы не обрел своеобразной специализации. С

фотографий умерших он писал по заказу их скорбящих

родственников на редкость верные портреты. Этим он кормился

и даже не плохо. Его пейзажи, которые действительно были

замечательны, никто не покупал. Все это обычно придавало его

рассуждениям несколько пессимистическую окраску.

– На этот раз заказывал трактирщик, – сказал он. – Трактирщик,

у которого померла тетка, торговавшая уксусом и жирами. – Его

передернуло. – Жутко!

– Послушай, Фердинанд, – вмешался Ленц. – Ты не должен

употреблять таких резких выражений. Ведь тебя кормит одно из

лучших человеческих свойств: склонность к благоговению.

– Чепуха, – возразил Грау. – Меня кормит сознание вины.

Благоговение к памяти умерших это не что иное, как сознание

вины перед ними. Люди стараются возместить то зло, которое

они причинили покойникам при жизни. – Он медленно провел

рукой по разгоряченному лицу. – Ты можешь себе представить,

сколько раз мой трактирщик желал своей тетке, чтобы она

подохла, – зато теперь он заказывает ее портрет в самых

нежных красках и вешает его над диваном. Так ему больше по

душе. Благоговение! Человек вспоминает о своих скудных

– Сегодня ты, фокусник-трансформатор, меня не разозлишь, –

сказал я.

– Смотрины невесты? – Фердинанд Грау поднял голову. – А

почему бы ему и не присмотреть себе невесту? – Он оживился и

обратился ко мне: – Так и поступай, Робби. Это по тебе. Для

любви необходима известная наивность. У тебя она есть.

Сохрани же ее. Это дар божий. Однажды утратив ее, уже не

вернешь никогда.

– Не принимай все это слишком близко к сердцу, – ухмылялся

Ленц. – Родиться глупым не стыдно; стыдно только умирать

глупцом.

– Молчи, Готтфрид, – Грау отмел его в сторону одним движением

своей могучей лапищи. – О тебе здесь нет речи, обозный

романтик. О тебе жалеть не придется.

– Валяй, Фердинанд, высказывайся, – сказал Ленц. –

Высказаться – значит облегчить душу.

– Ты симулянт, – заявил Грау, – высокопарный симулянт.

– Все мы такие, – ухмыльнулся Ленц. – Все мы живем только

иллюзиями и долгами.

– Вот именно, – сказал Грау, поднимая густые клочкастые брови,

и по очереди оглядел всех нас. – Иллюзии от прошлого, а долги

в счет будущего. – Потом он опять повернулся ко мне: –

Наивность, сказал я, Робби. Только завистники называют ее

глупостью. Не обижайся на них. Это не недостаток, а, напротив

достоинство.

Ленц попытался что-то сказать, но Фердинанд уже продолжал

снова:

– Ты ведь знаешь, что я имею в виду: простую душу, еще не

изъеденную скепсисом и сверхинтеллигенгностью. Парцифаль

был глуп. Будь он умен, он никогда не завоевал бы кубок святого

Грааля. Только глупец побеждает в жизни, умник видит слишком

много препятствий и теряет уверенность, не успев еще ничего

начать. В трудные времена наивность – это самое драгоценное

сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на

которые умник прямо наскакивает, как загипнотизированный. –

Он сделал глоток и посмотрел на меня огромными глазами,

которые, словно куски неба, светились на его изборожденном

морщинами лице. – Никогда не старайся узнать слишком много,

Робби! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает

лестницы вспыхнул свет. Загудел лифт. Он снижался, как светлая

бадья, спускающаяся с неба. Патриция Хольман открыла дверь и

быстро сбежала по ступенькам. На ней был короткий

коричневый меховой жакет и узкая коричневая юбка.

– Алло! – она протянула мне руку. – Я так рада, что вышла. Весь

день сидела дома.

Ее рукопожатие, более крепкое, чем можно было ожидать,

понравилось мне. Я терпеть не мог людей с руками вялыми,

точно дохлая рыба.

– Почему вы не сказали этого раньше? – спросил я. – Я заехал

бы за вами еще днем.

– Разве у вас столько свободного времени? – Не так уж много,

но я бы как-нибудь освободился. Она глубоко вздохнула:

– Какой чудесный воздух! Пахнет весной.

– Если хотите, мы можем подышать свежим воздухом вволю, –

сказал я. – Поедем за город, в лес, – у меня машина. – При этом

я небрежно показал на кадилляк, словно это был какой-нибудь

старый фордик.

– Кадилляк? – Она изумленно посмотрела на меня. – Ваш

собственный?

– На сегодняшний вечер. А вообще он принадлежит нашей

мастерской. Мы его хорошенько подновили и надеемся

заработать на нем, как еще никогда в жизни.

Я распахнул дверцу:

– Не поехать ли нам сначала в «Лозу» и поужинать? Как вы

думаете?

– Поедем ужинать, но почему именно в «Лозу»? Я озадаченно

посмотрел на нее. Это был единственный элегантный ресторан,

который я знал.

– Откровенно говоря, – сказал я, – не знаю ничего лучшего. И

потом мне кажется, что кадилляк кое к чему обязывает.

Она рассмеялась:

– В «Лозе» всегда скучная и чопорная публика. Поедем в другое

место!

Я стоял в нерешительности. Моя мечта казаться солидным

рассеивалась как дым.

– Тогда скажите сами, куда нам ехать, – сказал я. – В других

ресторанах, где я иногда бываю, собирается грубоватый народ.

Все это, по-моему, не для вас.

– Замечательная была свинья, – сказал он. – Медалистка. Два

первых приза.

– Ну, тогда, конечно, устоять невозможно! – воскликнула

Патриция Хольман. Ее уверенный тон удивил меня, – можно

было подумать, что она годами посещала этот кабак.

Альфонс подмигнул:

– Значит, две порции?

Она кивнула.

– Хорошо! Пойду и выберу сам.

Он отправился на кухню.

– Вижу, я напрасно опасался, что вам здесь не понравится, –

сказал я. – Вы мгновенно покорили Альфонса. Сам пошел

выбирать отбивные! Обычно он это делает только для

завсегдатаев. Альфонс вернулся:

– Добавил вам еще свежей колбасы.

– Неплохая идея, – сказал я.

Альфонс доброжелательно посмотрел на нас. Принесли водку.

Три рюмки. Одну для Альфонса.

– Что ж, давайте чокнемся, – сказал он. – Пусть наши дети

заимеют богатых родителей.

Мы залпом опрокинули рюмки. Патриция тоже выпила водку

одним духом.

– Крепко, крепко, – сказал Альфонс и зашаркал к твоей стойке.

– Нравится вам водка? – спросил я.

Она поежилась:

– Немного крепка. Но не могла же я оскандалиться перед

Альфонсом.

Отбивные были что надо. Я съел две большие порции, и

Патриция тоже ела с аппетитом, которого я в ней не подозревал.

Мне очень нравилась ее простая и непринужденная манера

держаться. Без всякого жеманства она снова чокнулась с

Альфонсом и выпила вторую рюмку.

Он незаметно подмигнул мне, – дескать, правильная девушка. А

Альфонс был знаток. Не то чтобы он разбирался в красоте или

культуре человека, он умел верно определить его сущность.

– Если вам повезет, вы сейчас узнаете главную слабость

Альфонса, – сказал я.

– Вот это было бы интересно, – ответила она. – Похоже, что у

него нет слабостей.

этом понимаете толк! Первый тенор – высокий класс!

Мы простились с ним.

– Привет Готтфриду, – сказал он. – Пусть как-нибудь покажется.

* * *

Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный

свет на старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке.

На ветках уже зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный,

мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и

могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и, словно

простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к небу.

Патриция слегка поеживалась.

– Вам холодно? – спросил я.

Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета:

– Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.

– Вы слишком легко одеты, – сказал я. – По вечерам еще

холодно.

Она покачала головой:

– Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало, наконец,

тепло. Не выношу холода. Особенно в городе.

– В кадилляке тепло, – сказал я. – У меня на всякий случай

припасен плед.

Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она

подтянула его выше:

– Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.

– Не только холод. – Я сел за руль. – Покатаемся немного?

Она кивнула:

– Охотно.

– Куда поедем?

– Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.

– Хорошо.

Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по

городу. Было время самого оживленного вечернего движения.

Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно двигались в

потоке машин. Казалось, что наш кадилляк – корабль, неслышно

скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы,

ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей,

сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная

– Конечно, хочу; только я не умею.

– Совсем не умеете?

– Нет. Меня никогда не учили.

В этом я усмотрел какой-то шанс для себя.

– Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, – сказал я.

Она рассмеялась:

– Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не

подпускает.

– Это просто глупо, – заявил я, радуясь случаю уколоть

толстяка. – Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем. Все

предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул

дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась:

– Но ведь я действительно не умею водить.

– Неправда, – возразил я. – Умеете, но не догадываетесь об

этом.

Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление.

– Вот, – сказал я, закончив объяснения, – А теперь трогайте!

– Минутку! – Она показала на одинокий автобус, медленно

кативший по улице.

– Не пропустить ли его?

– Ни в коем случае!

Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцепления.

Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно

вглядываясь вперед:

– Боже мой, мы едем слишком быстро!

Я посмотрел на спидометр:

– Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На

самом деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера.

– А мне кажется, целых восемьдесят.

Через несколько минут первый страх был преодолен. Мы ехали

вниз по широкой прямой улице. Кадилляк слегка петлял из

стороны в сторону будто его заправили не бензином, а коньяком.

Иногда колеса почти касались тротуара. Но постепенно дело

наладилось, и все стало так, как я и ожидал: в машине были

инструктор и ученица. Я решил воспользоваться своим

преимуществом.

– Внимание, – сказал я. – Вот полицейский!

– Остановиться?

– Уже слишком поздно.

задумалась на минутку.

– Давайте поедем опять в этот милый бар с парусными

корабликами, – предложила она.

Меня мгновенно охватило сильнейшее беспокойство. Я мог дать

голову на отсечение, что там сейчас сидит последний романтик.

Я заранее представлял себе его лицо.

– Ах, – сказал я поспешно, – что там особенного? Есть много

более приятных мест…

– Не знаю… Мне там очень понравилось.

– Правда? – спросил я изумленно. – Вам понравилось там? – Да,

– ответила она смеясь. – И даже очень…

«Вот так раз! – подумал я, – а я-то ругал себя за это!» Я еще раз

попытался отговорить ее:

– Но, по-моему, сейчас там битком набито.

– Можно подъехать и посмотреть.

– Да, это можно.

Я обдумывал, как мне быть.

Когда мы приехали, я торопливо вышел из машины:

– Побегу посмотреть. Сейчас же вернусь.

В баре не было ни одного знакомого, кроме Валентина.

– Скажи-ка, Готтфрид уже был здесь?

Валентин кивнул:

– Он ушел с Отто. Полчаса назад.

– Жаль, – сказал я с явным облегчением. – Мне очень хотелось

их повидать.

Я пошел обратно к машине.

– Рискнем, – заявил я. – К счастью, туг сегодня не так уж

страшно.

Все же из предосторожности я поставил кадилляк за углом, в

самом темном месте.

Мы не посидели и десяти минут, как у стойки появилась

соломенная шевелюра Ленца. «Проклятье, – подумал я, –

дождался! Лучше бы это произошло через несколько недель».

Казалось, что Готтфрид намерен тут же уйти. Я уже считал себя

спасенным, но вдруг заметил, что Валентин показывает ему на

меня. Поделом мне – в наказанье за вранье. Лицо Готтфрида,

когда он увидел нас, могло бы послужить великолепным

образцом мимики для наблюдательного киноактера. Глаза его

выпучились, как желтки яичницы-глазуньи, и я боялся, что у него

алмазы для резания стекла, турецкий мед, воздушные шары и

материи для костюмов. Холодный синий свет и острый запах

карбидных ламп. Гадалки, астрологи, ларьки с пряниками,

качели-лодочки, павильоны с аттракционами. И, наконец,

оглушительная музыка, пестрота и блеск – освещенные, как

дворец, вертящиеся башни карусели.

– Вперед, ребята! – С растрепавшимися на ветру волосами Ленц

ринулся к американским горкам, – здесь был самый большой

оркестр. Из позолоченных ниш, по шесть из каждой, выходили

фанфаристы. Размахивая фанфарами, прижатыми к губам, они

оглушали воздух пронзительными звуками, поворачивались во

все стороны и исчезали. Это было грандиозно.

Мы уселись в большую гондолу с головою лебедя и понеслись

вверх и вниз. Мир искрился и скользил, он наклонялся и

проваливался в черный туннель, сквозь который мы мчались под

барабанный бой, чтобы тут же вынырнуть наверх, где нас

встречали звуки фанфар и блеск огней.

– Дальше! – Готтфрид устремился к «летающей карусели» с

дирижаблями и самолетами. Мы забрались в цеппелин и

сделали три круга.

Чуть задыхаясь, мы снова очутились на земле.

– А теперь на чертово колесо! – заявил Ленц.

Это был большой и гладкий круг, который вращался с

нарастающей скоростью. Надо было удержаться на нем. На круг

встало человек двадцать. Среди них был Готтфрид. Как

сумасшедший, он выделывал немыслимые выкрутасы ногами, и

зрители аплодировали ему. Всех остальных уже снесло, а он

оставался на кругу вдвоем с какой-то кухаркой. У нее был зад,

как у ломовой лошади. Когда круг завертелся совсем быстро,

хитрая кухарка уселась поплотнее на самой середине, а

Готтфрид продолжал носиться вокруг нее. В конце концов

последний романтик выбился из сил; он повалился в объятия

кухарки, и оба кубарем слетели с круга. Он вернулся к нам, ведя

свою партнершу под руку и называя ее запросто Линой. Лина

смущенно улыбалась. Ленц спросил, желает ли она выпить чего

нибудь. Лина заявила, что пиво хорошо утоляет жажду. Оба

скрылись в палатке.

– А мы?.. Куда мы пойдем сейчас? – спросила Патриция

Хольман. Ее глаза блестели.

молча подал нам добычу и проверил свои крючки. Ленц

прицелился, метнул кольцо и получил кофейный сервиз, второй

по стоимости выигрыш. Вокруг нас столпилась куча зрителей. Я

поспешно набросил еще три кольца на один крючок. Результат:

кающаяся святая Магдалина в золоченой раме.

Лицо владельца павильона вытянулось, словно он был на

приеме у зубного врача. Он отказался выдать нам новые кольца.

Мы уже решили было прекратить игру, но зрители подняли шум,

требуя от хозяина, чтобы он не мешал нам развлекаться. Они

хотели быть свидетелями его разорения. Больше всех шумела

Лина, внезапно появившаяся со своим кузнецом.

– Бросать мимо разрешается, не правда ли? – закудахтала она.

– А попадать разве запрещено?

Кузнец одобрительно загудел.

– Ладно, – сказал Ленц, – каждый еще по разу.

Я бросил первым. Умывальный таз с кувшином и мыльницей.

Затем изготовился Ленц. Он взял пять колец. Четыре он накинул

с необычайной быстротой на один и тот же крюк. Прежде чем

бросить пятое, он сделал нарочитую паузу и достал сигарету.

Трое мужчин услужливо поднесли ему зажженные спички. Кузнец

хлопнул его по плечу. Лина, охваченная крайним волнением,

жевала свой носовой платок. Готтфрид прицелился и легким

броском накинул последнее кольцо на четыре остальных.

Раздался оглушительный рев. Ленцу достался главный выигрыш

– детская коляска с розовым одеялом и кружевной накидкой.

Осыпая нас проклятьями, хозяин выкатил коляску. Мы погрузили

в нее все свои трофеи и двинулись к следующему павильону.

Коляску толкала Лина. Кузнец отпускал по этому поводу такие

остроты, что мне с Патрицией пришлось немного отстать. В

следующем павильоне набрасывали кольца на бутылки с вином.

Если кольцо садилось на горлышко, бутылка была выиграна. Мы

взяли шесть бутылок. Ленц посмотрел на этикетки и подарил

бутылки кузнецу.

Был еще один павильон такого рода. Но хозяин уже почуял

недоброе и, когда мы подошли, объявил нам, что павильон

закрыт. Кузнец, заметив бутылки с пивом, начал было

скандалить, но мы отказались от своих намерений: у хозяина

павильона была только одна рука.

Сопровождаемые целой свитой, мы подошли к кадилляку.

вином. Но Ленц решил, что с них хватит.

– Погодите-ка, я тут кое-что заметил, – сказал он и исчез. Через

несколько минут он пришел за коляской и укатил ее. – Все в

порядке, – сказал он, вернувшись без коляски. Мы сели в

кадилляк.

– Задарили, прямо как на рождество! – сказала Лина, протягивая

нам на прощанье красную лапу. Она стояла среди своего

имущества и сияла от счастья.

Кузнец отозвал нас в сторону.

– Послушайте! – сказал он. – Если вам понадобится кого-нибудь

вздуть, – мой адрес: Лейбницштрассе шестнадцать, задний двор,

второй этаж, левая дверь. Ежели против вас будет несколько

человек, я прихвачу с собой своих ребят.

– Договорились! – ответили мы и поехали. Миновав луна-парк и

свернув за угол, мы увидели нашу коляску и в ней настоящего

младенца. Рядом стояла бледная, еще не оправившаяся от

смущения женщина.

– Здорово, а? – сказал Готтфрид.

– Отнесите ей и медвежат! – воскликнула Патриция. – Они там

будут кстати!

– Разве что одного, – сказал Ленц. – Другой должен остаться у

вас.

– Нет, отнесите обоих.

– Хорошо. – Ленц выскочил из машины, сунул женщине

плюшевых зверят в руки и, не дав ей опомниться, помчался

обратно, словно его преследовали. – Вот, – сказал он, переводя

дух, – а теперь мне стало дурно от собственного благородства.

Высадите меня у «Интернационаля». Я обязательно должен

выпить коньяку.

Я высадил Ленца и отвез Патрицию домой. Все было иначе, чем

в прошлый раз. Она стояла в дверях, и по ее лицу то и дело

пробегал колеблющийся свет фонаря. Она была великолепна.

Мне очень хотелось остаться с ней.

– Спокойной ночи, – сказал я, – спите хорошо.

– Спокойной ночи.

Я глядел ей вслед, пока не погас свет на лестнице. Потом я сел

в кадилляк и поехал. Странное чувство овладело мной. Все

было так не похоже на другие вечера, когда вдруг начинаешь

сходить с ума по какой-нибудь девушке. Было гораздо больше

– Робби, звонил твой Блюменталь. В одиннадцать ты должен

подъехать к нему на кадилляке. Он хочет совершить пробную

поездку. Если бы только это дело выгорело!

– А что я вам говорил? – раздался голос Ленца из смотровой

канавы, над которой стоял форд. – Я сказал, что он появится

снова. Всегда слушайте Готтфрида!

– Да заткнись ты, ведь ситуация серьезная! – крикнул я ему. –

Отто, сколько я могу ему уступить?

– Крайняя уступка – две тысячи. Самая крайняя – две тысячи

двести. Если нельзя будет никак иначе – две тысячи пятьсот.

Если ты увидишь, что перед тобой сумасшедший, – две

шестьсот. Но тогда скажи, что мы будем проклинать его веки

вечные.

– Ладно.

Мы надраили машину до немыслимого блеска. Я сел за руль.

Кестер положил мне руку на плечо:

– Робби, помни: ты был солдатом и не раз бывал в переделках.

Защищай честь нашей мастерской до последней капли крови.

Умри, но не снимай руки с бумажника Блюменталя.

– Будет сделано, – улыбнулся я.

Ленц вытащил какую-то медаль из кармана?

– Потрогай мой амулет, Робби!

– Пожалуйста.

Я потрогал медаль.

Готтфрид произнес заклинание:

– Абракадабра, великий Шива, благослови этого трусишку,

надели его силой и отвагой! Или лучше вот что – возьми-ка

амулет с собой! А теперь сплюнь три раза.

– Все в порядке, – сказал я, плюнул ему под ноги и поехал. Юпп

возбужденно отсалютовал мне бензиновым шлангом.

По дороге я купил несколько пучков гвоздики и искусно, как мне

показалось, расставил их в хрустальные вазочки на стенках

кузова. Это было рассчитано на фрау Блюменталь.

К сожалению, Блюменталь принял меня в конторе, а не на

квартире. Мне пришлось подождать четверть часа. «Знаю я эти

штучки, дорогой мой, – подумал я. – Этим ты меня не

смягчишь». В приемной я разговорился с хорошенькой

стенографисткой и, подкупив ее гвоздикой из своей петлицы,

стал выведывать подробности о фирме ее патрона. Трикотажное

Я облегченно вздохнул.

– Потом продолжим разговор, – добавил он.

У меня снова сперло дыхание.

Мы поехали к нему домой. К моему изумлению, оказавшись в

машине, он вдруг совершенно преобразился и добродушно

рассказал мне старинный анекдот о кайзере Франце-Иосифе. Я

ответил ему анекдотом о трамвайном кондукторе; тогда он

рассказал мне о заблудившемся саксонце, а я ему про

шотландскую любовную пару… Только у подъезда его дома мы

снова стали серьезными. Он попросил меня подождать и

отправился за женой.

– Мой дорогой толстый кадилляк, – сказал я и похлопал машину

по радиатору.

– За всеми этими анекдотами, бесспорно, кроется какая-то новая

дьявольская затея. Но не волнуйся, мы пристроим тебя под

крышей его гаража. Он купит тебя: уж коли еврей возвращается

обратно, то он покупает. Когда возвращается христианин, он еще

долго не покупает. Он требует с полдюжины пробных поездок,

чтобы экономить на такси, и после всего вдруг вспоминает, что

вместо машины ему нужно приобрести оборудование для кухни.

Нет, нет, евреи хороши, они знают, чего хотят. Но клянусь тебе,

мой дорогой толстяк: если я уступлю этому потомку строптивого

Иуды Маккавея еще хоть одну сотню марок, я в жизни не

притронусь больше к водке.

Появилась фрау Блюменталь. Я вспомнил все наставления

Ленца и мгновенно превратился из воина в кавалера. Заметив

это, Блюменталь гнусно усмехнулся. Это был железный человек,

ему бы торговать не трикотажем, а паровозами.

Я позаботился о том, чтобы его жена села рядом со мной, а он –

на заднее сиденье.

– Куда разрешите вас повезти, сударыня? – спросил я

сладчайшим голосом.

– Куда хотите, – ответила она с материнской улыбкой.

Я начал болтать. Какое блаженство беседовать с таким

простодушным человеком. Я говорил тихо, Блюменталь мог

слышать только обрывки фраз. Так я чувствовал себя свободнее.

Но все-таки он сидел за моей спиной, и это само по себе было

достаточно неприятно. Мы остановились. Я вышел из машины и

посмотрел своему противнику в глаза:

металлическая мебель; она – цветок. Она не хочет деловитости.

Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый

день что-нибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым

остервенением работать на нее. Это я вам говорю. Тоже

доверительно. И, кстати, я не делал никаких комплиментов, а

лишь напомнил один из элементарных законов физики: синий

цвет идет блондинкам.

– Хорошо рычишь, лев, – сказал Блюменталь. – Послушайте,

господин Локамп! Я знаю, что могу запросто выторговать еще

тысячу марок…

Я сделал шаг назад, «Коварный сатана, – подумал я, – вот удар,

которого я ждал». Я уже представлял себе, что буду продолжать

жизнь трезвенником, и посмотрел на фрау Блюменталь глазами

истерзанного ягненка.

– Но отец… – сказала она.

– Оставь, мать, – ответил он. – Итак, я мог бы… Но я этого не

сделаю. Мне, как деловому человеку, было просто забавно

посмотреть, как вы работаете. Пожалуй, еще слишком много

фантазии, но все же… Насчет «Майера и сына» получилось

недурно. Ваша мать – еврейка?

– Нет.

– Вы работали в магазине готового платья?

– Да.

– Вот видите, отсюда и стиль. В какой отрасли?

– В душевной, – сказал я. – Я должен был стать школьным

учителем.

– Господин Локамп, – сказал Блюменталь, – почет вам и

уважение! Если окажетесь без работы, позвоните мне.

Он выписал чек и дал его мне, Я не верил глазам своим!

Задаток! Чудо.

– Господин Блюменталь, – сказал я подавленно, – позвольте мне

бесплатно приложить к машине две хрустальные пепельницы и

первоклассный резиновый коврик.

– Ладно, – согласился он, – вот и старому Блюменталю достался

подарок.

Затем он пригласил меня на следующий день к ужину. Фрау

Блюменталь по-матерински улыбнулась мне.

– Будет фаршированная щука, – сказала она мягко. – Это

деликатес, – заявил я. – Тогда я завтра же пригоню вам машину.

верхе. При этом он оказался в выигрыше: верх мы ставили ему

бесплатно, а кожа стоила дороже брезента.

Они вышли из мастерской, но задержались во дворе: едва

заметив кадилляк, черноглазая пулей устремилась к нему:

– Погляди-ка, пупсик, вот так машина! Просто прелесть! Очень

мне нравится!

В следующее мгновение она открыла дверцу и шмыгнула на

сиденье, щурясь от восторга:

– Вот это сиденье! Колоссально! Настоящее кресло. Не то что

твой форд!

– Ладно, пойдем, – недовольно пробормотал пупсик.

Ленц толкнул меня, – дескать, вперед, на врага, и попытайся

навязать булочнику машину. Я смерил Готтфрида презрительным

взглядом и промолчал. Он толкнул меня сильнее. Я отвернулся.

Булочник с трудом извлек свою черную жемчужину из машины и

ушел с ней, чуть сгорбившись и явно расстроенный.

Мы смотрели им вслед.

– Человек быстрых решений! – сказал я. – Машину

отремонтировал, завел новую женщину… Молодец!

– Да, – заметил Кестер. – Она его еще порадует. Только они

скрылись за углом, как Готтфрид напустился на меня:

– Ты что же, Робби, совсем рехнулся? Упустить такой случаи!

Ведь это была задача для школьника первого класса.

– Унтер-офицер Ленц! – ответил я. – Стоять смирно, когда

разговариваете со старшим! По-вашему, я сторонник

двоеженства и дважды выдам машину замуж?

Стоило видеть Готтфрида в эту великую минуту. От удивления

его глаза стали большими, как тарелки.

– Не шути святыми вещами, – сказал он, заикаясь. Я даже не

посмотрел на него и обратился к Кестеру:

– Отто, простись с кадилляком, с нашим детищем! Он больше не

принадлежит нам. Отныне он будет сверкать во славу

фабриканта кальсон! Надеюсь, у него там будет неплохая жизнь!

Правда, не такая героическая, как у нас, но зато более

надежная.

Я вытащил чек. Ленц чуть не раскололся надвое. – Но ведь он

не… оплачен. Денег-то пока нет?.. – хрипло прошептал он.

– А вы лучше угадайте, желторотые птенцы, – сказал я,

размахивая чеком, – сколько мы получим?

VIII

Я стоял перед своей хозяйкой.

– Пожар, что ли, случился? – спросила фрау Залевски.

– Никакого пожара, – ответил я. – Просто хочу уплатить за

квартиру.

До срока оставалось еще три дня, и фрау Залевски чуть не

упала от удивления.

– Здесь что-то не так, – заметила она подозрительно.

– Все абсолютно так, – сказал я. – Можно мне сегодня вечером

взять оба парчовых кресла из вашей гостиной?

Готовая к бою, она уперла руки в толстые бедра:

– Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната?

– Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше. Я сообщил

ей, что меня, возможно, навестит кузина и что поэтому мне

хотелось бы обставить свою комнату поуютнее. Она так

расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном.

– Кузина, – повторила она презрительно. – И когда придет эта

кузина?

– Еще неизвестно, придет ли она, – сказал я, – но если она

придет, то, разумеется, рано… Рано вечером, к ужину. Между

прочим, фрау Залевски, почему, собственно не должно быть на

свете кузин?

– Бывают, конечно, – ответила она, – но для них не одалживают

кресла.

– А я вот одалживаю, – сказал я твердо, – во мне очень развиты

родственные чувства.

– Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все как один, Можете взять

парчовые кресла. В гостиную поставите пока красные

плюшевые.

– Благодарю. Завтра принесу все обратно. И ковер тоже. –

Ковер? – Она повернулась. – Кто здесь сказал хоть слово о

ковре?

– Я. И вы тоже. Вот только сейчас.

Она возмущенно смотрела на меня.

– Без него нельзя, – сказал я. – Ведь кресла стоят на нем.

– Господин Локамп! – величественно произнесла фрау Залевски.

– Не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как

говаривал покойный Залевски. Следовало бы и вам усвоить это.

Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз,