Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто

погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А

некоторые, хотя и живут, превратились в других людей. И если

бы эти другие люди встретили бы каким-нибудь колдовским

образом тех, исчезнувших в бумазейных рубашонках, в

полотняных туфлях на резиновом ходу, они не знали бы, о чем с

ними говорить. Боюсь, не догадались бы даже, что встретили

самих себя. Ну и бог с ними, с недогадливыми! Им некогда, они

летят, плывут, несутся в потоке, загребают руками, все дальше и

дальше, все скорей и скорей, день за днем, год за годом,

меняются берега, отступают горы, редеют и облетают леса,

темнеет небо, надвигается холод, надо спешить, спешить – и нет

сил оглянуться назад, на то, что остановилось и замерло, как

облако на краю небосклона.

В один из нестерпимо жарких августовских дней 1972 года –

Москва тем летом задыхалась от зноя и дымной мглы, а Глебову

приходилось, как назло, проводить много дней в городе, потому

что ждали вселения в кооперативный дом, – Глебов заехал в

мебельный магазин в новом районе, у черта на рогах, возле

Коптевского рынка, и там случилась странная история. Он

встретил приятеля допотопных времен. И забыл, как его зовут.

Вообще-то он приехал туда за столом. Сказали, что можно взять

стол, пока еще неизвестно где, сие есть тайна, но указали концы

– антикварный, с медальонами, как раз к стульям красного

дерева, купленным Мариной год назад для новой квартиры.

Сказали, что в мебельном возле Коптевского рынка работает

некий Ефим, который знает, где стол. Глебов подъехал после

обеда, в неистовый солнцепек, поставил машину в тень и

направился к магазину. На тротуаре перед входом, где в клочьях

мусора и упаковочной бумаги стояли только что сгруженные или

ожидающие погрузки шкафы, кушетки, всякая другая

полированная дребедень, где с унылым видом слонялись

покупатели, шоферы такси и неряшливо одетые мужики, готовые

за трояк на все, Глебов спросил, как найти Ефима. Ответили: на

заднем дворе. Глебов прошел через магазин, где от духоты и

спиртового запаха лака нечем было дышать, и вышел узкою

дверью на двор, совершенно пустынный.

не обращал на Глебова никакого внимания, и Глебов растерялся

и подумал, что, может, он ошибся и этот тип вовсе не

Шулепников. Но в ту же секунду, рассердясь, спросил довольно

грубо и панибратски, как привык разговаривать с

обслуживающим персоналом:

– Да ты меня не узнаешь, что ли? Левк!

Шулепников выплюнул окурок и, не посмотрев на Глебова, встал

и пошел вразвалочку в глубь двора, где начиналась разгрузка

контейнера. Глебов, неприятно пораженный, побрел на улицу.

Поразило не обличье Левки Шулепы и не жалкость его

нынешнего состояния, а то, что Левка не захотел узнавать . Уж

кому-кому, а Левке нечего было обижаться на Глебова. Не

Глебов виноват и не люди, а времена. Вот пусть с временами и

не здоровается . Опять внезапно: совсем раннее, нищее и

глупое, дом на набережной, снежные дворы, электрические

фонари на проволоках, драки в сугробах у кирпичной стены.

Шулепа состоял из слоев, распадался пластами, и каждый пласт

был непохож на другой, но вот то – в снегу, в сугробах у

кирпичной стены, когда дрались до кровянки, до хрипа «сдаюсь»,

потом в теплом громадном доме пили, блаженствуя, чай из

тоненьких чашечек, – тогда, наверно, было настоящее. Хотя кто

его знает. В разные времена настоящее выглядит по-разному.

Если честно, Глебов ненавидел те времена, потому что они были

его детством.

И вечером, рассказывая Марине, он волновался и нервничал не

оттого, что встретил приятеля, который не захотел его узнавать,

а оттого, что приходится иметь дело c такими безответственными

людьми, как Ефим, которые наобещают с три короба, а потом

забудут или наплюют, и антикварный стол с медальонами

уплывает в чужие руки. Ночевать поехали на дачу. Там царила

тревога, тесть и теща не спали, несмотря на поздний час:

оказывается, Маргоша с утра уехала на мотоцикле с

Толмачевым, не звонила весь день и только в девятом часу

сообщила, что находится на проспекте Вернадского в

мастерской какого-то художника. Просила не беспокоиться,

Толмачев привезет ее не позже двенадцати. Глебов пришел в

ярость: «На мотоцикле? Ночью? Почему вы не сказали идиотке,

чтоб не сходила с ума, чтоб сию минуту, немедленно?..» Тесть и

теща, как два комических старика из пьесы, бубнили что-то

– Из какой же командировки? Разве Толмачев где-то работает?

– Конечно, работает. В книжном магазине продавцом.

– В книжном магазине? Продавцом? – Глебов от удивления

выбросил обе руки из-под простыни. Тут было что-то новое,

какой-то подвох. – А почему я об этом впервые слышу? Ты

уверяла, что он художник, показывала картинки, какие-то

подсвечники, утюги…

– Нет, она говорила, где он работает. Говорила, говорила, –

подтвердила Марина, любившая справедливость. – Но дело не в

этом…

– Мамочка, как я вас всех люблю! – воскликнула Маргоша, целуя

мать, и засмеялась. – Папа, ты сегодня бледный! Как ты себя

чувствуешь?

– А где жених в данную минуту?

– Папочка, я тебя прошу, ни о чем не думай, не расстраивайся!

– Маргоша, ответь мне: где вы собираетесь жить?

Продавцом в магазине. Ничего более несуразного быть не могло.

Давно он не видел таких отрешенных, счастливых глаз, не

слышал такого бессмысленного смеха. Маргоша, смеясь,

говорила:

– Разве это так важно?

– Но мы с отцом хотим знать…

– Ах, вы хотите знать? Вас разбирает любопытство? – Опять

смех. – Ну, если, скажем, здесь… Это плохо? Вы не согласны?

– Будешь ездить автобусом? Вставать в пять утра?

– Мама, все это мелочь и ерунда…

Вдруг обе исчезли. Глебов прислушивался к летающим женским

голосам внизу, к ним прибавился глухой говор тестя и тещи.

Сердце Глебова ныло от предчувствия перемен, и он решил

принять снотворное, чтобы поскорее заснуть. Вдруг пришла

легкая мысль: «А может, ничего страшного не случится? Пусть

все идет своим ходом. Как всегда. Ну, разойдутся через год, ну и

бог с ними». И он стал думать о другом.

Около часа ночи раздался телефонный звонок. Глебов

почувствовал сквозь полусон, как его охватил гнев,

сердцебиение усилилось, и он проворно, по-молодому соскочил

с тахты и почти опрометью бросился к телефону, стоявшему на

столе: успеть сорвать трубку прежде, чем схватит трубку нижнего

телефона Маргошка, и дать нахалу взбучку! Был уверен, что

Левкиного отца, вернее, отчима. Вернее, двух его отчимов. Но

трубка звякнула, и раздались короткие гудки.

Марина глядела все еще испуганно.

– Да вздор какой-то. Это тот парень, кого я в мебельном

сегодня… – Глебов стоял босой возле письменного стола и в

задумчивости рассматривал телефонный аппарат. – Все-таки

обормот… Действительно, зачем звонил?

Почти четверть века назад, когда Вадим Александрович Глебов

еще не был лысоватым, полным, с грудями, как у женщины, с

толстыми ляжками, с большим животом и опавшими плечами,

что заставляло его шить костюмы у портного, а не покупать

готовые, потому что пиджак годился пятьдесят второй, а в брюки

он еле влезал в пятьдесят шестые, а то брал и пятьдесят

восьмые; когда у него еще не было мостов вверху и внизу во рту,

врачи не находили изменений в кардиограмме, говоривших о

сердечной недостаточности и начальной стадии стенокардии;

когда его еще не мучили изжоги по утрам, головокружения,

чувство разбитости во всем теле; когда его печень работала

нормально и он мог есть жирную пищу, не очень свежее мясо,

пить сколько угодно вина и водки, не боясь последствий, не

знал, что такое боли в пояснице, возникающие от напряжения,

переохлаждения и бог знает еще отчего; когда он не боялся

переплывать Москву-реку в самом широком месте, мог играть

четыре часа без отдыха в волейбол; когда он был скор на ногу,

костляв, с длинными волосами, в круглых очках, обликом

напоминал разночинца-семидесятника; когда он часто сидел без

денег, зарабатывал как грузчик на вокзале или колол дрова в

замоскворецких двориках; когда он голодал, была опасность, что

начинается чахотка, его посылали в Крым, и все обошлось; когда

еще были живы отец, тетя Поля и бабушка и все жили в

маленьком домишке на набережной, на втором этаже, где кроме

них жили еще шесть семей и в кухне стояло восемь столов;

когда он любил петь песни с девчатами; когда его звали не

Вадимом Александровичем, а Глебычем и Батоном; когда он

только еще мечтал, томясь бессонницей и жалким юношеским

бессилием, обо всем том, что потом пришло к нему, не принеся

радости, потому что отняло так много сил и того невосполнимого,

что называется жизнью; в те времена, почти четверть века

Через несколько дней Смыга появился в аудитории с раздутой

физиономией, будто у него флюс. Левка рассказывал несколько

удивленно: «Этот слон навалился на меня в туалете, стал орать:

«Мы тебя предупреждали, скот, ты нас не послушал!» Какой-то

бред, ну, я срубил его приемом самбо. Он башкой унитаз

расколол». Глебов не поверил, зная, что Левка порядочный

враль, но потом обнаружил, что унитаз действительно разбит, и

тогда поверил не только тому, что Смыга был жестоко унижен, но

и всему прочему, фантастическому, что Шулепников повествовал

из собственной жизни. Например, тому, что во время войны он

окончил какую-то хитрую секретную школу, где учили стрелять,

бросать ножи, убивать голыми руками, а также иностранным

языкам, и занимался таинственными делами в глубоком

немецком тылу, но потом его демобилизовали из-за

открывшейся язвы желудка. В подлинности этого рассказа могли

быть сомнения, так как немецкий язык Шулепников знал плохо,

ножи бросал довольно посредственно и вообще был криклив,

развязан, врал по мелочам, что не сходилось с обликом

человека, за которого он себя выдавал. Глебов решил так:

наверно, Левка и в самом деле учился в хитрой школе (отчим

устроил) и намеревался стать полковником Лоуренсом, но дело

почему-то не выгорело. А Смыга, который так задирался и

ненавидел Левку, стал затем его преданнейшим подручным и

прихлебателем – это уж через год, когда отчим подарил Левке

трофейный «БМВ» и Левка прикатывал в институт на вишневом,

клопиного облика драндулете, вызывая у бедных студентов не

просто зависть, а лишение дара речи. Смыга повсюду таскался

за Левкой, бегал для него по магазинам и знакомил его с

девицами, с которыми прежде знакомился сам.

Отношения к Левке Шулепникову в те годы – тут был пик его

судьбы, такой затейливой и капризной – могли выражаться

только в двух формах: рабски ему служить или злобно

завидовать. Глебов, самый старый Левкин приятель, никогда не

был его рабом, даже в младших классах, где так развито

подхалимство одних мальчиков перед другими, сильными и

богатыми, и не захотел превращаться в свитского генерала в

институте, хотя был соблазн. Вокруг Шулепникова сбивались

летучие компании, крутилась какая-то особая жизнь: дачи,

автомобили, театр, спортсмены. В те годы возник хоккей с

немного кривой, с кое-где просевшею крышей, с четырьмя

полуколонками на фасаде, известный среди жителей здешних

улиц как «дерюгинское подворье». И переулочек, где стояла эта

кривобокая красота, тоже был Дерюгинский. Серая громада

висла над переулочком, по утрам застила солнце, а вечерами

сверху летели голоса радио, музыка патефона. Там, в

поднебесных этажах, шла, казалось, совсем иная жизнь, чем

внизу, в мелкоте, крашенной по столетней традиции желтой

краской. Вот и несоответствие! Те не замечали, другие плевать

хотели, третьи полагали правильным и законным, а у Глебова с

малолетства жженье в душе: то ли зависть, то ли еще что. Отец

работал на старой конфетной фабрике мастером-химиком, а

мать – и то, и это, а в общем-то ничего. Образования не было.

То шила что-то, то по конторам, то билетершей в кинотеатре. И

вот служба ее в кинотеатре – захудаленьком, в одном из

замоскворецких переулков – составляла предмет немалой

гордости Глебова и отличала его величайшей льготой: на любой

фильм мог пройти без билета. А иногда в дневные часы, когда

мало зрителей, мог даже товарища провести, а то и двух.

Конечно, если мать была в добром расположении духа.

Эта привилегия была основой могущества Глебова в классе. Он

пользовался ею расчетливо и умно: приглашал мальчиков, в

дружбе которых был заинтересован, от которых чего-либо ждал

взамен, иных долго кормил обещаниями, прежде чем оказывал

благодеяние, а некоторых мерзавцев навсегда лишал своей

милости. Так продолжалось, и глебовская власть – ну, не власть,

а, скажем, авторитет – оставалась непоколебленной, пока не

возник Левка Шулепа. Левка переехал в большой дом откуда-то

из пригорода или даже, кажется, из другого города. Он сразу

произвел впечатление – у него были кожаные штаны! Первые

дни он держался надменно, поглядывал своими голубенькими

глазами на всех сонно и презрительно, ни с кем не заводил

разговор и сел на одну парту с девчонкой. Во время уроков он

невыносимо скрипел штанами. Его решили проучить, вернее,

унизить. А еще точнее – опозорить. Была такая расправа,

называвшаяся «огого»: затаскивали на задний двор,

наваливались кучей и с криками «огого!» сдирали с осужденного

штаны. Такую операцию задумали провести с новичком. Это

было бы сладостью: стащить с него удивительные скрипучие

Директор требовал, чтоб назвали бандитов по именам.

Шулепников не хотел. Он сказал, что не заметил: устроили

«темную» и разбежались. Директор приходил еще дважды, но

уже без милиционера. Фамилия директора была Мешковер, и

почему-то казалось, что странная фамилия происходит от

мешков у него под глазами. Длинное белое лицо, белые опухшие

полукружья под глазами. Он нервничал, не мог сидеть спокойно

на стуле, как сидят учителя, и все время бегал перед доской как

заведенный. Классную руководительницу по прозвищу Труба

никто не любил, но директора было жаль. Он выглядел каким-то

пришибленным.

– Друзья мои, я вас прошу о мужестве… Мужество не в том,

чтобы скрыть, а в том, чтобы сказать… – Его белое лицо и

прерывающийся голос вовсе не говорили о мужестве.

При всем сочувствии к старому, больному человеку класс,

однако, молчал. Шулепа тоже молчал. Он рассказывал потом,

что отец его наказал – запер в ванной на целый вечер, а в

ванной было темно и ползали тараканы, – требуя, чтоб он

назвал имена. Но Шулепа не назвал никого.

Так Левка Шулепников из человека, которого собирались на весь

свет опозорить, превратился в героя. И с этого, наверное,

времени, с кожаных штанов, с пугача и геройского поведения –

одна девчонка даже сочинила стихи в честь Шулепы –

зародилось то свинцовое, та тяжесть на дне души… Потому что

одному человеку не должно быть все. Тут, если хотите, и

природа станет протестовать, и то, что называется роком. Левка

Шулепников потом ощутил этот протест рока , эти зубы дракона

на собственной бедной шкуре, но ведь тогда, в полусне детства,

никто и помыслить не мог, что все когда-нибудь перевернется. И

только Глебов чуял нечто – теперь не определишь точно, что

именно, – тревожащее, как глухие голоса яви, проникающие в

сон. Нет, зависть – совсем не то мелкое, дрянное чувство, каким

представляется. Зависть – часть протестующей природы, сигнал,

который чуткие души должны улавливать. Но нет несчастнее

людей, пораженных завистью. И не было сокрушительней

несчастья, чем то, что случилось с Глебовым в миг его, казалось

бы, высшего торжества.

В кинотеатрике за мостом крутили старую картину «Голубой

экспресс». Какие-то кровавые приключения, стрельба, убийство;

взять тебя в кино, но целоваться необязательно». Но это, может

быть, прозвучало бы для нее обидно. Главное, она была уж

очень толстенькая, настоящий жиртрест, хотя бегала быстро и на

уроках физкультуры обгоняла других девчонок. Очень здорово

умела ходить по бревну. На канате подтягивалась неплохо. У нее

были огромные малиновые трусы с оборками, которые кто-то

назвал «абажуром», и получилось прозвище: Абажур. Если бы

такую записку прислала Света Кириллова или, например, Соня

Ганчук, Глебов разволновался бы гораздо сильнее. Света

казалась Глебову красавицей, она держалась гордо, была

гибкая, тоненькая, с темно-рыжими косами, и всегда у нее был

такой вид, будто она знает важную тайну, никому не известную, а

Соня Ганчук привлекала Глебова не красотой, а чем-то другим.

Может быть, тем, что ее отец, профессор Ганчук, был героем

гражданской войны и в его кабинете, куда Соня однажды тайком

провела Глебова, на стене висели кинжалы, ружья и турецкий

ятаган. Вот если бы Света или Соня обещали поцеловать его! А

Динка Абажур поставила его в тупик.

Все же на перемене, улучив минуту, когда Дина оказалась одна –

она стояла у окна спиной к подоконнику и, улыбаясь, глядела в

потолок, – он подошел к ней и буркнул:

– Если хочешь, можно пойти сегодня. Пойдут Моржик и Химиус…

– Помолчав, он добавил: – Если хочешь, конечно.

– Хочу, – сказала Дина, продолжая улыбаться и разглядывать

потолок.

– Только не задерживайся, а то опоздаем. На два тридцать.

Сразу одевайся, и бежим. Понятно? – Он говорил сухо, без

намека на сантименты.

Во время сеанса Дина шепнула Глебову на ухо:

– Я пойду домой!

Он удивился. Главные перестрелки «Голубого экспресса» были

впереди, и Глебов настроился посмотреть их в десятый раз.

Дина объяснила шепотом: у нее заболел живот. Она поднялась и

вышла из зала. Глебов, подумав, вышел вслед за ней. Было не

совсем ясно, зачем он за ней вышел, и поэтому они оба

чувствовали себя скованно и ни о чем не разговаривали. Дина

шла быстрым шагом, почти бежала, и Глебов так же быстро шел

с нею рядом. В молчании они пробежали переулок, вышли на

набережную Канавы. Вода под мостом была черная и дымилась

влажно-летучего возле своих губ, и это был первый поцелуй в

его жизни. Ничего особенно приятного, просто облегчение. Они

сбежали по лестнице вниз и тут же, у подъезда, расстались: ей

надо было идти направо за угол, на Полянку, а он побежал через

мост.

А через день или два, в разгар глебовского могущества,

произошло крушение. Шулепников зазвал ребят после уроков к

себе. В большом доме Глебов бывал не раз: то у Моржа на

десятом этаже, где из окна открывался вид на Крымский мост,

деревья парка и летом было видно, как крутится громадное

парковое колесо, то приходил к Химиусу, жившему в том же

подъезде этажом ниже, они с Моржом устроили на балконах

«веревочно-флажковую связь», то бывал у Сони Ганчук, а то у

Антона в маленькой квартирке на первом этаже, где Антон жил с

матерью Анной Георгиевной. Изо всех обитателей большого

дома Глебову по-настоящему нравился Антон Овчинников.

Вообще-то Глебов считал Антона просто-напросто гениальным

человеком. Да и многие так считали. Антон был музыкант,

поклонник Верди, оперу «Аида» мог напеть по памяти всю, с

начала до конца, кроме того, он был художник, лучший в школе,

особенно замечательно он рисовал акварелью исторические

здания, а тушью – профили композиторов; еще он был

сочинитель фантастических, научных романов, посвященных

изучению пещер и археологических древностей, интересовали

его также палеонтология, океанография, география и частично

минералогия. Глебова Антон привлекал не только гениальными

способностями, но и тем, что он был скромный, не хвастун, не

зазнайка – в отличие от других жителей большого дома, в

каждом из которых сидела хотя бы малой дозой некая

фанаберия, отвратительная Глебову, – и жил Антон скромно, в

однокомнатной квартире, обставленной простой казенной

мебелью, и не было у него немецких ботинок, финских

шерстяных свитеров, удивительных ножичков в кожаных

футлярчиках, и не приносил он в школу завернутые в

папиросную бумагу бутерброды с ветчиной или сыром, от

которых шел запах по всему классу.

Глебов не очень-то охотно ходил в гости к ребятам, жившим в

большом доме, не то что неохотно, шел-то с охотой, но и с

опаской, потому что лифтеры в подъездах всегда смотрели

мать? Он сказал, что это Агнесса. Учит его тетку французскому

языку и ябедничает матери. «Я ее когда-нибудь отравлю

мышьяком. Или изнасилую». Все прыснули со смеху,

одновременно изумившись. Уж он скажет так скажет! Ни у кого

не повернулся бы язык произнести это слово, значение которого

все понимали – хотя самые неприличные слова произносили без

зазрения совести, – а Левка выговорил его в применении к себе

и к старухе с папироской этак свободно, легко. И чем отчетливей

ощущал Глебов особенные качества Левки Шулепникова, тем

сильнее сгущалось то саднящее, тяжелое, что потом

превратилось в свинец.

А Шулепников так привык с тех дурацких лет произносить это

слово безо всякого смысла, а просто как пустую угрозу или

немудрящую шутку, что повторял ее и позже, уже взрослым

балбесом, в институте. Разобидится на какую-нибудь

преподавательницу и: «Если она мне тройку не поставит, я ее

изнасилую ».

И вот в детской, заставленной какой-то странной бамбуковой

мебелью, с коврами на полу, с висящими на стене

велосипедными колесами и боксерскими перчатками, с

огромным стеклянным глобусом, который вращался, когда

внутри зажигалась лампочка, и со старинной подзорной трубой

на подоконнике, хорошо укрепленной на треноге для удобства

наблюдений, – Левка сказал, что вечерами можно прекрасно

проводить время, разглядывая окна на другой стороне двора, – в

этой комнате разрушилась хрупкая глебовская власть. Впрочем,

этого никто не заметил, кроме него самого. Левка принес

киноаппарат, повесил на стену простыню и показывал кино:

«Голубой экспресс». Аппарат трещал, старая лента рвалась,

надписи неразборчиво мелькали, и все же был общий восторг, а

Глебов чувствовал себя внезапно и глубоко оскорбленным. Он

думал: но почему же, черт возьми, у одного человека должно

быть все, абсолютно все? И даже то единственное, что есть у

другого человека и чем он может немного погордиться и

попользоваться, отнимают и дают тому, у кого есть все. Потом

понемногу привык. Привыкают ко всему, даже к непосильной

тяжести: тучники таскают по тридцать килограммов лишнего

веса и приноравливаются.

Глебов привык к большому дому, затемнявшему переулок,

судками, которые дренькали. Баба Нила спала на сундуке у

дверей, и беготня соседки, дреньканье посуды ее будили. Отец

посмотрел на мать и бабку с сожалением:

– Что вам сказать? Курочки вы рябы, дурочки вы бабы…

Таковы были его шутки, вполне незлобивые. Он и мать ласково

называл «курочкой рябой». Женщины притворно возмущались,

напускались на него, махая руками, – на самом деле мать

никогда на него по-настоящему не сердилась, – а он толкал

Глебова, подмигивал:

– Нет, Димыч, какие клуши… Какие колоссальные курицы… Да

неужто вы не понимаете, что без собственного коридора жить

куда просторней? А дреньканье судков – это же музыка! Да я за

тыщу двести рублей в тот дом не перееду…

Несмотря на то что отец всегда был настроен полушутливо,

легкомысленно, всегда над матерью, над бабушкой и тетей

Полей, маминой сестрой, немного насмешничал, разыгрывал их,

попугивал и порой трудно было понять, всерьез он или

дурачится, но поистине – Глебов понял это не сразу, когда

повзрослел, – он был человек вовсе не легкомысленный и не

такой уж весельчак. Все это было понарошку, домашний театр. А

внутри отцовской природы, скрытым стержнем, вокруг которого

все навивалось, было могучее качество – осторожность. То, что

он говорил, посмеиваясь, в виде шутки – «Дети мои, следуйте

трамвайному правилу – не высовывайтесь!» – было не просто

балагурством. Тут была потайная мудрость, которую он

исподволь, застенчиво и как бы бессознательно пытался

внушать. Но для чего не высовываться ? Кажется, ему

представлялось это важным само по себе. Может быть, его

душил, как душит грудная жаба, какой-то давнишний и

неизжитый страх. Он был намного старше матери, выглядел

стариком, курчавым и седым стариком, хотя ему было лишь

около пятидесяти, да ведь эти пятьдесят – борьба, невзгоды,

выбивание из сил. Он вышел из очень бедной семьи

конторщика, служившего на заводе Дуксы. Брат отца, дядя

Николай, был летчиком, одним из первых русских летчиков,

погибших на германской войне. В семье им гордились. Больше

гордиться было нечем. Портрет дяди Николая в гимназической

фуражке висел на видном месте. И вот в дружбе с Левкой

Шулепниковым, которая крепла – Левка непонятно почему льнул

был первый русский летчик, сбивший в одном бою три

аэроплана, в том числе аэроплан знаменитого аса графа фон

Шверина. Аэроплан графа разбился, но граф чудом остался жив

и вновь стал летать, заявив, что его мечта – встретиться в

воздушном бою с тем русским и отомстить ему. Было напечатано

во всех газетах.

Глебов слушал, изнывая от неловкого чувства. Отец сказал:

– Даже ты этого не знаешь. Я тебе никогда не рассказывал.

А Левка Шулепников сказал:

– Вы тогда говорили, что он сбил два аэроплана.

– Я? Не может быть! Я не мог говорить, что два. Тогда бы это не

считалось рекордом. Два – это не рекорд. В том-то и дело, что

он сбил три аэроплана в одном бою…

В другой раз отец рассказывал, как во время Гражданской войны

он служил на Кавказе под командованием товарища Кирова –

какая-то служба на Кавказе имела место, это верно – и как

побывал с кавалерийским отрядом в Персии, где видел

огнепоклонников. Левка Шулепников тут же наврал про своего

отца: будто тот в Тифлисе собственной рукой застрелил факира.

Отец сказал, что видел в Северной Индии, как факир на глазах

выращивал волшебное дерево. (В Северной Индии отец никогда

не был, это уж точно.) А Левка сказал, что его отец однажды

захватил шайку факиров, их посадили в подземелье и должны

были расстрелять как английских шпионов, но, когда утром

пришли в подземелье, там никого не оказалось, кроме пяти

лягушек. Факиров было как раз пятеро.

– Надо было расстрелять лягушек, – сказал отец.

– Так и сделали, – сказал Левка. – Но знаете, как трудно

расстрелять лягушек? Особенно в подземелье?

Отец смеялся, грозя лукаво и одобрительно пальцем.

– Я вижу, Лев, ты любишь фантазировать! Это хорошо, это мне

по душе. Шутки шутками, а я действительно видел живых

факиров… Во-первых, в Северной Индии, как я уже говорил, и,

во-вторых, у нас в Москве, на Страстном бульваре…

Они были чем-то похожи, отец и Левка Шулепников. Поэтому

разговоры их так ладно и споро текли. Глебову это не нравилось.

Его раздражала неправда. Не то, что отец привирал, а то, что за

глаза одно, а в глаза другое. Он сказал отцу:

– Ведь Левка тебе не нравится. Зачем же ты так? Улыбаешься,

был очень хороший, бесхитростный. Но Глебов тогда еще

догадался, что от таких мягкодушных да бесхитростных всем

вокруг пагуба: тетя Поля плачет, баба Нила страдает, мать

только об этом и думает, а отец ругается. Хотели весной

велосипед Глебову купить, но мать сказала: сейчас денег нет,

надо Полине помогать.

И вдруг додумались: к Левкиному отцу…

То отмахивались и пальцем грозили: ты, мол, от них подальше,

не хороводься, а теперь за помощью к Левке. Потому что всех

поразила история с Бычками.

Бычки, или Бычковы, веселая семейка, жили в глебовской

квартире, как паны. Все их боялись, на всех они цыкали и

творили, что хотели. Запрут кухню с вечера и никого не пускают.

Хоть в милицию бежать, хоть куда. Старик Бычков Семен

Гервасиевич кожи в вонючей воде мочил. Он на дому сапоги

тачал, самые дорогие, новомодные, и большей частью не сам

тачал, а давал работенку, сам только заказчиков добывал, кожу.

Из-за ночного запирания кухни сколько бывало голошенья!

Соседка, что жила напротив и приходила поздно, горячилась

больше всех. Мать Глебова тоже возмущалась. Во-первых –

вонь. Во-вторых – самоуправство.

Иногда мать выскочит, закричит:

– Да я вас!.. Да с какой стати!

Старик Семен Гервасиевич низким голосом: бу-бу-бу. Отец с

неохотой выползал в коридор. Все Бычковы тут же

вываливались из «залы» – большую комнату, где жили

вшестером, они называли почему-то залой, – и бу-бу-бу

становилось всеобщее, громовое. Как будто гроза гремела и

дождь колотил. Но главные гаденыши были Минька и Таранька.

Тараньке было десять, учился он в третьем, а Миньке –

пятнадцать, тот нигде не учился, потому что в пятом классе два

раза оставался, выгнали, пошел куда-то учеником, бросил. И

занимался какими-то неясными делами, пропадал в парке в

бильярдной и, может быть, даже с ворами шился.

Минька Бычок, он же почему-то Хлебало, был некоронованный

мальчишечий царь Дерюгинского переулка и окрестностей. И

царь недобрый. Встречаться с ним боялись, все знали, что он

ходит не с пустыми руками.

Бывало, прибежит в школу после уроков и давай допрашивать:

использовал всех выгод Минькиного соседства. Потому что под

тайным самодовольством пряталось в глубине совсем другое –

страх, леденящий душу. Такой страх, какого не видал никто.

Потому что никто, как Глебов, не знал и не чуял всех этих

Бычковых, от голоса которых мать бледнела, а бабушка

крестилась.

Мать твердила:

– Ради бога, ни с Минькой, ни с Таранькой ни в чем никогда не

связывайся… А как не связываться, когда сами лезут? Попробуй

не свяжись… Была у них сестра Вера, девчонка лет

шестнадцати. Работала на фабрике. Выглядела совсем как

взрослая женщина – а может, так казалось Глебову, – вся

толстая, грудь торчком, туфли скрипучие, и всегда от нее сильно

пахло одеколоном.

Таранька выманит Глебова в коридор и пристает:

– Хочешь, Верку голую покажу? Давай двадцать копеек!

Глебов, конечно, не хотел. Совершенно его не интересовало

смотреть на голую Верку. Одна мысль об этом вызывала

неприятное беспокойство. А еще где двадцать копеек взять? У

матери воровать или у бабы Нилы просить? Но Таранька

приставал злобно, настырно и собакой стращал: была у Бычков

черная большая собака по кличке Абдул, считавшаяся

Минькиной собственностью. Абдул Глебова хорошо знал, но все

таки, если бы стали натравливать, неизвестно, чем бы

кончилось.

Шли в ванную, снимали с досок корыто, ставили табуретку,

Глебов на нее забирался. Наверху было окошко, ведшее в

«залу», закрытое оттуда занавеской. Таранька отодвигал изнутри

занавеску, и Глебов смотрел, как Вера моется посреди комнаты в

тазу. Вера почему-то Тараньку не стеснялась. Глебов видел

все…

Потом Таранька впивался, как клещ: двадцать копеек гони

немедля! Все у них так – дай, подай тотчас! Не раз было, мать

приходит в комнату расстроенная, чуть ли не в панике:

– Опять Алевтина швейную машину требует… Что сказать?

Алевтина – мать Миньки, Тараньки и Веры, жена старшего

Бычка. Давать швейную машину матери очень не хотелось. Она

и так и этак отлынивала, хитрила, но та все равно добивалась.

Отвязаться от Бычковых не было никакой возможности.

слышны далеко. Помню: взбежать одним духом по громадной

боковой лестнице моста; наткнуться вечером под аркой на

летучую дерюгинскую братву, бегущую из кино, как стая койотов;

идти навстречу, сжав кулаки, деревенея от страха.

Все детство окутывало багряное облако тщеславия.

О, эти старания, жажда секундной славы! Мир был мал,

человека четыре, пять – Антон, Химиус, Морж, ну, может быть,

еще Соня и Лева и, конечно, смехотворный Ярик, – и в этом

космосе клокотало наше вожделение: доказать. Нежная,

сочащаяся, алая плоть детства. Все было ни с чем не сравнимо.

Впервые в жизни выбежал на набережную во время перемены,

на залитый солнцем асфальт. Впервые в жизни догадался, что

весна – это просто ветер, от которого холодно и стучат зубы.

Худой изгибающийся человек в коротенькой курточке, в большом

дамском берете кирпичного цвета шел быстро по тротуару и

разговаривал сам с собой. Безумная озабоченность съедала

впалые щеки, проваленные глаза. Прочитав мельком название

нашей школы, он вдруг остановился и закричал:

– Этого не может быть! Этого не должно быть в природе! Вы

слышите? – Он кричал не нам, теснившимся испуганной кучкой у

парапета набережной, а кому-то незримому, кого сжигал его

ненавидящий взгляд. – Средняя школа ЛОНО! Какое ЛОНО? Что

за бред? Боже мой, понимают ли, что творят?

И еще что-то гневное, сверкая очами. Вдруг он прыжком вскочил

на узкий гранитный брус ограды и прошел по нему несколько

шагов с такой легкостью, будто шел по тротуару. Мы замерли,

девчонки вскрикнули от ужаса. Человек в берете как будто

заметил нас и, остановившись и глядя сверху, произнес:

– Несчастные дети!

После чего лунатическим шагом пробежал несколько метров по

барьеру, спрыгнул и быстро стал удаляться в сторону

Москворецкого моста. Впервые в жизни я видел безумца. Этот

человек ошеломил всех. Когда он удалился на порядочное

расстояние, мы стали дико хохотать. Химиус подошел к

гранитному барьеру и взобрался на него, помогая себе руками.

Мы видели, что он трусит, у него не было сил разогнуться, и все

же он первый встал ногами на барьер и, скорчив страдальческую

мину, подняв руку, воскликнул: «Несчастные дети!» – и затем

повалился мешком на тротуар. Мы хохотали. Но вот Антон

научились не только ходить, но и бегать почти все из нашей

компании , кроме парня, у которого одна нога волочилась – он

был освобожден от физкультуры, – Антон выдумал другое

испытание – пройти вечером Дерюгинским переулком. Это было

гнуснейшее местечко на острове и, пожалуй, в целом

Замоскворечье. Там гнездилась подозрительная публика.

Разбойники, для которых не было ничего святого,

клятвопреступники и разорители мирных и купеческих караванов,

флибустьеры и авантюристы, пиратская шайка вроде той,

которую возглавлял одноногий Сильвер. Всякого пацана,

забегавшего в переулок, они бессовестно грабили: у одного

гривенник, у другого пятиалтынный, у третьего отнимали

вставочку или ножик. Родители запрещали туда ходить.

Но зато уж если те попадали в наши дворы!

Антон занимался джиу-джитсу. Занятия заключались в том, что с

утра до вечера – на переменах, на уроках, дома, читая книгу или

слушая музыку по радио – стучал ребром правой ладони по

твердому. Ладонь должна была стать как железо. Он называл

это: бронировать ладонь. И, как все у Антона, благодаря его

нечеловеческому упорству и самодисциплине дело

бронирования подвигалось успешно. Месяца через два ладонь

украсилась жесткой мозолью. Ни у кого из нас не хватило бы на

это терпения. И когда они выскочили из подъезда и встали перед

нами, загораживая дорогу, и некий Минька, по кличке Бык –

когда-то учился в нашей школе, здоровенный детина, у него уже

усики пробивались, – спросил: «Вы чего тут не видели? К Вадьке

прете?» – Антон ответил: «Нет!» Антон и Лева иногда заходили к

Глебову. Они считали, что он парень ничего, не очень-то

большой оглоед . Большинство ребят в нашем классе были,

конечно, оглоеды . Но теперь Антон решительно ответил «нет!»,

хотя, если бы он сказал «к Вадьке», они бы не тронули нас.

Вадька и Бык жили в одной квартире. Если б мы крикнули «Эй!

Батон!» – Вадьку Глебова звали Батоном – и Вадька выглянул

бы из окна, драки могло не быть.

Но в том-то и дело, что Антон придумал все это, чтобы испытать

нашу волю, и мы не должны были облегчать испытания. Лева

Шулепников нарочно не взял пугач. А бедный Антон Овчинников

совсем не выглядел богатырем и атлетом – потом, после той

драки, о нем пошли по дворам легенды, – он был коренаст,

жалею Полину, ребятишек. Нет, я непременно попрошу Леву,

чтобы он поговорил с отцом». – «Я запрещаю это делать!» –

однажды крикнул отец.

Мать редко вступала в споры с отцом, но делала обыкновенно

по-своему. Однажды Левка Шулепа прибежал вечером – Глебов

помогал ему по алгебре, да и просто так, потрепаться, – сели

пить чай с баранками, Левка любил пить чай у Глебова,

жаловался, что дома баранок не покупают. И мать вдруг

заговорила про дядю Володю. Насчет того, чтобы как-то узнать и

помочь, потому что недоразумение. Левка согласился легко:

«Хорошо, я бате скажу». Мать протянула бумажку с фамилией.

Написала заранее. Глебов почти физически почувствовал, как

напрягся и сжался отец, который мешал ложечкой сахар в

стакане, и вдруг движение руки, звяканье ложечки прекратилось,

он замер, не поднимая головы. А мать улыбалась, глаза ее

блестели, и, когда она приблизилась, Глебов почувствовал, что

от нее пахнет вином. Ему выступление матери тоже не очень

понравилось, потому что Шулепа был все-таки его товарищ и

если о чем-то его просить, то делать это положено ему, Глебову.

Когда Левка ушел, отец набросился на мать с попреками: «Как

тебе не стыдно? Ты пьяна! В пьяном виде заводишь разговор!»

Мать, конечно, говорила, что неправда, что не пьяна и чтоб он не

молол ерунды. Да она и не была пьяна, просто чуть выпила для

куражу. Отец распалялся, кричал, что за себя не отвечает,

снимает с себя ответственность, было непонятно, в чем суть

угроз. Он вообще любил туманно грозить. Редко видел Глебов

отца в таком волнении. Он даже кулаком стучал по столу и

кричал в гневе невнятное: «Я для вас все! Каждый шаг! А вы,

черт бы вас взял! Куриные мозги!» Только потом Глебов

сообразил, что отец насмерть перепугался. Еще у него была

черта: по-настоящему сердился совсем не из-за того, о чем

говорил вслух. Истинную причину следовало угадывать. Это

бывало трудновато, порой невозможно. Но вот, когда он обличал

мать за рюмку, выпитую впопыхах в подвальчике на Полянке,

причина была ясна: разговор насчет дяди Володи. Ведь

запрещал категорически! А мать не послушалась.

И только в конце, отведя душу, наоравшись, сказал как бы между

прочим: «А насчет Володьки глупое дело… И как у тебя, у дуры,

язык повернулся?» Мать расплакалась. Отец огорчился, ушел

– Глебов Вадим – это, кажется, ты?

Глебов кивнул.

– Пойдем на минуту со мной.

Глебов заколебался. Ему не хотелось бросать партию в

выигрышном положении – с двумя лишними конями.

– Все! Ничья! – крикнул Левка и смешал фигуры.

Удрученный, думая о том, какой Шулепа хитрый и

несправедливый человек, Глебов шел вслед за его отчимом в

кабинет. Ему и в голову не могло прийти то, что он там услышал.

– Садись!

Глебов сел в кожаное темно-вишневое кресло, такое мягкое, что

он сразу как будто провалился в яму и слегка испугался, но

быстро пришел в себя и нашел удобное, покойное положение.

Левкин отчим сказал:

– Мне Лев передал записку твоей матери относительно… – Он

надел очки и прочитал: – Бурмистрова Владимира Григорьевича.

Это ваш родственник? Так, постараюсь навести справки о нем,

если будет возможно. А если нет, тогда уж не взыщите. Но и к

тебе есть просьба, Вадим!

Старший Шулепников сидел за громадным столом такой

маленький, понурый, устало опустив плечи, и что-то рисовал на

листе бумаги.

– Скажи мне, Вадим, кто был зачинщиком бандитского

нападения на моего сына Льва в школьном дворе?

Глебов обомлел. Он никак не ожидал такого вопроса. Ему

казалось, что та история давно забыта, ведь прошло несколько

месяцев! Он тоже был зачинщиком, хотя в последнюю минуту

решил не принимать участия. Но кто-нибудь мог рассказать. Все

это Глебов сразу сообразил и немного струсил. Видя, что Глебов

смутился и молчит, Шулепников сказал строго:

– Это не просто так, не пустяки – напасть на моего сына. Дело

тут групповое, но должны быть зачинщики, организаторы. Кто

они?

Глебов пробормотал, что не знает. Ему было не по себе. До

такой степени не по себе, что что-то заныло и заболело в низу

живота. Отчим Шулепы не походил на злого человека, не кричал,

не ругался, но в его тихом голосе и взгляде светлых навыкате

глаз было что-то такое, что становилось неуютно сидеть

напротив него в мягком кресле. Глебову подумалось, что другого

сидел по уголовным делам в лагере. И был еще такой случай:

той весной, когда Манюню выгоняли из школы, он пришел во

двор большого дома, подстерег Левку и навешал ему пилюль.

Говорили, что из-за одной девчонки, но Глебов-то знал, из-за

чего.

Все ушло в такую даль, так исказилось, затуманилось,

расползлось, как гнилая ткань, на кусочки, что теперь не

поймешь: что же там было на самом деле? Отчего произошло то

и это? И почему он поступил так, а не по-другому? Отчетливо

сохраняется чепуха. Она нетленна, бессмертна. Например,

бурчание в животе. И от того, что случилось потом, спустя

несколько лет, когда судьба опять столкнула с Левкой

Шулепниковым в институте и опять возникли Соня, ее отец,

профессор Ганчук, что же осталось в памяти? Что сидит прочно,

как гвоздь со стальной сверкающей шляпкой? Тоже чепуха: как

профессор Ганчук после того собрания, где его уничтожали, в

кондитерской на улице Горького поедал с жадностью пирожное

наполеон. Глебов случайно проходил мимо и увидел в окно.

Когда осенью сорок седьмого во дворе института Глебов увидел

Шулепникова, узнал его, несмотря на то, что за семь лет Левка

стал другим человеком – высокий, лобастый, с ранней

пролысинкой, с темно-рыжими, квадратиком, кавказскими

усиками, которые были не просто тогдашней модой, а

обозначали характер, стиль жизни и, пожалуй, мировоззрение, –

Глебов, кроме изумления, любопытства, испытал в первую же

секунду удар того забытого, свинцового , что навсегда связано с

Шулепниковым. Они хохотали, тискали, тузили друг друга,

кричали, веселясь: «А это кто такой?», «Что это за тип?», «А что

он тут делает?» – и одновременно давила Глебова знакомая

гирька. Опять он был в своем пиджачке, в ковбойке, в

заштопанных брюках, если и не бедным родственником, то

бедным приятелем этого именинника жизни. На Шулепникове

была прекрасная, из коричневой кожи, со множеством «молний»

американская куртка. Такие куртки попадались в комиссионных

магазинах, но редко, и стоили кучу денег. Глебову и не мечтать.

Однако он мечтал. В ту пору, когда он часто бывал у Сони

Ганчук, где собиралась отборная публика и где он еще не

чувствовал себя достаточно уверенно, хотя был старым

осенью сорок второго. Непонятно, как его взяли на фронт: он

был совсем больной, близорукий, с припадками. И очень плохой

слух. У Антона плохой слух? Конечно, всегда переспрашивал на

уроках и садился за первую парту. Но ведь он был поразительно

музыкальный, оперу «Аида» помнил всю наизусть. Ну и что? А

Бетховен? Да, вот кого жалко – Антошку. Он был гениальным

человеком. Конечно, это был гений. Причем в леонардовском

духе. Абсолютный гений, тут уж ничего не скажешь. Навестить

его мать. Говорят, они очень бедствовали в эвакуации. А его

мать живет там же, в комнате на первом этаже, в среднем дворе.

В тараканьем подъезде. Левка застрелил интенданта союзных

войск, ходил под трибуналом, грозила вышка, но потом

выяснилось, что интендант – темная личность, связан с

абвером, и Левке хотели дать орден, однако не дали. По

видимому, это была брехня. Но тогда Глебов верил каждому

слову и радовался тому, что встретил Шулепу, и готов был отдать

за коблер последние деньги, чего делать не требовалось: платил

Левка. И еще Глебову очень хотелось такую же кожаную куртку.

Потом слонялись вокруг телеграфа, задирались к прохожим,

пытались знакомиться с женщинами, милиционер смотрел

беззлобно. Левка хвастался:

– Меня тут знают будь-будь! Они только и живут тем, что я их не

трогаю…

Он супился сурово и грозил милиционеру пальцем. Потом

поднялись к нему на четвертый этаж. Опять что-то пили. Левкина

мать Алина Федоровна осталась совершенно такой же, как была

в довоенной жизни. Удивительный факт! Все кругом

переменилось, Левка стал здоровенным и лысым, мать Глебова

умерла, он сам чуть не умер, сначала в Глазове от воспаления

легких, потом много раз, когда бомбили аэродром, и столько

людей погибло и исчезло, а мать Левки по-прежнему смуглела

худыми щеками, курила папиросы, смотрела косо и странно,

щуря глаза.

– Ты прости, пожалуйста, за пошлый вопрос, еще не женился,

Вадим? Молодец, ты всегда был рассудительный. Не

обижаешься, что говорю тебе «ты»?

И голос прежний: сипатый, ленивый, чуть с картавинкой.

Впрочем, хотя и необыкновенная женщина и великого ума –

Левка говорил: «Я перед мамашей преклоняюсь, она в своем

забыла, а ты помнишь.

– Молодец! – Левка шлепал Глебова по плечу. –

Наблюдательность адская, память колоссальная. Можешь

работать. Я дам рекомендацию…

Когда остались одни в его комнате, он объяснил: у Алины

Федоровны теперь другой муж. Шулепников умер. И эта квартира

со всей здешней хреновиной принадлежит Флавицкому или

Фивейскому, новому мужу Алины Федоровны. Он тоже большой

человек. Как раз занимался делом Шулепникова: тот умер

странно, его нашли мертвым в машине в запертом гараже. То ли

диверсия, отравление газом, то ли просто остановилось сердце.

Ведь он работал ночами напролет. Фивейский расследовал это

дело, и так они познакомились с матерью. Глебов чуть было не

спросил: почему же вещи из старой квартиры не перевезли к

Фивейскому? Тут была какая-то неясность. В Левкиной жизни

было много неясного. Лучше не спрашивать. Левка сказал, что

новый «батя» мужик недурной, из моряков, любитель выпить,

поухаживать за балеринами, он его, Левку, приглашал однажды в

актерскую компанию, было очень мило, хотя немного по

стариковски. Фивейскому шестьдесят, но, правда, здоров

страшно. Глебов спросил: «А как мать? Насчет компании с

балеринами?» Левка пожимал плечами: «Откуда ей знать? Дело

чисто мужское».

Глебов внимал, поражался, сам себя успокаивал: ну и шут с

ними, пусть живут как хотят. Но что-то его зудило и раздражало,

будто чесалась нестерпимо старая болячка. Потом он этого

Фивейского или Флавицкого видел раза три в квартире на улице

Горького, однажды на стадионе «Динамо». Тот был ко всему еще

лютый болельщик, протежировал какой-то особой команде, в

которую благодаря связям натащил лучших футболистов из

других клубов. Левка одно время всей этой ерундой горел.

Новый Левкин «батя» был громадного роста, разговаривал

оглушительно, руки жал, как станком, у него были блестящая

лысая ядровидная голова, запорожские усы, и при этом носил

очки в золотой оправе. Словом, это был тип!

Большой дом, так много значивший в прежней жизни Глебова –

тяготил, восхищал, мучил и каким-то тайным магнитом тянул

неодолимо, – теперь, после конца войны, отпал в тень. Не к кому

стало туда ходить. Кроме Сони Ганчук. Но и ходил-то вначале не

Будто, расставаясь, они обещали быть друзьями навеки.

Однако отношения их и тогда, и теперь были безнадежно

товарищескими, ровными, как стена. Соня была лишь добавкой к

тому солнечному, многоликому, пестрому, что называлось –

детство. И если бы не возник профессор Ганчук, наверное бы,

навсегда канула вдаль Соня. Глебов сидел в профессорском

кабинете на диванчике с твердой гнутой спинкой из красного

дерева – тогда такие диваны продавались, как дрова, в

скупочных магазинах, а нынче попробуй найди за любые деньги

– и с наслаждением вел беседу о попутчиках, формалистах,

рапповцах, Пролеткульте, о многом, что когда-то Глебова

интересовало нешуточно. Профессор знал уйму подробностей.

Особенно остро он помнил всякие изгибы и перипетии

литературных боев двадцатых – тридцатых годов. Речь его была

четкой, решительной: «Тут мы нанесли удар беспаловщине…

Это был рецидив, пришлось крепко ударить… Мы дали им

бой…» Да, то были действительно бои , а не споры. Истинное

понимание вырабатывалось в кровавой рубке. Глебов слушал

почтительно, представляя себе, какие сечи гремели, какие

авторитеты крошились, какие книги выбрасывались за борт в

кипящее море, и крепенький, толстый старичок с румяными

щечками казался ему богатырем и рубакой, Ерусланом

Лазаревичем. Впрочем, так оно и было в какой-то мере. Очень

нравились Глебову чаепития в кабинете, воспоминания,

интимности. «Кстати, мы обезоружили его знаете каким

образом? Как ученый он был совершенный нуль, но держался

благодаря одной особе…» Глебову нравились запах ковров,

старых книг, круг на потолке от огромного абажура настольной

лампы, нравились бронированные до потолка книгами стены и

на самом верху стоявшие в ряд, как солдаты, гипсовые бюстики.

Где там Платон, где Аристотель? Снизу различить невозможно,

потолки в том доме были очень высокие, не то что строят

теперь, наверное, три с половиной, не меньше. Но Глебову

казалось, что неразличимые снизу белые статуэтки – эта

школьная красота была приобретена в Германии в годы

инфляции, когда жадный молодой Ганчук, недавний конармеец,

политотдельский поэт и оратор на солдатских митингах, с

незабытым гимназическим рвением приобщался к науке, –

игрушечные мудрецы тоже принимали участие в сражениях,

кошелку, ехала трамваями на Даниловский рынок за зеленью,

сухими грибами, щавелем, шиповником. А уж сколько чая из

шиповника было пито! Сейчас этого пойла ни за какие деньги в

рот не взять. А тогда баба Нила и на опохмелку норовила

холодненького полезного чайку всучить: «Выпей, Димочка,

шипового , полегчает…» Какая там польза! Да, наверное, была,

как и от всей той жизни в дерюгинской глушине, в потемках, в

длинной комнате, похожей на склеп. Потому что одолели,

выжили. Баба Нила горбатилась все круче, ходила все тише,

клонилась долу все ниже. Отец пропадал на сверхурочных, за

полторы ставки. Вот когда начались его хвори. Да ведь не

замечалось ничего! Какие-то друзья, толкотня, бег, спех, по

субботам на последние шиши в дешевую ресторацию или в бар

на Серпуховке… Когда приходил к Ганчукам, напускал на себя

суровый академический вид. Вначале все делалось как бы на

ощупь. Соня даже мешала. Хотела его оттащить от отца к своим

разговорам, подругам, к ненужности.

И он тихо пугался. Неужели, думал, бедная Сонька на что-то

рассчитывает? Ведь ни о каких ласках, кроме профессорских, в

рамках учебной программы, он не грезил. Между тем у него

утвердилось очень рано мнение о себе как о фигуре опасной и

притягательной для женского сердца. Началось с той

сорокалетней дамы в эвакуации. Ведь сперва казалось, что он

нужен ей так же ненадолго, как она была необходима ему. Но

потом разыгрались страсти, глупые угрозы. Господи, как он

перетрухнул! И понял: надо быть начеку. Такие игры могут

кончиться плохо. Он ощущал в себе – не без самодовольства –

запасы некоей радиоактивности, жертвами которой становились

женщины, впрочем, не все подряд, определенного склада.

Особенно губительно он действовал на женщин интеллигентных

профессий и старше себя. И молодые, серьезные, не очень

красивые, часто в очках, часто первые из учениц легко попадали

под его чары.

И вот почему он несколько трепетал, когда замечал сияние в

добрых бледно-голубых глазах Сони, слабую улыбку на полных

бледных губах. Соня любила звать гостей. Приходили ее подруги

по институту иностранных языков, блестящие и ярко одетые

девочки, щебетуньи, хохотушки, модницы, фифы; некоторые из

них сразу и болезненно его задевали. Но он сдерживал себя,

Кто-то из студиозусов, взбурлив клавишами, завел кликушьим,

пронзительным криком: Вини-цианский мавр Отелло

Один домишко посещал…

Хор радостно грянул:

Шекспир! Заметил! Это! Дело!

И водевильчик накропал…

Эта чепухенция тогда безумно нравилась. Орали до хрипоты, до

слез в глазах. «Девчонку звали Дездемона, лицом что белая

луна, на генеральские погоны, да и эх польстилася она». Ну что

в этой чуши было зажигательного, отчего сердце дрожало,

хотелось наслаждаться и передавать свою радость другим?

Впрочем, на ганчуковских застольях вокруг добро улыбавшейся

бледной и безмолвной Сони звучало и иное. Приходил Николай

Васильевич, выпивал с молодежью свою рюмку водки,

настоянной на лимонных корочках, садилась и Юлия

Михайловна, Сонина мать, и под дирижерский взмах вилкой

старика пели дружно «По долинам и по взгорьям шла дивизия

вперед» или же «Там, вдали, за рекой».

Соня могла в молчании сидеть часами, слушая других с

полуоткрытым ртом по причине неудаленных полипов. Глебову

однажды пришло в голову, что она будет для кого-то отличной

женой, самой замечательной женой на свете. Такая уйма

превосходнейших качеств. Вплоть до молчаливости с

полуоткрытым ртом. Он подумал об этом рассеянно и вчуже,

безо всякой связи с собой. Что-то вроде такой догадки: «А ведь

Соня была бы отличной женой для Левки!» Да, он носился одно

время с этой идеей, полагая, что Соня может действительно

оказать благое влияние на оболтуса Левку, а тот немного

успокоит, смирит голубое сияние Сониных глаз, так тревожившее

Глебова. Ведь он ничем, решительно ничем не мог на него

ответить! У него ни разу не возникало желания в темном уголке

потискать Соню, что бывало с другими девушками, даже теми,

кто приходил к Соне в гости, например, с ее подружкой по инязу,

такой темноглазой, плотненькой – как же ее звали? Имя

забылось, зато твердо отпечаталось в памяти ощущение

плотных плеч, секундная вороватая ласка в потемках

что хотят бить, и идти отказался. Ну ладно, излупим позже. От

нас не уйдет. Особенно хорохорился шахматист. Все были

сильно «под банкой». А с Глебовым произошло вот что: он

внезапно и странным образом протрезвел. Его протрезвила

мысль, высказанная в идиотской форме тем парнем. «Да ведь он

не дурак, – подумал Глебов. – Мы все дураки!» И тем сильнее

захотелось того излупить, ну, если не излупить, то просто

вышвырнуть отсюда подальше. «Мырнуть желает… Ишь ты,

мыряла!»

Злобными шагами Глебов прошел в гостиную.

Излупить очкастого не удалось по глупой причине: через полчаса

тот был мертвецки пьян. В половине первого гости прощались,

надеясь успеть на метро. Все разошлись, но очкастого нельзя

было не то что поставить на ноги, но даже сдвинуть с дивана,

где он отвратительно развалился, выставив на обозрение латки

своих жалких студенческих брючонок, задранную кверху

фуфайку и в просвете между фуфайкой и брючным ремнем

серую голизну живота с пупом. Руки он закинул за голову, голова

свешивалась с диванного валика, и при этом он ужасно храпел.

Как выяснилось, человек, который его привел, давно ушел со

своей фифой, Сониной подругой. Никто не знал даже, как его

зовут. Ганчуки были в растерянности. Домработница Васена

советовала послать за милицией. Юлия Михайловна со своим

неизжитым за тридцать лет немецким простоумием предложила

поставить рядом со спящим стакан воды с содой и таблетку

пирамидона. Васена фыркала в кулак: «Нужон ему твой

пирамидон… Он как почнет искать, шкафы колотить среди

ночи…» А старик Николай Васильевич все порывался старым

гусарским способом – оттереть за уши. Но Соня встала на

защиту пьяного обормота и велела его не трогать.

– Неужели вам его не жаль? Посмотрите, какое хорошенькое

личико, какая милая бульдожья челюсть…

Глебов решительно предложил: он останется здесь же на всякий

случай. В гостиной на раскладушке. А тот пусть спит на диване,

только башмаки с него снять.

И так Глебов остался ночью в квартире Сони и долго не мог

заснуть, потому что стал думать о Соне совсем иначе. Просто

так: не спалось и он думал. Задремывал, видел краткие мутные

сны, просыпался и снова думал. Ничего не случилось, Соня

недоверчивым взглядом. Ушла к себе в комнату, недовольная.

Глебов не знал, что ему делать. Уйти, что ли? Недовольство

Сони его удивило. Потом, узнав ее лучше, он понял, что главная

черта в этом характере – болезненная и безотборная жалость к

другим. Ко всем подряд, ко встречным и поперечным. Это было

временами докучливо и даже мучительно, но потом он привык и

перестал обращать внимание. Первой ее реакцией на всякое

столкновение с жизнью, с людьми было пожалеть. И потом уж он

над ней издевался: «Мне так жаль его, бедного хулигана,

который избил на трамвайной остановке трех человек…

Представляешь, как у него на душе…» Соня сама ощущала

нелепость своего характера и сама от него страдала.

Когда сели завтракать вдвоем за круглый столик на кухне,

удобно поставленный у окна, она была смущена и

оправдывалась за свою резкость утром: «Если бы хоть чаем его

угостить…» – «Ничего, – сказал Глебов. – И так будет хорош».

Он посматривал вниз, на гигантскую излуку моста, по которому

бежали машины и полз трамвайчик, на противоположный берег

со стеной, дворцами, елями, куполами – все было изумительно

картинно и выглядело как-то особенно свежо и ясно с такой

высоты, – думал о том, что в его жизни, по-видимому, начинается

новое…

Каждый день за завтраком видеть дворцы с птичьего полета! И

жалеть всех людей, всех без исключения, которые бегут

муравьишками по бетонной дуге там внизу! Все это было

продолжением полуяви-полубреда ночных мыслей. Он сказал:

– Знаешь что? Ты лучше меня жалей.

– А я жалею. – Она погладила его по щеке. – Ты какой-то

неприкаянный…

И он стал бывать у Ганчуков чуть ли не каждый день. То

приходил к профессору, то к Соне. Профессор раньше говорил

ему «голубчик» и «Вадим Александрович», а теперь стал звать

его Димой. Приглашал с собой на вечерние прогулки. Когда он

надевал каракулевую шапку, влезал в белые, обшитые кожей

шоколадного цвета бурки и длиннополую шубу, подбитую лисьим

мехом, он становился похож на купца из пьес Островского. Но

этот купец, неторопливо, размеренными шажками гулявший по

вечерней пустынной набережной, рассказывал о польском

походе, о разнице между казачьей рубкой и офицерской, о

Иванович, или Куник, человек, близкий Ганчукам, помощник

Николая Васильевича по его работе в академии. Этот Куник жил

у Ганчуков почти как родственник. Глебов заметил, Николай

Васильевич не очень охотно брал с собой Соню, а на Куно

Ивановича, если тот увязывался, вовсе не обращал внимания.

Дело, кажется, объяснялось просто: в присутствии одного

Глебова Николай Васильевич воспламенялся красноречием,

рассказывал и вспоминал, не умолкая, а когда рядом была Соня,

он скучнел и замыкался. Она могла сказать строго: «Папа,

помолчи! Тебе нельзя разговаривать на морозе». Или: «Папа, ты

повторяешься».

А Юлия Михайловна не любила улиц, автомобилей, ветра,

морозов. У нее была стенокардия. Она часто болела, не ездила

на занятия – Юлия Михайловна преподавала немецкий язык в

том же институте, где учился Глебов и где Николай Васильевич

руководил кафедрой. Хотя она прожила в России не одно

десятилетие, Юлия Михайловна оставалась в чем-то шершавой,

негибкой немкой и по-русски говорила с заметным акцентом. Ее

отец погиб во время Гамбургского восстания. У Юлии

Михайловны сохранились связи с некоторыми уцелевшими от

невзгод стариками антифашистами, немцами, австрийцами,

которые изредка появлялись у Ганчуков. Куно Иванович был из

этой среды. Его мать, умершая до войны, была старинной, по

Венскому университету, подругой Юлии Михайловны, и Ганчуки с

давних лет опекали Куника, которого знали мальчишкой. Куник,

Куник, Куник, Куник, Куник! Какая-то собачья кличка. Такая

маленькая, капризная, с умненькими глазками комнатная

собачонка.

– Куника надо покормить! – говорила Соня.

– Попросите Куника… Звякните Кунику… Надо послать Куника за

билетами, но очень деликатно…

Он был худ, сутуловат, голову держал немного книзу и набок,

будто постоянно к чему-то прислушивался, хотя никогда ни к

чему не прислушивался и даже часто не слышал, когда к нему

обращались. То и дело встряхивал своей косенькой головкой –

страдал тиком, что ли? – откидывая назад длинные блекло

рыжие немецкие волосы. Глебов вначале думал, что он

золотушный.

Вообще Куник Глебову не нравился. Он был какой-то очень

Михайловна сказала, что бросаться в атаку – привилегия

Николая Васильевича, бывшего конармейца, она же не

любительница размахивать шашкой.

– Однако ты размахиваешь, – сказала Соня. – И порой очень

сильно.

Глебов был уж не рад, что затеял разговор. Эта хрупкая и на вид

чрезвычайно слабая, хворая Юлия Михайловна с тонкими

ручками, пергаментно-белым лицом была, надо сказать,

необыкновенно упряма. Могла спорить и настаивать на своем bis

zum Schlus, вплоть до сердечного приступа. Она заговорила о

том, что всякая критика должна быть в первую очередь

объективной, оценивать в целом, а потом уж выискивать блох.

Куник написал великолепнейшую статью. Мелкие замечания

должны идти петитом. Он написал о главном: какую опасность

представляет мелкобуржуазная стихия. Как раз теперь, после

победы, после громадного напряжения, когда людям хочется

расслабиться и отдохнуть, могут вспыхивать мелкобуржуазные

эмоции, заторможенные в сознании. Нельзя эту опасность

недооценивать.

Ничего подобного Глебов в статье Куника не прочитал. Он

осмелился робко возразить: – Простите, Юлия Михайловна, но,

если я сделал два замечания по языку, еще не значит, что я

недооцениваю мелкобуржуазную опасность.

– Вот именно! – сказал Николай Васильевич и пристукнул

кулаком по столу. Он все немного сводил на шутку. – Одно из

другого не вытекает, черт возьми.

– Нет, вы недооцениваете буржуазную опасность, – сказала

Юлия Михайловна, не желавшая шутить.

– Да где вы это видите, Юлия Михайловна?

– Я вам скажу. Хотите откровенно? Я давно замечаю за вами,

Дима… – И тут она понесла такой немыслимый и

ошеломляющий вздор, что Глебов онемел от изумления.

Оказывается, он с каким-то особенным вниманием всегда

осматривает их квартиру, на кухне его интересовали

холодильник под окном и дверь грузового лифта. Однажды он

подробно расспрашивал ее о даче в Брускове, сколько там

комнат, есть ли водопровод, сколько соток участка, как будто

собирался покупать…

– Мама! О чем ты? – испуганно восклицала Соня.

развалившийся, с подгнившим крыльцом, с недостроенным

вторым этажом, где окна были забиты фанерой, и все же этот

дом с участком в сорок соток, забором, соснами, диким

виноградом вокруг веранды и огородиком был той ненавистной

частной собственностью, тем самым das Gut, из чего, как лук из

грядки, перло ядовитое дерево.

Весною, когда открывался дачный сезон, семейство Ганчуков

выезжало в Брусково на так называемый дачный воскресник: все

работали в саду, в доме, на огороде. Но как работали! Юлия

Михайловна по причине общей болезненности только

тормошилась беспомощно, досаждала другим бестолковыми

указаниями, Соня была с ленцой и неумеха, а Николай

Васильевич застревал в кабинете, пропадал среди старых книг и

бумаг. Всю работу тащила древняя Васена, да еще помогал

шофер Аникеев, работавший на ганчуковской «Победе» через

день. Этот Аникеев, пожилой мрачноватый мужик, сам был

когда-то, в довоенные времена, небольшим начальством, но

погорел за что-то. Он все делал медленно, ходил не спеша, от

тяжелой работы умело отлынивал, выбирал что полегче и

ковырялся часами: мог полдня подвешивать абажур или

приколачивать планку к забору. Однажды, когда Глебов

перевозил в тачке мусор в глубь двора – он с радостью

предложил свою помощь Николаю Васильевичу, нетерпеливо

любопытствуя, что там за дача, – Аникеев зашептал ему: «А

пускай бабка сама потаскает! Насчет мусора-то не

договаривались?» Принял его за наемного работягу…

Летом была разлука, Кубань, работа в глухих предгорных

станицах и настоящая – нежданная – тоска по Соне. Тут-то он

понял, что нешуточно.

Под Новый год, мягкой зимой, поехали студенческой оравой в

Брусково, натопили дачу, устроили елку в саду с электрическими

фонариками. Славно было… Тогда впервые в их компании

появился Левка Шулепников, который пришел в институт год

назад, но жил своей жизнью, неведомо где. «Я как киплинговский

кот, – говорил он, – гуляю сам по себе». В Брусково он приехал с

очень красивой девушкой по имени Стелла. Она была

танцовщицей в только что появившемся в Москве и уже модном

ансамбле «Березка». Был какой-то очень долгий спор. Орали,

вопили чуть ли не до драки. Все началось с Аструга,

заправленное. Фу, гадость! – Девушка скорчила гримасу

отвращения. – Прямо смотреть не могла, хоть глаза закрывай…

И в голову ничего не идет…

Черемисин хохотал:

– Это верно. Точно, точно! Только не голубое, пардон, а белое.

Голубого я что-то не помню…

– Вот пусть теперь дома сидит и ногой качает, – сказала

девушка.

Начали раздражаться и свариться не только оттого, что

перепились, но и оттого, что собрались в кучу не друзья, а с

бору по сосенке. Сонины фифы, знакомые этих фиф – одно,

глебовские приятели – другое, да еще явились какие-то

непрошеные и случайные, вроде Черемисина. Все это гудело,

вскипало, накалялось, тут же знакомились, пили на брудершафт,

мгновенно становились лучшими друзьями, и мгновенно же

возникала неприязнь, требовавшая выхода. Споры велись

яростно. Какие-то из Сониных подруг стали подшучивать над

девушкой, говорившей об исподнем, Левка Шулепников грубо

оборвал Черемисина: ты перед Астругом подхалимничал, а

теперь глумишься, это, мол, недорогого стоит. Левка вовсе не

был таким уж принципиальным и на судьбу Аструга ему было

начхать – уж Глебов-то знал Шулепу до донышка! – но, видно,

тот парень как-то его задел, то ли развязностью, то ли еще чем

то. Ну да, он стал подъезжать к красавице из ансамбля

«Березка». Зачем он это делал? Как выяснилось в споре, Левке

назло. Он Левку ненавидел. И не он один. «Все наши ребята, –

кричал, побелев от злости, скуластенький Черемисин, – тебя ни в

грош не ставят с твоими машинами, с твоими папашами,

мамашами! Ты для нас ноль! Тьфу!» И он для наглядности

плюнул в сторону Левки. Может, и не по-настоящему плюнул, но

сделал вид, что плюнул. Красавица Стелла вскрикнула. Левка

полез через стол драться. Его удержали. Но стало ясно, что

большая драка будет. Черемисин был с двумя дружками из

общежития. Глебов их знал хорошо, один парень, совсем

недурной и смирный, из глебовской группы, но все были так

страшно пьяны! Часов до двух ночи, пока сидели за столом, еще

как-то держались, но потом, когда загремели стульями, стали

выкарабкиваться, разбрелись по комнатам, на второй этаж,

выскакивали во двор, в снег, под звезды – там-то и началось, в

Захотелось немедленно что-то найти, хотя бы глоток хотя бы

старого пива. Он спустился вниз, искал повсюду, ничего не

нашел. Падал неслышно снег. Когда вернулась Соня, он

почувствовал внезапный напор сил. Сонины глаза блестели,

щеки были влажны от снега. Он целовал холодные губы,

холодные пальцы, бормотал, что не может жить без нее, его

охватило настоящее желание, какого никогда раньше не было с

Соней, и он обрадовался. Соня заплакала и сказала: «Зачем мы

потеряли целый день?» Хотя было рано, часов семь вечера, они

постелили в мансарде на диване, погасили свет и бросились

нагие друг к другу, не желая ждать ни секунды. Прошло немного

времени, вдруг внизу раздался стук в дверь. Стучали со стороны

крыльца, потом стали барабанить в дверь на веранде. Наверное,

кто-то из ребят вернулся догуливать. Стучали очень упорно,

было слышно, как люди, двое или трое, ходят по снегу вокруг

дачи, разговаривают и советуются. Кто-то кричал: «Вадим!

Отворяй, змей!» И женский голос: «Сонечка, это мы!» Еще

крикнули весело: «Эй, что вы ночью будете делать?»

Засмеялись. Глебов не понял по голосам кто. Соня хотела пойти

вниз и открыть, но Глебов не пустил: «Лежи тихо!» Он обнимал

худое, покорное, мягкое, худые плечи, худую спину, в этом теле

не было никакой тяжести, но оно принадлежало ему – вот что он

чувствовал, – принадлежало ему вместе со всем – со старым

домом, елями, снегом; и он целовал его, обнимал, делал с ним

что хотел, но старался делать бесшумно, а внизу потолкались,

погудели, выругались и ушли.

В ту ночь на даче возникла невыносимая жара. Он не знал, как

обращаться с котлом, забросил слишком много угля и устроил

такое пекло, что не могли спать. Все окна на даче были настежь,

но это не помогало. Была еще и теплынь на воле, настоящая

оттепель, с уханьем сползал подтаявший снег с крыши и

непрерывно что-то сочилось, капало, тренькало под окном.

Глебов и Соня сбросили одеяло, лежали голые на простыне,

стонали от духоты и разговаривали еле слышно. Они уже совсем

не стыдились друг друга. Соня спрашивала: «Когда ты меня

полюбил?» Глебов был в затруднении. Он действительно не мог

ответить с точностью. Кажется, это случилось совсем недавно,

но сказать так он не решился.

Он ответил:

Например, когда ты увлекся этой дурой Тамарой Мищенко…

Тут уж он хохотал. Какой Тамарой Мищенко? Той толстой,

огромной, похожей на клумбу с цветами? Они веселились. Их

тела были мокрые от духоты, и они вытирали друг друга

полотенцем.

На другой день – было, кажется, воскресенье – приехали

Сонины родители с Васеной. Глебов боялся, что непременно

догадаются о том, что случилось с их дочкой, и приготовился к

худшему. Ему казалось, что тут не нужно особой прозорливости.

Но Соня держалась настолько естественно и хладнокровно, так

радостно их встретила, так любовно и внимательно за ними

ухаживала, что Глебов был втайне изумлен, а родители ничего

не поняли. Впрочем, они были все-таки лопухи . Тут-то и

объяснение. Замороченные своими делами, добрые, порядочные

лопухи . Причем одного сорта оба.

А Васена с ее острым глазом? И она проморгала. Потом-то

догадалась первая.

Николай Васильевич был в тот день не в духе, мрачноват и

вовсе ничего не замечал. За обедом царила какая-то общая

тягомотина. Глебов подумал: уж не его ли присутствие мешает

разговору? Шепнул Соне: уехать? Соня замотала головой.

– Ни в коем случае! Он чем-то расстроен. Ты здесь ни сном ни

духом.

После обеда пошли с Соней гулять. А вечером старик, поспав

часика два, отмяк, разговорился и объяснил, что расстроен как

раз историей с Астругом. Вчера они с Юлией Михайловной не

смогли приехать потому, что вдруг напросились в гости Аструги,

Борис Львович с женой. Не принять их было никак нельзя. Они

убиты, раздавлены, на Новый год никуда не пошли, как можно их

не пригласить? Аструг рассказал подробности. Ведь Николай

Васильевич не присутствовал на Ученом совете, где был устроен

разгром и, по сути, определился весь дальнейший сюжет.

– Понимаете, Дима, какая пакость: я был в командировке! –

говорил Ганчук, обращаясь к Глебову и все более горячась, в то

время как Юлия Михайловна жестами, мимикой и досадливыми

междометиями пыталась заставить его говорить спокойней и

лучше бы помолчать вовсе. – Три с половиной недели, вы же

помните, я был в Праге, занимался архивами, и они,

воспользовавшись моим отсутствием…

оставался тут на несколько дней, – опять зашел разговор об

Аструге. Юлия Михайловна спросила:

– Ну хорошо, а вот вы, Дима, вы все время молчите, как

оцениваете Бориса Львовича? Как преподавателя?

– Мне трудно сказать. Он читал у нас всего полгода. Спецкурс по

Достоевскому…

– Вот именно то я хотела знать! – произнесла Юлия Михайловна

с некоторым торжеством. – Неуверенность оценки говорит о

многом. Всего полгода! Да полгода – это большой срок. Ганчук,

ты всегда пристрастен к людям и любишь переоценить.

– Что я люблю переоценить?

– Ты любишь переоценить неприятности и несправедливости.

Почему не должно быть никакой доли правды в критике Бориса?

Разве он идеальный, безукоризненный человек, без

недостатков? Я думаю, у него есть недостатки, и не маленькие.

Я думаю, скорей, у него есть большие недостатки!

Когда Юлия Михайловна нервничала, становились заметны

некоторые изъяны ее русской речи. Все было правильно, она не

делала ни грамматических, ни лексических ошибок, но вдруг

проскальзывала едва уловимая неточность. Нервничая, она

стала объяснять недостатки Аструга: не сумел понравиться,

никакого впечатления за полгода. Она сама преподает и твердо

знает – может держать пари, – что завоюет молодежную

аудиторию за два академических часа. Больше ей не

потребуется. И они будут бежать к ней домой, звонить по

телефону и дарить цветы по праздникам. За два часа!

Говоря это, Юлия Михайловна подбоченивалась и смотрела на

мужа и на Глебова несколько свысока. Но говорила, кстати,

чистую правду. Студенты ее любили. Затем Юлия Михайловна

намекнула еще на один недостаток Аструга: любит прихвастнуть,

пощеголять знаниями. Вообще и в нем, и в его жене Вере – в

ней особенно – мелькало иногда некое важничанье. Они были о

себе высокого мнения. Ну чего бы, спрашивается, им важничать

перед Ганчуком? Это выглядело смешно. Сейчас, конечно, их

жаль. Без настоящей работы он может пропасть, зачахнуть. А

она зачахнет без возможности важничать …

Соня слушала мать, улыбаясь мягко и сочувственно, как

слушают детскую болтовню взрослые. Николай Васильевич не

желал продолжать спор. Обращаясь к стоявшему в дверях

Соня ей не ответила.

И только когда подъехали к Москве, сказала:

– Наверно, ты права, мама… Но папа ни за что не уйдет… Та

ночь на даче, когда все текло, когда ухал снег и нечем было

дышать… Соня видела ее, сидя в машине. Глебов помнит ее и

теперь, спустя двадцать пять лет, хотя было бы лучше забыть.

Потом другие ночи, несмотря на январь, экзамены, сильнейший

мороз, который вдруг грянул и затруднял передвижения. Они

ездили в Брусково, потому что там никто не мешал и было

удобней готовиться к экзаменам . Ехали электричкой, бежали

промерзшим лесом, врывались в дачу, заледенелую, как погреб,

но через два часа становилось тепло. Глебов все думал:

неужели ее родители не догадываются о том, что происходит?

Ведь готовились к разным экзаменам и к разным срокам. По

существу абсурд: мчаться за город, тратить два часа на дорогу и

сидеть там по комнатам, зубрить разное. Родителям говорилось,

что едут несколько человек. Но было невероятно не видеть, как

изменилась Соня! Однако не видели, не замечали. Соня

говорила твердо: ни о чем не догадываются.

И даже когда Соня завалила какой-то зачет и рассказывала об

этом, смеясь – было необычно и то, что завалила, и то, что

смеялась, рассказывая, – ни мать, ни отец не насторожились. В

то, что Соня все равно сдаст и будет отличницей, они верили

несокрушимо. Это было дано ей от природы, как бледный цвет

лица. И тут они были правы. Они знали свою дочь хорошо. Она

сдала даже те предметы, по которым успела кое-что почитать

утром в день экзамена. Ведь студенты в сессию занимаются

обыкновенно ночами, а Соня с Глебовым тратили ночи на

другое. И вот Глебов-то наделал себе хвостов.

Но он считал, что то, что творилось с ним и с Соней в январе,

было его главным экзаменом, неизмеримо главнее всего

остального.

Первой прорезалась Васена – худобой и костистым желтым

лицом старуха напоминала Глебову средневековые рисунки,

изображавшие смерть с косой, – и вот она секанула Глебова и

правда, как косой. Однажды сказала Соне, он стоял близко и

услышал, да и говорилось, чтоб услышал:

– Твой-то приймак никогда ног не оботрет… Всегда, как в

трактир…

Я помню, как он меня мучил и как я, однако, любил его. Он

звонил утром по телефону – отец и мать знали, что звонит он, и

старались не снимать трубку, потому что я сердился, когда они

это делали, – и я мчался сломя голову из любого места, где в ту

секунду находился: из кухни, где доедал клейкую и в

отвратительных комьях манную кашу, из ванной и даже из того

места, откуда, услышав сквозь дверь звонок, вылетал с

незастегнутыми штанами. «Да! – кричал я. – Это кто говорит?»

Мне хотелось услышать его имя. Он не называл себя, а всегда

придумывал что-нибудь замечательно остроумное. «Сэр, –

говорил он, – я жду вас ровно в восемь пятнадцать под часами в

среднем дворе, и извольте быть при шпаге. Я заколю вас, как

зайца… Из вас выйдет превосходное жаркое, сэр!» – «А из вас, –

кричал я, задыхаясь от счастливого хохота, – из вас, сэр, выйдет

очень хорошая пожарская котлета! Вот именно, сэр! Такая

зажаристая, в подскребочках, вкусненькая котлеточка, сэр!»

Это было ужасно – я всегда ему подражал. В моей голове не

рождалось ничего оригинального, а если и рождалось, то

гораздо позже, чем нужно. Я прибегал на пять минут раньше и

ждал его, изнывая от нетерпения. Не помню во всей своей

долгой жизни потом, чтобы я ждал кого-нибудь с таким трепетом

и мучительной боязнью подвоха, потому что Антон Овчинников,

как и полагается истинному ученому и великому человеку, был

невероятно рассеян, забывчив и непостоянен. Договорившись со

мной, он мог тут же передоговориться с Моржом или с

Химиусом, и я вдруг видел, как они спокойно идут другой

стороной двора, направляясь к другим воротам и не обращая на

меня никакого внимания. Будто меня нет на свете! Будто он

только что не звонил мне и заговорщицким тоном не требовал,

чтоб я вышел к часам!

Когда это случилось впервые, я набросился на него в гневе:

«Сэр, что это значит? Я жду тебя, как дурак, а ты идешь через те

ворота?» Он посмотрел на меня, как мне показалось, с

холодным презрением и произнес: «Милейший, разве мы

договаривались, что я подойду именно к данному пункту? Я

имел право пересечь двор каким угодно курсом и с какими

угодно спутниками, а ваше дело следить за моим движением и

при желании в точно указанный срок присоединиться…» Он

выложил эту высокоумную ахинею сухим, не допускавшим

Химиус, Морж, Левка Шулепа и я. Но тут встал вопрос о Вадьке

Глебове, по кличке Батон, который жил в том переулке. Звать ли

его в тайное общество? Когда-то давно он принес в школу белый

батон, сидел на уроке, щипал мякиш и угощал желающих. А

желающих было много! Кажется, пустяк: притащил батон,

который всякий может купить в булочной за пятнадцать копеек.

Но вот никто не догадался, а он догадался. И на переменке все

просили у него кусочек, и он всех оделял, как Христос. Впрочем,

не всех. Некоторым он не давал. Например, тем, кто приносил в

школу бутерброды с сыром и колбасой, а ведь им, бедным, тоже

хотелось батончика! Этот Вадька Батон долгое время занимал

меня как личность немного загадочная. Почему-то многие хотели

с ним дружить. Он был какой-то для всех подходящий. И такой, и

этакий, и с теми, и с этими, и не злой, и не добрый, и не очень

жадный, и не очень уж щедрый, и не то чтобы осьминог , и не

совсем оглоед , и не трусливый, и не смельчак, и вроде бы не

хитрец, и в то же время не простофиля. Он мог дружить с

Левкой и с Манюней, хотя Левка и Манюня друг друга терпеть не

могли. Был хорош с Антоном, ходил в гости к Химиусу и к Левке

и ладил с дерюгинскими, которые нас ненавидели. Его друзьями

были Антон Овчина и Минька Бык одновременно!

Вот и думали: как поступить с ним? Рассказать ли ему нашу

тайну? Шулепа был горячий его защитник. Он говорил, что Батон

никогда не предаст. Антон тоже склонялся к тому, чтобы Батона

принять в ТОИВ, потому что от него могла быть польза. Не

помню всех споров и рассуждений, помню лишь то, что тут была

главная сласть: решать чью-то судьбу. Годится или не годится

для нас . И помню, судьба Вадьки Батона мучила меня

особенно. Мне очень не хотелось, чтобы он был принят в тайное

общество, но сказать об этом вслух и объяснить причины я не

мог. Потому что была замешана женщина. Ну, конечно, в том-то

и дело! Соня Ганчук была влюблена в этого невзрачного,

неопределенного, не такого и не сякого Батона. Что она в нем

находила? Уши торчком, пол-лица в веснушках, редкие зубы, и

походка какая-то нескладная, развалистая. Волосы у него были

темные, блестящие, зачесанные немного набок и такие гладкие,

будто он только что вылез из речки и причесался. Я ничего не

мог понять. Но было очевидно для всех: она краснела,

разговаривая с ним, норовила остаться в классе, когда он

таинственно, и мы соглашались. Потому что он был наш, но не

до конца и всякую минуту мог выйти из игры. «Если хотите,

давайте хоть сегодня, но тогда без меня…» Мы стали бояться,

что он предупредит Миньку Быка и вся затея с внезапным

захватом переулка рухнет. Чего мы хотели? Просто пройти вверх

и вниз Дерюгинским переулком, где увечили и обирали ребят

нашего дома. И если нападут, дать отпор. Левка Шулепа обещал

взять оружие: немецкий пугач, который бухал, как настоящий

револьвер.

Наконец Батон сказал: такой-то день. Мы пошли часов в пять

вечера. Когда подошли к Дерюгинскому подворью, увидели на

втором этаже в окне бледную рожу Батона, и он нас тоже увидел

и махнул рукой. Мы прошли весь переулок, на нас никто не

напал. Черная собака не показывалась. Какие-то пацаны,

катавшиеся на салазках и на досках с горы посреди мостовой, не

обращали на нас внимания. Мы постояли у одной подворотни, у

другой, пираты не появлялись – ни Минька Бык, ни Таранька,

никто. Шулепа стрельнул в воздух, мы еще немного подождали и

ушли. Все были разочарованы. Испытания воли не получилось.

Ходили туда еще раза два, но так же безрезультатно. Что

случилось? Куда они разбежались? Это так и осталось

неизвестным, а может быть, забылось с течением лет. В памяти

нет ничего, кроме ощущения досады и странного чувства: будто

все это – для нашего неудовольствия и собственного покоя –

подстроил Вадька Батон…

Потом были еще какие-то искусы, страхи, хождения куда-то

ночью, в какие-то склепы. Подземные коридоры под нашей

церквушкой. И балкон в Сониной квартире над пропастью. Вот

этот балкон! И холод, смертный, сжимавший кисти рук! И Сонино

лицо с белым, безумным взглядом! Нас осталось четверо. Батон

до последней минуты не говорил ни да ни нет. А толстый Морж с

мучительным стыдом отказался – он страдал головокружениями.

Предстояло определить квартиру. Химиус отпадал, так как его

квартира была полна людей, уединиться на балконе невозможно.

У Левки тоже околачивался народ: родственники, приживалки и

мать целыми днями сидела дома. Антон жил на первом этаже, я

на третьем. Оставался бедный инвалид Морж. Он жил

прекрасно; на восьмом этаже, с матерью, деловой женщиной,

пропадавшей на службе с утра до вечера, и старой глухой

ему не сказали. Но он пришел, черт бы его подрал. Физиономия

у него отливала зеленовато, как у покойника. А Химиус глупо

посмеивался и не к месту пытался острить.

Все выглядело так, будто мы зашли посмотреть нужный нам том

Элизе Реклю, затем внезапно Антон обратился к Соне: «Сонька,

ты обязана сейчас же, сию минуту поклясться в том…»

Соня, пораженная таинственностью, заподозрила неладное. С

тревогой стала выпытывать: что мы задумали? Почему

непременно на балконе? Не хотим ли кого-нибудь сбросить с

балкона вниз? Она не подозревала, как близка к истине. Этот

«кто-нибудь» мог быть любой из нас. Когда я услышал

полушутливые Сонины слова, я почувствовал, как на моих глазах

от жалости к себе выступили слезы. Но этого никто не заметил.

Я сделал несколько шагов по комнате, чувствуя, что колени

дрожат и ноги ступают нетвердо. Ноги меня ужасно вдруг

напугали. С такими ногами нечего было и думать перелезать

ограду балкона и переступать через прутья на высоте девяти

этажей. Я украдкой поглядывал на других. Когда по очереди мы

ходили в туалет, я заметил, что всех немного шатает. И только

Антон Овчинников не ходил в туалет.

Как сел на стул, придя к Соне, так и сидел, не двигаясь, до

нужной секунды: ни раньше, ни позже. Тяжелый, маленький,

желтолицый, плечистый, со скулами, как у Будды. И когда Соня

ушла наконец в кабинет и поворотом ручки замкнула дверь – так

он потребовал, – он поднялся первый и твердыми шагами

направился в соседнюю, отгороженную портьерой комнату,

откуда вела дверь на балкон. Мы прошли вслед за ним. Балкон

был не заклеен и не заперт, хотя уже наступили морозы. Сонин

отец по утрам занимался тут физкультурой. Как повсюду в доме,

балкон был разделен решеткой надвое, другая его половина

принадлежала соседям, и здесь скрывалась опасность. Каждую

минуту кто-нибудь мог выйти из той двери на балкон и – о чудо!

– нас спасти.

Но никто не выходил и ни малейшего признака жизни не

замечалось за чужим окном. Я посматривал за решетку, на

стоявшие у стены банки, кувшины и кастрюли, на занавеску

стеклянной двери и думал: «Неужели вам не хочется, подлецам,

выглянуть хоть на секунду? Ведь так просто перепрыгнуть

решетку и ограбить вашу квартиру…. Какое идиотское

шептала как заведенная: «Ой дураки, дураки, дураки, дураки…»

Батон недовольно хмурился. У него был такой вид, точно его

обидели, отняли у него что-то. Потом я узнал, как было дело. Он

не стерпел и тайком разболтал Соне – наверно, когда бегал в

туалет, – советовал поглядеть на занятное зрелище. Несчастный

хвастун. Но он спас Левку Шулепу, себя и меня. Он спас, он

спас! Ноги мои были совсем ни к черту. Эти люди, которые не

трусы и не смельчаки, не то и не это, иногда спасают других, у

кого слишком много всего. Я возненавидел его еще сильней. Он

ворчал на Соню и говорил ей что-то злобное. Потом она

потеряла сознание, мы перепугались, звонили врачу…

А что было дальше? О, дальше, дальше и совсем далеко? Дом

опустел. Мои друзья разъехались и исчезли кто где. Морж,

который так страдал оттого, что не мог участвовать в испытании

воли – он не мог пройти даже по обыкновенному бревну в

гимнастическом зале, – исчез куда-то раньше всех. Чуть ли не в

ту же зиму. И вообще мы торопились напрасно. Испытания

обрушились очень скоро, их не надо было придумывать. Они

повалили на нас густым, тяжелым дождем, одних прибили к

земле, других вымочили и выморили до костей, а некоторые

задохнулись в этом потоке.

Но я помню вот что: мать Антона сидит у нас дома, и отец

Химиуса, и кто-то еще, и все разговаривают, запершись в

столовой, а мне и Антону не велено присутствовать. Однако мы

подслушиваем. Некоторые голоса слышны хорошо, особенно

когда там говорят сердито. Я слышу, как мой отец громко и

сердито говорит: «Послушайте, а вы обращались ко врачу?» И

голос матери Антона: «Зачем?» – «Может быть, ваш сын не

совсем нормален психически». Мать Антона засмеялась: «Мой

сын? Какой вздор! Мой сын совершенно, совершенно

нормален!» Тут все заговорили гулом, а мать Антона

продолжала смеяться.

Той зимой, когда на даче в Брускове разгоралась глебовская

любовь, в его доме в Дерюгинском сгущалась комом

безысходность, какая сопутствует всякой жизни на излете. Жизнь

глебовской семьи была на излете: баба Нила едва ходила и по

дому все делала через силу, отец после смерти матери

постарел, согнулся, какая-то болезнь съедала его, да к тому же

– Боже мой, да кто им желает зла? Я, например, просто

страдаю, для меня пытка, а тебе ничего… Вот и удивительно.

– А мне другое удивительно: как ты можешь до такой степени

мать родную невзлюбить? Откуда эта беспощадность?

Клавдия закрыла лицо руками, ушла.

Потом как-то призналась Глебову: рада бы смягчиться и мать

простить, да сил нет. Потому что из-за нее всей семье горе. Это

ведь еще до войны началось. И в эвакуации тянулось. Оттого

все и раздергалось в лоскуты: дядя Володя не захотел с

Полиной жить, а глебовская мать надорвала сердце. Глебов

ничего этого как-то не заметил или, вернее сказать, не понял.

Клавдия, рассказав, разрыдалась внезапно и стала ругать себя,

говоря, что она дурной человек, что не смела всего этого

говорить Глебову, и просила у него прощения.

– Теперь ты меня-то хоть можешь понять? – говорила она, то

плача, то хватая Глебова за руку. – Да, я злая, подлая, не имела

права тебе говорить… Кто меня за язык тянул, сволочь?

Глебов был поражен, но сказал спокойно:

– Ну что ж? Я догадывался. Я тетю Полю не виню.

– А я виню, – шептала Клавдия и голову опустила на стол. – Я

виню, виню, виню… Она меня и матери лишила, и отца.

Глебов молчал, обдумывая. Конечно, открытие было

болезненное, но ведь все худшее уже случилось, и он ощутил

лишь, как окрепло желание порвать скорее и начать все по

своему.

Соня стала бывать у него в доме. Ей хотелось познакомиться со

всеми его родными, она всех любила заранее. Но Глебова

терзали эти визиты. Она видела жалкость отца, слышала

пустые, заискивающие разговоры, наблюдала скудость, тесноту –

когда-то, в школьные времена, все это нисколько его не

смущало, приятели ходили к нему наперебой, но теперь

собственный дом все более становился в тягость, – и особенно

он боялся Сониного недоумения: кто такая тетя Поля?

Однажды Соня явилась, когда все были дома, и даже Клавдия

зашла проведать бабу Нилу, принесла с рынка овощей. Был

конец мая, жарко. Глебов познакомил Соню с Клавдией и

поскорей потащил в свою клетушку, теперь, слава богу, хорошо

изолированную от комнаты, где жили баба Нила и отец и где

ночевала на диване, когда приходила помочь по дому , тетя

– А потому, что с матерью не разговариваешь. Все молчком,

молчком, как зверюга. Что я тебе плохого сделала? – Тетя Поля

заплакала.

Соня вдруг сказала:

– А хотите, я вам предложу нашу дачу? Там есть сторожка

летняя, очень удобная, с электричеством и с водой. Хочешь,

Светочка, ко мне на дачу?

– Хочу! – закричала девочка, прыгая.

На слова Сони никто внимания не обратил, точно их не

слышали. Продолжали браниться. Отец рукою махал:

– Не волнуйся, поедет она, никуда не денется.

Тетя Поля, плача, головой мотала:

– Не могу я в такую даль… И не хочу с ней, она меня знать не

желает…

Соня шепнула Глебову:

– Скажи про Брусково… Это вполне реально…

Клавдия вдруг обернулась к Соне:

– Девушка, не путайтесь в наши дела, пожалуйста. Спасибо за

предложение, но дача ваша нам не по карману и вообще не

подходит.

– Грубо! – сказал Глебов. – Пойдем, Соня.

Они вернулись в глебовскую комнату, сели на кушетку,

застеленную байковым одеялом. Глебов замкнул дверь и

включил настенную, в бумажном колпачке лампу над

изголовьем. Сколько вечеров и ночей провел он под этой

лампой, валяясь на кушетке, читая, мечтая! Он привалился

плечами и затылком к дощатой стене – одна из его излюбленных

сибаритских поз, что удостоверялось сальным следом головы на

обоях, – а Соня села рядом, забравшись глубоко во впадину

старой кушетки, прижавшись к нему, положив голову ему на

грудь, и он обнимал ее левой рукой, а правой поглаживал бедро

в шуршащем чулке. Над чулком была полоска голой кожи. За

деревянной перегородкой продолжался тягучий спор. Было

слышно каждое слово. Глебов боялся, что Клавдия скажет что

нибудь ужасное, непоправимое, чего Соня не должна знать. Он

гладил ладонью принадлежащую ему и совершенно доступную

полоску прохладной кожи и говорил о том, что его двоюродная

сестра чванлива, невоспитанна, окончила всего семь классов и

техникум и что ему с нею не о чем говорить. Она работает

говоря, мужик ого-го! Громадный талант!»

Но об одном, разговаривая, Глебов помнил неотвязно: еще

недавно Друзяев был военным прокурором и только год назад

демобилизовался. В комнату заглянул аспирант Ширейко.

Просунул черную очкастую голову будто на секунду, но, увидев

Глебова, решил почему-то зайти. Прошел к столу и сел легко,

развязно, как дома. Глебов тогда еще прозрел: эге! Ширейко в ту

пору бурно взрастал, еще будучи аспирантом. На глебовском

курсе читал спецкурс по Горькому, заменив Аструга. Друзяев

спросил:

– Ваш научный руководитель Николай Васильевич Ганчук?

Как в детской игре «горячо – холодно», Глебов почуял вдруг, что

тут-то и есть «тепло». Друзяев не сказал «Ганчук», что

прозвучало бы сухо и неприязненно, и не сказал «Николай

Васильевич», что было естественней всего, если уж не

дружески-фамильярное и привычное «Никвас», он избрал

четкую, официальную формулу «Николай Васильевич Ганчук»,

как при вручении премии или траурном объявлении. Оно было и

уважительно, и чем-то неуловимо отделяло названный авторитет

от некого целого. С руководителем полный контакт? Никаких

проблем? Глебов подтвердил и это. Друзяев совсем иным и, как

показалось, прокурорским взглядом сверлил Глебова, его

недужность точно вмиг смыло, он выпрямился и как-то поширел

в своем кителе.

– Понимаете, Глебов, дело тут щекотливое… Зачем я вас

пригласил? Только, прошу, антр ну, как говорят, французы. Юрий

Северьяныч в курсе наших забот, – Друзяев кивнул на Ширейко,

который слушал внимательно, со строгим лицом. – Так что его

присутствие пусть не удивляет. Мы все тут немного смущены. Вы

знаете, что Николай Васильевич Ганчук включил вас в

предварительный список дипломников, которые будут

рекомендованы в аспирантуру? Не знаете? Для вас новость? К

тому же приятная, а? Кроме того, он ваш научный руководитель.

И еще, кроме того, вы его, так сказать, будущий, как это

называется, зять, что ли? Вы извините, разведка донесла. А я,

как военный человек, привык разведданным доверять…

Друзяев опять как-то обмяк, расслабился и даже улыбнулся. Но

улыбка была обращена не к Глебову, а к аспиранту Ширейко.

Глебов промычал и мотнул головой неопределенно, что все же

Друзяева присутствовали человек восемь, все были возбуждены

недавно прошедшими другими похоронами, дело происходило в

марте, но даже и не в том суть: Друзяев исчез стремительно, как

и возник. А возник он как будто только затем, чтобы выполнить

какую-то быстролетную миссию. Налетел, выполнил и исчез.

Глебову казалось в первые часы, когда он обдумывал

предложение Друзяева, что оно вызвано озабоченностью о его,

Глебова, успешном завершении диплома. Какова была

наивность! Задача лишь в том, представлялось ему, чтобы найти

человека, готового подписать работу, которая будет проделана

Николаем Васильевичем как руководителем. Чистая

формальность , они боятся формальных неприятностей.

Он решил, что на следующий день вечером, когда пойдет к Соне,

поговорит с Ганчуком. Единственное, что смущало и о чем он не

подумал сразу: как объяснить старику то, о чем так грубо и

прямиком ляпнул Друзяев? Хотя между ними все было решено,

родителям ничего еще открыто не сказали. Намечалась

несообразность: объявлять Ганчуку о столь серьезном решении

одновременно и в связи с предложением Друзяева было как-то

глупо, да и в любом виде начинать такой разговор – Глебов

вдруг почувствовал – было бестактностью. Это значило

подгонять события, которые обязаны были развиваться плавно,

своим ходом.

Лучше всего оттянуть, замотать всю эту историю. Авось забудут

или же дело сделается как-то само собой. Любимый принцип:

пустить на «само собой».

На другой день он к Соне не пошел, на второй и на третий тоже.

Вовсе не преднамеренно, находились причины, заботы, он кое

что делал тогда для заработка, вплоть до самого низменного –

колки дров на пару с приятелем по деревянным замоскворецким

закутам, а в ту пору, накануне зимы, был разгар таких работенок,

– но подспудно руководило желание оттянуть неприятное, авось

минует. Не миновало! Ширейко после семинара спросил:

«Говорили?» Глебов сделал вид, что не понял. «С кем?» – «Да с

вашим руководителем диплома. С будущим тестем». – «Ах, да!

Нет еще. Пока не говорил. Не было случая». – «Вы уж найдите

случай, пожалуйста, – сказал Ширейко холодновато. – Нам надо

куда-то вас записывать, туда или сюда».

И черт его знает, что этот аспирант себе позволял! Глебов

изображал дело так, будто сам он не имеет к этой интриге

никакого отношения. Будто некие люди, бюрократы, лица и

имени не имеющие, требуют соблюдения формальностей. Опять

формальности! Дороднов сокрушался, извинялся. Но, когда

Юлия Михайловна заметила, что, хотя Сима, другая

преподавательница, законспектировала всю подряд «Диалектику

природы» Энгельса, она все равно знает немецкий много хуже,

чем Юлия Михайловна, и так это останется на веки вечные,

Дороднов вдруг округлил глаза и руками всплеснул: «Юлия

Михайловна, неужто вы отрицаете тот факт, что язык – явление

классовое?» Юлия Михайловна смеялась, рассказывая. Ганчук

тоже то смеялся, то хмурил брови. Ни о чем другом, кроме этой

анекдотической новости насчет сдачи экзаменов, за столом не

говорили. Было много шума, предположений, догадок, смеха,

Юлия Михайловна обнаружила актерский дар и комично

пародировала Дороднова, Куник рассказывал о каких-то

историях, случившихся в академическом институте, сестра Юлии

Михайловны Эльфрида Михайловна, тетя Элли, как называла ее

Соня, совсем непохожая на сестру, полная, самоуверенная дама,

крашеная блондинка, громко и возмущенно обличала

бюрократизм. Эльфрида Михайловна была журналисткой,

работала на радио. Она напомнила слова Ленина о том, что

борьба с бюрократизмом потребует десятилетий. Что для успеха

этой борьбы нужна поголовная грамотность, поголовная

культурность. И что бюрократизм, конечно, есть проявление

мелкобуржуазной стихии, о чем забывать нельзя. В присутствии

Ганчука тетя Элли говорила поучительным, категорическим

тоном, как будто профессором была она, а не он. Вообще эта

женщина была Глебову несимпатична, может быть, потому, что –

он чувствовал – и он был чем-то несимпатичен ей. Он платил

людям той же монетой. В ней был снобизм. Она иногда не

замечала его приветствий или же едва кивала с подлым

высокомерием. В ее манере было перебивать его за столом. А

что уж так зазнаваться? Неудачная публицистка, липовая

международница. Его не примиряло с тетей Элли даже то, что та

считалась семейным героем: две недели работала

корреспондентом в Барселоне во время войны. Потом за что-то

отозвали. Вероятно, за глупость. Тетя Элли спросила:

«Интересно, какого происхождения этот ваш Дороднов? Готова

нашей жизни! Мебель в громадной квартире казенная, она вся

остается. Пианино мы продали год назад. Ковры тоже продали.

Но я так привык к этим столам, стульям с жестяными

инвентарными номерами, к тяжелым квадратным креслам и

диванам, обитым шершавой тканью с запахом дезинфекции! К

дверям с матовым зернистым стеклом в мелком переплете и к

обоям, которые теперь, после того как сняты фотографии – с

пятнами невыгоревшего цвета, – приобрели какой-то

грязноватый и голый вид. Все это еще почти свое, но уже чужое.

Я стою в нерешительности перед картой Испании. Брать, не

брать? Семь месяцев назад пал Мадрид. Кончилась страстная

забота, осыпались флажки. «Брать! – говорит Антон. – Она еще

нам пригодится». – «Дай ее мне», – говорит Вадька Батон,

явившийся без приглашения. Он повсюду таскается за Антоном,

как рыба-прилипала за акулой. Входит бабушка и говорит: «Если

не возьмешь карту, я заверну в нее мясорубку». Нет, я возьму

ее. Отдираю кнопки, снимаю карту и складываю ее в восемь раз,

так что получается пухленькая брошюрка. Ее можно положить в

карман пальто. Эта карта до сих пор среди моих книг на полке.

Прошло много лет, я ни разу не развернул ее. Но то, что вобрало

в себя так много страданий и страсти, пускай детских страданий

и детской страсти, не может пропасть вовсе. Кому-нибудь все это

да сгодится. Тогда, под дождичком, возле сложенной горкою

хурды-мурды , в ожидании грузовика…

«А та квартира, – спрашивает Батон, – куда вы переедете, она

какая?»

«Не знаю», – говорю я.

Но я знаю, бабушка говорит, что место очень хорошее, рядом

парк, много зелени, замечательный воздух. Правда, ездить

бабушке на работу будет далеко. Сначала трамваем до заставы,

потом автобусом, всего около часа. Но хорошо то, говорит

бабушка, что в трамвай и в автобус она будет садиться на

конечных станциях, в пустые вагоны. Мы будем жить в одной

маленькой комнате в общей квартире. Комната на солнечную

сторону и во двор. «Очень хорошая комната!» – говорит

бабушка. Всего этого не хочется рассказывать Батону. Нет

настроения говорить с ним. Если б он знал, как тяжело у меня на

душе! Вот они прибежали, дурачатся, шутят, помогают носить

вещи, у них прекрасное настроение, и неужели они не

с нами, то ли задумался о чем-то и кивает собственным мыслям,

то ли радуется: наконец-то! Отъезжает асфальтированный,

темный от дождя двор, где прошла моя жизнь. Я вижу

товарищей этой исчезнувшей жизни, они машут руками, их лица

теперь не кажутся веселыми, но они и не очень грустны, а

девочка улыбается кому-то. Я догадываюсь, она улыбается тому,

ради которого пришла провожать меня.

Это было, как на сказочном распутье: прямо пойдешь – голову

сложишь, налево пойдешь – коня потеряешь, направо – тоже

какая-то гибель. Впрочем, в некоторых сказках: направо пойдешь

– клад найдешь. Глебов относился к особой породе богатырей:

готов был топтаться на распутье до последней возможности, до

той конечной секундочки, когда падают замертво от

изнеможения. Богатырь-выжидатель, богатырь – тянульщик

резины. Из тех, кто сам ни на что не решается, а предоставляет

решать коню. Что это было – ленивое легкомыслие и упование

на «кривую, которая вывезет», или же растерянность перед

жизнью, что постоянно, изо дня в день подсовывает большие и

малые распутья? Теперь, когда прошло столько лет и видны все

дороги и тропки как на ладони, ветвившиеся с того

затуманенного далью, забытого перекрестья, проступает какой

то странный и полувнятный рисунок, о котором в тогдашнюю

пору было не догадаться. Вот так в песках пустыни открывают

давно сгибшие и схороненные под барханами города: по

контурам, видимым лишь с большой высоты, с самолета. Многое

завеяно песком, запорошено намертво. Но то, что казалось тогда

очевидностью и простотой, теперь открывается вдруг новому

взору, виден скелет поступков, его костяной рисунок – это

рисунок страха . Чего было бояться в ту пору глупоглазой

юности? Невозможно понять, нельзя объяснить. Через тридцать

лет ни до чего не дорыться. Но проступает скелет… Они катили

бочку на Ганчука. И ничего больше. Абсолютно ничего! И был

страх – совершенно ничтожный, слепой, бесформенный, как

существо, рожденное в темном подполье, – страх неизвестно

чего, поступить вопреки, встать наперекор. И было это так

глубоко, за столькими перегородками, под такими густыми

слоями, что вроде и не было ничего похожего.

Вроде просто непонимание, просто отсутствие любви, просто