Александр Бард и Ян Зодерквист

NETOКРАТИЯ.

Новая правящая элита и

жизнь после капитализма

Обсуждение трилогии Александра Барта о будущем нашей цивилизации

ОБ АВТОРАХ

Александр Бард. Родился в 1961 году. Живет в Стокгольме. Писатель, ведущий

телевизионных шоу, советник Шведского | правительства, участник проекта SpeakersNet

(www.speakersnet.se) — виртуального аналога уголка ораторов в Гайд-Парке, выступает

с лекциями в SSE. Также широко известен как музыкальный продюсер, композитор и

художник, автор более 80 песен, в свое время входивших в Тор 40 (скандинавский

BillBoard). Основатель крупнейшей шведской звукозаписывающей компании Stockholm

Records. Являясь одним из настоящих первопроходцев Интернета, курирует девять

международных сетей, включая Philosophy (крупнейший мировой форум философов и

футурологов) и Z (глобальная сеть борцов против диктаторского режима в Иране).

Ян Зодерквист. Родился в 1961 году. Живет в Стокгольме. Бакалавр в области

литературы (Университет Стокгольма). Писатель, редактор, телевизионный и

радиопродюсер. Ведет авторскую колонку в Finanstidningen (шведский аналог Financial

Times) и раздел кинематографической критики в ежедневной шведской газете Svenska

Dagbladet. Пять лет был редактором ведущего шведского литературного журнала Alltom

Воскег и четыре года — редактором ведущего шведского политического журнала

Moderna Tider. Также работал редактором на Шведском телевидении и в журнале

Computer Sweden. Один из основателей журнала Dolly, посвященного вопросам 'новой

экономики' и 'новой биологии'. Как и Александр Бард, является участником проекта

SpeakersNet.

настолько уверены в том-то и том-то? Что мы имели в виду, говоря, что капитализм и

демократия неумолимо движутся к смерти? Напротив, не происходит ли на наших

глазах переход капитализма на новую качественную ступень развития, и не приведет

ли это к ренессансу демократии. Сегодня, когда мы пишем это предисловие к русскому

изданию, после тех событий прошло чуть менее трех лет, но так много всего успело

произойти за это время. Массовая гибель интернет-компаний нанесла удар по

фондовым рынкам во всем мире. Сотни и сотни миллионов долларов попросту

растворились в результате одного из самых драматичных потрясений в современной

экономической истории. И теперь мы убедились, что развитие событий полностью

подтвердило нашу правоту.

Для каждого, кто внимательно прочитал эту книгу, стало теперь очевидно, что наш

анализ, решительно отвергаемый столь многими, оказался верен по большинству

ключевых положений. Существование Сети — это факт, с которым нельзя не считаться.

Сеть изменяет практически все в нашей жизни. И крушение интернет-компаний

показательно как раз в том смысле, что нынешние капиталисты просто не понимают

основ новой экономики и социального устройства, появлению которых мы обязаны

Сети. В результате очевидно, что представители нынешнего класса капиталистов не

смогут удержаться на вершине власти, как только влияние новых факторов станет

повсеместным. Новый правящий класс — NETократия — вышел на арену. В связи с

тем, что капиталистический способ производства больше не будет являться

доминирующим, необходимо ожидать появления и развития нового низшего класса.

Вместо ранее существовавшего пролетариата нарождается новый 'потребительский'

класс — консьюметариат. На наш взгляд, господство интерактивности в качестве

главного атрибута информационного обмена приведет к полной смене самих основ

установившегося порядка, или, говоря научным языком, к изменению парадигмы

существования, что в свою очередь приведет к изменению механизмов распределения

власти в обществе и переходу ее от одного правящего класса к новому, точно так же,

как в свое время власть перешла от аристократии, правящего класса феодализма, к

новому хозяину тогдашнего мира, буржуазии, появившейся вследствие установления

индустриального способа производства.

Безусловно, самым значительным событием, произошедшим с момента выхода

шведской версии, стали атаки террористов на Всемирный Торговый Центр и Пентагон

11 сентября 2001 года, а равно и последствия этих атак, сказавшиеся на политической

и культурной жизни и фондовых рынках, да и практически на всех сторонах жизни.

Последствия, одним из которых является недавняя война в Ираке, которая знаменует

собой начало новой геополитической эры.

Если оставить в стороне масштабы нанесенного в результате атак ущерба и

серьезность последствий, то сам факт такого рода агрессии, не имеющей никакой

политической цели, не должен был бы стать сюрпризом для тех, кто внимательно

прочитал нашу книгу. Печально, но то, что произошло 11 сентября, является лишь

звеном в цепи закономерных событий, которые нам удалось предсказать в 10 и 11

главах. Придется свыкнуться с мыслью, что в информационном обществе даже

сравнительно небольшая по размерам сеть, исповедующая принципы

аттенционализма, может поставить на колени сильнейшее в военном и финансовом

отношении государство мира.

Не исключено, что в будущем 11 сентября 2001 года станет памятной датой,

Все сказанное не означает, что мы принимаем на себя роль капитулянтов или

фаталистов, как заявляли некоторые критики. Разумеется, в любых условиях можно

найти способ в той или иной степени воздействовать на ход общественного развития,

но только основываясь на более или менее адекватной модели такого развития. Благие

намерения бессильны сами по себе. Возможности оказывать влияние на ход событий

смогут появиться, только если мы окажемся способными создать достаточно детальную

и при этом непредвзятую модель того, каковы объективные исторические предпосылки

и внутренняя природа явлений, набирающих силу.

Ряд авторов, как например Мануэль Кастельс в своем многотомном труде 'Эра

информации', уже предпринимали попытки определить очертания новой парадигмы, но

почти все они в своих размышлениях оказались так или иначе неспособными выйти за

рамки логики, присущей как раз старой парадигме, и потому ничего существенного к

пониманию картины будущего мира не добавили. В то самое время как Кастельс

приводит огромные массивы статистических данных и пытается интерпретировать эти

цифры в рамках традиционных гуманистических воззрений и утративших связь с

реальностью политических доктрин, мы стараемся строить свои рассуждения сточки

зрения наблюдателя, находящегося в центре революционных изменений, как смерч

проносящихся по миру. Мы никоим образом не исповедуем никакой политической

программы и не относимся ни к 'левым', ни к 'правым'. Мы не выступаем ни 'за', ни

'против' тех или иных перемен, мы просто хотим попытаться понять их и объяснить,

ответить на вопросы 'как?' и 'почему?'. Потому что ясность понимания лучше, чем

самообман.

Глобальные вопросы. Теперь и русскоязычные читатели получили возможность

ознакомиться с нашим анализом и присоединиться к дискуссии (хотя и по-английски) на

сайте www.eternalism.org. Обсуждение продолжается, число участников растет, а значит,

наше разочарование уже не столь велико, как прежде.

Александр Бард, Ян Зодерквист

Стокгольм, апрель 2003

ГЛАВА I. ТЕХНОЛОГИИ КАК ДВИЖУЩАЯ СИЛА ИСТОРИИ

Известна история о японском солдате, обнаруженном несколько десятилетий спустя

после окончания II мировой войны в непроходимых азиатских джунглях, где все эти

годы он продолжал свою маленькую войну. По стечению обстоятельств его оставили

там, в полном одиночестве. Возможно, ему было приказано оставаться на этом

удаленном рубеже до дальнейших указаний, и поэтому он продолжал исполнять свой

долг с поразительной преданностью Родине, либо он был просто слишком напуган

для возвращения в более заселенные места. Но шло время, и никто не сказал ему,

что объявили мир. Поэтому II мировая продолжала бушевать в его воображении.

Не стоит смеяться над этим солдатом. Видимо, он был неправ, но точно так же и мы

постоянно заблуждаемся. Он был недостаточно информирован, но разве не то же

самое происходит и с нами? Все в той или иной степени являются заложниками

противоречивых представлений о том, что происходит за пределами того

маленького, близкого мирка, о котором только и можно верно судить. Это не мешает

формировать суждения о явлениях, порой настолько сложных, что для их понимания

разум является, мягко говоря, ограниченным. Большая часть наших знаний не более

чем представление о том, что мы знаем. Действия других людей понятны только в

той степени, в какой мы действительно знаем, что они думают или знают. Это не

всегда осознается. Несоответствие большинства знаний реальному положению

вещей означает, что мы вечно продираемся сквозь дебри непонимания, а это дорого

обходится.

Подобно японскому солдату, мы воспринимаем мир умозрительно. Мы вынуждены

создавать у себя в голове многослойный фильтр, потому что мир слишком огромен и

сложен, чтобы позволить себе бесконечно впитывать знание о нем без ущерба для

здоровья. По этой причине мы живем в выдуманном мире, построенном на основе

множества упрощенных моделей того, как этот мир выглядит или должен выглядеть.

Эти вымыслы призваны заполнить те бездонные пропасти, что пролегают между

немногими островками доступного знания. Внутри мира личных фантазий мы думаем

и чувствуем, но именно вовне, в коллективной реальности у наших действий есть

последствия. Чем сложнее ситуация, тем больше догадок мы вынуждены строить, и

тем больше доля вымысла в нашем восприятии реальности.

Зависимость от собственных фантазий имеет порой драматические последствия не

только для нас лично, но и для общества в целом. Подобно японскому солдату, мы

вслепую пробираемся через темный лес. Реагируем на сигналы, которые едва

понимаем и последствия которых видим только отчасти. Важнейшие политические

решения порой базируются на весьма шатком основании и имеют последствия,

далекие от планируемых. Мы придаем большое значение результатам выражения

общественного мнения, например, в форме всеобщих выборов, которое лишь служит

проявлением минимального знания о предмете. Так, журналист Уолтер Липман среди

других обсуждал эту проблему в двух своих умных и глубоких книгах. Все

увеличивающийся дефицит в понимании общей картины происходящего во многом

объясняет, почему, например, современные избиратели гораздо лучше разбираются

парадигмы.

Появление языка стало одной из таких революций. Наши ближайшие родственники

— приматы — это высокоразвитые животные с потрясающими способностями к

обучению. Но мы не в состоянии научить их говорить. С физиологической точки

зрения, их верхние дыхательные пути не приспособлены к тому, чтобы

функционировать в качестве голосового аппарата. Однако приматы не способны

использовать и язык изображений. Шимпанзе едва могут научиться различать

символы для общения на уровне маленького ребенка: они могут показать, чего они

хотят, и кто это должен сделать, но не в состоянии обмениваться опытом и

рассуждать о смысле жизни. У них отсутствует способность обмениваться мыслями

при помощи лингвистических символов, что до предела снижает возможности

обмена информацией. Отделение людей от приматов произошло примерно 5

миллионов лет назад, но и после этого потребовалось очень много времени для

появления языка. Поначалу у людей были проблемы с неприспособленностью

голосового аппарата, а эволюция, как известно, медленный процесс. Назвать точную

дату появления разговорного языка трудно. Современные исследования

свидетельствуют, что это произошло около 150-200 тысяч лет назад, то есть тогда,

когда и развитие мозга, и изменения в анатомии стали достаточными для появления

артикулированной речи.

Язык отличает нас от других животных. Для создания технологий требуется

абстрактное мышление, которое в свою очередь возможно только при наличии

системы лингвистических символов. Язык предоставил возможность социального

развития, что привело к созданию устойчивых коллективов и открыло мир

взаимоотношений с другими людьми. С развитием коммуникаций общественная

жизнь принимала все более сложные формы. Язык обеспечил способность

инновационного мышления вкупе с бесконечными выразительными и творческими

возможностями. Это также привело к распространению информации среди всех

членов общины. Важнейшие сведения общества собирателей и охотников — какие

растения съедобны, какие съедобны только после обработки, какие следы каким

животным принадлежат и так далее — можно стало передавать членам

относительно большой группы людей, а равно и другим поколениям. Люди стали

учиться на чужих ошибках и повторять успешный опыт других, развивая

коллективный опыт. Человеческая раса произвела на свет память, что

способствовало развитию знания, но только до определенного предела. Устная речь

не дает, по крайней мере, без использования диктофона, возможности надежного

хранения большого объема информации.

Математик Дуглас Робертсон подсчитал количество информации, доступное для

группы людей (например одного племени) с развитой разговорной речью при

отсутствии письменности. За основу расчетов он взял 'Илиаду', размер которой

составляет примерно 5 млн бит, то есть то количество информации, которое может

храниться в голове одного человека. Если обозначить за X количество информации,

которое способен запомнить один человек, то X можно приравнять к объему

информации размеров от 1 до 2 'Илиад', другими словами, между 5 и 10 млн бит.

(Бит, как известно, это результат выбора из двух альтернатив, например, белое или

очередь, 'грамматикой' мысли. Замена уха на глаз в качестве основного средства

лингвистического восприятия произвела радикальный переворот в нашем понимании

мира. Письменный язык был настоящим чудом. Вполне логично, что египетский бог

Тот, который дал людям дар письма, одновременно считался богом волшебства.

Письмо и чтение изменили мир и знание о нем. Создание и существование империй

стало возможным только с развитием письменности. Теперь можно стало передавать

информацию, например приказы, на действительно большие расстояния, что, в свою

очередь, привело к исчезновению го родов-государств. Интересно, что спад

производства папируса в годы правления последних римских императоров многими

историками считается важнейшей причиной упадка Римской империи. Даже

письменная информация имеет пределы.

Изобретение Иоганном Гутенбергом печатного станка в середине пятнадцатого

столетия положило начало следующей эпохальной информационной революции.

Печатный станок послужил важнейшим условием развития того, что стало

современной наукой, со всеми связанными с этим великими открытиями и

техническими усовершенствованиями, приведшими к индустриализации. Печатные

книги служили источником открытий астронома Николая Коперника. Не будь

машинной печати, его манускрипт был бы обречен собирать пыль в монастырской

библиотеке. К счастью, именно благодаря печатной машине его труд 'De

Revolutionibus', содержавший тезис о вращении Земли вокруг Солнца, с громадной

скоростью распространился в мире, в котором с тех пор ничто уже не могло остаться

прежним.

Как говорится, процесс пошел, и ничто уже не могло его остановить. Печатный

станок предоставил одаренным и предприимчивым людям доступ к необходимой

информации в таких масштабах, о которых раньше и мечтать не приходилось, что,

конечно, послужило серьезным фактором научного вдохновения. Христофор Колумб,

как известно, был внимательным читателем рассказов о похождениях Марко Поло.

Множество научно-технической литературы начало циркулировать по Европе, и эта

информационная волна ускорила развитие, прежде всего новых подходов и нового

мышления в области информационного менеджмента, и вымостила дорогу

постепенному развитию наук. После некоторого инкубационного периода, связанного

с появлением печатного пресса, появилось много изобретений, важнейшими из

которых, серьезно изменившими наши взгляды на себя и на окружающий мир, стали,

конечно, часы, порох, компас и телескоп.

Великолепной иллюстрацией власти развитого информационного менеджмента

стала историческая встреча между образованной Европой и неграмотной Америкой,

представленная физиологом Джаредом Даймондом. В 1532 году возле города

Кахамарка на Перуанском нагорье Франциско Писарро всего со 168 солдатами взял

в плен царя инков Атахуальпу, имевшего под своим командованием 80000 человек.

Факт становится понятным, только если принять во внимание, что лидер инков

ничего не знал о своих непрошеных гостях, в то время как испанцы были прекрасно

осведомлены о своем противнике. Атахуальпа и представить себе не мог, что эти

пришельцы вознамерились завоевать целую часть света, и что многие великие

индейские цивилизации Центральной Америки уже пали к их ногам. Атахуальпа

объясняется тот факт, что принцип 'всемирной паутины', позднее ставший основой

построения интернета, в его внешнем виде был разработан не в США, а в

Швейцарии, учеными европейского института исследований в области физики

элементарных частиц.

Однако только в конце 1980-х в результате прорыва в области технологий

персональных компьютеров и средств связи между ними (модемов) интернет

перестал быть инструментом исключительно военных и научных кругов и перешел в

общественное пользование. Но даже в начале 1990-х о существовании интернета

знали немногие. Только в декабре 1995 года глава Microsoft Билл Гейтс наконец

объявил, что его компания намерена серьезно изменить приоритеты в пользу

развития сетевых коммуникаций. С тех пор распространение интернета стало

феноменальным. Приводить число компьютеров, подключенных к Сети, даже не

имеет смысла, поскольку это число растет сумасшедшими темпами. То число,

которое могло быть более или менее точным на момент написания, будет

безнадежно устаревшим на момент прочтения.

Существуют разные реакции на подобное развитие событий. Критики утверждают,

что все эти разговоры по поводу революции в области информационных технологий

и 'новой экономики' абсурдны, или, по крайней мере, весьма преувеличены. В

подтверждение скептики частенько приводят тот факт, что на фондовых рынках

акции многих компаний, связанных с информационных бизнесом, рухнули, а

оставшиеся терпят убытки и не имеют долгосрочных перспектив. Единственные, кто

реально смог заработать на компьютерах и связанных с ними технологиях, так это

консультанты всех мастей и собственно производители компьютеров и программного

обеспечения к ним, а потребители так и не извлекли значимой выгоды. Ничего, даже

отдаленно напоминающего экспоненциальный рост, в экономике в целом

зафиксировано не было.

С точки зрения скептиков, мир, по сути, остался таким же, как прежде. Мы по

прежнему производим молотки и гвозди, а банки продолжают исправно принимать и

ссужать деньги. Изменились, может быть, некоторые офисные процедуры, но

значение этого слишком преувеличено. Большинство людей вместо диктофонов и

секретарей ныне используют персональные компьютеры для написания деловых

писем, но вопрос в том, улучшилось ли вообще положение дел. Электронная

коммерция не более чем обычный бизнес, даже если мы используем супермодные

устройства. По мнению скептиков, все это дань моде: прикольно быть первым,

применившим ту или иную новинку, не важно, какие реальные выгоды это принесло.

Все равно, какие технологии мы используем для связи, главное — содержание

информации. Старые проверенные истины останутся таковыми и в будущем.

Придерживающиеся противоположной точки зрения пребывают в экстазе. Каждый,

кто видел свечение монитора, утверждает, что все автоматически изменится к

лучшему. Интернет — это решение всех наших проблем. Экономика расцветет и

будет приносить выгоду всем и каждому, этнические и культурные конфликты

исчезнут, поскольку им не будет места во всемирном 'цифровом' сообществе.

Ставшая доступной информация сделает более осмысленным наши гражданские

обязанности и оживит демократию. Именно в цифровых сетях мы обретем то

становлению, на образованный и космополитичный средний класс. Целью этих газет

было информировать читателя о новейших веяниях и побуждать к дискуссиям. Во

Франции понятие 'салон' возникло, когда аристократы и представители среднего

класса стали общаться и обсуждать злободневные проблемы. Скоро это стало

популярно и распространилось по всей Европе.

Но даже если грамотность и развитие информационных технологий заложили

фундамент для общественных изменений, они не могут объяснить их полностью.

Множество факторов должны были совпасть для того, чтобы эпохальные изменения

все же произошли. Французский социолог Жак Эллюль, исследовавший внутреннюю

природу технологий и их влияние на нашу жизнь и окружающую среду, указал на ряд

ключевых моментов. Первый и, возможно, наиболее очевидный момент состоит в

том, что должно быть достаточно необходимых технологий и средств производства,

что подразумевает довольно длительный исторический процесс. Любое

нововведение коренится в прошлом. Более того, открытие — это понятие

комплексное: целая серия более мелких открытий самого разного рода сливается

вместе, образуя мощную комбинацию, эффект которой сильнее, чем сумма

эффектов ее частей. Между 1000 и 1750 годами было совершено колоссальное

количество открытий, каждое из которых было замечательным само по себе, но при

этом не связанным с другими. И только после 1750 года все эти изобретения вдруг

начали работать в одном направлении и привели к масштабной индустриализации.

Другой важной предпосылкой, согласно Эллюлю, является рост населения.

Увеличение численности населения подразумевает рост потребностей, которые не

могут быть удовлетворены без роста производства. Необходимость — мать

изобретения. Кроме того, рост населения создает условия для развития

исследований технического и экономического развития, частично в форме

увеличения объема рынка, а частично — путем расширения 'человеческой' базы для

экспериментов с разными типами продуктов. Третья предпосылка для изменения

парадигмы состоит в том, что должны быть соблюдены два специфических и

частично вступающих в противоречие друг с другом условия, однако переходящие

один в другой. Во-первых, нужна стабильная база для научных исследований,

которые совершенно необходимы для технологического рывка, но при этом не

приносят прибыль в обозримом будущем. Во-вторых, должны существовать

возможности для широкомасштабного и быстрого изменения правления таких

исследований, готовность к стимуляции и восприятию новых идей. Четвертая

предпосылка смены парадигмы касается самого социального климата и является, по

мнению Эллюля, видимо, самой важной. Смена парадигмы не может произойти без

ослабления влияния на общество идеологических и религиозных табу и без

освобождения общественного сознания от любого рода детерминизма, ощущаемой

подспудно предопределенности. Так, для развития индустриализма критичным

оказалось тот что целый перечень традиционных представлений о том, что является

'естественным', а что нет, был пересмотрен, и ни природа, ни социальная иерархия

не воспринимались более как нечто священное и незыблемое.

Представления о природе человека и его месте в мире претерпели коренные

изменения. Индивидуальность была поставлена во главу угла, а обсуждение свобод

освобождение человечества от всякого рода суеверии, в первую очередь религии и

монархии. Ибо, как сказал французский мыслитель эпохи Просвещения Дени Дидро,

"человек не будет свободен до тех пор, пока последний король не будет повешен на

кишках последнего священника'. Пока информация была исключительной редкостью,

принадлежавшей нескольким избранным, нельзя было и представить, что подобные

идеи вообще могут получить широкое распространение. Однако после

инкубационного периода сроком в 200 лет распространение идей приобрело

массовые масштабы. Технология сделала свое дело, и все изменилось. Когда

начали проявляться истинные последствия изобретения печатного станка, была уже

невозможна, как выразился Постман, 'старая Европа плюс маленькое симпатичное

изменение'. Появилась совершенно новая Европа, которая думала и действовала

по-новому. Прогресс стал очевиден, исторический процесс стал проясняться,

здравый смысл и науки, предполагалось, совсем скоро выведут людей из мрака

невежества и приведут к повышению уровня жизни. Родился новый взгляд людей на

мир и на самих себя.

Новая преобладающая информационная технология изменяет все, в том числе и

язык. Отчасти из-за того, что необходима новая терминология (новые названия для

новых игрушек), и что самое интересное и непонятное, так это то, что старые слова

приобретают новые значения. С изменением языка изменяется и образ мышления.

Новая технология дает новые определения базовым понятиям, таким как знание и

истина. Перепрограммируются представления о том, что является важным и

неважным, возможным и невозможным, и, самое главное, о том, что такое

реальность. Реальность принимает новые выражения. Именно это имеет в виду

Постман, когда говорит, что общество претерпевает 'экологические' изменения.

Технология встряхивает наш разум, как детский калейдоскоп, и появляется новый

неожиданный мир идей и возможностей. Мы вступаем в новую культурную и

экономическую эру. Дух времени определяет наши мысли, буквально. Ведь эра

(парадигма) — это просто набор представлений и ценностей, которые объединяют

людей в определенное общество. К примеру, если все вокруг убеждены, что мир

плоский, то бессмысленно пытаться проложить морской путь вокруг Земли. Когда

Коперник заявил, что Земля вращается вокруг Солнца, большинство людей думали,

что он просто спятил. И неудивительно. Но смеяться над критиками Коперника

сейчас означало бы не понимать, как работает парадигма. На самом деле, нельзя с

уверенностью утверждать, что критики Коперника были неправы, поскольку они-то,

говоря 'Земля', имели в виду как раз неподвижную точку пространства. Слова тогда

еще имели прежние значения, сдвиг парадигмы не наступил, и люди все еще думали

в привычной и общепринятой манере.

Тоже самое произошло и при переходе от физики Ньютона к физике Эйнштейна.

Многие отвергали общую теорию относительности из простого соображения, что

Эйнштейн предполагал, что понятие 'пространство' означает что-то, что можно

'изогнуть', а прежние представления о пространстве описывали его как постоянное и

однородное. И это было существенным расхождением. Если бы пространство не

обладало этими качествами, то Ньютоновская физика просто перестала бы

функционировать. А поскольку она все же функционировала и достаточно успешно в

революционный период, эффективно разрушаются прежние представления о

пожизненном трудоустройстве, автоматическом продвижении по служебной лестнице

и иерархической организации. Сегодня юноши в странных одеждах, у которых еще и

молоко-то на губах не обсохло, умудряются зарабатывать и проматывать громадные

состояния, занимаясь бизнесом, о котором акционеры не имеют ни малейшего

представления.

Когда появляется большое число аномалий, есть два варианта возможных действий.

Первый, попытаться втиснуть новый феномен в старую систему понятий. Именно так

люди всегда поступали с научными аномалиями: латали и штопали старые теории,

как это, например, происходило в свое время с Птолемеевой системой астрономии с

Землей в центре и всеми остальными небесными телами, вращающимися вокруг

нее. Некоторое время такой подход выручает, пока постепенно не становится ясно,

что все предположения прежней теории больше не подтверждаются. И тогда мы

неизбежно сталкиваемся с необходимостью другого подхода: признать, что старая

система изжила себя, даже если в данный момент ее еще нечем заменить. Это

ввергает нас в кризис, важность которого в том, что он сигнализирует о

необходимости нового мышления. Именно в этой точке мы находимся сейчас — в

самом разгаре кризиса, зародившегося в недрах старой капиталистической

парадигмы и показавшего ее бесполезность, и будем здесь до тех пор, пока новая

система не завоюет достаточное число сторонников, чтобы функционировать как

общепринятая модель. Множество людей все еще пытаются латать дыры старой

системы: увы, налицо недостаток нового мышления. Мрачный скептицизм по поводу

того, является ли новая парадигма действительно новой, а равно и слепая вера в

нее (предполагающая, что все само утрясется) не могут рассматриваться в качестве

нового мышления.

Писать о будущем невероятно сложно, потому что его еще нет. Лучшее, что мы

можем сделать, это попробовать догадаться. Каждый, кому понятно, какую роль

доминирующие информационные технологии играли в ходе исторического процесса,

и кто понимает внутреннюю динамику функционирования цифровых сетей, имеет

наилучшие шансы для понимания ключевых аспектов текущей революции. Для

начала мы хотели бы сделать два заявления. Первое, новая социальная, культурная

и экономическая парадигма приобретает реальные очертания. Главной движущей

силой этого процесса является продолжающаяся революция в области

информационного менеджмента дигитализация и удивительно быстрое развитие

электронных сетей. Немедленным следствием этого являются радикальные

изменения в интеллектуальной среде обитания, что вынуждает нас серьёзно

корректировать свое поведение. Второе, новая парадигма будет напоминать по

своим свойствам скорее жидкость, чем твердую структуру. Появятся не просто новые

социальные нормы, само представление о норме станет иным.

Японский солдат, затерянный в джунглях, конечно, был плохо информирован и вел

свою личную мировую войну по большей части у себя в голове, но можно считать,

что он был заложником непреодолимых обстоятельств. Мы же вряд ли можем винить

кого-либо, кроме самих себя, если из-за собственной лени или глупости не сможем

выстроить хотя бы относительно ясную картину происходящего вокруг и не сможем

Вдохновляясь идеями философов XIX века Фридриха Ницше и Чарльза Дарвина, а

равно и их последователей веком позже, Жиля Делёза и Мишеля Фуко, в качестве

отправной точки для рассуждений будем считать, что бытие есть непрерывный

конфликт множества разнонаправленных сил, которые, находясь в постоянной

оппозиции, взаимно влияют и тем самым предопределяют друг друга. При этом

важны не столько сами эти силы, сколько напряжение, возникающее в результате их

взаимодействия, и то, каким образом их влияние на другие силы поддерживается

или устраняется, а также вечная как Вселенная, их борьба. Взаимодействие,

конфронтация и коммуникация — вот ключевые понятия этой концепции.

В рамках мобилистической диаграммы можно дополнить двухмерную модель

экзистенциального конфликта Ницше-Дарвина третьим измерением, включив в

рассмотрение ось времени, что позволит в любой момент обозначить причину

конфликта. Речь идет о некой 'предполагаемой' точке, которую можно

идентифицировать с той степенью погрешности, с которой мы осознаем, что сами,

как наблюдатели, находимся в постоянном движении (поскольку даже в роли

наблюдателей мы представляем такую же силу, как и все прочие силы в

пространстве и времени). Это конфликт по поводу власти. Чем ближе к указанной

точке находятся взаимодействующие и/или противодействующие силы, тем больше

власти стоит на кону.

'Центральная' точка диаграммы — не только предмет конфликта, но и некая главная

ценность общества в данный момент, определяющая черта парадигмы. Мы можем

назвать эту ценность 'религией' эпохи, или, точнее, аксиомой времени. Другими

словами, основной концепцией данной эпохи о структуре бытия, такой взгляд на

мир, который повсеместно принят и потому социально функционален. Наличие такой

гипотезы дает возможность ориентироваться в мире и понимать, что в нем

происходит. Поскольку заинтересованные стороны, в особенности, правящие классы,

всегда затрачивают огромные ресурсы на то, чтобы придать этой гипотезе вид

'вечной истины', хотя она является только предположением, которое становится

весьма существенным. Когда же выясняется, что 'вечная' истина не является

таковой, кажется, что земля уходит из-под ног и мы оказываемся в безвоздушном

пространстве. Расхожая фраза 'я знаю немного, но есть одно, что я знаю наверняка'

— удачный пример нашего восприятия действительности. Мы готовы признать, что

наше знание ограничено, но считаем необходимым хоть что-то знать наверняка,

чтобы ориентироваться в жизни.

В рамках мобилистической диаграммы власть — это некий подвижный феномен без

внутренней ценности (нейтральное понятие). Власть мигрирует, захватывается и

отдается во всех направлениях. Любая идентичность возникает только относительно

других. Все определения должны постоянно перепроверяться при изменении

обстоятельств. Что это такое? Какая сила действует на самом деле? Можно ли

рассматривать каждую из них в отдельности, невзирая на то, что они постоянно

перетекают одна в другую? Как посторонние наблюдатели мы видим только

лихорадочную борьбу за власть, контроль над другими за право утверждать и

владеть, и все это сопровождается вопросами 'какой ценой?' и 'за чей счет?'.

Отношения между силами, их взаимодействие — суть вопроса. Господин не может

сегодняшней, парадигме, с целью, специфичной именно для того времени: для

создания преимуществ одним группам людей за счет других. В феодальном

обществе Бог, в мобилистических терминах, был предполагаемой константой бытия,

чье существование было непреложной истиной. Всякие попытки слегка поколебать

поверхность этой константы карались смертью. При переходе к капитализму прочная

структура, поддерживающая понятие Бога, разрушилась. А когда главная ценность

начала сдвигаться с места, все прочие основы существования, ранее казавшиеся

незыблемыми, последовали за ней. Величие Бога стало относительным, и оказалось

возможным ставить под сомнение даже само его существование. Христианский мир

впал в пучину сомнений по поводу своей легитимности из которой он так и не

выбрался. То, что мы сегодня называем призраками и демонами, когда-то имело

реальное влияние на жизни людей. И это не вопрос теологического спора или

очевидной слабости доказательств существования Бога, это вопрос власти. Власть

монархий и Церкви покоилась на существовании чего-то, названного Богом.

Предполагалось, что Бог будет константой и ни при каких условиях не может быть

поставлен под сомнение. Если бы сомнения по этому поводу могли возникнуть, вся

структура власти оказалась бы под угрозой.

Как результат упорного отрицания любых сдвигов центральной ценности бытия и

нежелания подчиниться требованиям религии атеизм получил статус новой аксиомы

и стал эффективным инструментом противодействия буржуазии при захвате власти.

Это проиллюстрировано одним из самых блестящих общественных экспериментов

капиталистической парадигмы: коммунистическим проектом. Коммунизм стал

перевернутой формой христианства, выражением древней мечты о рае на Земле,

весьма типичной для своего времени. Коммунистическая вера была следствием

идеи общественного совершенствования посредством человеческого, а не

божественного вмешательства. Инструментом должен был выступить новый тип

государства; утопической целью проекта был новый человек, исключительно

рациональный. В итоге эта мечта нанесла серьезный урон целым народам и

континентам и потребовала от 85 до 100 миллионов жизней (по понятным причинам

здесь трудно быть более точным), принесенных в жертву в мирное время для успеха

этого благого начинания.

До сих пор есть защитники коммунистического проекта, потому что это вопрос

религиозной веры, иррациональность которой выглядит мертвой зоной в

пространстве логических построений. Сила этой веры была точнейшим отражением

её первоначальной оппонирующей силы организованной религии, которая в России,

Китае и Латинской Америке до последнего боролась за свою власть. Вполне

возможно, что если бы последний русский царь вдруг публично признался в своем

атеизме, он мог нейтрализовать часть обаяния коммунизма и тем самым

предотвратить Октябрьскую революцию. Демон предполагаемой константы бытия

настолько силен, что даже его антидот (и, следовательно, его эквивалент в

следующей парадигме) наследует его поистине магическое влияние на ход наших

мыслей.

При переходе от капитализма к информационному обществу мы можем провести

целый ряд параллелей с теми сдвигами, которые произошли при переходе от

и одним из факторов, влияющих на него. Еще до того, как вновь утвержденная

константа бытия займет устойчивое положение, вокруг нее начинает формироваться

по крайней мере одна сила — новый доминирующий класс. Вопрос в том, насколько

вообще достоверны рассуждения об этом. Даже если константа бытия пришла в

движение, означает ли это, что появление нового доминирующего класса

неизбежно? Можно ли ожидать, что прежний способен осознать смену парадигмы,

вокруг которой он формировался, и, как следствие, направить свои действия так,

чтобы занять пространство вокруг новой константы? Таким образом, прежний

доминирующий класс останется таковым новой парадигмы, пусть и в новом обличье.

Но по ряду причин это может не произойти. Люди, в основном, весьма

консервативные создания. Психологический термин 'когнитивный диссонанс'

означает, что люди склонны держаться старых убеждений, даже если они

противоречат вновь открывшимся фактам. Все дело в том, что наши старые добрые

представления о жизни дают возможность чувствовать себя психологически

комфортно; мы влюблены в них. Но это приводит к состоянию умственной косности и

неповоротливости: мы готовы прикладывать больше усилий для сохранения status

quo в наших головах, чем для обучения новому. Узнавая что-то новое, мы

вынуждены так или иначе менять свою жизнь, хотя иногда совсем немного. По этой

причине наша способность передвигаться по исторической карте практически

минимальна.

Из анализа мобилистической диаграммы следует: мир вокруг в целом движется

значительно быстрее, чем мы сами. Наше движение в этих обстоятельствах

является вынужденным, реакцией на движение общественных сил и информацию,

которая меняет мир вокруг. Неудовлетворенность многообразных желаний —

правильней будет сказать, идея такой неудовлетворенности, желание желания

заставляет нас быть рабами потребления. Нетерпимость и узколобость данного

общества вынуждает нас мигрировать. Общество, сама система находится в

постоянном движении, а отдельные люди и группы людей, помимо своей воли

брошенные в водоворот общественных изменений, вынуждены сдавать свои

прежние комфортные позиции в угоду этим изменениям.

Поскольку мы являемся единственными очевидцами истории, всегда есть соблазн

преувеличить человеческое влияние и считать себя способными на свободное

волеизъявление, будучи, так сказать, творцами истории. Но это все не более чем

роскошная иллюзия. Возможности действовать независимо строго ограничены.

Действия, более или менее заметные в истории, правильнее трактовать как

реактивные, а не активные по своему характеру. Очарование коммунистической

идеей или другими великими утопиями таилось также и в необходимости

приспосабливаться к постоянным переменам. Привлекательность утопий состоит в

их обещании отдыха и покоя, в сильном и всеобъемлющем желании остановить хотя

бы на время движение, навязанное извне. Но остановить свое собственное

движение значит сделать то же и относительно истории — процесса по

преимуществу. Конец истории стал бы не чем иным, как концом всех общественных

процессов, означающим нашу собственную кончину.

История раз за разом подтверждает эту истину. Каждая попытка реализовать утопию

атрибутов и пережитков аристократии: монархии, двора, наследственных титулов и

придворного этикета. Смещение парадигмы стряхнуло с них весь метафизический

флёр, а буржуазия продемонстрировала, что все теперь имеет свою цену, покупая и

продавая звания и титулы, просто за деньги или путем женитьбы. Аристократии

ничего больше не оставалось как проглотить обиду, расслабиться и получить

удовольствие — ведь нужно же было как-то зарабатывать деньги!

Острейшая нужда в деньгах со стороны аристократии и буржуазное стремление к

роскоши сплошь и рядом соединялись в беспрецедентных по беспринципности

коммерческих сделках — постоянная тема литературы XIX века. Наиболее

циничным, чтоб не сказать глумливым, летописцем таких трансакции был Бальзак,

который и сам приставлял 'де', чтобы подчеркнуть аристократическое происхождение

своей фамилии. Величие символов сохранилось, но функция их изменилась,

превратившись из придворного платья для официальных церемоний в модный

наряд. То же самое можно наблюдать сегодня, когда netократия, новый гегемон

информационной эры, бесцеремонно оперирует святынями буржуазии:

неприкосновенностью личности, выборной демократией, социальной

ответственностью, системой права, банковской системой, фондовыми рынками и т. д.

Ирония истории в том, что, будучи одержима идеей массового производства

(печатный пресс предопределил такое развитие индустрии и, следовательно, стал

важнейшим изобретением капиталистической революции), буржуазия подорвала

рынок аристократических символов, наводнив рынок их дешевыми имитациями.

Артефакт, который ранее был неповторим, уникален, теперь стал просто

оригиналом, конечно, более ценным, чем его копии, но утратил ауру своей

привлекательности, поскольку любой желающий мог иметь его точный дубликат. И их

ценность как символов статуса неминуема упала.

Поскольку буржуазия стала устанавливать правила игры и определять порядок цифр

на ценниках, аристократия оказалась на обочине капиталистической экономики. До

тех пор, пока ей было чем торговать, она продолжала худо-бедно влачить своё

существование на лоне природы, все более отдаляясь от круговорота событий и

центра власти. Их поместья теперь были почти ничто по сравнению с банками;

фамильные титулы и гербы уступили место величию финансовых империй и

научных званий; двор и шутов заменили парламент и политические журналисты.

Сцена захвачена другими актерами. Многие новые роли немногим отличались от

прежних, но диалоги были переписаны, да и сам ход пьесы претерпел

модернизацию.

Центральные ценности прежней и новой парадигм настолько радикально

различаются, что любой претендент на ведущую роль в этой новой драме должен

будет выучить совершенно другую культуру и целый новый набор принципов.

Зачастую прежнему 'низшему' классу легче приспособиться к культурным

требованиям, навязанным доминирующим классом новой эры, нежели прежнему

господствующему классу. В момент смены декораций выясняется, что бывшему

низшему классу в сущности нечего терять и нечего защищать от изменений, поэтому

он легче заучивает новые трюки и не очень противится собственной трансформации.

Продолжая развивать тезис о непрерывном историческом процессе, можно сказать,

течение XIX века в промышленных районах Англии значительно потемнел. В

результате загрязнения среды более темные бабочки лучше прятались от хищников,

поскольку садиться им приходилось на темные поверхности. Березовая кора также

потемнела, поэтому более темные бабочки размножались более успешно, в

результате чего, спустя несколько поколений, существенно изменился внешний вид

целого биологического вида.

Подобный уровень совпадений характерен и для меметического дарвинизма в

социологии. В густых джунглях сложной и часто противоречивой информации,

окружающей нас, мемы, которые выживают и распространяются в конкретной среде,

в конечном итоге становятся сильнее и сильнее, а мемы, которые не могут обрести

почву под ногами, постепенно слабеют и отсеиваются. Но различие между силой и

слабостью в данном случае не всегда видимо заранее, по крайней мере, если вы не

рассматриваете только сами мемы, без учета информационных технологий и их

развития. Работа футурологов в сущности состоит в том, чтобы нарисовать 'карту'

экологической системы, в которой сражаются мемы, и используя её за основу,

прогнозировать шансы разных мемов на выживание.

Ценности и культурный багаж каждого индивидуума или группы людей состоит из

некого количества мемов. Выяснить, какой из них окажется сильным или слабым,

сточки зрения дарвинизма, в условиях сдвига парадигмы можно только в

ретроспективе. Подобно тому, как отдельные гены не влияют на изменения природы

в ходе генетической революции, так и мемы не обладают способностью оказывать

влияние на социальные силы, движимые сменой парадигмы. Носители мемов и

генов в обоих случаях могут только надеяться на удачу. Что касается основных

теоретических положений, то между генетическим и социальным дарвинизмом

практически нет различий.

Для понимания процессов меметики стоит снова воспользоваться картографическим

методом, в качестве переменных социальных сил будут представлены люди и мемы.

Представим бытие в виде трехмерного пространства, где настоящее — плоскость с

двумя осями. Оси: виртуальное и физическое пространство, в котором располага

ются люди и мемы. Третье измерение — время, которым для упрощения пока

пренебрежем. Мысленно остановив время, мы получим двухмерную диаграмму,

которая позволяет исследовать текущие внутренние связи конкретного общества

(рис. 2.2). Фиксируем одну из двух переменных, людей или мемы, что даст

возможность изучить характер взаимоотношений между ними.

Фиксируем положение мемов, равномерно распределив их в поле диаграммы.

Исследовав характер концентрации людей, обнаружим, что члены конкретного

общества, как правило, привлечены ограниченным количеством мемов, образуя

вокруг них кластеры тех или иных размеров. Социальная тождественность этих

людей базируется на их приверженности определенным кластерам. Члены одного и

того же кластера — это 'мы', члены остальных кластеров — 'другие'.

Важно помнить, что действующие лица, представленные на модели, не в состоянии

свободно выбирать свое отношение к тем или иным кластерам. Их позиция на

диаграмме относительно физического и виртуального пространств отражает

фактическое положение, а не их амбиции или стремления.

Однако тот факт, что какие-то мемы являются привлекательными сегодня, еще не

означает, что они смогут сохраняться в первозданном виде на протяжении столетий.

Напротив, они все время вынуждены модифицироваться, так что речь идет о

непрестанном прорастании новых мемов из старых. Большинство мемов умирает и

исчезает, освобождая пространство для новых. Одновременно те мемы, которые

выживают, вынуждены постоянно адаптироваться и воссоздавать себя заново, чтобы

выжить. Чем ближе мем находится к какому-либо важному кластеру, или чем более

полно этот мем соответствует потребностям и желаниям кластера, тем выше его

(мема) шансы на выживание в этой бесконечной борьбе. Возьмем хотя бы один

пример: Билл Гейтс, самый богатый человек на Земле, родился в Сиэтле, городе,

который и физически, и виртуально, и исторически расположен в достаточной

близости от быстрорастущих промышленных районов Калифорнии. Будь Билл Гейтс

крестьянкой на Мадагаскаре XVI века, никто бы и не услышал никогда о меме

Майкрософта, что в свою очередь существенно видоизменило бы ту историческую

плоскость, в которой мы находимся сегодня.

Время от времени история демонстрирует примеры того, что люди слишком

неповоротливы и консервативны для того, чтобы быстро и в значительном объеме

воспользоваться преимуществами, предоставляемыми сменой парадигмы. Одного

только знания о том, что константа бытия пришла в движение, и что это движение

затронет другие важные мемы и кластеры, недостаточно для осуществления броска

в правильном направлении. Тот факт, что мадагаскарский крестьянин знает о

Силиконовой Долине, еще не дает повода надеяться, что он способен основать на

своем острове интернет-компанию. На индивидуальном же уровне, приходится

признать, что совпадение, случайность, судьба, если угодно, является решающим

фактором.

В момент, когда капитализм совершал прорыв, аристократия занималась своими

поместьями вдали от банков и городских рынков. Аристократы были вскормлены на

отвращении к торговле и финансам. Старый господствующий класс был целиком

занят защитой своих фамильных прав наследования титулов и земли, невзирая на

то, что ценность геральдических символов в обществе быстро снижалась. Но нобли

все так же были увлечены полировкой своих регалий и сочинением легенд о

великом, давно ушедшем прошлом. В итоге они упустили свой шанс взойти на

корабль. С развитием пиетизма(набожность, благочестие), европейские христиане

стали поощряться к коммерческой и ссудной деятельностью, что ранее было

прерогативой еврейской протобуржуазии. А аристократия не воспользовалась своим

шансом (да и едва ли имела его) в борьбе за власть в капиталистическом обществе,

в отличие от буржуазии, оказавшейся в нужное время в нужном месте (мутации с

корнями в крестьянском классе), прекрасно, сточки зрения меметического

дарвинизма, приспособленной, чтобы стать господствующим классом при

капитализме.

Значимым и весьма любопытным феноменом любого сдвига парадигмы становится

заключение секретного пакта, несвященного союза, между старыми и новыми

хозяевами. Как только переход власти de facto становится неоспоримым, ее

передача de jure проходит мирно и тихо — к вящей пользе обеих сторон. Такой

хозяев. Новый господствующий класс достиг этого, создав монополию на

общественное пространство, а затем использовал его для отрицания самого факта

существования нового низшего класса, а впоследствии и для отказа признать за

этим классом любые возможные права на участие в принятии решений.

В предыдущие столетия, как только стало ясно, что право на землю можно

защищать с помощью законов и монополии дворянства на власть (фундаментальная

основа феодализма), аристократия немедленно приобрела контроль над всеми

землями. Ни один, даже самый удаленный клочок земли, не оставался

неохваченным, поскольку в противном случае мог стать поводом для претензий

крестьян на землю. Примерно в том же духе буржуазия, с полного одобрения

аристократии, все первые декады индустриальной эпохи занималась безудержным

грабежом своих стран и их колоний в поисках сырья и рабочей силы, заставляя

людей работать на фабриках, как рабов, принося огромную прибыль. Нет оснований

верить в то, что новый господствующий класс информационного общества,

нетократия, будет вести себя иначе, чем ее предшественники. Постепенно

задвигаемая на второй план буржуазия станет добровольным помощником в этой

очередной серии исторической драмы, на этот раз — под руководством нетократии,

которая, как прежде буржуазия, станет отрицать само существование какого-либо

низшего класса новой парадигмы.

Также, как аристократия способствовала созданию самых важных легальных

предпосылок для экспансии капитализма — государственной защиты частной

собственности, так и все более маргинальная буржуазия будет использовать свой

контроль над парламентской системой и полицию для легитимизации и защиты

важнейших компонентов в конструкции нетократической власти: патентов и

авторских прав. Принципиальные условия для успеха нетократии — это, по иронии

судьбы, прямой подарок со стороны прежних владельцев мира. Мораль новой эры

построена вокруг передачи этой эстафетной палочки. Как аристократия и буржуазия

законодательно взлелеяли в свое время неприкосновенность частной собственности,

так теперь буржуазия и нетократия объединяют свои усилия для провозглашения

авторских прав в качестве средства спасения цивилизации. При этом огромное

число 'научных открытий' совершается единственно с целью доказать их

благотворное влияние на человечество в целом. В рамках такой стратегии

становится очевидным, что любая форма власти, не защищенная авторским правом,

будет, по определению, считаться аморальной, а с точки зрения юридической

монополии буржуазии, будет интерпретироваться еще и как нелегальная.

Но, рано или поздно, секретный сговор старого и нового правящих классов будет

подвергнут мобилистическому анализу, согласно которому любая сила может быть

определена только через противопоставление противоположной ей силе. Поэтому

нельзя говорить о существовании доминирующего класса, не предполагая нового

'низшего' класса. Правящий класс, разумеется, использует все доступные средства

для установления тотального контроля над 'вечной истиной' бытия. Но поскольку эта

константа бытия существует, только будучи признана и новым классом,

противостоящим правящему, то возможен конфликт относительно ценности этой

константы. Правящий класс желает владеть константой и контролировать ее. А

воздавалось сторицей, а стремление к независимости сурово наказывалось.

Религия, словно губка, всасывала, растворяла и подавляла любые формы

общественного сопротивления или неординарного мышления — буквально на всех

уровнях общественной жизни. Привлекая наиболее яростных противников системы

из подчиненного класса и соблазняя их престижной карьерой в организации, церковь

обеспечивала мягкий буфер между классами.

Интеллектуальная деятельность при феодализме, в основном, была сосредоточена

в монастырях, монахи и монахини с литературными способностями вели

бесконечные дискуссии по неразрешимым теологическим проблемам, а также

занимались переписыванием библейских текстов от руки, которые затем пылились в

аристократических библиотеках. И все это с целью нейтрализовать не в меру

пытливые умы, направляя их в русло поддержания существующего строя. Стоило

только какому-нибудь монаху выказать особенное стремление к власти и славе ради

собственного величия, как живописный кардинальский наряд уже был наготове,

чтобы умиротворить его. Потенциальные лидеры социального протеста с раннего

возраста были облачены в рясы и сутаны, усиливая, таким образом, безжалостное

подавление низшего класса.

Всё это были права, освящённые самим Богом, а под ним выстраивалась вся святая

иерархия. Наместником Бога на земле был монарх, чья религиозная и мирская

власть формализовалась в законах, которые он сам и сочинял, и провозглашал. Со

своей стороны, монарх гарантировал аристократии сохранение её привилегий,

фактически передоверяя ей монополию на применение силы при любой попытке

восстания против существующей власти. В обмен на монополию применения силы,

которая была достаточной гарантией контроля над средствами производства,

аристократы присягали на верность короне и служили офицерами в армии, когда их

монарх конфликтовал с другими монархами и начинал войну.

Феодальное общество держалось на этом альянсе монархии и аристократии,

скрепляемом церковью и защищаемом армией. Всё это обеспечивало желаемую

социальную стабильность. Поддержание status quo было основным и общим

интересом монарха и аристократии. Любая угроза существующему строю

подавлялась в зародыше. В результате получилась почти герметичная конструкция,

где просто не существовало альтернативных вариантов создания центров власти,

которые могли бы нападать или даже подвергать сомнению правящую структуру.

Следовательно, система не содержала угроз внутри себя, и только революционные

изменения базовых технологических условий феодализма могли привести к

заметным переменам и потрясениям в этой иерархии, которые, в свою очередь,

неизбежно привели бы к появлению совершенно нового общественного устройства.

Но чтобы это произошло, была необходима подлинная смена парадигмы.

Главенствующее положение религии при феодализме не являлось следствием

заинтересованности общества в проблемах мироздания, а было результатом

интенсивного идеологического творчества аристократии с целью утвердить свои

неограниченные права на землевладение. Религиозный посыл повсеместно был

один и тот же: каждый клочок земли был на неограниченный срок передан во

владение конкретной семье, чье неотъемлемое право (и обязанность) состояла в

противостоянии с аристократией, вследствие чего наследование трона стало

напоминать времена египетских фараонов или императоров Великой Римской

Империи.

Главное требование к мировоззренческой системе, которая вышла победившей в

дарвинистской войне мемов за религиозную власть при феодализме: в ее основе

должна стоять иерархия авторитарной власти. Это означало, что монарх мог

возвышаться над аристократией, а та — над классом крестьян. Бог стоял над

Церковью, а Церковь возвышалась над паствой. Неограниченная законодательная,

исполнительная и судебная власть монарха была средством для удержания

аристократии в повиновении. Если бы его загнали в угол, единственное, что ему

нужно было бы сделать, — это отобрать у аристократии монополию на применение

силы, дав крестьянам законное право носить оружие. В случае открытого

столкновения это давало крестьянству шанс низложить аристократию, и в качестве

награды получить от короля аристократические привилегии, включая наследственное

землевладение. Таковы были политические реалии феодализма. Можно заметить,

что едва дворцовые перевороты и крестьянские восстания сходили на нет, история

всегда воспроизводила ту же самую иерархию, с монархом во главе аристократии,

аристократией во главе крестьян — но все это до тех только пор, пока 'вечные

ценности' общества были связаны с сельскохозяйственным производством. Права

крестьян сводились к мелочам в несущественных и периферийных областях жизни,

которые аристократию попросту не интересовали. И при капитализме доведенные до

крайней нищеты массы народа довольствовались лишь малыми крохами тех прав и

благ, которые не были востребованы правящим классом.

Как аристократия нуждалась в монархе на вершине иерархии власти в качестве

представителя Бога на земле, так и буржуазия, правящий класс капитализма,

нуждалась в неком представителе человека, этого Бога капиталистической эры. На

вершине капиталистической иерархии таким носителем абсолютной ответственности

за процветание и благоденствие человека (в роли правопреемника Бога) выступило

государство. Подобно тому, как идея Бога почила и была заменена идеей человека,

личности, так и идея монархии скончалась или же была низведена до чисто

декоративной функции, а её место заняло государство.

Не меньше, чем аристократия в своё время, буржуазия понимала необходимость

заполнения пустоты, вызванной отсутствием физического воплощения Бога. Этот

новый Бог, Человек с большой буквы, тоже не имел осязаемой формы, будучи

больше абстракцией, представлением идеи, призраком — вот почему было жизненно

важно найти более или менее достойного его представителя, на которого можно

было бы возложить ответственность за соблюдение интересов нового правящего

класса. Таким представителем в итоге стало государство, в широком смысле, и

парламент, в частном выражении. Воистину, это был глас народа. Масштабный

исторический дворцовый переворот выразился в замене монарха (то есть личности

законодателя, представляющего вымышленный коллектив) на парламент (коллектив

законодатель, представляющий вымышленную личность). Капитализм вытеснил и

подчинил феодализм, смена парадигмы стала свершившимся фактом.

Христианство было религией, которая больше других подходила аристократии в

гуманизм к его последней стадии, при которой каждый гражданин должен был стать

собственным всевидящим полисменом-моралистом. Здесь верховная идеология

капитализма достигла своей высшей точки. Это объясняет, почему буржуазия с таким

неистовым рвением защищала священный гуманизм от всех нападок, реальных и

вымышленных, и почему он был поднят до уровня вечной аксиомы, религии.

Практически каждая политическая партия, от республиканской в США до

коммунистической в Восточной Германии, определила себя как гуманистическую.

Все та же старая история: создать идеологию, которая узаконит власть, чтобы она

выглядела 'естественно'. Это просто вопрос положения буржуазии в качестве

правящего класса капиталистического общества и того, как она связана с

гуманизмом, в качестве верховной идеологии. В этом свете, капиталистическое

общество выглядит не как демократия в ее реальном смысле, а скорее как диктатура

гуманизма.

Буржуазия, как любая правящая элита, стремилась к социальной стабильности —

неограниченной власти и общественному климату, который пресекает появление

какого-либо альтернативного центра власти. Как аристократия стремилась сохранять

существующий порядок вещей, новый правящий класс старался создать закрытую

социальную систему, и как феодализму удавалось сглаживать всевозможные

внутренние противоречия, невероятные напряжения внутри капиталистического

общества никогда не представляли серьезной опасности для правящей элиты.

Только когда фундаментальные технологические предпосылки претерпели

радикальные изменения, система была серьезно затронута. Настал момент

очередного сдвига парадигмы.

Поскольку капиталистическая система не могла функционировать, совершенно не

замечая рабочих масс, поддержание легитимности государственного устройства

возлагалось на парламент, призванный представлять и выражать волю народа. Эта

франшиза была необходима, чтобы избежать революции. Идея о том, что именно

парламент выражает истинную волю народа, была возведена в ранг неоспоримой

аксиомы. Во взаимоотношениях между угнетателями и угнетенными был установлен

баланс; чтобы укрепить свою власть, буржуазия постаралась создать взаимную

зависимость между собой и пролетариатом.

С момента, когда государство заняло своё место среди других участников

капиталистического рынка, его существование целиком и полностью зависело от

налогов, собираемых с труда и капитала, парламент оказался в подчинении у

капиталистической системы и был не в состоянии оспаривать ее фундаментальные

принципы, не подвергая риску собственную деятельность. Сотрудничество

оплачивалось деньгами и привилегиями. Только истинные защитники государства

имели шанс пробиться в парламент, потому что любой другой вариант был

невозможен по определению. Те, кого выбрали, могли называть себя левыми или

правыми, но это было относительно неважно, поскольку парламентские дебаты

никогда не затрагивали фундаментальную политическую идею буржуазии: этатизм.

Правительства могли менять свою политическую окраску в зависимости от времени

года, но хватка, с которой правящая элита держалась за власть, не ослабевала.

Политические идеологии, характерные для буржуазного парламентаризма,

давления политиков, избранных народом в соответствии с принципом

парламентаризма, то они и сделали этих самых политиков главной мишенью своей

атаки. Стратегия СМИ в борьбе с государством базировалась на выдумке, что в

действительности доверие электората к своим избранникам было весьма

незначительным. Центральным звеном этого общественного мифа служит идея о

том, что в эпоху позднего капитализма общество расценивает выбранных политиков

как группу коррумпированных дельцов, устраивающих свое благополучие за счет

избирателей и налогоплательщиков, сознательно пренебрегающих своими

обязанностями, для исполнения которых они, собственно, были выбраны. У каждого

народа своя версия этого мифа, но в любой стране политики воспринимаются как

люди, которые надругаются над самыми святыми ценностями данной культуры.

Посему американские политики — это как правило неверные мужья, в то время, как

их европейские собратья в основном уличаются в махинациях с кредитными

карточками, подтасовке результатов голосования и уклонении от уплаты налогов. Так

что, если верить средствам массовой информации, у граждан всего мира нет ни

малейших оснований доверять политикам.

Проблема в том, что такая стратегия масс-медиа есть не более чем исполняющееся

пророчество. Постоянно твердя об этом предполагаемом презрении к политикам,

СМИ произвели на свет медиа-феномен, который, самим фактом своего

существования, подогревает спрос на шокирующие репортажи. Конкретное

содержание всех этих репортажей ограничивается фактом, что участие в выборах в

западных демократиях (начиная с 1960-х годов) постепенно падало. Презрение к

политикам оказалось возведено в ранг непреложной истины, аксиомы

общественного сознания. Политик или медиа-представитель, которые осмеливаются

утверждать обратное, рассматриваются как еретики, которые должны быть

обезврежены, коль скоро они препятствуют всё возрастающим амбициям масс

медиа. Нетрудно заметить, что общественное мнение и законы в равной степени

сконструированы и сформированы средствами массовой информации. Политики

стали производителями, избиратели — потребителями, а сами СМИ присвоили себе

роль кураторов политической арены, и, таким образом, осуществляют тотальный

контроль над политическими процессами в информационном обществе, в полном

соответствии с принципами нетократии.

Все, что имеет отношение к политике, теперь проходит на условиях СМИ. Прежние

носители стандартов выборной демократии нынче совершенно беспомощны и только

и могут, что играть по правилам, которые устанавливают для них их новые

властители. Политическое событие, которое не привлекает внимание СМИ, не

является таковым по определению. Это в буквальном смысле означает, что всякий

политик теперь не более чем участник постановки, сценарий которой написан в

коридорах медиа-империй, при этом недоверие и презрение к политикам есть

основная идея этого аттракциона. То, что никто не подвергает этого сомнению, еще

не означает, что это на самом деле так. Просто такая 'правда' является нынче

популярной и полезной в тех кругах, чьи интересы она обслуживает, —

нетократических СМИ, захвативших командные высоты общественной жизни.

Предположим, что презрение к политикам, в его общепринятой форме,

исследования мнения самих СМИ по тому или иному вопросу. Статистические

методы, призванные выявлять общественное мнение, на самом деле являются

инструментом формирования этого мнения.

Полнейшая абсурдность всего этого шоу становится очевидной, когда СМИ начинают

оценивать кандидатов на те или иные посты, руководствуясь исключительно

собственными внутренними критериями целесообразности. Квалификация и

компетентность кандидатов становятся второстепенными факторами; главным

является, 'хорошо ли смотрится' тот или иной кандидат. Главное соображение

насколько полезен кандидат, с драматургической точки зрения, или, другими

словами, насколько он подходит, сточки зрения СМИ, на роль 'жертвенного

животного' в этой постоянной погоне СМИ за новыми сенсациями и скандалами с

громкими заголовками новостей. Тот факт, что уже на начальной стадии процесса

прежде всего обращается внимание на телегеничность (во всех смыслах)

кандидатов, иллюстрирует стремление СМИ не отражать ход политического

процесса, но активно писать его сценарий и продюсировать.

Журналисты, пишущие о политике, интересуются не столько политикой, сколько

собственно информационной драматургией. Политические вопросы зачастую

слишком сложны, чтобы в подробностях обсуждать их на телевидении, поэтому они

и находятся обычно на обочине внимания СМИ, освобождая первые полосы газет и

'прайм-тайм' для искусственных дискуссий, риторических вопросов и личной жизни

политиков. Политики охотно допускают потребителей СМИ в интимные сферы, что

еще им остается делать? Отказаться будет равносильно собственноручному

вычеркиванию себя из списка участников этой политической мыльной оперы. Грань

между политикой и сплетнями стирается все больше. Политики новой эпохи сильно

смахивают на артистов кабаре, чьей специализацией является то, что американский

социолог Ричард Сеннетт назвал 'духовным стриптизом'. Другими словами, они

создают политический капитал на собственной личной жизни. Интимность

сопровождается заголовками, которые привлекают внимание. Последствия этого

растущего феномена таковы, что эмоции официальных лиц по тому или иному

поводу оказываются в центре внимания медиа, а по-настоящему серьезные

проблемы, требующие времени и осмысления, остаются без внимания. Все

увеличивающаяся близость также привносит существенный риск ответного удара

СМИ. Владение мастерством правильного предъявления себя публике стало одним

из важнейших факторов политического успеха.

Процесс, таким образом, создается, управляется, освещается и исследуется одной и

той же группой — масс-медиа — и эта система не терпит и не допускает никакого

наблюдения, анализа или критики извне. В этих условиях становится ясно, что цель

этого процесса -служить интересам масс-медиа. Следует помнить, что те, кто

занимает властные позиции внутри медиа-империй, не назначаются народом

(интересы которого они беспрестанно отстаивают), в отличие от политиков — по

крайней мере, на строго формальном уровне. Медиа-руководители избираются

внутри собственных кругов, тщательно отбираются в дружеских группах и получают

задание обслуживать закрытые ложи и гильдии нетократии. В сердцевине самого

настоящего кризиса демократии находится нетократическое представление о тайной,

через налоговые механизмы, тем самым институтом, против которого они ведут

борьбу, — государством. Если мы проанализируем эту систему, с точки зрения

информационного общества, то увидим, что это новый порабощенный класс

спонсирует лоббистские группы нового правящего класса через систему

налогообложения. В результате, институт демократии подвергается атакам со всех

сторон. Быстрое развитие технологий сделало влияние сетей значительно более

мощным, а их способность оказывать политическое влияние достигла той степени,

при которой они практически захватили и контролируют весь политический процесс.

Забудьте идею 'один человек — один голос'! Теперь значение имеет то, приняты ли

вы в 'нужную' сеть, чтобы иметь возможность влиять на важные политические

решения. Нынешний принцип: 'один член сети — один голос'.

Мышечная сила лоббистских групп и всякого рода неправительственных организаций

(НПО) растет все быстрее, рабочие методы деятельности этих групп прекрасно

соответствуют всеобщей информатизации общества, которая произвела на свет

несвященный союз групп влияния и всемогущих масс-медиа. Едва кто-нибудь из

маргинализированного политического класса пытается продвинуть какой-то вопрос в

определенном направлении, те лоббистские группы и НПО, чьи интересы могут быть

затронуты, мгновенно инициируют общественное мнение, умело руководимую

массовку, которая, если необходимо, атакует неугодный проект во всех возможных

смыслах. Гринпис и профсоюз конторских работников, ассоциация юристов и список

адресов почтовой рассылки — все идет в ход, чтобы озабоченность и возмущение

могли быть хорошо организованы и умело направлены на достижение необходимого

результата. Время от времени политический процесс парализует, и так будет до тех

пор, пока политики окончательно не перейдут под контроль групп влияния, проводя в

жизнь их решения и получая взамен защиту от нападок прессы и телевидения.

Единственная уцелевшая функция политиков будет чисто церемониальной:

принимать участие в телевизионных шоу (a Punch and Judy show), ставить подписи

под документами, которые они не то что не писали, но даже и не понимают на

уровне, большем, нежели громкие лозунги. В капиталистическом обществе

отлученные от власти монархи вынуждены ограничиваться разрезанием голубой

ленточки при открытии торговых центров. Подобным образом при нетократии смысл

существования политиков сведется к использованию нетократами их имен для

оглашения решений, которые были приняты людьми, на которых политики не имеют

ни малейшего влияния. Но обязательно ли этот переход к политической структуре

информационного общества означает, что принципы демократии мертвы?

Бурное развитие интернета вселило во многих людей надежду на ренессанс

демократии. Благодаря тому, что с помощью технологических нововведений

граждане могут — на работе ли, дома, в библиотеке и прочее — мгновенно выразить

свою позицию по тому или иному политическому вопросу, сеть могла бы стать неким

виртуальным парламентом, как на местном, так и на национальном уровне. Интернет

покончит с существованием избранников-посредников и потому выступит не только

как спаситель демократии перед угрозой медиа-тирании, но и как воплощение

либеральной утопии о всеобъемлющей демократии. Это красивая идея. Проблема в

том, что сеть не делает скидки на местоположение и не признает географических

решения, в случае возникновения разногласий, принимаются большинством голосов,

становится невозможным. В сети каждый сам себе господин, хорошо это или плохо.

Это значит, что все коллективные интересы, включая поддержание закона и порядка,

будут находиться под серьезным давлением. Чистая плюрархия означает, что

становится невозможно сформулировать условия для существования системы на

основе законов. И разница между тем, что легально, а что криминально, перестает

существовать. Это ведет к созданию общества, о котором практически нельзя

составить целостное суждение, в котором все важные политические решения

принимаются внутри закрытых, 'эксклюзивных', групп, куда нет доступа

постороннему. Уже при позднем капитализме юридическая система и национальные

банки Европы и Северной Америки ушли со сцены демократии и превратились в

ведомые экспертами институты, подчиненные властителям нового типа: гуру

юриспруденции и пророкам в области экономики. Политические решения более не

принимаются посредством выборов, ни в парламенте, ни даже через интернет

референдум, но исключительно членами закрытых сетей, которые, как и члены

средневековых гильдий, выбираются из среды себе подобных по уровню влияния.

Нетократические принципы приходят на смену этатизму. Проверки на прочность

заменяют идеологии. Новый правящий класс, за чьим рождением мы наблюдаем,

более не заинтересован в демократии, кроме как разве что в форме ностальгической

диковинки. Идеологический аппарат нетократии сейчас больше озабочен тем, как

сделать, чтобы все происходящие перемены выглядели 'естественными'.

ГЛАВА IV. ИНФОРМАЦИЯ, ПРОПАГАНДА И ИНДУСТРИЯ РАЗВЛЕЧЕНИЙ

Вначале было не слово. Слово появилось позднее и в течение длительного времени

его значения отличались от тех, которые мы используем сегодня. Латинское слово

informatio имеет два значения. Первое: изображение или обозначение, второе —

объяснение, интерпретация. Так что термин имеет отношение к интеллекту и нашему

концептуальному аппарату. Когда Цицерон использует глагол informare, он

обозначает им сложную умственную деятельность: придавать чему-либо форму,

наполнять материю жизнью путем наделения ее активным восприятием,

одновременно облагораживая её. Форма и материя рассматривались в

диалектической противоположности одного другому, но могли обрести единство в

акте творения. По формуле Аристотеля, форма + материя = жизнь. Всё это очень

интересовало мыслителей прошлого, но едва ли имело прямое отношение к

экономике или обществу в целом и вряд ли могло касаться простых людей.

Английское существительное information появилось в Средние века, но еще много

столетий не привлекало широкого внимания.

Незаметно произошло изменение смысла слова, что, впрочем, не означало, что оно

стало более употребительным или значимым, скорее наоборот. В первой половине

XX века, когда капитализм был в самом расцвете, под информацией понималось

нечто, что мы искали в справочниках или библиотечных каталогах, то есть более или

менее интересные факты и подробности о том, о сём. Это могли быть цифры,

имена, адреса, даты и т. п. Информация была на попечении рядовых служащих или

проникновение этого понятия во многие сферы жизни, будь то журналистика,

общественные объединения и т.д. Теория информации и экономика заинтересованы

в информации в больших количествах. И чем больше, тем лучше.

Это означает, в фокусе внимания оказалась технология сама по себе, способность

хранить и передавать информацию, в то время как её содержание вызывает

относительно небольшой интерес. Такова природа зверя: каждый, кто занимается

теорией информации, в первую очередь озабочен процессом обмена информацией и

потому упускает возможность познакомиться с ее содержанием, которое к тому же с

трудом поддается измерению и подведению под какую-то теорию. Такое происходит,

когда этот взгляд на вещи становится преобладающим, и начинает казаться, что

технологические усовершенствования имеют потенциал для разрешения всех

общественных и культурных конфликтов нашего времени. Решение проблемы — в

сбрасывании на нее информации. И именно это представление является предметом

слепой веры экзальтированных энтузиастов-вожаков нового правящего класса.

Эта зацикленность на технологии, то есть на средствах связи, по-своему совершенно

понятна. Как выразился Маршалл МакЛюен, 'посредник и есть послание'(The medium

is the message.). Изменения информационного менеджмента и развитие

коммуникационных технологий являются главными причинами социального и

культурного прогресса. Без усвоения этого нельзя понять развитие общества. Но

информация и знание — не одно и то же. И по мере того, как информация

становится ключевым товаром новой экономики, а мир тонет в океане хаотических

информационных сигналов, все большую ценность приобретает существенное и

эксклюзивное знание. И в отличие от невежественных энтузиастов капитализма,

нарождающаяся нетократия прекрасно это осознает.

Компьютерные сети, как и любая доминирующая технология своего времени,

порождают своих победителей и проигравших. Успех победителей базируется, как

выразился наставник МакЛюена и пионер современных исследований в области

коммуникаций Гарольд Иннис, на монополии на знание. Те, кто контролирует новые

технологии и их применение, быстро накапливают значительную власть, что

немедленно приводит к консолидации этой вновь сформированной группы и

мощному импульсу к защите ею своих интересов. По понятным причинам трудно

ожидать, что у этой группы появится большое желание сделать свое эксклюзивное

знание широко доступным, поскольку это обесценит и ее власть, и привилегии.

Одним из способов, с помощью которых победители манипулируют общественным

сознанием, являются их заявления, что никаких победителей и проигравших на

самом деле не существует, а блага, которые несет новая технология, будут

равномерно и справедливо распределены между всеми. Тут-то и пригодятся все эти

ораторы-энтузиасты, которые в большинстве своем, сами того не подозревая,

являются проигравшими.

Идея Винера о том, что управление информацией есть величайшее таинство и суть

жизни, получило наилучшее из возможных подтверждений в 1953 году, когда биологи

Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик 'взломали' генетический код и научились 'читать'

спиралеобразный текст молекулы ДНК. Новая биология полностью приняла

воззрения и терминологию теории информации, невозможно представить

и дробление информации усиливается, когда она все больше передается

визуальным способом. Слова обычно требуют определенного грамматического

контекста, если вообще что-нибудь значат, образы же, предполагается, говорят сами

за себя. Фотография исчерпывающе выражает застывший момент бытия; в мире

фотографии все открыто для обозрения. Настоящее возникает со светом вспышки,

прошлое отступает в тень, контекст растворен в легкой дымке. Ценность

информации велика, но содержание решительно неясно.

Когда такая модная наука, как теория информации, представляет её только в

количественном аспекте, а экономика в основном базируется на огромных объемах

данных, возникает плодородная почва для возникновения культа информации.

Нетократия отвечает за подбор священнослужителей. Технология рассматривает

решение всех проблем в аспекте производства и распределения максимально

возможного объема информации. Информацию 'бросают' на ту или иную проблему.

Все убеждены, что механическая манипуляция информацией — гарантия

объективности и беспристрастного суждения -прямо как раньше фотоаппарат и

фотография. Субъективность -синоним неопределенности, ненужных сложностей и

пристрастий. Она отмечает отклонение от прямой линии и потому есть еретическая

антитеза технологии. В духе культа информации гарантией свободы, творчества и

вечного блаженства может быть лишь неослабевающий и исступленный

информационный поток.

Нельзя сказать, что информация сегодня редкий товар. Трудно всерьез полагать, что

ряд насущных проблем нашего времени — личных, общественных, политических —

происходят из-за недостатка информации. Ее свободный и все увеличивающийся

поток, как отмечали Нил Постман и другие, решал проблемы ХIX столетия. Сегодня

мы нуждаемся не столько в информации, сколько в ее смысловом и контекстном

наполнении. Этот всесокрушающий информационный поток не структурирован и не

сортирован: если мы хотим, чтобы он стал источником знаний, а не заблуждений, его

необходимо просеять, отсортировать и осмыслить в соответствии с современными

представлениями о мире.

Плюрализм и разнообразие являются величайшей честью новой парадигмы,

путеводной звездой культа информации. Но эта множественность и плюрализм

внутренне противоречивы. Как мы должны выбирать? Как мы отличим полезную

информацию от ерунды и вводящей в заблуждение пропаганды? Во времена

диктатуры аппарат власти перекрывает поток информации с помощью цензуры,

таким образом, делая себя недоступным. Но заполнив все каналы потоками

бессвязной информации, властная элита демократии — прекрасно организованные

лоббистские группы и влиятельные медиа-конгломераты — может эффективно

добиваться того же результата. Каковы бы ни были факты, тут же появляются факты,

их опровергающие. Любой научный отчет, представляющий тревожные данные, тут

же опровергается другим, более обнадеживающим. И так далее. В конечном итоге,

все это возвращается к обычному бизнесу. Это выглядит как жизнеспособная

демократия, но это не более чем спектакль для масс. Так что этот поток информации

вовсе не является непредсказуемым явлением, и, ни в коем случае, случайным

выигрышем в лотерею, выпавшим на долю граждан и потребителей. В

последней, и просто невозможно вообразить, что какая-то информация, какое-то

сочетание новых фактов может сколько-нибудь заметно изменить существующий

порядок вещей: отчасти, из практических соображений, поскольку факты настолько

ненадежны и сменяются с такой быстротой, отчасти, из чисто теоретических

предпосылок, поскольку отсутствует контекст, характерный для общества в целом,

который позволил бы определить область применения таких фактов.

Классическая предпосылка демократии — так называемая общественность,

составленная из граждан с общими интересами и ответственностью за состояние

общества в целом — по сути, никогда не существовала. Вместо этого, под

усиливающимся давлением информации, народные массы и наиболее заметно —

амбициозный средний класс, так напугавший в свое время правящую элиту XIX века,

трансформировались в управляемое и разрозненное множество антагонистических

групп, разделенных по интересам. Значит, все эти статистические выкладки, все эти

псевдонаучные общественные исследования, другими словами, весь этот поток

новой информации, вполне доступный, когда мы прикладываем усилия, чтобы

сделать мир чуть более понятным, являются, заимствуя метафорическое описание

психоанализа Карла Крауса, 'именно тем психическим заболеванием, для которого

являются лекарством'. Или, словами Дэвида Боуи, 'это все равно, что тушить пламя

бензином'.

Благородная мысль, основанная на философии эпохи Просвещения: факты говорят

сами за себя, и разум неизбежно победит. Привилегии исчезнут, и на Земле

восторжествует справедливость. Томас Джефферсон был одним из тех, кто

выразительно говорил о 'диффузии информации' как о краеугольном камне своих

политических убеждений. Свободная пресса стала воплощением этой добродетели

свободы. Ускоренное распространение информации посредством газет не только

обеспечило поддержку прогрессивным идеям, но также создало платформу, на

которой люди могли проявлять свои врожденные способности к рациональному

мышлению, а также реализовывать свое естественное право, принимая участие в

общественной жизни.

Сначала так оно все и было. Информация в целом, и газеты, в частности, были

эффективным оружием в руках буржуазии, которая перехватывала рычаги

управления у устаревшего режима. Но как только власть захватывалась и

укреплялась, у новой правящей элиты пропадало желание продолжать эксперимент.

Свобода быстро снова становилась дефицитом, и те же самые люди 'с врожденными

способностями' и 'естественными правами' вдруг переставали появляться на

страницах газет. Если в XVIII столетии газеты и памфлеты, критически настроенные

по отношению к власти, еще отражали подлинные революционные взгляды, то в XIX

веке пресса стала инструментом самой власти, с помощью которого обществом

стали сознательно манипулировать, а общественное мнение фабриковать. Это

значит, что считать прессу и информацию оружием все еще правильно. Но также

важно следить за тем, чей палец на спусковом крючке этого ружья, и чьи интересы

этот человек представляет.

Капиталистическая элита, как и любая другая, стремилась сохранить status quo.

Первичной задачей её пропаганды стала защита социальных, экономических и

развивающейся PR-индустрии. Исторические факторы — благосостояние и

образование — сделали необходимым для правящей и, естественно, ответственной

элиты создание стандартного набора инструментов власти на все случаи жизни.

Общественное мнение, как декоративный кустарник, постоянно требовало ухода и

подстригания: ни одна ветка не должна была вырасти слишком длинной. Ведь народ

так легко увлечь всякими бредовыми идеями! Лекарством от этого и была

информация, но она должна быть под надзором экспертов СМИ и социальных

психологов. С помощью точных наук стала возможной, по крайней мере,

теоретически, тонкая настройка интеллектуальной и эмоциональной жизни масс. Так

появилось искусство инжиниринга согласия.

Когда буржуазия перехватила рычаги управления у аристократии, при предыдущей

смене парадигмы, информация была, как мы увидели, ценным оружием борьбы за

власть, и позднее, когда задача изменилась в сторону удержания власти — стала

эффективным инструментом контроля. Но теперь, в переходный период очередной

смены парадигмы, когда нетократия начинает вступать в свои права, информация

выступает в виде постоянно присутствующей дымовой завесы, сквозь которую очень

трудно рассмотреть, что же на самом деле происходит на поле боя. Уже невозможно

достичь чего-либо творческого с помощью информации; единственное следствие

продолжающегося и бесконтрольного потока информации — это Увеличение

ментального загрязнения общества. Наиболее характерным свойством таких

больших объемов информации, собственно, является сам этот объем. И именно за

этими многочисленными изоляционными слоями и звуконепроницаемыми

переборками происходит то важное, что на самом деле происходит.

Эксперты по PR рано поняли это. Но эти квалифицированные кадры не

задействованы, поэтому пользуясь такими простыми методами, как изучение

общественного мнения, они воссоздают саму реальность. Сегодня мы живем в мире,

в котором каждая секунда внимания каждого отдельного человека является

предметом самого жгучего интереса со стороны PR-экспертов. Жизнь стилизована и

упакована. Вместо высказывания мнения по поводу реально происходящих событий

PR-эксперты создают сами поводы для новостей. Они не выражают никакой позиции

по поводу событий, но обеспечивают условия, чтобы реальность была представлена

в новостях так, чтобы общественное мнение уже было окрашено в соответствующие

цвета. Безусловно, ленивые журналисты могут просто воспользоваться готовым

текстом от PR-компании и поставить под ним свое имя, важно само представление

события.

Эта деятельность разворачивается в масштабах, которые население не может себе

и представить. Один значимый пример, приведенный социологом Стюартом Ивеном,

говорит о фундаментальном и своевременном программировании общественного

мнения американцев по отношению к возможной наступательной операции против

Ирака в начале 1990-х годов. Одно из расследований Конгресса, привлекшее

внимание прессы, касалось судьбы пятнадцатилетней кувейтской девочки

добровольца в одном из госпиталей, которая засвидетельствовала, что после

оккупации Кувейта иракские солдаты ворвались в госпиталь, выкинули

недоношенных детей из инкубаторов и оставили их умирать прямо на холодном полу

движущая сила экономики. Развитие приближается к точке, в которой каждая

отрасль экономики будет все больше и больше напоминать индустрию развлечений.

Процесс похода по магазинам уже в значительной степени превратился в

развлечение сам по себе не говоря уже о том, что целый ряд товаров для

развлечения продается на автозаправочных станциях или сдается в прокат в

библиотеках. Элемент развлечения повышает у потребителя ощущение

законченности процесса и потому является одним из решающих факторов,

например, при выборе названия товаров. Именно этот 'встроенный' элемент

развлечения делает один товар более предпочтительным по сравнению с другим и,

как реактивный двигатель, ускоряет оборот товаров на полках реальных и

виртуальных магазинов.

Вещи должны приносить радость во все времена. Если людям наскучит, они

немедленно пойдут в другое место и купят что-то другое. Лас Вегас — не только

часть света, демонстрирующая наибольший рост, но и устанавливающая стандарты

интеллектуального климата. Звезды академического мира устраивают огромные шоу

для своей аудитории. Что уж говорить о политиках и бизнесменах, чья

развлекательная роль в СМИ является одной из важнейших задач. Все говорите

пользу того, что мы сейчас находимся в начальной стадии процесса, при котором,

как ни парадоксально, информация начинает терять свой престиж в массовом

сознании. Она стала доступной настолько, что представляет собой серьезнейшую

логистическую и экологическую проблему. Когда вы осуществляете поиск в

интернете и получаете в ответ миллион ссылок, что вам делать со всей этой

информацией? Недалек тот день, когда поборники информации поймут, что их

одурачили. Что наиболее желательно, того и труднее всего достичь: это понимание,

контекст, знание. Вот где находится власть.

ГЛАВА V. КУРАТОРЫ, НЕКСИАЛИСТЫ И ЭТЕРНАЛИСТЫ. НЕТОКРАТЫ И

ИХ ВЗГЛЯД НА МИР

В результате перехода от капитализма к информационному обществу власть

покидает салоны буржуазии и перемещается в виртуальный мир, где наготове руки

новой элиты — нетократии. Кто же такие нетократы, и чем они отличаются от своих

предшественников -буржуа? Откуда они происходят и в чем их отличительные

характеристики? В чем состоят их амбиции и интересы, каковы стратегия и

ценности? Каков их взгляд на самих себя и свою социальную идентичность? И,

наконец, какова структура этой элиты — каковы внутренние взаимосвязи и

иерархия? Чтобы серьезно подойти к этим вопросам, прежде необходимо освоить

способ мышления и обстоятельства, которые формируют основу развития этого

нового правящего класса. Для этого поместим его и его ценности в исторический

контекст.

Начиная с самых ранних философских течений, западная мысль разделялась на два

основных направления. Мы решили называть их мобилистическая и тоталистическая

традиции, прекрасно понимая все возможные возражения против такого разделения.

Например, философия Гераклита (мобилиста, по нашей классификации) вдохновила

стать властителями своих судеб, если собираются реализовать свою утопию. Задача

тоталистической философии состоит в том, чтобы указать, как этого можно достичь.

Всех тоталистов объединяет эта идея утопии, которая либо реализована, либо может

быть реализована, либо должна быть реализована. Идея утопии связана с идеей

объективной истины, абсолютного мерила всего того, что происходит на свете.

Вопрос не в том, имеет ли жизнь предопределенную цель, а в том, в чем она

состоит.

Как следствие тоталистическая мысль концентрируется на моральных категориях,

таких как добро и зло, черное и белое, высокое и низменное, правильное и

неправильное, полезное и бесполезное и т. п. Цель в том, чтобы разместить

человеческие мысли и поступки на шкале, крайними точками которой являются эти

категории. Задачей философии является определить эти категории раз и навсегда,

выводя их из воображаемого идеального состояния, из абсолюта, либо создать в

соответствии с непреходящими истинами человеческого сознания. Все это с

намерением заложить прочный фундамент под философские категории. Каждый раз,

когда нас спрашивают, что мы, действительно, думаем по тому или иному вопросу,

нас просят выступить в качестве хороших тоталистов. Два с половиной тысячелетия

тоталистического мышления произвели на свет необъятную паутину законов, правил,

предрассудков и массовых заблуждений.

Важнейшим аспектом тоталистической философии является то, что мысль сама по

себе не имеет ценности. Задача философии является чисто инструментальной:

сделать собственное существование ненужным. Когда утопия будет достигнута,

потребность в тоталистской философии отпадет, подобно тому, как фонарь

становится ненужным, если вы уже выбрались на свет. Но до тех пор философия

есть рабочий инструмент, практически применимая отрасль знания в числе многих

других, приносящая людям как пользу, так и радость. Единственное, что отличает

тоталистические направления друг от друга, это их разные исходные принципы,

которые в свою очередь зависят оттого, какой представляется желаемая утопия.

Это означает, что тоталисты глубоко расходятся по ряду центральных вопросов. На

этой огромной арене существует масса пространства для идеологических и

религиозных войн, чему история может предоставить много печальных примеров.

Невероятное богатство различных верований, собранных под тоталистической

крышей, может легко привести к заблуждению, что саму мысль необходимо

структурировать тоталистическим образом, и другого способа мышления попросту не

может быть. Кант и Гегель осознавали эту проблему и боролись с ней. Это

впечатление усиливается тем, что тоталистическая мысль доминировала в западной

культуре очень долго. Сам язык насквозь пропитан тоталистической традицией, что

еще больше затрудняет возможность альтернативного мышления.

Тоталистическая философия просто одержима способностью человека к

абстрактному мышлению, и, прежде всего, она очарована человеческой

способностью постигать четвертое измерение: время и использовать это для того,

чтобы рассматривать мир как ретроспективно, так и с точки зрения будущего. Для

тоталиста естественно подчеркивать это осознание времени, столь уникальное для

людей, и постоянно отмечать эту свою уникальность в природе. К примеру, 98%

тоталистический идеал Бог, царь, государство, демократия и прочие символы власти

всегда были под защитой, так же, как революции и прочие проекты по изменению

общественного устройства, получали легитимность. Но в наше время механизм

вдруг стал заедать. С развитием информационного общества эта тщательно

отстроенная и общепризнанная философская платформа стала объектом

разрушительных атак сразу с нескольких сторон. Крепления ослабевают, конструкция

трещит по швам. Грандиозная тоталистическая модель, основа основ западной

общественной системы, шатается.

Переход от феодализма к капитализму был связан со сменой парадигмы как в

развитии науки, так и в технологиях. Именно астрономы и ученые, такие как

Коперник, Кеплер, Ньютон и Галилей, заложили основы нового взгляда на мир. То,

чем были озабочены мыслители раннего капитализма, так называемые философы

эпохи Просвещения, было не столько по-настоящему новым мышлением, сколько

попыткой подлатать и адаптировать старые и традиционные воззрения к новым

наукам и их революционным открытиям относительно природы вещей. Однако

стремление установить некую независимую объективную истину и найти центр

бытия оставалось актуальным. Не было идеологического пространства, в которое

можно было втиснуть новое представление о мире, где отсутствовал центр

мироздания. Это привело бы к необходимости отказаться от тоталистической

платформы, в то время как перед ней все еще стояли важные задачи.

У буржуазии не было особых проблем с тем новым восприятием реальности, при

котором Земля больше не была центром Вселенной. Этот неопровержимый,

усиленный эмпирическими доказательствами факт оказался исключительно

полезным оружием в борьбе со старой властной структурой — феодальной

аристократией. Когда выяснилось, что Земля вращается вокруг Солнца, а никак не

наоборот, это означало подкоп под основание пошатнувшейся системы

существующей власти. Вся старая конструкция с Богом, царем, Церковью и

аристократией отыграла свою роль; игроки могут удалиться за кулисы. Но, с другой

стороны, буржуазия не могла себе позволить пройти еще на один шаг вперед в

рассуждениях, признав, что новый взгляд на мир также снижает значимость

концепции человека, который больше не может быть абсолютной мерой бытия и

отправной точкой философии. Такое заключение было неприемлемым, поскольку

содержало угрозу жизненным интересам самой буржуазии. Человек есть наместник

Бога на земле, и по этой причине необходимо, в философском смысле, укрепить его

уникальное положение на вершине иерархии. Из соображений безопасности

философия оказалась спутанной по рукам и ногам и задвинутой на второстепенные

роли, будучи рассматриваема как некое экзотическое отклонение в ряду других

гуманитарных наук. Капиталистическая эра стала диктатурой гуманизма.

Трое проницательных и передовых философов нарушили адаптивные правила игры,

но их новаторское мышление дорого им обошлось. Голландец Барух Спиноза

оказался в буквальном смысле отлучен от своих современников, в том числе и от

своей еврейской общины. Его монизм коренным образом противоречил

тоталистическому дуализму. Шотландец Дэвид Юм был вынужден отступить и

смягчить свои наиболее радикальные убеждения. Лейбниц, первый в ряду великих

бы всю Деятельность мыслителей, и немногие были готовы заплатить такую цену.

Особенно в обществе, где социальная изоляция означала немедленное

препровождение субъекта в одно из величайших учреждений эпохи гуманизма: в

психбольницу.

В то же время буржуазия не была готова допускать философской альтернативы

тоталистическои традиции, поскольку она была основой гуманистической

сверхидеологии, священной и неоспоримой. Трагическим следствием этого

безвыходного положения стало то, что философия при капитализме оставалась под

контролем служителей тотализма, которые, подобно престарелым членам

Политбюро, были обречены на медленное и беспомощное вымирание, но не хотели,

да и не могли уйти в отставку. Это означало, что сдвиг парадигмы в философии так

и не произошел: гуманизм во всех смыслах означал продолжение старой традиции, а

отделенная от государства Церковь застряла где-то на полпути между святым

Павлом и Аристотелем. Время для всеобъемлющей философской революции еще

не настало.

Только теперь, когда всемирная сеть приобретает четкие очертания, а

капиталистическая структура начинает рассыпаться как карточный домик, пришло

время для широкого пересмотра тотализма.

Нетократическое мировоззрение основывается на идеях, которые не новы и уходит

корнями в Древнюю Грецию, но которым не удавалось составить влиятельную

альтернативу тоталистическому мышлению, доминировавшему в философии. Мы

назвали это альтернативное учение, характеризующее способ мышления и

восприятия элиты эпохи информационного общества, мобилистической традицией.

Она берет начало от греческого философа Гераклита и до сих пор произрастала в

полном забвении, слабо мерцая в тени господствующего тотализма.

Мобилистическая традиция, в первую очередь и прежде всего, характеризуется

стремлением к всеобщей открытости. Каждый субъект стремится приспособиться к

реалиям окружающего мира, примириться с обстоятельствами существования, с тем,

чтобы использовать эту позицию как стартовую площадку для улучшения условий,

навязанных судьбой. Другими словами, это полная противоположность тотализму;

идея здесь находится вне бытия и вне людей. Ego не является данностью.

Философское рассуждение движется от мира к субъекту, что характерно для

восточной мысли, прежде всего, для таоизма и буддизма (махаяна).

Мобилистический вопрос не требует ответа. Напротив, это вопрос, постоянно

вызывающий к жизни другой, за которым прячется следующий. Вопрос выражает

страстное стремление к свободной и бескомпромиссной мысли, интеллектуальной

полноте. Поэтому, ответ — это всегда тупик развития мысли, отвлекающий маневр,

удобное пристанище для утешения интеллектуальных трусов. Настоящее — это то,

что есть, действительность и является реальной.

Утопия, эта тоталистская мечта во всех своих проявлениях, стала главной мишенью

мобилистов. Утопия считается явным инструментом власти, требующим от человека

полного подчинения и ограничивающим его в свободном мышлении и полнокровной

жизни в настоящем. В обмен на его свободу в более или менее отдаленном будущем

человеку обещана награда. Он обменивает свою свободу на прогресс и надежду на

являются их злейшие враги. Подражание, как известно — самая искренняя форма

лести, но зачастую подражатели упускают или не понимают самую сущность того,

что имитируют. Тоталисты везде ищут выгоду, в том числе и для самих себя, и

настаивают на логической строгости. Мысль должна удержи-ваться в рамках языка.

Вот почему мобилистическая философия парадоксов — беспристрастное

самодостаточное мышление — для тоталистов непостижима.

Мобилистические идеи могут использоваться циниками, да и сами философы

мобилизма иногда представляются в самом непристойном и даже смешном свете.

Это цена за отказ присоединиться к танцу вокруг тоталистических истин. Но с

появлением информационного общества предпосылки развития мысли драматически

меняются. Это не означает, что информационное общество есть более превосходная

и 'продвинутая' парадигма сравнительно с предшествующими. Рассуждать подобным

образом означает по-прежнему следовать устаревшим тоталистским убеждениям.

Наоборот, во многих важных отношениях информационное общество потребует от

своих граждан большей честности. В интеллектуальном смысле эта эпоха будет

значительно более беспощадной, чем все предыдущие. Честность и брутальность —

это центральные понятия для понимания нетократии и её ценностей. Мобилизм уже

предлагает эти качества и потому отрицает — в стиле меметического дарвинизма —

тотализм, который вот-вот совсем рухнет под грузом дискредитировавших себя

аксиом. Так что можно утверждать, что по иронии мобилизм ближе ктому, чтобы

самому стать той самой 'врожденной истиной', существование которой он так рьяно

отрицает.

При переходе от капитализма к информационному обществу происходит

радикальный пересмотр представление о человеке и его мировоззрении.

Изменившиеся обстоятельства требуют нового мышления, но это новое мышление

не так и ново. То, что прежде игнорировалось, изолировалось и искажалось, теперь в

самом центре внимания. Если рассматривать развитие с позиций биологической

эволюции, социально-экономические изменения оказались благоприятными для

мутации мышления, до того влачившего жалкое существование. Голоса с периферии

становятся все слышнее и слышнее. Еще со времен победы христианства над

митраизмом в борьбе за то, какая система верований заменит древнюю мифологию

в качестве государственной религии Римской империи, мобилистическая традиция

пребывала на задворках западной философской мысли. Вольнодумцы вроде

Лукреция, Спинозы, Макиавелли и Юма признавали несовершенство тотализма и

атаковали его в пределах, которые считали приемлемыми. Но только в начале XIX

века, с появлением Фридриха Ницше, мобилизм всерьез заявил о себе на

философской арене. Иммануил Кант распахнул эту дверь, но именно Ницше сделал

первый шаг в новый мир.

Ницше отверг традиционные тоталистические вопросы о смысле всего сущего и о

морали, в её философском понимании, и вместо этого прямо обратился к более

сложным вопросам мобилизма о том, 'кто говорил то, что было сказано, и почему'.

При помощи своего amor fati — любви к судьбе — он проделал бреши в понимании,

правившем в философии со времен Декарта. Он подверг разрушительной критике

великий тоталистский проект, все его стремление к цельности бытия в философии,

оппоненты-философы, постмодернистами. Этот противоречивый термин возник в

связи с тем, что они подвергали критике позднейший проект тотализма —

модернизм. В противовес ведущим мыслителям тотализма, Делёз выступил в защиту

пионеров традиции мобилизма, от Гераклита, через Спинозу и Юма, к Ницше. Но

Делёз также разработал свою собственную концепцию, которая, по признанию

многих современников, включая того же Фуко, войдет в историю философии как

наиболее значительный вклад, сделанный в XX столетии. Соединив монизм Спинозы

с ультраматериализмом Ницше, Делёз произвел фронтальную атаку на тоталистское

восприятие ego как устойчивого феномена, а равно и на тоталистический дуализм и

диалектику.

Как и Ницше, Делёз представлял бытие как постоянный конфликт

разнонаправленных сил; их равновесие также динамично, Делёза особенно

интересовали различия между этими силами. Из точки, в которой возникает это

различие (Делёз назвал её точкой неравномерности), оно продолжает

беспрепятственно распространяться, одновременно являясь причиной

возникновения новых различий. Так что это вопрос отношения к миру, в котором

бытие не может находиться в человеческом сознании, поскольку бытие изменяется и

распространяется во всех направлениях со скоростью, превышающей наши

способности к осознанию. Следовательно, тоталистские претензии получить

законченную картину бытия являются абсурдом. Делёза совершенно не интересует

линейное мышление тотализма с его введениями, выводами и заключениями. Его

философия сконцент-рирована вокруг центральной точки мобилистической оси

времени — события и его петли обратной связи.

Не ego производит мысли, скорее уж мысли производят ego. Когда мысль меняется,

меняется и оно. Не существует такой вещи, как неизменное ego, базовая

предпосылка тотализма. Поэтому невозможно утверждать, что человек в качестве

суверенного субъекта в состоянии открыть 'истину', изучая окружающую среду.

Вместо этого мы вынуждены признать, что человек по большей части конструирует

истину, соответствующую его целям и обстоятельствам. Никакая истина не выживает

вне обстоятельств, в которых создается и в которых функционирует. Так что

тоталистический поиск 'универсальной истины' абсурден. Согласно Делёзу, задача

философии значительно скромнее — построить функциональные концепции,

которые помогут людям ориентироваться в бытии, поощряя их к тому, чтобы сделать

из своих жиэней произведения искусства. Новая парадигма требует новых идей

(концептов).

Как и Ницше, Делёз превозносит искусство. Философия для него — вид искусства,

такой же, как живопись и музыка. Его волнует история возникновения идей,

завораживает то, как они собираются в кластеры в определенные исторические

периоды для того лишь, чтобы впоследствии рассыпаться. Эти идеи, как физические

тела, находятся N постоянном движении. Поэтому Делёз называет свое учение

'номадической философией'. Идеал Делёза, то, что он сам называет 'телом без

органов', сложная структура наподобие яйцеклетки, в которой масса различных

факторов может взаимодействовать без наличия между ними каких-либо иерархий,

чтобы создать целое, которое больше, чем сумма частей. В связи с этим учение

имени маргинальных групп капиталистического общества: изгоев всех мастей с их

потребностями и желаниями, отверженных, как он их называет. По уверению Фуко,

основой задачей философа является усмирение власти, освобождение людей из

рабства утопий. Цель — дать слабым людям возможность самовыражения.

Вместо демократии, при которой большинство навязывает свою точку зрения

меньшинству, Фуко выступает за плюрократию, общество, в котором каждый

принимает решения за себя, но не имеет права принимать решения за других. Фуко

не предвидел, что плюрократия будет в значительной степени реализована с

помощью технологических инноваций информационного общества при переходе от

демократии к плюрархии (плюрократия есть вымышленная социальная модель, тогда

как плюрархия — это государственное устройство). Делёз и Фуко были очарованы

возможностями электронной прессы и интуитивно продемонстрировали понимание

изменений и новых возможностей, которые откроются вслед за технологическими

изменениями. Их размышления во многих аспектах совпадают с нашим собственным

анализом парадигмы информационного общества и могут быть применены каждым,

кто надеется-таки разобраться в истоках и сущности как новой элиты — нетократии,

так и нового низшего класса — консьюмтариата.

Примером типичной нетократической дилеммы является постоянный выбор между

широким и эксклюзивным доступом к ресурсам. Представим себе двух нетократов,

встретившихся на заброшенном острове среди живописных развалин и прекрасных

пляжей, но без всякого намека на индустрию туризма. Это типичный пункт

назначения дли нетократа, превосходное место для того, кто предпочитает туризм в

форме эксклюзивного доступа. Когда два нетократа на закате сидят в шезлонгах,

потягивая прохладительные напитки, их раздирают сомнения по поводу того, должны

ли они сохранить местонахождение этою острова в секрете ото всех, кроме своих

ближайших друзей, или, наоборот, настроить здесь гостиниц и аэропорт, сделав его

доступным для всех туристов мира, то есть, грубо говоря, инвестировать в него, а

затем перепродать с выгодой?

Если они выберут секретность, значит, они выберут стратегию эксклюзивного

использования; если же, напротив, предпочтут инвестировать, значит, возобладала

стратегия неограниченного доступа. Разница между нетократами и капиталистами в

том, что у нетократов всегда есть оба этих варианта. Знание об острове имеет такую

большую ценность для нетократа, а прибыль такую невысокую, что эксклюзивность

может быть ценнее, чем экономическая выгода. В то время как для капиталиста

выбор очевиден. Для него накопление капитала — главная цель жизни, по

сравнению с которой все остальные цели второстепенны. Но нетократы не

разделяют эти взгляды. Осознавая, что, будучи доступен каждому встречному, их

вновь приобретенный рай потеряет для них самих все свое очарование, нетократы

предпочтут, благодаря их независимости и отсутствию интереса к капиталу,

стратегию эксклюзивного доступа, то есть сберечь тайну для последующего

исключительного употребления ими самими и их коллегами-нетократами.

Характеристикой неограниченного потребления является то, что средством платежа

является капитал. Это отлично от эксклюзивного потребления, где деньги по

большей степени не имеют значения, а важны знание и контакты, принадлежность к

лестнице общественного положения станет еще более затрудненным, чем при

капитализме, а неписаные правила игры сложнее и недоступнее, чем когда бы то ни

было.

Интерес нетократической власти к секретности и эксклюзивности, в сочетании с

убыстряющимся темпом перемен в обществе, означают, что правила

нетократического общества будет невозможно формализовать. Как результат того,

что правила сетевого этикета не писаны, а просто подразумеваются, на уровне

интуиции, а не сознания, отсутствие правил будет единственным правилом

общества, характеризуемого постоянным движением и прерывностью. Законы и

правила в их традиционном западном разнообразии отыграли свою роль. Любопытно

в данных обстоятельствах то, что нетократия достигает превосходства над

капиталистами и консьюмтариатом, используя добродетели мобилистической

философии. В сетях самого высокого уровня нет места для хвастовства и

самонадеянности. Вместо этого наибольшее признание имеют открытость и

щедрость.

Парадоксально, но именно эти способности нетократов мыслить за пределами

своего собственного ego, строить целостности на членстве в группе, а не на

индивидуализме, по принципу электронных племен более, чем на информационном

чванстве, позволяют им контролировать развитие ситуации. Старомодный

индивидуализм и приверженность своему 'я' — теперь атрибуты низшего класса.

Неспособность выйти за пределы своего 'я' и его желаний означает, что низший

класс так и останется низшим. Самовыражение как цель бытия становится формой

своеобразной терапии для буржуазии и консьюмтариата, занятых, таким образом,

своими личными проблемами и не интересующихся мировым порядком. Каждый, кто

продолжает 'верить в себя', есть, по определению, беспомощный неудачник в

обществе, в котором правят нетократы. Участие н важнейших сетях не оставляет ни

времени, ни возможности прислушиваться к самому себе. Членство в сетях, контур

обратной связи и общественный разум — вот основа основ нетократии.

ГЛАВА VI. ГЛОБАЛИЗАЦИЯ. ГИБЕЛЬ СМИ И РОСТ КОНСЬЮМТАРИАТА

В соответствии с логикой мобилизма, каждая сила имеет свою противоположность;

каждое действие встречает определенной силы противодействие. Рассуждая о

новом господствующем классе, нетократии, мы предполагаем существование его

тени-антитезы -нового порабощенного класса, занимающего позицию, при

капитализме принадлежавшую пролетариату. Вопрос в том, какие качества будут

характеризовать и, следовательно, определять людей, которые окажутся в

подчинении у нетократов. Основная характеристика крестьян и промышленных

рабочих состояла в том, что они обеспечивали своих хозяев физической силой. Все

большая автоматизация технологических процессов существенно снижает роль

человеческого фактора в промышленной сфере. 'Физические' работники либо

мигрировали в сферу услуг, либо специализируются в наблюдении за

чувствительной и сложной аппаратурой, — это рабочие манекены, заимствуя

определение философа Жана Бодрияра.

между индивидуализмом и коллективизмом лучше смотреть, как на политический

театр, потому что между разными политическими программами никогда не было

фундаментальных расхождений. К примеру, либеральный индивидуализм никогда не

означал высвобождение личности из-под гнета коллективной целостности, а

проявлялся лишь в стремлении каждого предпринимателя к более низким налогам

('налоги — это грабеж'), и к большей эффективности внутри государственного

аппарата ('государство — ночной сторож'). С другой стороны, то, что капитализм

вынуждал отдельные личности жертвовать своей идентичностью в пользу

специализации, необходимой для функционирования системы, также никогда не

оспаривалось.

Доминирующая роль государства при капитализме проявилась в двух вариантах:

европейский, при котором государство является одним из ведущих рыночных

игроков, и американский, где большой бизнес осуществлял строгий контроль над

политической структурой, используя метод кнута и пряника. В обоих случаях

результат был таков, что политический и экономический секторы практически

слились: политика стала экономичной, а рынок политичным. Политизированная

экономика и экономическая политика стали одним и тем же: риторическим ритуалом

рационалистической религии. Ни государство, ни рынок не были готовы допустить

хоть какую-нибудь форму активности, выходящей за рамки коллективного устройства

общества. Показатели экономического роста стали количественной мерой развития

цивилизации вообще. В конце концов буржуазия вообразила, что ее цель достигнута:

идея общественного устройства как хорошо смазанного, самосовершенствующегося

и самовоспроизводящегося производственного механизма. Проблема в том, что

капитализм в действительности не был победителем и уже исчерпал свою

историческую роль. Теперь у буржуазии новая проблема в виде нового и

развивающегося правящего класса с идеями, абсолютно отличными от тех, что

проповедовали адепты капитализма.

Одним из следствий такого развития событий является то, что мы сегодня называем

глобализацией, и на самом деле представляет собой два совершенно разных

феномена. Процесс капиталистической глобализации — это чисто экономическое

явление, направленное ив нее большую специализацию и диверсификацию.

Усилившаяся конкуренция проявляется не столько в форме прямых столкновений,

сколько в делении каждого отдельного рынка на несколько более мелких, более

специализированных подразделений. Каждый игрок, будь то отдельный человек или

целая нация, вынужден культивировать те умения, которые востребованы в той или

иной рыночной нише в данный момент времени, в ущерб долгосрочному знанию и

перспективе. Все это приводит к появлению и развитию мелкодисперсной

насыщенной среды взаимозависимых сетевых образований, Это некий

меркантильный балансирующий акт, вынужденный акт сотрудничества перед лицом

угрозы краха мировой торговли. Этот аспект глобализации напрямую связан со

старой парадигмой, и необходимо отличать это явление от набирающего силы

процесса глобализации, являющегося частью новой парадигмы.

Проект капиталистической глобализации подразумевает соединение наиболее

эффективных, и потому наиболее прибыльных, методов производства с наиболее

благодаря адаптации, но одержим идеей контроля, тотальностью и азартными

играми с нулевым риском. Если, к примеру, капитализм откажется от национального

государства, это бедет не свидетельством нового мышления в принципе, а просто

признанием факта, что наивысший контроль необходимо передать на

сверхнациональный, федеральный уровень. Тотальность расширяется, но

стремление к контролю и руководству не ослабевает. Соглашение между

капитализмом и нетократией касается не только различий в происхождении, стиле

жизни и отношении к жизни. Смена парадигмы фундаментально изменила образ

мира. История утрачивает предопределенность направления развития, утопия

исчезает. 'Единственно возможный путь развития' — уже не единственный; из любой

точки исходит бесконечное число нехоженых дорог. Цельность, рационализм и

управляемый коллективизм рассыпаются под давлением многообразия виртуального

мира. Волоча за собой консьюмтариат, нетократия занимает место буржуазии.

Капиталистический мир, по определению, имеет экономическую сущность, и выбор,

который в нем совершается, в первую очередь, носит экономический характер.

Капитализм поощряет только и; ниды деятельности, которые могут быть описаны и

измерены экономики ни, Как результат капитализм делает деньги на любом

возможном рынке и превращает любой мыслимый ресурс в товар. Эта навязанная

эксплуатация была названа австралийским философом и социальным теоретиком

Брайаном Массуми 'аддитивностью капитализма'. Государство и рынок едины в

своей враждебности по отношению к любой активности за пределами

экономического сектора — домашней работе, различным формам общественных

работ. Эта враждебность объясняет сложное преобразование этой деятельности в

контролируемую и налогооблагаемую оплаченную работу. Поэтому уход родителей

за детьми все больше замещается оплачиваемым трудом специалистов по

воспитанию детей. Профессионализм распространяется, и нет деятельности, которая

была бы слишком npoста, чтобы избежать внимания экспертов. Статус дает не

задача, а карьера.

Когда родители присматривают за чужими детьми, вместо своих собственных, их

работа облагается налогами и включается в государственную статистику. Налицо

экономический рост; родители включены в аппарат производства, их деятельность

становится объектом контроля и государственного регулирования в области ухода эй

подрастающим поколением, словом, все счастливы. Это типичный пример того, как

на поздней стадии капитализма с помощью нескольких простых манипуляций

возникает экономический рост. Это теки': показывает, что в результате растет не

только прибыльность компаний, но и сходным образом благосостояние государства,

демонстрирующего острые симптомы ускоряющейся аддитивности. Здесь мы

говорим об 'экономизме', чьи претензии на гегемонию никогда всерьез не

оспаривались.

Капитализм был просто впечатляюще успешен, он работал. Поэтому его идеология

стала восприниматься как нечто само собой разумеющееся, возвышающееся над

всякой критикой и потому практически невидимое. Появление капитализма под

разными именами закамуфлировало его монополию на власть путем постоянного

раздувания политических диспутов между партиями, которые все отлично

рабочего класса, оказалось возможным совершить революцию.

Чем дальше промышленное общество уходило от феодализма, тем более гибким и

продвинутым становился капиталистический брэнд и менее угроза революции

рабочих. Неудивительно поэтому, что как раз самые феодальные и аграрные страны

мира, Россия и Китай, испытали на себе всю прелесть революции, как только стала

нарастать индустриализация. Разница между ревизионистским и революционным

путями развития внутри капиталистической парадигмы — прямое следствие того,

насколько хорошо правящий класс был осведомлен о нуждах и чаяниях низшего.

Яростной революции нужно было избежать любой ценой. Так что вхождение

демократического социализма во власть было напрямую связано со сложными

механизмами капиталистического общества. Номинальная власть над государством

стала основой компромисса между запросами рабочего класса и интересами элиты.

Социалистический ревизионизм -идеология, стоящая за этим компромиссом. Если

большинство народа во главе государства, как может революция быть

провозглашена во имя людей?

Террор политкорректности сегодня является возмездием меньшинства населения за

прежний культ большинства. Так называемые меньшинства образуют шумные

альянсы и выступают с требованием прав в форме квот и специальных привилегий.

Давление, в основном, оказывается посредством СМИ, и меньшинства, обладающие

большими медиа-возможностями, чем другие, преуспевают в этой символической

борьбе за право контроля над определениями. Результатом становится полное

выхолащивание политической культуры: политическая борьба постепенно утрачивает

содержание и превращается в театр сражений узкоспециальных групп.

Представительство, основанное на мнениях, — система, на которой строится

западная демократия, и в соответствии с чем народные избранники представляют

своих избирателей, базируясь на сути их убеждений, а не на основе пола или другой

характеристики — оказалась подменена странной бухгалтерской процедурой:

каждый второй — женщина, каждый пятый — пенсионер, каждый десятый —

иммигрант, и так далее, ad absurdum. Этот спектакль выглядит вполне естественно

для позднекапиталистического общества, в котором политическая власть и пресса

рассматриваются не иначе, как выражающие интересы (зачастую мнимые) малых

групп. Но в информационной парадигме все это выглядит очень плохим спектаклем.

Если в будущем у консьюмтариата появятся претензии на власть вопреки желанию

нетократии, придется искать для этого новые формы.

На чисто материальном уровне все говорит за то, что низший класс сможет по

прежнему рассчитывать на определенные улучшения. Начавшиеся при капитализме,

они будут продолжаться и примут новый вид. Но поскольку этот новый низший класс

в первую очередь характеризуется моделями потребления, а не относительно

высоким уровнем жизни, вряд ли можно говорить о реальном сокращении дистанции

между классами. Представители консьюмтариата не смогут стать нетократами лишь

потому, что обзаведутся более дорогой машиной или более просторным жильем —

они будут оставаться такими же безвластными, как раньше, просто цена их

сотрудничества будет откорректирована в сторону повышения.

Когда предложение рабочей силы той или иной специальности падает, зарплата в

разнообразные национальные рестораны, одежда или развлечения. Нетократы будут

платить, сколько бы ни стоило подстригание лужаек или цыплята-тандури, но не

возьмут на себя никаких дополнительных обязательств. По сравнению со старой,

новая элита не отождествляет себя с обществом в целом. Благодаря новым

технологиям она располагает всеми возможностями по уклонению от уплаты

налогов, но взамен ничем не обременяет государство социального обеспечения.

Частное страхование сполна удовлетворяет потребности в медицинском

обслуживании, частные школы вполне пригодны к обучению детей, частные

охранники успешно отваживают грабителей и вандалов от частных владений.

Политический истэблишмент становится все более беспомощным, а целостность

общества разрушается. И права, и обязанности исчезают вместе, рука об руку.

Идеология, согласно которой такой порядок вещей считается 'естественным', — это

меритократия (meritocracy — от merit — заслуга, достоинство), и как только она

утверждается в полном объеме, ничто не определяется заранее, ни происхождение,

ни деньги не определят твою судьбу, а только твой талант и род занятий. Другими

словами, это все та же древняя мечта всех угнетенных о блистательном социальном

подъеме, но стой разницей, что возможности взобраться вверх по общественной

лестнице вполне реальны. Хорошо это или плохо, зависит от точки зрения. Если под

увеличением равенства возможностей мы понимаем повышение степени влияния

людей на их собственные судьбы, то равенство — это хорошо. Но в то же время

возрастает личная ответственность, а также и личные обязанности. Личные неудачи

станут намного более личными. С классовой точки зрения, меритократия, по

выражению философа Кристофера Лэша, означает, что низшие классы непрерывно

испытывают утечку талантов и, соответственно, потенциальных лидеров. С другой

стороны, элита постоянно усиливается за счет этого постоянного обновления и

вливания новых талантов. Привилегии становится легче узаконить, когда они

основываются на заслугах, поскольку они заработаны, по крайней мере в какой-то

степени, а не унаследованы.

Новые иммигранты, в основном, займут место угнетенного класса Западного мира. С

другой стороны, условия будут более или менее терпимыми, коль скоро их труд

действительно востребован, а рост их собственных национальных экономик

предоставит конкурентоспособные альтернативы. Но различия во влиянии, статусе и

уровне жизни все равно будут неизбежны. Нет никаких признаков того, что

отдельные религии и культурные целостности различных групп иммигрантов

рассосутся и сплавятся воедино в результате миграций и глобализации. Напротив,

не имеющие веса в обществе люди склонны строить свою идентичность вокруг

определяющих их характеристик. Вывернутый наизнанку расизм — это один из

возможных сценариев: протест бедных аборигенов против удачливых иммигрантов

превратится в протест бедных иммигрантов против обеспеченных аборигенов или

против других более удачливых групп иммигрантов.

Развитие информационного общества приведет к значительной миграции людей.

Миграция низших классов будет происходить из областей с низким уровнем жизни и

высокой рождаемостью в области относительно более высокого уровня жизни и

относительно низкой рождаемости. В Северной Америке — с юга на север, в Европе

количество — это категория капитализма. Даже в момент написания этих строк

можно увидеть, как нетократия в США перебирается в города среднего размера,

такие как Сиэттл, Майами, Остин и Сан-Франциско, а не в мега-метрополии Нью

Йорка или Лос-Анжелеса. То же самое будет происходить в Европе и Азии.

Тщательно подобранный баланс разных факторов будет значить больше, чем просто

размер. Это, естественно, вопросы жилья, инфраструктуры и коммуникаций, но

одного только этого недостаточно. Нетократы — природные тусовщики, они ищут

себе подобных и места, где набор предлагаемых стилей жизни наиболее

разнообразен. Они будут перемещаться куда угодно, где будет наибольший

культурный динамизм.

Порой трудно отличить причину от следствия, потому что имеет место их постоянное

взаимодействие, при котором различные уровни влияют друг на друга. Культурный

климат влияет на демографическую ситуацию и миграцию, а они, в свою очередь,

влияют на культурный климат. Тот факт, что население постепенно становится

старше, 'стачает, что уменьшится реальная стоимость пенсий, и пенсионный возраст

начнет различаться и постепенно поползет вверх. 'Молодежные' тенденции стали

модными в конце XX столетия — что-то вроде культурного пубертата,

растянувшегося до фазы взрослости, но это движение неоднозначно. Наиболее

впечатляющая модель другая: культурный разрыв между нетократией и низшим

классом будет стремительно увеличиваться. Для того, чтобы понять, почему это

будет происходить, необходимо еще раз обратиться к истории развития медиа

индустрии.

XX век был золотым веком средств массовой информации. Благодаря технологиям

(сперва радио, потом телевидения) одно и то же сообщение одновременно может

достичь всей нации, а с развитием спутниковой связи, и всего мира. Эфирное

вещание стало лучшим инструментом пропаганды за все времена. Невозможно

переоценить влияние радио на национальное единение народов США и

Великобритании в годы II мировой войны. Во второй половине столетия иступило в

свои права и телевидение, которое помогло значительно снизить темпы отмирания

института национального государства, неважно, было ли телевидение частным, как в

Штатах, или государственным, как в Европе. Главная идея была прежней: нация —

это 'естественное' образование и оно вне обсуждения, потому что нация и

телевизионная аудитория — это одно и то же. Люди, смотревшие одни и те же

передачи, образовывали сплоченную и 'естественным образом' изолированную

группу. Телезрители всей страны должны объединиться и быть примерными

гражданами и потребителями, чтобы колеса вертелись правильно.

По иронии судьбы именно дальнейшее развитие технологии, которая искусственно

вдыхала жизнь в государство и капитализм, теперь хоронит старую парадигму. Когда

сериал Cosby, в котором все главные роли исполняли чернокожие актеры, стал

самой популярной телевизионной программой в США в 1980-е, это было воспринято

как многообещающий признак растущей терпимости телевидения и его

положительного влияния на аудиторию и общество в целом. На самом деле это было

подтверждением феномена, уже в то время хорошо известного социологам:

фрагментации телевизионной аудитории и постепенного спада в индустрии

просторные офисные помещения и богатые постановочные возможности уходят в

прошлое под аккомпанемент тающего бюджета. Нетократическое телевидение более

минималистично, функционально, гибко и подвижно, и большая часть его функций

закупается у независимых продюсерских компаний. Но все это не означает, что

телевидение перестало быть тупым и отупляющим. Нетократия не станет

использовать для творчества средство, чье будущее в прошлом и чью аудиторию

она хочет контролировать, не будучи его частью.

В последние дни капиталистической парадигмы все еще можно считать

телевизионную рекламу неизбежным злом, оправданием того факта, что кто-то

должен оплачивать производство, и что-то даже останется. В мире нетократического

телевидения какая-либо ощутимая разница между рекламой и самой телепередачей

исчезнет. В каждой детали будет размещен тот или иной товар. Актеры становятся

товаром, продающим самого себя в те моменты, когда они не продают другие

товары во время рекламных пауз. В свою очередь, товары тоже становятся

актерами, продающими и себя, и других актеров, участвующих в их рекламе.

Результатом становится реклама во имя рекламы чего-то еще. Для консьюмтариата,

которому одинаково недостает возможностей и желания активно участвовать в этом

процессе, пассивное приятие установленных свыше правил игры остается едва ли

не единственно возможной практической альтернативой. Вы платите за свои

развлечения минимумом внимания, а участвуете выбором между разными брэндами

стирального порошки, Вот как вас просят реализовать себя в консьюмтариате и