«Разбор полетов»: 2000 г.

Аннотация

«Разбор полетов» — это панорама перевернутой российской

экономики, в которой правительственное агентство

выступает в роли заказчика преступления, а московский

авторитет — в роли современного Робина Гуда.

Юлия Латынина

Разбор полетов

(Бандит‑3)

(2000 г.)

Глава 1

Как и большинство «новых русских», а тем более явных

бандитов, Валерий Нестеренко любил быструю езду. Тяжелый

«паджеро» стлался на рысях по крайней левой полосе проспекта

Мира, делая не меньше ста сорока километров в час. Была уже

поздняя ночь: вдоль проспекта тянулись разноцветные гирлянды

огней, и далеко‑далеко, впереди и справа, за вратами ВДНХ,

вздымался в небо гигантский шприц Останкинской телебашни.

Летний ветер бил в лицо, запоздавшие легковушки шарахались

Валерий сбросил ручник и воткнул вторую передачу. Машина

нехотя начала выходить из затяжного вальса, перелетела

обратно через резервную полосу и заскользила к обочине,

бочком‑бочком, словно школьник, пытающийся улепетнуть со

скучного собрания. Внедорожник легко перемахнул через

высокую бетонную кромку тротуара, боднул зазевавшуюся урну и

смачно влепился всей мордой в уголок автобусной остановки,

совершенно в эту пору безлюдной. Раздался сильный удар,

чугунный столб прогнулся, и по крыше безвинного «паджеро»

забарабанил стеклянный дождь. Валерия швырнуло о рулевую

колонку, и в груди бандита что‑то ощутимо хрупнуло.

Трейлер проскочил мимо, отчаянно скрипя колесами и загребая к

обочине.

Валерий рванул дверцу и выкатился наружу, в теплую

московскую ночь, на траву, пропитанную за день удушливым

автомобильным дымом. Позади, метрах в двадцати, уткнувшись

покалеченным носом в бетонный столб, шипела глупая

«ма‑зда», которая так не хотела уступать дорогу бандитскому

«паджеро». То ли ей попало за компанию, то ли водитель просто

не справился с управлением.

Но размышлять над судьбой водителя «мазды» у Нестеренко не

было времени. Белая «девятка», из которой велась стрельба, с

визгом развернулась и полетела обратно по ночному проспекту.

Сазан распластался на обочине, выхватив «ТТ». В открытом

окне «девятки» мелькнуло невнятное пятно лица и черный

силуэт самого знаменитого в мире автомата, чье изображение

украшает государственные гербы шести развивающихся стран.

В следующую секунду «девятка» промелькнула мимо

Нестеренко. Град пуль обрушился на заднее крыло невинной

«мазды». Нестеренко прицелился и выстрелил. Автоматчик

кувырнулся в глубь салона, «девятка» вильнула и полетела в

темноту.

И только тогда Валерий Нестеренко по кличке Сазан, глава

одной из крупных московских группировок, осознал невероятный,

но не подлежащий сомнению факт: стреляли не в него.

Стреляли во фраерка, сидевшего в «мазде».

Редкие машины, ставшие свидетелями ночного киносеанса

прямо под открытым небом столицы, разбегались кто куда, вовсе

не горя желанием связываться с бандитской разборкой.

У Валерия было два выхода. Один — выложить эту парочку на

траву и уехать, не дожидаясь, пока нагрянувшая ментовка

примется выяснять, не превысил ли господин Нестеренко

пределов необходимой самообороны, паля в проезжающую

«девятку» из незарегистрированного ствола. У Валерия

Нестеренко была хроническая неприязнь к общению с людьми в

форме. Другой выход…

— В тачку, быстро! И в больницу! — скомандовал Нестеренко.

Спустя минуту покореженный, но все еще пригодный к

передвижению «паджеро» выкатился с обочины на шоссе. Левая

передняя камера прихрамывала, но воздух держала. Девушка

сидела рядом с Валерием. Парень лежал на заднем сиденье.

Валерий убрался как раз вовремя: исчезая в широкой

подворотне многоэтажки, он заметил в зеркальце заднего вида

всполохи милицейских «синеглазок». Впрочем, его торопливость

объяснялась не только нежеланием встречаться с ментами. Еще

полчаса — и никуда к черту на этой тачке не уедешь: масло все

вытечет и двигатель заклинит на первой же сотне метров.

Минут десять спустя на заднем сиденье что‑то зашевелилось, и

тонкий мальчишеский голос спросил:

— Куда мы едем?

— Очнулся? — спросил Нестеренко, — в больницу.

— Не надо в больницу, — попросил парень.

Нестеренко с визгом свернул к обочине, заглушил мотор и

обернулся.

Только теперь, при свете уличного фонаря и приборной доски, он

смог как следует рассмотреть обоих пассажиров незадачливой

«мазды». И хотя Валерий Нестеренко был «афганцем» и

человеком, привычным ко всякой мерзости и крови, он внезапно

почувствовал, как сердце его уходит куда‑то вниз, а руки сами

собой сжимаются в кулаки.

Перед ним были дети. Мальчишке было лет пятнадцать, не

больше: у него были узкие плечи, цыплячья шея и черные

большие еврейские глаза. Девочка, которую Нестеренко

впопыхах принял за шлюху, явно была его одноклассницей:

кокетливая красная мини‑юбка, притязающая на

сексапильность, была, видимо, куплена на загородной толкучке

за пятьдесят рублей, красные же босоножки стоили ненамного

дороже, а неловкий и обильный грим был теперь размазан по

добить. Они попали в машину, а потом он, — и девочка ткнула

тонкой лапкой в Валерия, — сшиб того, который стрелял, и они

нас не добили и поехали прочь.

Девочка опустила руку, и деревянные браслеты на ней легко

звякнули. Мальчик уставился на Валерия черными большими

глазами.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Проезжий, — сказал Валерий. — Считай, что вам крупно

повезло. Не люблю, когда на моих глазах мочат людей без моего

на то разрешения. Тебе, Миша, сколько лет?

— Пятнадцать. И три месяца.

— И давно у нас с пятнадцати права выдают? —

поинтересовался Нестеренко.

— А давно у нас в черте города на ста сорока ездят? —

возразил мальчик.

— Почему в тебя стреляли?

— Это, наверное, не в меня. Это в отца. Тачка‑то отцовская, —

пояснил мальчик.

— А кто отец?

— Генеральный директор «Рыково‑АВИА», — сказал мальчик.

— Это что — аэропорт Рыковский?

— Авиакомпания и аэропорт.

— С ума сойти. Он что, еще существует? Я думал, он давно

загнулся.

— Так, — проговорил мальчик, — летаем немножко.

— И за что на твоего папашу наехали?

— Не знаю, — сказал мальчик. Черные глаза упрямо сверкнули.

Он явно что‑то знал, но беседовать на эту тему со случайным

проезжим, которому не нравится, когда в людей стреляют без его

позволения, не намеревался.

— Не надо в больницу, — попросил мальчик, — отвезите нас

домой.

Сазан обошел искалеченный «паджеро», попинал словившее

пулю колесо. Сразу за тачкой, ровно посередине дороги,

тянулась слабая темная полоса из масляных капель. Сазан с

неожиданным беспокойством подумал, что, если найдется

какой‑нибудь крутой гаишник, он просто отследит подраненную

машину по следу, тянувшемуся за ней, как капли крови за

тяжелораненым. Н‑да. Надо было бы позвонить Мухе, но

иссяк, с преувеличенной вежливостью сказал:

— Господин Ивкин, вы меня не так поняли. В вашего сына

сегодня стреляли. Беленькая «девятка», водитель и автоматчик.

На проспекте Мира. Его тачка сгорела. Я проезжал мимо. Я

вытащил его из машины. Его и девочку Леру. Он попросил не

везти его в больницу. Я привез его к себе. А за «козла» знаешь

что бывает?

Трубка убито молчала.

— Господи, — сказал Ивкин. — Извините, пожалуйста. Я…

— Вы бы лучше пятнадцатилетнему парню тачки не давали.

— Где вы живете? Я сейчас же приеду…

— Не советую. Миша спит сладким сном в мягкой постели с

обезболивающим и снотворным. А ночью я бы на вашем месте

никуда не ездил. Эти парни в «девятке» были настроены очень

серьезно. Приезжайте утром, только с охраной. У вас есть

охрана?

Господин Ивкин упавшим голосом подтвердил, что у него есть

охрана. Нестеренко дал ему свой адрес и телефон и повесил

трубку.

Когда Валерий обернулся, он увидел, что в комнате он не один: у

большого мраморного камина стояла девочка Лера. После

купания ей выдали белый махровый халат, рассчитанный на

увесистого мужика пятьдесят четвертого размера. Полы халата

волочились за ней по паркету, а тощая шейка выглядывала из

махровых валиков воротника, как улитка из раковины.

Теперь, когда ее отмыли от косметики и грязи, Валерий заметил,

что девочка дивно хороша. У нее была маленькая головка с

зачесанными назад волосами, большие серые глаза и пухлые,

по‑детски порочные губки.

Склонив голову набок, девочка рассматривала нежданного

«проезжего». Парня лет тридцати, поджарого, с хищным лицом и

ослепительно белыми зубами, с глазами цвета топленого

леденца, глазами, имевшими неприятную привычку не мигать и

смотреть на собеседника словно сквозь оптический прицел.

После ночных приключений Сазан переоделся в дорогой

тренировочный костюм, и внимательный взгляд мог углядеть на

левом запястье, чуть пониже платинового «Ролекса», шрам то ли

от пули, то ли от сведенной татуировки.

— Ты чего не спишь? — сказал Валерий, — немедленно марш в

— Нет, Валерий Игоревич. Вы не похожи на мента. Эта дача, —

и директор обвел широким жестом и изысканно отделанную

гостиную, и мраморный камин, и широкие окна, сквозь которые

виднелись скучающие у ворот охранники в камуфляже, — я бы

сказал, что вы похожи очень даже наоборот.

— Тогда зачем гнилой базар? «Недоразумение»!

— Но… в конце концов… это не может быть серьезно! Миша…

он почти здоров, они же не стреляли по нему!

— Твоего сына чуть не убили, — сказал ровным голосом Сазан,

— он остался жив потому, что наши тачки шли гуськом. И когда

эти парни развернулись, чтобы выдать «мазде» добавку, то я

принялся по ним стрелять. Понимаешь, у меня рефлекс: если

рядом стреляют, значит, стреляют в меня. А если стреляют в

меня, то я стреляю в ответ. Такие вот привычки с Афгана. И если

бы меня не случилось поблизости, твой сын лежал бы сейчас в

морге с повышенным содержанием свинца в различных тканях

тела. И девочка лежала бы рядом. Ясно? Не хочешь говорить —

ради бога. Я своих услуг не навязываю. Я, знаешь ли, не халдей

в кабаке.

Нестеренко поднялся.

— Пойдем кофе попьем, пока дети не встали, — сказал он.

Директор поплелся за ним на веранду, где на крытом белой

скатертью столе дымились две чашки с капуччино и стояла

целая горка фруктов и плюшек. Пили кофе молча: директор от

волнения сожрал добрую стопку плюшек, а Нестеренко скормил

плюшку забредшему на террасу павлину.

Директор проводил павлина изумленными глазами.

— Ты вчера вечером из дому выезжал? — спросил Сазан.

— А? Да.

— Куда?

— В Москву. Один друг просил приехать.

— И как друга звать?

— Это неважно. Старый друг, пилот‑международник, бывший.

Теперь начальник управления в СТК.

— Где‑где?

— В Службе транспортного контроля. Есть у нас такое…

правительственное агентство.

Показалось это Нестеренко или нет — но слова

«правительственное агентство» были произнесены весьма

акционерами на пост генерального директора, должна быть

внесена в списки для голосования как минимум за сорок пять

дней до созыва собрания, и стало быть, «не знать», кого прочат

в его преемники, Ивкин не мог. Сазан акционерного

законодательства не изучал, но, что Ивкин врет, понял и без

того.

— И чем этот Кагасов занимается?

— Тоже аэропорт возглавляет. Где‑то на юге.

— А поточнее?

— Ну Еремеевкой он заведует. В Краснодарском крае.

— И что, аэропорт Еремеевка под бдительным надзором

господина Кагасова процвел и поразил чиновников СТК своей

высокой доходностью и безупречным качеством обслуживания

пассажиров?

— Дерьмо, а не аэропорт, — искренне сказал Ивкин. — Внутри

Союза три самолета в неделю, и те грузовые. Правда, чартером

летают в Турцию, в Грецию. Мешочников возят. Налоги за три

года не плачены. Убытки за прошлый год пять миллиардов. У нас

хоть налоги заплачены, а то бы нас обанкротили.

— И почему СТК так хочет посадить человека из аэропорта,

который не платит налоги, в аэропорт, который налоги платит?

— Не знаю. Говорят, он в СТК кому‑то родственник.

— Возможно, — сказал Сазан, — но как‑то у тебя концы с

концами не сходятся. Ну, родственник. Ну, кому‑то ты перешел

улицу. Но, как ты совершенно справедливо отметил, эта твоя

СТК — правительственная служба. Причем, извини, самая

какая‑то захудалая: в жизни не слышал, что такая есть… Сидит,

небось, на десяти столах в трех комнатах, а остальные двадцать

сдает в наем. И вдобавок она тебя послезавтра законно снимет.

Не она же тебя заказывала?

— Я и не думаю, что она.

— Тогда почему твой старый друг позвал тебя ночью в Москву и

почему «мазду», в которой ты должен был ехать, расстреляли из

автомата?

— Не знаю. У компании есть долги. И я в долг тоже давал.

Довольно много. Раньше, когда дела у нас были лучше.

— Понятно. А теперь, когда дела компании плохи, а тебя вот‑вот

вышвырнут из кресла, ты попросил долги вернуть?

— Допустим.

— Посмотрим, что Бог послал! — радостно проговорил он.

Бог послал бандиту на завтрак яичницу, здоровую, что твой

тележный обод, и густо усыпанную ветчиной и зеленью, большой

кувшин холодного молока и целую кучу корейской строганной

моркови, до которой Сазан был большой охотник. Сазан

завтракал не один — напротив него сидел молодой, плотный

парень, правая рука Нестеренко, по кличке Муха. Погоняло свое

Муха заработал не из‑за фамилии (звали его по паспорту

Алексей Муханов), а из‑за давней истории: года три назад

молодой и безусый еще Лешка Клещ, воображая себя парнем

крутизны необыкновенной, наехал на одного бизнесмена,

отказывавшегося возвращать деньги обратившейся к Лешке

структуре. Бизнесмен оказался борзой, Лешку с двумя качками

велел спустить с лестницы, и на следующий день Лешка,

недолго думая, подъехал на «девятке» к офису бизнесмена и

шмальнул по окнам из «мухи». По мысли Лешки, от бизнесмена

и его конторы должны были остаться мелкие тряпочки, но так

сложилась судьба, что два фраерка, продававшие Лешке и

гранатомет, и гранаты, кинули его по‑черному, и вместо

собственно гранат впарили металлические болванки,

употребляющиеся на учениях.

В результате вместо кромешного смертоубийства болванки

разнесли стекло и попортили факс.

Самое смешное, что бизнесмен жутко струхнул и деньги

выплатил: он‑то понял так, что болванки предназначались ему

как урок, да и Лешка быстро провернулся мозгой и через пять

минут позвонил фраерку из автомата с грозным

предупреждением: «В следующий раз шмальнем настоящими!»

Словом, все закончилось хэппи‑эндом, но Сазан прослышал об

огрехе своего звеньевого и разъяснял ему долго и внятно, что

замочить лоха — дело нехитрое, но что на мочилово бабки

только тратятся, а его, Лешки, задача — бабки приумножать.

Лешка эту мораль накрепко усвоил и с тех пор людей по

пустякам не гасил, а вот прежняя его кличка сдохла сама собой,

и накрепко прилепилась новая, напоминавшая об истории с

гранатометом.

— Там ребята не выяснили, — спросил Сазан, — к кому этот

фраерок вчера ночью ездил?

— Некто Петр Алексеич.

— Я куда звоню? — непонятно поинтересовался голос.

— Вы попали в Службу транспортного контроля, в кабинет

Воронкова, — раздраженно проговорил Петр Алексеевич, —

здесь нет никакого Петра Михайловича, и я прошу вас этот

телефон больше никогда не набирать. Это правительственный

телефон.

На другом конце трубки наступило замешательство, собеседник

вздохнул и заткнулся. Петр Алексеевич был доволен. По

небрежному тону голоса и некоторым деталям (например,

собеседник не поздоровался, а сразу закричал в трубку:

«Михай‑лыч!») Воронков умозаключил, что имеет дело с особью

из простонародья, с похмелья перепутавшей телефон. Воронков

надеялся, что упоминанием слов «правительство», «служба» и

«кабинет» особь была приведена В состояние надлежащего

почтения к крупному чиновнику, ненароком ею обеспокоенному.

Петр Алексеевич придавал большое значение своим маленьким

полномочиям.

В три часа пополудни белая «ауди» Сазана остановилась у

небольшого особнячка на Сретенке, занятого Службой

транспортного контроля.

Особнячок был недавно отремонтирован и покрашен нежной

салатной краской, резко контрастировавшей с черным гранитным

цоколем. На двери, украшенной эмблемой СТК, красовалось еще

по крайней мере пятнадцать строгих черных табличек с

названиями фирм. Сазан хмыкнул: его давешняя фраза насчет

«комиссии по пчеловодству» попала в точку: СТК сдавала в

аренду большую половину помещений, и редкий начальник мог

претендовать в ней на отдельный кабинет. Даже Петр

Алексеевич Воронков — даром что заместитель отдела — делил

свою крошечную комнатку с еще одним сотрудником, неделю как

обретавшимся в отпуске.

Дремлющая вахтерша немедленно оживилась при виде шикарно

одетого посетителя и грудью заградила ему проход.

— Молодой человек! Вы куда?!

Глазки вахтерши буравили молодого человека, пытаясь признать

в нем международного террориста, беглеца от правосудия или

иную, столь же нетерпимую в приличном заведении личность.

— К Кистеневу, — устало сказал Сазан. Отыскав фамилию

Нестеренко среди кучки заявок, вахтерша присмирела, как

Здесь правительственное учреждение…

— Через полчаса после того, как ты позвонил Ивкину и попросил

его приехать, тачку Ивкина расстреляли неподалеку от Сущевки.

Воронков посерел.

— Господи! Он…

— Он жив и здоров. В «мазде» был его сын, который взял

машину покататься за пять минут до вашего звонка. И подружка

сына. Одноклассница.

Воронков закрыл глаза и не шевелился.

— Какой ужас, — сказал он тихо. — Какой ужас…

Либо этот пожилой, невзрачный чиновник, некогда получивший, в

силу безупречного классового происхождения и партийной

активности, заветное для советских пилотов право летать за

рубеж, был превосходным актером, либо он действительно был

потрясен.

— Понимаю, — пробормотал он, — вы из милиции…

— У нас что, только милиция занимается заказными

убийствами? — с непонятной чиновнику иронией спросил Сазан.

— Ах да, конечно. Вы из ФСБ. Вы, стало быть, полагаете, что

наша служба как‑то заинтересована…

— Почему ваша служба должна быть заинтересована в убийстве

Ивкина? — немедленно спросил Сазан.

— Но это абсурд. Мы — правительственное учреждение. Мы и

так его снимем. Это неизбежно, он напрасно упирается…

Поверьте, этот вопрос не от меня зависит, Виталий Моисеевич

хороший директор и прекрасный человек, но если уж решено,

что Кагасов лучше… Я что?

— Так почему ты решил поговорить с ним поздно ночью?

— Но поймите! Это был просто дружеский разговор! У Вити были

испорчены отношения с СТК, с Сергеем Станиславовичем, с

Васючицем, со всеми… Я единственный, кто мог неформально

поговорить с ним. Попросить его не делать глупостей…

— А он?

— Он был вне себя. Угрожал мне какими‑то бандитами, кричал,

что сорвет собрание…

— Долг требовал обратно…

— А?

— Ведь ты ему должен? Так? Петр Алексеевич опустил глаза.

— Да…

нанять только абсолютное дерьмо, которое ты и нанял. И

дерьмо провалило работу, поскольку, во‑первых, обозналось в

темноте, а во‑вторых, эти отморозки подстрелили еще одну

тачку. Мою.

Так что с тебя двадцать штук на ремонт и двадцать штук пеней и

штрафов. Въехал? Через два дня позвонишь вот на эту трубку и

узнаешь, куда принести деньги. Не позвонишь — я тебе

наглядно объясню, какого класса должен быть киллер.

Диспозиция ясная?

Воронков хватал ртом воздух.

— Я не… Не я… Сазан поднялся.

— Извини, парень, — сказал он, — но у меня такой принцип.

Если мою тачку разбил не я, то за ремонт платит тот, кто ее

разбил. Если это не ты, то можешь найти того, кто это сделал. Я

тебя с удовольствием выслушаю. Два дня у тебя есть. И советую

тебе потратить эти два дня не на поиски новых киллеров.

Пуленепробиваемых людей нет, но заказ на меня стоит гораздо

дороже, чем сорок штук.

***

На следующий день, встав пораньше. Сазан подумал было: а не

явиться ли ему в Рыкове на акционерное собрание. По зрелом

размышлении он эту мысль оставил.

Рыкове был едва ли не самый далекий из московских

аэропортов и уж точно самый неудобный. До начала перестройки

это был вообще не гражданский аэропорт, а военный. В 1991

году, ссылаясь на всеобщую конверсию и демократизацию,

местное военное начальство как‑то убедило власти выгородить

в Рыкове полосы для коммерческих перевозок. Кое‑как

построили пассажирский терминал, переделав его чуть не из

склада, и потому Рыково занималось большей частью

среднемагистральными грузовыми перевозками. Рыково был

первый аэропорт, который стал принимать частные самолеты,

превратив, с помощью евроремонта, бывшую казарму в

роскошный VIP‑домик. Но уже через год частные птички стали

гнездиться в куда более престижных Шереметьеве и Внукове, и

Рыково засохло, скукожилось и ныне пребывало в коматозном

Другое дело — террористы и киллеры. Им нужен не раненый

противник, а противник убитый. Поэтому профессиональные

убийцы предпочитают полуоболочечные пули с мягкой цинковой

оберткой, которая разрывается от контакта с телом и может

сделать смертельной любую рану. В сущности, степень

профессионализма покушения почти всегда определяется

именно этим фактом: стрелял ли убийца стандартными

армейскими маслинами или купил на рынке полуоболочечные

пули по шесть долларов за штучку.

— Интересное кино, — растерянно повторил он, — стреляли

они, словно анаши обкурившись, а маслины у них

высококачественные…

Сазан не подозревал, насколько он в этот момент был близок к

истине

— А они точно плохо стреляли? — с сомнением спросил Муха.

— Да хуже свиньи! Целились в «мазду», а попали в «паджеро»!

У них что, заказ на все японские тачки?

— Но ведь они бы загасили парнишку, если б не ты.

— Начнем с того, что профессионал бы увидел, что это не тот

клиент, которого заказали. А так у них словно мозги от страха

перегорели… Что там этот фраер — Воронков?

— Никак. Дома жену пользует.

За час до посещения Сазана, пока Воронков ходил обедать,

неизвестные лица, навестившие кабинет зам, начальника

отдела, подселили ему в телефон «клопа». По расчетам Сазана,

первое, что Воронков должен был сделать после его ухода, —

это броситься звонить посреднику или самому киллеру (по

глупости исполнения нельзя было исключить, что никакого

профессионального посредника между Воронковым и киллером

не было, а был, как это порой случается в безумной нашей

эпохе, обыкновенный найм за гроши). Это — если Воронков

виновен. Если же он ни при чем, то, скорее всего, он бросится

звонить человеку, который подал ему идею позвать Ивкина

домой.

Но Воронков не сделал ни того, ни другого. На беду Сазана,

сразу после жуткой дневной встречи Воронкова вызвали к

начальству — он ушел и не появлялся в кабинете два часа.

Один из людей Нестеренко, болтавшийся по коридорам якобы в

поисках работника, ушедшего из Службы неделю назад,

Нервный я… Ты бы на моем месте иначе поступил? Налитые

кровью глаза Шила страшно блеснули.

— Там Ивкин чего‑то хвостом крутит, — прохрипел он, — ты ему

услуги свои предлагал?

— Я нефтью не занимаюсь, — ответил Сазан. — И заниматься

не хочу.

— Нефть, она как Шарон Стоун, — сказал, ухмыляясь, Шило, —

ее все хотят, да не все получат.

— Фильтруй базар. Шило!

Авторитет пробормотал что‑то сквозь зубы.

Сазану эта встреча нравилась все меньше и меньше: авторитет

был явно под кайфом, адекватно реальности не воспринимал и

вдобавок демонстрировал все причитающиеся симптомы

близкого нервного срыва.

— Имей в виду, — сказал Сазан, — пули были полуоболочечные.

— А стреляли хреново?

— Стреляли хреново. Концы с концами не сходятся.

— В этом деле вообще концы с концами не сходятся, — хрипло

сказал Шило.

Он повернулся и пошел к игральным столам. Два дуболома в

малиновых пиджаках послушно следовали за ним, как два

танкера на буксире у щуплой баржи.

***

Два дня Нестеренко не было в Москве. Месяц назад одна из

подотчетных ему фирм потеряла полмиллиона баксов: продала

товар, а в оплату получила векселя…ского металлургического

завода. А когда люди из фирмы поехали на завод отоваривать

векселя сталью, то им сказали, что векселя фальшивые и что

они уже не первые на этого мошенника попались.

В ментовке к проблемам подвластной Сазану фирмы отнеслись

крайне прохладно и первым делом позвали смежников из

налоговой — проверить, правильно ли оформлены акты

покупки‑продажи, так что уже спустя час после начала

расследования в фирме не знали, куда деться, и еле

отвертелись, заплатив ментам и налоговикам пусть не столько

же, сколько мошеннику, но все равно чувствительную сумму.

— Ну бывай, — сказал Сазан.

— Валерий Игоревич!

— Что?

Трубка помолчала.

— Нет, это я так… — проговорил мальчик, — можно я вам потом

перезвоню, Валерий Игоревич?

— Перезванивай.

Не вешая трубку, Валерий тут же набрал другой номер,

поговорил минут пятнадцать и вышел из дома.

Спустя час его машина остановилась у небольшого уютного

особнячка в центре Москвы. У двери особнячка золотом по

черному теснилась витиеватая надпись: «Межинвестбанк». С

председателем правления банка, Александром Шакуровым,

Валерия связывала школьная дружба, в ходе перестройки

плавно перешедшая в иные, несколько менее приятные для

Шакурова отношения.

Председатель правления — веселый и стремительно полнеющий

от оседлой жизни молодой человек — поднялся навстречу

дорогому гостю. Коньяк был отвергнут, а чай, принесенный

кокетливой секретаршей, распит с великим удовольствием.

Шакуров минут двадцать толковал с гостем, дивясь про себя, что

тому надо каждую встречу на протяжении вот уже пяти лет —

объяснять словосочетание «ставка рефинансирования». Потом

Сазан спросил:

— Ты выяснил, что я тебя просил — насчет собрания?

— Да. Оно просто не состоялось. Доверенность, выданную

Службе транспортного контроля, признали недействительной. —

Не понимаю, что значит — «недействительной»? Они ее что, в

израильском посольстве оформляли? В ЖЭКе? В борделе? Как

можно быть таким олухом царя небесного, чтобы не правильно

оформить доверенность на ключевое собрание?

— Валер, это все тебе неинтересно. Понимаешь, если ты

генеральный директор и есть сторонний акционер, который хочет

тебя снять, то у тебя есть тысяча и один способ не пустить

акционера на предприятие. Самый простой — признать

недействительной доверенность для голосования, выданную

представителю акционера. Под любым предлогом. Сказать, что в

доверенности не указана прописка представителя. Или

количество детей. Или цвет его носок.

В течение этого часа Сазан тщетно звонил и домой Ивкину, где

трубку неизменно брала глухая и придурковатая старуха,

видимо, бабушка Миши, и в сам аэропорт, где телефоны не

отвечали на звонки или были заняты.

Дорога была действительно премерзкая. С одной стороны

разбитого и пыльного шоссе тянулся бетонный белый забор, над

которым чахли хвосты одиноких грузовых «АНов», с другой

стороны разделенные квелой зеленью и приземистым

лабиринтом гаражей к дороге сбегались белые панельные дома.

У развилки торчал указатель «Рыкове», и под указателем был

нарисован маленький стилизованный самолет. Указатель

показывал направо. Налево, чуть наискось от железнодорожной

станции, у одного из панельных домов, стояла куча

«синеглазок», пожарная машина, желто‑красная «скорая

помощь» и здоровенный «Икарус» с тщательно занавешенными

окнами.

Цепь крепких ребят в камуфляже оттесняла от дома необъятную

толпу.

Валерий запарковал машину под указателем, пересек дорогу и

подошел к небольшому рынку, стихийно образовавшемуся у

станции. Торговки возбужденно переговаривались и все, как

одна, смотрели не на свой товар, а в сторону панельного дома.

Сазан заплатил за килограмм винограда и спросил

Продавщицу:

— Что там стряслось‑то? Эк сколько понаехало…

— Бандажа убили, — авторитетно сообщила бабка.

— Это кого же?

— Шило.

Сазан обернулся. За ним, блестя грустными еврейскими глазами,

стоял Миша Ивкин. Рука его была аккуратно подвешена в белой

люльке.

***

Смерть Алексея Шилова по прозвищу Шило была, как

выяснилось впоследствии, результатом глупейшего и

неожиданного стечения обстоятельств.

Обстоятельства эти начали сплетаться в невидимую петлю еще

взмахнул жезлом, и Шило остановился.

Дальнейшую картину событий восстановить было непросто. То

ли прапорщик заметил под мышкой у Шила пушку, которую тот

не особенно прятал в подвластном ему районе, то ли

истрепанные наркотиками нервы авторитета просто не

выдержали вида непонятных людей с автоматами, и он

вообразил в них омоновскую засаду, а только когда

солдат‑первогодок подошел к водителю и вежливо попросил у

него права, Шило выхватил из‑под мышки «ТТ», всадил две

маслины поверх броника прямо в изумленное лицо салабона и

ударил по газам.

К чести солдат следует сказать, что они не растерялись.

Прапорщик и первогодок попрыгали в «Жигули» и бросились в

погоню. На их счастье, дорога в этом месте была настолько

гнусна, что колдобины не позволяли «мерсу» с низкой посадкой

показать всю свою прыть и легко оторваться от антикварной

колымаги, изготовленной Волжским автозаводом аж в 1973 году.

Однако та же самая причина — невероятные фигуры высшего

пилотажа, отплясываемые обеими машинами посреди

асфальтовых рытвин, — помешала обеим сторонам хоть

сколько‑нибудь существенно продырявить друг друга. Энное

количество пуль, выпущенное из двух автоматов и одного «ТТ»,

посбивало ветки с окрестных дерев и оставило отметины на

бетонной стене аэродрома, а одна, особо отличившаяся маслина

разбила стекло на первом этаже и на излете угодила в кипящую

кастрюлю с борщом, до смерти напугав стряпуху.

Шило бросил «мере» у одного из панельных домов, прошмыгнул

дворами и затворился в квартире. Как выяснилось впоследствии,

это была квартира его бывшей любовницы, и ничего

удивительного в том, что ему открыли, не было.

Тем временем в квартал прибыли вызванные по рации

подкрепления в лице СОБРа. Ребятки в крокодильем камуфляже

оцепили квартал и вычислили укрывщегося Шила в два счета —

слишком много старушек на лавочках видели, куда он побежал.

Старушек с территории боевых действий убрали, а Шилу

закричали, чтобы он сдавался. В ответ Шило потребовал

вертолет, два грамма героина и все причитающиеся по случаю

аксессуары, угрожая в противном случае убить двух бывших при

нем заложниц. Заложницы (любовница и ее мать) громким

— Ну так как? — спросил Сазан. — Кто стоит за Кагасовым?

Почему СТК заказала тебя? Кто они такие, чтобы замочить

Шило?

Директор только пучил безумные глаза.

— Что вы несете, — внезапно возмутился заместитель, — при

чем тут Шило? Это просто трагическое совпадение! И вообще —

кто вы такой?

— Конечно, совпадение, — усмехнулся Сазан, сначала в тачку

директора палят из «калаша», на следующий день он спускает в

унитаз доверенность СТК, а еще через день аэропорт лишается

«крыши»! Три бомбы в одну воронку! Правильно мне говорил

Шило, что в этом деле одни несообразности!

Дверь кабинета распахнулась, и в ней показалась целая куча

народа. Первым стоял молодой еще парень. Водоизмещением

парень мог поспорить с небольшой шхуной и возвышался над

Валерием Нестеренко по крайней мере на голову. Бугорчатые

плечи размером с колесо «БелАЗа» венчала цилиндрообразная

голова с глазками‑пуговками.

— Ты кто такой? — спросил парень. Нестеренко прищурился:

— Мы встречались. У Рябого.

Сазан не помнил ни погоняла парня, ни имени, помнил только,

что год назад он был одним из помощников Шила. Один его вид

наводил ужас на кредиторов: и те из них, кто получил

классическое образование, при виде парня немедленно

вспоминали о славных плодах брака Урана и Геи, сторуких и

пятидесятиглавых гекатонхейрах. Те же, кто про гекатонхейров

ничего не знал, зато смотрел фильм про Терминатора,

немедленно вспоминали наиболее впечатляющие кадры из

фильма. Впрочем, и те и другие сходились в одном —

количество мозгов в голове у циклопа было явно обратно

пропорционально количеству мускулов.

— Вспомнил, — сказал простой российский Полифем. — Ты что

здесь ловишь, рыбка Сазан? Это мой пруд, понял? Плыви в

другое место.

— Твой? Я думал, это местечко Шила.

— Шило — покойник. Это моя делянка, понял?

— Глубокое наблюдение, — согласился Сазан, — раньше

аэропорт принадлежал Шилу, но теперь он покойник, и аэропорт

принадлежит тебе. Это как, завещанием оформлено, или мэр

молча потеснились, пропуская откланявшегося визитера

У самых створок двери Сазан обернулся.

— И кстати, — добавил он, — за то время, пока я здесь торчу, я,

кажется, слышал шум самолета два раза. Не знаю, как вы с

такими оборотами еще на уборке кабинета не разорились. Я,

конечно, не прочь поиграть своей головой, но играть головой

из‑за двух копеек — это, извините, не по адресу.

***

А ночью Валерия Нестеренко разбудил телефонный звонок.

— Это Миша Ивкин, — сообщила трубка.

— Слушай, парень, ты меня достал. Какого хрена я тебя

вытащил из тачки…

— Валерий Игоревич, у папы инфаркт.

Сазан на мгновение прикрыл глаза.

— Я не врач, — услышал он свой голос, — у меня другая

профессия.

— Валерий Игоревич, я сейчас в больнице. Голем меня

выгоняет. Я вас прошу — пришлите своих людей.

— Тебе передали, что я утром сказал? Что я не рискую головой

за минимальную заработную плату.

— Они убьют папу! — закричал мальчик. — Они все продались!

Все! И Голем, и Глуза! Господи, ну если бы человек на дороге

лежал и умирал, неужели бы вы к нему не подошли?

Сазан не знал, чем в конце концов достал его этот школьник.

Наверное, детским «папа» вместо взрослого «отец». У Валерия

Нестеренко никогда не было отца, и он не желал другим детям

такого детства, как у него.

Впрочем, в глубине души Сазан не мог не подумать и еще об

одной вещи. Несоответствие между масштабами происходящих

на аэродроме разборок и жалкими крохами, которые он приносил

как предприятие, слишком бросалось в глаза. Стало быть, была

тут какая‑то кормушка, которую Сазан пока не разглядел и

которая могла бы и ему пригодиться?

— В какой больнице лежит отец? — спросил Сазан. И, получив

ответ, хмуро добавил:

— Никуда не отлучайся из палаты, ясно? Даже в сортир.

Габариты «вольво», увозящего Леру, мелькнули и растаяли в

темноте, как два красных уголька. Сазан обернулся от

раскрытого окна.

— Ты, герой, — спросил он в упор, — зачем девочку сюда

вывез?

— Я думал — они не решатся при Лере, — сказал Мишка.

— Ты что, телевизор не смотришь? — усмехнулся Сазан. —

Ладно, отцелюбивое чадо, пойдем. Базар есть.

Они отыскали на втором этаже ординаторскую, позаимствовали

у ночной нянечки ключи и разместились друг против друга за

маленьким, покрытым рваной полиэтиленовой пленкой столом. В

больнице удушающе пахло лекарствами и канализацией: два

дня назад на первом этаже лопнули трубы, и никто их не чинил:

денег не было.

— Рассказывай, — сказал Сазан.

— Что?

— Знаешь, я четвертый день вожусь с этим аэродромом. Он мне

скоро сниться начнет. Но я ни черта не знаю, кроме того, что так

не бывает. Что ваш паршивый аэродром не стоит тех бабок,

которые были выплачены за Шило.

— Вы думаете. Шило…

— Я не верю в совпадения. Если на меня свалился кирпич, я

всегда поднимусь и посмотрю, кто там стоял на крыше.

— Но милиция… Она же будет этим заниматься…

— Она не будет этим заниматься, — сказал Сазан. — То, чем

ментовка иногда занимается, довольно, впрочем, безуспешно, —

это раскрытие совершенных преступлений. Сегодня, если ты не

заметил, никакое преступление места не имело. Имело место

задержание вооруженного преступника. Человека убили на

глазах у всех и совершенно законно, а заодно пристрелили двух

баб, которым он что‑то мог рассказать.

— Но говорят, что он сам…

— Взял в заложники свою любовницу, да? Замечательно звучит.

Просто музыка для глухого прокурора. Хочешь я тебя научу, как

это делается? Берешь волыну покойника, аккуратненько,

перчаточками, и стреляешь в баб. И потом кладешь волыну

обратно рядом с покойником.

Мальчик опустил глаза.

— Шило… он был очень неуравновешенным человеком. В

— Ты понимаешь, Миш, что все ТЗК России контролируются…

моими коллегами? И если этот ваш комитет по варке борща

вздумал захавать треть денег за авиаперевозки, так он не для

себя старается. Это же все‑таки не ФСБ, рылом они не вышли

наезжать на воров в законе. То есть кто‑то стоит за их спиной и

заказывает музыку.

Миша пожал плечами.

— Не знаю, — пробормотал он, — я так не слышал, чтобы там

был кто‑то, кроме чиновников.

— И много им заправок передали?

— По всей России — кое‑кто передал. Вон, Кагасов передал, в

Еремеевке.

— Это которого вместо твоего отца прочат?

— Да. В Ярославле передали, в Осетии. А из московских

аэропортов мы первые, потому что самые маленькие. Если нас

съесть, то можно потом и на Внуково наехать, и на

Шереметьево…

Сазан внезапно вспомнил надпись: «Петра‑АВИА» в конце

коридора, вышколенного охранника и евроремонт.

— И какие у вас на сегодняшний день отношения с «Петрой»?

— Отец подписал с ними контракт. Сазан даже подскочил.

— Отдал емкости в аренду за десять тысяч рублей. В год.

— За сколько?

— За десять тысяч рублей. Новыми.

— Недорого.

— Как заставили.

— И какого хрена им еще надо?

— Там в контракте было оговорено, что другие поставщики тоже

имеют право хранить свое топливо в их емкостях. Ну, Шило и

хранил.

— Ага! То есть топливо было их, а вы покупали у Шила?

— У Шила дешевле. Над ними вся Москва смеялась.

Сазан про себя подумал, что даже будь у Шила топливо вдвое

дороже, аэропорт все равно бы покупал топливо у своей

«крыши», а не у чужих дядей.

— То есть отец твой попал. Либо собственная «крыша» замочит,

либо чиновники снимут.

— Да.

Сазан подумал. В общем‑то ситуация прояснялась. Контроль

***

Отправив домой детей. Сазан подозвал к себе своего зама Муху

и дал ему четкие инструкции на завтра.

— Слушай сюда, — сказал Нестеренко. — Первое — узнаешь

все о солдатах из этого наряда, который остановил Шило. Как

зовут, где оттягиваются и какого цвета у них подштанники.

Второе — когда все успокоится, пошлешь ребят к тому дому, где

завалили Шило, и всех свидетелей штурма подробно опросишь.

Третье — этот чиновник, Воронков, по дороге к которому должны

были расстрелять Ивкина, — о нем чего‑то выяснили?

— Ничего особенного. Дачный участок у него по Ярославскому

шоссе, довольно скромный, получил еще в семидесятых.

Недавно купил квартиру в Медведкове, квартира двухкомнатная,

живет с матерью и падчерицей. Денег немного, чтоб купить

жилье, продал тачку. Сазан кивнул. Сказанное подтверждало его

первое впечатление от Воронкова: обыкновенный чиновник,

клюет, где может, на зарплату в сто долларов в месяц квартиры

не купишь, даже в Богом забытом Медведкове, однако по рангу

большой кусок ему не полагается, иначе не стал бы продавать

машины…

— Глаз с него не спускайте, — велел Сазан, — по полной

программе. И четвертое — первый зам Ивкина, Алексей Глуза.

Они вместе были у Воронкова. Мне нужно на него полное досье.

— Только на него?

— На всех остальных замов тоже.

***

Сазан не стал уезжать из больницы. Тратить полночи на дорогу

было глупо, а уезжать с места боевых действий — опасно. Ему

отыскали какую‑то свободную палату, и бандит, не раздеваясь,

лег на жесткую сетку, прикрытую одним дырявым матрасом.

Ребята Сазана пошли отыскать для шефа хоть простыню, но

простыни не оказалось — больница была бедная, белья не

было, и первое, что сделала нянечка, когда ее отыскал Муха, —

без стеснения совести попросила бандюков отремонтировать

засорившийся унитаз. Муха так опешил, что чуть не выполнил

Миши в постели уже не было.

Сазан оделся и пошел проведать генерального директора. Тот

по‑прежнему лежал с закрытыми глазами и сжатым ртом.

У постели его сидели Миша Ивкин в шортах и маечке и еще один

человек‑лет пятидесяти, в белом полотняном костюме и при

галстуке.

— Алексей Юрьевич Глуза, — сказал полотняный человек,

поднимаясь, — вот, зашел проведать.

Сазан оглядел новоприбывшего.

Господин Глуза был несколько одутловат; крысиные хвостики

усов свисали по обе стороны влажного красногубого рта; глаза

господина Глузы бегали, как два таракана. В облике господина

Глузы имелось странное противоречие — самой своей природой

господин Глуза был явно предназначен к тому, чтобы радоваться

жизни и всем ее проявлениям, как‑то: вкусной еде, девочкам и

коньяку, и запечатленное на его физиономии печальное

выражение странно противоречило его существу.

— Я так понимаю, вы теперь исполняющий обязанности

директора? — спросил Сазан.

— Я так понимаю, вы вроде как новый зам? — в ответ спросил

Глуза.

Сазан задумался, пытаясь определить свой законный статус

относительно аэропорта Рыкове, но тут с постели подал голос

Миша Ивкин.

— Да, Алексей Юрьевич, — сказал он, — мой отец, когда утром

просыпался, сказал, чтобы вы исполняли его обязанности. А

Валерия Нестеренко он просил быть замом. По безопасности.

Сазан был готов руку дать на отсечение, что директор как спал

после приступа, так и не просыпался. Он внимательно

посмотрел на мальчика, и тот очаровательно прищурил свои

черные глазки. Так же невинно он щурился, наверное, когда

бабушка спрашивала его, зачем он съел шоколадку перед

обедом и где он разорвал штанишки. У Сазана возникло мрачное

предчувствие, что этот парень, который пожалел, что в него

стреляли не во время школьных занятий, по младости лет не

въезжает, во что ввязался.

— Ну так поехали в контору? — спросил Сазан. Дорога из

больницы в аэропорт была неожиданно долгой: по одну ее

сторону тянулась бетонная стена вдоль летного поля, по другую

— А кто звонил?

— Никто не говорит, что звонил. А вы что, действительно

считаете, что Шило убили не случайно?

Сазан помолчал.

— Не знаю, — сказал он наконец, — а кто, по вашему мнению,

стрелял в Ивкина?

При упоминании имени шефа вся краска вдруг сбежала с лица

Глузы, и он поперхнулся своим бутербродом.

— Честно говоря, не знаю, что и думать, — сказал он, — все это

так… неожиданно.

— А все‑таки?

— Ну… Я могу только предполагать… Понимаете, мы все,

конечно, поддерживаем Виталия, но эта борьба не может идти

до бесконечности.

— Борьба со Службой контроля?

— Да. Они давят на нас, мешают работать, самолеты, которые

раньше летели к нам, теперь летят во Внуково по их настоянию,

и рано или поздно это кончится отставкой Виталия. Все это

понимают.

В этих условиях Виталию остается только одно — ну, как бы

сказать, — обеспечить свое будущее. Глаза Сазана сузились.

— То есть украсть побольше и сбежать подальше?

— Ну… это очень грубо… Но в последнее время есть у нас

такая тенденция — не платить где только можно. И вот,

например, — мы два месяца назад отремонтировали ТУ‑154 —

не мелкий ремонт, это мы сами делаем, а капитальный, на

Харьковском авиаремонтном заводе — и не заплатили.

— Сколько не заплатили?

— Если в долларах — около четырехсот тысяч. Харьковчане нам

каждый день звонили, пока у них телефоны за неуплату не

отключили.

— И что Ивкин им отвечал?

— Ну что он может ответить? Ля‑ля‑ля, «простите, ребята, мы

раньше богатые были, теперь обеднели, вот разберемся со

Службой и вам заплатим».

— То есть в Ивкина могли стрелять из‑за неоплаченного

самолета? Глуза поколебался.

— Во всяком случае, последний мой разговор с Харьковым был

такой: «У тебя дочка в школу ходит? А как тебе понравится, если

казенное. И самое лучшее, что он. Сазан, может сделать, — это

пожаловать в Службу и продать там этого человека по сходной

цене.

Было уже одиннадцать часов утра, когда в одном из светлых

кабинетов в центре Москвы — а может быть, и не в центре —

приоткрылась дверь и внутрь скользнул невзрачный человек в

грязноватых джинсах и куртке шофера. Собственно, это и был

шофер — шофер того, кто сидел за столом. Правда, этот шофер

выполнял некоторые дополнительные поручения шефа, но в

ведомостях эти поручения отражения не имели, хотя

оплачивались значительно лучше, чем основная работа.

Человек в щегольском летнем костюме нежно‑салатового цвета

поднял голову:

— А, Володя. Ну что?

Человек в шоферской куртке покачал головой,

— Он не смог это сделать.

— Почему?

. — Приехал какой‑то Нестеренко и повсюду наставил своих

людей.

— Кто такой Нестеренко?

Шофер молча положил листок бумаги на стол человека в

салатовом костюме. Человек изучал его несколько минут.

— Но это бред! — вдруг сказал он. — Что этот тип забыл в

Рыкове? Респектабельная «крыша», бензином он не торгует… У

Ивкина просто нет таких денег, чтобы заплатить ему за услуги!

Нестеренко — «крыша» Ивкина! Это все равно, как если бы, я не

знаю, бомж пришел в Национальный резервный банк и получил

там два миллиона кредита!

Собеседник откашлялся. Салатовый костюм вдруг поднял глаза:

— Ты думаешь, это не случайно? Ты думаешь… он может быть

из органов"?

— Нестеренко иногда покупал органы, но никто не слыхал, чтобы

он с ними сотрудничал. На твоем месте я бы опасался другого.

Знаешь, этим бизнесом могут заинтересоваться не только

органы. Но и — как бы это мягче сказать — коллеги

Нестеренко…

— Ты полагаешь?

— Ничего я не полагаю, — сказал второй человек, — если бы я

шел по дороге и увидел кошелек, то я бы его поднял. И Сазан

старшим, — и принялась рассказывать историю про голубей

соседу с пуделем, который слышал ее уже около семи раз.

Алексей Юрьевич Глуза, ближайший друг Ивкина и исполняющий

обязанности генерального директора «Рыково‑АВИА» на время

болезни своего шефа, прибыл к особнячку, занимаемому

Службой транспортного контроля, около четырех часов дня.

Встреча с Рамзаем, директором службы, была назначена ровно

на четыре.

Тем не менее прошло не меньше получаса, пока Глузу запустили

в кабинет, и все это время он сидел в предбаннике, забившись в

угол коричневого кожаного дивана и угрюмо листая случившийся

рядом журнал «Эксперт». Холеная секретарша Рамзая забыла

предложить ему чаю, а многочисленные посетители приемной —

большей частью чиновники СТК — избегали разговаривать с

Глузой. Те же, что разговаривали, звучали ненатурально бодро

— так оголодавшие наследники разговаривают с богатым

дядюшкой, находящимся в последней стадии рака. Наконец, в

полпятого вечера секретарша подняла головку от книжки,

которую она читала, и сказала:

— Вас просят пройти.

Глава Службы транспортного контроля Сергей Станиславович

Рамзай сидел в просторном кабинете, в сени широкоформатного

флага Российской Федерации, лениво колыхавшегося в такт

оконным занавескам. Обширный, но дешевый стол перед

Сергеем Рамзаем был завален бумагами — не то затем, чтобы

впечатлить всякого, кто заглянет в кабинет, несомненными

доказательствами бурной жизнедеятельности и полезности

Службы, не то затем, чтобы скрыть пятна и порезы на многое

повидавшей поверхности стола. Кроме бумаг, на столе

красовались выключенный компьютер с клавиатурой, покрытой

пылью, модели ИЛ‑62 с задранным в потолок носом, и

фотография Сергея Рамзая в обнимку с бывшим первым

вице‑премьером Олегом Сосковцом. У Сергея Станиславовича

Рамзая было крупное, холеное лицо довольного Богом

священника или довольного миром чиновника, и он взирал на

Глузу покровительственно и холодно.

К заваленному бумагами столу был пристроен другой, буквой Т:

по обе его стороны тянулись кожаные кресла. В одном из этих

кресел сидел, развалясь, худощавый человек со скучающим

обманывать государство! И если вы будете продолжать вести

себя так, как вы ведете, то мы полностью и досконально

проверим все, что творится на вашем ТЗК! И что творится с

вашими авиабилетами!

Размай встал. Его круглое, лоснящееся лицо преобразилось. Он

заговорил.

Он говорил о необходимости создания государственного

концерна, наилучшим образом осуществляющего авиазаправки,

и о минимизации расходов на обслуживание самолетов. Он

говорил о необходимости повышения качества

авиаобслуживания и о соревновании с зарубежными

компаниями.

В процессе говорения лицо Рамзая преображалось. Он

напоминал уже не серенького чиновника — он напоминал

рок‑певца, стоящего на сцене перед потрясенным залом. Он не

говорил, он пел.

Когда он дошел до роли СТК в развитии отечественной авиации,

его заместитель Васючиц стал откровенно и хамски улыбаться —

впрочем, Рамзай не замечал этой улыбки, потому что за всю его

жизнь Рамзаю ни разу в голову не пришло, что его мыслям

можно внимать иначе, как с почтительным потрясением, а Глуза,

напротив, уткнул глаза в полированный стол и думал: «Пронеси,

Господи!»

Наконец, запас внутреннего душевного топлива,

воспламененного жалкими оправданиями Глузы, иссяк. Рамзай

перевел дух, а Васючиц спокойно сказал:

— Алексей Юрьевич, «этот бандит», как вы выразились, имеет в

аэропорту какой‑нибудь официальный статус?

Глуза побледнел и стал напоминать цветом кафель в ванной.

— Да… — еле слышным шепотом произнес он.

— И какой именно?

— Э‑э… заместитель генерального. По безопасности.

— И кто его на эту должность назначил?

— Таково было желание Виталия Моисеевича… Строго говоря,

Виталий Моисеевич не выражал подобного желания в разговоре

с Глузой, ибо Глуза с ним еще не разговаривал. Но Миша Ивкин

непререкаемым тоном заявил Глузе, что его отец, до того как

опять заснуть, таковое желание выразил, и Глузе как‑то не

пришло в голову, что мальчишка мог и соврать.

из этих знакомых странно на него смотрели — так, словно его

Служба имела какое‑то отношение к уголовным приключениям

Ивкина. Рамзай почувствовал себя очень неудобно и был рад,

что сейчас Васючиц объяснил ему простую вещь: Ивкин сам

имитировал на себя покушение, чтобы настроить людей против

Службы и лично него, Рамзая. Все‑таки Васючиц был

удивительно компетентный человек.

— Да, чуть не забыл, — сказал Васючиц. Он достал из

внутреннего кармана пиджака белый матовый конверт и

ласкательным, почти незаметным движением подсунул его под

бумаги на столе начальника. Поклонился и вышел из кабинета.

Рамзай поспешно достал конверт и открыл его. Внутри были

доллары — много долларов. Рамзай пересчитал деньги — их

было пять тысяч. Теплое, признательное чувство к заму

охватило его. Пять тысяч долларов! Да это же — это почти треть

иномарки! Все‑таки Анатолий Васильевич был удивительный

человек. Фактически ни за что, просто из чувства личной

дружбы, каждый месяц этот конверт оказывался на столе

Рамзая. И за что? Разве Анатолий Васильевич когда‑нибудь

попросил его принять не правильное, несправедливое решение?

Разве он когда‑нибудь сообщал ему неверную информацию,

разве вся деятельность службы под руководством Рамзая и

добровольной помощью Васючица не способствовала

процветанию Родины?

Пять тысяч долларов! Скоро можно будет отремонтировать дачу!

И тут Рамзай ненароком вспомнил, что Васючиц строит новую

дачу, совсем неподалеку от прежней. В новой даче было три

этажа и башенка, и она не могла стоить меньше… меньше

трехсот или четырехсот тысяч долларов. Сколько же получает

Анатолий Васильевич и за что, и не слишком ли мало идет в тот

белый конверт, который ежемесячно оказывается на столе

Рамзая?

Но эта мимолетная и не слишком‑то приятная мысль пришла и

ушла. Глава Службы транспортного контроля Сергей

Станиславович Рамзай не любил неприятных мыслей.

Глава 4

На следующее утро Сазан явился в Рыково, прихватив с собой

— Ну, раз в неделю приезжал.

— Его вчера ждали?

— Нет.

— Кто‑то сказал, что просил его приехать?

— Не‑а.

— Я так думаю, что кто‑то все же попросил его приехать.

Позвонил и сказал, что это срочно. А сейчас он в этом не

признается. И в этой истории я уже второй раз встречаюсь с

такой штукой: человека срочно просят приехать, а по дороге

расстреливают… Какой‑то шибко умный сценарист повторяется.

Вершок задумчиво чесал голову. Голова у него была бритая, с

ярким красным шрамом на макушке, и задумчивый Вершок

являл собой живую иллюстрацию к словарной статье

«оксюморон».

— И еще, — сказал Сазан, — попросить Шило приехать мог

только кто‑то, кто имел вес в аэропорту. Если бы ему позвонил,

уборщик, он бы перезвонил кому‑нибудь другому. Так что это

был кто‑то из заместителей директора.

— Или Голем, — пророкотал Вершок низким басом, схожим с

урчанием неисправного КамАЗа.

Сазан промолчал.

— У Ивкина честные замы? — спросил он.

— Да мы что, — сказал Вершок, — нас, что ли, туда пускают?

Наше дело — бабки за бензин выбивать. Во, было — улетели

красавцы аж в Иркутск, как прилетим, говорят, так заплатим. До

Иркутска четыре часа лету, а они пять месяцев летели.

— Прилетели? — поинтересовался Сазан. Вершок поднял

необъятных размеров кулак и поднес его к собственному носу,

словно любуясь.

— Прилетели, — сказал Вершок, — как я их обидел, так сразу

прилетели.

— У Ивкина Глуза — первый зам, — сказал Семка, — хитрая

сволочь и от нас морду воротит. Если кто‑то снюхался с

Кагасовым, так это он.

— Ну я пошел, — сказал Сазан. И повернулся к машине.

— Ты это… погоди…

Сазан приостановился. Семка смотрел на него, словно

прицениваясь

— Ты учти — пока там с Шилом все не размотается, мы никому

Тетка на манер гуся уставилась ему под мышку, от

растерянности утратив дар речи.

Воротца для пассажиров были еще заперты. Валерий прошел на

балкон и спрыгнул оттуда на теплый, шершавый бетон, кое‑где

поросший пушком травы.

Впереди, сколько хватало глаз, простиралась безрадостная

бетонная сельва, отороченная на самом горизонте забором. К

пассажирскому терминалу важно катился желтый открытый

автобус пенсионного возраста. Метрах в ста разгружался

чартерный грузовой рейс.

Сазан засунул руки в карманы и побрел по жесткой траве вдоль

рулежки. Человек в рабочем комбинезоне издали замахал на

него рукой и что‑то прокричал.

— Туда нельзя! — закричал человек. Сазан пожал плечами и

побрел дальше. Над головой Сазана, едва не оборвав

барабанные перепонки, прошмыгнул самолет с огромным

изображением орла на хвосте. Из‑под белоснежных крыльев

свисали шасси, грязные, как подштанники.

Самолет соприкоснулся с полосой, подпрыгнул по‑кенгурячьи и

побежал дальше, туда, где рабочий с желтым флагом уже

отмахивал ему дорогу.

Парень в комбинезоне торопливо шагал через рулежку к Сазану.

— Ты кто такой? — начал браниться он. — Здесь тебе не улица

Арбат, ясно? Здесь ходить нельзя!

— Всем нельзя, а мне можно, — отозвался Сазан.

— Это почему же тебе можно? — опешил комбинезон.

— А потому что я так устроен, — объяснил Сазан, — потому что

я за это дрался и получил право ходить, где нельзя.

— А, понял! — сказал человек. — Это ты новая «крыша»?

— А ты?

— «Рыково‑ремонт». Зам главного. Макарьев. Макарьев с

Сазаном прошли к навесу, под которым стоял старенький трап с

вывороченными наружу внутренностями. Нестеренко сел на

ступеньку трапа, и Макарьев сел рядом с ним.

Из— под навеса был виден угол аэровокзала и желтый

автозаправщик, ползающий по полю, как божья коровка.

— И что ты думаешь обо всей этой склоке? — спросил Сазан.

— Съедят Моисеича, — сказал Макарьев. — Он же с Сергеевым

поругался, а «Вась‑Вась» с Сергеевым дружит.

отлаживал систему подачи топлива.

— У тебя, кажется, проблемы с ивановским самолетом? —

спросил Глуза.

— Да что проблемы! — Важенкин всплеснул руками.

За тридцать лет работы ни один из самолетов, прошедших через

руки Важенкина, не разбился, и более того — летчики хорошо

знали, что никаких неприятностей с этими самолетами не

случится. Не начнет вдруг падать ни с того ни с сего давление в

кабине, не замигает красная лампочка, свидетельствующая о

неисправностях в топливной системе, не будет проблем с шасси,

— всего, что еще не означает ни в коей мере катастрофу, но уж

точно влечет за собой брань в эфире, высокое давление у

пилота и трясущиеся руки после посадки.

Важенкина звали к себе крупные аэропорты, но он тридцать лет

провел в Рыкове и не собирался отсюда уезжать. Зато к нему

летали со всей страны — по крайней мере, с европейской ее

части, и если у аэрокомпании были деньги на ремонт, они

предпочитали потратить их у Важенкина.

— Так что там с Ивановом? — повторил Глуза.

— Не прилетит Иванове! — грустно сказал Важенкин. — У меня

за последний месяц вчетверо меньше заказов. Люди звонят и

извиняются: «Олег Михайлович, мы бы рады прилететь, но

Рамзай не велит!»

— Да, — сказал Глуза. — Вот в Еремеевке шесть самолетов. Где

они ремонтируются? В Харькове. А могли бы у нас.

Важенкин нерешительно щелкнул пальцами.

— Я, конечно, не поклонник Рамзая, — проговорил Глуза, — но

Витя просто до сумы нас всех доведет. Ну хорошо, они там с

Рамзаем насмерть поссорились, но мы‑то тут при чем?

— Так нас же попрут! — сказал Важёнкин. — Витю уберут и нас

уберут.

— Ну что за ребячество? Мы‑то не Ивкина? Мы‑то сможем

договориться. Вот послушай…

И Глуза жарко зашептал что‑то на ухо, увлекая ремонтника в

глубь ангара и бдительно следя, дабы его пиджак не изгадился о

перепачканные графитовой смазкой снасти.

***

набивает.

— Не правда!

— А что не правда? Я как последний лох навернулся,

получается! Я пришел его защищать, а он уже чемоданы

упаковал!

— Я? — Ивкин чуть побледнел и схватился за сердце. — Я

собрание отменил…

— Ага! Чтоб цену себе набить! Мол, без Ивкина у вас ничего не

получится, платите Ивкину отступное. У тебя что, совсем крыша

поехала? Если ты собираешься бороться, так плати зарплату! А

то люди тебя допрежь СТК сожрут.

— Денег нет на зарплату, — сообщил Ивкин, — банк не дает.

— Какой банк?

— Наш. Авиационный. Мы всегда в нем ссуды на зарплату

брали, а теперь на них СТК нажало, и они нам отказали.

Валерий заложил руки за голову и начал раскачиваться на стуле.

Рукава сероватого пиджака вздернулись кверху, полы

распахнулись, и вот теперь Ивкин действительно заметил кобуру

с небольшим, словно игрушечным пистолетом.

— Я что‑то не въезжаю, — сказал бандит, — у вас самолеты

летают?

— Да.

— Билеты на них продаются?

— Ну.

— Пассажиры за билеты деньгами платят или там векселями

«Нижновэнерго»?

— Деньгами.

— И куда же делись эти деньги? — поинтересовался Сазан.

— Они идут на погашение банковской ссуды, объяснил директор.

— Которой ссуды?

— Которая на зарплату.

Сазан даже перестал качаться, так его поразила процедура

выплаты зарплаты на одном отдельно взятом авиапредприятии.

— А что, — изумленно сказал бандит, — выплатить зарплату

сразу нельзя? Только левой ногой через правое ухо?

— Если деньги за билеты придут на наш банковский счет, —

пояснил директор, — они будут списаны в бюджет. Поэтому они

приходят на счет фирмы, которая продает билеты, а фирма

погашает нашу задолженность перед банком.

директора было нехорошее ощущение, что с такой же легкостью,

с которой Сазан только что наказал подопечный банк на

несколько миллионов. Сазан может наказать и аэропорт.

— Что говорят врачи? — спросил Сазан, не слушая

благодарностей Ивкина, которые тот почел своим долгом

выразить.

— Что через три дня я буду на работе.

— Ни в коем случае. Останешься дома

— Но я…

— Останешься дома. Будешь всем рассказывать, как ты ужасно

болен и как доктора качают головами при виде твоей

кардиограммы.

— Но зачем?

— Никто не будет затевать разборок в компании, пока ты

лежишь бревно‑бревном. Во‑первых, это будет дурно

выглядеть, во‑вторых, зачем, если ты не сегодня‑завтра

помрешь?

***

Способ, избранный Сазаном для дальнейшего выяснения

проблем аэропорта, был несколько прямолинеен и характерен

скорее для кроманьонцев, нежели для человека,

именовавшегося высоким титулом заместителя генерального

директора. Хотя бы и по безопасности. Спустя пятнадцать минут

после разговора с Ивкиным Сазан подъехал в аэропорт, где

поднялся в директорский кабинет в сопровождении нескольких

быков.

Алексей Юрьевич Глуза восседал в кабинете на правах и.о., и

Сазан с изумлением заметил, что тот даже успел привинтить на

двери табличку с причитающейся фамилией. При виде

Нестеренко Глуза заискивающе улыбнулся и продолжал говорить

по телефону. Нестеренко подошел к и.о, гендиректора, взял

телефонную трубку из внезапно омертвевшей руки и хлопнул ею

о рычаг.

— Почему зарплату людям не платят? — спросил Нестеренко.

— У аэропорта временные финансовые трудности…

— Но у «Авиетты» этих трудностей нет?

— Ничего страшного, — улыбаясь, заявил Нестеренко, — тут

Алексей Юрьевич решил выплатить всем зарплату, и мы

выясняли, через какой банк это лучше сделать. Правда, Алексей

Юрьевич?

Глуза, мокрый от воротника до волос, пялился на сбежавшихся в

кабинет зрителей. Ни единой искры сочувствия не читалось в их

глазах, и это, пожалуй, и добило Глузу окончательно.

— Правда, — прохрипел он. Сазан махнул рукой, и один из его

людей, подскочив, захлопнул дверь кабинета.

— И учти еще одну вещь, — сказал бандит, ты связался с

дерьмом, понял?

— А?

— Запомни: в твою дочь стреляли не харьковские дурачки и не

злостные должники, а Служба. Те, кто заказывают ей музыку. Ты

продал Ивкина, чтобы сохранить свою задницу. Так вот — если

бы за этим стояла мирная жадность чиновников, у тебя был бы

шанс. Но тем, кто стрелял в твою дочь, ты на хрен не нужен,

дошло? Они сожрут Ивкина с твоей помощью, а потом выплатят

тебе гонорар из автомата Калашникова. Въехал?

Глуза глядел на Сазана, открыв рот, и в этот полуразверстый рот

с мокрых волос стекала вода. Глаза его были от ужаса как

блюдца.

Сазан повернулся и пошел вон из кабинета. Он даже не знал,

произнося слова об автомате Калашникова, каким хорошим

пророком он оказался.

***

Было уже три часа дня, когда Сазан вернулся в небольшой

кабинет Глузы, оккупированный им на правах нового

заместителя. В предбанничке царило оживление. Двое или трое

людей Сазана со главе с неутомимым Мухой перешучивались с

хорошенькой секретаршей Глузы, та стреляла глазками и

похихикивала, и вокруг новой охраны аэродрома крутилось еще

три‑четыре человека: не то ждали нового хозяина кабинета, не

то опять же были дружны с секретаршей.

Сазан кивнул Мухе и скрылся за дверью кабинета. Муха

поспешил вслед.

— Там еще Витятин звонил, Валерий Игоревич.

— Это что за хрен с горы?

— Наш городской прокурор. Просил позвонить, когда у вас

найдется время.

Улыбнулась и сгинула за дверью.

— Еще что? — спросил Сазан.

— Еще — по Шилу, — доложил Муха.

— Ребята опросили жильцов дома, в котором его застрелили.

Никто из патруля не спрашивал, куда делся человек из «мерса».

Они знали это заранее.

— А патруль?

— А патруль — два салабона и старлей. Один первогодок

застрелен, другой — Новиков Андрей Демъяныч, 174 сантиметра

росту, шестьдесят два килограмма весу, ищем подходы.

— А офицер?

— Старший лейтенант Кудасов Михаил Михайлович, показания

давал именно он, дело закрыто, Михаил Михайлович получил

отпуск и отбыл в неизвестном направлении.

— Что значит в неизвестном? — сказал Сазан. — Найди и

представь. Это все?

— Еще звонил Гулевский. Ну, помнишь, который из «Шекеля».

Говорил, что с тобой очень хочет встретиться один человек.

— Кто?

— Говорил — один бизнесмен, знакомый. Посоветоваться хочет.

Просил подъехать, если можешь, к восьми в «Соловей». Они там

будут сидеть.

Валерий сам хотел позвонить Гулевскому, но в этот момент

запищал сотовый телефон — на другом конце был Шакуров.

— Валерий, ты еще со своим аэропортом не развелся? —

спросил банкир.

— Нет, — сказал Нестеренко, — брачная ночь в полном разгаре.

— Тогда слушай. Я тут накопал один интересный факт. Что,

по‑твоему, в Рыкове самое плохое?

— Дорога, — с искренним отвращением выпалил Валерий.

— Э‑э… Ты знаешь, ты совершенно прав. Они вообще очень

близко от города! Они ближе Домодедова! А ехать к ним полтора

часа по ухабам и светофорам!

— Кабы полтора…

— Так вот. Ивкин нашел инвесторов и деньги строить

лопастями стоял человек в парадной форме

генерал‑лейтенанта, и вокруг него копошилась свита. Как будто

почувствовав взгляд Сазана, человек обернулся, и Сазан увидел

неожиданно старое, испитое лицо, с морщинами, столь

многочисленными, словно кто‑то швырнул его обладателя на

раскаленную проволочную сетку.

Голос над ухом Сазана произнес:

— Анастасий Павлович Сергеев, генерал‑лейтенант и герой

Афгана. Когда‑то был неплохим вертолетчиком, а теперь,

говорят, пьет без просыпу.

Сазан обернулся: говоривший был человек лет сорока,

подтянутый, с какой‑то странной осанкой: военный — не

военный, гражданский — не гражданский…

— Сколько ж ему лет?

— Пятьдесят девять. До пенсии два месяца осталось.

— И куда он потом пойдет? В совет ветеранов?

— Говорят — начальником охраны аэропорта Рыково. Если,

конечно, директором станет Кагасов.

— Вы здешний?

— Я пилот. Из Рыкова. Между прочим, заместитель главы

профсоюза. Степан Вашкевич, — и пилот протянул Сазану

загорелую руку.

— Нестеренко. Валерий, — Я знаю. Я вас сегодня на поле

видел…

— И как пилоты относятся к Ивкину?

— Хорошо. Нормальный человек. Если вам сказали, что он

ворует, — не верьте. Он не под себя ворует.

— Помогли бы нормальному человеку.

— Как?

— Ну, не знаю. Демонстрацию протеста устроили бы — перед

СТК.

— Мы не шахтеры. Это они могут над правительством

изгаляться. А кто попрет на СТК — получит маслину в лобешник.

— Интересное заявление. Это что же за служба такая, что ее

пуще ФСБ боятся? Пилот не ответил.

— Если я отдам СТК топливозаправочный комплекс — Ивкин

останется на месте?

— Нет.

— Вот как? А мне сказали, что весь конфликт из‑за заправки.

ограбивших его устроителей пирамиды, или иной птицей

подобного рода. Но опасения его оказались напрасны — хорошо

знакомый метрдотель, встречая знатного гостя в преддверии

розового сада, доверительно шепнул:

— Валерий Игоревич? Вас уже ждут. Человек, который ожидал

Нестеренко, сидел в самом дальнем конце ресторана, подальше

от настырного оркестра. Одет он был в щеголеватый салатный

костюм и безупречно белую сорочку и при виде Валерия

неторопливо поднял сорокалетнее холеное лицо, явно стараясь

подчеркнуть свое олимпийское спокойствие.

На девственно‑белой тарелке перед ним валялись кусочки

хлеба, разорванные и скатанные в комки. Кусочков было много,

и количество их заставляло думать, что человек был не так

спокоен, как он хотел бы показать.

— Валерий Игоревич? Добрый вечер.

Сазан молча сел на стул напротив.

— Меня зовут Анатолий Васючиц. Я первый заместитель

руководителя Службы транспортного контроля. Нестеренко

окинул чиновника внимательным взглядом. Да, это была птица

другого полета, нежели Воронков с его золотой коронкой и

потрепанным пиджаком.

Костюм на Васючица был явно от Версаче, темно‑бордовый

галстук тянул на сотни полторы баксов, и внушительный оркестр

блюд, который немедленно начал сгружать на столик

подлетевший официант, стоил столько же, сколько все

получаемые Воронковым за неделю взятки.

— За знакомство, — сказал чиновник, разливая по высоким

хрустальным бокалам терпко‑красное вино.

— За знакомство.

Вино оказалось сладким и легким, и к нему прекрасно подошли

улитки, свернувшиеся калачиком в масляном бульоне — по

одной улитке в крошечном углублении фаянсовой тарелочки.

— Простите, что перейду сразу к делу, Валерий Игоревич, —

сказал Васючиц, — но зачем вам защищать Ивкина?

— Не понял.

— Покойный господин Шилов не мог договориться с нами,

поскольку предметом спора являлся топливозаправочный

комплекс. Вы к комплексу не имеете отношения. Конечно, вы

можете попытаться подмять его под себя, но не советую. Я знаю

— При том, что я не люблю, когда стреляют в детей.

Васючиц, побледнев, смотрел вслед Сазану.

С квадратного лица бюрократа вдруг разом сошел весь лоск: и

если бы Сазан оглянулся в ту минуту, он наверняка принял бы

Васючица за своего брата‑уголовника.

***

Алексей Юрьевич Глуза задержался в аэропорту до поздней

ночи. Уже давно погасли все лампы в соседних с директорским

кабинетах, а Алексей Юрьевич все трудился над различными

бумагами, истребляя в процессе труда грусть и тоску. Но грусть и

тоска не истреблялись: удивительное дело! Алексей Юрьевич

сидел в директорском кабинете, кабинете, который уже третий

год он вожделел так же страстно, как петух вожделеет курицу

или первокурсник — Наоми Кемпбелл, и вот теперь, в самый

момент обладания кабинетом, ничто, даже процесс излияния

чернил на девственную утробу фирменного бланка, не радовало

Алексея Юрьевича. Даже личный туалет, расположенный за

комнатой отдыха, главная примета, коей начальник отличается

от не начальника, и тот не прибавлял радости, а служил

напоминанием невиданного дневного унижения.

Глуза вздохнул, отложил ручку и вышел из кабинета.

Кабинет был на втором этаже — этаж кончался — балкончиком,

а с балкончика лестница вела на поле. Глуза спустился с

лестницы, горько вдохнул ночной воздух и пошел по влажно

поблескивающему в ночи бетону.

Глуза мучительно думал.

Он не был особенно плохим человеком, а может, и даже лучше

многих: он никогда не обманывал партнеров, если это не было

очень выгодно, и он бы, несомненно, оставался верен Ивкину,

если бы не обстоятельства.

Но обстоятельства складывались против генерального

директора. Как и все прочие предприятия постсоциалистической

России, авиакомпания «Рыково‑АВИА» была устроена на манер

решета: все деньги, пролившиеся на это решето, проходили

через ячеи и скапливались в разных незначительных фирмочках,

занимавшихся текущим ремонтом, поставкой бортпитания и

основательно поколебало верность Глузы.

Иудой себя Глуза не чувствовал — рыба ищет, где глубже, а

человек — где выгоднее.

Это была обычная сделка; и даже тогда, когда машину Ивкина

расстреляли на шоссе, Глуза плюнул и про себя подумал:

«Слишком часто ты, Витя, давал в долг!»

Да что там! Он постарался убедить себя, что этого не может

быть, потому что этого не может быть никогда, он не мог

допустить в душе, что люди, стрелявшие — пусть случайно — в

его Лерочку, были те самые люди, с которыми он обменивался

взаимными обещаниями.

Но этот Нестеренко, ни с того ни с сего обрушившийся на

аэропорт, как тропический ураган на сонные острова, сказал

страшные слова и раскопал, что патруль, якобы случайно

остановивший Шило на шоссе, заранее знал адрес его

любовницы, — и как после этого было жить?

Только что все происходящее точь‑в‑точь походило на

цивилизованную смену руководства: Ивкин уходил, он, Глуза,

оставался с новыми начальниками. Да, он был человек из старой

команды, но он имел все шансы уцелеть и процветать — должен

же кто‑то быть из старой команды, просто чтобы объяснить

Кагасову, в каком ящике лежат скрепки, а в каком — бумага.

Но люди, которые стреляли в Ивкина?

Люди, которые так изящно сделали крутого авторитета?

Нестеренко прав. Зачем им Глуза? Они играют в свои игры по

своим правилам. Таким не нужны готовые к компромиссам

профессионалы старой команды. Таким нужны свои люди, даже

если эти люди не отличат ЯК от ИЛа.

Они выкинут Глузу с его билетами и с его ремонтом.

«Хуже того — они убьют меня», — с ужасом подумал и, о,

генерального директора.

Глуза вздохнул, зашевелился и тут увидел, что он тоскует не

один — в тени ремонтного ангара, упираясь взглядом в вечернее

небо, сидел какой‑; то человек. Глуза внимательнее

пригляделся: это был Голем, друг и наследник владений

покойного Шила.

— Чего, директор, не спится? — спросил Голем.

— В гробу отосплюсь, — горько сказал Глуза. — Господи, что за

жизнь! Грыземся, как крысы в банке, и еще только этого

отметил, что покойник Шило нисколько не преуменьшал степени

умственного развития своего референта.

— Ну я над ними со свечкой не стоял, — сказал Глуза, — но

слухи такие ходят.

— И что же делать? — потерянно спросил Голем.

— Знаешь, есть такая советская народная мудрость: нет

человека, нет проблемы, — усмехнулся Глуза.

***

Глава Службы транспортного контроля Сергей Станиславович

Рамзай ужинал в ресторане с одним из знакомых,

высокопоставленным чиновником Министерства юстиции.

Разговор шел о том о сем и наконец неизбежно скатился на тему

растущей криминализации общества. Оба чиновника, будучи

представителями государства и вообще людьми высокой

гражданской ответственности, очень переживали за эту

криминализацию и с трепетом читали полосу «происшествия» в

газете «Коммерсант». Других полос они, кстати, не читали.

— Да вот, — привел вопиющий пример. Рамзай, — помнишь, я

тебе рассказывал про рыкбвский аэродром?

— Ну?

— Беспредел на беспределе. Мы там намеревались сменить

директора. Человек просто все разворовал. Созвали

акционерное собрание. И что начинается? Сначала нашу

доверенность признают недействительной. То есть акционер с

контрольным пакетом ничего не может поделать со своей

собственностью!

Дальше — больше. Директор наконец доигрался.

У него такая куча долгов, что один из кредиторов от обиды

устроил на него покушение. Пострадать он не пострадал, но

оказался в больнице с сердечным приступом. Хорошо. Мы

созываем совет директоров, хотим назначить исполняющего

обязанности. Людям осточертела эта война, все готовы

назначить Кагасова — ну, это наш человек, и что ты думаешь?

Директор вызывает откуда‑то бандита. Бандита зовут

Нестеренко. Бандит проходит по кабинетам со своими качками и

говорит людям: «Ну вы тут определитесь правильно с

друзья, которые за стаканом водки очень убедительно им

объяснили, что Огарков теперь сам себе «крыша». Голему это

объяснение не понравилось, и он со свойственной ему прямотой

заявился к Огаркову в офис с помповиком в руках. К сожалению,

бизнесмен Огарков, будучи человеком более проницательным,

чем Голем, о визите догадался и пригласил в офис, в

предвкушении его, московский РУОП.

В результате руоповцы отличились при аресте еще одной банды

вооруженных рэкетиров, а Голем два дня просидел в ИВС и

вышел оттуда совершенно изумленный непостоянством

человеческой натуры. Таким образом, господин Огарков,

окруженный бывшими же соратниками Шила, стал для Голема

проблемой номер один, и ему было не до разборок с Сазаном.

Охрана топливозаправочного комплекса — а говоря

по‑простому, быки Голема — это понимали, и их не один раз

видели в компании людей Сазана: что‑то подсказывало самым

проницательным из них, что скоро им придется искать работу и

лучше всего за этой работой далеко не ходить.

Люди Сазана продолжали искать киллеров, стрелявших по

«мазде», и разбираться с убийством Шило. Как и в том, так и в

другом случае ментовка была им не конкурент.

Сазан, единственный среди участвовавших в инциденте,

заметил номер белой «девятки» и потому точно знал, что

машина, угнанная у коммерсанта Рокина и найденная на

следующее утро на Большой Черкизовской, была та самая, из

которой стреляли по «мазде». Делиться этой информацией с

ментовкой он посчитал излишним. Дело о расстреле «мазды»

тянулось через пень‑колоду, и две прокуратуры — московская

городская и районная рыковская — вяло препирались на тему о

том, кто его должен расследовать.

Что касается гибели Шило, то ее вообще никто не расследовал:

СОБР застрелил при задержании спятившего бандита, и все.

Самое же удивительное было то, что Сазан не мог найти той

грядки, из которой рос топливный концерн «Петра‑АВИА».

Нестеренко добыл список НПЗ, поставлявших концерну керосин

на все те аэродромы, которые заключили с «Петрой» договор.

Но все НПЗ, к его удивлению, принадлежали разным нефтяным

компаниям, и, таким образом, первоначальная гипотеза Сазана

— о нефтяном гиганте, который с помощью Службы

полосатое». Яблоня росла у него на даче, и ветки ее, ввиду

феноменального урожая, были усыпаны огромными, зелеными с

белой полоской яблоками. Чтобы яблоня не сломалась,

Воронков прилежно подпер ветви рогатинами, но ветер сегодня

был очень сильный, и Воронков боялся, что рогатины будут

поломаны или выворочены из земли. Поэтому Воронков спешил

на электричку и думал о яблоне куда больше, чем о бандите.

Метров за сто до метро за Воронковым затормозила машина, и

пассажир, сидевший сзади, высунулся из окна и крикнул:

— Эй! Как проехать к Арбату? Воронков стал объяснять, как

проехать к Арбату, и пассажир вышел наружу, чтобы лучше

услышать. Дальнейшее случилось так быстро, что Воронков,

собственно, даже не успел понять, что и как произошло:

пассажир сгреб чиновника в охапку и швырнул в автомобиль,

другой из седоков на заднем сиденье бережно принял

драгоценную ношу, и спустя секунду машина, сорвавшись с

места, уносилась вдоль бульвара, а Воронков сидел в ней на

заднем сиденье, зажатый меж двумя похитителями, как котлета

между двумя половинками «Биг‑Мака».

— Вы что? — возмущенно начал Воронков.

— Сиди и не рыпайся, — бросил ему один из злоумышленников,

— побазлать с тобой хотят, ясно?

И Воронков покорно затих на заднем сиденье, размышляя о

хрупкости веток яблони и мимолетности человеческой жизни.

Спустя сорок минут машина въехала в раскрытые ворота

загородной виллы, увенчанные битым стеклом и пронырливым

глазом телекамеры. Воображение Воронкова рисовало уже

подвал, камеру пыток и окровавленные щипцы у вбитых в стену

железных колец. Однако на первый раз его отвели на террасу,

где ждал давешний бандит в летнем светло‑сиреневом пиджаке.

Как ни был занят мозг Воронкова мыслями о бренности его

собственного существования, чиновник не мог не оглянуться

вокруг и не огорчиться в душе бездумной растрате подмосковной

земли: вместо грядок с помидорами и иных радующих глаз

растений за террасой расстилался мрачный и огромный участок,

почти сплошь заросший бесплодными соснами.

— Ну как, принес сорок штук? — спросил бандит.

— У меня нет таких денег. — А дача есть? Воронков замялся.

— Есть у него дача, — подал голос сзади один из

Я ему сказал, что встретимся через час.

— То есть Васючиц знал, что Ивкин поехал к тебе?

— Да.

— И что Васючиц велел предложить Ивкину?

— Сказал: «Передай ему, что если он уберется из аэропорта, то

ты выплатишь ему долг». Велел предложить деньги, если он

уйдет, — триста тысяч долларов.

— И от чьего имени говорил Васючиц?

— Простите?

— Сколько твой «Вась‑Вась» получает в месяц?

— Не знаю. Полторы тысячи, две…

— Прекрасно. Человек получает в месяц две штуки рублями и

предлагает другому человеку за заявление об отставке триста

штук баксами. Он откуда бабки взял, из задницы? Кто его

уполномочил ставить такие условия? Глава Службы?

Воронков подумал:

— Да нет, сказал он, — я бы не сказал, что Рамзай диктует

Васючицу, что делать. Я бы сказал, что это «Вась‑Вась» диктует

Рамзаю.

— Кто хозяин «Петра‑АВИА»?

— Сергей Васючиц. Сын.

— Я не спросил: кто директор. Я спросил: кто хозяин?

Воронков искренне удивился.

— Как — кто хозяин? Это государственное предприятие,

призванное наконец навести порядок в топливной сфере,

оптимизировать расчеты…

— Заткнись, Бога ради, — бросил бандит. — Почему Службе так

нужна отставка Ивкина?

— Я уже говорил. Неэффективное руководство…

— Я тебе твое «неэффективное руководство» в задницу засуну.

Мне говорят: Ивкин поссорился со Службой из‑за заправки.

Хорошо, говорю я, мне на заправку плевать, я ее отдаю Службе.

Нет, говорит Васючиц, Ивкин должен уйти. Где логика?

— Ну, — сказал Воронков, — ведь мы будем продавать

«Рыкове».

— В смысле?

— Государственный пакет должен быть скоро продан. Его

вообще‑то еще два месяца назад должны были продать, но

отложили. А вы знаете, что очень трудно продать компанию без

осталось, как тяжко вздохнуть и завести дело. Теперь им нужен

подозреваемый. Они очень будут рады узнать, что это ты

попросил Ивкина приехать и что ты ему должен.

— Но я тут ни при чем! — запротестовал чиновник.

— А ментам на это насрать. Даже больше, чем мне. Мне нужны

от тебя бабки, а ментам — раскрытое преступление. С той

только разницей, что у меня бабок и без тебя хватит, а вот

ментам ты позарез нужен. Ты представляешь, как они тебя будут

нежно любить? Как тебе каждый день будут присылать

повестки? Как твои коллеги будут обсуждать, посадят тебя или

не посадят и что будет раньше: посадят тебя или уволят?

Воронков посерел. Ему почему‑то подумалось, что если его

арестуют, то некому будет ездить на дачу и весь богатый урожай

яблок точно пропадет.

Сазан внезапно придвинулся к нему.

— Ладно, Воронков, — сказал он, — Ивкин с тебя не требовал

бабок, и я подожду. Но ты свой долг должен отработать. Ты

будешь очень внимательно ходить по своей конторе и слушать

все, что говорят об Ивкине, о Рыкове и о «Петра‑АВИА». И в

субботу и воскресенье ты будешь сидеть у забора на своей даче

и запишешь номер каждой тачки, которая едет в гости к

Васючицу. Понял?

Воронков сглотнул и кивнул.

— И если ты будешь халатно относиться к своим обязанностям,

— сказал Сазан, — то в следующий раз мы будем разговаривать

не здесь и не так. Все ясно?

Воронков кивнул.

***

Бог знает, в каких расстроенных чувствах Петр Алексеевич

Воронков провел весь следующий рабочий день: во всяком

случае, по окончании его он поехал не в московскую свою

квартиру, а на дачу.

Маленькая дача по Ярославской железной дороге, полученная

Воронковым еще в советское время, была его радостью и

отдушиной, и, в сущности, чиновник Воронков жил только те два

дня в неделю, когда возился в огороде, подвязывая помидоры и

товарищества, там, где соседний колхоз покорно нарезал участки

для «новых русских»: этот новый дом был из красного кирпича и

с башенкой над третьим этажом, но и старый дом Васючица был

ничего.

Проходя мимо распахнутых ворот, Воронков увидел, что Васючиц

уже приехал и что у него гости, и приветливо помахал старому

другу рукой. Но в душе у него было плохо и скверно, главным

образом от вчерашнего нелепого разговора с бандитами, и

сейчас, при виде двухэтажных хором Васючица и чьего‑то

сверкающего джипа у крыльца, ему стало еще хуже.

Дача самого Воронкова стояла на самом краю участка, и

Воронков раньше считал это большой удачей: дело в том, что

рядом, за забором, колхоз пас коров и можно было пойти с

ведром и насобирать навоза для растений. Теперь колхоз

перестал пасти коров и отдал луг «новым русским», и Воронков

всегда боялся, что строители‑азербайджанцы перелезут через

стену и ограбят его дачу. Правда, грабить на даче было

особенно нечего, но они могли помять грядки и поломать сучья в

саду. Строителей Воронков боялся и в глубине души всех

черноволосых людей с кавказским акцентом относил к числу

сочувствующих чеченским террористам.

Однако на этот раз никто не залез в сад и не вытоптал клубнику,

а огромный, фиолетовый с красным георгин, клубень которого

Воронков выменял у Чирякиной, который вчера только

наливался цветом, сегодня к вечеру расцвел и мерцал на

солнце, как шаровая молния на стебле. Воронков остановился,

как вкопанный, погладил георгин и даже поцеловал его, и

скверное настроение чиновника начало куда‑то рассыпаться.

Через два часа усталый, но счастливый Воронков отключил воду,

аккуратно свернул и повесил на рогатку шланг, из которого

поливал деревья, и обозрел результаты трудов своих. Сливы

вот‑вот должны были начать созревать; урожай яблок был таков,

что Воронкову пришлось подпереть главные сучья шестами, и то

он боялся, что «коричное полосатое» обломится. На

покосившемся порожке дачи стояли два ведра: одно с летними

яблоками, другое с помидорами. На земляничной грядке в

мелких трехлопастных листьях прятались красные удлиненные

ягоды, и вдоль крошечной дорожки зацветали гладиолусы и

георгины, среди которых, как король среди свиты, выделялся

— Да‑да, — сказал Воронков.

— Какой‑то вы бледный.

— Перетрудился, Варвара Михайловна, — ответил Воронков, —

копал сегодня, копал…

Выскочив за ворота Васючицевского дома. Воронков нервно

огляделся. Он так и не позвонил Осокину: по правде говоря, этот

звонок, только что казавшийся таким важным, теперь был —

тьфу, глупость, прошлогодний сор.

Воронков побежал по улице вперед так, что едва не сшиб

мальчишечку на велосипеде.

— Дядя Петя! — вскрикнул мальчик.

— Ты не знаешь, где можно позвонить? — спросил Воронков, но

тут же вспомнил и сам: еще один телефон был у магазина,

минутах в двадцати ходьбы.

В полдесятого Воронков стоял у заасфальтированной площадки

напротив магазина. Он сразу увидел, что телефон работает: к

нему змеилась очередь, не так чтобы длинная, но противная.

Бабка в цветастом платье перед Воронковым долго‑долго

распиналась по телефону о том, что Верка развелась с мужем и

что новое платье жмет в спине. Раньше Воронков авторитетно

постучал бы монеткой о бортик кабинки и громко сказал бы, что

ему надо позвонить по правительственному поручению; сейчас,

когда ему действительно надо было позвонить, он молча катал в

потной ладони жетон.

Бабка говорила слишком долго, и телефон после нее разразился

недовольным писком: испортился.

Воронков позвонил раз, другой, третий — очередь недовольно

зашикала.

Воронков растерянно отошел в сторону, сжимая жетон в потной

руке. Мысли его метались, как лиса в клетке. К асфальтовому

пятачку магазина подкатил двучленный желтый автобус —

автобус ехал на станцию.

Спустя минуту Петр Воронков погрузился в автобус вместе с

двумя деревенскими бабками и выпившим слесарем.

***

Сазан уехал из аэропорта около десяти вечера: на улице

Машина рыскнула по дороге, встречный водитель возмущенно

бибикнул.

— Ты чего? — рассмеялась Лера. Сазан молча свернул к

обочине.

— Вылезай.

— Ты чего?

— Я сказал — вылезай.

Хорошенькая мордочка Леры вытянулась.

— Довези меня до дома. Ночь же. Страшно.

— И куда твой отец смотрит? — наставительно сказал

Нестеренко.

— А, он совсем голову потерял с этим аэропортом. Ходит весь

день сам не свой, то у него Васючиц — свинья, то наоборот. А

это правда, что в нас харьковские стреляли?

Сазан помолчал.

— Отец говорит, что харьковские, — сказала Лера. — Очень ему

не хочется, чтобы это Служба была. Серебристый «мере»

остановился у крашенных зеленым ворот.

— Приехали, — сказал Сазан.

— Погоди. Открой мне калитку. Там надо через забор

перегнуться и щеколду отодвинуть, а я не достаю.

Нестеренко вышел из машины и открыл калитку. Засов был

действительно низко — Валерию и то пришлось тянуться.

— Иди, — сказал он, оборачиваясь. В следующую секунду

тонкие руки обвили его шею, и девочка, приподнявшись на

цыпочках, поцеловала его. Они целовались долго, минуты две.

Девочка закрыла глаза и прижалась к нему всем телом.

— Зайдешь? — спросила Лера.

— Ты что, одна дома?

— Да. Папа в аэропорту, а мама с Васькой в Испании. Так

зайдешь?

— Тебе сколько лет, Лолита?