Кэпу, Чарли и Изабель

Часть I

ПЕПЕЛ

1

Я опускаю глаза и вижу, как на мои изношенные туфли тонким

слоем ложится пепел. Вот тут стояла кровать, которую делили

мы с Прим. Там, напротив, — кухонный стол. Ориентиром мне

служит груда черных от сажи кирпичей, в которую превратилась

печка. Как бы иначе я разобралась в этом море серости?

От Двенадцатого дистрикта не осталось почти ничего. Месяц

назад капитолийские зажигательные бомбы спалили дотла

бедные домишки шахтеров в Шлаке, лавки и магазины в центре

и даже Дом правосудия. Огня избежала только Деревня

победителей. Не знаю почему. Возможно, чтобы тем, кто приедет

сюда по делам из Капитолия, было, где остановиться.

Репортерам, комиссии по оценке угольных шахт, бригаде

миротворцев в поисках возвращающихся беженцев.

Пока приехала лишь я. Ненадолго. Власти Тринадцатого

дистрикта не одобряли мою поездку — мол, дорогостоящая и

бессмысленная авантюра. Ради моей защиты им пришлось

поднять по меньшей мере двенадцать планолетов, которые

незримо кружат где-то вверху. Никаких полезных сведений

поездка не даст. Но я должна была увидеть все сама. Даже

поставила это условием нашего сотрудничества.

В конце концов Плутарх Хевенсби, главный распорядитель

Голодных игр и предводитель мятежников в Капитолии, сдался:

— Пусть едет. Лучше потерять день, чем еще месяц. Возможно,

так она скорее убедится, что мы на одной стороне.

На одной стороне… Левый висок пронзает боль, я прижимаю к

нему ладонь.

могла отвести взгляд от зубов, гадая, кому они принадлежали, и

представляя, как выглядели бы мои.

По привычке стараюсь придерживаться дороги, но она усеяна

останками людей, пытавшихся спастись бегством. Некоторые

сгорели полностью, другие, избежав огня, задохнулись от дыма.

На полуразложившихся трупах кишат мухи. Вас всех убила я. И

тебя. И тебя. И тебя…

Потому что так и есть. Моя стрела, разрушившая силовое поле,

вызвала огненный шквал возмездия и повергла в хаос весь

Панем.

В голове звучат слова президента Сноу, сказанные мне перед

туром победителей: «Вы, Огненная Китнисс, бросили искру,

способную разгореться в адское пламя, которое уничтожит

Панем». Он не преувеличивал. Возможно, он искренне пытался

заручиться моей поддержкой, хотя от меня уже ничего не

зависело.

Пожар все еще продолжается, машинально отмечаю я. Угольные

шахты вдали изрыгают клубы черного дыма. Впрочем, кому

какое дело? Почти все жители дистрикта погибли. Оставшиеся

восемь процентов укрылись в Тринадцатом дистрикте —

бесприютные беженцы, навсегда лишившиеся родины.

Конечно, так думать не следует. Я должна быть благодарна за

то, что нас приняли. Больных, израненных, голодных, нищих.

Однако мне не дает покоя мысль, что если бы не мятежники

Тринадцатого дистрикта, Двенадцатый был бы цел. Это не

снимает вины с меня — ее хватит на всех. Но что бы я смогла

без них?

Жители Двенадцатого дистрикта вообще ни в чем не виноваты,

им просто не повезло, что у них есть я. И все же некоторые

выжившие рады, что вырвались оттуда. Прочь от голода и гнета,

гибельных шахт, от плети начальника миротворцев Ромулуса

Треда. Крыша над головой — уже счастье, ведь до недавнего

времени мы и не подозревали о существовании Тринадцатого

дистрикта.

Все, кто выжил, целиком обязаны своим спасением Гейлу, хотя

сам он этого не признает. Как только Квартальная бойня была

сорвана — когда меня вытащили с арены, — в Двенадцатом

дистрикте отключили электричество, экраны телевизоров

погасли, и в Шлаке настала такая тишина, что люди слышали

ходят в школу. Подростки старше четырнадцати получили

низший армейский чин, их теперь почтительно называют

солдатами. Каждому беженцу власти автоматически

предоставили гражданство.

Все равно ненавижу их. Хотя теперь я почти всех ненавижу.

Больше всего себя.

Дорога под ногами стала тверже, под ковром пепла чувствуется

булыжная мостовая. Я на площади. Ее границами служат

невысокие насыпи из золы и мусора, в которые превратились

магазины. Груда черных обломков на месте Дома правосудия.

Иду туда, где стояла пекарня родителей Пита. Я узнаю ее только

по оплавленной печи. Родители Пита и оба старших брата

погибли в огне. Из тех, кто в Двенадцатом дистрикте считался

зажиточными, спаслось не больше десятка. Питу не к кому

больше возвращаться. Кроме меня…

Отступив на несколько шагов, я спотыкаюсь и падаю на кусок

раскаленного от солнца металла. Что это? Тут я вспоминаю

недавние нововведения Треда. Колодки, позорный столб и

виселица, на обломках которой я теперь сижу. Черт. Вот

угораздило. Перед глазами проносятся картины, мучающие меня

и днем и ночью. Пит под пытками — его топят в воде, жгут

железом, режут, бьют током, калечат, пытаясь вытащить из него

то, о чем он не имеет понятия. Я изо всех сил зажмуриваюсь и

пытаюсь дотянуться до него через многие сотни миль, передать

ему мои мысли, сказать, что он не один. Но он один. Я ничем не

могу ему помочь.

Бежать. Скорее прочь с этого места! Туда, где нет углей и пепла.

Я пробегаю мимо того, что было домом мэра, где жила моя

подруга Мадж. Ни о ней, ни об ее родственниках ничего не

известно. Эвакуировали их в Капитолий благодаря положению

отца или оставили огню? Из-под ног поднимаются тучи пепла, я

закрываю рот краем рубашки. Мне не хватает воздуха — не

столько от того, что я вдыхаю, сколько от сознания, кого я

вдыхаю.

Вот и Деревня победителей. Трава здесь тоже выгорела, и земля

усыпана серыми хлопьями, но двенадцать домов стоят целы и

невредимы. Я вбегаю в тот, где жила в прошлом году,

захлопываю дверь и прислоняюсь к ней. Все осталось на своих

местах. Чистота и порядок. Тихо до жути. Зачем я вернулась в

вклад в борьбу, но повести за собой не сможет. Потом — Финник

Одэйр, секс-символ рыбацкого дистрикта. Это он не дал умереть

Питу на арене, когда я ничем не могла ему помочь. Из Финника

тоже хотят сделать вождя повстанцев, только сперва нужно

добиться, чтобы он не отключался каждые пять минут. Даже

когда он в сознании, приходится повторять все по три раза,

прежде чем до него дойдет. Врачи говорят, это из-за

электрического шока, полученного на арене, но я знаю, что

причина гораздо сложнее. Финник не может ни на чем

сосредоточиться, потому что постоянно думает об Энни,

сумасшедшей девушке из его дистрикта, — что с нею стало.

Энни — единственная на земле, кого любит Финник.

В Тринадцатом я оказалась в том числе и по его милости. Но

уже почти не держу на него обиды. Он, по крайней мере,

понимает, каково мне. Да и трудно злиться на того, кто постоянно

плачет.

Осторожно, стараясь не шуметь, обхожу первый этаж. Будто на

охоте. Беру пару вещей на память: фотографию родителей в

день свадьбы, синюю ленточку для волос, семейный справочник

по лекарственным и съедобным растениям. Книга раскрывается

на странице с желтыми цветами. Я быстро захлопываю ее.

Цветы нарисовал Пит.

Что же мне делать?

А нужно ли вообще что-то делать? Мои мама, сестра, Гейл с

семьею наконец в безопасности. Другие — либо погибли, чего

уже не исправить, либо укрылись в Тринадцатом. Есть еще

повстанцы в других дистриктах. Конечно, я ненавижу Капитолий

не меньше, чем они, вот только принесу ли пользу повстанцам,

став Сойкой? Как я могу помочь дистриктам, когда любой мой

шаг оборачивается страданиями и гибелью людей? В

Одиннадцатом дистрикте расстреляли старика за то, что он

насвистывал мелодию Руты. У нас, в Двенадцатом, стало только

хуже после того, как я заступилась за Гейла, когда его хотели

высечь. Цинну, моего стилиста, перед Играми избили и

выволокли без сознания из Стартового комплекса. Осведомители

Плутарха считают, что его убили на допросе. Цинна, такой

умный, загадочный, великодушный, умер из-за меня. Нет, нельзя

об этом думать. Иначе мой хрупкий разум не выдержит, и я

совершенно потеряю связь с действительностью.

по ступенькам на второй этаж, в свою спальню. В шкафу висит

отцовская охотничья куртка. Я привезла ее перед Бойней из

нашего старого дома. Подумала, что куртка будет напоминать

матери и Прим обо мне, если я не вернусь, и, может быть,

утешит их. Слава богу, иначе она бы тоже превратилась в пепел.

Кожа мягкая и приятная на ощупь. Сколько часов я провела,

закутавшись в эту куртку! От воспоминаний на душе становится

тепло и спокойно. Неожиданно ладони покрываются потом.

Какое-то странное ощущение в затылке. Резко поворачиваюсь.

Никого нет. В комнате порядок. Все на своем месте. Тишина.

Меня испугал не звук. Тогда что?

Ноздри невольно вздрагивают. Запах. Тяжелый, неестественный.

Среди высохших цветов на комоде что-то белое. Осторожно

переставляя ноги, подхожу ближе. В вазе, едва видимая в кругу

своих увядших сородичей, стоит белая роза — свежая и

безупречная до кончиков лепестков, до последнего шелкового

листика.

Я немедленно понимаю, от кого она.

От президента Сноу.

Задыхаясь от запаха, пячусь, поворачиваюсь и бегу прочь.

Сколько она здесь простояла? Сутки? Час? Прежде чем мне

разрешили сюда прилететь, здесь побывали разведчики

повстанцев. Искали взрывчатку, жучки, все, что может

представлять опасность. На розу они могли не обратить

внимания. Всего лишь цветок. Только не для меня.

Внизу хватаю со стула сумку и по пути несколько раз задеваю ею

пол, прежде чем вспоминаю, что она не пустая. Стоя на лужайке,

отчаянно машу руками планолету. Толкаю локтем бьющегося в

сумке Лютика, отчего тот приходит еще в большую ярость.

Наконец появляется планолет, и вниз спускается лестница.

Становлюсь на ступеньку, и меня, обездвиженную током,

поднимают на борт.

Гейл помогает мне сойти с лестницы.

— Все в порядке?

— Да, — отвечаю я, смахивая рукавом пот с лица и едва

сдерживая крик: «Он прислал мне розу!» Лучше помалкивать,

тем более когда за нами наблюдает Плутарх. Со стороны это

будет похоже на бред. Будто я все это себе вообразила (что не

исключено) или делаю из мухи слона. И в том и другом случае

разглядеть никаких признаков жизни. Все семьдесят пять лет,

прошедших с Темных Времен, когда Тринадцатый был якобы

стерт с лица земли в войне с Капитолием, новое строительство

велось исключительно под землей. Часть подземных сооружений

существовала уже не одну сотню лет — тайные убежища для

глав правительства на время войны либо последний приют

человечества, если жизнь на поверхности станет невозможна. Но

самое главное то, что Тринадцатый был центром по разработке

ядерного вооружения для Капитолия. В Темные Времена

повстанцы изгнали из своего дистрикта правительственные

войска и, нацелив ядерные ракеты на Капитолий, предложили

сделку: Капитолий оставляет Тринадцатый дистрикт в покое, а

Тринадцатый дистрикт делает вид, будто его больше не

существует. Хотя на западе страны Капитолий располагал

резервным ядерным арсеналом, применить его без риска

ответного удара со стороны Тринадцатого было нельзя.

Оставалось принять условия. Капитолий разрушил все, что еще

уцелело на поверхности, и перекрыл доступ к дистрикту извне.

Возможно, лидеры Капитолия полагали, что, оставшись без

поддержки, Тринадцатый постепенно вымрет сам. Несколько раз

он и впрямь был на грани гибели, однако благодаря четкому

распределению ресурсов, строгой дисциплине и постоянной

бдительности ему всегда удавалось выкарабкаться и избежать

диверсий Капитолия.

Теперь люди почти все время проводят под землей, лишь

иногда, по расписанию, выбираясь на поверхность, чтобы

размяться и побыть под солнцем. Расписание — это святое.

Утром засовываешь в хитрую штуковину на стене правую руку

до локтя и получаешь на ее внутренней стороне ядовито

фиолетовую татуировку: 7.00 — Завтрак. 7.30 — Дежурство по

кухне. 8.30 — Образовательный центр, ауд. 17. И дальше в

таком духе. Чернила невозможно ни стереть, ни смыть до 22.00,

когда по расписанию душ. К тому времени вещество,

отвечающее за стойкость чернил, распадается, и весь

распорядок утекает в канализацию. Ровно в 22.30 звучит отбой,

после чего все, кто не занят в ночную смену, должны быть в

постели.

Лежа в госпитале, я обходилась без ежедневного «клеймения».

Теперь, переселившись в отсек 307 к маме и сестре, должна

— Я справлюсь.

Потом делаю глубокий вдох и открываю дверь. Мать и сестра

дома. Сейчас 18.00 — Анализ дня, полчаса отдыха перед

ужином. В глазах у них забота. Будто в душу хотят заглянуть.

Прежде чем кто-нибудь успевает произнести хоть слово, я

открываю сумку, и вместо анализа дня у нас 18.00 — Обожание

кота. Прим сидит на полу и со слезами на глазах нянчит этого

жуткого котищу, а тот урчит, изредка прерываясь, чтобы шикнуть

в мою сторону. Особенно уничижительным взглядом он меня

награждает после того, как Прим повязывает ему вокруг шеи

синюю ленточку.

Мама прижимает к груди свою свадебную фотографию, потом

ставит ее на казенный комод, рядом кладет справочник

растений. Я вешаю на стул отцову куртку. На мгновение кажется,

будто мы снова дома. Все-таки не зря я смоталась в

Двенадцатый.

18.30. Мы идем в столовую на ужин, когда на руке Гейла пищит

телебраслет — штуковина, похожая на большие наручные часы,

но может принимать текстовые сообщения. Телебраслеты —

редкость. Их выдают в качестве поощрения тем, кто особенно

значим для дела революции. Гейлу этот статус присвоили за

спасение жителей Двенадцатого дистрикта.

— Нас с тобой вызывают в штаб, — говорит он мне.

Я плетусь в нескольких шагах позади Гейла, готовясь к

очередной промывке мозгов. Вот и штаб — зал заседаний

военсовета, оборудованный по последнему слову техники. Тут и

говорящие стены со встроенными компьютерами, и электронные

карты, показывающие перемещения войск в различных

дистриктах, и гигантский прямоугольный стол с замысловатыми

приборными панелями — мне до них лучше не дотрагиваться.

Останавливаюсь в дверях, никто не обращает на меня внимания.

Все собрались в дальнем конце зала у телевизионного экрана,

по которому круглые сутки идут передачи из Капитолия. Я уже

думаю, не улизнуть ли потихоньку, как вдруг Плутарх, чья

массивная фигура загораживала мне телевизор, поворачивается

и энергично машет рукой — скорее сюда! С неохотой подхожу

ближе. Что там может быть интересного? Всегда одно и то же:

военные сводки, пропаганда, кадры бомбежек Двенадцатого

дистрикта. Ясная демонстрация того, что нас всех ждет. На

растекается по моим жилам подобно морфлингу, который мне

колют в госпитале, и боль, мучившая меня вот уже несколько

недель, отступает.

— Не мог бы ты рассказать зрителям о последней ночи на

арене? — просит Цезарь. — Это позволило бы многое

прояснить.

Пит согласно кивает, но с рассказом не торопится.

— Та ночь… Последняя ночь… Что ж, тогда для начала пусть

зрители попробуют представить, что испытывает трибут на

арене. Ты — букашка под колпаком с раскаленным воздухом.

Кругом джунгли… зеленые, живые. Гигантские часы,

отсчитывающие, сколько тебе осталось. Тик-так, тик-так. Каждый

час — новое испытание, одно кошмарнее другого. Шестнадцать

смертей за последние два дня. Некоторые погибли, защищая

тебя. Если так пойдет дальше, оставшиеся восемь не доживут до

утра. Кроме одного. Победителя. И ты сделаешь все, чтобы им

стал другой.

Меня окатывает потом при воспоминании. Рука безвольно

соскальзывает с экрана. Питу не нужно кистей и красок, чтобы

живописать Игры. Он прекрасно обходится словами.

— Когда ты на арене, остальной мир для тебя не существует, —

продолжает он. — Все, что ты любил, стало таким далеким, что

его как бы и нет. Розовое небо, монстры в джунглях, трибуты,

жаждущие твоей крови, — только это по-настоящему реально и

имеет значение. Хочешь ты или нет, тебе придется убивать,

потому что на арене у тебя лишь одно желание, и плата за него

высока.

— Плата — твоя жизнь, — говорит Цезарь.

— Нет, гораздо выше. Убивать ни в чем не повинных людей…

Это… это — отдать все ценное, что в тебе есть.

— Все ценное, что в тебе есть, — негромко повторяет Цезарь.

Студию заполнила тишина, и я чувствую, как она растекается по

всему Панему. Целая нация приникла к экранам. Никто прежде

не говорил о том, каково это — быть трибутом.

— И ты цепляешься за это желание, как за последнее, что у тебя

осталось своего, — продолжает Пит. — В ту последнюю ночь

мое желание было спасти Китнисс. Я не знал о повстанцах, но

чувствовал — что-то не так. Все чересчур запуталось. Я жалел,

что не убежал с ней днем, как она предлагала. Но в тот момент

— Как думаешь, он замешан в заговоре?

— Хеймитч никогда не говорил на эту тему.

— Что подсказывает тебе сердце? — не унимается Цезарь.

— Что Хеймитчу не следовало доверять. Ничего больше.

Я не видела Хеймитча с тех пор, как расцарапала ему лицо в

планолете. По слухам, ему тут нелегко. В Тринадцатом

дистрикте производство и потребление опьяняющих напитков

строго запрещено. Медицинский спирт в госпитале держат под

замком. Волей-неволей приходится быть трезвенником, и даже

никакой самодельной бурды не купишь для облегчения

страданий. Хеймитча держат в изоляции, пока он не просохнет

настолько, чтобы его можно было предъявить публике. Жестоко,

но так ему и надо, обманщику. Надеюсь, он сейчас смотрит

передачу и видит, что Пит в нем тоже разочаровался. Цезарь

хлопает Пита по плечу:

— Если хочешь, мы можем сейчас закончить.

Пит криво усмехается:

— Что мы еще должны обсудить?

— Ну, вообще-то я собирался спросить, что ты думаешь о

разгоревшейся войне, но ты, кажется, слишком взволнован…

— Я отвечу. — Пит делает глубокий вдох и смотрит прямо в

камеру. — Я хочу, чтобы все, кто меня сейчас видит, неважно, на

чьей вы стороне — Капитолия или повстанцев, задумались на

минуту, к чему приведет эта война. Мы едва не вымерли во

время предыдущей. Теперь нас меньше. Наше положение еще

более шаткое. Так чего же мы хотим? Истребить человечество?

В надежде… что на дымящихся руинах нашей цивилизации

поселится другой, более разумный вид?

— Я не… не совсем понимаю…

— Нам нельзя воевать друг с другом, Цезарь. Нас и без того

слишком мало. Если мы все не сложим оружие — и притом

немедля, — человечеству конец.

— То есть ты призываешь к перемирию?

— Да. Я призываю к перемирию, — устало повторяет Пит. — А

теперь пусть охрана отведет меня обратно, и я построю еще

сотню карточных домиков.

Цезарь поворачивается к камере:

— Что ж, на этом специальный выпуск завершен, мы

возвращаемся к нашему обычному вещанию.

— Да ты его знаешь. Правая рука Койн. Это он хотел тебя

остановить.

Гейл отстранил мою руку.

— Брось! Так я у тебя совсем кровью истеку.

Действительно, после моих стараний кровь уже не капает, а

бежит ручьем. Лучше бы не бралась.

— Ты дрался с Боггсом?

— Нет, просто встал в дверях, когда тот хотел бежать за тобой,

вот и получил локтем по носу.

— Тебя, наверное, накажут.

— Уже. — Гейл поднял руку. Я смотрю на нее непонимающим

взглядом. — Койн забрала у меня телебраслет.

Закусываю губу, силясь сохранить серьезный вид. Все так глупо.

— Сожалею, что доставила вам неприятности, солдат Гейл

Хоторн.

— Не стоит, солдат Китнисс Эвердин, — улыбается Гейл. — Все

равно я чувствовал себя придурком с этой штуковиной.

Мы оба смеемся.

— Кажется, я безнадежно упал в их глазах.

Вот что мне нравится в Тринадцатом: здесь я могу видеться с

Гейлом. Капитолий нам теперь не указ, и мы снова стали

друзьями. Гейла это устраивает — во всяком случае, с

поцелуями он ко мне не лезет и разговоров о любви не затевает.

Может, из-за того, что я еще толком не оправилась, может, хочет

дать мне время разобраться со своими чувствами. Или потому,

что это будет подло, пока Пит находится в руках Капитолия. Как

бы то ни было, теперь у меня снова есть товарищ, с которым я

могу делиться сокровенным.

— Что они за люди? — спрашиваю я.

— Такие же, как мы. Но у них было ядерное оружие, а у нас

только пара угольных глыб — вот и вся разница.

— Хочется верить, что Двенадцатый не бросил бы остальных

повстанцев на произвол судьбы. Тогда, в Темные Времена.

— Кто знает. Если стоит выбор — уступить или начать ядерную

войну. Удивительно, как им вообще удалось выжить.

Может быть, оттого, что пепел родного дистрикта еще не успел

осыпаться с моих ботинок, я впервые чувствую к Тринадцатому

то, в Чем до сих пор ему отказывала, — уважение. Он сумел

выжить. Несмотря ни на что. Страшно представить, каково тут

знает? Может быть, нас обоих пощадят — конечно, если мы

правильно разыграю карту, — и мы до конца жизни будем

смотреть Игры…

Перед глазами проносятся жуткие картины: копье, пронзающее

насквозь тело Руты; избитый до бесчувствия Гейл у позорного

столба; мой дистрикт, опустошенный и заваленный трупами.

Ради чего? Ради чего? Кровь закипает у меня в жилах, картины

меняются. Я вижу первый акт неповиновения, которому стала

свидетелем в Восимом дистрикте. Победителей, стоящих рука об

руку в ночь перед Квартальной бойней. Мою стрелу, выпущенную

в силовое поле. Случайно? Как бы не так! Я мечтала вонзить ее

в самое сердце врага!

Я вскакиваю и опрокидываю коробку с карандашами, которые

раскатываются по всему полу.

— Что такое? — спрашивает Гейл.

— Не будет никакого перемирия. — Я подбираю палочки с

темно-серым графитом, сую их обратно в коробку. Получается

плохо. — Мы не должны отступать.

— Я знаю. — Гейл сгребает карандаши в ладонь и постукивает

по полу, чтобы выровнять.

— И все равно Пит не прав.

Дурацкие деревяшки никак не влезают в коробку, я пытаюсь

запихнуть их силой, и некоторые ломаются.

— Знаю. Дай сюда. Ты их так все переломаешь.

Гейл забирает у меня коробку и быстрыми точными движениями

укладывает в нее карандаши.

— Пит не знает, во что превратился Двенадцатый. Он не видел

своими глазами, как я…

— Китнисс, я не спорю. Если бы я мог нажать на кнопку и убить

всех, кто работает на Капитолий, я бы это сделал. Без

колебаний. — Гейл засовывает последний карандаш в коробку и

закрывает крышку. — Вопрос в том, как поступишь ты.

Внезапно я понимаю, что этот вопрос, мучивший меня столько

времени, всегда имеет лишь один ответ. Но только выходка Пита

помогла мне его осознать.

Как я поступлю?

Я набираю в грудь воздуха. Поднимаю руки, словно вспомнив

черно-белые крылья, которые дал мне Цинна.

— Я стану Сойкой-пересмешницей.

тела окутывают меня со всех сторон.

— Расскажи мне. Я умею хранить секреты. Даже от мамы.

Куда делась та девчушка с выбившейся и торчащей сзади, как

утиный хвостик, блузкой? Пигалица, что не могла дотянуться до

верхней полки буфета и тащила меня посмотреть на

глазированные пироги в витрине булочной? Тяготы и заботы

быстро сделали ее взрослой. Слишком быстро. Моя сестренка

умеет зашивать кровавые раны и понимает, о чем можно

рассказывать маме, а о чем нет.

— Завтра утром я соглашусь быть Сойкой, — говорю я.

— Ты сама этого хочешь или тебя вынудили?

Я усмехаюсь.

— Наверное, и то и другое. Нет. Я хочу. Я обязана, если это хоть

чем-то поможет мятежникам победить Сноу. — Мои пальцы с

силой сжимают жемчужину. — Только вот… Пит. Боюсь, если мы

победим, мятежники казнят его как предателя.

Прим задумывается.

— Китнисс, по-моему, ты не понимаешь, как сильно им нужна.

Они пойдут тебе на уступки. Ты сможешь защитить Пита, если

захочешь.

Пожалуй, я и впрямь важная фигура. Сколько им пришлось

потрудиться, чтобы меня спасти! А потом даже доставили меня в

Двенадцатый дистрикт.

— Ты хочешь сказать… я могу потребовать, чтобы они

предоставили Питу неприкосновенность? Думаешь, они

согласятся?

— Я думаю, ты можешь потребовать что угодно, и они никуда не

денутся. — Прим морщит лоб. — Только вот… сдержат они свое

слово?

Да уж. Сколько всего наврал Хеймитч, чтобы мы с Питом делали

то, что ему нужно. Почему бы мятежникам не поступить так же?

Устное обещание, данное за закрытыми дверьми, или даже

письменный документ недорого стоят. После войны окажется,

что никто мне ничего не обещал, а бумаги недействительны. На

свидетелей в штабе полагаться нельзя. Они, может, сами

смертный приговор и подпишут. Свидетелей должно быть много.

Так много, сколько возможно.

— Нужно публичное заявление, — говорю я. Лютик взмахивает

хвостом. Видимо, одобряет. — Я потребую, чтобы Койн

выносить это из столовой нельзя. Наверное, поначалу кое-кто

пытался делать запасы. Людям вроде меня и Гейла, которые

годами добывали пропитание для своих семей, здешние правила

не по нутру. Пусть мы раньше частенько голодали, зато, если уж

доставали еду, могли распоряжаться ею, как душе угодно. В

каком-то смысле Тринадцатый дистрикт контролирует своих

обитателей даже больше, чем Капитолий.

— Что они мне сделают? Телебраслет уже забрали, — говорит

Гейл.

Я все еще пытаюсь что-то выскрести из миски, и тут меня

озаряет:

— А что, если поставить им такое условие, раз они хотят, чтобы

я была Сойкой?

— Чтобы мне разрешили кормить тебя репой? — осведомляется

Гейл.

— Нет. Разрешили нам охотиться.

Глаза Гейла тут же оживляются, и я продолжаю:

— Конечно, добычу придется отдавать на кухню. Но мы хотя

бы…

Заканчивать не требуется, Гейл и так все понимает. Мы могли бы

выбраться наружу. Бродить по лесу. Быть самими собой.

— Попробуй, — говорит Гейл. — Сейчас самый подходящий

момент. Захочешь луну с неба, из кожи вылезут, но достанут.

Гейл не знает, что еще я собираюсь просить. Боюсь, это так же

реально, как луна с неба. Пока раздумываю, сказать ему или нет,

звенит колокол. Пора уступать места следующей смене. При

мысли о встрече с Койн мне становится не по себе.

— Что у тебя дальше в расписании?

Гейл смотрит на руку.

— История ядерных технологий в образовательном центре. Тебя

там, кстати, уже заждались.

— Мне нужно в штаб. Пойдешь со мной?

— Ладно. Если меня оттуда не вышвырнут после вчерашнего.

Мы относим подносы и выходим.

— Думаю, надо включить в условия Лютика, — говорит Гейл. —

Сдается мне, бесполезных домашних питомцев тут не жалуют.

— Ничего, подыщут ему работу. Будет каждое утро получать

расписание на лапу, — отшучиваюсь я, но мысленно включаю

кота в список условий. Ради Прим.

Даже такая невинная просьба вызывает спор. Капитолийцы не

видят тут ничего особенного — в самом деле, почему бы нам не

держать домашнее животное? — зато местные сразу находят

массу невероятных трудностей. В конце концов нас решают

переселить в отсек на верхнем уровне, где есть роскошное окно,

на целых восемь дюймов выступающее над поверхностью

земли. Лютик сможет выходить, когда захочет, и делать свои

дела. Еду будет добывать себе сам. Не вернется до

комендантского часа — останется на улице. При малейшей

угрозе безопасности его застрелят.

Не так уж плохо. Вряд ли ему много лучше жилось в

Двенадцатом, когда там никого не осталось. Только что

застрелить было некому. А если сильно отощает, уж требухи я

ему как-нибудь раздобуду — конечно, если будет принято мое

следующее условие.

— Я хочу охотиться. С Гейлом. В лесу, — говорю я, и в зале

повисает тишина.

— Мы не станем далеко уходить. Луки у нас свои. А мясо будем

отдавать на кухню, — добавляет Гейл.

Быстро продолжаю, прежде чем кто-то скажет «нет»:

— Я… я тут задыхаюсь… Сижу взаперти, как… Мне бы сразу

стало лучше, если бы я… могла охотиться.

Плутарх излагает свои возражения — всевозможные опасности,

риск травмы, дополнительные меры защиты, — но Койн его

прерывает.

— Нет. Пусть охотятся. Два часа в день за счет учебных занятий.

Радиус — четверть мили. С рациями и маячками на ногах. Что

еще?

Бросаю взгляд на листок.

— Гейл. Нужно, чтобы он был со мной.

— В каком смысле? Присутствовал на съемках? Снимался

вместе с тобой? Выступил в качестве твоего нового

возлюбленного?

Вопрос был задан совершенно по-деловому, без тени

язвительности, но я чуть не задохнулась от возмущения.

— Что?!

— Думаю, с любовными отношениями пусть все остается, как

есть, — говорит Плутарх. — Зрителям может не понравиться,

если Китнисс слишком быстро отвернется от Пита. Тем более

Двенадцатого. В ближайшее время. Сегодня. Запись

выступления будет сохранена для будущих поколений. Отвечать

за безопасность трибутов будет правительство и вы, президент

Койн, иначе ищите себе другую сойку!

Мои слова надолго повисают в воздухе.

— Вот оно! — слышу я, как Фульвия шепчет Плутарху. — В

самую точку. Еще костюм, выстрелы на заднем плане, да дыма

подпустить…

— Да, то, что надо, — шепчет Плутарх в ответ.

Я бы, наверное, испепелила их взглядом, но понимаю, что мне

нельзя выпускать из поля зрения Койн. Особенно сейчас, когда

она взвешивает мои требования и пользу, которую я могу

принести.

— Ваше решение, президент? — спрашивает Плутарх. — Может

быть, объявить амнистию в виду особых обстоятельств. Этот

мальчик… он ведь даже не совершеннолетний.

— Хорошо, — наконец говорит Койн. — Но тебе придется очень

постараться.

— Я постараюсь, когда вы сделаете заявление, — заверяю я.

— Объявите, что сегодня во время анализа дня состоится общее

собрание по вопросам национальной безопасности, —

приказывает она. — Я выступлю с заявлением. Есть еще

условия, Китнисс?

Листок у меня в руке превратился в измятый комок. Расправляю

его на столе и читаю корявые буквы.

— Только одно. Я убью Сноу.

Впервые за все время на губах президентши появляется

подобие улыбки.

— Когда дело дойдет до этого, бросим монетку.

Пожалуй, она права. Не у меня одной есть причины убить Сноу.

В этом вопросе я могу положиться на Койн, как на саму себя.

— Идет.

Койн бросает взгляд на руку, потом на часы. Президент тоже

живет по расписанию.

— Поручаю ее тебе, Плутарх. — Койн со своей командой

выходит из зала, где остаются только Плутарх, Фульвия и мы с

Гейлом.

— Отлично, отлично. — Плутарх опирается локтями на стол,

трет глаза. — Знаете, чего мне не хватает больше всего? Кофе.

Тут я понимаю, что он тоже знал. И с самого начала хотел, чтобы

я согласилась.

— Мы разработали план информационной атаки, —

рассказывает Плутарх. — Снять серию агит-роликов с твоим

участием и показать их всему населению Панема.

— Но как? Все телетрансляции идут через Капитолий, — говорит

Гейл.

— Зато у нас есть Бити. Лет десять назад он занимался

модернизацией подземной ретрансляционной сети. Считает,

должно получиться. Конечно, сначала надо иметь, что

показывать. Короче, Китнисс, студия тебя ждет не дождется. —

Плутарх поворачивается к своей помощнице: — Фульвия?

— Мы с Плутархом долго думали и решили, что лучше всего

начать с внешнего облика лидера повстанцев и уже от него

перейти к… внутреннему. Другими словами, мы создаем тебе

самый потрясающий образ Сойки, какой только может быть, а

потом работаем над тем, чтобы твой внутренний настрой ему

соответствовал! — бодро докладывает Фульвия.

— Ну, форма-то для нее уже есть, — говорит Гейл.

— Да, но только форма! А боевые шрамы? Кровь? Дух мятежа,

наконец? Лидер должен выглядеть устрашающе. Хотя

перестараться тоже нельзя, чтобы не отпугнуть зрителей. Во

всяком случае, она должна собой что-то представлять! Так, как

есть… — подступив, Фульвия берет в ладони мое лицо, —

абсолютно не годится.

Я рефлекторно отдергиваю голову, но Фульвия уже отвернулась

и собирает со стола свои вещи.

— У нас для тебя еще один маленький сюрприз. Пошли.

Она машет нам рукой, и мы с Гейлом выходим вслед за ней и

Плутархом в коридор.

— Вроде бы хочет, как лучше, а ведет себя по-свински, —

шепчет мне на ухо Гейл.

— Добро пожаловать в Капитолий, — произношу я одними

губами.

Слова Фульвии не произвели на меня впечатления. Однако я

крепче сжимаю альбом и позволяю себе надеяться на лучшее.

Наверное, я приняла правильное решение, если так хотел

Цинна.

Мы входим в лифт.

слишком человеческий и знакомый. Мы с Гейлом встречаемся

взглядами. Всего на миг, но для людей, привыкших действовать

как единое целое, этого достаточно. В следующую секунду я с

шумом роняю альбом Цинны к ногам охранника, а когда тот за

ним нагибается, Гейл наклоняется тоже, и оба сталкиваются

лбами.

— Ой, простите, — смеется Гейл, хватая охранника за руки,

чтобы устоять на ногах, и в то же время слегка оттирая его в

сторону.

Это мой шанс. Я проскакиваю мимо отвлекшегося охранника,

толкаю дверь с цифрой 3908 и — что это? На полу, полуголые,

все в синяках, прикованные к стене сидят… помощники Цинны.

Моя команда подготовки.

4

Дезинфекции в воздухе столько, что хоть топор вешай, но и она

не в силах отбить вонь немытых тел, застарелой мочи и гниющих

язв. Едва ли я бы узнала своих старых знакомых, если бы не их

капитолийские выверты — золотые татуировки на лице Вении,

закрученные штопором оранжевые локоны Флавия и

вечнозеленый цвет кожи у Октавии. Кожа выглядит дряблой, как

сдувшийся шарик.

При виде меня Флавий и Октавия вжимаются в кафельную стену,

будто ожидая удара, хотя я им никогда ничего плохого не

делала. Злилась — бывало, да и то про себя. Почему же они от

меня шарахаются?

Охранник приказывает мне выйти, потом слышится возня. Гейл

как-то сумел его задержать. В поисках ответов я подхожу к Вении

— она всегда была самой сильной из них. Приседаю на корточки

и беру ее холодные как лед руки. Они сжимают мои ладони,

словно тиски.

— Что случилось, Вения? — спрашиваю я. — Что вы тут

делаете?

— Они увезли нас. Из Капитолия, — хрипло произносит она.

Сзади подходит Плутарх.

— Что здесь происходит?

— Кто вас увез? — допытываюсь я.

— Они, — расплывчато отвечает она. — Ночью, когда ты

сбежала.