ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ А ЕСТЬ А

Глава 1.

Атлантида

Открыв глаза, она увидела солнечный свет, листву и лицо

мужчины. Она почувствовала, что все это ей знакомо. Это мир,

каким он представлялся ей в шестнадцать лет. И вот теперь все

исполнилось, и все казалось так просто, так естественно, так

соответствовало ее ожиданиям. Весь мир словно говорил ей:

иначе и нельзя.

Она посмотрела в лицо склонившегося над ней мужчины и ясно

ощутила, что из всех виденных ею лиц это было самым дорогим,

тем, за что можно отдать жизнь, – лицо, в котором не было ни

тени страдания, страха или чувства вины. Линия его рта

выражала гордость, более того, он словно гордился собственной

гордостью. Чеканные линии щек наводили на мысль о

высокомерии, насмешке, презрении, хотя в самом лице не было

и намека на эти качества, оно выглядело

спокойно‑решительным и, несомненно, безжалостно‑невинным,

не позволяющим ни просить прощения, ни дарить его; это лицо

ничего не скрывало и ни от чего не скрывалось, глаза смотрели

без страха и ничего не таили. Она сразу же почувствовала в нем

поразительную наблюдательность. Его глаза вбирали все, ничто

не ускользало от них; зрение служило ему могущественным

каналом ощущений, через него он бесстрашно и радостно

вторгался в мир, навстречу приключениям; и он бесспорно ценил

этот канал превыше всего. Его видение повышало ценность и

его самого, и окружающего его мира; его – потому что он был

наделен таким изумительным даром, мира – потому что мир

оказался достоин столь радостного лицезрения. На миг ей

показалось, что перед ней существо нематериальное, чистое

сознание, – но при этом она никогда еще не ощущала так

явственно присутствие мужчины. Казалось, легкая ткань рубашки

не скрывала, а подчеркивала его статную фигуру, загорелую

кожу, силу и твердость напряженного тела, литую упругость

мышц – да, он казался отлитым из металла, металла с

мягко‑приглушенным блеском, вроде сплава меди и алюминия.

катастрофы, в которой разбился не только самолет. Ей пока не

удавалось сложить разрозненную мозаику воспоминаний, она

еще не могла вспомнить все, что связано с этим именем; она

только осознавала, что оно означало черную пустоту, которую ей

предстояло заполнить.

Сейчас она еще не могла этого сделать, присутствие этого

человека слепило ее – так луч света в темноте мешает

разглядеть очертания теней за ним.

– Значит, это вас я преследовала? – спросила она.

– Да.

Дэгни медленно огляделась. Она лежала в траве на лугу У

подножья нескончаемого гранитного склона, который тянулся

ввысь, в самое небо, на тысячи футов. На другом конце луга

виднелись выступы скал, сосны и березы с блестевшей на

солнце листвой; в отдалении ландшафт замыкался полукружием

высоких гор. Ее самолет был цел, он замер тут же, чуть поодаль,

распластавшись на брюхе. Больше ничего не было видно: ни

другого самолета, ни каких‑либо строений – никаких признаков

присутствия человека.

– Что это за долина? – спросила она.

Он улыбнулся:

– Терминал Таггарта.

– Что это значит?

– Вам это предстоит узнать.

У Дэгни появилось смутное побуждение проверить, остались ли

у нее в запасе силы. Она могла двигать руками и ногами, могла

поднять голову, но при глубоком вдохе появлялась резкая

колющая боль; Дэгни заметила тонкую струйку крови, стекающую

по чулку.

– Отсюда можно выбраться? – спросила она.

Ответ прозвучал серьезно, но улыбка в темно‑зеленых глазах

разгорелась ярче:

– В принципе нельзя. На время – можно.

Она попробовала встать. Он наклонился, чтобы поднять ее, но

она, собравшись с силами, неожиданным быстрым движением

выскользнула из его рук в попытке встать.

– Кажется, я смогу сама… – начала она и рухнула в его объятия,

едва ее ноги коснулись земли: лодыжку молнией пронзила боль.

Он поднял ее на руки и с улыбкой сказал:

– Преломление света, – ответил он. – Вместо дна долины вы

увидели вершину горы высотой в восемь тысяч футов,

расположенной в пяти милях отсюда.

– Что?..

– Вершина горы, которую ни один летчик не выбрал бы для

посадки. Вы видели ее отражение, спроецированное на долину.

– Но как?

– Так же, как возникает мираж в пустыне, – проекция за счет

преломления света в слоях нагретого воздуха.

– То есть?

– С помощью локатора создается экран, способный оградить от

всего и всех… кроме вашей храбрости.

– Что вы имеете в виду?

– Я и мысли не допускал, что кто‑нибудь попытается опустить

самолет до семисот футов над землей. Вы пробили лучевой

экран. А некоторые из этих лучей глушат моторы.

– Так что вы второй раз взяли верх надо мной – ведь никто еще

не пытался идти по моему следу.

– Зачем вам локатор и экран?

– Потому что это место – частная собственность и должно

остаться таковой.

– Что это за место?

– Я вам все покажу, раз уж вы оказались здесь, мисс Таггарт. И

после этого отвечу на все ваши вопросы.

Она промолчала, заметив, что спрашивает обо всем, только не о

нем самом. Он казался неким единым целым, понятным ей с

первого взгляда, неким абсолютом, не разложимым на

составные части, аксиомой, не требующей объяснений. Она

интуитивно поняла его сразу и целиком, и теперь оставалось

подтвердить свое знание опытом.

Он нес ее по узенькой тропинке, которая, извиваясь, вела вниз.

Вокруг на склонах гор неподвижно и строго, словно скульптурные

формы, от которых отсечено все лишнее, высились громадные

сосны. С соснами – воплощением мужественности – резко

контрастировали трепетавшие листвой, пронизанные солнцем

женственные силуэты берез. Солнечные лучи свободно лились

сквозь кисею березовых ветвей, падали на лица, подсвечивая

волосы Галта. Дэгни не видела, что находится вдали, на дне

долины, за поворотами петлявшей по склону тропинки.

вами. Он знает, что по вечерам, в одиночестве, вы любите

слушать только его записи.

– Откуда это ему известно?

– Он узнал это от меня.

Во взгляде, который она бросила на него, читался вопрос,

начинавшийся словами: «А вы‑то сами, черт возьми…» Но она

увидела его глаза, прочитала все в них и рассмеялась, и этот

смех озвучил и объяснил значение его взгляда.

Не надо ни о чем спрашивать, подумала она, не надо ни в чем

сомневаться, не время для вопросов, пока торжественно звучит

эта музыка, пока сквозь залитую солнцем листву льется мелодия

избавления, освобождения, исполняемая точно в соответствии с

замыслом. Еще там, в раскачивавшемся вагоне, ее сердце

жаждало расслышать эти звуки в неровном перестуке колес, еще

тогда ее душа разглядела в этих звуках эту долину, уже той же

ночью перед ней встало солнце нынешнего утра…

У Дэгни перехватило дыхание: тропа завернула, и с высоты

террасы она увидела город в долине.

Впрочем, это был не город, а просто россыпь домов, небольших

современных строений простой, угловатой формы, сверкавших

глазницами больших окон. В отдалении виднелись более

крупные сооружения, и по бледным клубам дыма над ними

можно было предположить, что это промышленная зона. А

прямо перед Дэгни на стройной гранитной колонне,

начинавшейся где‑то внизу, слепя ее и затмевая своим блеском

все остальное, стоял знак доллара высотой в три фута,

сделанный из чистого золота. Он парил над городом, как герб,

фирменный знак, как маяк, и, подобно отражателю, ловил лучи

солнца, рассеивая их в воздухе над крышами, как небесную

благодать.

– Что это? – вырвалось у нее.

– А, это шутка Франциско.

– Какого Франциско? – прошептала она, уже зная ответ.

– Франциско Д'Анкония.

– Он тоже здесь?

– Должен вскоре появиться.

– Что вы имеете в виду, говоря о шутке?

– Он подарил эту эмблему владельцу здешних мест в день

юбилея. А затем и все мы ее признали. Нам понравилась идея.

– Ну конечно, – прошептала Дэгни, – конечно… – Она

улыбнулась Маллигану: – Где же парадный вход?

– Здесь, – ответил он, указывая на свою голову.

– Я потеряла ключ от двери, – просто, без обиды сказала она. –

Я только что потеряла все ключи.

– Ничего, отыщете. Но разрази меня гром, на кой черт вам

понадобилось лететь на самолете?

– Я преследовала.

– Его? – Он показал на Галта.

– Да.

– Вам повезло, что остались живы. Сильно пострадали?

– Кажется, нет.

– Вам придется ответить на кое‑какие вопросы, когда вас

подлатают. – Он круто повернулся и направился к машине, потом

обернулся к Галту: – Что будем делать? Кое–что мы не

предусмотрели – первого штрейкбрехера.

– Первого – кого? – спросила она.

– Выбросьте из головы, – ответил Маллиган и снова обратился к

Галту: – Что будем делать?

– Этим займусь я, – сказал Галт. – Это моя забота. Ты возьмешь

на себя Квентина Дэниэльса.

– Ну, с ним нет проблем. Ему надо только ознакомиться с

местом. Остальное он, кажется, знает.

– Да. Он фактически прошел весь путь самостоятельно. – Галт

заметил, что Дэгни изумленно смотрит на него, и сказал: – Я

должен вас поблагодарить, мисс Таггарт, вы оказали мне честь,

определив стажером ко мне Квентина Дэниэльса. Удачный

выбор.

– А где он? – спросила она. – Вы расскажете мне, что

случилось?

– Мидас встретил нас на летном поле, отвез меня до мой, а

Дэниэльса забрал с собой. Я собирался позавтракать с ними, но

увидел, как ваш самолет пикирует на луг. Я оказался ближе

других к месту происшествия.

– Мы тут же бросились сюда, – сказал Маллиган. – Я подумал: и

поделом ему – тому, кто вел самолет. Я и вообразить не мог, что

за штурвалом сидел один из тех двоих во всем мире, кого я

пощадил бы в любом случае.

– А кто второй? – поинтересовалась она.

Трое мужчин в машине расхохотались, но Маллиган нажал на

тормоза.

– Ах да, – слабым голосом произнесла Дэгни, поняв свою

оплошность: отсюда Вайету некуда было уйти.

Вайет бежал к ним навстречу, он тоже узнал ее. Он уперся

руками в борт машины, и Дэгни открылось его лицо, на котором

играла та же юная, торжествующая улыбка, которую ей однажды

уже довелось видеть – на платформе узловой станции Вайет.

– Дэгни! И ты тоже? Наконец‑то! С нами?

– Нет, – сказал Галт. – Тут другой случай.

– Какой случай?

– Самолет мисс Таггарт разбился. Разве ты не видел?

– Разбился… здесь?

– Да.

– Я слышал самолет, но… – Изумление на его лице сменилось

улыбкой, дружелюбно‑участливой и довольной. – Ах вот что!

Боже мой, Дэгни, ну и дела!

Она беспомощно уставилась на него, не в силах связать

прошлое с настоящим. И так же беспомощно произнесла, как

говорят во сне покойному другу, когда упущен шанс сказать это

ему при жизни, произнесла, помня, как почти два года назад она

упорно набирала его номер и не было ответа, помня, что все это

время она надеялась сказать ему при первой же встрече:

– Я… я пыталась связаться с тобой. Он мягко улыбнулся:

– Мы тоже все время пытались связаться с тобой, Дэгни…

Увидимся сегодня вечером. Не беспокойся, я никуда не денусь,

надеюсь, ты тоже не исчезнешь.

Он помахал рукой остальным и продолжил путь, размахивая

коробкой. Она подняла глаза и, когда Маллиган тронул машину с

места, заметила, что Галт пристально наблюдает за ней. Ее лицо

стало жестким, словно она открыто признавала, что страдает, и

досадовала, что это может доставить ему удовольствие.

– Ладно, – сказала она, – теперь я представляю, каким

спектаклем вы хотите поразить меня.

Но в его лице не было ни жестокости, ни жалости, только

спокойное сознание правоты.

– Мисс Таггарт, у нас здесь первое правило, что каждый должен

сам все увидеть и понять.

Машина остановилась у обособленно стоящего здания. Дом был

Он улыбнулся:

– Это противоречие вам рано или поздно пришлось бы

разрешить, мисс Таггарт.

– Но ведь именно вы разрушили мою линию?

– О нет. Ее погубило противоречие.

Она на минуту прикрыла глаза, затем спросила:

– Все эти истории, которые я слышала о вас, – что в них

правда?

– Все правда.

– Их распространяли вы сами?

– Нет. Зачем? Мне вовсе не хотелось, чтобы обо мне говорили.

– Но вам известно, что вы стали легендой?

– Да.

– Молодой изобретатель из компании «Твентис сенчури мотор» –

это правдивая версия легенды?

– В ее конкретном смысле – да.

Произнести это безразличным тоном Дэгни не смогла, горло у

нее перехватило, и, невольно перейдя на шепот, она спросила:

– Двигатель, который я нашла, его создали вы?

– Да.

Она не могла скрыть вспыхнувший интерес, глаза ее загорелись.

– Тайна преобразования энергии… – начала она и замолчала.

– Я мог бы изложить ее вам за четверть часа, – сказал он в

ответ на ее страстное, хотя и невысказанное желание, – но на

земле нет силы, которая заставила бы меня раскрыть этот

секрет. Если вам понятно это, вы поймете все, что вас

озадачивает, оставляет в недоумении.

– Та ночь… двенадцать лет назад, весной, когда вы покинули

сборище шести тысяч убийц, – тоже правда?

– Да.

– Вы сказали им, что остановите двигатель мира.

– Сказал.

– И что вы сделали?

– Я не сделал ничего, мисс Таггарт. И в этом весь секрет. Она

долго молча смотрела на него. Он ждал, словно читая ее мысли.

– Разрушитель… – беспомощно и удивленно произнесла она.

– …исчадие ада, какого не знал свет, – сказал он, как будто

цитируя, и она узнала собственные слова, – человек, который

лишает мир разума.

– Вы думаете, я смогу улежать? Он улыбнулся:

– Вряд ли.

К тому времени, когда вернулся Галт, она уже оделась. Доктор

Хендрикс рассказал Галту о состоянии пациентки, добавив в

заключение:

– Завтра я зайду еще раз.

– Спасибо, – сказал Галт. – Пришлите мне счет.

– Ни в коем случае, – с негодованием сказала Дэгни. – Я

заплачу сама.

Мужчины весело переглянулись, будто услышали это от

нищенки.

– Разберемся позднее, – сказал Галт.

Когда доктор Хендрикс ушел, она попробовала встать и

двинулась с места, хромая и хватаясь за мебель. Галт подхватил

ее на руки, отнес на кухню и устроил на стуле перед накрытым

для двоих столом.

Она почувствовала, что проголодалась, и этому способствовал

вид стаканов с апельсиновым соком, кофейника, дымившегося

на плите, и блестевших под солнцем на накрытом столе тяжелых

белых тарелок.

– Когда вы в последний раз спали и ели? – спросил он.

– Не помню… Ужинала в поезде… – Она тряхнула головой,

испытывая неловкость в парадоксальной ситуации: тогда она

ужинала с бродягой, убегавшим от безликого и неотступного

мстителя; а теперь этот мститель сидит напротив, попивает

апельсиновый сок и рассматривает ее.

– Как получилось, что вы увязались за мной?

– Я приземлилась в Эфтоне как раз перед тем, как вы взлетели.

Мне сказали, что Квентин Дэниэльс отправился с вами.

– Помню, я видел, как самолет заходил на посадку. Но именно

тогда я впервые не подумал о вас. Полагал, что вы поехали

поездом.

Глядя ему прямо в лицо, она спросила:

– И как я должна это понимать?

– Что именно?

– Что вы впервые не подумали обо мне?

Он выдержал ее взгляд. Она заметила его типичное движение:

обычно неподвижную складку горделивого рта тронула легкая

усмешка.

После долгого молчания она просто, почти мечтательно

спросила:

– И что же вы здесь делаете?

– Живем.

Ей никогда не доводилось слышать, чтобы это слово

приобретало такой реальный смысл.

– Чем занимаетесь вы сами? – спросила она. – Мидас Маллиган

сказал, что вы здесь работаете.

– Здесь я, можно сказать, мастер на все руки.

– Кто‑кто?

– Меня зовут на помощь, когда что‑либо выходит из строя,

энергосистема например.

Дэгни взглянула на него и внезапно подалась вперед, к

электроплите, но ее остановила боль, и она откинулась назад,

на спинку стула.

Он усмехнулся:

– Вот именно, но не стоит так волноваться, не то доктор

Хендрикс уложит вас в постель.

– Энергосистема… – выдавила она из себя. – Здесь есть

энергосистема… и она работает от вашего двигателя?

– Да.

– Он создан? Работает? На ходу?

– Благодаря ему приготовлен ваш завтрак.

– Я хочу его видеть!

Не стоит увечить себя, стараясь дотянуться до электроплиты.

Обыкновенная плита, ничего особенного, только обходится в сто

раз дешевле. И это все, что вам удастся здесь увидеть, мисс

Таггарт.

– Вы обещали показать мне долину.

– Я вам ее покажу. Но не генератор.

– Мы отправимся сразу после завтрака?

– Если вы так хотите и если сможете.

– Я могу двигаться.

Он встал, подошел к телефону и набрал номер.

– Алло, Мидас?.. Да… Он сделал? Да, с ней все в порядке… Ты

одолжишь мне машину на сегодня?.. Спасибо. Тариф обычный –

двадцать пять центов… Сейчас можно прислать? Нет ли у тебя

какой‑нибудь трости? Ей понадобится… Сегодня вечером? Да,

пожалуй. Охотно. Спасибо. – Он повесил трубку.

все в порядке?

– Да. Не волнуйтесь. Присядьте.

– Не представляю, как можно забыть слово чести. Не могу

объяснить, что со мной приключилось.

– А мне понятно.

– Мисс Таггарт, я работал над этим долгие месяцы, над этой

самой гипотезой, и чем больше я влезал в нее, тем безнадежней

казалось получить результат. Я не выходил из лаборатории два

дня, все пытался решить уравнение, которое мне никак не

давалось. Но я бы скорей умер там же у доски, чем сдался.

Когда он появился, была уже ночь. Я и не заметил его

появления. Он сказал, что хочет поговорить со мной, но я

отмахнулся, попросил подождать и вернулся к уравнению.

Кажется, я забыл о его присутствии. Не знаю, как долго он стоял,

наблюдая за мной, помню только, что внезапно надо мной

возникла его рука, стерла все, что я написал на доске, и

написала одно коротенькое уравнение. Тогда‑то я заметил его!

Тогда‑то я закричал что есть мочи, потому что это не было

решение задачи, связанной с двигателем, но это был путь к

нему, путь, которого я не заметил, о котором даже не

подозревал, но тотчас понял, куда он ведет! Помню, как я

кричал: «Откуда вы знаете?» – а он отвечал, указывая на

фотографию двигателя: «Я тот, кто его создал». И больше, мисс

Таггарт, я ничего не помню… то есть не помню ничего о себе,

потому что потом мы беседовали о статическом электричестве, о

превращении энергии и о двигателе.

– Всю дорогу сюда мы говорили о физике, – вставил Галт.

– Да, я помню, вы спросили, поеду ли я с вами, – сказал

Дэниэльс, – готов ли я бросить все и никогда не возвращаться

обратно… Бросить все! Оставить дышащий на ладан институт,

который скоро порастет бурьяном, бросить перспективу на всю

жизнь остаться ночным сторожем, оставить Висли Мауча и указ

десять двести восемьдесят девять и забыть о недочеловеках,

которые ползают на брюхе и хрюкают о том, что разума не

существует… Мисс Таггарт, – он самозабвенно рассмеялся, – он

спрашивал меня, готов ли я бросить все это, чтобы отправиться

с ним. Ему пришлось повторить свое предложение, потому что я

сначала ему не поверил. Я не мог поверить, что кому‑то могут

предложить такую вещь, что здесь вообще возможен какой‑то

Она сидела рядом с Галтом, который вел машину, огибая город,

к дому Маллигана. Дом стоял на гребне горы, самый большой в

этих местах, единственный двухэтажный жилой дом,

причудливое сочетание старинной крепости и виллы с мощными

гранитными стенами и широкими открытыми террасами. Галт

остановился, чтобы высадить Дэниэльса, и отправился дальше

по извилистой дороге, медленно поднимавшейся в горы. Думая о

богатстве Маллигана, о роскошном автомобиле, который вел,

положив руки на руль, Галт, Дэгни невольно задумалась, а богат

ли сам Галт. Она посмотрела на его одежду: серые брюки и

белая рубашка явно предназначались для долгой носки, узкий

кожаный ремень на поясе потрескался, часы на запястье

безусловно были надежным, точным прибором, но сделаны из

простой нержавеющей стали. Единственным, что наводило на

мысль о богатстве, был цвет его волос – на ветру их пряди

трепетали, как струи жидкого золота и меда.

Внезапно она увидела за поворотом дороги зеленые луга и, в

отдалении, ферму. Там паслись стада овец, бродили лошади,

виднелись просторные скотные дворы с загородками для свиней,

а еще дальше стоял металлический ангар, весьма странно

смотревшийся рядом. К ним спешил мужчина в яркой ковбойской

рубахе. Галт остановил машину и помахал ему, но ничего не

произнес в ответ на вопросительный взгляд Дэгни. Он дал ей

возможность убедиться самой: мужчина приблизился, и она

увидела, что это Дуайт Сандерс.

– Здравствуйте, мисс Таггарт, – сказал он улыбаясь. Она молча

смотрела на его закатанные рукава, тяжелые сапоги, на стада

скота.

– Так вот что осталось от фирмы «Сандерс эйркрафт», –

произнесла она.

– Не только. Есть еще великолепный самолет, которым вы

проутюжили горы.

– А, вам уже известно об этом Да, это был один из ваших

самолетов. Прекрасная машина. Боюсь только, я изрядно ее

повредила.

– Вам придется отремонтировать его.

– Думаю, у него распорото брюхо. Никто не сможет восстановить

его.

– Я смогу.

Дэгни снова и снова пробежала взглядом путь, прочерченный его

рукой, и, немного помолчав, сказала:

– Да, я вижу.

– Теперь вы не сомневаетесь, что я смогу отремонтировать ваш

самолет?

– Теперь нет. А вы его видели?

– Видел. Мидас вызвал сразу двух докторов – одного для вас,

Хендрикса, а другого для вашего самолета – меня. Самолет

можно привести в порядок. Но это обойдется не дешево.

– А именно?

– Двести долларов.

– Двести долларов? – не поверив, переспросила она; цена

показалась ей слишком низкой.

– Золотом, мисс Таггарт.

– О!.. И где я могу купить золота?

– Это невозможно, – сказал Галт.

Она с вызовом повела головой в его сторону:

– Невозможно?

– Невозможно. Там, откуда вы прибыли. Ваши законы не

позволяют этого.

– А ваши?

– Позволяют.

– Тогда продайте мне. Назовите обменный курс. Укажите любую

сумму в моей валюте.

– В вашей валюте? Но у вас нет ни гроша, мисс Таггарт.

– Как? – Таких слов наследница Таггарта не ожидала когда‑либо

услышать.

– В этой долине вы человек без гроша. У вас миллионы в акциях

«Таггарт трансконтинентал», но здесь на них не купишь и фунта

бекона на свиноферме Сандерса.

– Понятно.

Галт улыбнулся и повернулся к Сандерсу:

– Приступай к ремонту. Рано или поздно мисс Таггарт заплатит

тебе.

Он включил стартер, и они поехали дальше. Дэгни сидела прямо

и неподвижно, ни о чем не спрашивая.

В разрыве скал блеснула яркой синевой волнистая гладь. Дорога

кончилась. Еще мгновение, и Дэгни поняла: они выехали к озеру.

Его воды, казалось, вобрали в себя и сгустили голубизну небес и

– Те, кого хотят там. – Он довольно рассмеялся. – Как давно я

бросил вас, мисс Таггарт? Меньше трех лет назад? Я отказался

построить для вас линию Джона Галта. И где ваша линия

теперь? А вот мои линии появились и выросли: когда я взялся за

дело, здесь была всего пара миль построенных Маллиганом

линий, а теперь их сотни миль – водопровод, связь, и все в

пределах этой долины.

Макнамара видел, как на лице Дэгни невольно вспыхнули

интерес и удивление понимающего толк в таких вещах человека.

Он расплылся в улыбке и, глядя на ее спутника, мягко сказал:

– Мисс Таггарт, что касается линии Джона Галта, то, если

подумать, не я, а вы ее бросили. Я же следовал ей.

Она тоже взглянула на Галта. Галт следил за ее лицом, но на его

лице она ничего не смогла прочесть.

Когда они отправились дальше вдоль берега озера, она

спросила:

– Вы намеренно выбрали этот маршрут? Вы показываете мне

людей, которых… – Она запнулась, испытывая необъяснимое

нежелание договаривать, потом сказала: – Которых я потеряла?

– Я показываю вам людей, которых увел у вас, – твердо ответил

он.

Вот почему, подумала она, он не чувствует себя ни чем

виноватым; он угадал и высказал слова, которых она не

произнесла, щадя его; он отверг добрые побуждения, которые

расходились с его убеждениями, и, будучи твердо уверен в своей

правоте, гордо высказал то, что она собиралась выдвинуть

обвинением против него.

Вскоре они увидели впереди выдвинутый в озеро деревянный

пирс. На залитых солнцем досках лежала, вытянувшись во весь

рост и следя за целой батареей удочек, молодая женщина. Она

обернулась на шум мотора, быстрым, быть может, даже слишком

стремительным рывком поднялась с деревянного настила и

помчалась им навстречу. На ней были брюки, закатанные выше

колен на голых ногах. У нее были темные растрепанные волосы

и большие глаза. Галт помахал ей рукой.

– Привет, Джон! Когда ты вернулся?

– Сегодня утром, – улыбаясь, ответил он и проехал мимо.

Дэгни обернулась и заметила взгляд, которым молодая женщина

смотрела вслед Галту. И хотя в этом обожающем взгляде был

кондуктор с «Кометы».

Она рассмеялась:

– И все же это Пятый концерт Ричарда Хэйли, да?

– Точно, – ответил он. – Но вы ведь не думаете, что я мог

сказать это штрейкбрехеру?

– Кому?

– Я тебе за что плачу? – сказал, приблизившись, Эллис Вайет.

Юноша цокнул языком и бросился назад к рычагу, который на

минуту оставил.

– Я не мисс Таггарт, которая не могла бы тебя вышвырнуть за

безделье.

– Я ушел с железной дороги и поэтому тоже, мисс Таггарт, –

сказал юноша.

– Ты знала, что я увел его у тебя? – спросил Вайет. – Он был

твоим лучшим кондуктором, а теперь он мой лучший вахтенный,

но ни тебе, ни мне не удержать его у себя навсегда. Он первый

ученик Хэйли.

Она улыбнулась:

– Знаю, у вас здесь принято использовать на самой никчемной

работе только аристократов.

– Верно, все они аристократы, – сказал Вайет, – потому что

знают: нет никчемной работы, а есть никчемные люди, которых

не устроит никакая работа.

Сверху на них, прислушиваясь к разговору, с любопытством

смотрел крепыш – напарник юноши. Она всмотрелась в него, он

выглядел как водитель грузовика, поэтому она спросила:

– А вы кем были там? Наверно, профессором сравнительной

филологии?

– Куда мне! – ответил он. – Я был водителем. – И добавил: – Но

это было мне не по душе.

Эллис Вайет поглядывал вокруг с видом горделивого юнца,

ожидающего похвалы, важностью хозяина, дающего

официальный прием, и напряженным ожиданием художника на

открытии своей выставки. Дэгни улыбнулась и спросила,

указывая на оборудование:

– Собственный метод?

– М‑да.

– Тот, над которым ты работал там, на земле? – Последнее

слово слетело у нее с языка непроизвольно, и она поперхнулась.

только то, что сберегает мое время и удлиняет жизнь, а не то,

что их пожирает. Рынок образуют те, кто производит, а не те, кто

потребляет. Я работаю с носителями жизни, а не с людоедами.

Если я добываю нефть с меньшими затратами, я меньше требую

за нее с людей, которым ее продаю, чтобы получить от них то, в

чем нуждаюсь. Я увеличиваю время их жизни с каждым

галлоном нефти, который они сжигают. А поскольку они подобны

мне, они ускоряют свое производство, таким образом каждый из

них вместе с хлебом, одеждой, металлом, древесиной, которые я

у них покупаю, дарит минуту, час, день жизни… – Тут он взглянул

на Галта. – Лишний год прибавляется с каждым месяцем

покупаемой мною электроэнергии. Вот каков наш рынок, вот как

он работает на нас, но вовне дело обстоит иначе. В какую

канализацию там спускали наши дни, жизни, энергию? В какую

бездонную выгребную яму – и без всякой компенсации?! Здесь

мы торгуем достижениями, а не неудачами, ценностями, а не

потребностями. Мы свободны друг от друга, но растем вместе

друг с другом. Что такое богатство, Дэгни? Что может быть

дороже возможности распоряжаться собственной жизнью и

тратить ее на развитие? Все живое должно расти и развиваться.

Жизнь не может остановиться. Живое должно расти, иначе оно

погибнет. Смотри! – Он указал на росток, с трудом

выбирающийся из‑под тяжелой каменной глыбы, длинный

истерзанный стебелек, весь перекрученный от непосильной

борьбы, с повисшими лохмотьями несформировавшихся

листьев, всего лишь зеленоватый побег, рвущийся к солнцу в

последнем, отчаянном, слабеющем усилии. – Вот что делают с

нами там, в аду. По‑твоему, я могу с этим смириться?

– Нет, – прошептала она.

– А он может? – Вайет указал на Галта.

– Упаси Бог!

– Тогда не удивляйся ничему, что увидишь в этой долине.

Она молчала, когда они тронулись в путь. Галт тоже ничего не

сказал.

Она увидела, как на покрытом густым лесом склоне отдаленной

горы покачнулась сосна и, описав дугу, подобно часовой стрелке,

рухнула наземь, пропав из виду. Было ясно, что это дело рук

человека.

– Кто этот лесоруб?

Она крепко пожала ее.

– Здравствуй, – тихо сказала она, не зная, что приветствует: то

ли прошлое, то ли будущее. Потом недоуменно покачала

головой и добавила: – А почему ты не сажаешь картошку или не

тачаешь сапоги, как все тут? Как тебе удалось остаться при

своем деле?

– Верно, здесь производит обувь Кальвин Этвуд из Энергосетей

города Нью‑Йорка. Но моя профессия – одна из старейших, на

нее повсюду спрос. И все же пришлось побороться. Сначала

пришлось разорить конкурента.

– Что?

Он ухмыльнулся и указал на застекленную дверь, ведущую в

залитую солнцем комнату.

– Там сидит разорившийся конкурент, – сказал он. Она увидела

молодого мужчину, склонившегося над длинным столом. Он

работал над сложной моделью для отливки наконечника дрели.

У него были красивые, крепкие, как у концертирующего пианиста,

кисти рук и суровое лицо сосредоточившегося на операции

хирурга.

– Он скульптор, – сказал Стоктон. – Когда я здесь появился, у

него с партнером было что‑то вроде простейшей литейки в

сочетании с ремонтной мастерской. Я открыл настоящий

литейный цех и перебил у него всех заказчиков. Парню были не

по зубам заказы, которые выполнял я, да и вообще, литьем он

занимался постольку поскольку, главным для него все равно

оставалась скульптура, вот он и перешел работать ко мне.

Теперь за более короткий рабочий день он получает больше,

чем зарабатывал в своей литейке. Его партнером был химик, он

занялся сельским хозяйством, получил химическое удобрение,

которое удвоило урожаи… Ты, кажется, упоминала о

картофеле?.. Так урожаи картофеля выросли даже больше чем в

два раза.

– Тогда и тебя могут вытеснить из бизнеса?

– Конечно. В любой момент. Я знаю одного, который, когда сюда

попадет, и сможет, и захочет это сделать. Ну и что? Да я пойду к

нему подсобником. Он по этой долине метеором промчится. С

ним все утроят производительность .

– Кто же это?

– Хэнк Реардэн.

тот день из кабинета Денеггера, был он, Джон Галт. Но его лицо

никак не откликнулось: он смотрел с выражением уважительной

строгости, которое появляется у человека, стоящего перед

неопровержимой истиной.

– Вот уж никак не ожидала, – тихо произнесла она, – снова

увидеть вас.

Денеггер смотрел на нее как на многообещающего ребенка,

которого когда‑то открыл и которым теперь снисходительно

любовался.

– Я знаю, – сказал он. – Но что вас так удивляет?

– Меня удивляет… Ваша одежда, она просто ужасна.

– Что же в ней ужасного?

– Это что же, конец вашей карьеры?

– Да нет же, наоборот – начало!

– К чему же вы стремитесь?

– Хочу заняться горным делом, добычей – но не угля, а

железной руды.

– Где?

Он показал на горы:

– Тут поблизости. Вы же знаете, что Мидас Маллиган не делает

неудачных капиталовложений. Просто диво, что можно найти

среди этих скал. Надо только уметь искать. Этим я сейчас и

занят – ищу.

– А если не найдете никакой железной руды? Он пожал плечами:

– Есть и другие занятия. Мне всегда не хватало времени,

вернее, не было того, на что стоило потратить время.

Она с любопытством взглянула на Стоктона:

– Не готовишь ли ты себе очень опасного конкурента?

– Именно таких людей и предпочитаю нанимать на работу.

Дэгни, не слишком ли долго ты жила среди паразитов? Неужели

ты пришла к убеждению, что способности одного человека –

угроза другому?

– Вовсе нет! Но я уже начала думать, что расхожусь во мнениях

со всем миром.

– Всякий, кто боится нанять на работу лучшего специалиста,

ничего не стоит в деле, которым занимается, и должен бросить

его. По‑моему, предприниматель, отвергающий специалистов за

то, что они слишком хороши, омерзительнее всех на свете. Я

всегда держался этого мнения. Эй, что тут смешного?

короткими рукавами, с седыми висками и строгим профилем

взвешивал сливочное масло для миловидной молодой женщины,

стоявшей у прилавка в легкой, воздушной позе танцовщицы.

Подол ее простого платьица слегка раздувал ветер, отчего оно

походило на бальный наряд. Дэгни невольно улыбнулась, хотя

джентльменом был сам Лоуренс Хэммонд.

Магазины помещались в небольших одноэтажных домах.

Проезжая мимо, Дэгни читала на вывесках знакомые имена,

словно заголовки на страницах книги, которую машина

перелистывала на ходу: «Универмаг Маллигана», «Кожаные

изделия Этвуда», «Строительные материалы Нильсена», а за

ними – знак доллара над входом в небольшой кирпичный

заводик с вывеской «Табачная компания Маллигана».

– И кто же еще в компании кроме Мидаса Маллигана? –

поинтересовалась она.

– Доктор Экстон, – ответил Галт.

Прохожих было немного, в основном мужчины, все шли быстро и

целеустремленно, по‑видимому, по делу. Один за другим они

останавливались, завидя машину, махали Галту и, узнав Дэгни,

смотрели на нее с интересом, но без удивления.

– Меня тоже здесь давно ждали? – спросила она.

– И сейчас ждут, – ответил он.

На обочине дороги она увидела сооружение из стеклянных

панелей, соединенных деревянной рамой, на миг ей показалось,

что это лишь рама для портрета женщины – высокой, хрупкой

женщины со светло‑русыми волосами и лицом такой красоты,

что расстояние, казалось, скрадывало ее, словно художник смог

лишь намекнуть на эту дивную красоту, но не сумел зримо

воплотить ее. Через минуту женщина повела головой, и Дэгни

поняла, что внутри сооружения сидят за столиками люди, что это

кафетерий, а женщина стоит за стойкой, – и это Кей Ладлоу,

кинозвезда, которую, раз увидев, невозможно было забыть,

звезда, которая покинула экран и исчезла пять лет назад, а на

смену ей пришли девицы с неразличимыми именами и

взаимозаменяемыми лицами. Узнав актрису и поразившись,

Дэгни подумала о нынешней кинопродукции и решила, что этот

кафетерий значительно более достойное место для красоты Кей

Ладлоу, чем роль в фильме, восхваляющем посредственность за

отсутствие блеска.

Он показал рукой на город, на дорогу позади.

– А что я делаю? – спросил он.

Дальше они ехали молча. Спустя некоторое время она сухим,

ироничным тоном задала вопрос из области статистики:

– И какое же состояние нажил у вас Мидас Маллиган? Он

показал вперед:

– Судите сами.

Дорога извивалась по всхолмленной долине, приближаясь к

жилым строениям. Дома не выстраивались в линию, а

рассыпались на неравном расстоянии друг от друга по

возвышениям и впадинам, они были просты и невелики,

возведены из местных материалов, в основном из гранита и

сосны, но свидетельствовали о большой изобретательности и

экономии сил. Казалось, каждый возводился трудом одного

человека; ни один дом не походил на другой; единственным, что

их сближало, было общее впечатление: их строили, уяснив

замысел и затем реализовав его. Время от времени Галт

показывал то на один дом, то на другой, выбирая известные ей

имена. Это звучало как выдержки из перечня самой влиятельной

биржи мира или как наградной список:

– Кен Денеггер… Тед Нильсен… Лоуренс Хэммонд… Роджер

Марш… Эллис Вайет… Оуэн Келлог… доктор Экстон.

Последним показалось жилище доктора Экстона – небольшой

коттедж с просторной террасой на гребне, за которым

вздымались крутые склоны гор. Дорога миновала его и

серпантином устремилась вверх. Проезжая часть сузилась до

тропы, зажатой между древними соснами с высокими прямыми

стволами, строгими колоннами устремившимися в небо; их ветви

сходились в вышине, погружая тропу в сумеречную тишину. На

этой узкой полоске земли не было следов колес, ее забыли, ею

не пользовались; всего несколько минут, несколько поворотов

дороги – и ты оказываешься далеко от обитаемых мест, где уже

ничто не снимало гнета тишины, кроме редких прорывов потока

солнечных лучей, находивших время от времени лазейку в

высоком навесе ветвей.

Вид дома, внезапно возникшего в конце тропы, подействовал на

Дэгни, как внезапный удар гонга; дом стоял в полном

одиночестве, укрывшись от людей; он выглядел как тайное

убежище, приют большой печали и вызов обществу. Это был

открыто и требовательно спросила:

– Что вам об этом известно?

– С его слов ничего. Только судя по тону его голоса, когда он

заговаривал о вас.

Она опустила голову, уловив в его ответе, в едва заметном

усилии сохранить ровную интонацию намек на душевную боль.

Он включил стартер, шум мотора взорвал то, что они поведали

друг другу, не сказав ни слова, и они двинулись дальше.

Тропа расширилась, нацелясь на зону солнечного света впереди.

Дэгни заметила среди ветвей сверканье проводов.

Машина въехала на расчищенную площадку. На скалистом

подъеме у подножия холма стояло неприметное строеньице,

простой каменный куб размером не больше кладовки; окон не

было, не было вообще никаких отверстий, только дверь из

полированной стали. На крыше гнездилось сложное

переплетение антенн. Галт собирался проехать мимо, не

останавливаясь, но Дэгни, невольно вздрогнув, внезапно

спросила:

– А это что?

Она заметила, что он улыбнулся:

– Электростанция.

– Пожалуйста, остановите!

Он повиновался и остановил машину у подножия холма. Сделав

несколько шагов по скалистому грунту, Дэгни замерла, будто

больше не было необходимости идти дальше, куда‑то

подниматься. У нее возникло такое же ощущение, как тогда,

когда ее глазам открылась долина – в тот момент, который

связывал начало с целью.

Она стояла и смотрела на это сооружение, ее сознание без

остатка заполнилось этим видом и неким невыразимым чувством

– но она давно поняла, что чувство всегда лишь подытоживает

сумму, собранную сознанием; и то, что она сейчас чувствовала,

было мгновенно подведенным итогом многих мыслей, которые

даже не требовали словесного выражения, итогом длинной

прогрессии; голосом, рупором которого было чувство, и этот

голос говорил ей: если бы она держалась за Квентина

Дэниэльса, не имея никакой надежды использовать двигатель,

лишь ради того, чтобы знать, что это творение человеческого

ума не исчезло бесследно… если бы она, как отягощенный

который его добился, мощи его гениального прозрения,

видевшего мир как вместилище радости, убежденного, что цель,

предназначение и смысл жизни – в труде ради достижения

собственного счастья.

Вход в строение закрывал прямой гладкий лист нержавеющей

стали, отсвечивавший на солнце мягким голубоватым отблеском.

Над дверью была выбита в камне надпись – единственное

отступление от прямолинейной суровости сооружения. Она

гласила:

«Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду

жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю

другого человека жить ради меня».

Дэгни повернулась к Галту. Он стоял рядом, он подошел к ней,

она знала, что клятва – это его приветствие. Она смотрела на

создателя двигателя и видела человека труда – в привычном

окружении, занятого привычным делом; поза его была легкой и

непринужденной, более естественной, чем у других, не было

ощущения веса, тяжести, он великолепно владел своим телом и

был безупречно скоординирован – высокая фигура в простой

одежде: тонкая рубашка, легкие брюки, пояс вокруг узкой

талии… и разбросанные легким ветерком непокрытые пряди

отливающих мягким металлом волос. Дэгни смотрела на него так

же, как только что смотрела на его творение.

Внезапно она поняла, что первые слова, которые они сказали

друг другу, все еще звучат, заполняя молчание, что все

сказанное позже произносилось на фоне этих слов, что Галт все

время помнил и не позволял ей забыть эти слова. Внезапно она

осознала, что они одни, и это ощущение лишь подчеркнуло этот

факт, не давая повода к намекам, но сохраняя всю значимость

невысказанного, обостряя ее. Они были одни в умолкшем лесу,

рядом с сооружением, напоминающим языческий храм, и Дэгни

понимала, каким должен быть по канону ритуал поклонения и

что следует возложить на подобный алтарь. Она ощутила, как ее

горло сжалось, голова слегка откинулась назад, и почувствовала

лишь легкое дуновение ветерка в волосах, но ей казалось, что

она опрокинулась на спину, опираясь о воздух, не видя ничего,

кроме его ног и рта. Он стоял, наблюдая за ней, его лицо было

неподвижно, если не считать легкого движения век, – он

зажмурился, будто в глаза брызнул слишком сильный свет. Это

вырезанные в камне, медленно и размеренно произнес их, будто

вновь принося клятву. В его голосе не было эмоций, не было

ничего, кроме неторопливой чистоты произносимых звуков и

полного осознания их смысла, но Дэгни понимала, что

присутствует при самом торжественном моменте своей жизни:

она лицезрела обнаженную душу человека, осознавала цену,

которую эта душа платила, чтобы изречь эту клятву; она

слышала эхо того дня, когда он произнес ее впервые, полностью

осознавая, что это значило для его будущей жизни; она ясно

представляла себе, каков этот человек, поднявшийся в тот

темный весенний вечер, когда шесть тысяч других остались

сидеть, понимала, почему они испугались его. Она осознавала,

что в этом заключены начало и сущность всего случившегося в

мире за последние двенадцать лет, понимала, что значение

этого выше, чем скрытый в строении двигатель; чувствовала и

понимала все это, вслушиваясь в голос человека, который вновь

давал клятву, вновь посвящал себя делу своей жизни:

– Клянусь своей жизнью… и любовью к ней… что ни когда не

буду жить ради другого человека… и никогда не попрошу и не

заставлю другого человека… жить… ради меня.

Дэгни совсем не удивилась, – казалось, не было ничего не то что

удивительного, просто значительного в том, что с последним

звуком голоса Галта дверь медленно растворилась, отступив в

темноту помещения. В тот же момент, когда внутри зажегся свет,

Галт взялся за дверную ручку и снова плотно затворил дверь со

щелчком мощного замка.

– Звуковой замок, – безмятежно пояснил он. – Это предложение

содержит комбинацию звуков, необходимых для того, чтобы

отпереть дверь. Не имею ничего против того, чтобы открыть вам

этот секрет, потому что знаю, что вам не произнести эти слова,

пока вы не вложите в них то значение, которое в них вложил я.

Дэгни наклонила голову:

– Не буду и пытаться.

Она медленно пошла за ним к машине, чувствуя, что силы ее на

исходе. Она откинулась на сиденье и закрыла глаза, едва

расслышав звук стартера. Накопившееся напряжение,

потрясение бессонных часов вновь разом обрушилось на нее,

пробив барьер натянутых, как струны, нервов. Она безмолвно

застыла, не в силах ни думать, ни реагировать, ни бороться,

лицо спокойно, волосы гладко причесаны, поза уверенная и

свободная, она выглядела так, будто стояла на пороге своего

кабинета в здании Таггарта, если не считать легкого наклона

тела, опиравшегося на трость. Минуту он сидел и смотрел на

нее, и она, удивляясь, спросила себя: почему она уверена, что

он видит ее именно такой – в дверях кабинета, словно он

представлял ее такой уже давно и запретил себе видеть.

Она села рядом с ним в машину, не испытывая желания

говорить, зная, что ни один из них не может скрыть смысл этого

молчания. В дальних домах в долине зажигались огни, потом

впереди засветились окна дома Маллигана. Она спросила:

– Кто там будет?

– Кое‑кто из ваших последних друзей, – ответил он, – и из

первых моих.

Мидас Маллиган встретил их у двери. Она заметила, что его

мрачновато‑квадратное лицо не столь уж бесстрастно, как ей

казалось; сейчас оно выражало удовлетворение, но и это

выражение не смогло смягчить его черт, оно просто столкнуло

их, как кремни, отчего по лицу рассыпались искорки веселья и в

уголках глаз появился новый блеск, и это веселье было

проницательней и настойчивей, но и теплее, чем его улыбка.

Он распахнул дверь в дом, поведя рукой чуть медленнее, чем

обычно, и этим еле заметно подчеркнул торжественность своего

жеста. Войдя в гостиную, Дэгни увидела семерых мужчин,

поднявшихся с мест при ее появлении.

– Господа, «Таггарт трансконтинентал», – объявил Мидас

Маллиган.

Он сказал это улыбаясь, но серьезно, в его голосе было что‑то,

отчего название компании прозвучало так же, как во времена

Нэта Таггарта, – звучным и почетным титулом.

Она медленно склонила голову, приветствуя собравшихся, зная,

что перед ней люди, чьи понятия о чести и достоинстве подобны

ее понятиям, что они так же чтят славное имя дороги, как она

сама. Внезапно Дэгни остро, с тайной давней грустью осознала,

как все эти годы мечтала добиться такого почтения.

Ее взгляд неторопливо обошел всех, от лица к лицу, приветствуя

каждого в отдельности – Эллиса Вайета, Кена Денеггера, Хью

Экстона, доктора Хендрикса, Квентина Дэниэльса. Маллиган

назвал имена еще двоих – Ричарда Хэйли и судьи

похоже на детскую мечту, когда думаешь, что когда‑нибудь на

небесах увидишь великих людей прошлого, которых не довелось

видеть на этом свете, и из минувших веков выбираешь тех, кого

хотелось бы увидеть.

– Вот один из ключей к природе нашей тайны, – сказал Экстон. –

Спросите себя, надо ли, чтобы мечта о небесах и величии,

применительно к нам, ждала своего осуществления после нашей

кончины, – или же она может стать реальностью здесь, сейчас,

на этом свете.

– Я знаю ответ, – прошептала она.

– А если бы вы встретили тех великих людей на том свете, что

бы вы им сказали?

– Просто… просто… «привет», наверное.

– Нет, это не все, – сказал Денеггер. – Вам захотелось бы

кое‑что услышать от них. Я тоже не знал этого, пока не увидел

его, – он показал на Галта, – и он не сказал мне об этом. Тогда я

понял, мисс Таггарт, чего мне всегда не хватало: вам хотелось

бы, чтобы они посмотрели на вас и сказали: «Молодчина!»

Она опустила голову и молча кивнула, так, чтобы никто не

заметил, что у нее на глазах вдруг выступили слезы.

– Что ж, пусть будет так, – не унимался Денеггер. – Молодчина,

Дэгни! Просто молодчина, даже слишком… Ну а теперь настало

время отдохнуть от той ноши, которую никому из нас не

следовало бы взваливать себе на плечи.

– Замолчи, – вмешался Мидас Маллиган, тревожно и заботливо

поглядывая на ее лицо.

Но она, улыбаясь, подняла голову.

– Спасибо, – сказала она Денеггеру.

– Раз уж вы заговорили об отдыхе, дайте же ей отдохнуть, –

продолжал Маллиган. – У нее был слишком тяжелый день.

– Ничего. – Она улыбалась. – Продолжайте, говорите, о чем вы

подумали.

– Позже, – настоял на своем Маллиган.

На стол подавали Маллиган и Экстон, которым помогал Квентин

Дэниэльс. Еду разносили на небольших серебряных подносах,

ставя их на подлокотники кресел. Все заняли места, в окнах

догорали небеса, в бокалах сверкал искрами электрический свет.

В комнате царил дух роскоши, но это была роскошь изысканной

простоты. Дэгни отметила дорогую мебель, подобранную исходя

– Я написал его десять лет назад. Мы называем его «Песнь

свободных». Спасибо, что узнали его по нескольким нотам… Да,

я знаю… Да, вы знали мои сочинения и поэтому, услышав этот

концерт, смогли понять, что в нем я высказал все, что стремился

сообщить и выразить. Он посвящен ему. – Он указал на Галта. –

О нет, мисс Таггарт, я не бросил писать музыку. Почему вы так

подумали? За последние десять лет я написал больше, чем

когда‑либо в жизни. Буду рад исполнить для вас, что захотите,

когда вы навестите меня… Нет, мисс Таггарт, там ничего не будет

опубликовано. За этими горами не прозвучит ни единой ноты.

– Нет, мисс Таггарт, я не оставил медицину, – сказал доктор

Хендрикс в ответ на ее вопрос. – Последние шесть лет я

занимаюсь исследованиями. Я открыл метод защиты стенок

кровеносных сосудов мозга от непредсказуемых повреждений,

которые приводят к инсульту. Это снимет угрозу внезапного

паралича… О нет, ни слова об этом методе не станет известно

там.

– Право, мисс Таггарт? – спросил ее судья Наррагансетт. – Какое

право? Не я прекратил заниматься правом. Само право

перестало существовать. Но я до сих пор работаю в избранной

мною области – служении справедливости… Нет,

справедливость не исчезла. Как это можно? Люди могут потерять

ее из виду, и тогда справедливость становится для них

губительной. Но бытие не может ли шиться справедливости, ибо

второе – атрибут первого, поскольку справедливость есть акт

признания существующего… Да, я не оставлял своей профессии.

Я работаю над трактатом, посвященным философии права. Я

докажу, что самое страшное зло, подстерегающее человечество,

самое разрушительное и ужасающее из всего, что изобретено

людьми, это необъективные законы… Нет, мисс Таггарт, там мой

трактат не будет опубликован.

– Чем я занимаюсь, мисс Таггарт? – отвечал Мидас Маллиган. –

Моя тема – переливание крови. Этим я все еще занимаюсь. Моя

задача – снабжать жизненными соками растения, способные к

росту. Но спросите доктора Хендрикса, спасет ли новая кровь

тело, которое отказывается функционировать, гниющий остов,

который рассчитывает существовать без усилий. Мой банк крови

– золото. Золото – вот животворный сок, энергетическое топливо,

способное творить чудеса, но топливо бесполезно, если нет

пробирались по щеке к виску.

– На протяжении всей истории, – продолжал он, – разум

считался злом; его унижали, объявляя еретиком, материалистом,

эксплуататором; преследовали – ссылали, лишали прав,

экспроприировали; мордовали – высмеивали, пытали, казнили.

Тот, кто брал на себя ответственность смотреть на мир глазами

мыслящего существа и делать логически неизбежные выводы,

испивал полную чашу страданий. Между тем, лишь благодаря

тому, что такие люди, куда бы ни бросила их судьба – в темницу,

жалкую лачугу, келью философа, лавку торговца, – не

прекращали мыслить, только благодаря этому и сообразно мере

этого человечество способно было выжить. Веками человечество

постоянно поклонялось невежеству, жестокости, разложению, и

лишь по милосердию этих страдальцев, которые видели, что

пшенице для роста нужна вода, что камни, выложенные

полукругом, образуют прочную арку, что дважды два четыре, что

пыткой не добиться любви и что разрушение не способствует

жизни, – только по милости этих людей остальные научились

испытывать моменты, когда в них зажигалась искра осознания

себя людьми, и только сумма таких моментов дала им

возможность продлить свое существование. Именно человек

разума научил людей выпекать хлеб, залечивать раны, ковать

оружие и строить тюрьмы, в которые они бросали его. Человек

исключительной энергии и великой щедрости, он знал, что

прозябание не есть удел человечества, бессилие не есть его

природа, что изобретательность ума – его самая благородная,

восхитительная черта, что в этом его сила. И во имя этой любви

к жизни, которую испытывал лишь он один, он продолжал

работать, чего бы это ему ни стоило, – работать на своих

гонителей, тюремщиков, мучителей, спасая их ценой своей

жизни. В этом была его слава и его грех – ему внушили

необходимость стыдиться своей славы и брать на себя роль

жертвенного животного, приносимого на алтарь невежества во

искупление вины, как наказание за грех разума. Трагическая

насмешка, ирония истории человечества состоит в том, что на

всех воздвигаемых людьми алтарях терзали людей и

обожествляли животных. Человечество всегда поклонялось не

человеческим, а звериным, животным качествам – идолам силы

и инстинкта, царям и мистикам, которым нужны именно

не позволено высказывать свое мнение. Поскольку мы способны

действовать правильно, нам не позволено поступать по своей

воле. Мы работаем по приказам и распоряжениям, под

контролем тех, кто сам не способен трудиться. Они

распоряжаются нашей энергией, ибо у них нет своей, продуктами

нашего труда, ибо сами они не способны производить. Вы

скажете: это невозможно, из этого ничего не получится. Им это

известно, но неизвестно вам, и все их расчеты строятся на

вашем незнании. Они рассчитывают, что вы будете и дальше

трудиться на пределе возможного и кормить их до конца своих

дней; а когда вы свалитесь, появится новая жертва и станет

кормить их, с трудом поддерживая собственную жизнь. И жизнь

каждой новой жертвы будет короче; если после вашей смерти им

останется железная дорога, то последний ваш потомок по духу

оставит им разве что краюху хлеба. Но нынешних паразитов это

не беспокоит. Их планы, как и планы царственных бандитов

прошлого, не идут дальше срока их собственной жизни – лишь

бы добычи хватило на их век. Раньше всегда хватало, потому

что в каждом поколении всегда хватало жертв. Но на сей раз не

хватит. Жертвы объявили забастовку. Атлант расправил плечи.

Мы не согласны страдать и объявили забастовку против

морального кодекса, обрекающего нас на страдания. Мы

выступаем против тех, кто полагает, что один человек должен

жить ради другого. Мы протестуем против морали каннибалов,

против людоедства тела и духа. Мы будем общаться с людьми

только на наших условиях, а по нашему моральному кодексу

человек сам себе цель, а не средство для осуществления целей

других людей. Мы не стремимся навязать им нашу веру. Они

вольны верить, во что им заблагорассудится. Но отныне им

придется и жить, и верить без нашей помощи. Они должны раз и

навсегда усвоить смысл и значение своей веры. Эта вера веками

держалась на молчаливом согласии жертв, которые мирились с

наказанием за нарушение порочного кодекса. Но этот кодекс для

того и предназначен, чтобы его нарушали. Он процветает не

благодаря тем, кто его соблюдает, а благодаря тем, кто его

нарушает, это мораль, которая питается не добродетелью своих

святых, а покладистостью грешников. Мы решили не грешить.

Мы больше не нарушаем этот моральный кодекс. Мы покончили

с ним единственным безотказным способом – его соблюдением.

В окна смотрела темнота, отбрасывающая назад огоньки

зажженных сигарет. Галт тоже взял со стола сигарету, и, когда

вспыхнула спичка, Дэгни на миг увидела между его пальцами

блеск золота – знак доллара.

– Я бросил все, присоединился к нему и забастовал, – сказал

Хью Экстон, – потому что не мог заниматься своим делом рядом

с людьми, которые заявляют, что назначение человека

интеллектуального труда состоит в отрицании интеллекта. Никто

не пригласит водопроводчика, который будет доказывать свое

профессиональное превосходство, утверждая, что никакого

водопровода нет вообще. Но, увы, таким критерием

осмотрительности не пользуются применительно к философам.

От своего ученика, однако, я узнал, что сам сделал это

возможным. Именно мыслители, держа в своих рядах тех, кто

отрицает существование мысли, считая это всего лишь иным

философским направлением, позволяют разрушать разум. Они

соглашаются с основной предпосылкой противника, тем самым

соглашаясь признать отсутствие разума его разновидностью.

Основная предпосылка – постулат, который абсолютно

исключает собственную антитезу и абсолютно нетерпим к ней.

По той же причине, по которой банкир не может принимать и

пускать в оборот фальшивые деньги, наделяя их честью и

престижем своего банка, как он не может удовлетворить

требование фальшивомонетчика быть терпимым к нему ради его

права на различное с ним мнение, так и я не могу считать

философом доктора Саймона Притчета и соперничать с ним в

борьбе за умы людей. Доктору Притчету нечего внести на счет

философии, кроме объявленного им намерения разрушить ее.

Он рассчитывает заработать на силе разума, отрицая разум. Он

пытается наложить печать разума на планы своих

хозяев‑бандитов и использовать престиж философии в целях

порабощения мысли. Но этот престиж – счет, который

существует и действителен лишь до тех пор, пока я готов

подписывать чеки на него. Пусть доктор Притчет обходится без

меня. Пусть он и те, кто вверяет ему юные умы своих детей,

получат то, к чему стремятся, – мир интеллектуалов без

интеллекта, мыслителей без мысли. Я умываю руки. Я уступаю

им. И когда они обретут свой лишенный абсолютов мир как

абсолютную реальность, меня там не будет, и не я буду

исходя единственно из предпосылки, что суд объективен, что

есть объективные правила поведения, которые одинаковы и для

судьи, и для подсудимого. Однако я видел, что один человек

признает это и руководствуется этим, а другой нет, что один

живет по правилам, а другой навязывает произвольное решение

исходя из собственного желания и интересов, причем закон

должен принимать сторону произвола. От права требуют

оправдания бесправия. И я ушел, ушел, потому что не мог

слышать, как честные люди обращались ко мне «ваша честь».

Дэгни медленно перевела глаза на Ричарда Хэйли, словно

умоляя его рассказать, что было с ним, и боясь этого рассказа.

Он улыбнулся.

– Я готов был простить людям свои испытания, – начал Ричард

Хэйли, – но не мог смириться с тем, как они воспринимали мой

успех. Я не роптал все годы, пока меня отвергали. Если мои

творения были новы, людям требовалось время, чтобы

освоиться и привыкнуть к ним; если я испытывал гордость от

сознания, что первым достиг таких высот, я не имел права

жаловаться на медлительность людей. Это я втолковывал себе

все те годы, хотя иной раз по ночам мне было уже невмоготу

ждать и верить; тогда я кричал: «Почему?!» – и не находил

ответа. Потом, в тот вечер, когда меня решили‑таки чествовать,

я стоял на театральной сцене и думал: вот тот момент, которого

я добивался. Я думал, что буду счастлив, но ничего не

испытывал. Помнил только те бесконечные, бессчетные ночи и

свой возглас «Почему?!», так и оставшийся без ответа.

Поздравления и аплодисменты теперь значили так же мало, как

прежде насмешки. Если бы мне сказали: «Простите, мы

запоздали, спасибо, что не перестали ждать», – я не потребовал

бы большего; они могли бы взять у меня все, чем я владел. Но

то, что я видел на лицах, то, что говорили, наперебой восхваляя

меня, ничем не отличалось от речей, которыми обычно потчуют

художников, а я никогда не верил, что это может говориться

всерьез. Казалось, люди говорили, что ничем мне не обязаны,

напротив, своими убеждениями и целями я обязан их глухоте,

что бороться, страдать, терпеть – это мой долг перед ними и

ради них, несмотря на всю несправедливость, пренебрежение,

издевательства и глумление, – все это я должен был смиренно

переносить, чтобы научить других наслаждаться моим трудом,

желание, возможность выбора были объявлены вредным

эгоизмом; говорили, что их дело служить, а не выбирать. Тем,

кто требовал внимания к больным, сделав невыносимой жизнь

здоровых, не приходило в голову, что человек, готовый работать

из‑под палки, – это быдло, которому опасно поручать даже

бездушный груз, не то что здоровье человека. Меня всегда

поражало благодушие, с которым люди навязывают свое право

превратить меня в раба, контролировать мой труд, насиловать

волю, угнетать сознание, душить мою мысль. На что только они

рассчитывают, ложась на операционный стол, вверяя себя моим

рукам? Их моральный кодекс научил их верить в

добродетельность своих невинных жертв. Так пусть знают –

больше этого не будет. Пусть лечатся у врачей, которых

порождает их система. Пусть испытают на себе, ложась в

больничную палату или на операционный стол, что далеко не

безопасно доверять свою жизнь человеку, которого они всю

жизнь притесняли. Опасно, если ему не по душе такая жизнь, но

еще опаснее, если он ничего не имеет против этого.

– Я ушел, – сказал Эллис Вайет, – потому что не хотел служить

пищей людоедам, да еще и самому готовить ее для них..

– Я обнаружил, – сказал Кен Денеггер, – что люди, с которыми я

сражался, жалкое племя слабаков. У них нет цели, разума,

принципов; они мне не нужны, не им диктовать мне правила, они

мне не указ. Я ушел, чтобы они осознали это.

– Я ушел, – сказал Квентин Дэниэльс, – потому что люди бывают

прокляты в разной степени, но самое страшное, вечное

проклятие ждет ученого, который ставит свой талант на службу

хаму.

Наступило молчание. Дэгни повернулась к Галту:

– А вы? Вы были первым. Что побудило вас? Он усмехнулся:

– Неприятие идеи первородного греха в любом виде. – Что это

значит?

– Мои способности никогда не внушали мне чувства вины. Как и

мой разум. Быть человеком для меня никогда не было зазорно. У

меня никогда не было чувства беспричинной вины, я знал себе

цену и действовал соответственно.

Сколько себя помню, я всегда был готов уничтожить того, кто

потребовал бы, чтобы я жил ради удовлетворения его нужд, и я

всегда считал этот принцип в высшей степени нравственным. В

различала в его голосе жесткую, непреклонную, беспощадную,

ровную ноту. – Так же, как вам придется пожелать, чтобы

«Таггарт трансконтинентал» развалилась и сгинула.

Подняв голову, она выдержала его взгляд и тихо сказала –

открыто, гордо и просительно:

– Не заставляйте меня отвечать сейчас.

– Хорошо. Мы расскажем вам все, что пожелаете. Мы не будем

торопить с решением. – Потом он добавил, и ее поразила

мягкость его тона: – Я сказал, что самым трудным для нас было

не испытывать ничего, кроме равнодушия, к миру, который мог

быть нашим. Я знаю, все мы прошли через это.

В комнате наступила полная, ничем не нарушаемая тишина.

Свет – от изобретенного им двигателя – падал на лица

собравшихся, безмятежные и уверенные. Дэгни еще не

доводилось бывать на собрании столь спокойных и уверенных в

своей правоте людей.

– Что вы делали после того, как оставили «Твентис сенчури»? –

спросила она.

– Отправился искать факелы в ночи. Моей задачей стал поиск

тех, кто нес свет в сгущающейся тьме дикости, поиск людей

таланта, разума. Я следил за их делами, их борьбой и агонией.

Я забирал их, когда видел, что с них довольно.

– Что вы им говорили, чтобы заставить все бросить?

– Я говорил им, что они правы. – В ответ на ее вопросительный

взгляд он добавил: – Я возвращал им гордость, которую они не

осознавали. Я давал им слова, чтобы все назвать и понять. От

меня они получали бесценное приобретение, о котором так

долго и страстно мечтали, даже не зная, что нуждаются в нем:

моральное право. Не вы ли называли меня разрушителем и

охотником за людьми? Я выступил агитатором и зачинщиком

этой забастовки, вожаком восстания жертв, защитником

угнетенных, эксплуатируемых, обездоленных, и, когда я

употребляю эти слова, они впервые обретают свой прямой,

буквальный смысл.

– Кто первым последовал за вами?

Он намеренно выдержал паузу, чтобы подчеркнуть свои слова, и

ответил:

– Два моих лучших друга. Одного вы знаете. И наверное, вы

лучше других знаете, какую цену он заплатил за это. Следующим

существуют настоящие люди. Так и случилось, что мы отвели

один месяц в году для встречи в этой долине, чтобы отдохнуть,

пожить в разумном мире, вернуться к своему потаенному

настоящему делу, обменяться своими достижениями здесь, где

достижение оплачивается, а не экспроприируется. Каждый

построил себе здесь дом на свои средства, чтобы жить в нем

один месяц из двенадцати. Так стало легче переносить

остальные одиннадцать.

– Как видите, мисс Таггарт, – сказал Хью Экстон. – человек

существо общественное, но совсем не в том смысле, в каком

проповедуют паразиты.

– Разорение Колорадо привело к росту населения долины, –

сказал Мидас Маллиган. – Эллис Вайет, а затем и другие

поселились здесь, потому что вынуждены были скрываться. Они

превратили в золото и машины то, что смогли спасти от своего

состояния, как сделал и я, и переправили сюда. Нас стало

достаточно, чтобы возделывать долину и создавать рабочие

места для тех, кто вынужден был зарабатывать там на

пропитание. Ныне мы достигли этапа, когда большинство из нас

могут жить здесь круглый год. Долина почти полностью

обеспечивает себя; что касается товаров, которые мы здесь еще

не производим, я покупаю их через специального агента, нашего

посредника, который заботится о том, чтобы мои деньги не

достались бандитам. Мы не государство и не какое‑то особое

общество, мы просто добровольная ассоциация, основанная на

интересах каждого ее члена. Я владелец долины и продаю

землю другим, если им надо. Судья Наррагансетт действует как

арбитр в случае разногласий. До сих пор обращаться к нему не

было необходимости. Говорят, людям трудно дается согласие.

Но вы удивитесь, как это просто, когда обе стороны держатся

одного категорического императива, когда никто не живет ради

другого и единственной основой общения является разум.

Приближается время, когда мы призовем всех наших жить здесь,

– мир рушится так быстро, что скоро начнется голод. Но здесь, в

долине, мы сможем обеспечить себя всем необходимым.

– Мир движется к краху быстрее, чем мы думали, – сказал Хью

Экстон. – Люди перестают бороться. Застывшие поезда,

бандитизм, дезертиры и бродяги – эти люди никогда о нас не

слыхали, они не участвуют в нашей забастовке и действуют

комнате, обретенная, она была с ней… Но ценой ей была сеть

железных дорог, оставленных позади; исчезнут рельсы, рухнут

мосты, погаснут сигнальные огни… И все же… Все, к чему я

стремилась, думала она, не глядя на человека с вызолоченными

солнцем волосами и беспощадным взглядом.

– Не надо отвечать сейчас.

Она подняла голову; он наблюдал за ней, словно восходя по

ступеням ее мысли.

– Мы никогда не требуем согласия, – сказал он. – Мы никогда не

говорим человеку больше, чем он готов услышать. Вы первая,

кому наша тайна стала известна до времени. Но вы здесь, и вам

следовало узнать. Теперь вы представляете характер решения,

которое вам предстоит принять. Если оно кажется трудным, то

только потому, что вы все еще полагаете, что необязательно

выбирать одно или другое. Но это так, и вы это поймете.

– Вы дадите мне время?

– Не мы распоряжаемся вашим временем. Не спешите. Только

вы определяете, что делать и когда. Мы знаем цену этому

решению. Мы заплатили за это знание. То, что вы оказались

здесь, сделает ваш выбор проще… или труднее.

– Труднее, – тихо сказала она.

– Я знаю.

Он произнес это так же тихо, как она; казалось, звук шел без

выдоха; время замерло и на миг остановило для нее свой бег,

как после удара, потому что она ощутила: не те минуты, когда он

нес ее на руках по горному склону, а именно это слияние голосов

заключало в себе их самый тесный физический контакт.

Когда они отправились домой, в небе над долиной стояла

полная луна. Она висела над головой, как плоский круглый

фонарь, не испускающий лучей, но окруженный прозрачным

светлым ореолом. И фонарь, и его ореол висели над головой в

бесконечной дали; свет не доходил до земли, наоборот,

казалось, сама земля под ногами светилась странным белым

сиянием. В неестественной тишине на застывшие вокруг

предметы будто спустилась необъятная прозрачная пелена; их

контуры не сливались в единый пейзаж, а медленно, порознь,

один за другим проплывали мимо, словно отражения на облаках.

Дэгни внезапно обнаружила, что улыбается. Она смотрела на

дома внизу, в долине. Их освещенные окна приобрели

тоже не смотрела налево, но знала, что оба они видели дверь,

ведущую в его спальню. Он пересек темноту, направляясь к

полосе лунного света, падающего на кровать в комнате для

гостей, и опустил на нее свою ношу; его руки на секунду

задержались на плечах и талии Дэгни и оставили ее; она поняла,

что это мгновение миновало.

Он отступил назад, нажал на выключатель, и в комнату

сторонним свидетелем вторгся режуще яркий свет. Галт стоял

неподвижно, словно требуя, чтобы она смотрела на него. На его

лице читалось строгое ожидание.

– Вы забыли, что собирались отыскать и убить меня? – спросил

он.

Вопрос казался бы нереальным, если бы Галт не стоял перед

ней неподвижно и открыто. Она содрогнулась и выпрямилась,

подавив крик ужаса, который бы все отрицал, но, выдержав его

взгляд, ровным голосом ответила: – Да, правда, собиралась.

– За чем же дело стало?

Ее ответ прозвучал тихо, но в нем слышалось напряженное

признание ошибки и презрительный упрек:

– Разве вам не ясно за чем?

Он покачал головой:

– Нет. Вспомните, вы хотели этого. И были тогда правы. Будучи

частью внешнего мира, вы и должны были стремиться

уничтожить меня. И из двух открытых перед вами сейчас путей

один ведет к тому дню, когда вы будете вынуждены разделаться

со мной.

Она не ответила, не подняла головы. Он увидел, как

встрепенулись пряди ее волос, когда она отчаянно затрясла

головой в знак протеста, и продолжил:

– Вы единственная опасность для меня, единственный человек,

который может выдать меня врагам. И вы это сделаете, если

останетесь с ними. Поступайте так, если хотите, но делайте это с

полным пониманием дела. Не отвечайте мне сейчас. Но

помните, – жесткость его голоса теперь была направлена и

против него самого, – что я знаю значение обоих ответов.

– Так же хорошо, как я? – прошептала она.

– Так же хорошо.

Он повернулся, чтобы уйти, но тут ее взгляд упал на надписи на

стене, которые она заметила раньше и о которых забыла.

– Мне надо на электростанцию, – сказал он. – Только что

сообщили, что возникли проблемы с локатором. Похоже, ваш

самолет сбил его с толку. Я вернусь через полчаса и приготовлю

нам завтрак.

Именно простота и легкость тона, обыденность манер, делавших

ее присутствие привычным в рамках заведенного порядка,

чем‑то давно освоенным ими, именно все это и придавало его

обращению особый смысл и значение в ее глазах – и еще

сознание, что он чувствует то же самое.

Она ответила так же просто:

– Если вы принесете мне из машины трость, я ее там за была,

завтрак будет готов к вашему возвращению.

Он взглянул на нее с легким удивлением, охватив взглядом

повязки и бинты на ее ноге, на локте. В прозрачной блузке с

короткими рукавами и открытым воротом она выглядела

школьницей; длинные волосы падали на плечи, наготу которых

не могла скрыть тонкая, воздушная ткань; весь ее вид и поза

отрицали серьезность травм и ушибов.

Он улыбнулся, не столько ей, сколько какому‑то своему

забавному воспоминанию: – Как вам угодно.

Было странно остаться одной в его доме, отчасти из‑за

ощущения, которого ей не доводилось испытывать раньше, –

трепетного уважения при каждом нерешительном прикосновении

к вещам в его доме, словно это всякий раз было крайне

интимным действием. Но рядом появилось другое чувство –

беззаботная, радостная легкость, ощущение родного дома, где

ей принадлежит все, включая хозяина.

Было странно испытывать такую чистую радость от простого

приготовления завтрака. Эта работа превратилась в самоцель,

она была самодостаточна, будто все движения и действия:

засыпать кофе, выжать апельсины, нарезать хлеб – выполнялись

ради самих себя и несли в себе то же удовольствие, которого

ищут, но редко испытывают в танце. Дэгни с изумлением поняла,

что не испытывала такого удовольствия от работы с тех дней,

когда сидела за пультом оператора на станции Рокдэйл.

Она накрывала на стол, когда увидела, что вверх по дорожке к

дому проворно и легко, упругими прыжками перелетая через

валуны, спешит мужчина. Он распахнул дверь настежь, крикнул:

«Джон, привет!» – и умолк, увидев Дэгни. На нем был

вздрогнув, она повернулась к нему, но ответила ровным тоном:

– Его пока нет здесь.

– Пока нет? – Казалось, он изумился. – Вы уверены?

– Так мне сказали.

Он закурил сигарету. Глядя на него, Дэгни пыталась представить

себе, какую профессию он избрал для себя там, что ему

нравилось и что он бросил, чтобы переселиться в долину.

Однако картина никак не вырисовывалась, и ей пришло в голову

невероятное желание, чтобы у него вообще не было никакой

профессии, потому что любой труд казался слишком опасным

для такой немыслимой красоты. Эта мысль не затрагивала ее

лично, она смотрела на него не как на мужчину, а как на

произведение искусства. Его красота лишь подчеркивала

неустроенность внешнего мира – как можно подвергать

испытаниям, передрягам и травмам, неизбежным для любящего

свое дело человека, такое совершенство? Однако, возможно, ее

сочувствие было в данном случае неуместно, потому что в

чертах его прекрасного лица угадывалась твердость характера,

которой нипочем любое испытание.

– Нет, мисс Таггарт, – произнес он, перехватив ее взгляд, –

раньше мы не встречались.

Она поразилась, осознав, что открыто изучает его.

– Откуда же вы меня знаете? – спросила она.

– Во‑первых, я много раз видел ваши фотографии в газетах.

Во‑вторых, вы единственная женщина из всех оставшихся во

внешнем мире, которой, насколько я могу судить, позволительно

оказаться в Долине Галта. В‑третьих, вы единственная

женщина, у которой в этих обстоятельствах хватает смелости

оставаться штрейкбрехером.

– Почему вы так уверены в моем отношении к забастовке?

– Не будь вы ее противником, вы бы знали, что доисторическим

миражом является не эта долина, а тот взгляд на жизнь, которого

придерживаются люди вовне.

Они услышали шум мотора и увидели, как внизу перед домом

остановилась машина. Дэгни обратила внимание, как быстро

вскочил с кресла гость, завидев Галта. Если бы не очевидная

радость на его лице, это выглядело бы как проявление

армейской субординации.

Она увидела, как Галт, войдя в комнату, остановился, обнаружив

собственного веса; трость в руке осталась лишь элегантным

штрихом, Дэгни переполняло приятное ощущение, что

необходимость в трости исчезла, что походка становится легкой,

четкой и прямой, а все движения – безупречно точными и

естественными. Всему этому она порадовалась, когда ставила

еду на стол перед двумя мужчинами. По ее поведению они

видели, что она сознает, что они следят за ней, и она держалась,

как актриса на сцене, как женщина на балу, как победительница

в негласном состязании.

– Франциско будет приятно узнать, что его сегодня заменили вы,

– сказал Даннешильд, когда она присоединилась к ним за

столом.

– Заменила?

– Дело в том, что сегодня первое июня, а в этот день мы каждый

год, вот уже двенадцать лет, завтракаем вместе.

– Здесь?

– Поначалу нет. Но здесь уже восемь лет – с тех пор как

построен этот дом. – Он, улыбаясь, пожал плечами: – Странно,

что Франциско, человек, за плечами которого более

многовековая традиция, чем у меня, первым нарушил нашу

традицию.

– А мистер Галт? – спросила она. – Сколько веков традиции за

его плечами?

– У Джона? Совсем ничего. Ничего в прошлом, но все в

будущем.

– Не будем говорить о веках, – вмешался Галт. – Расскажи,

каким для тебя был последний год. Потерял людей?

– Нет.

– Потерял время?

– Ты хочешь сказать, был ли я ранен? Нет. Ни единой царапины

с тех пор, десять лет назад, когда я только начинал, но об этом

давно пора забыть. В этом году мне ничего не угрожало, в

сущности, я оказался бы в большей опасности, заведуя аптекой

в каком‑нибудь городишке в соответствии с указом десять

двести восемьдесят девять.

– Были поражения?

– Нет. Потери в этом году несла противоположная сторона.

Бандиты лишились большей части своих кораблей, которые

перешли ко мне, а большинство их людей – к тебе. Для тебя год

– Дело не в этом.

Она заметила, что Даннешильд всматривается в лицо Галта,

видимо, не понимая его поведения. Галт открыто выдержал его

взгляд, словно приглашая поискать объяснение и потерпеть

неудачу. Ей стало ясно, что Даннешильд так и не нашел

объяснения, когда она увидела, как веки Галта смягчили жесткий

прищур легкой усмешкой.

– Что еще удалось тебе за этот год? – спросил Галт.

– Я опроверг закон земного тяготения.

– Я знал, что ты этим постоянно занят. В какой на сей раз?

– А вот в какой: перелетел, нарушив все нормы

грузоподъемности, на самолете с середины Атлантики до

Колорадо с грузом золота. Посмотришь, что будет с Мидасом,

когда я приду к нему с таким вкладом. Мои клиенты в этом году

станут богаче на… Кстати, ты сказал мисс Таггарт, что она тоже

мой клиент?

– Пока нет. Можешь сделать это сам, если хочешь.

– Кто я?.. Как вы сказали? – спросила она.

– Не волнуйтесь, мисс Таггарт, – сказал Даннешильд. – И не

протестуйте. Я привык к протестам. Все равно все здесь считают

меня кем‑то вроде фантазера. Никто здесь не одобряет моих

методов борьбы. Ни Джон, ни доктор Экстон. Они полагают, что

моя жизнь ценнее моих методов. Но понимаете, мой отец был

епископом, и из всех его поучений я усвоил только одно: «Кто

мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом».

– Что вы имеете в виду?

– Насилие непрактично. Если мои сограждане верят, что мною

можно управлять, объединив против меня груды мышц, пусть

они узнают, каков исход поединка, в котором на одной стороне

только грубая сила, а на другой – сила, управляемая разумом.

Даже Джон согласен, что в наш век у меня было моральное

право избрать свой образ действий. Я делаю то же, что и он, но

по‑своему. Он лишает бандитов человеческого духа, я лишаю их

продуктов человеческого духа. Он лишает их разума, я лишаю их

богатства. Он забирает у мира душу, а я – тело. Он дает урок,

который они должны усвоить, а я нетерпелив и ускоряю

программу обучения. Но, подобно Джону, я просто сообразуюсь с

их моральным кодексом и отказываюсь признать за ними право

на двойную мораль за мой счет. Или за счет Реардэна. Или за

– Ваш счет, однако, не так велик, как некоторые другие, даже с

учетом того, что за последние двенадцать лет у вас

принудительно изъяли немалые суммы. Вы увидите, это

обозначено на копиях ваших деклараций о доходах, подлежащих

налогообложению, – их вам передаст Маллиган, – что я вернул

на ваш счет только подоходный налог, выплаченный вами в

качестве вице‑президента компании, но не налоги на доходы от

ваших акций «Таггарт трансконтинентал». Вы заслужили эти

деньги до последнего цента, и во времена вашего отца я

возместил бы всю вашу прибыль, но когда компанией управлял

ваш брат, дело не обошлось без бандитизма, компания получала

прибыли за счет силы, правительственных льгот, субсидий,

замораживания активов, за счет указов. Не вы несете

ответственность за это, фактически вы пострадали от этой

политики больше всех, но я возместил только суммы,

полученные благодаря вашему умению вести дело, но не те

доходы, которые компания награбила, хотя бы частично.

– Понятно.

Завтрак подошел к концу. Даннешильд закурил сигарету и,

выпустив клуб дыма, с минуту молча смотрел на Дэгни, видимо,

понимая, какая жестокая борьба развертывается в ее сознании.

Потом, улыбнувшись, поднялся из‑за стола.

– Побегу, – сказал он, – жена ждет.

– Кто? – изумилась Дэгни.

– Жена, – весело повторил он, будто не понимая при чины ее

удивления.

– Кто ваша жена?

– Кей Ладлоу.

У нее все смешалось в голове, она не могла выстроить

логическую цепь.

– Когда же… когда вы женились?

– Четыре года назад.

– И вас не схватили во время брачной церемонии?

– Нас обручил здесь судья Наррагансетт.

– Но как можно… – Она пыталась остановить себя, но слова

выскочили помимо ее воли, выражая недоуменное негодование,

бессильный протест то ли против него, то ли против судьбы, то

ли против внешнего мира, – она и сама не могла сказать. – Как

она живет одиннадцать месяцев, зная, что каждую минуту с вами

Нет такого правила, чтобы вас задержать, но, проникнув сюда по

своей воле, вы дали мне право поступать, как мне

заблагорассудится, и я намерен задержать вас, просто потому

что вы нужны мне здесь. Если по истечении месяца вы решите

вернуться, у вас будет такая возможность. Но не раньше.

Она сидела выпрямившись, мышцы ее лица расслабились,

линия рта смягчилась слабым, но определенным, устойчивым

намеком на улыбку; это была опасная улыбка противника, глаза

ее холодно блестели, но были затуманены – такими глазами

смотрит противник, который полностью настроен на борьбу, но

надеется проиграть.

– Очень хорошо, – сказала она.

– Вы оплатите мне проживание и питание, не в наших правилах

обеспечивать человека бесплатно. У некоторых из нас есть жены

и дети, но и тут существует взаимообмен и взаиморасчет

особого рода, – он взглянул на нее, – хотя это и не мой случай.

Так что я буду брать с вас полдоллара в день, а вы

рассчитаетесь со мной, когда признаете свое право на счет в

банке Маллигана. Если вы от него откажетесь, Маллиган зачтет

ваш долг и переведет мне деньги, когда я попрошу.

– Я согласна на ваши условия, – ответила она; в ее голосе

появились нотки расчетливого, спокойного, хладнокровного

финансиста. – Но я не позволю использовать эти деньги для

покрытия моих долгов.

– Как же вы собираетесь рассчитываться?

– Я предпочла бы сама заработать деньги в оплату долга.

– Каким образом?

– Своим трудом.

– В какой должности?

– Исполняя обязанности вашей прислуги.

Впервые ей довелось увидеть реакцию Галта на неожиданность,

и такую яростную, какой она и представить себе не могла. Галт

взорвался смехом, будто в его укреплениях пробили огромную

брешь, много большую, чем мог заключать прямой смысл ее

слов. Она почувствовала, что вторглась в его прошлое,

выпустила на волю какие‑то воспоминания и образы, о которых

не могла знать. Он хохотал, словно перед ним возник призрак

далекого прошлого и он смеялся ему в лицо, будто это было его

победой… и ее.

катапульты чувством таким сильным, что оно, независимо от его

природы, походило на ужас.

– Мисс Таггарт… – только и прошептал он, а она, смеясь,

пыталась объяснить ему, как получилось, что она опередила его.

Он слушал, не воспринимая, казалось, значения ее слов, потом

высказал то, от чего должен был прийти в себя:

– Но мы думали, что вы погибли.

– Кто думал?

– Все… все там, вовне.

Ее улыбка сразу погасла, когда после радостных восклицаний он

начал свой рассказ.

– Мисс Таггарт, разве вы не помните? Вы велели мне позвонить

в Уинстон, штат Колорадо, сказать, что будете там к следующему

полудню, то есть позавчера, тридцать первого мая. Но вы не

появились в Уинстоне, и к вечеру все радиостанции сообщили,

что вы погибли в авиакатастрофе где‑то в Скалистых горах.

Дэгни медленно кивала; до нее доходил смысл событий, о

которых она не подумала.

– Я узнал об этом в поезде, – сказал он. – На маленькой станции

где‑то посреди штата Нью‑Мексико. Нас там продержали целый

час. Мы с начальником поезда звонили по междугородной связи,

чтобы проверить сообщение. Оно поразило его, как и меня. В

ужас пришли все – поездная бригада «Кометы», начальник

станции, стрелочники. Они сгрудились вокруг меня, пока я

связывался с редакциями газет в Денвере и Нью‑Йорке. Нам

мало что могли сообщить. Только что вы вылетели из Эфтона

перед рассветом тридцать первого мая, что, по‑видимому, вы

преследовали какой‑то неопознанный самолет, что дежурный

аэропорта видел, как вы направились на юго‑восток, и больше

вас никто не видел… И что поисковые группы прочесывают горы

в поисках обломков самолета.

Она невольно спросила:

– "Комета" прибыла в Сан‑Франциско?

– Не знаю. Когда я прекратил поиски, она шла на север по

Аризоне. Навалилось слишком много задержек, все время

неполадки, распоряжения противоречили одно другому. Я сошел

с поезда и за ночь добрался до Колорадо – на попутных

грузовиках, в фургонах, на чем придется, лишь бы вовремя

успеть туда, где ждал самолет Мидаса, чтобы собрать всех и

присоединиться к его битве, бороться ради его прошлого, ради

энергии в его лице и мужества, которое его поддерживало. Точно

так же ей хотелось вступить в бой за «Комету», которая из

последних сил тащилась через пустыню по разрушающемуся

полотну гибнущей железной дороги. Она содрогнулась и закрыла

глаза с чувством вины за двойное предательство, ощущая себя

словно подвешенной между этой долиной и остальным миром,

не имея права быть ни здесь, ни там.

Это чувство прошло, лишь когда она уселась за стол напротив

Галта. Он смотрел на нее открытым, спокойным взглядом,

словно в ее присутствии не было ничего необычного, словно его

сознание не регистрировало ничего, кроме простого факта

наличия женщины в доме.

Как бы приняв значение его взгляда, она выпрямилась на стуле

и сухим, деловым тоном намеренно парировала его:

– Я перебрала ваши рубашки и обнаружила, что на одной нет

двух пуговиц, а на другой прохудился левый рукав. Починить их?

– Да, конечно, если можете.

– Конечно, могу.

Но этот обмен репликами не повлиял на характер его взгляда, в

нем лишь отразилось удовлетворение, словно этого он от нее и

ожидал. Все же она была не вполне уверена, можно ли назвать

удовлетворением то, что отразилось в его взгляде. Зато была

вполне уверена: ему совсем не хотелось, чтобы она вообще

что‑либо говорила.