Грегори Дэвид Робертс

Шантарам

Книга 2

Продолжение

Часть 4

Глава 26

– Индийцы – это азиатские итальянцы, – объявил Дидье с

мудрой и лукавой улыбкой. – Разумеется, с таким же успехом

можно утверждать, что итальянцы – это европейские индийцы,

суть от этого не меняется. В индийцах очень много

итальянского, а в итальянцах – индийского. Оба народа

поклоняются Богоматери – им нужно божество женского пола,

даже если их религия не выдвигает таковых на первый план.

Все без исключения мужчины той и другой нации поют, когда у

них хорошее настроение, а все без исключения женщины

танцуют, направляясь в магазин за углом. Пища у них –

музыка для тела, а музыка – пища для сердца. Как индийский,

так и итальянский язык делают каждого человека поэтом, а из

каждой banalitи творят нечто прекрасное. Любовь в этих

странах – «amore», «пияр» – превращает каждого мафиози в

рыцаря, а каждую деревенскую девчонку – в принцессу, хотя

бы на тот миг, когда ваши глаза встречаются в толпе. Я потому

так люблю Индию, Лин, что моей первой большой любовью

был итальянец.

– Дидье, а где ты родился?

– Тело мое родилось в Марселе, Лин, но сердце и душа –

спустя шестнадцать лет в Генуе.

Поймав взгляд официанта, он лениво помахал ему рукой,

требуя новую порцию. Однако, когда тот принес выпивку,

Дидье едва пригубил ее, из чего я заключил, что он

настроился на длительную беседу. Было всего два часа дня,

погода стояла пасмурная. С «ночи убийц» прошло уже три

месяца. До первых муссонных дождей оставалась еще

неделя, но каждое сердце в Бомбее сжималось в

напряженном ожидании. Как будто за стенами города

сердцем. Даже его прикосновения, как я помню, были

холодными. Холодной была рука, притрагивавшаяся ко мне.

Он помолчал и, сделав еще один глоток, поставил стакан

точно на мокрый кружок, остававшийся на крышке стола.

– Как я уже сказал, он был блестящим специалистом. – Дидье

поднял на меня глаза, быстро и коротко улыбнувшись. –

Блестящим преподавателем – за одним исключением.

Исключением был я. Я был его единственной неудачей в

жизни. Математика и естественные науки не давались мне, я

не мог уразуметь, в чем там суть. Отец реагировал на мою

тупость довольно бурно. В детстве его холодная рука казалась

мне очень большой, и, когда он бил меня, все тело мое

содрогалось. Я боялся его и стыдился своих неудач в школе, а

потому часто прогуливал ее. По той же причине я связался,

как говорится, с плохой компанией. Меня постоянно таскали в

суд, я два раза сидел в исправительной тюрьме для детей,

когда мне не было еще и тринадцати. А в шестнадцать лет я

навсегда сбежал из отцовского дома, из отцовского города и из

отцовской страны. Сложилось так, что я попал в Геную. Ты

никогда не был там? Можешь мне поверить, это жемчужина в

короне портов Лигурийского моря. И однажды я встретил на

генуэзском пляже мужчину, который открыл передо мной все

самое замечательное и прекрасное, что есть в мире. Его

звали Ринальдо. Ему было сорок восемь лет, а мне

шестнадцать. Он был из знатного рода, ведущего свое начало

со времен Колумба. Но он жил в своем величественном замке

на холме, не кичась своим титулом. Это был ученый,

единственный поистине ренессансный человек из всех, кого я

знал. Он открыл мне секреты античного мира и истории

искусства, музыку поэзии и поэзию музыки. И он был красив. У

него были наполовину белые, наполовину серебристые

волосы, как полная луна, и серые печальные глаза. По

контрасту с жестокими руками отца, с их замораживающим

эффектом, длинные и тонкие руки Ринальдо были теплыми и

выразительными; они, казалось, заряжали нежностью все, к

чему прикасались. Я узнал, что значит любить, любить и

душой и телом; в его руках я родился.

Он закашлялся и хотел прочистить горло, но эта попытка

вызвала у него болезненные спазмы.

улице в нескольких метрах от нас.

– Et bien, можешь не беспокоиться о Карле, – бросил наконец

Дидье. – Она застрахована от неприятностей.

Я решил, он подразумевает, что она может позаботиться о

себе или, возможно, что она живет под счастливой звездой. Но

я ошибался. Он имел в виду нечто другое. Мне надо было,

конечно, прояснить этот момент до конца. И еще много лет

после этого разговора я задавался вопросом, насколько

изменилась бы вся моя последующая жизнь, если бы я

спросил тогда Дидье, что именно означает его фраза? Но

голова моя была переполнена собственными соображениями,

сердце было переполнено самолюбием, и я сменил тему:

– Ну и что было дальше?

– Дальше? – не понял он.

– Ну да, у вас с Ринальдо.

– А… Ну, он любил меня, я любил его. Но он был слишком

хорошего мнения обо мне и показал, где хранит большую

сумму денег. Я не мог преодолеть соблазн, взял деньги и

сбежал. Да, я любил его, но я украл деньги и смылся с ними.

При всей своей мудрости, он не понимал, что любовь нельзя

подвергать испытанию. Можно испытывать честность,

преданность. Но любовь ничем не испытаешь. Если уж она

вспыхнула, то будет продолжаться вечно, пусть даже мы

возненавидим того, кого любим. Она вечна, потому что

порождена той частью нас самих, которая не умирает.

– Ты когда‑нибудь еще встречался с ним?

– Да, встретился однажды. Почти через пятнадцать лет после

этого судьба опять забросила меня в Геную. Я шел по тому

самому песчаному бульвару, где он читал мне Рембо и

Верлена. И увидел его. Он сидел в компании своих

сверстников – ему было тогда уже за шестьдесят – и

наблюдал вместе с другими, как два пожилых человека играют

в шахматы. На нем были серый джемпер и черный бархатный

шарф, хотя день был довольно жаркий. Он очень облысел,

шапка серебристых волос исчезла. Лицо его было

морщинистым и осунувшимся, таким мертвенным, словно он

только что перенес тяжелую болезнь. А может быть, еще и

болел, не знаю. Я прошел мимо, отвернувшись, чтобы он не

узнал меня, даже ссутулился и изменил походку. В последний

За месяц до этого я купил «энфилд буллит». Адреналин,

впрыснутый в кровь двухколесным шприцем в Гоа, не давал

мне покоя, и в конце концов я не выдержал и попросил

Абдуллу отвести меня к механику, обслуживавшему его

мотоцикл, тамилу по имени Хусейн. Он был без памяти

влюблен в мотоциклы и почти так же сильно – в Абдуллу.

«Энфилд», который он продал мне, был в отличном состоянии

и ни разу не подвел меня. На Викрама он произвел такое

впечатление, что он тут же пошел к этому механику и тоже

купил у него мотоцикл. Иногда мы катались втроем, бок о бок,

хохоча во все горло и ловя ртом солнце.

Оставив Дидье в «Леопольде», я не спеша поехал к

«Си‑року», размышляя по пути. Карла уехала из Анджуны, и

где она находилась теперь, никто не знал. Улла сказала, что

Карла больше не пишет ей, и у меня не было оснований ей не

верить. Итак, Карла исчезла в неизвестном направлении. Но

каждое утро я просыпался с мыслями о ней. Каждую ночь я

спал, чувствуя, как сожаление всаживает свой нож мне в

сердце.

Мои мысли переключились на Кадербхая. Он был вроде бы

доволен тем, как я вписался в его мафиозную сеть. Я следил

за тем, чтобы контрабандное золото без помех проходило

досмотр в местных и международных аэропортах,

обменивался с нашими агентами наличными в пятизвездочных

отелях и в агентствах авиакомпаний и скупал паспорта у

иностранцев. Все это была работа, которую белому легче

было выполнить, не привлекая к себе лишнего внимания.

Забавно, но тот факт, что я выделялся среди индийцев, как

раз служил мне маскировкой. На иностранцев в Индии

неизменно глазели. За пять с лишним тысячелетий своей

истории страна отвыкла от случайных, безразличных взглядов.

С самого начала, как только я появился в Бомбее, на меня

либо взирали в радостном изумлении, либо хмурились из‑под

насупленных бровей, хотя и без всякого недоброжелательства.

Люди таращили глаза с невинным любопытством и почти

всегда с симпатией. И это повышенное внимание давало свои

преимущества: людей интересовало, кто я такой, а не чем я

занимаюсь. Иностранцы могли незаметно проделывать у всех

на виду то, что не прошло бы у местных. Всюду, где бы я ни

пальцы домиком, крыша которого упиралась коньком в его

серебристые усы.

– Так… сейчас. Вы говорили, что вся Вселенная движется к

предельной сложности. Так происходило с момента

зарождения Вселенной, и ученые называют это тенденцией к

усложнению. И все то, что подталкивает ее к этому, – добро, а

то, что тормозит, – зло.

– Великолепно, – произнес он и улыбнулся, приподняв одну

бровь.

Как всегда, я не был уверен, означает ли это, что он одобряет

услышанное, или что оно смешит его, или и то и другое

одновременно. Казалось, что всякий раз, переживая или

выражая ту или иную эмоцию, Кадер в то же время отчасти

испытывает и нечто противоположное. Вероятно, в

определенной степени это справедливо в отношении всех нас.

Но что касается нашего господина Абделя Кадер‑хана, то

никогда нельзя было с уверенностью сказать, что он чувствует

или думает о тебе. Всего один раз, глядя в его глаза, я понял

его до конца – это было на снежной вершине в Афганистане,

называвшейся «Награда за печали». Но тогда было уже

слишком поздно…

– И эту конечную сложность, – добавил он, – можно назвать

Богом, или универсальным духом, или предельной

сложностью – что тебе больше по вкусу. Лично я не вижу

причин, почему бы не назвать ее Богом. Вселенная движется к

предельной сложности, которая и есть Бог.

– Но это оставляет открытым вопрос, который я задал вам в

прошлый раз: как вы определяете, является ли что‑либо

добром или злом?

– Да, помню. Я пообещал тогда ответить на этот вполне

законный вопрос позже и теперь сдержу обещание. Но

сначала ответь: почему нельзя убивать?

– Я, вообще‑то, считаю, что бывают случаи, когда можно.

– Вот как? – задумчиво произнес он все с той же иронической

улыбкой в янтарных глазах. – Нет, позволь не согласиться с

тобой. Убивать нельзя никогда. В ходе нашей дискуссии это и

тебе станет ясно, а пока давай поговорим о таких убийствах,

которые ты сам считаешь недопустимыми. И заодно скажи,

почему ты считаешь их таковыми.

вопросительным взглядом, обращенным на Кадербхая, и

бескомпромиссно‑презрительным – на меня. Кадер

поблагодарил их обоих, и они удалились, оставив нас опять

наедине.

– Возьмем убийство, – продолжил Кадербхай, глотнув чая

сквозь кусок сахара. – Что произойдет, если все станут

убивать друг друга? Будет это способствовать усложнению

или препятствовать?

– Скорее это будет способствовать упрощению.

– Да. Мы, человеческие существа, – самый сложный пример

организации материи из известных нам. Но мы не предел

развития Вселенной. Мы будем и дальше изменяться вместе с

ней. А если мы истребим друг друга, то прекратим этот

процесс. Вся эволюция, длившаяся миллионы и миллиарды

лет, пропадет впустую. А как с воровством? Если все станут

красть, к чему это приведет?

– Тут тоже вроде бы понятно. Если все начнут красть друг у

друга, то зациклятся на этом и будут тратить на это столько

времени и денег, что развитие затормозится и мы никогда не

достигнем…

– Предельной сложности, – закончил он за меня. – Именно

поэтому убийство и воровство являются злом – не потому, что

так утверждает какое‑либо учение, или закон, или духовный

лидер, а потому, что в случае, если все начнут заниматься

этим, мы не будем двигаться вместе со всей Вселенной к

предельной сложности, то есть к Богу. Точно так же верно и

обратное. Почему любовь – добро? Что случится, если все

люди будут любить всех других? Будет это способствовать

развитию?

– Да, – сказал я, удивляясь тому, как ловко он подвел меня к

этому выводу.

– Конечно. Всеобщая любовь значительно ускорила бы наше

движение к Богу. Любовь – это добро, как и дружба, верность,

честность, свобода. Мы всегда знали, что все это хорошо, –

так говорили нам и наши сердца, и наши учителя, – но лишь

найденное нами определение добра и зла позволяет нам

сказать, почему это хорошо.

– Но иногда, мне кажется, бывают и исключения, – заметил я.

– Как расценивать, например, убийство из самозащиты?

трущобы, а может быть, виновато было полнолуние. Узкие

улочки, перекрученные артерии борьбы и надежд, были

близки и привычны мне, внушали спокойную уверенность, и я

поражался тому, что воспринимал их поначалу со страхом. Я

брел без всякого плана и цели от улыбки к улыбке, в

смешанных запахах кухонь и банного мыла, стойл для

животных и керосиновых ламп, сандалового дерева и

благовоний, устремлявшихся ввысь в тысяче маленьких

домашних храмов.

На одном из углов я столкнулся со встречным. Мы подняли

головы, чтобы извиниться, и тут же узнали друг друга. Это был

Махеш, молодой воришка, который так помог мне в

полицейском участке Колабы и на Артур‑роуд и которого я с

помощью Викрама вытащил из тюрьмы.

– Линбаба! – воскликнул он, схватив меня за руку. – Как я рад

тебя видеть! Что привело тебя сюда?

– Да просто зашел посмотреть, как тут что, – ответил я,

смеясь вместе с ним. – А ты что здесь делаешь? Выглядишь

ты классно. Как у тебя дела?

– Без проблем, баба! Билкул фит, хайн! Я в лучшей форме!

– Может, выпьем чая?

– Спасибо, баба, не могу. Я опаздываю на собрание.

– Ачха‑а? – отозвался я. – В самом деле?

Наклонившись ко мне, он прошептал:

– Это секрет, но тебе я могу его доверить, Линбаба. Мы

встречаемся с парнями из команды Сапны, короля воров.

– Что?!

– Да, – прошептал он. – Эти парни лично знают Сапну. Они

разговаривают с ним почти каждый день.

– Но это невозможно! – сказал я.

– Почему, Линбаба? Они его друзья. И мы вместе собираем

армию – армию бедняков. Мы покажем этим мусульманам, кто

настоящий хозяин в Махараштре! Этот Сапна убил главаря

мафии Абдула Гани в его собственном доме и разбросал по

всей квартире куски его тела. Это был хороший урок для

мусульман. Теперь они будут бояться нас. Но мне надо идти.

Мы увидим с тобой друг друга скоро, да? Счастливо, Линбаба!

Он нырнул в один из проулков. Я продолжил свой путь, но

настроение у меня резко изменилось. Я почувствовал себя

она не позволила мне сделать это и протянула обе руки. Она

постарела, и ее ласковая улыбка была печальной. Горе

посеребрило черную гриву ее волос. Когда‑то я видел, как они

упали, словно умирающая тень, но теперь они снова

отрастали, становились длинными. Сколотые на затылке, они

вздымались густой волной как символ живой надежды.

Рядом стояла женщина в белом платье вдовы, и с ней

маленький мальчик. Парвати с сыном. Он вцепился ручонками

в ее сари, чтобы не упасть. Поздоровавшись с Парвати, я

посмотрел на мальчика, и челюсть у меня чуть не отвисла. Я

обратил изумленный взгляд к окружающим, и они закивали

мне с таким же изумлением. Малыш был точной копией

Прабакера, человека, которого мы любили больше всех на

свете. Он улыбнулся мне, и это была все та же огромная,

объемлющая весь мир улыбка на маленьком, абсолютно

круглом лице.

– Бэби диджийе? – спросил я. – Можно взять его на руки?

Парвати кивнула, я протянул малышу руки, и он охотно пошел

ко мне.

– Как его зовут? – спросил я, подняв мальчика в воздух и

любуясь его улыбкой.

– Прабу, – ответила Парвати. – Мы назвали его Прабакером.

– Прабу, – велела внуку Рукхмабаи, – поцелуй дядю

Шантарама.

Мальчик быстро поцеловал меня в щеку и затем импульсивно

обхватил за шею и стиснул ее своими крошечными ручками. Я

тоже обнял его и прижал к сердцу.

– А знаешь, Шанту, – сказал Кишан, похлопав себя по

животику и заполнив улыбкой весь мир, – твой дом свободен.

Мы все здесь. Ты можешь сегодня переночевать с нами.

Джонни Сигар ухмыльнулся мне. Полная луна отражалась в

его глазах, а крупные белые зубы мерцали, как жемчуг.

– Но только учти, – сказал он, – если ты останешься, то

сегодня вечером соберется народ отпраздновать это событие,

а утром ты увидишь перед своей хижиной дли‑и‑инную

очередь пациентов.

Я отдал малыша Парвати и провел рукой по его лицу и

волосам. Глядя на окружающих, слушая поднимающуюся со

всех сторон дышащую, смеющуюся, несдающуюся музыку