+
Роман «Корни неба» – наиболее известное произведение выдающегося французского писателя русского происхождения Ромена Гари. Первый французский «экологический» роман, принесший своему автору в 1956 году Гонкуровскую премию, вводит читателя в мир постоянных масок Р. Гари: безумцы, террористы, проститутки, журналисты, политики… И над всем этим трагическим балаганом XX века звучит пронзительная по своей чистоте мелодия – уверенность Р. Гари в том, что человек заслуживает уважения.
РЕЗУЛЬТАТ ПРОВЕРКИ ПОДПИСИ
Данные электронной подписи
Ссылка на политику подписи
Закрыть

Гари Роман

 

Корни неба

 

- 2 -

Ромен Гари

Корни неба

Перевод французского А. Зверева

 

ОТ АВТОРА

 

Событий, описанных в этом романе, в действительности никогда

не происходило. И персонажей, изображенных в нем, никогда не

существовало.

Я выбрал местом действия моей истории Французскую

Экваториальную Африку потому, что я там жил, и тем самым мог

избежать всякого сходства с подлинной местностью, людьми и

обстоятельствами,

А может, потому, что я не забыл, как именно ФЭА первая

откликнулась на знаменитый призыв бороться против бесправия

и отчаяния, и что отказ моего героя подчиниться человеческой

слабости и жестокому закону, под которым мы живем, отозвался

в моем сознании другими легендарными временами...

Тема моей книги отражает реальный факт: истребление великой

африканской фауны, и особенно слонов...

Что же касается более общей проблемы защиты природы, то в

ней, естественно, нет ничего специально африканского; об этом

мы давненько вопим не своим голосом.

А тем, кого удивит моя забота о красоте нашей земли, кто, быть

может, сочтет эту заботу "претенциозной" или чрезмерной в ту

пору, когда мы должны защищать само достоинство

человечества, которому грозят самые древние силы зла, я

отвечу, что верю в нашу душевную щедрость, - она позволит нам

отяготить себя заботой и о слонах, как бы ни трудна была наша

борьба и как бы ни жестоки были условия поступательного

движения в будущее.

Люди всегда отдавали самое дорогое, чтобы сберечь в жизни

хоть какую-то ее красоту.

Какую-то красоту ее природы...

И наконец, так как в романе попутно затронут национальный

вопрос, то для тех, кто желал бы знать точку зрения на это

автора, я хочу сказать следующее: в моей книге отражен

важнейший для всех нас вопрос о защите природы и задача эта

настолько громадна по своим последствиям в эпоху водородной

- 3 -

бомбы, нищеты, порабощенного сознания, рака и целей, которые

оправдывают средства, что только могучее усилие нашего гения

и то людское братство, на которое мы способны, могут эту

задачу решить. Я, во всяком случае, не понимаю, как можно

возложить ответственность за это благородное дело на тех, кто

черпает свою политическую силу из первобытных источников

расовой и религиозной ненависти или же из пламенной мистики.

История нашего века доказала с кровавой неопровержимостью -

в моей семье из восьми человек погибло шестеро, а из двухсот

моих товарищей - летчиков 1940 года в живых осталось пятеро, -

что националистические принципы всегда утверждаются

могильщиками свободы, что никакие права человеческой

личности не соблюдаются на триумфальных дорогах "строителей

тысячелетнего царства", гениальных "отцов народов" и "меча

Ислама" и что, применив кое-какую сноровку, обеспечив себя

для начала крепкой партией, потом крепкой полицией и хотя бы

толикой трусости у противника, не так уж трудно расправиться с

народом во имя права народов распоряжаться своей судьбой.

Я верую в личную свободу, в терпимость и в права человека.

Быть может, и тут речь идет об анахронизме - о вышедших из

моды слонах, громоздком пережитке ушедшей геологической

эпохи, - о гуманизме. Я так не думаю, потому что верю в

прогресс, а истинный прогресс неотъемлем от условий,

необходимых для его движения. Возможно, что я обманываюсь и

моя вера - лишь простая уловка инстинкта самосохранения.

Тогда я надеюсь погибнуть вместе с ними. Но не раньше чем

попытаюсь их защитить всеми силами от разгула тоталитаризма,

националистов, расистов, мистиков и маньяков. Никакая ложь,

никакая теория, никакое словоблудие, никакая идеологическая

маскировка не заставят меня забыть их простодушного величия.

Я хочу поблагодарить Клода Эттье де Буаламбера за оказанную

им техническую помощь, а также за то, что он, будучи

президентом Международного комитета по охоте, не переставал

поощрять фотоохоту и бороться со злоупотреблениями тех, кто

находит психологическое удовлетворение в охотничьих трофеях.

Я приношу свою благодарность также профессору де Хоорну,

докторам Рене Ажиду, Конраду Сарториусу и всем, кто так

дружески и с таким постоянством поддерживал меня, прежде

всего Жану де Липковски, Ли Гудмэну, Роже Сент-Обэну и Анри

Оппно, которому я посвящаю свою книгу.

- 4 -

- 5 -

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

I

Дорога с рассвета шла по холму, сквозь заросли бамбука и трав,

где и лошадь, и всадник зачастую совсем пропадали из виду;

потом снова появлялись белый шлем иезуита, крупный

костистый нос, мужественный насмешливый рот и

пронзительные глаза, которым куда привычнее было созерцать

безбрежные просторы, чем страницы требника. Будучи высок

ростом, он плохо умещался на пони по кличке Кирди; ноги,

покрытые сутаной, упирались в слишком короткие стремена и

были согнуты под острым углом - всадник порою чуть не

вываливался из седла, когда резко поворачивал свой

конкистадорский профиль, чтобы полюбоваться окружавшим

пейзажем: горы Уле производили на него какое-то особое,

радостное впечатление. Три дня назад он оставил раскопки,

которые возглавлял по поручению французского и бельгийского

институтов палеонтологии, и, проехав часть пути в джипе,

вторые сутки подряд трясся в сопровождении проводника верхом

через заросли, направляясь к тому месту, где должен был

находиться Сен-Дени. Проводника он не видел с самого утра, но

тропа шла прямо, и временами впереди слышались шелест

травы и стук деревянных башмаков. То и дело его одолевала

дремота, нагоняя дурное настроение: он не любил вспоминать о

своих семидесяти годах, но после семи часов, проведенных в

седле, уже не мог справиться с некоторой приятной

расслабленностью, которую осуждали совесть духовника и разум

ученого. Иногда он останавливался и поджидал слугу с

лошадью, которая везла ящик с кое-какими интересными

обломками - результатом последних раскопок, - и рукописями - с

ними он не расставался никогда. Дорога поднималась не очень

круто; у холмов были мягкие склоны, порой они начинали

шевелиться, оживать - там двигались слоны. Небо как всегда

было непроницаемым, дымчатым, светящимся, затянутым

испарениями африканской земли. Даже птицы, казалось, могли в

нем заблудиться. Тропа пошла вверх, и на одном из поворотов

иезуиту открылась равнина Ого, поросшая густой курчавой

растительностью, которая ему не нравилась; она так же

отличалась от величественных лесов экватора, как грубая

щетина от пышной шевелюры. Он рассчитывал добраться до

- 6 -

места в полдень, но лишь к двум часам дня поднялся на

вершину холма. Перед палаткой начальника он увидел слугу,

который, присев у догоравшего костра, чистил котелки. Иезуит

сунул голову в палатку, где на походной койке спал Сен-Дени.

Гость не стал того будить, подождал, пока и для него поставили

палатку, привел себя в порядок, выпил чаю и немного поспал.

Проснулся он с ощущением усталости во всем теле. Полежал

какое-то время, вытянувшись на спине, подумал, как грустно, что

ты так стар, что времени у тебя осталось немного и надо

довольствоваться теми знаниями, которые ты успел приобрести.

Наконец он выбрался наружу и нашел Сен-Дени, который курил

трубку и глядел на холмы, еще освещенные солнцем, но уже

словно бы тронутые неким предчувствием. Сен-Дени был

невысок ростом и лыс, щеки его заросли косматой бородой, а

глаза, занимавшие, казалось, чуть не все изможденное лицо с

высокими скулами, были прикрыты очками в стальной оправе;

узкие, сутулые плечи говорили о сидячем образе жизни, хотя их

обладатель и являлся последним хранителем огромных

африканских стад. Мужчины немного поболтали об общих

знакомых, обменялись слухами насчет войны и мира, потом Сен

Дени расспросил отца Тассена о работе; его особенно

интересовало, правда ли, что в связи с последними открытиями

в Родезии можно утверждать, будто Африка действительно

колыбель человечества? Наконец иезуит задал свой вопрос.

Сен-Дени словно и не удивился, что выдающийся член

Святейшего Братства в возрасте семидесяти лет, имеющий

среди миссионеров репутацию человека, гораздо более занятого

наукой о происхождении человека, чем спасением души, проехал

два дня верхом, чтобы расспросить о девушке, чья красота и

молодость, казалось, не должны интересовать ученого,

привыкшего вести счет на миллионы лет и целые геологические

эпохи. Поэтому отвечал он откровенно, со все возрастающим

жаром и странным чувством облегчения. Потом он не раз

спрашивал себя, не приехал ли отец Тассен только для того,

чтобы помочь ему скинуть бремя одиночества и воспоминаний,

которые так его угнетали? Иезуит слушал молча, с какой-то

отчужденной вежливостью, ни разу не пытаясь помочь

утешениями, которыми так славилась его религия. Разговор

затянулся до ночи, но Сен-Дени продолжал свой рассказ,

- 7 -

прервавшись лишь однажды, чтобы приказать слуге Н'Голе

зажечь костер. Пламя сразу же прогнало с неба последние

проблески света, и им пришлось отодвинуться от огня, чтобы не

лишиться общества холмов и звезд.

 

II

"Нет, я не могу утверждать, что хорошо ее знал, но много о ней

думал, а это тоже способ общения. Она не была со мной

откровенна и даже честна: из-за нее меня лишили управления

округом, которым я так дорожил, и поручили надзор за этими

громадными стадами африканских животных. Мои наивность и

доверчивость доказывали, что я куда больше приспособлен

управлять животными, чем людьми. Я не жалуюсь, наоборот,

считаю, что со мной поступили даже мягко; меня ведь могли

просто-напросто выслать из Африки, а в моем возрасте такую

встряску и не переживешь. Что же касается Мореля... О нем уже

все сказано. Думаю, что этот человек в своем одиночестве

зашел дальше других, а это, между прочим, большое

достижение, ибо, если уж побивать рекорды одиночества, не

каждый из нас откроет в себе чемпиона. Он часто приходит ко

мне в бессонные ночи - сердитый, с тремя глубокими складками

на высоком упрямом лбу под взъерошенными волосами, держа

свой знаменитый портфель, набитый петициями и воззваниями в

защиту природы, с которым не расставался. Я часто слышу его

голос с неожиданными для образованного человека

простонародными нотками: "Все очень просто. Собак нам уже

мало. Люди ощущают себя до смешного одинокими, им нужно

общение, им нужно нечто крупное, могучее, на что можно

положиться, нечто и в самом деле обладающее стойкостью.

Собак людям уже мало, им нужны слоны. Поэтому я и не желаю,

чтобы их трогали". Он заявляет это совершенно серьезно,

стукнув по прикладу карабина, словно чтобы придать больше

весу своим словам. О Мореле говорили, будто его приводила в

отчаяние людская порода и он был вынужден защищать свою

чрезмерную ранимость с оружием в руках. Говорили без шуток,

что он - анархист, который решил пойти дальше других, порвать

не только с обществом, но и с человеческой породой вообще, -

"волю к полному разрыву" и "к выходу из человеческой особи", -

вот что эти господа ему чаще всего приписывали. Более того,

- 8 -

всей этой чепухи им было мало, я нашел в Форт-Ашамбо старые

журналы с совсем уж глубокомысленным объяснением.

Оказывается, слоны, которых защищал Морель, всего-навсего

символы, и даже символы поэтические, а этот бедолага мечтал о

чем-то вроде Исторического Заповедника, похожего на

заповедники в Африке, где запрещена охота и где все наши

духовные ценности, нелепые, даже отчасти уродливые и уже

нежизнеспособные, так же как наши древние права человека, -

эти пережитки ушедшей геологической эпохи - будут сохранены

во всей своей красе как духовное наследие нашим правнукам".

Сен-Дени беззвучно рассмеялся и покачал головой: "Что тут

сказать. Мне тоже не все понятно, но придумать такое!.. Я

вообще больше руководствуюсь сердцем, чем разумом, такая у

меня натура, - и думаю иногда, что так легче что-либо понять.

Поэтому не ждите от меня чересчур мудрых рассуждений. Могу

лишь предложить кое-какие обломки, в том числе и себя. А в

общем полагаюсь на вас - вы ведь привыкли иметь дело с

раскопками, так сказать, восстанавливать истину из осколков.

Говорят, будто в своих сочинениях вы предрекаете эволюцию

нашей породы к совершенной духовности и всеобщей любви и

что якобы этого можно достичь очень быстро, полагаю, что на

языке палеонтологии, который не вполне соответствует языку

человеческих страданий, слово "быстро" означает какие-нибудь

ничтожные сотни тысячелетий и что вы придаете старому

христианскому понятию спасения смысл биологических мутаций.

Признаюсь, мне трудно представить, какое место займет в такой

грандиозной перспективе бедная девушка, помогавшая утолять

далеко не духовные потребности. Ну ладно, допустим, что

сойдет и Минна, я ведь знаю, какую скромную, но необходимую

роль играют в Священном Писании блудницы, - но какое место в

ваших теориях и ваших пристрастиях может занять такой

человек, как Хабиб, какой смысл можно придать тому

беззвучному смеху, от которого столько раз на дню и без

видимой причины трясется его черная борода, когда,

растянувшись в шезлонге "Чадьена", натянув морскую фуражку,

беспрерывно обмахиваясь бумажным веером, украшенным

пурпурной маркой американского лимонада, и жуя мокрую

погасшую сигару, он глядит на искрящиеся воды Логоне? Надо

сказать, что, если вы ехали сюда, чтобы узнать причину этого

- 9 -

вселенского смеха, ваши два дня верхом пропали не совсем

даром. Я могу предложить свое объяснение. Знаете, я много об

этом думал. Мне даже приходилось просыпаться в палатке,

одному как перст, глядя на самый прекрасный пейзаж в мире, - я

говорю о ночном африканском небе, - и спрашивать себя, что за

причина может заставить такого негодяя, как Хабиб, беззаботно

и весело смеяться? И пришел к выводу, что этот наш ливанец

человек на редкость хорошо приспособленный к жизни, что

взрывы утробного смеха означают: он целиком с этой жизнью в

ладу, их взаимопонимание и полное, нерушимое согласие -

просто счастье, да и только. Из них получилась прекрасная пара.

Вы, пожалуй, сделаете тот же вывод, что и кое-кто из моих

молодых сослуживцев: Сен-Дени превратился в старого

спесивца, стал ото всех обособившимся, сварливым злыднем -

"он уже не наш"; там ему и место, среди диких зверей, в

заповедниках, куда его благоразумно и заботливо сослало

начальство. И все же трудно было не поражаться тому здоровью

и довольству, которые излучал Хабиб, его геркулесовой силе,

земной устойчивости, хитрющему подмаргиванию, не

предназначавшемуся никому в особенности, обращенному,

казалось, к самой жизни, а помня, до чего удачлива была

карьера этого подлеца, нельзя было не сделать кое-каких

выводов. Вы же несомненно знали его не хуже меня, когда он

заправлял делами отеля "Чадьен" в Форт-Лами вместе со своими

молодым подопечным де Врисом, после того как это заведение

во второй или третий раз перешло из рук в руки, - раньше дела

там шли не блестяще. По крайней мере пока не появились

господа Хабиб и де Врис, которые открыли бар, выписали

барменшу, устроили танцевальную площадку на террасе над

рекой и стали щеголять всеми признаками растущего

благосостояния, истинные источники которого обнаружились

гораздо позже. Де Врис делами отеля не занимался. В Форт

Лами его видели редко. Большую часть времени он проводил на

охоте. Когда Хабиба расспрашивали, куда делся его компаньон,

он беззвучно смеялся, а потом, вынув изо рта сигару, делал

широкий взмах рукой в сторону реки, голенастых пеликанов,

которые рассаживались в сумерки на песчаных отмелях, и

кайманов, подражавших древесным стволам на берегу

Камеруна.

- 10 -

"Что поделаешь, милый мальчик не очень-то в ладу с природой, -

он преследует ее повсюду. Лучший стрелок в здешних местах.

Показал себя в Иностранном Легионе, а теперь должен

довольствоваться более скромной дичью. Настоящий спортсмен

в полном смысле слова, - Хабиб всегда говорил о своем

компаньоне со смесью восхищения и издевки, а иногда даже с

ненавистью. Нельзя было не заметить, что дружба между этими

людьми скорее объясняется какой-то тайной взаимосвязью,

независимой от их воли. Я видел де Вриса всего раз, вернее,

встретил на дороге возле Форт-Ашамбо, когда он возвращался с

охоты в джипе, который вел сам и за которым ехал грузовичок.

Прямой и тощий как жердь, с волнистыми светлыми волосами и

довольно красивым лицом прусского типа. Он посмотрел на меня

своими светло-голубыми глазами, взгляд которых показался мне,

несмотря на мимолетность встречи, просто поразительным. Де

Врис заливал в бак бензин из канистры и, когда я подъехал, уже

кончал заправку. Помню также, что на коленях он держал ружье,

отличавшееся удивительной красотой: приклад был

инкрустирован серебром. Он тронулся с места, не ответив на

мое приветствие, бросил грузовичок на произвол судьбы, а я

остался поболтать с шофером-сара, который объяснил, что они

возвращаются из похода в район Ганды и что "хозяин охотится

все время, даже когда дождь". Движимый непонятным

любопытством, я приподнял брезент грузовичка. И надо сказать,

был вознагражден. Грузовичок был буквально набит "трофеями":

бивнями, хвостами, головами и шкурами. Но самым

удивительным были птицы. Там были пернатые всех цветов и

размеров. А красавчик де Врис явно не собирал коллекции для

музеев, потому что большинство этих птиц были изрешечены

дробью до неузнаваемости и уж во всяком случае не годились

для лицезрения. Наши правила охоты таковы, каковы они есть,

не мне их защищать, но они не разрешают подобное варварство.

Я порасспросил шофера, который с гордостью мне рассказал,

что "хозяин, он охотится для развлечения". Я не выношу местной

тарабарщины, - это, может, самое постыдное, что есть у нас в

Африке, поэтому заговорил с ним на языке сара и через

четверть часа столько узнал о спортивных подвигах де Вриса,

что, вернувшись в Форт-Лами, влепил тому колоссальный

штраф, хотя это, конечно, ничего не дало: есть люди, которые,

- 11 -

как вы сами знаете, готовы заплатить любую цену, чтобы

потешить душу. К тому же я закатил скандал на террасе

"Чадьена" покровителю юнца и попросил умерить пыл

голландца. Хабиб от души посмеялся. "Чего же вы хотите,

милый? Благородная натура, насущная потребность чистоты,

отсюда яростное противоборство с природой, иначе и быть не

может. У него это вроде постоянного сведения счетов. Он член

ряда охотничьих обществ, неоднократно получал награды,

великий зверолов перед Господом, который, к счастью, в

хорошем укрытии, не то бы...". Он развеселился. "Поэтому де

Врису и приходится довольствоваться тем, что под рукой, всякой

мелочью - гиппопотамами, слонами, птичками. По-настоящему

крупная дичь на глаза не попадается, предусмотрительно

прячется. А жаль, хорошо бы в нее пальнуть. Бедному мальчику,

верно, по ночам это даже снится. Выпейте лимонада, я угощаю".

Он продолжал, как всегда, обмахиваться веером, развалившись

в шезлонге, и я оставил его в покое, он ведь у себя дома. Он

бросил вдогонку: "И не стесняйтесь насчет штрафа - что

положено, то положено. Дела идут неплохо".

Они и в самом деле шли неплохо.

Причина процветания, удивлявшего тех, кто знал, какие

денежные затруднения испытывали прежние владельцы

"Чадьена", открылась самым неожиданным образом. К востоку

от Ого попал в аварию грузовик, набитый ящиками с лимонадом;

произошел взрыв, который трудно было объяснить содержанием

в лимонаде газа. Выяснилось, что господа Хабиб и де Врис

принимали деятельное участие в контрабанде оружием, которое

доставляли древними путями работорговцев в глубь Африки с

нескольких хорошо известных баз. Вы же знаете о той

подспудной борьбе, которая ведется вокруг нашего древнего

материка: ислам все больше давит на первобытные племена,

перенаселенная Азия постепенно вынашивает мечту об

экспансии в Африку, и урок бесплодной войны, которую

англичане вот уже три года ведут в Кении, ни для кого не прошел

даром. Хабиб расположился в этой обстановке еще удобнее, чем

в своем шезлонге, и справка о его прошлых судимостях, которую

наконец-то догадались затребовать, оказалась просто гимном

этому подлому миру. Но к тому времени он уже сбежал вместе

со 32 своим красавчиком-компаньоном, этим врагом природы,

- 12 -

без сомнения предупрежденный одним из тех секретных

посланий, которые почему-то всегда вовремя приходят в

Африке, хотя ничто никогда не выдает спешки или тревоги на

непроницаемых лицах наших мечтательных и ласковых арабских

купцов, сидящих в прохладной полутьме своих лавчонок так,

словно их вовсе не касаются треволнения взбудораженного

мира. Словом, эти двое исчезли, чтобы снова появиться, что,

если хорошенько подумать, естественно, - в ту минуту, когда

звезда Мореля достигла своего апогея и они могли

воспользоваться последними лучами той земной славы, которая

так подходила к их типу красоты.

 

III

Однако именно Хабиб, как только приобрел "Чадьен", превратив

его при помощи неона в "кафе-бар-дансинг", задумал оживить

несколько унылую атмосферу этого заведения, - уныние

особенно ощущалось на террасе, над берегом Камеруна, словно

ощеренным от безлюдья, под бескрайним небом, которое словно

было задумано для каких-то доисторических животных - именно

он задумал оживить чересчур тоскливую атмосферу женским

присутствием. Он загодя сообщил о своем намерении

посетителям и твердил об этом всякий раз, когда присаживался к

их столикам, обмахиваясь своим рекламным веером, с которым

никогда не расставался, - веер выглядел особенно игриво в его

громадной ручище, - он садился, похлопывал по плечу, словно

желал ободрить, призывал еще немножко потерпеть, он ведь о

нас печется, да, он кое-кого пригласит, это входит в его планы

реорганизации, но имейте в виду, не кокотку, а просто милую

девушку, он отлично понимает, что его приятелям, особенно тем,

кому надо протопать пятьсот километров, чтобы выйти из глуши,

надоедает сидеть в одиночестве, когда хочется промочить горло,

им нужно общество. Он тяжело поднимался и повторял свои

посулы за другим столиком. Надо признать, что ему удалось

создать атмосферу любопытства и ожидания всеми овладел

интерес, не без оттенка жалости и насмешки, что же за девушка

попадется в эту ловушку, но я уверен, что среди нас были

бедняги - видите, я от вас ничего не скрываю, - которые тайком

уже мечтали о ней. Вот почему Минна стала темой разговоров в

самых затерянных уголках колонии Чад задолго до своего

- 13 -

появления, а за это время кое-кто из нас снова мог убедиться,

что годы, одиноко проведенные в джунглях, не могут убить

весьма живучие потребности и что легче перепахать участок

площадью в сто гектаров в разгар сезона дождей, чем

проникнуть в тайные уголки нашего воображения. И когда она

однажды вышла из самолета, с чемоданом, в берете,

нейлоновых чулках, привлекая взгляд высоким ростом и

незаурядным лицом, если не обращать внимание на его

встревоженное выражение, понятное в этих обстоятельствах,

можно с полным правом сказать, что ее ждали. Хабиб, как видно,

написал в Тунис своему другу, содержателю ночного ресторана,

где Минна исполняла свой номер "стриптиза". Он точно

объяснил, что ему требуется: хорошо сложенная девушка, со

всем, что надо, там где полагается, предпочтительно блондинка,

которая может управляться с баром, петь, а главное, быть

приветливой с клиентами, - ну да, прежде всего тут требовалась

услужливость, он не хочет никаких неприятностей, вот что самое

главное. Но и проститутка не подходит - не такое у него

заведение, ему нужна просто девушка, ласковая с мужчиной,

которого он, Хабиб, ей порекомендует. Хозяин тунисского кабаре,

заметив, что Минна блондинка, и вспомнив, что она - немка и

документы ее не совсем в порядке, а это может служить залогом

покорности, передал ей предложение Хабиба.

- И вы его тут же приняли?

Такой вопрос ей задал во время следствия комендант Шелшер,

уже после бегства Хабиба и де Вриса, когда открылись кое-какие

подробности их деятельности. Он вызвал Минну к себе, чтобы

самому разобраться в тех обвинениях, которые выдвинул против

нее Орсини. Следствие вела полиция, но военные власти давно

беспокоило появление на границе с Ливией отрядов отлично

вооруженных феллахов, поэтому связи Хабиба в Тунисе и других

местах заслуживали особого внимания. Мало кто так хорошо

знал пограничные районы, как Шелшер, который пятнадцать лет

объезжал пустыню на верблюдах во главе отряда французских

колониальных войск, от Сахары до Зиндера и от Чада до

Тибести; все кочевые племена, завидев на горизонте песчаные

вихри, поднятые верблюдами, приветствовали его издалека. Вот

уже год, как впервые в своей жизни он занимался сидячей

работой - губернатор Чада, встревоженный контрабандным

- 14 -

потоком современного оружия, который просто хлынул на всю

территорию колонии, проникнув до самых глухих уголков

джунглей, назначил его советником по особым делам. Минна

вошла в кабинет коменданта под конвоем двух стрелков,

совершенно обезумевшая от допроса, который ей учинили в

полицейском управлении, уверенная, что ее вот-вот выставят с

единственного клочка земли, к которому она на удивление так

привязалась.

- Мне тут хорошо, понимаете! - кричала она, рыдая, Шелшеру с

таким немецким выговором, от которого непроизвольно сводило

скулы. - Когда я по утрам отворяю окно и вижу, как тысячи птиц

стоят на песчаных отмелях Логоне, я счастлива! Ничего другого

мне не надо... Мне тут хорошо, да и куда же я денусь?

Шелшеру было не свойственно предаваться ироническим

размышлениям перед лицом чужого горя, каково бы то ни было,

однако на этот раз он не мог не улыбнуться в душе: в его

практике впервые высылка из ФЭА приравнивалась к изгнанию

из райских кущей. Тут, видно, сказалось не слишком счастливое

прошлое, потому, как мне кажется, у него и зародилась жалость.

Он сразу же понял, что Минна ничего не знала о нелегальной

деятельности своего хозяина, которому служила ширмой, частью

маскировки, каковой являлась роскошная обстановка "Чадьена":

две карликовые пальмы в ящиках на террасе, торговля

лимонадом, проигрыватель, поцарапанные пластинки и одна-две

парочки, которые по вечерам отваживались выйти на

танцевальную площадку. Шелшер приказал принести кофе и

бутерброд - Минну подняли с постели в пять часов утра - и

больше не задавал ей вопросов, но она, глядя на него с

тревогой, все пыталась объясниться, горячо и в то же время

смиренно, порой доходя до крика, так страстно она желала,

чтобы ей поверили. Может быть, Минна прочла во взгляде

Шелшера дружеское расположение, которое нечасто замечала

во взглядах мужчин, а она ведь так нуждалась в сочувствии. Она

непременно должна рассказать все, что знает, настаивала

девушка, право же, ей не в чем себя упрекнуть и не хочется,

чтобы на ней висело какое-то подозрение. Она прекрасно

понимает, что ее могут подозревать. Спрашивается, каким

образом она, немка, да еще с сомнительными документами,

оказалась в Чаде?.. Но какая связь между этим и обвинением в

- 15 -

пособничестве тем, кто промышлял в контрабанде оружием, в

том, что она будто бы злоупотребила гостеприимством,

оказанным ей в Форт-Лами, в то время, как у нее не было

другого убежища... Губы ее дрожали, слезы снова потекли по

щекам. Шелшер нагнулся и. мягко дотронулся до ее плеча.

- Успокойтесь, - сказал он, - никто вас ни в чем не обвиняет.

Скажите мне только, почему вы приехали в Чад и как

познакомились с Хабибом?

Она подняла голову, прижав платок к носу, и пристально

поглядела на коменданта, словно решая, может ли сделать

такое признание. Она приехала в Чад, - объяснила Минна, -

потому что ей больше было невмоготу, так не хватало тепла, и

еще потому, что любит животных. Ох, она прекрасно понимает,

что такое объяснение не слишком убедительно, но что

поделаешь, это правда. Шелшер не выказал ни удивления, ни

недоверия. Если человек нуждается в тепле и в дружбе, -

удивляться нечему. Но эта бедняжка, как видно, порядком

намучилась, если удовольствовалась африканской жарой,

дружбой нескольких прирученных животных и мечтала как о чуде

о большом стаде слонов, которое изредка показывалось на

горизонте. В этом была такая покорность судьбе, которая не

могла его не растрогать. Минна казалась удивительно

беззащитной и еще более потерянной здесь, на этой земле, чем

все кочевники, каких ему когда-либо приходилось встречать. - А

Хабиб?

Что ж, она и это может объяснить. Но ей надо вернуться на

несколько лет назад. Родители ее погибли во время бомбежки

Берлина, когда ей было шестнадцать лет, и она стала жить с

дядей, с которым раньше ее семья даже не общалась. Однако

он все же о ней позаботился, когда она осталась одна, и даже

устроил петь в ночное кабаре, хотя, надо признаться, голоса у

нее нет. Год она выступала в "Капелле", - война уже была вроде

проиграна и мужчинам нужны были женщины. Потом столицу

заняли русские, ей пришлось пережить то же, что и другим

берлинкам. Бои продолжались несколько дней, а потом

кончились и командование навело порядок. А потом... Вид у нее

стал смущенный, даже виноватый, и она поглядела в открытое

окно. Потом с ней случилось то, чего она не ожидала. Она

влюбилась в русского офицера. Минна опять замолчала и

- 16 -

покорно взглянула на Шелшера, словно прося у него прощения.

Ах, она отлично понимает, что он о ней думает. Ей уже столько

раз тыкали этим в нос. В русского? Как было можно влюбиться в

русского после всего, что произошло? Она с раздражением

пожимала плечами. Но при чем тут национальность? Ее

соотечественники очень на нее сердились. Соседи даже

проходили, не здороваясь и глядя мимо нее. А те, кто посмелее,

встречая Минну одну, громко высказывали, что они о ней

думают. Как она могла влюбиться в человека, который, если

можно так выразиться, прошелся по ней во главе своих солдат?

Подозреваю, что они выражались фигурально, а она понимала

эти слова буквально. Ну, это еще неизвестно! - с жаром

объясняла она Шелшеру. Конечно, такие случаи были. Они пару

раз говорили об этом с Игорем - так звали офицера, но сами

ничего об этом не знали и, откровенно говоря, им было все

равно. Сам он однажды побывал в одной из таких вилл, он

находился на фронте уже три года, а семью его расстреляли

немцы; к тому же Игорь был слегка пьян. Но нельзя же судить

людей по их отношению к подобным вещам, особенно в разгар

войны, когда они дошли до ручки... Минна снова посмотрела на

Шелшера, но комендант ничего не сказал, потому что говорить

было нечего. Тогда она стала рассказывать об Игоре. Он ей

сразу понравился: в лице у него было что-то веселое,

привлекательное, как у многих русских и американцев... и

французов тоже, - неловко поправилась она. Минна с ним

познакомилась в доме у дяди, - на первом этаже были

расквартированы военные; он несмело стал за ней ухаживать,

приносил цветы, делился пайком... Как-то вечером он ее наконец

неуклюже поцеловал в щеку, она улыбнулась, касаясь рукой

щеки и вспоминая тот момент. - "Это был первый поцелуй в моей

жизни", - сказала она, снова кинув на Шелшера светлый взгляд.

 

IV

Сен-Дени прервал свой рассказ и глубоко вдохнул, словно ему

вдруг понадобилась вся свежесть ночи, "В конце концов,

наверное, существует такое, чего не уничтожить. Право же,

можно поверить, что человека ничем не сокрушить. Такое это

создание, над ним нелегко одержать победу". Иезуит наклонился

к огню, вынул горящую ветку и поднес к сигарете. Отсветы

- 17 -

пламени пробежали по его длинным седым волосам, по сутане и

по лицу, словно вытесанному топором и похожему на те

каменные изваяния, чьи следы он неустанно отыскивал в недрах

земли. С наступлением ночи он, казалось, обращал внимание

только на звезды, но Сен-Дени хорошо знал иезуита, и этот

отрешенный взгляд, устремленный ввысь и будто перебиравший

четки бесконечности, не мог его обмануть. "Да, отец мой, вы

несомненно правы, когда призываете меня отчасти отказаться от

своих привычек, признаюсь, мне все труднее рассказывать, я все

больше озадачен, а ночи, даже самые звездные, дарят тебе

только красоту, но не разрешают вопросов. Но вернемся к

Минне, ведь это ей мы, как видно, обязаны появлением в самом

сердце страны уле, на холмах слонового заповедника, которым а

нынче ведаю, знаменитого члена Иезуитского ордена, для

которого изучение доисторических эпох до сих пор считалось

единственным земным интересом. Но быть может, великий орден

тоже обуреваем желанием провести следствие и вам поручил

составить досье, - чего ведь только не говорят об иезуитах!" Он

посмеялся в бороду, и отец Тассен вежливо улыбнулся в ответ.

"Значит, вернемся к Минне. Она рассказала, что шесть месяцев

была совершенно счастлива, а потом офицер получил приказ о

переводе на другое место. Ни он, ни Минна не предвидели такой

возможности, хотя ее можно было предусмотреть. Но их счастье

было таким безграничным, что не допускало и мысли о конце.

Офицеру дали на сборы сорок восемь часов, и он не мешкая

решил бежать с Минной во французскую зону. Она объяснила,

что они выбрали французскую зону потому, что у французов

репутация людей, которые больше понимают в любовных делах.

Им, как видно, нужна была помощь. Но они сделали большую

ошибку, посвятив в свой замысел дядю. Так как тот весь погряз

в, нелегальных делишках, им казалось, что тут-то он им и

посодействует. Дядя спрятал Игоря у своего дружка, а потом

выдал его русским. Трудно понять, что его на это подвигнуло.

Может, и патриотизм, - ведь хотя бы одним русским офицером

будет меньше; а может, наоборот, желание угодить властям, но

возможно, что ему просто нравилась Минна как женщина. Минна

высказала это предположение мимоходом, словно и не

подозревая вовсе, какие бездны тут приоткрылись.

Шелшер не дрогнул. Он продолжал курить трубку, только крепче

- 18 -

обхватил ее пальцами, чтобы почувствовать ладонью дружеское

тепло. Возможно, что в это время он уже окончательно принял

решение, так удивившее всех, кто его знал, кроме Хааса, - он-то,

я должен признать, предвидел все заранее. "Все эти бывшие

кавалеристы помнят только об отце де Фуко1, - сказал он в один

из своих редких кратковременных наездов в Форт-Лами. - И

Шелшер не исключение". Короче говоря, продолжала Минна,

Игоря арестовали, и она никогда больше ничего о нем не

слышала. Ну, а сама она вернулась в "Капеллу". За прогул ей

вычли недельное жалованье. Она снова жила у дяди. В то время

в развалинах Берлина было почти невозможно найти жилье, и

Минне казалось естественным поселиться в своей комнате. К

тому же ей все стало безразлично. Дяде, благодаря его связям,

нетрудно было добывать уголь, а у нее если и осталось какое-то

чувство, то разве что ненависть к холоду. Хотя она с трудом

переносила атмосферу, царившую в Берлине. Мечтала убежать,

уехать куда-нибудь далеко, очень далеко, туда, где более мягкий

климат. При виде каждого русского солдата у нее щемило

сердце. Видно, ей не хватало и витаминов, потому что все время

было ощущение, будто она подыхает от холода. Конечно, -

сказала она Шелшеру, явно стараясь быть справедливой и

каждому отдать должное, - дядя был с ней довольно мил,

поставил к ней в комнату большую печку, которая топилась

круглые сутки. Но она мечтала жить в Италии или во Франции -

солдаты, которые оттуда возвращались во время войны,

рассказывали об этих странах с восторгом, показывали снимки

апельсиновых садов, синего моря и мимоз. Как в той песне:

Kennst Du das Land, wo die Citronen bluhen,

Im dunkeln Laub die Goldorangen gluhen,

Ein sanfter Wind vom blauen Himmel weht,

Die Myrthe still und hoch der Lorbeer steht,

Kennst Du es wohl? Dahin, dahin,

Mocht ich mit Dir,

O mein Geliebter, ziehen.

Она часто пела эту песню Миньоны на публике, пока в один

прекрасный день, уже в самом конце войны, один эсэсовский

офицер не вышел на эстраду и не дал ей пощечину; потом ее

допрашивали в гестапо, обвиняя в том, что она с издевкой поет

песни об отступлении германской армии из Средиземноморья.

- 19 -

Она искала работу на юге и спрашивала о ней военных из

оккупационных войск. В конце концов пианист из "Капеллы"

помог осуществить ее мечту. Он участвовал в тунисской

кампании в составе Африканского корпуса и проездом завязал

знакомство с хозяином ночного кабаре, - там наверняка можно

устроиться. Сложнее всего было выправить необходимые

документы, на это ушли все ее сбережения, но, слава Богу, ей

чуток повезло и через три месяца она уже была в Тунисе,

выступая с номером стриптиза в "Корзине цветов". Там она

прожила год, в общем не жалуясь, несмотря на более холодную

зиму, чем она ожидала, и конечно, клиентов, которые к ней

приставали. Но странное дело, у нее так и не проходило

стремление сбежать, уехать еще дальше, все равно куда. Она

вдруг рассмеялась и поглядела на Шелшера. "Вы, я вижу,

скажете, что я вечно чем-то недовольна. Но так в самом деле и

было, какое-то смутное томление, потребность быть где-то,

только не здесь". Однажды вечером хозяин кабаре, тучный

тунисец, который был с ней довольно мил, - он не любил

женщин, - отвел ее в сторону и спросил, не хочет ли она

поработать в баре отеля Форт-Лами. Надо обслуживать бар,

иногда петь - голос иметь не обязательно, - а главным образом

быть приветливой с клиентами. Нет, это не такое заведение, как

она думает, - снисходительно сообщил он в ответ на вопрос,

который она сразу же задала. Наоборот, это очень приличное

место. Просто там, в Чаде, много одиноких мужчин, которые

приезжают из джунглей и нуждаются в обществе. Она знала, что

Форт-Лами далеко, на другом краю пустыни, в самом сердце

Африки, что это совсем другой мир. Там она наконец утолит

свою жажду тепла - даже в Тунисе ей порой бывало невыносимо.

Вот почему, сама не зная как, она оказалась на террасе

"Чадьена", откуда по утрам можно видеть тысячи птиц на

песчаных отмелях; проснувшись, она прежде всего бежала

поглядеть на птиц. Она обслуживала бар и дансинг, и вопреки ее

опасениям Хабиб никогда не принуждал ее спать с кем бы то ни

было, кроме одного раза, - поспешно поправилась она. Шелшеру

было ясно, что об этом случае она просто забыла. Он не стал ее

дальше расспрашивать, но она сама поторопилась рассказать об

этом. Да, как-то раз Хабиб вошел в бар и коротко сказал:

"Сандро ты не откажешь, если он попросит"; и мсье Сандро,

- 20 -

действительно, ее попросил, и она, конечно, сказала "да". Она

замолчала, но так как Шелшер никак на это не отреагировал, она

посмотрела на него с некоторым вызовом и пожала плечами:

"Знаете, я таким случайностям уже не придаю никакого

значения. Важно совсем не то". А что именно важно, она не

сказала.

 

V

Сандро был владельцем грузовиков, которые обслуживали

глухие углы Африки, куда крупные автотранспортные компании

отказывались посылать свои машины, не желая их гонять на

трассах, которые шесть месяцев в году солидные люди считали

непроезжими и где доживали свой век лишь несколько старых

армейских грузовиков. Он упорно исследовал пути, которыми

пренебрегали крупные транспортные компании, чересчур

богатые, чтобы заниматься всякой ерундой, - сперва в одиночку,

с трудом окупая расходы на содержание своего единственного

тупоносого ловко угнанного "Рено", но уже через три года, во

время бума, владел двадцатью пятью грузовиками, которые

практически монопольно обслуживали второстепенные

маршруты и, как говорили, с каждым годом все глубже

вгрызались в джунгли, в то время как грузовики португальцев и

Юго-Восточной автокомпании осторожничали, выжидая

заключения экспертов о состоянии новых дорог и перспективах

эксплуатации. Шелшеру было совершенно понятно, почему

Хабибу хотелось задобрить владельца предприятия, который

если и брал почти на десять процентов дороже за километр, не

отказывался гонять свои грузовики по дорогам, еще наполовину

скрытым водой, не задаваясь вдобавок вопросом, в сохранности

ли мосты через реки. Его шоферов нередко можно было застать

загорающими по двое суток в "potonoto" перед каким-нибудь

потоком, которого не было в прошлый проезд, либо увязшими по

ветровое стекло в грязи, перед которой, кажется, бессильно

даже солнце. Но, несмотря ни на что, груз в конце концов

доходил по назначению, туда, куда в это время года не

добирался никакой другой транспорт, к племенам, которые, по

слухам, были недостижимы - к дибунам из Камеруна, крейхам на

суданской границе и даже к уле. Подобное "окно" в джунглях

было для Хабиба поистине бесценным, - он мог не сомневаться,

- 21 -

что его товар, под вывеской того же американского лимонада,

чья реклама украшала веер ливанца, дойдет к какому-нибудь

торговцу-арабу или азиату, затерянному в дебрях Африки; к тому

же дух предприимчивости Сандро вызывал у Хабиба

восхищение и одобрение. Марселец же знать не знал, что за

грузы ему доверяют, пока однажды один из его грузовиков не

взорвался только потому, что съехал в канаву и перевернулся, а

так как авария случилась очень далеко, полиции понадобилось

две недели, чтобы задуматься над этим делом, и если бы

господа Хабиб и де Врис все еще пребывали в Форт-Лами, они

бы дорого заплатили хозяину грузовика за смерть шофера. Но

тогда оба они были уже далеко и все, что оставалось Сандро, -

побеседовать с Минной, чья очевидная непричастность и

недоумение окончательно его взбесили. Ведь она и в глаза не

видела Хабиба до своего приезда в Форт-Лами, доказательством

чему служила фотография, которую ей пришлось ему послать; и

не думала о поездке в ФЭА до того дня, пока не получила

предложения от хозяина кабаре? - И вы согласились так, сразу?

Да, согласилась не раздумывая. Она слышала рассказы о Чаде

еще в детстве; ее отец преподавал в лицее естествознание; об

этом она сообщила с ударением, словно показывая, что когда-то

знавала лучшие дни. Она помнила, что Чад далеко, очень

далеко, где-то в непролазных дебрях Африки, и сразу же

представила громадные стада, которые мирно бродят по

саванне. У нее ведь никого не осталось, - кроме берлинского

дяди, - и она согласилась не раздумывая... "Я очень люблю

природу и зверей", - горячо воскликнула она.

"Странная идея - только ради этого ехать в Чад, - дружелюбно

заметил Шелшер. - Могли купить собаку".

Она отнеслась к его словам очень серьезно и даже оживилась:

было видно, что Шелшер задел больное место. Ей трудно было

бы держать собаку при той жизни, какую она вела. В Тунисе

платили понедельно, постоянно грозили выбросить на улицу: она

не могла взять на себя такую ответственность. А потом,

понимаете, - пояснила Минна, - у собак ведь такое самолюбие.

Она не раз это замечала. В Берлине у нее был старик-сосед,

который среди бела дня копался в помойках. Старика обычно

сопровождал пес. "И вы бы видели, какое выражение морды

было у этой собаки! Клянусь, она отворачивала голову, словно

- 22 -

не желала смотреть, как хозяин роется в отбросах; я уверена,

что ей было за него стыдно. Вот, пожалуй, потому я и не хотела

заводить собаку..." Она вдруг весело рассмеялась, что ей было

очень к лицу. Шелшер впервые заметил, что она может быть

красивой. "Не посмела. Но это не мешает мне любить их издали.

Я из тех, кто гладит чужих собак. А если вам и правда хочется

знать, почему я согласилась, могу сказать: ради собственного

покоя, в Тунисе клиенты от меня не отставали, - вы же знаете,

что значит раздеваться догола в ночном кабаре. И я в самом

деле надеялась, что Чад такое место, где можно найти убежище

на лоне природы, среди слонов и мирных стад, которые бродят

по саванне. И птиц. Вот почему я приехала. И знаете, не жалею,

особенно когда утром открываю окно". Такое объяснение,

услышанное от девушки, о которой довольно грубо и

несправедливо говорили, будто ее такса "десять тысяч монет за

ночь", показалось бы довольно нелепым и уж конечно

неправдоподобным всем, кроме Шелшера. Высказанное на

террасе "Чадьена", оно вызывало только усмешки и

неодобрительное покачивание головой. Оно было просто

находкой для Орсини, который потом, во время "событий" - в

Чаде все понимали, что под этим подразумевается, - с восторгом

знатока приводил ее слова в доказательство безграничной

наивности коменданта. Но вы-то знали Шелшера, это был

человек, умевший составить собственное мнение, и смешки за

спиной его не трогали. Он сразу поверил Минне, когда, объясняя

свой приезд в Чад, она поведала о любви к природе и

потребности в тепле и дружбе, и, наведя кое-какие справки в

Тунисе и Германии, оставил ее в покое.

Должен все же добавить, что единственные звери, которых она

могла увидеть с террасы "Чадьена", где иногда подолгу

простаивала, опершись о перила, после отъезда Хабиба и де

Вриса, - кайманы, лежавшие на песчаных отмелях, пеликаны и

антилопа, прирученная городским ветеринаром и в сумерки, до

появления клиентов, обычно наносившая Минне визит

вежливости.

Я как-то раз видел их вместе в конце дня - девушка обняла

животное за морду с таким выражением детской радости, что

бывший со мной полковник Бэбкок заметил: "Можно подумать,

что ты за сто тысяч миль от всего..." - Он не уточнил, от чего

- 23 -

именно, но вы понимаете.

Лицо иезуита по-прежнему было непроницаемым, и Сен-Дени,

выждав секунду, продолжал: "Кстати, это был тот полковник

Бэбкок, который, когда Минна уже стала в "Чадьене" легендой, а

воспоминания о ней - достоянием тамошних обитателей,

подошел, пожалуй, ближе всех к истине, разумеется как офицер

и джентльмен, то есть соблюдая меру. Он довольно долго

просидел в баре совсем один, не сказав за весь вечер никому ни

слова, а потом поставил на стойку стакан и расплатился.

Оставив сдачу, он вдруг строго сказал бармену, глядя на него

невидящим взором:

- В сущности эта девушка нуждалась только в любви.

Никто даже не обернулся, хотя эта история занимала не только

его. Вот вам и полковник Бэбкок. Жаль, что Иезуитский орден не

может расспросить обо "всем", по его собственному выражению;

к несчастью, для того, чтобы до него добраться, мало одной

выносливости лошади и решительного священника". Иезуит

улыбнулся: то, о чем полковник мог сказать, еще не потеряно,

вовсе нет!

"Теперь вы видите, что мы сами задаем себе ваш вопрос и то и

дело мысленно возвращаемся к тем событиям, перебирая все

мельчайшие подробности. Мне иногда кажется, что они

продолжают совершаться, но в другом измерении, и что их

участники, приговоренные к вечности, навсегда обречены

переживать те же трудности и совершать те же ошибки, пока не

вырвутся из этого адского круговорота благодаря порыву нашего

братского участия. Мне кажется, они подают нам отчаянные

знаки, всеми средствами привлекают наше внимание, порой

даже бесстыдными, словно им во что бы то ни стало надо

добиться понимания. Я уверен, что вы их видите так же

отчетливо, как и я, что они снятся вам по ночам, как и мне, - не

зря же вы сюда приехали".

Сен-Дени замолчал и повернулся к собеседнику, словно ожидая

отклика или подтверждения. Скрестив руки на груди, иезуит

сидел с поднятой головой. Лунный свет блуждал по холмам,

звезды, рассыпавшись до краев равнины, продолжали

настойчиво и ясно учить отрешенности. Порой слышался топот

проходящего стада. Отец Тассен взял сигарету и закурил. Он

спрашивал себя не без иронии, обнаружит ли в конце концов то,

- 24 -

ради чего приехал, или ему придется удовольствоваться тем, что

уже знает. Он подумал, что в его годы терпение перестает быть

добродетелью, оно становится роскошью, которую все меньше и

меньше можешь себе позволить. Поэтому он слушал Сен-Дени

внимательно, ловя малейшую подробность, и в то же время

предавался воспоминаниям, пытаясь их себе уяснить раз и

навсегда. Завораживающий покой окрестных холмов и

взволнованный голос рассказчика должны были помочь ему

разобраться наконец в этой истории со всей беспристрастностью

ученого.

 

VI

Он вовсе не был похож на "отщепенца" - как его прозвали по

аналогии с теми слонами, которые живут одни, тая ото всех

полученную рану, и в конце концов становятся злобными и даже

могут кинуться на человека. Довольно крепкий, кряжистый

мужчина, с волевым и мрачноватым лицом, вьющимися

каштановыми волосами, которые порой нетерпеливо откидывал;

да и все, что делал, он делал резко, решительно, -

чувствовалось, что колебания ему не по нутру. В Форт-Лами его

почти не встречали. Позднее выяснилось, что он какое-то время

все же прожил в туземной части города, - на него просто не

обращали внимание. И дело было не в том, что он старался

быть незаметным. Наоборот, он сумел чуть ли не всем надоесть

своими путаными, дурацкими воззваниями к правительству. "Речь

тут идет о деле, которое всех нас касается", - говорил он,

вынимал из портфеля лист, аккуратно его расправлял и пальцем

указывал место, куда надлежало поставить подпись; казалось,

он был уверен, что никто не откажется, хотя внизу на бумаге не

было ни единой фамилии. Обычно при слове "петиция" люди

поворачивались спиной, заявляя, что они не занимаются

политикой. "Послушайте, при чем тут политика? - раздраженно

возражал он. - Речь идет о самой обычной гуманности".

"Конечно, конечно!" - отвечали ему насмешливым тоном, по

приятельски хлопнув по плечу и спроваживая с показной

вежливостью, которая все же обязательна по отношению к

белому тут, в колонии. Он не настаивал, брал свою порыжевшую

фетровую шляпу и молча уходил, даже не взглянув на

собеседника, с невозмутимым видом человека, уверенного, что

- 25 -

последнее слово останется за ним. Те, кто давали себе труд

пробежать его петицию, - Орсини, к примеру, знал ее чуть не

наизусть, так как читал и перечитывал с угрюмым

сладострастием, питая таким образом свою злобу ко всем, кого,

по его словам, больше всего ненавидел, - людей, считающих, что

им все дозволено, хоть и не уточнял, что именно им дозволено, -

все, кто читали его петицию, говорили о ней в баре "Чадьен" со

смехом, довольные, что есть тема для разговора, кроме падения

цен на хлопок или последних зверств мо-мо в Кении. Минна,

которую иногда приглашали за столик, слушала эти пересуды, не

спуская глаз с официантов, разносивших в сумерки, которые

быстро погружали все в темноту, на террасе напитки, - от всей

Африки оставалось только небо, оно, казалось, спускалось,

становилось ближе, чтобы получше вас разглядеть, понять,

откуда взялся весь этот шум. "Представляете, ко мне приходил

какой-то псих и хотел, чтобы я подписал петицию о запрещении

охоты на слонов в Африке..." Минна смотрела, как над рекой

медленно кружит гриф. Каждый вечер он словно расписывался в

небе, чтобы оно могло перевернуть еще одну страницу. На миг в

тростниках противоположного берега показался скакавший

галопом всадник - это был американский майор, который словно

спасался от чего-то неминуемого, быть может, от самих этих

сумерек; он уже много месяцев подряд проезжал там каждый

вечер, в один и тот же час, словно слившись с невидимой

стрелкой, неумолимо вращавшейся по циферблату, так хорошо

знакомому Минне каждой своей отметиной: купы деревьев, три

рыбачьи хижины, несколько пирог, горизонт, смазанный высокими

травами, устье Шари, возле впадения Логоне, а дальше, к

востоку, одинокая пальма в Форт-Фуро и снова бескрайнее небо,

словно символ небытия.

- А кто-нибудь знает этого чудака?

Полицейский комиссар Котовский, "Кото" для своих подчиненных,

- бывший легионер со шрамами на лице, напоминавшими

ритуальные надрезы южных племен, сообщил, что этого чудака

зовут Морель, что он уже больше года живет в Форт-Лами, но

большую часть времени проводит в джунглях. Он указал в

анкете свою профессию: "зубной врач", но подлинная его страсть

- слоны; братья Юэтт как-то видели его посреди стада из

четырехсот животных, к востоку от Чада. Котовскому он тоже

- 26 -

надоедал своей петицией. Тут, видно, мы имеем дело с

помешанным, но совершенно безвредным. В ответ на это из

полутьмы послышалось презрительное карканье Орсини, полное

неудержимой злобы, - и все, кто его знали, отчетливо

представили, несмотря на темноту, раздраженное, перекошенное

лицо, будто кричавшее всему свету, что никому еще не

удавалось провести Орсини д'Аквавиву: - "Зовите меня просто

Орсини, - говорил он, - я не гордый", - что он видит всех

насквозь, вывел на чистую воду, раскусил в первую же минуту,

знает истинную цену, то есть не ставит ни в грош. Этот крик

обладал странной способностью сжимать все мироздание до

величины булавочной головки. Минне казалось, злорадные

зубоскалы утверждают, будто единственное, чего можно ждать от

жизни, - чтобы вы потом могли лишь вымыть зубы и

прополоскать рот, что всем людским поступкам суждено

завершаться каким-нибудь несусветным свинством. Она с

первой же встречи отказалась иметь с ним какое бы то ни было,

дело. Сразу же категорически отвергла все его заигрывания,

отвергла с яростной, ожесточенной решимостью. С тех пор он

величал ее только "немчурой", и когда в его присутствии

произносили имя Минны, сразу замолкал, не принимал участия в

беседе и равнодушно смотрел в сторону. Весь его вид говорил,

что он, дескать, много знает, но не желает зря молоть языком, -

пока не время. Иногда кто-нибудь из вновь приехавших

попадался на крючок и начинал задавать ему вопросы. Орсини,

поломавшись немного, разражался речью. Уж не считают ли его

простофилей? Пусть комиссара Котовского, если тому угодно,

водят за нос или он сам закрывает на все глаза; что до него, то

он давно понял, с кем имеет дело. Неужели они и вправду верят

- а ведь люди серьезные, опытные, - что эта девица случайно

попала в Форт-Лами, только потому, что не знала куда ей

деваться? Неужели они верят, что такая ладная девица, - он-то

лично не любитель "немчуры", - однако, надо признать, что у нее

все на месте, - неужели такая девица приехала в ФЭА просто

для того, чтобы служить в баре отеля "Чадьен" и кое с кем спать,

- кое с кем, подчеркнул он, но не со всяким, выбор тут

тщательный! Надо быть Шелшером, чтобы быть настолько

наивным, а может, тут не наивность, а кое-что похлеще? А что

же она, по его мнению, делает в Чаде? Орсини поводил плечами

- 27 -

и поглубже усаживался в кресло. Он не желает об этом говорить.

Во всяком случае, пока. Это дело Службы безопасности. Лично

ему все глубоко безразлично. Он тут ни при чем. Это не значит,

что в нужный момент он не заговорит и не назовет кого надо по

именам; но пока скажет одно: сколько он в жизни ни охотился,

следа никогда не терял, шел по нему до конца. Вот это пусть все

и запомнят. Котовскому передавали эти высказывания, но

комиссар относился к ним равнодушно, хотя однажды, встретив

Орсини на базаре, мимоходом ему сказал со своим заметным

славянским акцентом:

- Кстати, старина, у меня есть для вас интересная новость. Я,

видно, все же выдворю отсюда Минну. Думаю доложить

губернатору. Жены стали жаловаться. Уж больно она всем режет

глаза. Я вам рассказываю об этом потому, что, говорят, вы тоже

были недовольны, - и вы правы. Вот я и попрошу ее убрать свои

прелести подальше.

Он произнес свою тираду, продолжая осматривать, вместе с

врачом, руки женщин в черных одеждах, что сидели на корточках

перед кучами земляных орехов, которые предлагали прохожим.

От их пропитанных маслом волос исходил пронзительный,

тошнотворный запах. Комиссар и врач проводили осмотр по той

причине, что им донесли, будто у одной из женщин на руках

проказа, а ведь очищенные от шелухи орехи... Орсини

побледнел. Его кадык судорожно задергался. Он выдавил

улыбку.

- Ах так, - пробормотал он, - принимаете решительные меры.

- Порой находит, знаете ли, - ответил комиссар. - Вы покупали

арахис? Мне донесли, что у одной из торговок проказа.

- А мне плевать, - сказал Орсини, - она не заразная. Я ведь уже

двадцать лет здесь живу.

- Знаю.

Кото взял горсть орешков и принялся грызть. Он знал, что

прокаженную не найти, - она либо сбежала при их появлении,

либо, что еще вероятнее, слух был уткой, пущенной сирийскими

лавочниками, воюющими с базарными торговками. Орсини

больше не произнес ни слова, но на следующее утро появился в

управлении. Кото нашел его сидящим в приемной.

- Могу я вам сказать пару слов по делу, которое меня не

касается?

- 28 -

- Давайте. Я прислушиваюсь к советам, особенно если их вам

дает ветеран.

- Послушайте, Кото, почему бы вам не оставить эту девушку в

покое?

Комиссар и глазом не моргнул. Он все понял. Одинокая девушка

в самом сердце Африки, да в придачу еще немка, может какое

то время сопротивляться, но в один прекрасный день ей

придется уступить, особенно другу своих хозяев. А злость,

которую она вызывает у Орсини, можно утолить только одним

способом.

- Ну ладно, - сказал он, - вижу, что вы один из счастливых

избранников.

- Напрасно вы так легкомысленно к этому относитесь! - вспыхнув

от ярости, возразил Орсини. - Вы когда-нибудь видели, чтобы

такая смазливая девушка приезжала служить в баре в Форт

Лами?

- Я уже на многое насмотрелся, Орсини, в том числе и на вас, -

ответил Кото.

- Она ведь приехала из Берлина, да? А я случайно получил

оттуда кое-какие сведения. Она пела в ночном кабаке в русской

зоне. Была любовницей советского офицера. Если вы думаете,

что мо-мо сами всем обзавелись...

- Значит, есть еще одно основание от нее избавиться, не так ли?

- Разрешите заметить, что это была бы топорная работа.

Наоборот, ее надо оставить здесь, но не спускать глаз.

Помешать сняться с места, загнать в угол. Рано или поздно в

этой стране она должна допустить промашку. И тогда можно

будет заграбастать всех ее дружков.

- Понял, - серьезно ответил Кото.

- Можете на меня рассчитывать, буду держать вас в курсе. У

меня свои источники информации.

- Спасибо.

Он пристально поглядел на Орсини. Тот побледнел, губы его

дрожали, пытаясь растянуться в улыбку.

- Ваш диагноз, Кото? - спросил он с вызовом. - Я отпетый

негодяй, не так ли?

Комиссар ничего не ответил и опустил глаза, разглядывая

бумагу, лежавшую на столе. Орсини минуту помолчал, его

тяжелое дыхание, казалось, наполняло комнату.

- 29 -

- Вот уже двадцать лет, как я живу в Африке... один. И если в

первый раз мне кто-то понравился... Комиссар продолжал

смотреть на бумагу.

- Вы не выселите Минну, Кото? Вы так со мной не поступите?

Нельзя же всю жизнь находить утешение только в охоте на

слонов...

Он тихонько взял панаму, еще минуту подождал ответа, потом

усмехнулся и вышел. Кото сидел, сжав челюсти и опустив голову,

потом резко протянул руку к звонку и вызвал капрала. Капрал

был из племени сара - круглое, спокойное лицо, ясный взгляд

свидетельствовали о здоровье, довольстве и мягкой

мечтательности. Он стоял навытяжку, пока

Кото молча его разглядывал. Не удивился, не задал вопроса,

просто стоял, прижав мизинец к шву своих брюк. Кото набирался

сил, изучая добрую, здоровую, обнадеживающую физиономию

довольного жизнью человека. Когда у него отлегло от сердца и

он снова смог вдохнуть полной грудью, комиссар отослал

капрала из комнаты.

 

VII

В сумерках раздался голос Орсини, - на террасе как можно

дольше не зажигали ламп: вокруг них вились тучи мошкары, - он

закричал с такой пронзительной издевкой и злобным

глумлением, что в крике этом было даже что-то поэтическое:

казалось, что его издала в африканской тьме некая неведомая

птица. Крик был ответом на слова комиссара о безвредности

Мореля, того Мореля, который, обойдя поочередно всех и строго

на них глядя, просил подписать свою петицию. Все разом

обернулись в темный угол, откуда послышался голос, в котором

была та жгучая сила, та хриплая властность, которые вдруг

вскрыли тишину как рану. Все молча ждали. И тогда голос

прозвучал вновь, но уже дрожащий, почти напевный, полный

такого безудержного негодования, которое превосходило свой

непосредственный предмет и включало людей, планеты, каждую

пылинку, каждый атом жизни.

- Безвредный? - У него на этот счет свое мнение и никто его

переубедить не сможет. Конечно, для людей добродетельных все

чисты; он почтительно отдает дань коменданту Шелшеру, но сам

не питает особых иллюзий насчет собственной чистоты. К нему,

- 30 -

как и к остальным, приходил Морель, петицию которого Орсини

прочел с большим интересом. В конце концов, охота на слонов

его тоже отчасти касается. Официально у него на счету пятьсот

животных. Не говоря уже о гиппопотамах, носорогах и львах;

общее число, по самым скромным подсчетам, наверняка

приближается к тысяче. Да, он охотник и тем гордится и будет

продолжать охоту на крупного зверя, пока хватит дыхания идти

по следу и сил держать в руках ружье. Поэтому можно себе

представить, с каким вниманием он читал эту петицию. Та

напоминала о числе слонов, которых ежегодно убивают в

Африке, - а именно тридцать тысяч за один истекший год, - и

горестно оплакивала судьбу этих животных, вытесняемых все

дальше и дальше в болото и обреченных исчезнуть с лица

земли, где человек с остервенением их преследует. Там сказано,

- Орсини процитировал буквально: "немыслимо смотреть на то,

как громадные стада несутся по бескрайним просторам Африки,

и не поклясться сделать все, чтобы продлить присутствие среди

нас этого чуда природы, этого зрелища, которое вызывает

счастливую улыбку у всякого, достойного называться человеком".

У всякого, достойного называться человеком! - выкрикнул

Орсини почти с отчаянием, с какой-то безудержной злобой и

замолчал, словно подчеркивая всю гнусность подобного

требования. Там же утверждалось, что "времена гордыни

миновали", что мы должны относиться с гораздо большим

смирением и чуткостью к другим видам животных, "отличных от

нас, но отнюдь не низших". Отличных, но не низших! - снова с

негодованием повторил Орсини. А дальше говорилось: "Человек

на этой планете дошел до такого состояния, что ему насущно

необходимо всякое дружеское участие, какое только он может

обрести, и нуждается в своем одиночестве во всех слонах, во

всех собаках, во всех птицах..." Орсини странно захохотал, с

каким-то победоносным глумлением, в котором не было ничего

веселого. "Пришло время поверить в себя, показав, что мы

способны сохранить тех свободолюбивых гигантов, неуклюжих и

прекрасных, которые еще живут рядом с нами..." Орсини

замолчал, но его отрывистый голос словно продолжал звенеть в

темноте, готовый вновь клеймить и обвинять. Послышались

смешки. Кто-то заметил, что если содержание этого потешного

документа действительно таково, автор всего-навсего чудак, и

- 31 -

трудно вообразить, что он может быть опасен. Орсини презрел

это замечание, попросту исключив того, кто его сделал, из

разряда смертных, достойных внимания. "Вот каков этот субъект,

- продолжал он, - месяцами бродил по джунглям, проникал в

самые отдаленные деревни и, выучив ряд местных наречий,

якшался с туземцами, занялся последовательной и опасной

подрывной работой, пороча репутацию белых. Ибо не надо быть

ни таким уж проницательным, ни даже государственным

чиновником, которому платят за охрану безопасности колонии, -

Шелшер улыбнулся, - чтобы осознать цель этой петиции - она,

несомненно, уже ходит по деревням с разъяснениями автора и,

может быть, куда более откровенными, чем сам документ.

Западную цивилизацию изображают в состоянии крайнего

распада, которого африканцы всеми силами должны избегать.

Вот как представляют христианство, хорошо, если не призывают

вернуться к людоедству, ведь и оно - меньшее зло по сравнению

с современной наукой и с орудиями уничтожения, хорошо, если

им не советуют поклоняться своим каменным идолам, - не зря

ведь люди из породы Мореля забили ими все музеи мира. Ах,

если бы дело было только в слонах! Вольно же тем, кто видел,

как мо-мо в Кении подняли стихийное восстание безо всякой

предварительной подготовки, упорно закрывать на все глаза. Что

же касается его, Орсини д'Аквавивы, он ничего не предлагает,

ничего не советует, он просто не желает, чтобы его дурачили. И

повторяет, что не ему платят деньги за безопасность колонии.

Петиция Мореля беспрепятственно переходит из рук в руки по

всему Чаду, обрастая различными подписями, какими именно,

он, в сущности, предполагал заранее... Он говорил уже

несколько медленнее, менее раздраженным и более лукавым

тоном, и губы его сложились в нечто вроде улыбки. Да, когда

Морель поднес ему свою петицию, под ней красовались две

подписи белых, - это было первое, на что он, конечно, обратил

внимание. Два имени: майора Форсайта, этого американского

отщепенца, выгнанного из армии за то, что, попав в плен, он

охотно признался корейцам, что сбрасывал на мирное

население бомбы с мухами, зараженными холерой и чумой.

Кстати, не мешает задаться вопросом, почему власти Чада

сочли нужным оказать гостеприимство изменнику, которого

изгнала собственная родина. Что же касается второй подписи,

- 32 -

пусть присутствующие догадываются сами. Он замолчал. И в

напряженной тишине вдруг повел себя сдержанно, как истый

джентльмен до мозга костей: нет, он не скажет, ни за что... И

тогда послышался голос Минны, которая спокойно произнесла:

- Там стояло мое имя. Я тоже подписала.

 

VIII

Он появился в "Чадьене" в конце дня, когда она за стойкой

отбирала на вечер пластинки. Поспешно вышел на пустую

танцевальную площадку и остановился, сжав кулаки и озираясь,

словно искал кого-то, с кем требовалось свести счеты. На этой

пустынной террасе, где само небо словно ожидало хоть какого

нибудь посетителя, вид у него был и грозный, и слегка

растерянный. Минна улыбнулась, во-первых, потому, что для

того она здесь и находилась, во-вторых, оттого, что раньше его

не видела, а она заранее симпатизировала людям, с которыми

не была знакома. Нет, он не показал ей своей знаменитой

петиции, во всяком случае не сразу. Он подошел поближе; тогда

девушка заметила, что рубашка на нем рваная, лицо в

кровоподтеках, вьющиеся волосы спутаны, прилипли к вискам и

к высокому упрямому лбу, прорезанному тремя глубокими

морщинами. Он, казалось, только что кончил драку и затевает

новую. Под мышкой он держал старый кожаный портфель.

- Мне надо поговорить с Хабибом.

- Его нет.

Он как будто огорчился и снова обвел взглядом террасу, словно

проверяя, правда ли это.

- Месье Хабиб в Майдагури. Вернется только завтра вечером.

Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь?..

- Вы немка?

- Да.

Лицо его слегка прояснилось. Он положил портфель на стойку.

- Ага, значит, мы с вами почти соотечественники. Я тоже, можно

сказать, немного немец, натурализовавшийся, так сказать. Меня

во время войны насильно угнали в Германию, и я два года

провел там в разных лагерях. Чуть было не остался совсем.

Привязался к этой стране.

Она смущенно нагнулась к пластинкам, сразу же приготовясь к

обороне, хотя в Форт-Лами с ней были скорее ласковы, если не

- 33 -

считать беглых, слегка насмешливых взглядов, которые на нее

бросали, как только поминалась ее национальность. Она вдруг

почувствовала, что рука этого мужчины дотронулась до ее руки.

- Ладно, ладно, опять я сболтнул лишнее. Живу один и совсем

разучился разговаривать с людьми. Правда, это не так уж и

плохо.

- Вы плантатор?

- Нет. Я занимаюсь слонами.

- Значит, вы знаете месье Хааса? Он работает на зоопарки и

цирки. Специалист по отлову слонов. Именно он поставил в

Гамбург всех зверей Гагенбека.

- Да, я знаю месье Хааса, - медленно произнес он, его лицо

снова помрачнело. - Уж его-то я знаю. Давно приметил... В один

прекрасный день месье Хааса повесят. Нет, мадемуазель, я не

ловлю слонов. Довольствуюсь тем, что живу среди них.

Месяцами хожу за ними, изучаю. Вернее говоря, восхищаюсь. Не

стану от вас скрывать - я отдал бы все на свете, чтобы самому

превратиться в слона. И говорю это для того, чтобы вы не

думали, будто я против немцев, как вам только что показалось...

Тут все куда сложнее... Дайте мне рому.

Она не поняла, шутит ли он или говорит серьезно. Быть может,

он и сам этого не знал. Но, услышав эту малопонятную для нее

речь, она почувствовала, что перед ней человек добрый,

немножко чудаковатый, но ведь доброта всегда делает тебя

странным, как объяснила она потом Сен-Дени, тут уж ничего не

поделаешь.

- Раз Хабиба нет, могу я для него кое-что оставить?

- Разумеется.

- Но вам придется мне помочь.

Она вышла с ним, недоумевая, что бы это могло быть. Перед

триумфальной аркой, украшавшей вход в "Чадьен", она увидела

машину де Вриса. Морель отворил дверцу. Спортсмен лежал,

скорчившись на заднем сиденье, - распухшее лицо, рука на

перевязи, на голове повязка; двигаться он явно не мог. Де Врис

бросил на них взгляд, полный боли и ненависти.

- Я застал его к востоку от озера. Он собирался убить четвертого

слона за день. Я выстрелил в этого мерзавца с сорока метров,

но перед тем слишком долго бежал и руки дрожали, -

промахнулся.

- 34 -

Морель будто извинялся.

- Тогда я чуток объяснился с ним при помощи приклада. Будьте

любезны, передайте Хабибу, что, если я когда-нибудь снова

замечу, что этот подлец шатается возле стада, я из него сделаю

такую отбивную, на какую не способны далее слоны. Вот и все.

До свидания.

- Обождите. Он обернулся.

- Вы не заплатили за ром.

- Сколько с меня?

- Но вы его даже не выпили... Хотя бы допейте...

Он следом за девушкой направился в бар. Она дала указание

слугам, и те занялись де Врисом. Минна и Морель какое-то

время молчали. Она прислонилась к стене, скрестила руки и без

улыбки смотрела на него. Он опустил голову, стиснул пальцами

стакан. Она спокойно ждала, с каким-то поразительным

самообладанием, и ему пришлось какое-то мгновение

сопротивляться этому немому призыву. Потом он поглядел на

реку, на противоположный берег, - там, как и во всяком

африканском пейзаже, расстилался необъятный простор, словно

таинственным образом освобожденный от чьего-то чудесного

присутствия. Как будто только доисторическое животное, уже

исчезнувшее с лица земли, было под стать этому пустому

необитаемому пространству, которое, казалось, требовало его

возвращения. Морель улыбнулся и заговорил тихо, ласково, как

разговаривают с детьми. Он не сказал, ни кто он, ни откуда

приехал, вел разговор только о слонах, как если бы то был

единственный предмет, достойный обсуждения. Каждый год в

Африке убивают десятки тысяч слонов - в прошлом году погибло

тридцать тысяч, - и он решил сделать все, чтобы положить конец

этой преступной практике. Вот зачем он приехал в Чад, чтобы

развернуть кампанию в защиту слонов. Все, кто видел, как эти

великолепные животные ступают по последним девственным

тропам нашей планеты, понимают, что мы не можем утратить это

живое сокровище. В Конго скоро соберется конференция по

охране африканской фауны, и он готов употребить все средства,

чтобы добиться принятия необходимых мер. Он знает, что

стадам угрожают не только охотники, - ведь еще вырубают леса,

расширяют посевные площади, прогресс! Но, конечно, самое

подлое - охота, и борьбу надо начинать против нее. Знает ли

- 35 -

она, к примеру, что слон, попав в западню, наткнувшись на

колья, умирает много долгих дней? Что среди туземцев до сих

пор широко распространена охота с помощью огня, и ему

попались на глаза трупы шестерых слонят, ставших жертвами

пламени, от которого взрослые животные сумели спастись

благодаря своим размерам и быстрому бегу? Знает ли она, что

целые стада слонов выбирались иногда из горящей саванны,

обожженные до брюха, и неделями мучились от ожогов? Он

иногда ночи напролет слышал крики покалеченных животных.

Знает ли она, что контрабанда слоновой костью до сих пор

широко практикуется арабскими и азиатскими торговцами,

толкающими племена на браконьерство? Тридцать тысяч слонов

в год - стоит хоть на минуту задуматься об этом, и ты, схватив

ружье, станешь на защиту слонов. Знает ли она, что на глазах у

Хааса, монопольного поставщика крупных зоопарков, дохнет не

менее половины отловленных слонят? У туземцев есть хоть

какое-то оправдание: у них не хватает в пище протеинов. Они

убивают слонов, чтобы питаться их мясом. Защита слонов в

первую очередь требует поднять уровень жизни африканцев это

первое условие во всякой серьезной борьбе по охране природы.

Ну а белые? "Спортивная" охота ради меткого выстрела? - Он

повысил голос; во взгляде добрых карих глаз выразилась такая

скорбь, которая была красноречивее всяких слов. Ибо Минна

нисколько не усомнилась - поняла сразу, с первого же слова: вот

и тут все дело в одиночестве. Ей пришлось потом повторить то

же самое судьям, серьезно, даже торжественно глядя тем прямо

в глаза, словно убеждая, что сомневаться нечего: для нее

вопрос был ясен, она в таких делах разбирается. Этот человек

много страдал и чувствовал себя очень одиноким. Она

догадалась сразу, потому что его потребность жить среди слонов

была сродни той, что толкала ее смотреть с террасы "Чадьена"

на пустынный берег реки и песчаные отмели, где неподвижно

стояли тысячи белых голенастых птиц и где каждый корявый

куст, каждая птица казались знаком пустоты, карикатурой на то,

чего у нее не было, чего ей недоставало. Единственная ласка,

которую здесь дарили Минне, единственный знак привязанности

- теплая морда ручной антилопы в ладонях. И было забавно

представлять себе, что будет, если дать волю потребности,

которую она так хорошо понимала, - ведь и всех слонов Африки

- 36 -

не хватит, чтобы заполнить эту пустоту. Она не шевелясь стояла

у стены, стараясь не прерывать Мореля, и даже не улыбалась

при мысли, что, наверное, впервые мужчина с таким жаром

разговаривает с женщиной о слонах. Она думала и о том, как

ему повезло, ведь только девушка, на которую мужчины

кидались, даже не расстегнув пряжки на поясе, способна понять,

какие странные, а иногда и смешные формы может принять

потребность в дружбе и участии. Он ни разу не говорил с ней ни

о чем, кроме слонов, но позднее, в ту ночь, когда уже была

готова все объяснить, она сказала Сен-Дени, что никогда еще ни

один человек не говорил с ней так откровенно. "Я хотела ему

помочь, - вот и все", - закончила она, передернув плечами, и

Сен-Дени поразил контраст между силой ее чувства и бедностью

слов, которыми она хотела это чувство выразить. Он стал ее

расспрашивать, упорно и даже сердито, но так ничего больше и

не добился. "Я прекрасно видела, что он дошел до точки, что

ему кто-то нужен". Она затянулась сигаретой и бросила на Сен

Дени долгий, требовательный взгляд, которым часто

сопровождала свои фразы, словно желая их продлить,

намекнуть, что в них есть скрытый смысл, который она

предоставляет вам разгадывать. "Сама ведь знаю, что это такое,

нечего и говорить..." У Сен-Дени вдруг создалось впечатление,

что и эти банальные слова, и манера говорить врастяжку, и

сигарета в уголке накрашенных губ, и голые ноги, которые она

скрестила под слишком коротким халатиком, - средства защиты,

чисто человеческая попытка скрыть полную заброшенность. "Да,

я-то знаю, как бывает. Уверена, что и вам это знакомо, месье

Сен-Дени, ведь говорят, вы один живете в джунглях уже тридцать

лет. Рано или поздно, месье Сен-Дени, становится невтерпеж, и

тогда одного спасают слоны, другого - собака или звезды и

холмы, как вас, - говорят, будто вам этого хватает. Ну, а он, - я

видела, что он больше не может". Иезуит вздохнул, и Сен-Дени,

который не без горечи повторил слова Минны, тут же

последовал его примеру. "Ну да, святой отец, я понимаю, что вы

думаете. То, что он обратился к животным, ясно показывает, до

чего же мы обеднели. Вы, конечно, посоветовали бы ему

поискать что-нибудь более значительное, чем наши толстокожие

друзья. Быть может, он просто такой человек, которому

недостает мужества, или у него беднее воображение. В этом я с

- 37 -

вами абсолютно согласен". Иезуит слегка вздернул брови,

удивившись такому странному толкованию невинного вздоха.

"Рядом с нами пустует огромное место, но все стада Африки не

смогут его заполнить. Человеческая душа, отец мой, - это совсем

не то же, что африканский континент, - он, безусловно, велик, но

все же имеет границы, замкнут морями и океанами".

Отец Тассен уставился себе под ноги. Ему всегда бывало

неловко, когда с такой уверенностью вещали о человеческой

душе. "Я хотела помочь, вот и все... Подобное объяснение было

куда понятнее. В удивительной тишине, которая, казалось,

всегда выбирала это время, чтобы опуститься на реку с

тростниками и еще не уснувшими птицами, быстро сгущались

сумерки.

Морель продолжал рассказывать своим глуховатым голосом,

полным сдержанной страсти. Потом он замолчал и поднял

взгляд.

- Я вам надоел своими рассказами.

- Вовсе нет. Надоедают не так.

- Должен еще сказать, что, когда я был в плену, слоны мне

здорово помогли и теперь я пытаюсь с ними расплатиться. Эта

мысль пришла одному товарищу, после нескольких дней карцера

- метр десять на метр пятнадцать: когда он почувствовал, что

стены его душат, он стал думать о стадах слонов, пасущихся на

свободе. Каждое утро немцы находили его в прекрасном

состоянии, он мог даже шутить; стал неуязвим. Выйдя из

карцера, он поделился с нами своим опытом, и всякий раз, когда

становилось невмоготу в моей клетке, ты принимался мысленно

воображать этих великанов, вольно несущихся по громадным

просторам Африки. Это требовало большого напряжения

фантазии, но поддерживало силы. Оставшись один, при

последнем издыхании, ты сжимал зубы, улыбался и, закрыв

глаза, продолжал смотреть на слонов, которые все сметали на

своем пути, их ничто не могло удержать или остановить; ты

явственно слышал, как дрожит земля под ногами этой стихии, и

ветер открытых широт наполнял твои легкие. Лагерное

начальство в конце концов забеспокоилось: моральное

состояние нашего барака было на редкость высоким, да и

умирали в нем меньше. Нам подкрутили гайки. Вспоминаю

одного приятеля, парижанина по имени Флюш, он был моим

- 38 -

соседом по нарам. Вечером я увидел, что он не в состоянии

двигаться, пульс у него упал до тридцати пяти ударов, но время

от времени мы встречались взглядами, я замечал в глубине его

глаз едва уловимый проблеск и понимал, что слоны еще при

нем, он еще видит их на горизонте... Охранники удивлялись,

какой бес в нас вселился. А потом нашелся доносчик, который

нас продал. Можете себе представить, что началось! Мысль, что

у нас есть то, до чего им не добраться, выдумка, иллюзия,

которую они не могут отнять, которая помогает нам держаться,

выводила их из себя. И они стали применять более действенные

методы. Однажды вечером Флюш едва дотащился до барака и

мне пришлось помочь ему добраться до своего угла. Он с

минуту полежал, вытянувшись, с широко открытыми глазами,

словно пытался что-то разглядеть, а потом сказал, что все

кончено, что уже их не видит, даже не верит больше в их

существование. Мы сделали все, чтобы его поддержать.

Вообразите себе сборище скелетов: они окружили Флюша со

всех сторон, исступленно тыча пальцами в воображаемый

горизонт и описывая исполинов, которых не могут уничтожить

никакое насилие, никакая идеология. Но наш Флюш утратил веру

в величие природы, не мог представить, что на свете вообще

существует свобода, что люди - даже в Африке, - еще способны

уважать природу. Все же он прилагал последние усилия,

повернулся ко мне, скривил свою грязную рожу и подморгнул.

"0дин пока остался, - прошептал он. - Я хорошенько его спрятал,

но заботиться о нем уже не могу... Чего-то мне не хватает... Бери

его к своим". Бедняга Флюш едва выдавливал слова, но глаза

чуточку поблескивали. "Бери... Его зовут Родольф". - "Дурацкое

имя, - сказал я. - Зачем он мне? Сам с ним возись". Тут он на

меня так глянул... "Черт с тобой, - проговорил я, - так и быть,

возьму твоего Родольфа, а когда тебе станет лучше, верну".

Конечно, я только прикидывался бодрячком, а на деле понимал,

что Родольф останется у меня. С тех пор так его за собой и

таскаю. Вот почему, мадмуазель, я приехал в Африку, вот что я

защищаю. И когда попадается мерзавец-охотник, который

убивает слона, возникает такое желание всадить ему пулю в

самое нежное место, что я ночь не сплю. И вот еще почему

пытаюсь добиться у властей принятия весьма скромных мер...

Он расстегнул портфель, вынул лист бумаги и старательно

- 39 -

расправил его на стойке.

- Тут у меня петиция с требованием запретить охоту на слонов

во всех ее видах, начиная с самого позорного: охоты ради

трофеев или, как говорят, для удовольствия. Это первый шаг и

не бог весть что. Право же, требование не такое большое, я был

бы рад, если бы вы могли ее подписать...

Она подписала.

 

IX

Вот так, невзначай, они сделали первые шаги навстречу друг

другу, завязав отношения, которые в Чаде не могли не создать

вокруг них, особенно с годами, ореол легенды. "Я хорошо их

знал", - эта фраза неизбежно привлекала внимание к тому, кто

ее произносил с оттенком небрежности, которая только

разжигает любопытство. В часы, когда особенно хочется выпить,

такое заявление отменно помогало тем, чьи плантации хлопка

не могли сравниться с посевами в долине Нила, о чьих золотых

приисках было неприлично даже упоминать, от чьего обширного

предприятия панафриканских путей сообщения остался лишь

остов ржавого грузовика в какой-нибудь пересохшей речке. По

правде сказать, у Мореля не было друзей, потому что почти все

свое время он проводил в джунглях, а на его появление в Форт

Лами со смехотворной петицией, от которой все, пожав плечами,

отмахивались, никто не обращал внимания. Никто, кроме

Орсини. Потому что, если и был человек "не из породы

простофиль", правоту которого подтверждали дальнейшие

события, это, конечно же, Орсини, ветеран, охотник, обладавший

удивительным нюхом на врага. Разве не он с самого начала

заявил, что это опасный тип и что подобная затея может

ввергнуть Африку в кровавую бойню? Разве не он тщетно

предостерегал своим криком, странным, полным отчаяния и

глумления, который, казалось, извечно издавало ночное зверье

Чада и который был таинственным эхом стремлений, ему

совершенно чуждых? И наконец, разве не он опасался

"немчуры"? Разве не он распознал и тут важную ветвь заговора?

Да, Орсини пережил часы своего торжества, но они были

недолгими, и если он и стал частью легенды, то отнюдь не в том

качестве, какого бы желал. Он совершил большую ошибку, этот

Орсини: чересчур глубоко во всем увяз. Он обжегся о слишком

- 40 -

сильный огонь, который притягивал его к себе. Он первый

выследил дичь и затрубил в рог; страстно кинулся в атаку,

почувствовав вызов в чрезмерно благородном возвышении

человека: словно тот на десять тысяч метров возвысился над

землей и стал на столько же выше Орсини. Он решил защищать

свой уровень, свой масштаб. Не считая Орсини, единственный,

кто обращал на Мореля хоть какое-то внимание, был отец Фарг,

человек, который вообще-то занимался главным образом

прокаженными. Францисканский монах, раньше был казначеем

ВВС Свободной Франции, человек необузданный на словах,

вспыльчивый, добрый, склонный при случае стукнуть кулаком по

столу. Во время долгого перехода из Леклерка в Чаде до

баварских Альп он досыта насмотрелся на гибель ближайших

друзей и не терпел неверия в Бога уже потому, что оно лишало

его за гробом общества товарищей по оружию, которым он был

глубоко предан. Его рыжая борода, бычий загривок и речь,

наивность которой отдавала богохульством, придавали ему вид

распутного монаха, - "я же не виноват, что у меня костяк такой", -

однако он вел праведную жизнь в густых джунглях к северо

востоку от Форт-Ашамбо. Он славился своими бестактностями,

самая знаменитая навсегда вошла в фольклор колонии. В

историю она попала в Банги, на борту парохода, который ходил

до Конго до Браззавиля, и все великолепие этой промашки

усугублялось отчаянными усилиями отца Фарга ее избежать. Он

позаимствовал из жаргона летчиков привычку обращаться к

собеседнику с кличкой "рогач"; люди для него делились на

"славных рогачей" и "злобных рогачей". "Привет, рогач", - такова

была в его устах форма обращения. Случилось так, что к

моменту появления Фарга на палубе уже собралась компания, в

которой был и некий Уар, чья репутация рогоносца давно

установилась в округе благодаря молодой жене, которая открыто

и щедро, ничуть не стесняясь, ему изменяла. Фарг подошел и

стал поочередно пожимать руки, произнося свое обычное

приветствие: "Привет, рогач", переходя от одного к другому.

"Привет, рогач; привет, рогач; привет..." Он вдруг сообразил, что

держит в своей лапище руку злосчастного Уара. И тут вздумал

проявить находчивость: "Здравствуйте, месье Уар!" воскликнул

он, радуясь, что наконец-то может показать, какой он тактичный,

а затем продолжал здороваться с другими: "Привет, рогач;

- 41 -

привет, рогач!" Вот он каков, этот отец Фарг, любимый миссионер

прокаженных и страдающих слоновой болезнью. Он слишком

долго прожил в самом сердце джунглей, в черном сердце

человеческого страдания, чтобы не обозлиться; и вдруг в миссию

Форт-Лами, куда он приехал ругаться из-за того, что лекарства

пришли с опозданием на полтора месяца под предлогом

отсутствия дорог, явился какой-то тип и ну совать ему под нос

дурацкую петицию, речь в которой шла о защите слонов!

- Да провались они пропадом, ваши слоны, - огрызнулся

преподобный отец, проявляя несомненную широту взгляда. - На

этом материке бог знает сколько прокаженных, энцефалитиков,

не говоря уже о сифилисе (чем меньше ешь, тем больше спишь

с бабами). Да ведь дети тут дохнут как мухи, едва успев

родиться, а трахома - о ней-то вы слыхали? А спирохета, а

слоновая болезнь? И после этого вы мне морочите голову

вашими слонами!

Этот тип - Фарг никогда раньше его не встречал - выглядел так,

словно вышел прямо из джунглей, в распахнутой грязной рубахе,

крагах, с давно небритой физиономией, - мрачно воззрился на

монаха. Даже отец Фарг, не отличавшийся особой чуткостью,

был поражен этим горящим, почти жестоким взглядом, в

котором, как ни странно, поблескивала безудержная ирония. Он

поправил очки и повторил уже для порядка и не слишком

уверенно:

- А вы морочите мне голову вашими слонами...

Морель ответил не сразу. Он сжал кулаки, потом достал из

кармана кисет и с минуту молчал, расставив ноги и свертывая

сигарету, видно, для того, чтобы не дрожали от ярости руки.

Наконец он поднял голову:

- Послушай, кюре, - сказал он. - Ну да, ты ведь кюре. Миссионер.

Что ж... Ты из тех, кто по самую макушку в дерьме. То есть день

напролет любуешься всякими язвами и уродствами. Бог с тобой.

Видишь разные гадости; одним словом, человеческую беду. А

вот когда ты на все это налюбовался, когда всласть нанюхался

дерьма, неужели тебе не хочется вскинуть голову, взобраться на

какой-нибудь холм и посмотреть на что-то другое? На что-нибудь

красивое, свободное, совсем другое?

- Когда у меня возникает желание вскинуть голову и я чувствую,

что нуждаюсь в другом обществе, то смотрю вовсе не на слонов,

- 42 -

- огрызнулся отец Фарг, с силой стукнув кулаком по столу.

- Понятно, кюре, понятно. Тебе, как и всем, надо время от

времени оглядеться, чтобы убедить себя в том, что еще не все

загажено, не все истреблено, не все погублено. Тебе, как и всем,

надо успокоить, убедить себя, что еще осталось на этом

дерьмовом свете что-то красивое, свободное, хотя бы только для

того, чтобы продолжать верить в своего Бога. Вот и подпиши

здесь. И нечего так суетиться и дрейфить: ты не черту бумагу

подписываешь. Просто чтобы больше не убивали слонов. Их

приканчивают по тридцать тысяч в год. - Морель вдруг лукаво

усмехнулся. - И вспомни, кюре, что во всех наших свинствах они

не виноваты. Понимаешь, не виноваты.

- Кто? - рявкнул Фарг.

- Слоны, кюре, кто же, по-твоему, еще? Фарг стоял с открытым

ртом.

- Чтоб тебя... - Он вовремя осекся. Потом сказал: - Садись.

"И этот тип сел, - рассказывал потом Фарг отцу Тассену, который

приехал его повидать и даже напугал доброго францисканца

чрезвычайным интересом, который выказал к этой истории; ведь

он впервые заинтересовался чем-то кроме ископаемых, чей

возраст не менее ста тысяч лет. - И когда тип этот сел, мы с

минуту друг друга разглядывали. Понимаете, 36 негодяй прямо

нож мне в спину всадил своими слонами, "которые ни в чем не

виноваты". Ведь этот рогач подразумевал, что виноваты люди, а

что мне было ему ответить? Что он лжет? А грех? А

первородный грех и прочая ерунда? Да вы все знаете получше

моего. Он нож мне в спину всадил, взял на мушку мою веру. Я

же человек дела: дайте мне оспу, желтуху, тут я в своей тарелке.

А теории... Между нами говоря, вера, Господь Бог - они у меня в

нутре, в кишках, а не в голове. Я не так уж мозговит. Предложил

ему аперитив, но он отказался". Лицо иезуита на миг осветилось,

и даже морщины словно разгладились от молодой улыбки. Фарг

вдруг вспомнил, что Тассен не в слишком большом почете у

своего ордена; ему несколько раз запрещали публиковать свои

труды; поговаривали даже, что его пребывание в Африке не

совсем добровольно. Фарг слышал, что в своих сочинениях отец

Тассен приравнивал вечное блаженство к обыкновенной

биологической мутации, а человечество - такое, каким мы его

пока знаем, к некой архаической породе, обреченной так же

- 43 -

исчезнуть в сумерках эволюции, как и другие виды. Фарг

нахмурился: это попахивало ересью.

- Я повторил, что если ему так не терпится забыть о людях,

пусть обращается к чему-нибудь поистине великому, - зачем же

хвататься за слонов? Было бы куда лучше защищать животное,

которому гораздо больше грозит гибель в сердцах человеческих,

а именно Господа Бога.

Фарг произнес последнюю фразу с таким простодушием и с

такой наивностью, что слово "животное" прозвучало не как

богохульство, а как грубоватое выражение сыновней любви.

- Он дал мне выговориться, а потом на его лице появилось что

то вроде улыбки. "Может, все это и так, кюре, но что тебе мешает

подписать бумагу? У тебя ведь не душу твою требуют. Просто

подпись. Все, чего я хочу, - чтобы больше не убивали слонов. Не

такой уж и грех. Чего же ты увертываешься?" Должен

признаться, тут он меня поймал. Ведь верно, что мне мешает

подписать? Я растерялся. Даже рот раскрыл, а сказать нечего.

Но так как он продолжал совать мне под нос свою писульку, я

наконец обозлился и вытолкал его за дверь, вместе со слонами.

Но что-то продолжало меня грызть. Почему же я не подписал?

Дело-то плевое, не какая-нибудь политика, епископ мне и слова

не скажет... Полночи заснуть не мог, все искал причину и в конце

концов, по-моему, нашел.

Фарг кинул на иезуита хитрый взгляд, словно говоря: "Видите,

почтенный, не такой уж я болван, как думают".

- Если согласиться с его болтовней, получается, что ты вовсе

плюешь на тех, за кого отдал жизнь наш Спаситель. И

подписываешься не столько в защиту слонов, сколько против

людей. Не знаю, откуда что взялось, но мне вдруг почудилось,

будто я какой-то изменник, ренегат. Шут его побери, на такое

меня не возьмешь. Должна же быть у человека гордость. Не

знаю, понимаете вы или нет...

Иезуит прекрасно его понимал.

- Я вспомнил о моих товарищах по эскадрилье, они ведь отдали

жизнь за что-то стоящее, а он просто дурачит нас своими

слонами. Будто кроме них и нет ничего на свете. А потом, я не

люблю людей отчаявшихся.

Лицо Фарга налилось кровью, он снова треснул кулаком по

столу.

- 44 -

- Как встречу человека, который уже ни на что не надеется, так и

хочется лягнуть его в зад. Свиньи они, вот что!

Отец Тассен мягко прервал:

- Я бы очень хотел встретиться с этим молодым человеком.

- Встретитесь, будьте уверены, - проворчал Фарг. - Он небось до

сих пор болтается в Форт-Лами и уж непременно сунет вам под

нос свою петицию.

 

X

Но Мореля в Форт-Лами уже не было. Что же касается петиции,

он ее разорвал, сохранив лишь тот клочок, где стояла женская

подпись, на которую он часто поглядывал. Минна продолжала

обслуживать бар, солнце продолжало отсчитывать часы на

циферблате африканского неба по всем тем же отметинам: в

десять утра - хижины рыбаков, бурые скалы за Шари в полдень;

одинокие пальмы Форт-Фуро в четыре часа дня, а ближе к

половине пятого американский майор, который галопом скакал

по противоположному берегу и пропадал из виду вместе с

солнцем; казалось, он бешено гонится за светилом, его рыжие

волосы блестели в лучах заходящего солнца. Минна иногда

встречала на базаре или в туземных кварталах этого

неугомонного лохматого великана в старой летной тужурке, - он

ее никогда не снимал, - а как-то вечером увидела его на дороге в

Майдагури, он лежал, уткнувшись лицом в пыль, а вокруг

толпились негры, которые смеялись своим молодым необидным

смехом защитной реакцией на все треволнения жизни. Она

велела погрузить майора в свой джип и вместе со своим

безжизненным спутником явилась к полковнику Бэбкоку, у

которого в тот день ужинала. Полковник был очень

раздосадован; он с таким нетерпением ждал этого вечера

наедине с Минной, которую регулярно, каждые три месяца,

приглашал ужинать. Майора положили на террасе и накрыли

одеялом, но когда, поужинав, они зашли его проведать, то нашли

американца на ногах; он вглядывался в ночную мглу,

обступившую дом, в это женственное лоно, в которой даже звери

чувствовали себя в безопасности.

- В следующий раз, когда найдете меня в канаве, вы там меня и

оставьте, - сказал майор, - или же, что еще лучше, ложитесь

рядом, в ней очень удобно. Почувствуете себя как дома.

- 45 -

Скрыто страниц: 1

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 46 -

Скрыто страниц: 358

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 47 -

Скрыто страниц: 358

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 48 -

Скрыто страниц: 1

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 49 -

Корни неба

Роман Гари

82

Добавил: "Автограф"

Статистика

С помощью виджета для библиотеки, можно добавить любой объект из библиотеки на другой сайт. Для этого необходимо скопировать код и вставить на сайт, где будет отображаться виджет.

Этот код вставьте в то место, где будет отображаться сам виджет:


Настройки виджета для библиотеки:

Предварительный просмотр:


Опубликовано: 14 Mar 2018
Категория: Зарубежная литература, Современная литература

Роман «Корни неба» – наиболее известное произведение выдающегося французского писателя русского происхождения Ромена Гари. Первый французский «экологический» роман, принесший своему автору в 1956 году Гонкуровскую премию, вводит читателя в мир постоянных масок Р. Гари: безумцы, террористы, проститутки, журналисты, политики… И над всем этим трагическим балаганом XX века звучит пронзительная по своей чистоте мелодия – уверенность Р. Гари в том, что человек заслуживает уважения.

КОММЕНТАРИИ (0)

Оставить комментарий анонимно
В комментариях html тэги и ссылки не поддерживаются

Оставьте отзыв первым!