Гари Роман

Корни неба

бомбы, нищеты, порабощенного сознания, рака и целей, которые

оправдывают средства, что только могучее усилие нашего гения

и то людское братство, на которое мы способны, могут эту

задачу решить. Я, во всяком случае, не понимаю, как можно

возложить ответственность за это благородное дело на тех, кто

черпает свою политическую силу из первобытных источников

расовой и религиозной ненависти или же из пламенной мистики.

История нашего века доказала с кровавой неопровержимостью -

в моей семье из восьми человек погибло шестеро, а из двухсот

моих товарищей - летчиков 1940 года в живых осталось пятеро, -

что националистические принципы всегда утверждаются

могильщиками свободы, что никакие права человеческой

личности не соблюдаются на триумфальных дорогах "строителей

тысячелетнего царства", гениальных "отцов народов" и "меча

Ислама" и что, применив кое-какую сноровку, обеспечив себя

для начала крепкой партией, потом крепкой полицией и хотя бы

толикой трусости у противника, не так уж трудно расправиться с

народом во имя права народов распоряжаться своей судьбой.

Я верую в личную свободу, в терпимость и в права человека.

Быть может, и тут речь идет об анахронизме - о вышедших из

моды слонах, громоздком пережитке ушедшей геологической

эпохи, - о гуманизме. Я так не думаю, потому что верю в

прогресс, а истинный прогресс неотъемлем от условий,

необходимых для его движения. Возможно, что я обманываюсь и

моя вера - лишь простая уловка инстинкта самосохранения.

Тогда я надеюсь погибнуть вместе с ними. Но не раньше чем

попытаюсь их защитить всеми силами от разгула тоталитаризма,

националистов, расистов, мистиков и маньяков. Никакая ложь,

никакая теория, никакое словоблудие, никакая идеологическая

маскировка не заставят меня забыть их простодушного величия.

Я хочу поблагодарить Клода Эттье де Буаламбера за оказанную

им техническую помощь, а также за то, что он, будучи

президентом Международного комитета по охоте, не переставал

поощрять фотоохоту и бороться со злоупотреблениями тех, кто

находит психологическое удовлетворение в охотничьих трофеях.

Я приношу свою благодарность также профессору де Хоорну,

докторам Рене Ажиду, Конраду Сарториусу и всем, кто так

дружески и с таким постоянством поддерживал меня, прежде

всего Жану де Липковски, Ли Гудмэну, Роже Сент-Обэну и Анри

Оппно, которому я посвящаю свою книгу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Дорога с рассвета шла по холму, сквозь заросли бамбука и трав,

где и лошадь, и всадник зачастую совсем пропадали из виду;

потом снова появлялись белый шлем иезуита, крупный

костистый нос, мужественный насмешливый рот и

пронзительные глаза, которым куда привычнее было созерцать

безбрежные просторы, чем страницы требника. Будучи высок

ростом, он плохо умещался на пони по кличке Кирди; ноги,

покрытые сутаной, упирались в слишком короткие стремена и

были согнуты под острым углом - всадник порою чуть не

вываливался из седла, когда резко поворачивал свой

конкистадорский профиль, чтобы полюбоваться окружавшим

пейзажем: горы Уле производили на него какое-то особое,

радостное впечатление. Три дня назад он оставил раскопки,

которые возглавлял по поручению французского и бельгийского

институтов палеонтологии, и, проехав часть пути в джипе,

вторые сутки подряд трясся в сопровождении проводника верхом

через заросли, направляясь к тому месту, где должен был

находиться Сен-Дени. Проводника он не видел с самого утра, но

тропа шла прямо, и временами впереди слышались шелест

травы и стук деревянных башмаков. То и дело его одолевала

дремота, нагоняя дурное настроение: он не любил вспоминать о

своих семидесяти годах, но после семи часов, проведенных в

седле, уже не мог справиться с некоторой приятной

расслабленностью, которую осуждали совесть духовника и разум

ученого. Иногда он останавливался и поджидал слугу с

лошадью, которая везла ящик с кое-какими интересными

обломками - результатом последних раскопок, - и рукописями - с

ними он не расставался никогда. Дорога поднималась не очень

круто; у холмов были мягкие склоны, порой они начинали

шевелиться, оживать - там двигались слоны. Небо как всегда

было непроницаемым, дымчатым, светящимся, затянутым

испарениями африканской земли. Даже птицы, казалось, могли в

нем заблудиться. Тропа пошла вверх, и на одном из поворотов

иезуиту открылась равнина Ого, поросшая густой курчавой

растительностью, которая ему не нравилась; она так же

отличалась от величественных лесов экватора, как грубая

щетина от пышной шевелюры. Он рассчитывал добраться до

прервавшись лишь однажды, чтобы приказать слуге Н'Голе

зажечь костер. Пламя сразу же прогнало с неба последние

проблески света, и им пришлось отодвинуться от огня, чтобы не

лишиться общества холмов и звезд.

II

"Нет, я не могу утверждать, что хорошо ее знал, но много о ней

думал, а это тоже способ общения. Она не была со мной

откровенна и даже честна: из-за нее меня лишили управления

округом, которым я так дорожил, и поручили надзор за этими

громадными стадами африканских животных. Мои наивность и

доверчивость доказывали, что я куда больше приспособлен

управлять животными, чем людьми. Я не жалуюсь, наоборот,

считаю, что со мной поступили даже мягко; меня ведь могли

просто-напросто выслать из Африки, а в моем возрасте такую

встряску и не переживешь. Что же касается Мореля... О нем уже

все сказано. Думаю, что этот человек в своем одиночестве

зашел дальше других, а это, между прочим, большое

достижение, ибо, если уж побивать рекорды одиночества, не

каждый из нас откроет в себе чемпиона. Он часто приходит ко

мне в бессонные ночи - сердитый, с тремя глубокими складками

на высоком упрямом лбу под взъерошенными волосами, держа

свой знаменитый портфель, набитый петициями и воззваниями в

защиту природы, с которым не расставался. Я часто слышу его

голос с неожиданными для образованного человека

простонародными нотками: "Все очень просто. Собак нам уже

мало. Люди ощущают себя до смешного одинокими, им нужно

общение, им нужно нечто крупное, могучее, на что можно

положиться, нечто и в самом деле обладающее стойкостью.

Собак людям уже мало, им нужны слоны. Поэтому я и не желаю,

чтобы их трогали". Он заявляет это совершенно серьезно,

стукнув по прикладу карабина, словно чтобы придать больше

весу своим словам. О Мореле говорили, будто его приводила в

отчаяние людская порода и он был вынужден защищать свою

чрезмерную ранимость с оружием в руках. Говорили без шуток,

что он - анархист, который решил пойти дальше других, порвать

не только с обществом, но и с человеческой породой вообще, -

"волю к полному разрыву" и "к выходу из человеческой особи", -

вот что эти господа ему чаще всего приписывали. Более того,

вселенского смеха, ваши два дня верхом пропали не совсем

даром. Я могу предложить свое объяснение. Знаете, я много об

этом думал. Мне даже приходилось просыпаться в палатке,

одному как перст, глядя на самый прекрасный пейзаж в мире, - я

говорю о ночном африканском небе, - и спрашивать себя, что за

причина может заставить такого негодяя, как Хабиб, беззаботно

и весело смеяться? И пришел к выводу, что этот наш ливанец

человек на редкость хорошо приспособленный к жизни, что

взрывы утробного смеха означают: он целиком с этой жизнью в

ладу, их взаимопонимание и полное, нерушимое согласие -

просто счастье, да и только. Из них получилась прекрасная пара.

Вы, пожалуй, сделаете тот же вывод, что и кое-кто из моих

молодых сослуживцев: Сен-Дени превратился в старого

спесивца, стал ото всех обособившимся, сварливым злыднем -

"он уже не наш"; там ему и место, среди диких зверей, в

заповедниках, куда его благоразумно и заботливо сослало

начальство. И все же трудно было не поражаться тому здоровью

и довольству, которые излучал Хабиб, его геркулесовой силе,

земной устойчивости, хитрющему подмаргиванию, не

предназначавшемуся никому в особенности, обращенному,

казалось, к самой жизни, а помня, до чего удачлива была

карьера этого подлеца, нельзя было не сделать кое-каких

выводов. Вы же несомненно знали его не хуже меня, когда он

заправлял делами отеля "Чадьен" в Форт-Лами вместе со своими

молодым подопечным де Врисом, после того как это заведение

во второй или третий раз перешло из рук в руки, - раньше дела

там шли не блестяще. По крайней мере пока не появились

господа Хабиб и де Врис, которые открыли бар, выписали

барменшу, устроили танцевальную площадку на террасе над

рекой и стали щеголять всеми признаками растущего

благосостояния, истинные источники которого обнаружились

гораздо позже. Де Врис делами отеля не занимался. В Форт

Лами его видели редко. Большую часть времени он проводил на

охоте. Когда Хабиба расспрашивали, куда делся его компаньон,

он беззвучно смеялся, а потом, вынув изо рта сигару, делал

широкий взмах рукой в сторону реки, голенастых пеликанов,

которые рассаживались в сумерки на песчаных отмелях, и

кайманов, подражавших древесным стволам на берегу

Камеруна.

как вы сами знаете, готовы заплатить любую цену, чтобы

потешить душу. К тому же я закатил скандал на террасе

"Чадьена" покровителю юнца и попросил умерить пыл

голландца. Хабиб от души посмеялся. "Чего же вы хотите,

милый? Благородная натура, насущная потребность чистоты,

отсюда яростное противоборство с природой, иначе и быть не

может. У него это вроде постоянного сведения счетов. Он член

ряда охотничьих обществ, неоднократно получал награды,

великий зверолов перед Господом, который, к счастью, в

хорошем укрытии, не то бы...". Он развеселился. "Поэтому де

Врису и приходится довольствоваться тем, что под рукой, всякой

мелочью - гиппопотамами, слонами, птичками. По-настоящему

крупная дичь на глаза не попадается, предусмотрительно

прячется. А жаль, хорошо бы в нее пальнуть. Бедному мальчику,

верно, по ночам это даже снится. Выпейте лимонада, я угощаю".

Он продолжал, как всегда, обмахиваться веером, развалившись

в шезлонге, и я оставил его в покое, он ведь у себя дома. Он

бросил вдогонку: "И не стесняйтесь насчет штрафа - что

положено, то положено. Дела идут неплохо".

Они и в самом деле шли неплохо.

Причина процветания, удивлявшего тех, кто знал, какие

денежные затруднения испытывали прежние владельцы

"Чадьена", открылась самым неожиданным образом. К востоку

от Ого попал в аварию грузовик, набитый ящиками с лимонадом;

произошел взрыв, который трудно было объяснить содержанием

в лимонаде газа. Выяснилось, что господа Хабиб и де Врис

принимали деятельное участие в контрабанде оружием, которое

доставляли древними путями работорговцев в глубь Африки с

нескольких хорошо известных баз. Вы же знаете о той

подспудной борьбе, которая ведется вокруг нашего древнего

материка: ислам все больше давит на первобытные племена,

перенаселенная Азия постепенно вынашивает мечту об

экспансии в Африку, и урок бесплодной войны, которую

англичане вот уже три года ведут в Кении, ни для кого не прошел

даром. Хабиб расположился в этой обстановке еще удобнее, чем

в своем шезлонге, и справка о его прошлых судимостях, которую

наконец-то догадались затребовать, оказалась просто гимном

этому подлому миру. Но к тому времени он уже сбежал вместе

со 32 своим красавчиком-компаньоном, этим врагом природы,

появления, а за это время кое-кто из нас снова мог убедиться,

что годы, одиноко проведенные в джунглях, не могут убить

весьма живучие потребности и что легче перепахать участок

площадью в сто гектаров в разгар сезона дождей, чем

проникнуть в тайные уголки нашего воображения. И когда она

однажды вышла из самолета, с чемоданом, в берете,

нейлоновых чулках, привлекая взгляд высоким ростом и

незаурядным лицом, если не обращать внимание на его

встревоженное выражение, понятное в этих обстоятельствах,

можно с полным правом сказать, что ее ждали. Хабиб, как видно,

написал в Тунис своему другу, содержателю ночного ресторана,

где Минна исполняла свой номер "стриптиза". Он точно

объяснил, что ему требуется: хорошо сложенная девушка, со

всем, что надо, там где полагается, предпочтительно блондинка,

которая может управляться с баром, петь, а главное, быть

приветливой с клиентами, - ну да, прежде всего тут требовалась

услужливость, он не хочет никаких неприятностей, вот что самое

главное. Но и проститутка не подходит - не такое у него

заведение, ему нужна просто девушка, ласковая с мужчиной,

которого он, Хабиб, ей порекомендует. Хозяин тунисского кабаре,

заметив, что Минна блондинка, и вспомнив, что она - немка и

документы ее не совсем в порядке, а это может служить залогом

покорности, передал ей предложение Хабиба.

- И вы его тут же приняли?

Такой вопрос ей задал во время следствия комендант Шелшер,

уже после бегства Хабиба и де Вриса, когда открылись кое-какие

подробности их деятельности. Он вызвал Минну к себе, чтобы

самому разобраться в тех обвинениях, которые выдвинул против

нее Орсини. Следствие вела полиция, но военные власти давно

беспокоило появление на границе с Ливией отрядов отлично

вооруженных феллахов, поэтому связи Хабиба в Тунисе и других

местах заслуживали особого внимания. Мало кто так хорошо

знал пограничные районы, как Шелшер, который пятнадцать лет

объезжал пустыню на верблюдах во главе отряда французских

колониальных войск, от Сахары до Зиндера и от Чада до

Тибести; все кочевые племена, завидев на горизонте песчаные

вихри, поднятые верблюдами, приветствовали его издалека. Вот

уже год, как впервые в своей жизни он занимался сидячей

работой - губернатор Чада, встревоженный контрабандным

пособничестве тем, кто промышлял в контрабанде оружием, в

том, что она будто бы злоупотребила гостеприимством,

оказанным ей в Форт-Лами, в то время, как у нее не было

другого убежища... Губы ее дрожали, слезы снова потекли по

щекам. Шелшер нагнулся и. мягко дотронулся до ее плеча.

- Успокойтесь, - сказал он, - никто вас ни в чем не обвиняет.

Скажите мне только, почему вы приехали в Чад и как

познакомились с Хабибом?

Она подняла голову, прижав платок к носу, и пристально

поглядела на коменданта, словно решая, может ли сделать

такое признание. Она приехала в Чад, - объяснила Минна, -

потому что ей больше было невмоготу, так не хватало тепла, и

еще потому, что любит животных. Ох, она прекрасно понимает,

что такое объяснение не слишком убедительно, но что

поделаешь, это правда. Шелшер не выказал ни удивления, ни

недоверия. Если человек нуждается в тепле и в дружбе, -

удивляться нечему. Но эта бедняжка, как видно, порядком

намучилась, если удовольствовалась африканской жарой,

дружбой нескольких прирученных животных и мечтала как о чуде

о большом стаде слонов, которое изредка показывалось на

горизонте. В этом была такая покорность судьбе, которая не

могла его не растрогать. Минна казалась удивительно

беззащитной и еще более потерянной здесь, на этой земле, чем

все кочевники, каких ему когда-либо приходилось встречать. - А

Хабиб?

Что ж, она и это может объяснить. Но ей надо вернуться на

несколько лет назад. Родители ее погибли во время бомбежки

Берлина, когда ей было шестнадцать лет, и она стала жить с

дядей, с которым раньше ее семья даже не общалась. Однако

он все же о ней позаботился, когда она осталась одна, и даже

устроил петь в ночное кабаре, хотя, надо признаться, голоса у

нее нет. Год она выступала в "Капелле", - война уже была вроде

проиграна и мужчинам нужны были женщины. Потом столицу

заняли русские, ей пришлось пережить то же, что и другим

берлинкам. Бои продолжались несколько дней, а потом

кончились и командование навело порядок. А потом... Вид у нее

стал смущенный, даже виноватый, и она поглядела в открытое

окно. Потом с ней случилось то, чего она не ожидала. Она

влюбилась в русского офицера. Минна опять замолчала и

пламени пробежали по его длинным седым волосам, по сутане и

по лицу, словно вытесанному топором и похожему на те

каменные изваяния, чьи следы он неустанно отыскивал в недрах

земли. С наступлением ночи он, казалось, обращал внимание

только на звезды, но Сен-Дени хорошо знал иезуита, и этот

отрешенный взгляд, устремленный ввысь и будто перебиравший

четки бесконечности, не мог его обмануть. "Да, отец мой, вы

несомненно правы, когда призываете меня отчасти отказаться от

своих привычек, признаюсь, мне все труднее рассказывать, я все

больше озадачен, а ночи, даже самые звездные, дарят тебе

только красоту, но не разрешают вопросов. Но вернемся к

Минне, ведь это ей мы, как видно, обязаны появлением в самом

сердце страны уле, на холмах слонового заповедника, которым а

нынче ведаю, знаменитого члена Иезуитского ордена, для

которого изучение доисторических эпох до сих пор считалось

единственным земным интересом. Но быть может, великий орден

тоже обуреваем желанием провести следствие и вам поручил

составить досье, - чего ведь только не говорят об иезуитах!" Он

посмеялся в бороду, и отец Тассен вежливо улыбнулся в ответ.

"Значит, вернемся к Минне. Она рассказала, что шесть месяцев

была совершенно счастлива, а потом офицер получил приказ о

переводе на другое место. Ни он, ни Минна не предвидели такой

возможности, хотя ее можно было предусмотреть. Но их счастье

было таким безграничным, что не допускало и мысли о конце.

Офицеру дали на сборы сорок восемь часов, и он не мешкая

решил бежать с Минной во французскую зону. Она объяснила,

что они выбрали французскую зону потому, что у французов

репутация людей, которые больше понимают в любовных делах.

Им, как видно, нужна была помощь. Но они сделали большую

ошибку, посвятив в свой замысел дядю. Так как тот весь погряз

в, нелегальных делишках, им казалось, что тут-то он им и

посодействует. Дядя спрятал Игоря у своего дружка, а потом

выдал его русским. Трудно понять, что его на это подвигнуло.

Может, и патриотизм, - ведь хотя бы одним русским офицером

будет меньше; а может, наоборот, желание угодить властям, но

возможно, что ему просто нравилась Минна как женщина. Минна

высказала это предположение мимоходом, словно и не

подозревая вовсе, какие бездны тут приоткрылись.

Шелшер не дрогнул. Он продолжал курить трубку, только крепче

Она искала работу на юге и спрашивала о ней военных из

оккупационных войск. В конце концов пианист из "Капеллы"

помог осуществить ее мечту. Он участвовал в тунисской

кампании в составе Африканского корпуса и проездом завязал

знакомство с хозяином ночного кабаре, - там наверняка можно

устроиться. Сложнее всего было выправить необходимые

документы, на это ушли все ее сбережения, но, слава Богу, ей

чуток повезло и через три месяца она уже была в Тунисе,

выступая с номером стриптиза в "Корзине цветов". Там она

прожила год, в общем не жалуясь, несмотря на более холодную

зиму, чем она ожидала, и конечно, клиентов, которые к ней

приставали. Но странное дело, у нее так и не проходило

стремление сбежать, уехать еще дальше, все равно куда. Она

вдруг рассмеялась и поглядела на Шелшера. "Вы, я вижу,

скажете, что я вечно чем-то недовольна. Но так в самом деле и

было, какое-то смутное томление, потребность быть где-то,

только не здесь". Однажды вечером хозяин кабаре, тучный

тунисец, который был с ней довольно мил, - он не любил

женщин, - отвел ее в сторону и спросил, не хочет ли она

поработать в баре отеля Форт-Лами. Надо обслуживать бар,

иногда петь - голос иметь не обязательно, - а главным образом

быть приветливой с клиентами. Нет, это не такое заведение, как

она думает, - снисходительно сообщил он в ответ на вопрос,

который она сразу же задала. Наоборот, это очень приличное

место. Просто там, в Чаде, много одиноких мужчин, которые

приезжают из джунглей и нуждаются в обществе. Она знала, что

Форт-Лами далеко, на другом краю пустыни, в самом сердце

Африки, что это совсем другой мир. Там она наконец утолит

свою жажду тепла - даже в Тунисе ей порой бывало невыносимо.

Вот почему, сама не зная как, она оказалась на террасе

"Чадьена", откуда по утрам можно видеть тысячи птиц на

песчаных отмелях; проснувшись, она прежде всего бежала

поглядеть на птиц. Она обслуживала бар и дансинг, и вопреки ее

опасениям Хабиб никогда не принуждал ее спать с кем бы то ни

было, кроме одного раза, - поспешно поправилась она. Шелшеру

было ясно, что об этом случае она просто забыла. Он не стал ее

дальше расспрашивать, но она сама поторопилась рассказать об

этом. Да, как-то раз Хабиб вошел в бар и коротко сказал:

"Сандро ты не откажешь, если он попросит"; и мсье Сандро,

что его товар, под вывеской того же американского лимонада,

чья реклама украшала веер ливанца, дойдет к какому-нибудь

торговцу-арабу или азиату, затерянному в дебрях Африки; к тому

же дух предприимчивости Сандро вызывал у Хабиба

восхищение и одобрение. Марселец же знать не знал, что за

грузы ему доверяют, пока однажды один из его грузовиков не

взорвался только потому, что съехал в канаву и перевернулся, а

так как авария случилась очень далеко, полиции понадобилось

две недели, чтобы задуматься над этим делом, и если бы

господа Хабиб и де Врис все еще пребывали в Форт-Лами, они

бы дорого заплатили хозяину грузовика за смерть шофера. Но

тогда оба они были уже далеко и все, что оставалось Сандро, -

побеседовать с Минной, чья очевидная непричастность и

недоумение окончательно его взбесили. Ведь она и в глаза не

видела Хабиба до своего приезда в Форт-Лами, доказательством

чему служила фотография, которую ей пришлось ему послать; и

не думала о поездке в ФЭА до того дня, пока не получила

предложения от хозяина кабаре? - И вы согласились так, сразу?

Да, согласилась не раздумывая. Она слышала рассказы о Чаде

еще в детстве; ее отец преподавал в лицее естествознание; об

этом она сообщила с ударением, словно показывая, что когда-то

знавала лучшие дни. Она помнила, что Чад далеко, очень

далеко, где-то в непролазных дебрях Африки, и сразу же

представила громадные стада, которые мирно бродят по

саванне. У нее ведь никого не осталось, - кроме берлинского

дяди, - и она согласилась не раздумывая... "Я очень люблю

природу и зверей", - горячо воскликнула она.

"Странная идея - только ради этого ехать в Чад, - дружелюбно

заметил Шелшер. - Могли купить собаку".

Она отнеслась к его словам очень серьезно и даже оживилась:

было видно, что Шелшер задел больное место. Ей трудно было

бы держать собаку при той жизни, какую она вела. В Тунисе

платили понедельно, постоянно грозили выбросить на улицу: она

не могла взять на себя такую ответственность. А потом,

понимаете, - пояснила Минна, - у собак ведь такое самолюбие.

Она не раз это замечала. В Берлине у нее был старик-сосед,

который среди бела дня копался в помойках. Старика обычно

сопровождал пес. "И вы бы видели, какое выражение морды

было у этой собаки! Клянусь, она отворачивала голову, словно

именно, но вы понимаете.

Лицо иезуита по-прежнему было непроницаемым, и Сен-Дени,

выждав секунду, продолжал: "Кстати, это был тот полковник

Бэбкок, который, когда Минна уже стала в "Чадьене" легендой, а

воспоминания о ней - достоянием тамошних обитателей,

подошел, пожалуй, ближе всех к истине, разумеется как офицер

и джентльмен, то есть соблюдая меру. Он довольно долго

просидел в баре совсем один, не сказав за весь вечер никому ни

слова, а потом поставил на стойку стакан и расплатился.

Оставив сдачу, он вдруг строго сказал бармену, глядя на него

невидящим взором:

- В сущности эта девушка нуждалась только в любви.

Никто даже не обернулся, хотя эта история занимала не только

его. Вот вам и полковник Бэбкок. Жаль, что Иезуитский орден не

может расспросить обо "всем", по его собственному выражению;

к несчастью, для того, чтобы до него добраться, мало одной

выносливости лошади и решительного священника". Иезуит

улыбнулся: то, о чем полковник мог сказать, еще не потеряно,

вовсе нет!

"Теперь вы видите, что мы сами задаем себе ваш вопрос и то и

дело мысленно возвращаемся к тем событиям, перебирая все

мельчайшие подробности. Мне иногда кажется, что они

продолжают совершаться, но в другом измерении, и что их

участники, приговоренные к вечности, навсегда обречены

переживать те же трудности и совершать те же ошибки, пока не

вырвутся из этого адского круговорота благодаря порыву нашего

братского участия. Мне кажется, они подают нам отчаянные

знаки, всеми средствами привлекают наше внимание, порой

даже бесстыдными, словно им во что бы то ни стало надо

добиться понимания. Я уверен, что вы их видите так же

отчетливо, как и я, что они снятся вам по ночам, как и мне, - не

зря же вы сюда приехали".

Сен-Дени замолчал и повернулся к собеседнику, словно ожидая

отклика или подтверждения. Скрестив руки на груди, иезуит

сидел с поднятой головой. Лунный свет блуждал по холмам,

звезды, рассыпавшись до краев равнины, продолжали

настойчиво и ясно учить отрешенности. Порой слышался топот

проходящего стада. Отец Тассен взял сигарету и закурил. Он

спрашивал себя не без иронии, обнаружит ли в конце концов то,

последнее слово останется за ним. Те, кто давали себе труд

пробежать его петицию, - Орсини, к примеру, знал ее чуть не

наизусть, так как читал и перечитывал с угрюмым

сладострастием, питая таким образом свою злобу ко всем, кого,

по его словам, больше всего ненавидел, - людей, считающих, что

им все дозволено, хоть и не уточнял, что именно им дозволено, -

все, кто читали его петицию, говорили о ней в баре "Чадьен" со

смехом, довольные, что есть тема для разговора, кроме падения

цен на хлопок или последних зверств мо-мо в Кении. Минна,

которую иногда приглашали за столик, слушала эти пересуды, не

спуская глаз с официантов, разносивших в сумерки, которые

быстро погружали все в темноту, на террасе напитки, - от всей

Африки оставалось только небо, оно, казалось, спускалось,

становилось ближе, чтобы получше вас разглядеть, понять,

откуда взялся весь этот шум. "Представляете, ко мне приходил

какой-то псих и хотел, чтобы я подписал петицию о запрещении

охоты на слонов в Африке..." Минна смотрела, как над рекой

медленно кружит гриф. Каждый вечер он словно расписывался в

небе, чтобы оно могло перевернуть еще одну страницу. На миг в

тростниках противоположного берега показался скакавший

галопом всадник - это был американский майор, который словно

спасался от чего-то неминуемого, быть может, от самих этих

сумерек; он уже много месяцев подряд проезжал там каждый

вечер, в один и тот же час, словно слившись с невидимой

стрелкой, неумолимо вращавшейся по циферблату, так хорошо

знакомому Минне каждой своей отметиной: купы деревьев, три

рыбачьи хижины, несколько пирог, горизонт, смазанный высокими

травами, устье Шари, возле впадения Логоне, а дальше, к

востоку, одинокая пальма в Форт-Фуро и снова бескрайнее небо,

словно символ небытия.

- А кто-нибудь знает этого чудака?

Полицейский комиссар Котовский, "Кото" для своих подчиненных,

- бывший легионер со шрамами на лице, напоминавшими

ритуальные надрезы южных племен, сообщил, что этого чудака

зовут Морель, что он уже больше года живет в Форт-Лами, но

большую часть времени проводит в джунглях. Он указал в

анкете свою профессию: "зубной врач", но подлинная его страсть

- слоны; братья Юэтт как-то видели его посреди стада из

четырехсот животных, к востоку от Чада. Котовскому он тоже

и поглубже усаживался в кресло. Он не желает об этом говорить.

Во всяком случае, пока. Это дело Службы безопасности. Лично

ему все глубоко безразлично. Он тут ни при чем. Это не значит,

что в нужный момент он не заговорит и не назовет кого надо по

именам; но пока скажет одно: сколько он в жизни ни охотился,

следа никогда не терял, шел по нему до конца. Вот это пусть все

и запомнят. Котовскому передавали эти высказывания, но

комиссар относился к ним равнодушно, хотя однажды, встретив

Орсини на базаре, мимоходом ему сказал со своим заметным

славянским акцентом:

- Кстати, старина, у меня есть для вас интересная новость. Я,

видно, все же выдворю отсюда Минну. Думаю доложить

губернатору. Жены стали жаловаться. Уж больно она всем режет

глаза. Я вам рассказываю об этом потому, что, говорят, вы тоже

были недовольны, - и вы правы. Вот я и попрошу ее убрать свои

прелести подальше.

Он произнес свою тираду, продолжая осматривать, вместе с

врачом, руки женщин в черных одеждах, что сидели на корточках

перед кучами земляных орехов, которые предлагали прохожим.

От их пропитанных маслом волос исходил пронзительный,

тошнотворный запах. Комиссар и врач проводили осмотр по той

причине, что им донесли, будто у одной из женщин на руках

проказа, а ведь очищенные от шелухи орехи... Орсини

побледнел. Его кадык судорожно задергался. Он выдавил

улыбку.

- Ах так, - пробормотал он, - принимаете решительные меры.

- Порой находит, знаете ли, - ответил комиссар. - Вы покупали

арахис? Мне донесли, что у одной из торговок проказа.

- А мне плевать, - сказал Орсини, - она не заразная. Я ведь уже

двадцать лет здесь живу.

- Знаю.

Кото взял горсть орешков и принялся грызть. Он знал, что

прокаженную не найти, - она либо сбежала при их появлении,

либо, что еще вероятнее, слух был уткой, пущенной сирийскими

лавочниками, воюющими с базарными торговками. Орсини

больше не произнес ни слова, но на следующее утро появился в

управлении. Кото нашел его сидящим в приемной.

- Могу я вам сказать пару слов по делу, которое меня не

касается?

- Вот уже двадцать лет, как я живу в Африке... один. И если в

первый раз мне кто-то понравился... Комиссар продолжал

смотреть на бумагу.

- Вы не выселите Минну, Кото? Вы так со мной не поступите?

Нельзя же всю жизнь находить утешение только в охоте на

слонов...

Он тихонько взял панаму, еще минуту подождал ответа, потом

усмехнулся и вышел. Кото сидел, сжав челюсти и опустив голову,

потом резко протянул руку к звонку и вызвал капрала. Капрал

был из племени сара - круглое, спокойное лицо, ясный взгляд

свидетельствовали о здоровье, довольстве и мягкой

мечтательности. Он стоял навытяжку, пока

Кото молча его разглядывал. Не удивился, не задал вопроса,

просто стоял, прижав мизинец к шву своих брюк. Кото набирался

сил, изучая добрую, здоровую, обнадеживающую физиономию

довольного жизнью человека. Когда у него отлегло от сердца и

он снова смог вдохнуть полной грудью, комиссар отослал

капрала из комнаты.

VII

В сумерках раздался голос Орсини, - на террасе как можно

дольше не зажигали ламп: вокруг них вились тучи мошкары, - он

закричал с такой пронзительной издевкой и злобным

глумлением, что в крике этом было даже что-то поэтическое:

казалось, что его издала в африканской тьме некая неведомая

птица. Крик был ответом на слова комиссара о безвредности

Мореля, того Мореля, который, обойдя поочередно всех и строго

на них глядя, просил подписать свою петицию. Все разом

обернулись в темный угол, откуда послышался голос, в котором

была та жгучая сила, та хриплая властность, которые вдруг

вскрыли тишину как рану. Все молча ждали. И тогда голос

прозвучал вновь, но уже дрожащий, почти напевный, полный

такого безудержного негодования, которое превосходило свой

непосредственный предмет и включало людей, планеты, каждую

пылинку, каждый атом жизни.

- Безвредный? - У него на этот счет свое мнение и никто его

переубедить не сможет. Конечно, для людей добродетельных все

чисты; он почтительно отдает дань коменданту Шелшеру, но сам

не питает особых иллюзий насчет собственной чистоты. К нему,

трудно вообразить, что он может быть опасен. Орсини презрел

это замечание, попросту исключив того, кто его сделал, из

разряда смертных, достойных внимания. "Вот каков этот субъект,

- продолжал он, - месяцами бродил по джунглям, проникал в

самые отдаленные деревни и, выучив ряд местных наречий,

якшался с туземцами, занялся последовательной и опасной

подрывной работой, пороча репутацию белых. Ибо не надо быть

ни таким уж проницательным, ни даже государственным

чиновником, которому платят за охрану безопасности колонии, -

Шелшер улыбнулся, - чтобы осознать цель этой петиции - она,

несомненно, уже ходит по деревням с разъяснениями автора и,

может быть, куда более откровенными, чем сам документ.

Западную цивилизацию изображают в состоянии крайнего

распада, которого африканцы всеми силами должны избегать.

Вот как представляют христианство, хорошо, если не призывают

вернуться к людоедству, ведь и оно - меньшее зло по сравнению

с современной наукой и с орудиями уничтожения, хорошо, если

им не советуют поклоняться своим каменным идолам, - не зря

ведь люди из породы Мореля забили ими все музеи мира. Ах,

если бы дело было только в слонах! Вольно же тем, кто видел,

как мо-мо в Кении подняли стихийное восстание безо всякой

предварительной подготовки, упорно закрывать на все глаза. Что

же касается его, Орсини д'Аквавивы, он ничего не предлагает,

ничего не советует, он просто не желает, чтобы его дурачили. И

повторяет, что не ему платят деньги за безопасность колонии.

Петиция Мореля беспрепятственно переходит из рук в руки по

всему Чаду, обрастая различными подписями, какими именно,

он, в сущности, предполагал заранее... Он говорил уже

несколько медленнее, менее раздраженным и более лукавым

тоном, и губы его сложились в нечто вроде улыбки. Да, когда

Морель поднес ему свою петицию, под ней красовались две

подписи белых, - это было первое, на что он, конечно, обратил

внимание. Два имени: майора Форсайта, этого американского

отщепенца, выгнанного из армии за то, что, попав в плен, он

охотно признался корейцам, что сбрасывал на мирное

население бомбы с мухами, зараженными холерой и чумой.

Кстати, не мешает задаться вопросом, почему власти Чада

сочли нужным оказать гостеприимство изменнику, которого

изгнала собственная родина. Что же касается второй подписи,

считать беглых, слегка насмешливых взглядов, которые на нее

бросали, как только поминалась ее национальность. Она вдруг

почувствовала, что рука этого мужчины дотронулась до ее руки.

- Ладно, ладно, опять я сболтнул лишнее. Живу один и совсем

разучился разговаривать с людьми. Правда, это не так уж и

плохо.

- Вы плантатор?

- Нет. Я занимаюсь слонами.

- Значит, вы знаете месье Хааса? Он работает на зоопарки и

цирки. Специалист по отлову слонов. Именно он поставил в

Гамбург всех зверей Гагенбека.

- Да, я знаю месье Хааса, - медленно произнес он, его лицо

снова помрачнело. - Уж его-то я знаю. Давно приметил... В один

прекрасный день месье Хааса повесят. Нет, мадемуазель, я не

ловлю слонов. Довольствуюсь тем, что живу среди них.

Месяцами хожу за ними, изучаю. Вернее говоря, восхищаюсь. Не

стану от вас скрывать - я отдал бы все на свете, чтобы самому

превратиться в слона. И говорю это для того, чтобы вы не

думали, будто я против немцев, как вам только что показалось...

Тут все куда сложнее... Дайте мне рому.

Она не поняла, шутит ли он или говорит серьезно. Быть может,

он и сам этого не знал. Но, услышав эту малопонятную для нее

речь, она почувствовала, что перед ней человек добрый,

немножко чудаковатый, но ведь доброта всегда делает тебя

странным, как объяснила она потом Сен-Дени, тут уж ничего не

поделаешь.

- Раз Хабиба нет, могу я для него кое-что оставить?

- Разумеется.

- Но вам придется мне помочь.

Она вышла с ним, недоумевая, что бы это могло быть. Перед

триумфальной аркой, украшавшей вход в "Чадьен", она увидела

машину де Вриса. Морель отворил дверцу. Спортсмен лежал,

скорчившись на заднем сиденье, - распухшее лицо, рука на

перевязи, на голове повязка; двигаться он явно не мог. Де Врис

бросил на них взгляд, полный боли и ненависти.

- Я застал его к востоку от озера. Он собирался убить четвертого

слона за день. Я выстрелил в этого мерзавца с сорока метров,

но перед тем слишком долго бежал и руки дрожали, -

промахнулся.

она, к примеру, что слон, попав в западню, наткнувшись на

колья, умирает много долгих дней? Что среди туземцев до сих

пор широко распространена охота с помощью огня, и ему

попались на глаза трупы шестерых слонят, ставших жертвами

пламени, от которого взрослые животные сумели спастись

благодаря своим размерам и быстрому бегу? Знает ли она, что

целые стада слонов выбирались иногда из горящей саванны,

обожженные до брюха, и неделями мучились от ожогов? Он

иногда ночи напролет слышал крики покалеченных животных.

Знает ли она, что контрабанда слоновой костью до сих пор

широко практикуется арабскими и азиатскими торговцами,

толкающими племена на браконьерство? Тридцать тысяч слонов

в год - стоит хоть на минуту задуматься об этом, и ты, схватив

ружье, станешь на защиту слонов. Знает ли она, что на глазах у

Хааса, монопольного поставщика крупных зоопарков, дохнет не

менее половины отловленных слонят? У туземцев есть хоть

какое-то оправдание: у них не хватает в пище протеинов. Они

убивают слонов, чтобы питаться их мясом. Защита слонов в

первую очередь требует поднять уровень жизни африканцев это

первое условие во всякой серьезной борьбе по охране природы.

Ну а белые? "Спортивная" охота ради меткого выстрела? - Он

повысил голос; во взгляде добрых карих глаз выразилась такая

скорбь, которая была красноречивее всяких слов. Ибо Минна

нисколько не усомнилась - поняла сразу, с первого же слова: вот

и тут все дело в одиночестве. Ей пришлось потом повторить то

же самое судьям, серьезно, даже торжественно глядя тем прямо

в глаза, словно убеждая, что сомневаться нечего: для нее

вопрос был ясен, она в таких делах разбирается. Этот человек

много страдал и чувствовал себя очень одиноким. Она

догадалась сразу, потому что его потребность жить среди слонов

была сродни той, что толкала ее смотреть с террасы "Чадьена"

на пустынный берег реки и песчаные отмели, где неподвижно

стояли тысячи белых голенастых птиц и где каждый корявый

куст, каждая птица казались знаком пустоты, карикатурой на то,

чего у нее не было, чего ей недоставало. Единственная ласка,

которую здесь дарили Минне, единственный знак привязанности

- теплая морда ручной антилопы в ладонях. И было забавно

представлять себе, что будет, если дать волю потребности,

которую она так хорошо понимала, - ведь и всех слонов Африки

вами абсолютно согласен". Иезуит слегка вздернул брови,

удивившись такому странному толкованию невинного вздоха.

"Рядом с нами пустует огромное место, но все стада Африки не

смогут его заполнить. Человеческая душа, отец мой, - это совсем

не то же, что африканский континент, - он, безусловно, велик, но

все же имеет границы, замкнут морями и океанами".

Отец Тассен уставился себе под ноги. Ему всегда бывало

неловко, когда с такой уверенностью вещали о человеческой

душе. "Я хотела помочь, вот и все... Подобное объяснение было

куда понятнее. В удивительной тишине, которая, казалось,

всегда выбирала это время, чтобы опуститься на реку с

тростниками и еще не уснувшими птицами, быстро сгущались

сумерки.

Морель продолжал рассказывать своим глуховатым голосом,

полным сдержанной страсти. Потом он замолчал и поднял

взгляд.

- Я вам надоел своими рассказами.

- Вовсе нет. Надоедают не так.

- Должен еще сказать, что, когда я был в плену, слоны мне

здорово помогли и теперь я пытаюсь с ними расплатиться. Эта

мысль пришла одному товарищу, после нескольких дней карцера

- метр десять на метр пятнадцать: когда он почувствовал, что

стены его душат, он стал думать о стадах слонов, пасущихся на

свободе. Каждое утро немцы находили его в прекрасном

состоянии, он мог даже шутить; стал неуязвим. Выйдя из

карцера, он поделился с нами своим опытом, и всякий раз, когда

становилось невмоготу в моей клетке, ты принимался мысленно

воображать этих великанов, вольно несущихся по громадным

просторам Африки. Это требовало большого напряжения

фантазии, но поддерживало силы. Оставшись один, при

последнем издыхании, ты сжимал зубы, улыбался и, закрыв

глаза, продолжал смотреть на слонов, которые все сметали на

своем пути, их ничто не могло удержать или остановить; ты

явственно слышал, как дрожит земля под ногами этой стихии, и

ветер открытых широт наполнял твои легкие. Лагерное

начальство в конце концов забеспокоилось: моральное

состояние нашего барака было на редкость высоким, да и

умирали в нем меньше. Нам подкрутили гайки. Вспоминаю

одного приятеля, парижанина по имени Флюш, он был моим

расправил его на стойке.

- Тут у меня петиция с требованием запретить охоту на слонов

во всех ее видах, начиная с самого позорного: охоты ради

трофеев или, как говорят, для удовольствия. Это первый шаг и

не бог весть что. Право же, требование не такое большое, я был

бы рад, если бы вы могли ее подписать...

Она подписала.

IX

Вот так, невзначай, они сделали первые шаги навстречу друг

другу, завязав отношения, которые в Чаде не могли не создать

вокруг них, особенно с годами, ореол легенды. "Я хорошо их

знал", - эта фраза неизбежно привлекала внимание к тому, кто

ее произносил с оттенком небрежности, которая только

разжигает любопытство. В часы, когда особенно хочется выпить,

такое заявление отменно помогало тем, чьи плантации хлопка

не могли сравниться с посевами в долине Нила, о чьих золотых

приисках было неприлично даже упоминать, от чьего обширного

предприятия панафриканских путей сообщения остался лишь

остов ржавого грузовика в какой-нибудь пересохшей речке. По

правде сказать, у Мореля не было друзей, потому что почти все

свое время он проводил в джунглях, а на его появление в Форт

Лами со смехотворной петицией, от которой все, пожав плечами,

отмахивались, никто не обращал внимания. Никто, кроме

Орсини. Потому что, если и был человек "не из породы

простофиль", правоту которого подтверждали дальнейшие

события, это, конечно же, Орсини, ветеран, охотник, обладавший

удивительным нюхом на врага. Разве не он с самого начала

заявил, что это опасный тип и что подобная затея может

ввергнуть Африку в кровавую бойню? Разве не он тщетно

предостерегал своим криком, странным, полным отчаяния и

глумления, который, казалось, извечно издавало ночное зверье

Чада и который был таинственным эхом стремлений, ему

совершенно чуждых? И наконец, разве не он опасался

"немчуры"? Разве не он распознал и тут важную ветвь заговора?

Да, Орсини пережил часы своего торжества, но они были

недолгими, и если он и стал частью легенды, то отнюдь не в том

качестве, какого бы желал. Он совершил большую ошибку, этот

Орсини: чересчур глубоко во всем увяз. Он обжегся о слишком

привет, рогач!" Вот он каков, этот отец Фарг, любимый миссионер

прокаженных и страдающих слоновой болезнью. Он слишком

долго прожил в самом сердце джунглей, в черном сердце

человеческого страдания, чтобы не обозлиться; и вдруг в миссию

Форт-Лами, куда он приехал ругаться из-за того, что лекарства

пришли с опозданием на полтора месяца под предлогом

отсутствия дорог, явился какой-то тип и ну совать ему под нос

дурацкую петицию, речь в которой шла о защите слонов!

- Да провались они пропадом, ваши слоны, - огрызнулся

преподобный отец, проявляя несомненную широту взгляда. - На

этом материке бог знает сколько прокаженных, энцефалитиков,

не говоря уже о сифилисе (чем меньше ешь, тем больше спишь

с бабами). Да ведь дети тут дохнут как мухи, едва успев

родиться, а трахома - о ней-то вы слыхали? А спирохета, а

слоновая болезнь? И после этого вы мне морочите голову

вашими слонами!

Этот тип - Фарг никогда раньше его не встречал - выглядел так,

словно вышел прямо из джунглей, в распахнутой грязной рубахе,

крагах, с давно небритой физиономией, - мрачно воззрился на

монаха. Даже отец Фарг, не отличавшийся особой чуткостью,

был поражен этим горящим, почти жестоким взглядом, в

котором, как ни странно, поблескивала безудержная ирония. Он

поправил очки и повторил уже для порядка и не слишком

уверенно:

- А вы морочите мне голову вашими слонами...

Морель ответил не сразу. Он сжал кулаки, потом достал из

кармана кисет и с минуту молчал, расставив ноги и свертывая

сигарету, видно, для того, чтобы не дрожали от ярости руки.

Наконец он поднял голову:

- Послушай, кюре, - сказал он. - Ну да, ты ведь кюре. Миссионер.

Что ж... Ты из тех, кто по самую макушку в дерьме. То есть день

напролет любуешься всякими язвами и уродствами. Бог с тобой.

Видишь разные гадости; одним словом, человеческую беду. А

вот когда ты на все это налюбовался, когда всласть нанюхался

дерьма, неужели тебе не хочется вскинуть голову, взобраться на

какой-нибудь холм и посмотреть на что-то другое? На что-нибудь

красивое, свободное, совсем другое?

- Когда у меня возникает желание вскинуть голову и я чувствую,

что нуждаюсь в другом обществе, то смотрю вовсе не на слонов,

исчезнуть в сумерках эволюции, как и другие виды. Фарг

нахмурился: это попахивало ересью.

- Я повторил, что если ему так не терпится забыть о людях,

пусть обращается к чему-нибудь поистине великому, - зачем же

хвататься за слонов? Было бы куда лучше защищать животное,

которому гораздо больше грозит гибель в сердцах человеческих,

а именно Господа Бога.

Фарг произнес последнюю фразу с таким простодушием и с

такой наивностью, что слово "животное" прозвучало не как

богохульство, а как грубоватое выражение сыновней любви.

- Он дал мне выговориться, а потом на его лице появилось что

то вроде улыбки. "Может, все это и так, кюре, но что тебе мешает

подписать бумагу? У тебя ведь не душу твою требуют. Просто

подпись. Все, чего я хочу, - чтобы больше не убивали слонов. Не

такой уж и грех. Чего же ты увертываешься?" Должен

признаться, тут он меня поймал. Ведь верно, что мне мешает

подписать? Я растерялся. Даже рот раскрыл, а сказать нечего.

Но так как он продолжал совать мне под нос свою писульку, я

наконец обозлился и вытолкал его за дверь, вместе со слонами.

Но что-то продолжало меня грызть. Почему же я не подписал?

Дело-то плевое, не какая-нибудь политика, епископ мне и слова

не скажет... Полночи заснуть не мог, все искал причину и в конце

концов, по-моему, нашел.

Фарг кинул на иезуита хитрый взгляд, словно говоря: "Видите,

почтенный, не такой уж я болван, как думают".

- Если согласиться с его болтовней, получается, что ты вовсе

плюешь на тех, за кого отдал жизнь наш Спаситель. И

подписываешься не столько в защиту слонов, сколько против

людей. Не знаю, откуда что взялось, но мне вдруг почудилось,

будто я какой-то изменник, ренегат. Шут его побери, на такое

меня не возьмешь. Должна же быть у человека гордость. Не

знаю, понимаете вы или нет...

Иезуит прекрасно его понимал.

- Я вспомнил о моих товарищах по эскадрилье, они ведь отдали

жизнь за что-то стоящее, а он просто дурачит нас своими

слонами. Будто кроме них и нет ничего на свете. А потом, я не

люблю людей отчаявшихся.

Лицо Фарга налилось кровью, он снова треснул кулаком по

столу.