Филиал (Записки ведущего)

Мама говорит, что когда-то я просыпался с улыбкой на лице.

Было это, надо полагать, году в сорок третьем. Представляете

себе: кругом война, бомбардировщики, эвакуация, а я лежу и

улыбаюсь…

Сейчас все по-другому. Вот уже лет двадцать я просыпаюсь с

отвратительной гримасой на запущенной физиономии.

Напротив моего окна светящаяся вывеска — «Колониальный

банк». Неоновые буквы вздрагивают и расплываются. Светает.

Хозяйка ланчонета миссис Боно с грохотом поднимает железную

решетку.

Из мрака выплывает наш арабский пуфик, детские качели,

шаткое трюмо… Бонжур, мадемуазель Трюмо! Привет, сеньор

Качелли! Здравствуйте, геноссе Пуфф!

Мне пора. Я — радиожурналист. Точнее — анкермен, ведущий.

Мы вещаем на Россию. Радиостанция «Третья волна».

Программа «События и люди». Наша контора расположена в

центре Манхэттена.

В России ускорение и перестройка. Там печатают Набокова и

Ходасевича. Там открывают частные кафе. Там выступает рок

группа «Динозавры». Однако нас продолжают глушить. В том

числе и мой не очень звонкий баритон. Говорят, на это

расходуются большие деньги.

У меня есть идея — глушить нас с помощью все тех же

«Динозавров». Как говорится, волки сыты и овцы целы.

Я спешу. Солдатский завтрак: чашка кофе, «Голуаз» без

фильтра. Плюс заголовки утренних газет:

«Еще один заложник… Обстреляли базу террористов… Тим

О'Коннор добивается переизбрания в Сенат…»

— Не пишите, что Москва исступленно бряцает оружием. Что

кремлевские геронтократы держат склеротический палец…

Я перебил его:

— На спусковом крючке войны?

— Откуда вы знаете?

— Я десять лет писал это в советских газетах.

— О кремлевских геронтократах?

— Нет, о ястребах из Пентагона.

Иногда меня посещают такие фантазии. Закончилась война.

Америка капитулировала. Русские пришли в Нью-Йорк. Открыли

здесь свою комендатуру.

Пришлось им наконец решать, что делать с эмигрантами. С

учеными, писателями, журналистами, которые занимались

антисоветской деятельностью.

Вызвал нас комендант и говорит:

— Вы, наверное, ожидаете смертной казни? И вы ее

действительно заслуживаете. Лично я собственными руками

шлепнул бы вас у первого забора. Но это слишком дорогое

удовольствие. Не могу я себе этого позволить! Кого я посажу на

ваше место? Где я возьму других таких отчаянных прохвостов?

Воспитывать их заново — мы не располагаем такими

средствами. Это потребует слишком много времени и денег…

Поэтому слушайте! Смирно, мать вашу за ногу! Ты, Куроедов,

был советским философом. Затем стал антисоветским

философом. Теперь опять будешь советским философом.

Понял?

— Слушаюсь! — отвечает Куроедов.

— Ты, Левин, был советским писателем. Затем стал

антисоветским писателем. Теперь опять будешь советским

писателем. Ясно?

— Слушаюсь! — отвечает Левин.

— Ты, Далматов, был советским журналистом. Затем стал

антисоветским журналистом. Теперь опять будешь советским

журналистом. Не возражаешь?

— Слушаюсь! — отвечает Далматов.

— А сейчас, — говорит, — вон отсюда! И помните, что завтра на

работу!

русского и местного происхождения. Есть интеллигентный негр

Руди, специалист по творчеству Ахматовой.

Попадаются на радио довольно замечательные личности. Есть

внучатый племянник Керенского с неожиданной фамилией

Бухман. Есть отдаленный потомок государя императора —

Владимир Константинович Татищев.

Как-то у нас была пьянка в честь дочери Сталина. Сидел я как

раз между Татищевым и Бухманом. Строго напротив

Аллилуевой.

Справа, думаю, родственник Керенского. Слева — потомок

императора. Напротив — дочка Сталина. А между ними — я.

Представитель народа. Того самого, который они не поделили.

Мой редактор по образованию — театровед. Работал на

московском телевидении. Был тарифицирован в качестве

режиссера. Поставил знаменитый многосерийный телефильм

«Будущее начинается сегодня». Стал задумываться об

экранизации Гоголя. Поссорился с начальством. Эмигрировал.

Обосновался в Нью-Йорке. Поступил на радио.

Тарасевич быстро выучил английский. Стал домовладельцем.

Увлекся выращиванием грибов. Я не оговорился, именно грибов.

Подробностей не знаю.

Первые годы все думал о театре. Пытался организовать труппу

из бывших советских актеров. И даже поставил один спектакль.

Что-то вроде композиции по «Миргороду».

Премьера состоялась на Бродвее. Я был в командировке, пойти

не смог. Потом спросил у одного знакомого:

— Ты был? Ну как?

— Да ничего.

— Народу было много?

— Сначала не очень. Пришел я — стало значительно больше.

Тарасевич был довольно опытным редактором и неглупым

человеком. Вспоминаю, как я начинал писать для радио.

Рецензировал новые книги. Назойливо демонстрировал свою

эрудицию.

Я употреблял такие слова, как «философема», «экстраполяция»,

«релевантный». Наконец редактор вызвал меня и говорит:

— Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их

понимают только аспиранты МГУ.

обязательно.

Должен признаться, что меня это слегка травмирует. Я

спрашиваю:

— Ты читала мой рассказ «Судьба»?

— Конечно, ведь я же набирала его для альманаха «Перепутье».

Тогда я задаю еще один вопрос:

— А что ты сейчас набираешь?

— Булгакова для «Ардиса».

— Почему же ты не смеешься?

Моя жена удивленно приподнимает брови:

— Потому что я набираю совершенно автоматически.

Навстречу мне спешит экономический обозреватель Чобур.

Девятый год он курит мои сигареты. Девятый год я слышу от него

при встрече братское: «Закурим!»

Когда я достаю мои неизменные «Голуаз» и зажигалку, Чобур

уточняет: «Спички есть».

Иногда я часа на два опаздываю. Завидев меня, Чобур с

облегчением восклицает:

— Целый день не курил! Привык к одному сорту. Втянулся,

понимаешь… Закурим!

Я спросил Чобура:

— Как дела?

— Потрясающие новости, старик! Мне дали наконец

четырнадцатый грэйд в тарифной сетке. Это лишние две тысячи

в год! Это новая жизнь, старик! Принципиально новая жизнь!..

Закурим по такому случаю.

Напротив кабинета редактора сидит машинистка Полина. Когда

то она работала в нашей франкфуртской секции. Познакомилась

с немецким актером. Вышла замуж. Переехала с мужем в Нью

Йорк. И вот этот Клаус сидит без работы.

Я говорю Полине:

— Надо бы ему поехать в Голливуд. Он может играть эсэсовцев.

— Разве Клаус похож на эсэсовца?

— Я его так и не видел. На кого он похож?

— На еврея.

— Он может играть евреев.

— Разве это не одно и то же?

— Нет. Разница примерно такая же, как между штатным

сотрудником и внештатным.

— По-моему, ты чересчур умничаешь.

— Стараюсь.

— И все-таки, как насчет идеалов? Ты же служишь на

политической радиостанции. Идеалы бы тебе не помешали.

— Это необходимо?

— Для штатных работников — необходимо. Для внештатных —

желательно.

— Ну, хорошо, — говорю, — тогда слушай. Я думаю, через

пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим — это

уже другой вопрос. Но мир будет единым. С общим хозяйством.

Без всяких политических границ. Все империи рухнут, образовав

единую экономическую систему…

— Знаешь что, — сказал редактор, — лучше уж держи такие

идеалы при себе. Какие-то они чересчур прогрессивные.

Год назад Тарасевич заговорил со мной о штатной работе:

— Ты знаешь, что Клейнер в больнице? Состояние критическое.

(Клейнер был одним из штатных сотрудников.)

Я спросил:

— Думаешь, надежда есть?

— Сто шансов против одного. А значит, освобождается вакансия.

— Я спрашиваю — надежда есть, что он будет жить?

— А-а… Это вряд ли. Жаль, хороший человек был. И не в

пример тебе — убежденный борец с коммунизмом.

Пришлось мне объяснить редактору:

— Понимаешь, штатная работа не для меня. Чиновником я

становиться не желаю. Дисциплине подчиняться не способен.

Подработать — это с удовольствием. Но главное мое занятие —

литература.

— Сочувствую, — заметил Тарасевич искренне, без всякого

желания обидеть.

Тарасевича два раза отвлекали. Затем он бегал в студию. Затем

беседовал по телефону женским голосом: «Кого вам надо?..

Нету Тарасевича. Сама его весь день разыскиваю…» Затем

около багажного конвейера. На стоянке такси меня порадовало

обилие ковбойских шляп.

Сел в машину. Долго ехал по шоссе, все любовался кипарисами.

Таксист был одет в жокейскую шапочку с надписью «Янкис»,

клетчатую рубашку и джинсы. В зубах у него дымилась сигара.

Наконец я спросил:

— Далеко еще?

(Такую фразу я способен выговорить без акцента.)

Таксист поглядел на меня в зеркало и спрашивает:

— Земляк, ты в Устьвымлаге попкой не служил? Году в

шестидесятом?

— Служил. Не попкой, а контролером штрафного изолятора.

— Второй лагпункт, двенадцать километров от Иоссера?

— Допустим.

— Потрясающе! А я там свой червонец оттянул. Какая встреча,

гражданин начальник!

Таксист, как выяснилось, отбыл срок за развращение

несовершеннолетней. Потом женился на еврейке, эмигрировал.

Купил медальон на такси.

— Жизнью своей, — говорит, — я в общем-то доволен. Работаю,

женат, имею дочь.

Я зачем-то спросил:

— Несовершеннолетнюю?

— Мишелочка в четвертом классе… У меня такси, жена —

бухгалтер. Зарабатываем больше тысячи в неделю. Через день

по ресторанам ходим. Что хотим заказываем: сациви, бастурму,

шашлык на ребрышках…

— Не похоже, — говорю, — вы тощий.

Таксист снова поглядел на меня:

— Так ведь я кушаю. Но и меня кушают…

Я подумал: вот тебе и Дальний Запад! Всюду наши люди.

К одиннадцати часам я более или менее разобрался в ситуации.

Симпозиум «Новая Россия» организован Калифорнийским

институтом гражданских прав. Во главе проекта стоит известный

общественный деятель, мистер Хиггинс. Ему удалось получить

на это дело многотысячную субсидию. Приглашено не менее

девяноста участников из Америки, Европы, Канады. Даже из

Мурашко. Уникальный был специалист по части выпивки. Поэт,

художник…

— Рановато, — говорю.

Панаев усмехнулся:

— Ну и молодежь пошла.

Затем добавил:

— У меня есть граммов двести водки. Не здесь, а в Париже. За

телевизор спрятана. Поверьте, я физически чувствую, как она

там нагревается.

Панаев был классиком советской литературы. В сорок шестом

году он написал роман «Победа». В романе не упоминалось

имени Сталина. Генералиссимус так удивился, что наградил

Панаева орденом.

Впоследствии Панаев говорил:

— Кровожадный Сталин наградил меня орденом. Миролюбивый

Хрущев выгнал из партии. Добродушный Брежнев чуть не

посадил в тюрьму.

Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра.

Шел неофициальный митинг. Среди его участников был

орденоносец Панаев. Он вышел к микрофону, начал говорить.

Раздался выкрик из толпы:

— Здесь были расстреляны не только евреи.

— Да, — ответил Панаев, — верно. Но лишь евреи были

расстреляны только за это. За то, что они евреи.

Мистер Хиггинс рассказал нам о задачах симпозиума.

Вступительную часть завершил словами:

— Мировая история едина!

— Факт! — отозвался из своего угла загадочный религиозный

деятель Лемкус.

Мистер Хиггинс слегка насторожился и добавил:

— Убежден, что Россия скоро встанет на путь демократизации и

гуманизма!

— Факт! — все так же энергично реагировал Лемкус.

Мистер Хиггинс удивленно поднял брови и сказал:

— Будущая Россия видится мне процветающим свободным

государством!

ограничены. А значит, ограничено число наших дорогих гостей.

За каждый номер в отеле мы платим больше ста долларов.

— Идея! — закричал чешский диссидент Матейка. — Слушайте.

Я перебираюсь к соседу. В освободившемся номере поселяется

Ковригин.

Все зашумели:

— Правильно! Правильно! Матейка перебирается к Далматову.

Рувимчик занимает комнату Матейки.

Матейка сказал:

— Я готов принести эту жертву. Я согласен переехать к

Далматову…

О том, чтобы заручиться моим согласием, не было и речи.

Мистер Хиггинс сказал:

— Решено. Я немедленно позвоню Рувиму Ковригину. Кстати, где

он сейчас? В Чикаго? В Нью-Йорке? Или, может быть, на вилле

Ростроповича?

— Я здесь, — сказал Рувим Ковригин, нехотя поднимаясь.

Все опять зашумели:

— Ковригин! Ковригин!

— Я тут проездом, — сказал Ковригин, — живу у одного

знакомого. Гостиница мне ни к чему.

Матейка воскликнул:

— Ура! Мне не придется жить с Далматовым!

Я тоже вздохнул с облегчением.

Ковригин неожиданно возвысил голос:

— Плевать я хотел на ваш симпозиум. Все собравшиеся здесь —

банкроты. Западное общество морально разложилось.

Эмиграция — тем более. Значительные события могут произойти

только в России!

Хигтинс миролюбиво заметил:

— Да ведь это же и есть тема нашего симпозиума.

Вечером нам показывали достопримечательности. Сам я ко

всему этому равнодушен. Особенно к музеям. Меня всегда

угнетало противоестественное скопление редкостей. Глупо

держать в помещении больше одной картины Рембрандта…

Сначала нам показывали каньон, что-то вроде ущелья.

Обязанностей никаких.

Можно курить, роняя пепел на одеяло. Можно не запираться в

уборной. Можно ходить по ковру босиком.

Рестораны и бары открыты. Деньги есть. За каждым поворотом

тебя ожидает приятная встреча.

Можно послушать новости. Можно спуститься в бар. Можно

узнать телефон старой приятельницы Регины Кошиц,

обосновавшейся в Лос-Анджелесе.

Что вместо этого проделывает русский литератор? Естественно,

звонит домой, в Нью-Йорк. И сразу же на его плечи

обрушиваются всяческие заботы. У матери бронхит. Ребенок

кашляет. Компьютерная наборная машина требует ремонта. А я,

значит, участвую в симпозиуме «Новая Россия»… До чего

несерьезно складывается жизнь!

Я лег и задумался — что происходит?! Какие-то нелепые,

сомнительные обстоятельства. Бессмысленно просторный

номер. За окном через все небо тянется реклама авиакомпании

«Перл». У изголовья моей постели Библия на чужом языке. В

кармане пиджака — блокнот с единственной малопонятной

записью: «Юмор — инверсия разума». Что это значит?

Что все это значит? Кто я и откуда? Ради чего здесь нахожусь?

Мне сорок пять лет. Все нормальные люди давно застрелились

или хотя бы спились. А я даже курить и то чуть не бросил.

Хорошо, один поэт сказал мне:

— Если утром не закурить, тогда и просыпаться глупо…

Зазвонил телефон. Я поднял трубку.

— Вы заказывали четыре порции бренди?

— Да, — солгал я почти без колебаний.

— Несу…

Вот и хорошо, думаю. Вот и замечательно. В любой ситуации

необходима какая-то доля абсурда.

Симпозиум открылся ровно в девять. Причем одновременно в

трех местах. В Дановер-Холле заседала общественно

политическая секция. В библиотеке церкви Сент-Джонс

обсуждалась религиозная проблематика. В галерее Мориса

Лурье шел разговор на культурные темы.

Более того, в моей фонотеке есть даже звук поцелуя. Это

исторический, вернее — доисторический поцелуй. Поскольку

целуются — кто бы вы думали? — Максимов и Синявский.

Запись была осуществлена в тысяча девятьсот семьдесят

шестом году. За некоторое время до исторического разрыва

почвенников с либералами.

На симпозиуме оба течения были представлены равным

количеством единомышленников. В первый же день они

категорически размежевались.

Причем даже внешне они были совершенно разные. Почвенники

щеголяли в двубортных костюмах, синтетических галстуках и

ботинках на литой резине. Либералы были преимущественно в

джинсах, свитерах и замшевых куртках.

Почвенники добросовестно сидели в аудитории. Либералы в

основном бродили по коридорам.

Почвенники испытывали взаимное отвращение, но действовали

сообща. Либералы были связаны взаимным расположением, но

гуляли поодиночке.

Почвенники ждали Синявского, чтобы дезавуировать его в глазах

американцев. Либералы поджидали Максимова и, в общем, с

такой же целью.

Почвенники употребляли выражения с былинным оттенком.

Такие, допустим, как «паче чаяния» или «ничтоже сумняшеся». И

еще: «с энергией, достойной лучшего применения». А также:

«Солженицын вас за это не похвалит». Либералы же

использовали современные формулировки типа: «За такие вещи

бьют по физиономии!» Или: «Поцелуйтесь с Риббентропом!» А

также: «Сахаров вам этого не простит».

Почвенники запасали спиртное на вечер. Причем держали его не

в холодильниках, а между оконными рамами. Среди либералов

было много выпивших уже на первом заседании.

Почвенники не владели английским и заявляли об этом с

гордостью. Либералы тоже не владели английским и стыдились

этого.

Вместе с тем между почвенниками и либералами было немало

общего. В Союзе их называли махровыми шовинистами и

безродными космополитами. И они прекрасно ладили между

— Вы проявили истинное человеколюбие! Как вы достигли

такого нравственного совершенства?! Кто вы? Православные,

иудаисты, мусульмане, католики?

— А мы неверующие, — сказали Литвинский и Шагин.

— Как же вы здесь оказались?

— Да, в общем-то, случайно. Просто так, гуляли и зашли…

За обедом вспыхнула ссора. Редактор ежемесячного журнала

«Комплимент» Большаков оскорбил сиониста Гурфинкеля. Спор,

естественно, зашел о новой России. Точнее говоря, об ускорении

и перестройке.

Большаков говорил:

— Россия на перепутье.

Гурфинкель перебил его:

— Одно из двух — если там перестройка, значит, нет ускорения.

А если там ускорение, значит, нет перестройки.

Тогда Большаков закричал:

— Не трожь Россию, инородец!

Все зашумели. В наступившей после этого тишине Гурфинкель

спросил:

— Знаете ли вы, мистер Большаков, как погиб Терпандер?

— Какой еще Терпандер?

— Греческий певец Терпандер, который жил в шестом столетии

до нашей эры.

— Ну и как же он погиб? — вдруг заинтересовался Большаков.

Гурфинкель помедлил и начал:

— Вот слушайте. У Терпандера была четырехструнная лира. И

он, видите ли, решил ее усовершенствовать. Добавить к ней еще

одну струну. И повысить, таким образом, диапазон своей лиры

на целую квинту. Вы знаете, что такое квинта?

— Дальше! — с раздражением крикнул Большаков.

— И вот он натянул эту пятую струну. И отправился выступать

перед начальством. И заиграл на этой лире с повышенным,

заметьте, диапазоном. И затянул какую-то дионисийскую песню.

А рядом оказался некультурный воин Медонт. И подобрал этот

воин с земли недозрелую фигу. И кинул ее в певца Терпандера.

И угодил ему прямо в рот. И через минуту греческий певец

Терпандер скончался от удушья. Подчеркиваю — в невероятных

— Рискни.

На меня замахали руками:

— Не реагируйте! Не обижайте Ковригина! Сидите тихо! А еще

лучше — выйдите из зала…

Один Панаев заступился:

— Рувим должен принести извинения. Только пусть извинится

как следует. А то я знаю Руню. Руня извиняется следующим

образом: «Прости, мой дорогой, но все же ты — говно!»

Потом состоялась дискуссия. Каждому участнику было

предоставлено семь минут. Наступила очередь Ковригина. Свою

речь он посвятил творчеству Эдуарда Лимонова. Семь минут

Ковригин обвинял Лимонова в хулиганстве, порнографии и

забвении русских гуманистических традиций. Наконец ему

сказали:

— Время истекло.

— Я еще не закончил.

Тут вмешался аморальный Лимонов:

— В постели можете долго не кончать, Рувим Исаевич. А тут

извольте следовать регламенту.

Все закричали:

— Не обижайте Ковригина! Он такой ранимый!

— Время истекло, — повторил модератор.

Ковригин не уходил.

Тогда Лимонов обратился к модератору:

— Мне тоже полагается время?

— Естественно. Семь минут.

— Могу я предоставить это время Рувиму Ковригину?

— Это ваше право.

И Ковригин еще семь минут проклинал Лимонова. Причем

теперь уже за его счет.

К шести я был в гостинице. Переоделся. Выпил чаю, который

заказал по телефону.

Перспективы были неопределенные. Панаев звал к своим

однополчанам в Глемп. Официально всех нас пригласили к

заместительнице мэра. Были даже разговоры о поездке в

Голливуд.

Можно было отправиться в ресторан с тем же Лимоновым. А

Я только не знаю, как они взаимосвязаны — происшествие и

беспокойство. То ли беспокойство — симптом происшествия? То

ли само происшествие есть результат беспокойства?..

В общем, я ждал, что произойдет какая-то неожиданность.

Недаром я испытывал чувство страха. Недаром у меня было

ощущение тревоги. Не случайно я остался в гостинице. Явно

чего-то ждал. И вот дождался…

На пороге стояла моя жена. Вернее, бывшая жена. И даже не

жена, а — как бы лучше выразиться — первая любовь.

Короче, я увидел Таську в невообразимом желтом одеянии.

Но это — длинная история…

* * *

В августе шестидесятого года я поступил на филфак. У меня не

было тогда влечения к литературе. Однако точные науки

представлялись мне еще более чуждыми. Среди «неточных», я

уверен, первое место занимает филология. Так что я

превратился в гуманитария. Тем более, что мне как спортсмену

полагались определенные льготы.

В университете я быстро ощутил себя чужим. Студенты без

конца распространялись о вещах, не интересовавших меня.

Любой из них мог разгорячиться безо всякого повода. Помню, как

Лева Баранов, вялый юноша из Тихвина, ударил ногой аспиранта

Рыленко, осмелившегося заявить, что Достоевский сродни

экспрессионизму.

К преподавателям я относился с любопытством, но без должного

уважения. Вряд ли кто-то из них меня запомнил. Хотя однажды

латинист Бобович спросил перед началом занятий:

— А где Далматов?

— На соревнованиях, — ответил мой друг Эля Баскин. (За час

до этого мы с ним расстались возле пивного бара.)

— Какой же вид спорта предпочел этот довольно бездарный

молодой человек?

— Далматов — известный боксер.

заработал таинственный хронометр.

Так началась моя погибель.

Ресторан «Дельфин» чуть заметно покачивался у гранитной

стены. Видны были клетчатые занавески на окнах.

Мы свернули к набережной. Прошли дощатым трапом над

колеблющейся водой. Гулко ступая, приблизились к дверям.

Швейцар с унылым видом распахнул их. Появление таких, как

мы, не сулило ему заметных барышей.

Зал был просторный. Линолеум слегка уходил из-под ног. В углу

темнела эстрада. Там в беспорядке стояли пюпитры,

украшенные лирами из жести.

Рояль был повернут к стене. Контрабас лежал на боку. Он был

похож на гигантскую, выдернутую с корнем редьку.

Мы заказали пиво с бутербродами. Вели привычный разговор:

Хемингуэй, Гиллеспи, Фрейд, Антониони, Сталин…

К этому времени я уже был похож на молодого филолога. То

есть научился критиковать Достоевского, восхищаясь при этом

Шарковым и Cольцем. Что выражало особую степень моей

интеллектуальной придирчивости. (Кстати, Шарков год назад

выпустил детскую повесть о тараканах. Гольц, если не

ошибаюсь, сочиняет цирковые репризы.)

В известной мере я претендовал на роль талантливого

самородка. Моим воображаемым прототипом был грубоватый

силач, который руководствуется интуицией. Кроме того, все

знали о моих успехах на ринге. Это существенно дополняло мой

образ.

Я ждал, когда Тася обратит на меня внимание. И дождался.

Я носил тогда кеды и гимнастические брюки со штрипками. На

бесформенном пиджаке выделялись карманы. Год спустя я уже

выглядел по-другому. А сейчас в мой адрес посыпались колкости

и насмешки. Тася спросила:

— Кто шьет вам брюки — Малкин или Леонтович?

(Она назвала имена прогрессивных ленинградских закройщиков.

С Леонтовичем я впоследствии познакомился. Это был

неопрятный еврей в галифе.)

грохоте я буду чувствовать себя получше.

Мы подошли к столику, за которым оставались наши друзья.

Зажглись светильники в форме морских раковин. Снова заиграл

оркестр. Перед каждым соло трубач вытирал ладони о джемпер.

Теперь все было по-другому. Мы с девушкой как будто

отделились. Стали похожи на заговорщиков. Мы были теперь как

два земляка среди иностранцев. Наши друзья почему-то

беседовали вполголоса.

Затем мы расплатились и ушли. Звуки трубы преследовали нас

до самого моста. Я держал Тасю под руку. До сих пор

вспоминается ощущение гладкой импортной ткани.

Из-за угла, качнувшись, выехал трамвай. Все побежали к

остановке.

— Быстрее! — закричал Женя Рябов. Но девушка помахала

всем рукой. И мы почему-то направились в зоопарк.

— Запомните, — сказала Тася, — это большая честь для

мужчины, когда его называют грубым животным.

В зоопарке было сыро, чувствовалась осень. Мы взяли билеты и

подошли к указателю. Рядом торговали пирожками и

мороженым. Трава была усеяна конфетными обертками. Из

глубины парка доносились звуки карусели.

Мы шли вдоль клеток. Долго разглядывали волков, таких

невзрачных и маленьких. Любовались куницей, размеренно

бегавшей вдоль тонких железных прутьев. Окликнули ламу, так

жеманно приседавшую на ходу. Кормили медведей, беззвучно

ступавших на известковые плиты.

Верблюд был похож на моего школьного учителя химии. Цесарки

разноцветным оперением напоминали деревенских старух.

Уссурийский тигр был приукрашенной копией Сталина.

Орангутанг выглядел стареющим актером, за плечами у которого

бурная жизнь.

В этом и есть гениальность Уолта Диснея. Он первым заметил

сходство между людьми и животными.

— Павлин! — воскликнула Тася.

Загадочная птица медленно и осторожно ступала тонкими

подошли к остановке и сели в трамвай. Быстрая музыка

догоняла его на поворотах.

Затем мы снова шли по набережной. В сгущавшихся сумерках

река была почти невидима. Но близость ее ощущалась.

Неоновые огни делали лица прохожих строгими, чистыми и

таинственными.

Я проводил Тасю до ворот. Хотел попрощаться. Вдруг оказалось,

что я иду с ней рядом по двору.

В подъезде было тихо и сыро. Сбоку мерцали фанерные ящики

для писем. За шахтой лифта стояла детская коляска на высоких

рессорах. Блестела изразцовая печь.

За мутными стеклами видна была гранитная набережная. На

другом берегу возвышался силуэт подъемного крана. Он был

похож на жирафа из зоопарка.

— Обратите внимание… — начал я.

Но вышло так, что мы поцеловались. Где-то наверху сразу

хлопнула дверь, послышались шаги.

— Милый, — сказала Тася.

А потом, явно кого-то изображая:

— Ты выбрал плохой отель.

Затем она повернулась и ушла.

Я надеялся, что она вернется. Посмотрел вверх. Я видел угол

черной юбки и край голубого белья. Я сказал «Тася», но голубой

лоскут исчез, дверь захлопнулась.

На улице стало пасмурно. Из-за поворота налетал холодный

ветер. В глубине двора кто-то чинил мотоцикл. На куске фанеры

блестели хромированные детали. Из чьей-то распахнутой

форточки доносились слова:

Подари мне лунный камень,

Талисман моей любви…

Дома я час просидел на кровати. Все думал о том, что

случилось. Как легко удалось этой девушке расстроить меня.

Стоило ей уйти не простившись, и все. И вот я уже чуть не

плачу.

Хотя, казалось бы, чего я ждал? Объяснения в любви на исходе

Кстати, ты знаком с этой бабой? Ей, говорят, лет двести.

— Рашель, извини, на два года моложе тебя.

— Ну, значит, сто. Какая разница?.. Мне Лева говорит — рожай.

Его жене недавно вырезали почку. Деньги кончились. Контракт

со мной не продлевают. Ванька обещал работу. Ты моя

последняя надежда.

— В смысле?

— Я должна переодеться. Дай мне свой халат или пижаму.

— У меня нет халата и пижамы. Я, как ты, вероятно, помнишь,

сплю голый.

— Какая мерзость! — слышу. — Ладно, завернусь в простыню. А

ты пока купил бы мне зубную щетку. У тебя есть деньги?

— На зубную щетку хватит…

В холле я увидел знаменитого прозаика Самсонова. Они с женой

Рашелью направлялись в бар. Могу добавить — с беззаботным

видом.

А теперь вообразите ситуацию. Я — анкермен, ведущий.

Прилетел в командировку. Остановился в приличной гостинице.

Скучаю по жене и детям. И вдруг, буквально за одну минуту —

такое нагромождение абсурда. На моем диване, завернувшись в

простыню, сидит беременная женщина. Причем беременная

черт знает от кого. Сидит и обожает Ваньку. А он направляется в

бар с красивой женой. А я несу в кулаке зубную щетку для этой

фантастической женщины. И конца беспокойству не видно.

Захожу в свой номер. Тася спрашивает:

— Ну что?

Протягиваю ей зубную щетку.

— Так я и знала. Ты купил, что подешевле.

— Я купил то, что было. Неужели даже зубные щетки бывают

плохие или хорошие?

— Еще бы. Я предпочитаю датские.

— Не ехать же, — говорю, — специально в Копенгаген.

Тася машет рукой:

— Ладно. Я тут кое-что заказала. Кстати, у тебя есть деньги?

— Смотря на что. Может, ты заказала ведро черной икры?

(Я знал, что говорю.)

— Почему — ведро? Две порции. Ну, и шампанское. Ты любишь

Я подумал — а сегодня? Чем ты занята сегодня?

И снова я целый вечер думал о Тасе. Я утешал себя мыслью:

«Должна же она готовиться к зачетам. И потом — не могут люди

видеться ежедневно…» При этом я был совершенно уверен, что

видеться люди должны ежедневно, а к зачетам готовиться не

обязательно.

Наутро я первым делом распахнул окно. Небо было ясное и

голубое.

Я натянул брюки и теннисную рубашку. Кинул в чемоданчик

темные очки, полотенце и сборник рассказов Бабеля. Потом

заменил Бабеля Честертоном и отправился на вокзал.

Тася уже стояла возле газетного киоска. Ее сарафан казался

пестрым даже на фоне журнальных обложек.

Мы купили билеты в автоматической кассе. Зашли в

пригородную электричку. Сели у окна.

Было жарко, и я пошел за мороженым. А когда вернулся, Тася

сказала:

— Еще четыре минуты.

Мы помолчали. Вообще гораздо легче молчать, когда поезд

тронется. Тем более, что разговаривать и одновременно есть —

довольно сложная наука. Владеют ею, я заметил, только

престарелые кавказцы.

Тася поправляла волосы. Видно, думала, что я слежу за ней. А

впрочем, так оно и было.

Жара становилась невыносимой. Я дернул металлические

зажимы и растворил окно. Тасины волосы разлетелись,

пушистые и легкие.

Напротив расположился мужчина с гончим псом. Он успокаивал

собаку, что-то говорил ей.

За моей спиной шептались девушки. Одна из них громко

спрашивала: «Да, Лида?» И они начинали смеяться.

Под окнами вагона бродили сизые голуби.

Народу становилось все больше. Я не хотел уступать своего

места. Но затем вошел лейтенант с ребенком, и я поднялся.

Хорошо было идти твердой грунтовой дорогой, пересеченной

корнями сосен.

Мы перешли шоссе, оставляя следы на горячем асфальте.

Дальше начинался сероватый песок.

Окружающий пейзаж напоминал довоенный любительский

фотоснимок. Все было обесцвечено морем, солнцем и песком.

Даже конфетные бумажки потускнели от солнечных лучей.

Перешагивая через распростертые тела, мы направились к воде.

Песок здесь был холодный и твердый.

Мне захотелось уйти подальше от людей. Не сомневаюсь, что

мое желание уединиться Тася восприняла как любовный призыв.

Как хороший партнер на ринге, девушка ответила мне целой

серией испытующих взглядов. В голосе ее зазвучали строгие

девичьи нотки. И наконец она решила заранее переодеться в

специальной кабине. Наподобие ширм, эти раздевалки стояли в

десяти метрах от воды.

Под фанерными стенками, не достигавшими земли, видны были

щиколотки женщин. Я безошибочно узнал в этой сутолоке

Тасины желтоватые пятки. Она переступала через нечто легкое и

розовое.

Я чувствовал себя неловко, разгуливая в темных брюках среди

полуголых людей. Затем подошел к воде, стал изучать далекие

очертания Кронштадта. Песок опять стал твердым и холодным.

Тася подошла ко мне сзади. Она была в модном купальнике и

резиновых туфлях. В ней чувствовалась завершенность хорошо

отрегулированного механизма.

Поймав мой взгляд, Тася смущенно отвернулась. Она зашагала

вдоль берега, а я двинулся следом.

Я любовался Тасей. Догадывался, что она не случайно идет

впереди. То есть предоставляет мне возможность разглядывать

себя.

У нее были сильные, обозначавшиеся при ходьбе икры. Талию

стягивал плотный купальник. Между лопатками пролегал крутой

желобок.

Я еще подумал — вот иду за ней как телохранитель.

Я заметил, что на Тасю обращают внимание. Это импонировало

было, о чем я с радостью и возвестил.

И снова наступила тишина. Я молчал, потому что родился в

бедном семействе. А значит, я буду небрежным и сдержанным. И

прежде чем действовать, буду узнавать — во сколько мне это

обойдется?

Тася вынула из сумочки маленький приемник без чехла.

Раздались звуки джаза, и мы почувствовали себя естественнее.

Как будто невидимая рука деликатно убавила свет.

Я встал и направился к морю. Думаю, Тася восприняла это как

желание охладить свой пыл. Что, в общем-то, соответствовало

действительности.

Сделав несколько шагов по усеянному камнями дну, я окунулся.

Вскоре мне удалось достичь первого буйка. Алый раскаленный

бок его покачивался над водой.

Я перешел на мерный брасс и вдруг ощутил, что задеваю

коленями дно.

Я встал. Легкие волны катились по отмели. Ударяли меня ниже

пояса. Признаться, я готов был дисквалифицировать весь

Финский залив.

Можно лишь догадываться, как смешно я выглядел, покоряя эту

грозную стихию. Стихию, расстилавшуюся на уровне моих

довольно тощих бедер.

Я оглянулся. Было неясно, щурится Тася или смеется.

Я пошел вперед. Наконец уровень воды достиг подбородка.

Песчаное дно круто устремилось вниз. Я поплыл, ориентируясь

на четкие силуэты Кронштадта. С криком проносились чайки. На

воде мелькали их дрожащие колеблющиеся тени.

Я заплывал все дальше, с радостью преодолевая усталость. На

душе было спокойно и весело. Очертания рыболовных судов на

горизонте казались плоскими. Приятно было разглядывать их с

огромным вниманием.

Я заплыл далеко. Неожиданно ощутил под собой бесконечную

толщу воды. Перевернулся на спину, выбрав ориентиром легкую

розоватую тучку.

На берег я вышел с приятным чувством усталости и равнодушия.

Тася помахала мне рукой. Ее купальник потемнел от воды.

Тася насмешливо перебила:

— Я знаю, вы это у Моэма прочли.

Я не обиделся. Было ясно — девушке импонирует нечто грубое

во мне. Проблески интеллекта вызывают ее раздражение.

Возможно, Тася претендовала на роль духовной опекунши. То

есть ждала от меня полного идиотизма. А я невольно разрушал

ее планы.

Затем мы снова направились в тамбур. Я видел, что с Тасей

пытаются заговаривать двое гражданских летчиков. Меня это

совершенно не обеспокоило. Я смотрел в окно.

Мы подъезжали к Ленинграду. Пейзаж за окном становился все

более унылым. Потемневшие от дождей сараи, кривые заборы и

выцветшая листва. Щегольские коттеджи, сосны, яхты — все это

осталось позади. И только песок в сандалиях напоминал о море.

Мы вышли на платформу. Обогнали двух гражданских летчиков с

фуражками в руках. Летчики явно ждали Тасю, которая

равнодушно проследовала мимо.

Мы пересекли зал с огромными часами. Вышли на залитую

солнцем улицу. Тася казалась обеспокоенной. Может быть, она

чувствовала себя жертвой. Жертвой, чересчур опередившей

своих преследователей.

Она спросила:

— Каковы дальнейшие планы?

— Вечером, — отвечаю, — я должен быть на Зимнем стадионе.

Готовим к спартакиаде одного тяжеловеса из «Буревестника».

Тася сказала:

— Как я уважаю в людях развитое чувство долга!

Произнесено это было с досадой. Я же любовался собственным

хладнокровием.

На стоянке такси было человек пятнадцать. Машины подходили

ежесекундно. Наконец мы оказались первыми.

— Всего доброго, — говорю.

— Будьте здоровы. Желаю вам сегодня получить нокаут.

— Должен вас разочаровать. С ассистентами это бывает крайне

ребенка.) И вдруг такое дело. Да не желаю я тебя хотеть.

Вернее, не хочу желать. Вспомни, что ты мою жизнь

исковеркала.

— Чем ты рискуешь? Все равно я тебя прогоню.

— Тем более.

— А ты бы чего хотел?

— Ничего. Абсолютно ничего. Абсолютно…

— И еще, зачем ты сказал, что я беременна?

— Это ты сказала, что беременна.

— Разве заметно?

— Пусть даже незаметно. Но сам факт… И вообще… Я не

понимаю, о чем разговор? Что происходит?

— Может, ты стал импотентом?

— Не беспокойся, — говорю, — у меня трое детей.

(Я вынужден был повторить эту цифру.)

— Подумаешь, дети. Одно другому не мешает. Кстати, мне

рассказывали сплетню о твоей жене.

— Послушай, на сегодня хватит. Я ложусь. Ты можешь выйти на

секунду?

— Я не смотрю.

Я быстро разделся. Слышу:

— Знай, что у тебя патологически худые ноги.

— Ладно, — отвечаю, — я не франт…

Тася еще долго бродила по комнате. Роняла какие-то банки.

Курила, причесывалась. Даже звонила кому-то. К счастью, не

застала абонента дома. Я услышал:

— Где эта сволочь шляется в три часа ночи?

— Куда ты звонишь?

— В Мериленд.

— В Мериленде сейчас девять утра.

Тася вдруг засмеялась:

— Ты хочешь сказать, что он на работе?

— Почему бы и нет? И кто это — он?

— Он — это Макси. Я хотела побеседовать с Макси.

— Кто такой Макси?

— Доберман.

— Неплохая фамилия для старого ловеласа.

собственному голосу. Не может человек одновременно быть

собой и находиться рядом…

— Так вы поедете? — слышу.

— Да, — говорю, — конечно…

Мы собрались около шести часов вечера. На платформе уже

лежали длинные фиолетовые тени.

На перроне я встретил друзей. Мы решили зайти в магазин.

После этого наши карманы стали заметно оттопыриваться.

Тасю я видел несколько раз. Однако не подошел, только издали

махнул ей рукой.

Рядом с ней бродил известный молодой поэт. Лицо у него было

тонкое, слегка встревоженное. Он был похож на аристократа.

Хотя в предисловии к его сборнику говорилось, что он работает

фрезеровщиком на заводе.

В результате они куда-то исчезли. Растворились в толпе. А

может быть, сели в электричку.

Разыскивать Тасю я не имел возможности. В карманах моих тихо

булькал общественный портвейн.

А ведь я мог сразу же подойти к ней. И теперь мы бы сидели

рядом. Это могло быть так естественно и просто. Однако все,

что просто и естественно, — не для меня.

Мы разошлись по вагонам. С нами ехали ребята из

«Диксиленда». Они были в американских джинсах и розовых

сорочках. Мне нравились их широкие ремни, а вот соломенные

шляпы казались чересчур декоративными.

Трубач достал блестящий инструмент. Он дважды топнул ногой и

заиграл прямо в купе. К нему, расстегнув брезентовый чехол,

присоединился гитарист. Через минуту играли все шестеро.

Они играли с неподдельным чувством, заглушая шум колес. Кто

то передал мне бутылку вермута. Я сделал несколько глотков.

Затем, дождавшись конца музыкальной фразы, протянул

бутылку гитаристу. Тот улыбнулся и отрицательно покачал

головой.

Я перешел в тамбур. Грохот колес тотчас же заглушил джазовую

мелодию.

Когда мы подъехали, стемнело. Из мрака выступал лишь серый

морщась:

От всех невзгод мне остается имя,

От раны — вздох. И угли — дар костра.

Еще мне остается — до утра

Бродить с дождем под окнами твоими…

Тася повернулась ко мне и неожиданно сказала:

— Дайте спички.

Спичек у меня не было. Тогда я почти закричал, обращаясь ко

всем незнакомым людям доброй воли:

— Дайте спички!

Тася глядит на меня, а я повторяю:

— Сейчас… Сейчас…

А друзья уже протягивают мне спичечные коробки и зажигалки.

— Милый, — улыбнулась Тася, — что с вами? Я же здесь ради

вас.

Тогда я зашептал, рассовывая спички по карманам:

— Правда? Это правда? Значит, я могу быть рядом с вами?

Тася кивнула.

— А этот? — спросил я, указывая на забытые очки.

— Он мой друг, — сказала Тася.

— Кто? — переспросил я.

— Друг.

Слово «друг» прозвучало чуть ли не как оскорбление.

Поэт кончил читать. Я как сумасшедший захлопал в ладоши.

Кто-то даже обернулся в мою сторону.

Поэт возвратился к столу. У него было радостное, совершенно

изменившееся от этого лицо. Он поклонился Тасе. Затем уселся

на собственные очки. И горячо заговорил с аспирантом, который

принес два бокала вина.

— Да, но у Блока полностью отсутствовало чувство юмора, —

шумел аспирант.

Поэт отвечал:

— Куда важнее то, что этот маменькин сынок был дико

педантичен…

Тася улыбалась поэту. Было видно, что стихи ей нравятся. Поэт

Я заметил, что она совершенно пьяная.

— Как поживаешь, Тарзан? Где твои пампасы? Зачем ты их

покинул?

Тася неожиданно и громко уточнила:

— Джунгли.

Видимо, она прислушивалась к этому разговору. Девушка

враждебно посмотрела на Тасю и отвернулась.

Потом я услышал:

— Вот, например, Хемингуэй…

— Средний писатель, — вставил Гольц.

— Какое свинство, — вдруг рассердился поэт.

— Хемингуэй умер. Всем нравились его романы, а затем мы их

якобы переросли. Однако романы Хемингуэя не меняются.

Меняешься ты сам. Это гнусно — взваливать на Хемингуэя

ответственность за собственные перемены.

— Может, и Ремарк хороший писатель?

— Конечно.

— И какой-нибудь Жюль Верн?

— Еще бы.

— И этот? Как его? Майн-Рид?

— Разумеется.

— А кто же тогда плохой?

— Да ты.

— Не ссорьтесь, — попросила Тася и взяла меня за руку.

— Что такое? — спрашиваю.

— Ничего. Идемте танцевать.

Музыка как назло прекратилась. Но мы все равно ушли.

Мы бродили по дворцовым коридорам. Сидели на мягких

атласных диванах. Прикасались к бархатным шторам и

золоченым лепным украшениям. Обычная наша жизнь была

лишена всей этой роскоши, казавшейся театральной,

предназначенной исключительно для счастливой минуты.

Некоторые двери были заперты, и это тоже вызывало ощущение

счастья.

Потом заиграла невидимая музыка. Девушка шагнула ко мне, и я

положил ей руку на талию.

— Да обнимите же меня как следует, — заявила она, — вот так.

Мы обогнули пруд. Подошли к чугунной ограде. Остановились в

зеленой тьме на краю парка. Я услышал:

— Ну что ты? Совсем неловкий, да? Хочешь, все будет очень

просто? У тебя есть пиджак? Только не будь грубым…

Мы подошли к автобусной остановке. Остановились под

фонарем. Я заметил у себя на коленях пятна от мокрой травы.

Пиджак был в глине. Я хотел свернуть его, но передумал и

выбросил.

Тася спросила:

— Я аморальная, да? Это плохо?

— Нет, — говорю, — что ты! Это как раз хорошо!

Подошел автобус. Оттуда выскочил мужчина с документами. На

минуту исчез в фанерной будке.

Пожилая женщина в форменной шинели дремала у окна. На

груди ее висели катушки с розовыми и желтыми билетами.

Помню Тасино отражение в черном стекле напротив.

Это был лучший день моей жизни. Вернее — ночь. В город мы

приехали к утру.

Тасина подруга жила на Кронверкской улице в дореволюционном

особняке с балконами. У подруги была отдельная квартира,

набитая латышскими эстампами, фальшивой Хохломой,

заграничными грампластинками и альбомами репродукций. Даже

в уборной стояла крашеная гипсовая Нефертити.

Подруга взглянула на меня и ушла заваривать кофе. В ее

шаркающей походке чувствовалась антипатия. Можно было

догадаться, что сильного впечатления я не произвел.

Подруга вынесла чашки. Еще через секунду она появилась в

шерстяной кофте и белых туфлях. Затем надела легкий серый

плащ. Однако раньше чем уйти, подруга неожиданно спросила:

— Что с вами?

— Все нормально, — ответил я бодрым тоном.

Я даже испытал желание подпрыгнуть на месте. Так боксер,

побывавший в нокдауне, демонстрирует судье, что он еще жив.

После этого мы остались вдвоем.

— Зачем?.. Ну, хорошо. С этим человеком мы были знакомы три

года.

— Почему же ты здесь?

— Ну, если хочешь, уйдем.

— Я хочу знать правду.

— Правду? Какую правду? Правда то, что мы вместе. Правда то,

что нам хорошо вдвоем. И это все… Какая еще правда? Был

один человек. Прошла зима, весна, лето, осень. Потом опять

зима. Еще одно лето. И вот мы расстались. Прошлогодний

календарь не годится сегодня.

Тася рассмеялась, и я подумал, что мог бы ее ударить. И вдруг

прошептал со злобой:

— Я хочу знать, кто научил тебя всем этим штукам?!

— Что? — произнесла она каким-то выцветшим голосом.

А затем вырвалась и стала одеваться, повторяя:

— Сумасшедший… Сумасшедший…

* * *

Рано утром в гостиницу позвонила моя жена. Я был в душе. Тася

курила, роняя пепел на одеяло. Она и подошла к телефону. К

счастью, заговорила по-английски:

— Спикинг!

Я выскочил из душа, прикрываясь рулоном туалетной бумаги.

Вырвал трубку. Моя жена спросила:

— Кто это подходил?

Я сказал:

— Уборщица.

И трусливо добавил:

— Негритянка лет шестидесяти пяти.

— Подлец, — сказала Тася, впрочем, не очень громко.

Моя жена спросила:

— Как дела?

— Да все нормально!

— Ты когда вернешься?

— В среду.

— Купи по дороге минеральной воды.

— Хорошо, — говорю.

И с некоторой поспешностью вешаю трубку.

копать…

Я поступил таким же образом. Продиктовал нашей секретарше

ответный телекс:

«Количество авторских материалов сокращено на одиннадцать и

восемь десятых процента».

Затем добавил: «Что положительно отразилось на качестве».

В борьбе с абсурдом так и надо действовать. Реакция должна

быть столь же абсурдной. А в идеале — тихое помешательство.

Потом я отправился на заседание. Тася оставалась в гостинице.

Когда я уходил, она сворачивала тюрбан из моей гавайской

рубашки.

За день я побывал в трех местах. При этом наблюдал три

сенсационные встречи. Первая имела место в Дановер-Холле.

На заседании общественно-политической секции выступал

Аркадий Фогельсон, редактор ежемесячного журнала «Наши

дни». Говорил Фогельсон примерно то же, что и все остальные.

А именно, что «Советы переживают кризис». Что эмиграция есть

«лаборатория свободы». Или там — «филиал будущей России».

Затем что-то о «нашей миссии». Об «исторической роли»…

Неожиданно из зала раздался отчетливый и громкий выкрик:

— Аркаша, хрен моржовый, узнаешь?

При этом из задних рядов направился к трибуне худой огромный

человек с безумным взглядом.

На лице Фогельсона выразилось чувство тревоги.

Он едва заметно рванулся в сторону, как будто хотел убежать.

Но остался. Затем почти неслышным от испуга голосом

воскликнул:

— А, Борис Петрович! Как же… Как же…

— Борух Пинхусович, — исправил человек, шагающий к трибуне,

— ясно? Нет Бориса Петровича Лисицына. Есть Борух

Пинхусович Фукс.

Человек с минуту подержал Фогельсона в объятиях. Потом,

— накладывали себе овощи и фрукты. Русские предпочитали

колбасу, но главным образом белое вино. Наполнив тарелки,

американцы затевали беседу. Мои соотечественники, наоборот,

расходились по углам.

Я налил себе вина и подошел к распахнутому окну. Там на узкой

веранде расположилась дружеская компания. Поэт Абрикосов

взволнованно говорил:

— Меня не интересуют суждения читателей. Меня не интересуют

суждения литературных критиков. Я не интересуюсь тем, что

будут говорить о моих стихах потомки. Главное, чтобы мои стихи

одобрил папа… Папа!..

Рядом с Абрикосовым я заметил невысокого плотного мужчину.

На его тарелке возвышалась гора индюшачьих костей. Лицо

мужчины выражало нежность и смятение.

— Папа! — восклицал Абрикосов. — Ты мой единственный

читатель! Ты мой единственный литературный критик! Ты мой

единственный судья!

Тут ко мне наклонился загадочный религиозный деятель Лемкус:

— Папа, должен вам заметить, объявился час назад.

— То есть?

— Это их первая встреча. Папа зачал Абрикосова и сбежал. Всю

жизнь колесил по стране. А за ним всюду следовал

исполнительный лист. Вернее, несколько листов от разных

женщин. Наконец папа эмигрировал в Израиль. Вздохнул

спокойно. Но к этому времени Абрикосов стал диссидентом.

Через месяц его выдворили из Союза. Так они и встретились.

Я, как опытный халтурщик, сразу же придумал заголовок для

радиоскрипта: «Встреча на свободе».

А дальше что-нибудь такое:

«После тридцати шести лет разлуки отец и сын Абрикосовы

беседовали до утра…»

Лемкус еще интимнее понизил голос:

— Такова одна из версий. По другой — они любовники.

— О Господи!

Ни при каких обстоятельствах.

Доклад литературоведа Эрдмана назывался «Завтрашняя

свобода». Речь шла о так называемой внутренней свободе,

которая является уделом поистине творческой личности.

Эрдману задавали вопросы. Молодой американец, по виду

учащийся юридической или зубоврачебной школы, сказал:

— Истинной свободы нет в России. Истинной свободы нет в

Америке. Так в чем же разница?

Эрдман не без раздражения ответил:

— Разница существенная. Здесь ты произнес все это и

благополучно уедешь домой на собственной машине. А москвича

или ленинградца еще недавно увезли бы в казенном транспорте.

И не домой, а в камеру предварительного заключения.

Затем произошла еще одна сенсационная встреча. Уже третья за

этот день.

Бывший прокурор Гуляев выступал с докладом «Конституция

новой России».

Подзаголовок гласил: «Правовые основы будущего

демократического государства».

Речь шла о каких-то федеральных землях. О какой-то

загадочной палате старейшин. О юридическом устройстве, при

котором высшей мерой наказания будет депортация из страны.

В кулуарах Гуляева окружила толпа единомышленников и

почитателей. Он что-то разъяснял, истолковывал, спорил.

Будущее представлялось Гуляеву в ясном и радужном свете.

Но тут явился гость из прошлого. Мы услышали шум в задних

рядах. Оттуда доносились сдавленные выкрики:

— Я этого мента бушлатом загоняю!.. Он у меня кирзу будет

хавать!..

Эти слова выкрикивал знаменитый правозащитник Караваев. Его

держали за руки Шагин и Литвинский. Караваев вырывался, но

безуспешно. Изловчившись, он пнул Гуляева ногой в мошонку с

криком:

— Вспомнил ты меня, краснопогонник?!

Гуляев, заслоняясь портфелем и болезненно смежив ноги,

восклицал:

Тася с удивлением посмотрела на меня.

— Это не мне. Это тебе. Подарок в честь Дня независимости. Ты

же всегда хотел иметь собачку.

Подавленный, я с минуту разглядывал очертания домов на

горизонте. Затем вдруг слышу:

— Молоко ты купишь по дороге. А вот как насчет сигарет?

Я очнулся и говорю:

— А не рано ли ему курить?

В ответ раздается:

— Не остри. И вообще, слезай. Что это за сцена на балконе!..

Пора обедать. Если, конечно, у тебя имеются деньги…

* * *

Мы виделись с Тасей почти ежедневно. Часто просыпались

рядом у одной из ее знакомых. Прощаясь, договаривались о

новой встрече.

Постепенно наш образ жизни разошелся с давними

университетскими традициями. Прекратились шумные вечеринки

с разговорами о Хемингуэе, Джойсе и тибетской медицине.

Остались в прошлом черствые бутерброды с кабачковой икрой.

Забыты были жалкие поцелуи на лестнице.

Наконец-то реализовались мои представления о взрослой жизни.

Об искушениях, чреватых риском. О неподдельном скептицизме

тридцатилетних женщин и мужчин. Об удовольствиях, которые

тогда еще не порождали страха.

Круг Тасиных знакомых составляли адвокаты, врачи,

журналисты, художники, люди искусства. Это были спокойные,

невозмутимые люди, обладавшие, как мне представлялось,

значительным достатком.

Они часто платили за меня в ресторане. Брали на мою долю

театральные контрамарки. Предоставляли мне место в

автомобиле, если компания отправлялась на юг.

Они вели себя доброжелательно и корректно. Хотя я все же

понимал, что один, без Таси, не могу считаться их другом.

Разглядывая этих людей, я старался угадать, кто из них тайно

преследует мою девушку. При этом, должен заметить, вели они

себя учтиво и непосредственно. Да и не принято было здесь

Помню, меня травмировала сама эта цифра — 4. В ней была

заложена оскорбительная точность. Четыре рубля — это было,

как говорится в математике, — необходимо и достаточно. Что

может быть оскорбительнее?

Сначала я продал мою жалкую библиотеку, которая чуть ли не

целиком умещалась на тумбочке в общежитии. Потом заложил

шерстяной спортивный костюм и часы. Я узнал, что такое

ломбард с его квитанциями, очередями, атмосферой печали и

бедности.

Пока Тася была рядом, я мог не думать об этом. Стоило нам

проститься, и мысль о долгах выплывала, как туча.

Я просыпался с ощущением беды. Часами не мог заставить себя

одеться. Всерьез планировал ограбление ювелирного магазина.

Я убедился, что любая мысль влюбленного бедняка —

преступна.

Занимая деньги, я не имел представления о том, как буду

расплачиваться. В результате долги стали кошмаром моей

жизни.

Карман моего пиджака был надорван. Мои далеко не лучшие,

однако единственные брюки требовали ремонта.

Разумеется, я мог бы подрабатывать, как и другие, на станции

Московская товарная. Но это значило бы оставить Тасю без

присмотра. Хотя бы на пять-шесть часов. Короче, это было

исключено.

Всех людей можно разделить на две категории. На две группы.

Первая группа — это те, которые спрашивают. Вторая группа —

те, что отвечают. Одни задают вопросы. А другие молчат и лишь

раздраженно хмурятся в ответ.

Я слышал, что пятилетние дети задают окружающим

невероятное количество вопросов. До четырехсот вопросов за

день.

Чем старше мы делаемся, тем реже задаем вопросы. А пожилые

люди их совсем не задают. Разве что профессора и академики

— студентам на экзаменах. Причем ответы академикам заранее

спину.

— Беги, — шепчу я малолетнему Гауку.

Последнее, что я вижу, — трещины на асфальте. Последнее, что

я слышу, — рев «неотложки». Темнота…

Инна Клементьевна навещает меня в больничной палате:

— Вы спасли жизнь моему Артурке!

— Пустяки, — говорю я.

— Но вы рисковали собой.

— Естественно.

— Я в неоплатном долгу перед вами.

— Забудьте.

— И все-таки, что я могу сделать для вас?

Тогда я приподнимаюсь — бледный, обескровленный, худой, и

говорю:

— Поставьте тройку!

Фрау укоризненно грозит мне пальцем:

— Вопреки моим правилам я иду на этот шаг. При этом надеюсь,

что вы еще овладеете языком Шиллера и Гете.

— Как только снимут швы…

— Кстати, оба воспевали мужество.

Я слабо улыбаюсь, давая понять, насколько мне близка эта

тема.

— Ауф видер зеен, — произносит Инна Клементьевна.

— Чао, — говорю я в ответ.

На самом деле все происходило иначе. После долгих колебаний

я отправился сдавать этот гнусный зачет.

Мы с Инной Клементьевной уединились в небольшой аудитории.

Она вручила мне листок папиросной бумаги с немецким текстом.

Я изучал его минуты четыре. Само начертание букв таило

враждебность. Особенно раздражали меня две пошлые точки

над «ю».

Вдруг непроглядная тьма озарилась мерцанием знакомого имени

— Энгельс. Я почти выкрикнул его и снова замолчал.

— Что вас смущает? — поинтересовалась Инна Клементьевна.

— Меня?

надо было пойти за коньяком.

Тасю это раздражало.

Кто-нибудь говорил мне:

— Захватите стул из кухни.

Тася еле слышно приказывала:

— Не смей.

Так она боролась за мое достоинство.

Она внушала мне правила хорошего тона. Главное правило —

не возбуждаться. Не проявлять излишней горячности.

Рассеянная улыбка — вот что к лицу настоящему джентльмену.

Между прочим, суждения Тасиных друзей не отличались

глубиной и блеском. Однако держались эти люди, не в пример

мне, снисходительно и ровно. Что придавало их суждениям

особую внушительность.

Короче, чем большую антипатию внушали мне эти люди, тем

настойчивее я добивался их расположения.

Иногда я не заставал Тасю дома в условленный час. Бывало, ее

замечали с кем-то на улице или в ресторане. Раза два я

почувствовал, что ее интересует какой-то мужчина.

С теми, кто ее интересовал, она держалась грубовато. Как и со

мной в первые часы знакомства. Помню, Тася сказала одному

фарцовщику:

— Знаете, на кого вы похожи? На разбитого параличом удава,

которого держат в зоопарке из жалости…

Это было предательство. Нечто подобное она когда-то говорила

мне. Казалось бы, пустяк, а я целую неделю страдал от ревности

и унижения.

Страдая, я задавал ей бесчисленные вопросы. Даже когда я

поносил ее знакомых, то употреблял нелепую вопросительную

форму:

— Не кажется ли тебе, что Арик Шульман просто глуп?

Я хотел скомпрометировать Шульмана в Тасиных глазах,

достигая, естественно, противоположного результата.

Все мужчины, которых я знал, были с Тасей приветливы и

корректны. Все они испытывали к ней дружеское расположение.

И не более того. Однако жизнь моя была наполнена страхом. Я

Я шел за этой женщиной до самой Лиговки. Как мне хотелось

подарить ее Леньке самые дорогие игрушки. И не потому, что я

добрый. Вовсе не потому. А потому, что я был виноват и хотел

откупиться.

Я понимал, что из университета меня скоро выгонят.

Забеспокоился, когда узнал, что еще не все потеряно.

Оказывается, ради меня собиралось комсомольское бюро. Были

выработаны какие-то «рекомендации», чтобы мне помочь. Я

стал объектом дружеского участия моих товарищей. Относились

ко мне теперь гораздо внимательнее, чем раньше. Мне искренне

желали добра. И я до сих пор вспоминаю об этом с чувством

благодарности.

Мне рекомендовали учебники, из которых я должен был с

легкостью почерпнуть необходимые знания. Со мной готовы

были заниматься частным образом. Наконец, Лева Гуральник

подарил мне свои шпаргалки — феномен виртуозной

утонченности и кропотливого труда.

Все было напрасно. По вечерам мы с Тасей развлекались. Днем

она готовилась к экзаменам, А я предавался тупой

бездеятельности, на что, кстати, уходила масса времени.

Я часами лежал на кровати. Анализировал нюансы Тасиного

поведения. Допустим, ломал голову над тем, что она хотела

выразить словами: «Можно подумать, что у тебя совсем нет

кожи…»

Со дня знакомства наши отношения приобрели эффектный,

выразительный характер. Похоже было, что мы играем какие-то

фальшивые, навязанные окружающими роли.

Тасина красота и особенно — ее наряды производили сильное

впечатление. Моя репутация боксера и внушительные габариты

тоже заставляли людей присматриваться к нам. При этом я

слегка утрировал манеры хмурого и немногословного

телохранителя. Старался отвечать банальным идеалам

мужества, которыми руководствовался в те годы.

Я с удовольствием носил в карманах Тасину пудреницу, гребенку

или духи. Постоянно держал в руках ее сумочку или зонтик. А

если улавливал насмешливые взгляды, то даже радовался.

«В любви обиды нет», — повторял я кем-то сказанную фразу.

иллюзию собственного благополучия. Опасаются всего, что там,

за поворотом.

Ты идешь по улице, жизнерадостный и веселый. Заходишь в

собственный двор. Возле одного из подъездов — голубой

микроавтобус с траурной лентой на радиаторе. И настроение у

тебя сразу же портится. Ты задумываешься о смерти. Ты

понимаешь, что она бродит и среди жильцов нашего дома.

Покинув общежитие, я снял шестиметровую комнату в районе

новостроек. Окна моего жилища выходили на захламленный

пустырь. За стеной орал двухмесячный ребенок. Впоследствии

мы с Тасей прозвали его — «любимый ученик Армстронга».

Меня все это не смущало. Я привык. Недаром моим соседом по

общежитию был Рафа Абдулаев — тромбонист университетского

джаза.

Главное, у меня была своя комната. Я мог быть с Тасей наедине.

Именно теперь мы стали близки по-настоящему. Как будто

поднялись на гору, откуда различаешь все — дурное и хорошее.

Я без конца думал о Тасе. Жил без единой минуты равнодушия.

А следовательно, без единой минуты покоя. Я боялся ее

потерять.

Если все было хорошо, меня это тоже не устраивало. Я

становился заносчивым и грубым. Меня унижала та радость,

которую я ей доставлял. Это, как я думал, отождествляло меня с

удачной покупкой. Я чувствовал себя униженным и грубил. Что

то оскорбляло меня. Что-то заставляло ждать дурных

последствий от каждой минуты счастья.

Любую неприятность я воспринимал как расплату за свои грехи.

И наоборот, любое благо — как предвестие расплаты.

Мне казалось, что я не должен радоваться. Не должен открыто

выражать свои чувства. Показывать Тасе, как она мне дорога.

Я притворялся сдержанным. Хотя догадывался, что утаить

любовь еще труднее, чем симулировать ее.

Больше всего мне нравились утренние часы. Мы выходили из

дома. Шли по освещенной фонарями улице. Завтракали в кафе

Я услышал:

— Ни за что!

С тех пор я уговаривал ее каждый день, приводил

разнообразные доводы и аргументы. Целый год уклонялся от

разговоров на эту тему, а сейчас без конца повторял:

— Мы должны пожениться… Что подумают твои родители?..

Зачем нам ложная свобода?!.

И так далее.

Мысленно я твердил:

«Только бы она не уходила. Я буду работать. Буду дарить ей

красивую одежду. Если потребуется, буду воровать. Я перестану

задавать ей вопросы. Не буду мстить за то, что полюбил…»

При этом я клялся:

«Как только мы помиримся, я сам уйду. Сам. Первый…»

Однажды мы шли по городу. Продуваемые ветром улицы были

темны, фары машин пронизывали завесу мокрого снега. Я

молчал, боясь огорчить Тасю, вызвать ее раздражение.

Я думал — сейчас она взглянет на часы. Сейчас замедлит шаг

возле троллейбусной остановки. Потом уедет, а я останусь здесь.

На этой освещенной полоске тротуара. Под этим снегом.

Окажись вместо меня кто-то другой, я бы нашел простые и

убедительные слова. Я бы сказал:

«Твое положение безнадежно. Ты должен уйти. Мир полон

женщин, которые тебя утешат. А сейчас — беги и не

оглядывайся…

Ты с детства ненавидел унижения. Так не будь лакеем и

сейчас…

Ты утверждаешь, что она жестока? Ты желал бы объясниться по

хорошему?

Что же может быть хорошего в твоем положении? Зачем эти

жалкие крохи доброты — тебе, которому она целиком

принадлежала?..

Ты утверждаешь — значит, не было любви. Любовь была.

Любовь ушла вперед, а ты отстал. Вон поскрипывает табличка.

Кусок зеленой жести с номером троллейбуса. Троллейбуса,

который отошел…

Ты жалуешься — я, мол, не виноват. Ты перестал быть

Было очень рано. Я сунул ноги в остывшие шлепанцы. Тася

открыла глаза.

— И утро, — говорю, — тебе к лицу. Ну, здравствуй.

Я увидел мои грубые башмаки и легкие Тасины сапожки. Они

были как живые существа. Я их почти стеснялся. Рядом на стуле

плоско висели мои гимнастические брюки.

Тася быстро оделась при свете. Исчезла под яркими тряпками,

которые были мне ненавистны. Провела розовой кисточкой

около глаз. Что-то проделала с волосами. Затем, наклонившись,

поцеловала меня:

— Не скучай.

Захлопнулась дверь, и я почувствовал себя таким одиноким,

каким еще не был. Весь мир расстилался передо мной, залитый

светом и лишенный благосклонности. Он вдруг представился

мне как единое целое.

Я взял сигарету, вернее, окурок из пепельницы. Их было много,

длинных, почти нетронутых, с обугленными концами. Ведь мы

курили так поспешно.

Я заметил след рассыпанной пудры. Это был розовый полукруг у

основания воображаемой коробки. Я думал о Тасе и всюду

замечал следы ее пребывания. Даже мокрого полотенца

коснулся.

А вечером Тася переехала ко мне.

Вскоре я начал работать смотрителем фасадов. Это была

странная должность. Я наблюдал за историческими

памятниками, которые охранялись государством. Реально это

значило — стирать мокрой тряпкой всяческую похабщину, а

также бесконечные «Зина + Костя».

Я целыми днями бродил по городу. Вероятно, я и раньше был

смотрителем фасадов, только не подозревал об этом. А главное,

не получал за это денег.

Иногда я задавал себе вопрос — а что же дальше? Ответа не

было. Я старался не думать о будущем.

Утвердился март с неожиданными дождями и предчувствием

Ревность охватила меня целиком. Я уже не мог существовать

вне атмосферы подозрений. Я уже не ждал конкретных

доказательств Тасиного вероломства. Моя фантазия услужливо

рисовала все, что нормальным людям требуется для

самоубийства.

Короче, была главная и единственная причина моих страданий.

Я знал, что жена уходит от меня всегда, днем и ночью. Даже в те

минуты, когда… (Не хочу продолжать.)

Я задавал ей вопросы и уже не ждал ответов. Я предлагал ей

решения, заведомо неприемлемые. Я радовался, обнаруживая

свидетельства Тасиной лени, мотовства и эгоизма.

Я не ощущал последовательности в этом запутанном деле.

Может быть, я сначала потерял эту девушку и лишь затем она

ушла? Или все-таки наоборот?

Если за беглецом устремляется погоня, то как, интересно, эти

явления связаны? Что здесь следствие? Что причина?

Где же я все-таки читал:

Быть может, прежде губ уже родился шепот,

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты…

Самое ужасное, что Тася перестала опровергать мои доводы.

Каждый день я обвинял ее в смертных грехах. Тася лишь

утомленно кивала в ответ.

Я спрашивал:

— Где ты была?

— Опять…

— Я хочу знать, где ты была?

— Ну, занималась.

— Что значит — ну?

— Занималась.

— Чем?

— Не помню.

— То есть как это — не помню? Откуда у тебя заграничные

сигареты?

ощущением тревоги. Как поживает щенок и что он успел

натворить? Не исключено, что меня уже выселили.

В коридоре мы повстречали улыбающуюся горничную. Это меня

несколько успокоило. Хотя в Америке улыбка еще не показатель.

Бог знает, что здесь проделывается с улыбкой на лице.

Щенок благополучно спал под кондиционером. Тася соорудила

ему гнездышко из моих фланелевых штанов. Разумеется, малыш

успел замочить их.

Я осторожно вытащил его из гнезда. Чуть приоткрылись мутные

аквамариновые глазки. Толстые лапы напряженно вздрагивали.

От щенка уютно пахло бытом. Такой же запах я ощущал много

лет назад в поездах дальнего следования.

Я вытащил из сумки купленное по дороге молоко. Тщательно

вымыл одну из бронзовых пепельниц. Через секунду щенок уже

тыкался в нее заспанной физиономией.

— Назови его — Пушкин, — сказала Тася, — в знак уважения к

русской литературе. Пушкин! Пушкин!..

В ответ щенок зевнул, демонстрируя крошечную пасть цвета

распустившейся настурции.

— Не забудь, — сказала Тася, — к шести мы едем в Беверли

Хиллс.

Это было что-то вроде светского приема. «Танго при свечах» в

особняке Дохини Грейстоун. Так было сказано в программе

конференции. Кто такая эта самая Дохини, выяснить не удалось.

В той же программе говорилось:

«Плата за вход чисто символическая». И далее, мельчайшими

буквами:

«Ориентировочно — 30 долларов с человека».

Что именно символизировали эти тридцать долларов, я не

понял.

— Ты деньги внес? — спросила Тася.

— Еще нет.

— Знаешь, что главное в жизни? Главное то, что жизнь одна.

Прошла минута, и конец. Другой не будет… Вот мы пьем

бренди…

— Виски.

— Ну, хорошо, виски. Вот ты посмотрела на меня. О чем-то

подумала. И все — прошла минута.

— Давай не поедем в Беверли-Хиллс, — сказала Тася.

Этого мне только не хватало.

Тут позвонил Абрикосов и спрашивает:

— У тебя случайно нет моего папы?

— Нет, — говорю, — а что?

— Пропал. Как сквозь землю провалился. И где разыскивать его,

не знаю. Я даже фамилии его не запомнил. Кстати, о

фамилиях…

Абрикосов — поэт. И голова у него работает по-своему:

— Кстати, о фамилиях. Ответь мне на такой вопрос. Почему

Рубашкиных сколько угодно, а Брючниковых, например,

единицы? Огурцовы встречаются на каждом шагу, а где, извини

меня, Помидоровы?

Он на секунду задумался и продолжал:

— Почему Столяровых миллионы, а Фрезеровщиковых — ни

одного?

Еще одна короткая пауза, и затем:

— Я лично знал азербайджанского критика Шарила Гудбаева. А

вот Хаудуюдуевы мне что-то не попадались.

Абрикосов заметно воодушевился. Голос его звучал все тверже и

убедительнее:

— Носовых завались, а Ротовых, прямо скажем, маловато.

Тюльпановы попадаются, а Георгиновых я лично не встречал.

Абрикосов высказывался с нарастающим пафосом:

— Щукиных и Судаковых — тьма, а где, например, Хариусовы

или, допустим, Форелины?

В голосе поэта зазвучали драматические нотки:

— Львовых сколько угодно, а кто встречал хоть одного человека

по фамилии Тигров?

В шесть подали автобус. Сквер перед гостиницей был ярко

Панаев отвечает:

— Еще бы. Это же Сидней Пуатье.

Суть мероприятия была ясна. Организаторы форума хотели

познакомить русскую интеллигенцию с местной. А может быть,

способствовать возникновению деловых контактов. Ведь если

говорить честно, кто из русских писателей не мечтает о

Голливуде?!

Особого шика я не заметил. Какая-нибудь финская баня

райкомовского уровня гораздо шикарнее. Не говоря о даче

Юлиана Семенова в Крыму.

Откуда-то доносилась прекрасная музыка. Соло на виолончели

под аккомпанемент ритмической группы. Где расположились

музыканты, было не ясно. Может быть, в саду под кронами

деревьев. Или на балконе за портьерой.

Гурфинкель сказал:

— Похоже, что это сам Ростропович.

— Не исключено, — говорю.

— Как в лучших домах Филадельфии, — подхватил Большаков.

— Калифорнии, — поправил Лемкус.

Через минуту все прояснилось. В одной из комнат на шкафу

стоял транзисторный магнитофон.

— Только и всего? — поразился Юзовский.

После ужина начались выступления. Американскую

интеллигенцию представляла какая-то взволнованная дама.

Может, это и была сама Грейстоун, не знаю.

Она говорила то, что десятилетиями произносится в

аналогичных случаях. Речь шла об американском плавильном

котле. О предках-эмигрантах. О том, с каким упорством ей

пришлось добиваться благосостояния. В конце она сказала:

— Я трижды была в России. Это прекрасная страна. Что же

говорить о вас, если даже я по ней тоскую…

Русскую интеллигенцию представлял Гуляев. Ему поручили это

как бывшему юристу. В провинции до сих пор есть мнение, что

юристы красноречивы.

Гуляев выступал темпераментно и долго. Он тоже говорил все,

Были еще какие-то выступления. Помню, художника Бахчаняна

критиковали за формализм. Говорили, что форма у него

преобладает над содержанием.

Художник оправдывался:

— А что, если я на содержании у художественной формы?..

Тасю я почти не видел. Она исчезала. Потом возвращалась с

брикетом сливочного мороженого. С охапкой кленовых листьев.

Или с небольшим аквариумом, в котором плескались золотые

рыбки.

Затем она подошла ко мне и говорит:

— Ты должен помочь этому человеку.

— Какому человеку?

— Его зовут Роальд. Роальд Маневич. Он написал книгу. Теперь

ему нужен издатель. Роальд специально приехал на эту

конференцию.

Я увидел сравнительно молодого человека, хмурого и нервного.

Он шагал по галерее, топая ногами. Даже отсюда было заметно,

какие у него грязные волосы.

— Найди ему издателя, — сказала Тася.

— Что он написал?

— Книгу.

— Я понимаю. О чем?

— Про бездну.

— Не понял?

— Книга про бездну. Про бездну как таковую. Что тут

непонятного?! Поговори с издателями. А нет, так я сама

поговорю.

Тогда я сказал, чтобы оттянуть время:

— Пускай он даст мне свою рукопись. А я решу, какому издателю

ее целесообразнее предложить.

Тася поднялась на галерею. Через минуту вернулась с

объемистой рукописью. На картонной обложке было готическим

шрифтом выведено:

«Я и бездна».

назад. Ты для меня совершенно посторонняя женщина. Но сюда

мы пришли вместе. Нас видели мои знакомые. Существуют

какие-то условности. Какие-то минимальные приличия. А значит,

мы вместе уйдем отсюда.

— Нет, — сказала Тася, — извини. Я не могу его покинуть…

Она и в молодости была такая. Главное — это ее капризы.

* * *

Бумагу из военкомата мне доставили первого апреля. Увы, это

не было традиционной шуткой. Это был конец. Я не учел такой

перспективы, как служба в армии.

Мне не хотелось говорить об этом Тасе. Я носил во внутреннем

кармане голубоватый бланк, заполненный детским почерком, и

молчал. Все это доставляло мне какое-то странное

удовольствие. Я ждал подходящей минуты, чтобы эффектно

сообщить Тасе грустную новость. Я с трудом подавлял

ироническую гримасу.

Я был так доволен собственной хитростью. Вероятно, напоминал

человека, дни которого сочтены. Ему говорят — оденься

потеплее. А он-то знает, что смертельно болен. И только

усмехается в ответ.

Как-то раз я увидел мою повестку на столе. Она лежала в

центре, под сахарницей. Я думаю, Тася случайно обнаружила ее

в моем кармане. Она плакала, когда я вернулся с работы. Я

говорю:

— Перестань. А то я буду думать, что еще не все потеряно.

Тася говорит:

— Ужасно, когда люди прощаются с облегчением. А мы

прощаемся с горечью. У нас остаются воспоминания.

Но я сказал ей, точнее, крикнул:

— Зачем мне воспоминания?! Ты мне нужна. И больше никто.

Я отвернулся, пошел в уборную и заплакал. Вернее, ощутил, что

плачу. Теперь я думал, что все несчастья из-за этой гнусной

повестки. До нее все было так прекрасно.

Целый год я вел себя нелепым образом. Был чем-то недоволен.

На что-то жаловался. Кого-то обвинял.

Казалось бы, люби и все. Гордись, что Бог послал тебе

шагал молодой офицер с туго набитым гражданским портфелем.

На шее у него белела узкая полоска воротничка.

Я должен был идти вперед.

* * *

Я поднялся в свой номер. Снял туфли. Подошел к зеркалу.

Узкий лоб неандертальца, тусклые глаза, безвольный

подбородок.