За последние годы имя Валерии Новодворской, как это часто

бывает с людьми известными и неординарными, обросло

самыми невероятными мифами и легендами, домыслами,

слухами и просто сплетнями. Тем и ценна

автобиографическая книга лидера партии «Демократический

союз России», что рассказывает от первого лица о жизни,

полной нескончаемой, неуемной борьбы с властями. Аресты,

голодовки, новые аресты... И деятельность, и характер

Валерии Новодворской проявлены в ее книге без прикрас —

она такова, какова есть.

---------------------------------------------

Валерия Новодворская

Над

пропастью

во лжи

Он создавал первые кооперативы, он подарил нам первую

Биржу, он учил страну азбуке капитализма и открытости,

капитализма либерального, честного, ухоженного, как клумба, а

не дикого и грязного, как в XVIII веке. У него хватало еще сил

заниматься правозащитной деятельностью, спасать Тенякова,

гонимых предпринимателей, Вайнберга, Виктора Орехова, Вила

Мирзаянова, меня. В августе 1991 г. он во многом обеспечил

победу над ГКЧП биржевой забастовкой, организацией протеста

бизнесменов, разговорами о возможной закупке оружия,

массовой демонстрацией брокеров под гигантским 300 метровым

трехцветным флагом.

В октябре 1993 г. он организовывал перманентный прямой

эфир политиков и артистов демократического толка из студии

РТР на Ямской.

Он утешал и ободрял чеченцев, тащил к Джохару Дудаеву на

переговоры за шкирку все виды властей, заслужил от А.Лебедя

титул «экстремиста», один из всех депутатов почтил память

Д.Дудаева на траурном митинге ДС, объяснял всем, что ничего

страшного не будет, если дать Чечне независимость. Чеченцы

почитают его, как отца. Он топил в Москва-реке гроб КПРФ, не

боясь прослыть хулиганом вместе с ДС и «Молодежной

солидарностью». Он не боится мирского суда.

И все это он делает не с мрачной гримасой фанатика, а с

застенчивой улыбкой русского интеллигента и элегантной

небрежностью джентльмена. Он умеет умирать; умеет и жить.

Он очистил Лубянку от железного Феликса, а бизнес и политику

— от представления о них, как о грязных занятиях.

Будучи рыцарем Печального Образа, он не спутает великанов с

ветряными мельницами. Он пишет лучше профессиональных

журналистов и говорит, как Цицерон, только искреннее. Он

самый радикальный демократ в Думе. Коммунисты при виде его

шипят, как змеи, а он сморкается себе в красный шелковый

платок, украшенный серпом и молотом. «Частушки Кости

Борового» войдут в историю избирательных кампаний. Со

времен Аверченко коммунистов так никто не шпынял.

Причем это все не пещерный антикоммунизм, а самый что ни

на есть утонченный, изысканный и изящный, подавляющий

своим интеллектуальным и моральным превосходством. Бог

догадал Константина Борового родиться в России с умом,

«Сокрытие века» из романа А.Азимова, куда не пускают

непосвященных). Фасад. Чистый, мраморный, парадный. А где

же здесь комната из замка Синей Бороды, где валяются

отрубленные головы любопытных диссидентствующих жен? Ведь

в мраморном палаццо работают те же монстры советской

юстиции, что судили Анатолия Марченко, Алексея Смирнова,

Юрия Орлова (судьи Даниэля и Синявского, надо думать, там

же, где и Хват, следователь и палач Вавилова — на заслуженной

пенсии). Совсем недавно (правда, в кособокой конюшне

прежнего Мосгорсуда) они послали в тюрьму Вила Мирзаянова.

Они-то те же, но декорум соблюден. Нормы «Приглашения на

казнь» Набокова соблюдаются четко. Судья Татьяна

Кузьминична Губанова безукоризненно вежлива и даже галантна.

Она усиленно изображает из себя Фемиду. Однако

неукоснительно отвергает все ходатайства защиты. Это милое,

многоопытное и белокурое существо только что, не повышая

голоса, обращаясь на «вы», лишила меня права поехать за

границу для лечения. Хотя все лето, до 26 сентября, до начала

процесса я была ей совершенно не нужна. Впрочем, и Вил

Мирзаянов был суду не нужен, когда дело отправили на

доследование. Однако его оставили не то что в Москве — в

тюрьме. Я не могу удержаться, и вместо черной мантии вижу на

судье Губановой черный эсэсовский мундир. Я не вижу ее

участвующей в селекции (непредусмотрительно, рискованно,

ведь умные немцы понимали, что Гитлер проиграет, и наверняка

пытались не запачкаться, как Анна-Лиза Франк, героиня

«Пассажирки» Зофьи Посмыш). Но я почему-то представляю ее

себе с конечным продуктом деятельности ее более фанатичных

коллег, с абажуром из человеческой кожи. Она вышивает его

бисером, чтобы он был попригляднее, и украсил семейный очаг.

Это в ее стиле: дело по ст.74 за оскорбление собственного

народа в лице таких его достойных представителей, как Иоанн

Грозный, Иван Калита, Сталин, Ленин и красно-коричневый

электорат Зюганова и Жириновского (вместо задника на

исторической сцене), всему этому бреду агонизирующего

имперского сознания она придала пристойные юридические

очертания и положила строгую черно-белую логику испанской

инквизиции на сюрреалистический пейзаж явления сталинизма

народу в 1996 году. Ельцин заболел; пошатнулась основа основ;

что на таких лесных, серых, свободных, как я, вечно будет идти

охота? Когда я впервые испытала потустороннее чувство

смертника и дикую ненависть к охотникам?

Волк не может, не должен иначе!

Вот кончается время мое,

Тот, которому я предназначен,

Усмехнулся и поднял ружье!

Высоцкий всю жизнь уходил от этой Дикой Охоты: в наркотики, в

водку, в гениальные образы на сцене и в кино, в великие стихи, в

небытие… Мне уйти некуда. Надо вспомнить все и понять. Пока

не кончился фильм, и в зале не зажегся свет. Я же не видела

сценария и не знаю, на сколько он рассчитан. Может быть, это

последние кадры. У неореалистов все кончается именно так. Без

хэппи-энда, без катарсиса, без морали. Без конца.

А начиналось все это так…

Часть 1. ВОЙНА

Я, ЮНЫЙ АНТИСОВЕТЧИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА…

Только сейчас, десятилетия спустя, я поняла, что я из одного

теста с Павкой Корчагиным, как я от него ни отрекайся. Все-таки

КПСС, вопреки своим собственным интересам, удалось

воспитать из меня настоящего коммуниста, хоть и с

антикоммунистическим уклоном. Теперь до меня доходит, что

конфликт между мной и эпохой заключался отнюдь не в том, что

я была человеком Запада, а все остальное принадлежало

советской действительности и тяготело к большевизму, а как раз

и гэбешника из первого отдела). Анекдот гласил, что социализм

— это когда всем все до лампочки. Я же не могла предположить,

будучи верным последователем Софьи Перовской, Александра

Ульянова и Германа Лопатина, что всем все до лампочки именно

при капитализме и что это и есть нормальный порядок вещей!

Если бы я родилась, где-то в 1917-м или даже в 1905 году,

никакой трагедии бы не было. «Оптимистическая трагедия»

Вишневского — это же пастораль! Разве умереть от руки врагов

на руках друзей — это несчастье? Это же мечта каждого

настоящего большевика, и здесь я большевиков понимаю и с

ними солидаризируюсь. Попытка пойти против течения в 20, 30,

40-е годы не привела бы меня к личной трагедии. ВЧК или НКВД

действовали оперативно и радикально. Причем обе стороны

были бы довольны: НКВД уничтожил бы одного подлинного врага

народа среди мириад мнимых, а я бы обрела судьбу из моей

любимой (до сих пор!) песни: «Ты только прикажи, и я не струшу,

товарищ Время, товарищ Время». Уже одна только любимая

песня меня выдает с головой. Павке Корчагину она бы пришлась

по вкусу… И вкусы-то у нас одинаковые!

То ли сработали гены прадедушки — старого эсдека, основателя

смоленской подпольной типографии, уморившего своим

беспутным поведением отца-дворянина, помещика и тайного

советника, и женившегося в Тобольском остроге на крестьянке,

получившей образование и ставшей революционеркой; то ли

сказались хромосомы дедушки — старого большевика,

комиссара в коннице Буденного; а может быть, сыграл свою роль

и пращур из XVI века, Михаил Новодворский, псковский воевода

при Иоанне Грозном, убитый на дуэли князем Курбским за

попытку встать на дороге, не дать уйти в Литву (однако не донес

по инстанциям!)… Словом, моя мирные родители взирали на

меня, как на гадкого утенка. Однако мой большевизм был

абсолютно неидеологизированного характера. Белые мне

нравились не меньше красных. Главное — и те, и другие имели

великую идею и служили России.

Революционеры Павкиного склада сами делали свой выбор. За

них не решал никто. Поэтому мое представление о свободе ими

не оскорблялось, так же как и героями войны — и гражданской, и

Отечественной. Я очень рано поняла, что самопожертвование и

сакральная идея — стержень бытия. Конечно, в другую эпоху я

Володя Ульянов и Коля Бухарин с Левой Троцким, но в

шестидесятые годы это был большой нестандарт. Лет до

двенадцати я мечтала стать пиратом (вскормлена на «Одиссее

капитана Блада»), а потом, «встретившись» с Рихардом Зорге,

— разведчиком. (Конечно, советским, а не агентом ЦРУ.) 1956

год для меня в детстве мало что значил, никаких диссидентов в

моем окружении не было. Зато ранний Фидель Кастро, казармы

Монкада и Сьерра-Маэстра были для меня большой приманкой.

Вы скажете, что такой характер не мог быть ни добрым, ни

милосердным? Не скажите! «Жестокость» Павла Нилина,

наверное, была списана с натуры, и такие Веньки Малышевы в

20-е годы в глухих уездах, подальше от чрезвычаек, водиться

могли. Не удивительно, что меня в 14 лет понесло в комсомол, в

котором я не нашла никакой революционной романтики, но

который, в отличие от Троцкого, я всерьез намеревалась

переделать изнутри то ли в роту королевских мушкетеров, то ли

в бригаду неуловимых мстителей. В 15 лет я обивала пороги

райкомов и военкоматов, требуя послать меня во Вьетнам (мне

был глубоко безразличен вьетнамский социализм, но вьетнамцы,

с моей точки зрения, были слабее — а «Дон Кихота» к 1965 году

я уже прочла и усвоила). Наверное, явись перед секретарями и

военкомами Летучий Голландец, они были бы меньше удивлены.

Они явно не знали, как меня сплавить с рук. Готовясь к карьере

разведчика, я плавала, ходила в турпоходы, занималась

греблей, альпинизмом, стрельбой, фехтованием, прыгала с

парашютом. Спортсмена из меня, правда, не вышло. Скверное

зрение и скверное здоровье вполне подходили для тихони

отличницы, но не для будущего супермена. Спортивных данных

у меня не было никаких, и если у меня что-то получилось (в

плавании и альпинизме), то на одной спортивной злости. Пять

томов мушкетерской эпопеи Дюма были зачитаны до дыр, а

французскую экранизацию я смотрела 25 (25!) раз. К тому же на

экраны где-то в 1965 году вышел американский фильм

«Спартак». Его я смотрела 15 раз. Уже в 15 лет у меня не было

сомнений: надо или сражаться с гвардейцами кардинала, или

поднять восстание рабов. Естественно, что, когда я в 17 лет

узнала, что у власти в моей собственной стране как раз

гвардейцы кардинала, а вокруг одни сплошные рабы, я не стала

проливать слезы, а сочла это подарком судьбы. Собственно, я

«жизни за царя», ни жизни за республику, а есть просто жизнь —

нейтральная и неприсоединившаяся, как девица с панели.

«В РОССИИ НИКОГО НЕЛЬЗЯ БУДИТЬ»

До 17 лет о политических и социальных вопросах я знала не

больше Маугли. Не в силу своей слепоты и неразвитости, а

просто потому, что вокруг были джунгли. Советская приватность

была джунглями, где ничего не знали и не хотели знать о

мировых вопросах, диссидентах, «вражеских голосах»,

репрессиях в стране. В 20-е и 30-е годы дул слишком сильный

ветер, чтобы можно было куда-то уползти, от чего-то уклониться,

а после… эпоха «застоя» мне лично показалась накрытой

одеялом, где было темно, мягко, тепло — словом, весьма

приятно и весьма приватно. Я чувствовала, что здесь что-то не

так, ведь в моих любимых книгах не было одеяла, а был мир,

«открытый настежь бешенству ветров». В 1967 году отец,.,

положил мне на стол «Один день Ивана Денисовича». Это

входило в джентльменский набор и должно было стать чем-то

вроде похода в консерваторию или Пушкинский музей, куда меня

безжалостно гоняли с 10 лет, пока я не вошла во вкус. Ах,

прекраснодушные интеллигенты! «Ах, декабристы, не будите

Герцена, в России никого нельзя будить!» Эта книга решила все.

Не успела я дочитать последнюю страницу, как мир рухнул.

Неделю я ничего не видела, кроме красного солнца над белой

снежной пустыней. «Шаг в сторону — считается побег. Конвой

открывает огонь без предупреждения». Но я не испытала

желания повеситься или бежать в Южную Америку, как мой

любимый Овод, которого я в этом пункте всегда плохо понимала.

Теперь я знала, что буду делать всю оставшуюся жизнь.

Решение было принято в 17 лет, и, если юный Ганнибал

поклялся в ненависти к Риму, я поклялась в ненависти к

коммунизму, КГБ и СССР. Вывод был сделан холодно и

безапелляционно: раз при социализме оказались возможными

концлагеря, социализм должен пасть. Из тех скудных

исторических источников о жизни на Западе, которые оказались

мне доступны, я уяснила себе, что там «ЭТОГО» не было.

Следовательно, нужно было «строить» капитализм (представьте

себе Павку Корчагина, в воде по пояс строящего капитализм, а

не спасением, а наказанием мира, и никто не убедит меня в

обратном. Я обратилась за разъяснениями к своему школьному

«словеснику», державшему себя совсем Печориным и вовсе не

похожему на советского учителя, и узнала кое-какие детали о

мире, куда меня закинул Рок. Узнала, что есть Самиздат (одного

факта запретности книги мне хватило бы для решимости

свергнуть строй), прослушала в пересказе пару глав из «В круге

первом»… А главное, услышала, что я живу в такой страшной

стране, что, если бы на нее упала атомная бомба и убила нас

всех, но уничтожила и строй, это был бы желанный выход.

Впрочем, меня уже не надо было подгонять, однако с тайным

обществом приходилось ждать до поступления в институт:

школьные ресурсы не давали мне никакой возможности устроить

кузницу революционных кадров. Чтобы не терять времени, я

стала писать вполне антисоветские сочинения, на уроках

обществоведения заниматься антисоветской агитацией и

пропагандой, а в газете «Комсомольский прожектор»

публиковать нечто уже совершенно листовочное. Мои сочинения

благородно скрывал от недобрых глаз тот самый преподаватель

словесности: несчастный обществовед терпел все мои выходки,

больше моего зная о том, куда я попаду с такими настроениями

и, главное, с такой откровенностью; по доброте душевной он

даже не пенял мне на то, что я и его подставляю, устраивая на

каждом уроке антисоветский митинг. К моей газете (выпуск ее

был моей долей работы в школьном комитете ВЛКСМ, ленивые

и нелюбопытные райкомовцы до последнего звонка продолжали

считать меня заправским активистом и едва не послали в Артек)

сбегалась вся школа; через час приходил директор, снимал ее и,

затравленно озираясь, уносил к себе в кабинет. Он был

порядочным человеком и не побежал в КГБ, хотя и было с чем.

Я думаю, что мои бедные преподаватели мечтали только о том,

чтобы меня не арестовали прямо на уроке. Они отпустили меня

с миром и с медалью (отказ от «труда» был оформлен «по

состоянию здоровья»), но в ту пору я не оценила их. Я не могла

понять, почему они не ведут революционную борьбу, и с порога

зачислила их в обыватели. (Я не любила людей, за исключением

тех, кто шел в той цепочке под красным зимним солнцем

Солженицына; но я научилась любить Россию, когда поняла, что

она несчастна.) Никаких проблем с идентификацией Отечества у

оставшееся до моего ареста (с небольшим год), я провела, как

на сковородке в аду, угрызаясь денно а нощно, проклиная себя.

За каждый кусок и каждый глоток, за каждый лишний день,

проведенный не в тюрьме, Прага преследовала меня, как

наваждение. Я, видимо, совсем не годилась в христианки,

потому что не могла выносить чувство вины. Хотелось содрать

его с себя вместе с жизнью, как хитон Деяниры. В августе, в 20-х

числах, меня не было в Москве, и на свою Сенатскую площадь я

безнадежно опоздала: семерка диссидентов вышла на Красную

площадь без меня. Впрочем, будь я в Москве, они вряд ли меня

бы позвали, и не потому, что не знали (хотя и это тоже), но еще и

потому, что мое революционное настроение не вызвало бы

одобрения не у Павла Литвинова, ни у Ларисы Богораз. Мы не

поняли друг друга даже в восьмидесятые, не то что в

шестидесятые. Я бы, конечно, увязалась, но с очень крутым

лозунгом и, пожалуй, добавила бы 70-ю статью к их 190. Мое

стремление делать оргвыводы (Карфаген должен быть

разрушен) очень раздражало старшую диссидентскую

генерацию.

Но в 1968 году я ничего этого не знала и не уставала себя

проклинать и за то, что кто-то пошел на это без меня (в своем

самомнении я считала, что со мной было бы легче). В гибели

Яна Палаха я тоже винила лично себя. В августе 1968 года я

стала настоящим врагом государства, армии, флота, ВВС,

партии, Варшавского блока. Я ходила по улицам, как подпольщик

на оккупированной территории. Именно тогда я решила, что за

все эти дела (про Будапешт я тоже успела узнать) есть только

одна мера наказания — разрушение государства. И сегодня,

когда оно полуразрушено и лежит в крови и пыли, когда гибель

его вместе со всем народом кажется весьма вероятной, во мне

нет ни жалости, ни раскаяния. Да сгинет день, в который СССР

родился! Пусть он станет нам всем братской могилой, но не

вернется с кладбища ночью, как вурдалак, чтобы сосать кровь у

еще живых, в СССР не бывших — или недолго пробывших и, как

Балтия, имеющих шансы спастись.

Грохот танков в Праге на год пробудил интеллигенцию:

невозможно было спать, когда под гусеницами корчилась и

стонала чужая окровавленная воля. Но круги по воде перестали

расходиться довольно скоро: вечный полюс снова все

феи. Мои родители принадлежали к скромной касте служилой

интеллигенции, зарабатывали гроши, и до моих 16 лет мы жили

в полубараке на сваях, в гнусной коммуналке, в одной комнате

втроем, при печке, но без ванны и горячей воды. Конечно, такие

плебеи водились и в ИНЯЗе: группы 104, 105 были

своеобразным рабфаком, на котором заранее ставили крест,

которым забугорная жизнь не светила; их набирали в качестве

нагрузки (армия, трудовой стаж, рабочее происхождение), чтобы

компетентные органы не совались в дела института и дали жить

всем остальным. Но меня ведь взяли в 102-ю спецгруппу, как

многообещающего разночинца! Я была одета скромно до

неприличия, у меня не было ни мехов, ни драгоценностей, ни

цветных лаковых сапог, ни брючного костюма. Все вокруг меня

окончили спецшколу, у большинства были машины, дачи,

огромные номенклатурные квартиры. Это ретроспективный

взгляд: тогда меня все это не интересовало и не унижало.

Чистая наука была соблазном гораздо более сильным, чем

советская мечта.

Французский факультет помещался в здании бывшего ИФЛИ и

помнил Павла Когана в Михаила Кульчицкого.

Преподаватели были не советского, а сорбоннского разбора.

Ида Ароновна Лифшиц со своим латинским языком умела увести

в Древний Рим, а профессор Ярхо — в Элладу; Ирина

Георгиевна Торсуева заставляла «балдеть» от лингвистики, а

Наталья Тихомирова купала нас в парижской атмосфере своего

неповторимого учебника. Советская обязаловка ютилась по

углам и на глаза не лезла, атмосфера института была почти

западной, в нем преподавали и живые французы, а большинство

преподавателей успели пожить во Франции. Потом уже я узнала,

что меня с первого курса пытались поделить три кафедры:

аспирантов, больше склонных копаться в фолиантах, чем искать

фортуны переводчика, отбирала заранее. Это было соблазном, и

соблазн приходилось преодолевать. Чистого знания,

возможности получить блестящее образование мне было не

положено; я не вправе была жить. Еще на первом курсе я

прослыла погибшим, конченым человеком: ниспровергала все

сущее не только в кулуарах, но и в аудиториях, где это мог

зафиксировать целый поток. На лекциях по истории КПСС я

садилась за первый стол и демонстративно листала что-то

меня, как могла (история с газетой и моей подрывной

деятельностью получила огласку), но здесь у меня не было ни

сомнений, ни колебаний: надо было защищать.

Ирочкины подруги со старших курсов, тоже присматривавшие

себе мужа из-за кордона, молчали в тряпочку. Младшие

отбывали «мероприятие». Ирочка рыдала и ссылалась на то, что

ее муж — коммунист и работает на нашу пропаганду. Аутодафе

шло своим чередом. Все знали мои с Ирочкой отношения и мой

добродетельный большевизм (то есть отношение к жизни за

рубежом, к замужеству и к импортным шмоткам), и никто от меня

не ждал подвоха, поэтому слово мне дали. Я произнесла

пламенную речь минут на тридцать, не оставив камня на камне

от уготованного Ирочке костра. Что-то было там и о приоритете

прав личности перед интересами государства, и о том, что есть

вещи, в которые государство не смеет лезть. После этого все

заготовленные выступления провалились: никто ничего не

сказал; видимо, стыд все-таки что-то значит. Декан сидела

красная как рак. Комитетчики тоже не выступили. Собрание

закрыли без оргвыводов. Ирочка плакала и благодарила,

выпускники жали руку и восхищались, и я почему-то сразу

поняла, что так будет всегда: одобрение шепотом и восхищение

на ухо.

Вскоре газеты сообщили о выстреле Ильина. Информации дали

мало, но было ясно, что стрелять он хотел не в космонавтов, а в

Брежнева. Я горячо и публично одобряла его намерения;

солидаризировалась, так сказать. К этому времени мои

антисоветские стихи приумножились; таланта в них не

прибавилось, но как листовки они смотрелись. Набирая свое

тайное общество, я всем встречным и поперечным их давала

читать. В ИНЯЗе работали и учились редкие люди: опять никто

не донес! Я винила себя и в том, что вовремя не нашла Ильина

и не пошла с ним вместе на расстрел. (Я же не знала тогда

ничего про психиатрические тюрьмы.) Стихотворение,

посвященное Ильину, распространялось по Москве достаточно

широко в списках. Его посвящение было не меньшим вызовом,

чем сам текст.

СВОБОДА

1969 г.

По этому поводу у Юлия Даниэля есть отличные стихи:

"Хана, дружок мой. Я приехал.

Пускай войдут и заберут".

Я ВЫРЫВАЮ ТОМАГАВК ВОЙНЫ

К 19б8 году КГБ уже позволял себе роскошь не карать за

мыслепреступления. Оруэлловская классическая ситуация была

сильно разбавлена приватной леностью и попустительством.

Саблезубая большевистская кисанька наелась, и больше в нее

не лезло. Вы могли тихо ненавидеть систему, и ничего. Суть этой

тихой и «гуманной» эпохи «застоя» лучше всего выразил

прокурор на процессе Сергея Ковалева где-то в семидесятых:

«Нам все равно, какие у человека мысли. Главное — это то,

чтобы он не высказывал их вслух». Поэтому не пришли и не

забрали. Для ареста надо было подсуетиться.

В ИНЯЗе вербовать желающих войти в подпольную

организацию было сложно: старшекурсники еще помнили

историю Саши Б., выпускника с отделения математической

лингвистики, который к августе 1968 года написал обращение

извинение за подлость советского правительства, адресованное

чехословацкой общественности, и оставил его, не успев еще

передать, в портфеле (кейсов тогда не было) во время практики

в «Интуристе». Девочка-сокурсница полезла туда за яблоком,

увидела обращение и… передала его ближайшему дежурному

гэбисту. Сашу не арестовали. Дело передали в комсомольскую

организацию. Его курс (все его приятели), разделявший в

основном его взгляды, проголосовал за исключение из

комсомола и рекомендацию ректорату отчислить из института

(за два месяца до диплома). Разбирательство происходило не в

нашем здании, а в помещении переводческого и английского

факультетов на Метростроевской. Увидев единодушно поднятые

Студенческий кружок с самого начала приобрел характер игры в

военный заговор.

Программа-минимум предполагала подпольную революционную

деятельность, листовки, Самиздат, покупку оружия, захват

арсеналов (sic!), массовое движение Сопротивления (мой

любимый антифашизм). Программа-максимум начиналась с

народного восстания против КПСС, вооруженного свержения

власти с помощью армии, перешедшей на сторону революции, и

установления западной демократии. Интересно, что я в 18 лет

все-таки понимала, что это все чепуха, дела далекого будущего,

что реально мы сделать это не сможем, а можем распространять

листовки и Самиздат, программы же пригодны на то, чтобы

«бросить вызов» и «возвестить». Мои коллеги по подполью, по

моему, играли совершенно искренне, собираясь расклеивать

листовки с пистолетами за пазухой. Я им не мешала играть,

потому что считала, что мы все пойдем на смерть; имеют же они

право на маленькие развлечения по дороге? Была написана куча

антисоветских памфлетов (конечно, в основном мной); к этому

времени я настряпала множество антисоветских стихов, один

преступней другого, не считая воззваний и манифестов. Это все

была глубоко самобытная и отечественная продукция, плод

близкого знакомства с римской и греческой историей, а также с

теорией и практикой народников, декабристов, народовольцев и

ранних большевиков. Никто из нас ни разу не видел живого

диссидента и не слушал «голоса». Всю нашу продукцию мы

интенсивно распространяли в своих институтах среди студентов

и наиболее милых нам преподавателей. И опять никто не донес!

Мы родились в рубашке. Нашу ближайшую перспективу я честно

обрисовала членам организации, которая называлась «Союз

борьбы» (потом — «Антифашистский союз борьбы»): арест,

пытки, расстрел. Мне казалось, что такая перспектива вполне

улыбается моим коллегам (ведь мне она улыбалась!).

Интересно, что УК РСФСР я читала, но не поверила, что за

такую деятельность по статье 70 могут дать всего 7 лет лагерей

и 5 лет ссылки: здесь явно крылось что-то еще, что-то более

крутое. (И в самом деле, УК — это было еще не все, но если бы

я знала, что именно!) Преподаватели были в ужасе, хотя и

одобряли идеи. Они все время пытались меня отговорить;

наверное, я вела себя, как Красная Шапочка, не желающая

перестали приходить на встречи. Общение со мной становилось

опасным: в четырех институтах обо мне знали фактически все. Я

уже ходила в смертниках, а они, должно быть, вовремя

опомнились или посоветовались с родителями. Печатать на

машинке я не умела, сделать массовые выпуски листовок одна

не могла. Надо было что-то придумать. Трусость даже

потенциальных противников режима была слишком очевидна.

А в это время я зачитывалась пьесами Сартра и Ануя,

романами (вернее, эссе) Камю. «Антигону» в театре

Станиславского, таганские и современниковские спектакли я

смотрела по многу раз. Все они так и толкали меня «подняться

из окопа». Я обязана была сказать «нет» этому порядку вещей

так, чтобы это услышали по всей стране, иначе не было смысла.

По наивности мне казалось, что я кого-то разбужу (декабристов,

Герцена, народовольцев). Оставалось завести будильник. У меня

возник план своей операции «Трест», не очень честный, но не

очень глупый: распространить листовки покруче публично, во

Дворце съездов или в другом театре в праздничные день от

имени организации Сопротивления, якобы массовой; дать себя

арестовать; на следствии, никого конкретно не называя,

рассказать, что есть массовая организация Сопротивления,

борющаяся против строя, и что скоро она перейдет к терактам;

испугать (sic!) этим чекистов, бросить им в лицо обвинения от

имени трех поколений, ими уничтоженных, обличить режим на

открытом (святая простота!) суде, добиться приговора к

расстрелу, вдохнуть надежду в души людей, умереть по высшей

категории, как мой любимый Феличе Риварес — Овод, — а

потом вместо вымышленной организации создадутся настоящие,

пойдут, как маслята: людям станет стыдно, что они молчат, и все

поднимутся. План совершенно не учитывал реальную

действительность, а так был всем хорош.

Идея с театром родилась у меня в тот вечер, когда в Театре

оперетты из какой-то ложи или с балкона к нам в партер упала

программка. Весь мой угол поднял головы, глаза у некоторых

жадно заблестели, а один зритель даже сказал вполголоса: «А

если бы это было что-то другое?» Я поняла, что люди чего-то

такого ждут. Театр — идеальный вариант, можно бросить сразу

много листовок, никто не успеет остановить, и разлетятся они

тоже идеально.

На преступлениях построенных,

В застенках старых и сегодняшних Изломанный и черный

мир…

Спасибо, партия, тебе

За ночи, полные отчаянья,

За наше подлое молчание

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия, тебе

За наше горькое неверие

В обломки истины потерянной

В грядущей предрассветной мгле…

Спасибо, партия, тебе

За тяжесть обретенной истины

И за боев грядущих выстрелы

Спасибо, партия, тебе!

1969 г.

Оставалось все это написать под копирку в достаточном

количестве. Изготовила я 125 штук. Пачку в 100 листовок можно

было кинуть в партер сразу. Со стола я училась разбрасывать

листовки веером, они у меня разлетались отлично даже со

стола. Были куплены два билета: на 2 декабря и на 5 декабря на

«Кармен» (генеральная репетиция). «Генералка» прошла

хорошо. Стало ясно: бросать надо где-то без пяти до начала,

когда зал уже полон, но есть свет, бросать из среднего прохода

бельэтажа в партер. Было ли мне страшно? Нет, не было. Я ведь

и в аресте, и в пытках, и в казни видела свой долг. Жить было

нельзя, бессовестно, невозможно. Но я волновалась, как студент

перед экзаменом. Знаешь, что пару не поставят, тройку тоже

вряд ли, все выучил, но вдруг 4, а не 5, вдруг не высший балл? А

вдруг не дадут бросить? А вдруг арестуют до акции?

Только один раз стало немного жутко: в недрах бывшей

ифлийской библиотеки, у нас в Сокольниках, где я разбирала

хранилище вместо картошки, куда загнали весь курс, кроме

самых дохлых, вроде меня, я откопала 10-томную историю

Испании, испанского автора. Я жадно поволокла первый том к

себя вопило: «Не хочу!» А душа и воля тащили его и говорили:

«Должно, сможешь и сделаешь». Со стороны, конечно, этого

заметно не было.) Весь партер одновременно вздохнул: «Ах!» —

и это было как рокот моря. Я взглянула вниз: все читали мою

листовку. Какое блаженство! Я повернулась к бельэтажу,

устроила маленький митинг и раздала остальные листовки. Если

бы я знала, что их будут так хватать, я бы изготовила вдвое

больше! Их разбирали, как глазированные сырки. Из партера

прибежала девочка и попросила листовку для них с мамой, «а то

нам не досталось». Старенькая, видавшая виды служительница

театра шептала мне: «Уходите скорей!» Но мне нужен был

процесс, и я наконец дождалась. Штатный гэбист, проводивший с

семьей уик-энд, явился в бельэтаж и спросил, не я ли

распространяю листовки. Я горячо подтвердила, что именно я.

Он вцепился в меня так, как будто я собиралась бежать, вывел

из зала в фойе и стал просить у зрителей помочь меня

задержать, хотя свободно мог сделать это один. От него все

отмахивались, дожевывая свои конфеты и блины. Один юноша

даже сказал, услышав от чекиста про листовки: «Спасибо, что

сказали. Пойду возьму, если осталось». Наконец нашелся какой

то полковник, взявший меня за другую руку. Вместе они привели

меня в административный отсек (3-4 комнаты), посадили на

диван и стали звонить на Лубянку: «Здесь женщина (взгляд на

меня)… девушка (еще взгляд)… девочка распространяла

антисоветские листовки».

Нашлись еще какие-то гэбешные оперативники (похоже, в такие

праздники они обязаны дежурить на таких спектаклях) и пошли в

зал просить листовки. Вернули им 40 штук, 5 нашли

разорванными. Пошли за остальными, вернулись: «Они не

отдают!» Мой триумф был полный: 80 штук зрители сохранили,

несмотря ни на что (а тогда это было весьма опасно, могли и

обыскать весь зал). Ожидая компетентные органы, я

агитировала злых оперативников и равнодушных

администраторов. Судя по их репликам, оперативники боялись,

что придется отвечать за ЧП; администратор стонал: «Почему в

мое дежурство?» Революционного рвения никто не проявлял,

кроме одной группы ветеранов войны (самые перспективные в

смысле гражданской войны люди), которые рвались в дверь,

орали, что им испортили праздник, что они за этот строй

растение вредное и его изучением должен заняться именно их

НИИ. Они вышли и очень вежливо предложили мне поехать с

ними: «Мы здесь рядом, недалеко». Мне до сих пор кажется, что

если бы я испугалась хотя бы в этот момент, они бы меня с

собой не взяли. Но я жаждала этой дуэли, и я ее получила.

Откуда мне было знать, каким оружием у них придется

сражаться… Мы вышли к серой «Волге». Во Дворце уже никого

не было.

По дороге единственной претензией моих ботаников было то,

что я не дала им спокойно провести праздники дома. (У всех

НИИ два выходных дня, а систематика растений может

подождать.) Я, конечно, заявила, что именно этот праздник

хотела им испортить, чтобы было неповадно праздновать такие

вещи, как дни несуществующей, да еще сталинской,

конституции. Холодные глаза стали хрустальными от

любопытства (не от гнева!) и увеличили, как микроскопы,

разрешающую способность. И в «Волгу», и в двери Малой

Лубянки я вошла сама, без всяких наручников, и не мои спутники

старались пресечь мой побег, а я, по-моему, очень бы

расстроилась, если бы они от меня убежали. Как сказал

Мережковский о первых христианах: «Мухи летели на мед…»

Малая Лубянка внутри похожа на провинциальный особнячок, в

котором жил до Октября Киса Воробьянинов. Даже стулья

похожи, только что без бриллиантов. Потолки низкие, кабинеты

уютные, коридорчики узкие, всюду дорожки, и тепло. Полы

натерты, а на стенах вместо портретов сановных предков висят

фотографии отличников чекистского производства. Мне вежливо

предложили сигарету; я, конечно, понесла что-то насчет

испанского обычая «не пить, не есть и не курить с врагами».

Оперативник обиделся. Ботаники же настроились на обычную

волну при общении с очень юными жертвами: «Мы хотим Вам

добра, мы хотим Вам помочь, помогите нам и Вы. Помогите Вам

помочь». Я сбила эту волну, а дальше кончались разговоры и

начиналась дуэль, то есть избиение младенцев. Здесь уже

появляются двадцать проснувшихся гэбистов, которые, усадив

меня на стул, сели и встали вокруг, словно за стол, на котором

высится именинный пирог.

Поскольку растение было редким, в них проснулся научный

интерес, и они больше не пеняли мне на испорченные

как в пионерском лагере, но я сразу поняла, что это конец, что

отсюда не возвращаются, что это погребение заживо.

О достоинстве своих жертв в 1969 году гэбисты заботились

мало: у меня отобрали все с железными застежками: пояс,

сапоги. Я осталась босиком, в огромных мужских ботинках без

шнурков, крючок сзади у платья тоже срезали. Меня это не

оскорбило, если в этом была цель (я ведь ожидала, что будут

босиком по снегу водить). А вот когда велели в коридоре руки

взять назад, это оскорбило, я отказалась и никогда не

подчинялась подобным приказам. Предложила надеть мне

наручники, если уж они так меня боятся. Хватило чувства юмора

не надевать… Мой вид испугал моих следователей… Они

устыдились, сапоги приказали вернуть, и, хотя я ничего у них не

просила, заявив, что на войне, как на войне, они тут же

позаботились, чтобы мне доставили из дома чулки, резинки,

одеяния с пуговицами, разрешенные в тюрьме.

Я ожидала, что в Лефортове полно политзаключенных, что

кроме политических там вообще никого нет. Кем еще будет

заниматься КГБ? Я не знала, что мы, политические, не

составляем ежедневное меню охранки, но только лакомство на

десерт. А повседневная пища, завтраки, обеды и ужины —

валютчики, крупные взяточники, расхитители. В то время

Лефортово со мной делили те самые Оля Иоффе, Вячеслав

Бахмин и Ира Каплун, так и не расклеившие из-за Юлия Кима

свои листовки.

Оля давно на Западе, Ира в 1980 году погибла в

автокатастрофе, а Вячеслав Бахмин служит в каком-то

департаменте при МИДе, и мне не приходилось слышать, чтобы

он за кого-нибудь заступился, кому-нибудь помог или хоть слово

молвил против властей предержащих.

Если бы Юлий Ким их не отговорил, их бы не выпустили из

Лефортова без суда через 10 месяцев, их постигла бы страшная

участь Оли Иоффе, которая ушла не домой, а в Казанскую СПБ

— за строптивость, но, если бы повезло, могли бы и в лагерь

попасть (все— таки трое, группа).

У группы были все шансы неполным составом, но все-таки

самого худшего избежать… Это была группа МГУ. Если бы не

отказ от деятельности и не арест уже после этого (а такой арест

ломал, он был не желанным итогом, а катастрофой), может

Камера больше всего была похожа на монастырскую келью.

Тогда зимой и осенью было холодно, топили хуже, чем сейчас.

Холодно, но терпимо. В других местах потом было много

холоднее. Питание, которое для сталинских зэков было бы

роскошным, для меня оказалось совершенно непригодным.

Организм, видимо, отказывался выживать и не хотел

адаптироваться. И еще мне казалось, что есть это —

унизительно. Утром давали скверную пшенную кашу, немного

сахару (норма прежнего ГУЛАГа), 600 граммов скверного черного

хлеба. На обед — съедобный суп (два дня из четырех

съедобный), сухую кашу. На ужин — сухую кашу. Но раз в четыре

дня устраивали праздник — винегрет с отличной баночной

селедкой. Эту селедку, съедобный суп и ложку каши с сахаром

(без сахара ее в рот взять было нельзя) я и ела. Чувство голода

было постоянным фоном, я слабела, но кротости у меня от этого

не прибавлялось.

Питалась я ларьком и передачами. Интересно, что в сталинские

времена зэку не препятствовали получить из дома все, что могли

ему прислать. Можно было умереть, но Цезарь в

солженицынской повести получал по две посылки в месяц, и

никто калорий ему не считал. Сталинские времена — это

времена беспредела, а всякий беспредел — лотерея: или пан,

или пропал. Когда нас стало меньше, инквизиторская машина

стала работать.более прицельно, научно выверяя каждый

лишний грамм, добиваясь истощения еще под следствием, но

полностью исключая смерть. За «хорошее поведение»

следователи разрешали лишнюю передачу и запрещенные

жиры. Валютчики все вели себя хорошо, с кем я ни сидела, всех

закладывали, писали с утра до вечера собственноручные

показания. За что бедняг сажали, я до сих пор не поняла, жалко

их было страшно, рыдали они в три ручья, как белуги, и все

вспоминали свои люстры, ванные и шубы. Но сидеть с ними

противно и скучно.

Подсаживали ко мне и «наседок», но они очень грубо работают,

а потом я была начитана насчет таких вещей (опыт эсеров и

эсдеков). На ларек разрешалось тратить 10 рублей в месяц в

два приема. На две недели — полкило колбасы, полкило сыра,

белый батон, 200 граммов масла, ручки, тетради, сигареты.

Политзэку полезно не курить, большая экономия. 400 граммов

познакомились), ходили даже в школу (хорошо, что я не

посещала детсад, а то и туда бы пошли). Добыча была жалкой.

Никто ничего конкретного не знал, а кто знал, тот замер, слава

Богу.

Один Сережа зачем-то признался, что нес листовки и знал об

акции (хватило ума не сказать, что он имел отношение и к

«Тайному обществу троечников»). Я это не подтвердила, но мое

молчание ему не помогло: исключили из комсомола и института.

Это означало возвращение в Таганрог и призыв в армию. Мне

было очень жаль Сережу, который так бездарно загубил свою

жизнь, ничего не сделав. Конечно, это была моя вина, но у

революционеров толстая шкура, они не умеют долго жалеть

мирных обывателей, они жалеют равных, своих. Я сделала все,

что могла, чтобы выгородить Сережу, вольно же ему было на

себя доносить, причем не из солидарности, а из слабости.

Как положено, через 10 дней я получила свое обвинение по 70-й

статье; для 19 лет — немалое достижение, если учесть, что

ответственность по этой статье наступает с 18 лет. Предъявил

мне его мой ботаник Бардин без всякой помпы поздно вечером

не в следовательском корпусе, а в боксике. Первый этаж —

вотчина московского ГБ. Верхние этажи — владения КГБ Союза,

но тогда я этого не знала. Бедный полковник Петренко,

тогдашний комендант Бастилии! Он со мной наплакался, потому

что мое поведение соответствовало всем лучшим стандартам

ХIХ века («Революционер в тюрьме»).

Я помнила все правила поведения политзэков дооктябрьского

периода и старалась перещеголять Веру Фигнер и Софью

Перовскую. Я была обязана продолжать борьбу и в тюрьме!

Задним числом сочувствую моим тюремщикам и моим

следователям. Все-таки божьи твари… Допросы я превращала в

«последнее слово Павла Власова на суде», угощая бедных

гэбистов филиппиками об ответственности перед потомством и

их злодеяниях с 1917 по 1969 год.

Речи перемежались рафинированными оскорблениями и

издевкой. Например, майору Евсюкову я исправляла ошибки в

протоколе и ставила отметку. Допросы длились по 6-7 часов,

потому что следователи записывали не то, что я говорила. Они

старались хоть кого— то скомпрометировать, а я всех

выгораживала, как могла. Получалось, что вокруг меня были

Петренко и два его зама. Петренко был белый и сказал:

«Собирайтесь в карцер». Я сказала, что мне плевать, хоть на

расстрел, и что я тут же объявлю голодовку (меня и так ветром

шатало, и они это знали). В карцер меня не посадили, но этот

инцидент был последней каплей. Моя участь была решена. Я

наивно предполагала, что здесь идет честная игра, что я могу

сказать «нет», стоять на ушах и расплачусь за это только жизнью

и физическими мучениями.

Но в этой лавочке еще и обвешивали. В 30-40-е, ранние 50-е

годы я бы получила то, что хотела! НКВД играл честно: брал

жизнь, но оставлял взамен честь. Игра была на уровне

чемпионов, но тот, кто мог вынести все пытки, выигрывал и

получал свою пулю, как олимпийское золото. Но кончались 60-е

годы, и было изобретено абсолютное оружие, против которого

были бессильны и мужество, и решимость, и вера.

АБСОЛЮТНОЕ ОРУЖИЕ

Есть у Роберта Шекли рассказ «Абсолютное оружие». Действие

происходит на Марсе. Два друга набредают на древний склад

вымерших марсиан и начинают пробовать всякое оружие,

надеясь продать его на Земле и разбогатеть. На одном ящике

написано: «Абсолютное оружие». Они открывают ящик.

Появляется огромная пасть. Один из них просто падает в

обморок. Пасть глотает его и говорит: «Мне нравится пассивная

протоплазма». Другой начинает защищаться: огнеметами,

гранатометами, пушками, атомными ракетами. На пасть все это

абсолютно не действует. Она глотает человека вместе со

стингером) и говорит: «Активная протоплазма мне тоже

нравится».

И все. Марс обречен. Земля обречена. Жизнь во Вселенной

обречена. Психиатрический террор — тоже абсолютная победа

Зла. Если ты уступаешь — тебя сломали. Личности нет. Если ты

противишься — твою личность разрушают химически или

механически (электричество, скажем). И победы нет, потому что

личности не осталось: победу можно праздновать, когда есть

КОМУ праздновать. А здесь не будет достойной смерти, но будет

слюнявый идиот под твоей фамилией. На карательной медицине

кончается всякая борьба, и всякое достоинство умаляется,

Абсолютно обречены были бывшие высокопоставленные

военные или партийные деятели (генерал П.Г.Григоренко) и

одиночки, исповедовавшие идеи свержения власти и изменения

строя.

То есть у меня шансов не было. Но я не знала, я ничего не

знала! И хорошо, что не знала. Если бы я знала о карательной

медицине, у меня не хватило бы решимости сделать то, что я

сделала, без ампулы с ядом в кармане (а ее я не смогла бы

достать). Однако когда меня в одни ненастный день без

церемоний, предупреждений и объяснений привезли в институт

Сербского, я даже не столько испугалась, сколько оскорбилась.

И это была правильная реакция. Пока я жива, я буду настаивать

не только на том, чтобы упразднить КГБ, но и на закрытии

Института судебной медицины им.Сербского, почитая второе

заведение не менее вредным н исторически преступным, чем

первое.

Общество может устранить преступника физически, если ему

угодно стать на уровень неандертальца и мстить, или

изолировать его от себя временно или навеки, если он причинил

ему зло, но никакое общество не вправе покушаться на личность

преступника и решать вопрос о ее изменении в нужном

обществу направлении. Или тем паче судить о том, что есть

норма и что есть патология. Лечить личность — это гораздо

более жестоко, чем уничтожить ее вместе с тем телом, в которое

она заключена. Конечно, если человек кусается или не может

членораздельно говорить, он сумасшедший, но это видно и без

экспертизы.

Однако маньяки и террористы вполне могут отвечать за свои

действия вне медицинских категорий. Инквизиторы посылали

душевнобольных на костер за галлюцинации? Ну что ж, они

действовали гуманнее психиатров, потому что смерть наступала

скорее, и мучения жертвы были конечны. Права

либертарианская партия, выступающая за отмену

государственной психиатрии как института.

Меня заперли в отдельную камеру, и общение с институтом

началось. Я думаю, что в моей нормальности они убедились в

первый же день. Уже через много лет я узнала, что в течение

месяца гэбисты не могли найти врачей, желающих подписать

вместе с Лунцем диагноз «вялотекущая шизофрения». Мне

палачей находит!): «Не сожалеете ли вы о том, что сделали?» Я,

конечно, заявила, что «от содеянного мною не отрекусь!» — и

заклеймила КГБ и институт Сербского презрением и позором,

пообещав все тот же Нюрнберг. Лунцу оставалось только

махнуть на меня рукой. Когда на следующий день за мной

приехали из Лефортова и мне вернули мои вещи, я

обрадовалась больше, чем если бы меня отпустили домой. Я

была уверена, что возвращение в тюрьму означает вменяемость

и благополучный исход дела (срок или расстрел).

КОМНАТА 101

Если вы читаете все эти страсти как сказки о подвигах Геракла,

считая, что это «преданья старины глубокой», то вы очень

ошибаетесь. Это касается не пращуров, а нас. Это произошло

только что, под гром августовских салютов, на наших глазах. С

Александром Шмоновым, не попавшим в Горбачева (если бы он

попал, с ним поступили бы милосерднее: просто расстреляли

бы).

Сейчас, когда я заставляю себя это вспоминать, в Санкт

Петербургской СПБ истязают совершенно здорового человека,

который был готов пойти на любую кару (но только после

честного открытого суда), на любую каторгу, к любой стенке. А

происходит это так. Признанного невменяемым

политзаключенного привозят обратно в тюрьму и забывают там.

In pace. У меня это длилось два месяца. Ни допросов, ни

объяснений. Полная неизвестность, одиночка, мертвая тишина.

Иногда невозможно определить, жив ты или уже умер.

Садистская пытка неизвестностью. Адвокат имеет право не

приходить даже после окончания следствия (оно окончится без

вас — вас уже нет, вы уже не человек). Здесь нужен был бы

адвокат типа Дины Каминской или Софьи Каллистратовой.

Но мой жалкий адвокат не посмел ко мне прийти (зачем злить

КГБ нарушением традиций?), не опроверг экспертизу, а требовал

только изменить статью («Дать меньше по 190-й, чем то, что,

конечно, дадут»). Отсюда недалеко и до сталинских адвокатов,

требовавших смерти для подзащитного. Я хотела заплатить

жизнью за открытый суд… А здесь превзошли сталинские

времена: тогда судила тройка без защитника, а теперь и без

Ведь тогда я уже не встану у них на пути.

Зачем же такие изощренные мучения? И Бардин ответил: «Ну

что вы! Зачем расстрел? А в чем же тогда будет наказание?» В

отличие от Евсюкова, он наверняка еще жив, и у него внуки.

Единственная месть, которую я признаю допустимой, — это

огласка и каинова печать на чело, чтобы отвернулись дети, внуки

и соседи. Кстати, палачи выдавали себя с головой, держа

«невменяемого» в тюрьме в одной камере с нормальным

заключенным (реальный сумасшедший мог бы придушить и

покусать). Выход из этого кошмара был один: умереть. Но как

умереть в Лефортове? В пролет не бросишься — все затянуто

сетками из стали. Вены перерезать нечем. Повеситься

невозможно — каждые 3-5 минут часовой-надзиратель

заглядывает в глазок (это там и сейчас продолжается:

постоянный мужской взгляд, ни помыться, ни туалетом

воспользоваться без него невозможно. Оставалось одно: не

считать надзирателей за людей).

Попытка задушить себя под одеялом нейлоновым чулком не

удалась: у меня не хватало физических сил затянуть узел до

смертельной нормы. К тому же голову прятать под одеяло

запрещалось. Мои попытки негласной голодовки (успеть умереть,

пока не хватятся) обнаруживались на 4-5-й день. Смерть в

Лефортове была недосягаемым благом, изысканным дефицитом,

сказочным сном. Она могла только присниться. Впрочем,

написанный мной в это время «Реквием» все куда лучше

объясняет.

РЕКВИЕМ

Узникам психиатрических тюрем посвящается

Свидетели и судьи,

Ухмылки и гримасы…

Наверно, это люди,

А может, только массы.

Что вам светило прежде

На этом небе черном?

меня не было надежды ни на жизнь, ни на смерть.

«НАШ ПОЕЗД ОТХОДИТ В ОСВЕНЦИМ»

В этапе до перманентной газовой камеры есть своя прелесть —

последняя, оставшаяся тебе до прибытия в пункт конечного

назначения, где «времени больше не будет». Нормальный

столыпинский вагон (70-я статья обеспечивает отдельное «купе»

с голыми полками, без окна, но через решетчатую дверь видно

окно в коридоре, и можно в последний раз посмотреть на реки,

леса, поля, «вольных» людей). 70-я статья дает еще одну

привилегию: лефортовский сухой паек — это не селедка, а

огромный кус холодного вареного мяса.

Политические «котируются»: вор в законе, выяснив, за что я

сижу, немедленно передал по вагону приказ: не ругаться матом,

не сквернословить, не ерничать, не отпускать скоромные шутки,

пока я не «сойду», иначе он потом будет «разбираться». Мелкие

уголовники (бытовики) вели себя, как в Английском клубе, а вор

рассказал, как он три года назад схватил 5 лет по политической

статье (плюс 6 за грабеж). Взяли они сберкассу в провинции и

приехали в Москву покутить.

После ресторана, сильно навеселе, стал наш вор кричать в

троллейбусе: «Надо кидать коммунистов в Байкал!» Дали ему 15

суток за хулиганство. А когда срок кончился, у ворот его уже

ждали… Привезли на Лубянку и спрашивают: «Ну почему в

Байкал? Почему не в Волгу — она же ближе?» А он возьми и

ответь: «А я слышал по радио, что Байкал — самое глубокое

озеро в мире». Прибавили 70-ю.

Конвой очень учтив: не избивает, не насилует, просто вежливо

приглашает на чай в свое купе («у нас там постель, белье,

удобно»). Может быть, они и не имели в виду ничего дурного (я

же не Софи Лорен), а просто хотели поговорить о политике и

дать мне хоть сутки поспать в человеческих условиях, но

проверять было неохота. Конвой, овчарки (я с тех пор их видеть

не могу), решетки обнадеживали: в таких условиях больных

никто не возит — автоматов многовато — государство не считает

тебя больной, оно тебя просто карает. Просто такая пытка.

Просто такая казнь.

Этап до Казани на скором поезде длится сутки с небольшим,

дают кусок масла, два раза в неделю — немного творогу, к обеду

в супе будет плавать маленький кусочек (граммов 30-40) очень

жирной свинины.

Все остальное, кроме сахара и утреннего серого хлеба, —

несъедобно. Есть и развлечения: три раза в месяц — кино (это

как в зоне). Фильмы, которое я смотрела там, потом вызывали

неизменное чувство ужаса, даже если это были комедии.

Посылки можно получать любые, свидание — раз в два месяца

на час в присутствии охраны и медицинского персонала, через

стол. При этом можно передать любые продукты в любом

количестве. Для уголовников — рай, для политзаключенных —

геенна огненная. Есть, кроме обычных тюремных стандартов,

еще кое-что «кроме». Военные медсестры. Военные врачи.

Других нет. У них одна задача — заставить тебя полюбить

Большого Брата. Есть «контингент» — патологические убийцы,

маньяки. Обычные уголовники сюда не попадают, разве что

«закосят» со взяткой в придачу (СПБ вместо «вышки» — для

убийцы просто находка). В моей камере сидели пятеро. Галя

убила топором мужа, Вера отравила золовку, Оксана застрелила

из ружья мужа и шестилетнего сына. Одна милая особа за

стеной посадила в ванну двух своих маленьких детей и пустила

ток… У меня еще отличная камера, а у Наташи Горбаневской

соседей — 11 человек.

Верхний коридор — рабочий. Здесь членораздельно

разговаривают, здесь тупые, примитивные люди, но эти звери

все-таки ходят на двух ногах. Они, как в «Острове доктора

Моро», чтут Закон и делают вид что живут, как люди. А в нижнем

коридоре в собственных нечистотах лежат и заживо разлагаются

полутрупы, утратившие человеческий облик, окончательно

потерявшие рассудок. И ты знаешь, что за малейшую

провинность ты попадешь к ним, сюда. Одежда вполне

тюремная, свое платье здесь отбирают. Унизительно ходить в

каторжном халате, в тюремном платье, в уродливых башмаках.

И здесь нет срока: три года, тридцать лет — это как захочется

КГБ. Не сломав, не уничтожив личность, не выпустят.

Какие же политзаключенные сидят в СПБ? Приедет и сразу

уедет Оля Иоффе, но ее успеют поистязать аминазином. Мы с

ней не увидимся, разве что из-за забора — другое отделение.

(Общая прогулка в общем дворе весной и летом длится 2-3 часа,

платьице, но ее сослали в нижний страшный коридор.

Она наполовину лишилась рассудка, поет длинные баллады о

«палачах в белых халатах», всюду ищет агентов НКВД. И сюда

привезут маленькую худенькую Наталью Горбаневскую, которой

Анна Ахматова оставила лиру. «Воробышек» — называли ее

друзья. В ней 1 м 50 см, а килограммов и вовсе нет. Ей было 34

года, мне — 20 лет. Ее стихи казались мне гениальными (и

сейчас кажутся). На воле остались двое ее детей, Осик (грудной)

и Ясик (9 лет). Она тоже будет обещать впредь заботиться

только о детях, но ей не поверят и начнут пытать

галоперидолом. Наташа много рассказывала мне о диссидентах,

и я сначала была в восторге, но потом услышала ее мнение о

моих листовках: «Это глупость. Незачем обращаться к народу.

Он не поймет, а власти рассвирепеют и начнут репрессии.

Пострадают и все диссиденты». Становилось ясно, что

товарищей по борьбе мне не найти и в среде Наташиных друзей.

Слава Богу, за Наташу было кому заступиться. Через 4 месяца

ее увезли обратно в Москву: скандал по поводу ее участи был

хороший, громкий, международный. Хотя бы одного поэта

спасли, против всех российских обычаев. Наташа вскоре уехала,

но ее я не виню. Сидевший в СПБ неподсуден. После этого

ужаса и позора человек не может оставаться в подвергнувшей

его такому стране. Он имеет право уехать туда, где его хотя бы

не будут считать сумасшедшим. Были в Казани и чистенькие

старушки-баптистки. Они проповедовали Слово Божье по

деревням. В СПБ они сидели пожизненно, но не роптали. Уж не

знаю, о каком способе мгновенной смерти пишет Буковский, но я

его не знала, и никто даже впоследствии мне не смог его

назвать. Мне ни разу не посчастливилось найти на прогулке

кусок стекла. Покончить с собой в Казани так же невозможно, как

и в Лефортове. О свободе в Казани не мечтают: будущего нет. В

него перестаешь верить через 3-4 месяца. Перестаешь даже

надеяться и мечтать. Ничего нет и не будет, кроме этого острова,

этой Преисподней. Как там у Булгакова? «И обвиснешь на цепях,

и ноги погрузишь в костер… И так будет всегда… Слово „всегда“

понимаешь ли?» Мечтаешь попасть в Лефортово хотя бы на

месяц, вдруг КГБ понадобится опять тщетно задать какой-нибудь

вопрос. Но это тоже несбыточно: я одиночка, группы нет,

невменяемого даже гипотетически не могут привлечь как

огромная опухоль, боль ослабевает в течение 2-3 дней. Потом

опухоль рассасывается, и начинают сызнова. Применяют как

лечение от «депрессии». Сейчас применяется к наркоманам как

средство устрашения (чтобы боялись попасть в клинику). Вводят

кислород 2-3 минуты, больше не выдерживают обе стороны

(палачи глохнут от криков, жертва падает в обморок).

Политзаключенным вводят кислород по 10-15 минут.

(Испробовано лично, 10 сеансов.)

II. То, чего у О'Брайена не было

1. Аминазин (очень болезненные инъекции, при этом вызывают

цирроз печени, непреодолимое желание заснуть — а спать не

дают — и губят память вплоть до амнезии).

2. Галоперидол (аналоги трифтазин и стелазин, но они слабее).

Создают дикое внутреннее напряжение, вызывают депрессию

(черное излучение Стругацких), человек не может заснуть, но

постоянно хочет спать, не может ни сидеть, ни лежать, ни

ходить, ни писать (судороги рук изменяют почерк до

неузнаваемости, не дают вывести букву), ни читать, ни думать.

Неделя ударных доз — и нейролептический шок. Несколько

месяцев — и потеря рассудка гарантирована.

3. Инсулиновый шок с потерей сознания (уничтожает целые

участки мозга, снижает интеллект, память тоже пропадает).

4. Электрошок. Убивает сразу двух зайцев: во-первых, это пытка

током, а во-вторых, разрушается непоправимо мозг.

Одного пребывания в этих стенах — без книг, без научных

занятий (библиотеки фактически нет), без нормальных

собеседников (политические сидят в разных камерах) — хватило

бы на скорую потерю рассудка. Я провела там год и была уже на

пределе: еще бы полгода — и все. Могу только позавидовать

стойкости Владимира Гершуни, который в два приема провел в

таких застенках по 3-5 лет. Моих запасов прочности хватило бы

на лагерь. Но на это я не была рассчитана (в этом как раз

эффективность комнаты 101). Я знаю, что многие переносили

это легче, но ведь комнату 101 каждому подбирают

индивидуально. Боюсь, что меня подвела здесь гордыня эгоиста

интеллигента (разум превыше всего! Моя личность не может

быть принесена в жертву). Готовность к смерти и повышенная

адаптация к любой физической боли не сочетались у меня с

готовностью к отказу от разума при жизни.

Не могли же они меня просто пожалеть… Других же (кроме

Натальи Горбаневской — отчасти) не жалели… Но самой

криминальной была моя манера делить роскошные передачи и

посылки на всех политических заключенных отделения. Там это

совсем не было принято, Нина Ж. даже вначале отказывалась

брать. Я вносила в Казань этику политических! Все остальное

вранье летело к чертям. В раскаяние после этого поверить было

невозможно. А дальше начинается крупное везение. Были

применены не химические, а физические пытки. Это просто

милость судьбы: два сеанса с бормашиной и десять сеансов с

кислородом подкожно.

Не знаю почему, но у меня сложилось впечатление, что пытки

без нейролептиков в Казани — это блат. Здесь легко отбиться:

надо уметь молча терять сознание, желательно с улыбкой

(конечно, с бормашиной это не проходит, здесь улыбка не

получается — с открытым-то ртом! Но можно хотя бы не кричать

и не стонать, а кислород улыбаться не мешает). Такое

поведение ошеломляет, и на тебя рано или поздно махнут рукой.

Я даже думаю, что поседела я в 20 лет не из-за этого, а из-за

отречения и обстановки.

Делается все это без ненависти к объекту воздействия: просто

нудная, советская работа. Отпуская вентиль на баллоне с

кислородом, обсуждают вопрос о том, кому дадут следующее

звание и прибавку к жалованью и за что, где достать карпов и

т.д.

Непосредственные исполнители — рядовые палачи — не любят

криков и проклятий, это осложняет работу и не дает обсуждать

свои дела. Поэтому ко мне они питали самые теплые чувства. К

тому же простых людей ученость интригует. Даже главврач

полковник любил поговорить со мной о Таците и Гиппократе. Я в

рубашке родилась: передачи делить я продолжала, а пытки они

прекратили. Видимо, сработал советский стереотип: для

статистики применено достаточно, а там чего надрываться-то?

Пусть у ГБ голова болит. Без совка в «Совке» совсем можно

было бы пропасть. Из передач доставалось мне совсем немного,

казанскую еду я не употребляла. Скоро я вообще уже не могла

есть: не осталось желудочного сока. Дикие приступы боли

отбивали охоту что-то пробовать. Моим кураторам тоже было

ясно, что конец не за горами. Может быть, при международной

результате лечения». Умиротворенный Лунц благожелательно

сказал: «Вы должны из всего случившегося сделать для себя

выводы», — сообщая тем самым решение комиссии и

разоблачая всю эту муру с шизофренией: какие выводы может

сделать для себя псих? Он же за себя не отвечает!

Я глубоко убеждена, что из СПБ своего противника нельзя

выпускать живым: он делается вервольфом, и его никакая пуля,

кроме серебряной, не возьмет. Он обречен на мщение обществу,

и он не успокоится, пока не разрушит то государство, которое

пропустило его через эту мясорубку. Я не хотела жить. Я не

хотела свободы. Как бороться, имея в перспективе Казань? Как

не бороться, зная, что ЭТО существует? Я не мечтала даже

дойти до реки и утопиться: смерть не смыла бы мой позор,

поражение не стало бы победой. Я должна была сразиться с

ними на их поле — и их же оружием. Я должна была выиграть

именно в этой игре. Но пока я просто умирала, и физически, и

морально. Решения суда обычно ждут 2-3 месяца. Потом ждут

этап. Из этапа запомнился жуткий холод. В Бутырской тюрьме я

пробыла одну ночь и оказалась в санаторном отделении

привилегированной Соловьевской больницы. Здесь моя мать, не

последний человек в медицинском мире, могла мне помочь.

Столбовая меня миновала. Вывез советский блат. Видимо, КГБ

предпочитал, чтобы я умерла дома, а Столбовая была верная

смерть в моем состоянии. Поэтому московским психиатрам, не

участвовавшим в психиатрическом терроре, предоставили меня

спасать, как им вздумается. Мне еще раз повезло. Те, кому не

повезло, уже ничего не скажут и не напишут. Если бы я прошла

полный, полнометражный конвейер карательной медицины, меня

бы не было. Я бы не сохранила рассудок. Соловьевские врачи

все понимали. Они делали вид, что не знают о том, что меня

поместил к ним суд, дабы санаторные пациенты ни о чем не

догадались. Лечить они пытались мое физическое состояние и

даже предложили инсулин в терапевтических дозах. Со мной,

конечно, случилась истерика. Послушав про инсулиновый шок и

другие прелести СПБ, они уже не предлагали ничего. Был один

бестактный профессор, который все стремился показывать меня

студентам, но здесь я уже могла огрызаться и доказывать, что

здорова как стеклышко. Соловьевские врачи пытались даже

снять диагноз, но это зависело от КГБ, и никакие академики

останкам.

Оказавшись дома, я должна была умереть: пища не

усваивалась совершенно, не было желудочной флоры. Но

достали югославские ферменты, и я выжила. Еще раз повезло!

«ПУСТЬ МЕРТВЫЕ ХОРОНЯТ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ»

Мало того, что из спецтюрьмы выходит зомби, лишь внешняя

оболочка бывшего человека, выжженная изнутри беспредельной

ненавистью, предельным унижением и непозволительными для

мыслящего существа страданиями. Но этот зомби еще и

вынужден вести загробное существование. Возвращение в Лоно

Церкви спасало от костра, но не избавляло от пожизненного

заточения в монастырь на хлеб и воду (вариант, предложенный

Жанне д'Арк). По-моему, Советы сильно прогадали, не давая

своим жертвам мирно одуматься и отойти, вернее, уползти в

сторону. Выживший в СПБ был навечно неблагонадежен, то есть

он был «невыездной», нелояльный, подозрительный, состоящий

под гласным надзором КГБ.

Но он же был и ненормальный, и состоял под гласным

надзором психиатров нужного образца, и считался

недочеловеком (гитлеровцы были гуманнее: они таких сразу

отправляли в газовую камеру). Нормальная работа по

специальности, учеба, брак для него исключались. Кто взял бы

на работу вчерашнего узника КГБ и СПБ? И если бы не бунт

«винтиков»… Воля к смерти после выхода из СПБ на— столько

превышает волю к жизни, что конец был бы один, и очень

быстрый. Мария Никифоровна Ольховская взяла меня

воспитателем в детский санаторий, зная про меня все. Не все

дорожили устоями СССР, многие радовались возможности хотя

бы тайно, под землей, их подрыть. Кротов было гораздо больше,

чем Буревестников. Этих кротов не хватало на то, чтобы режим

рухнул, но формулу его дряхления и эрозии они обеспечивали.

Режим и жить был не в силах, и умереть не мог.

Я люблю детей, но не люблю с ними работать: они чувствуют,

что здесь можно сесть на голову. Корчаковское воспитание в

советских условиях себя не оправдывало. Дневной сон я своему

контингенту оплачивала леденцами: логическими доводами я

заставить их спать не могла, а насилие я применять не хотела и

не могла допустить, чтобы меня всю оставшуюся жизнь считали

человеком, поссорившимся с системой из-за личной неудачи, а

недоучка без диплома, если он не художник и не поэт, никем

иным, кроме неудачника и люмпена, считаться не будет. Обычно

госэкзамен проходит гладко, спрашивают по 10-15 минут;

«заваливать» свою же продукцию никому не выгодно. Но меня по

специальности и научному коммунизму допрашивали по часу —

полтора, а если еще учесть идеологический спор и здесь, и там,

то к краю было близко. Однако мои десятикратные запасы

сделали свое дело: единственное, чем комиссия могла утешить

КГБ, — это поставить мне «хор.», а не «отл.» и лишить честно

заслуженного красного диплома, а на педагогике и этого не

вышло, там не участвовали в заговоре и поставили «отл.».

Шел 1977 год… На восстановление физического здоровья ушли

два года. Я была в норме только в 1974 году. Моральное

состояние восстановить было нельзя. Но к 1977 году я поняла,

что первый шок прошел (восстановление длилось 5 лет) и я могу

снова идти на тот же кошмар и выбрать перспективу медленной

смерти личности в комнате 101, зачеркнув таким образом свое

первое отречение (пытки не имели значения; я уже знала, что

могу их выдержать; впрочем, это я знала всегда). Но нужны были

свидетели, которые бы зафиксировали мою безукоризненную

нормальность до того, как начнет исполняться очередной

смертный приговор; нужны были свидетели компетентные и с

возможностями засвидетельствовать это перед всем миром.

То есть дальнейшая деятельность была просто невозможна без

диссидентов и контакта с Западом. К тому же нужны были

товарищи, а где еще их взять? КГБ не оставлял жертве выхода,

кроме продолжения борьбы. Человек из подполья вообще

опасен, но зомби из СПБ опасен вдвойне. Если уж Буковский,

выбравшись из Ленинградской СПБ, счел, что «нет в этой войне

больше запрещенных приемов»… Именно тогда у меня

сложилось решение: это государство должно лежать во прахе и

руинах, этот Карфаген нужно стереть с лица земли, и провести

борозду, и засеять солью.

Выпустить живым из СПБ — это хуже, чем не добить тигра

подранка. Сегодня государство треснуло, покосилось, часть его

обрушилась. Кончились две Пунические войны, но впереди

последняя, третья, которая восстановит справедливость ценою

простота!

В 70— е годы мы считали, что, если человек прочитывает

Оруэлла или Солженицына, он бросает свои сети, идет за нами

и делается ловцом человеков. Книги распространялись, как

святое причастие, как Грааль. Их брали с благоговением и

тайным ужасом: многие из них тянули на 7 лет. Конечно, в

Москве в 70-е сажали уже не за это: скорее за правозащитную

деятельность, за сбор подписей под письмами протеста, за

участие в организациях типа Хельсинкской группы, не говоря уж

про издание «Хроники текущих событий» или листовок и

подпольных журналов. Изготовление книг преследовалось

жестко, а распространение шло в обвинение (не включишь же

туда членство в Хельсинкской группе). 70-ю статью

«обеспечивали» Оруэлл, Авторханов, Конквест, «Архипелаг

ГУЛАГ» («Архип» -согласно неологизму Владимира Гершуни),

Зиновьев. Унаследованная от Алика Гинзбурга после его ареста

книжица «Процесс четырех» (дело Галанскова, Гинзбурга,

Лашковой и Добровольского) дожила у меня до 1987 года и

влилась в Независимую библиотеку, ныне захваченную

штурмовиками из национал-патриотов (по крайней мере, на

конец 1992 года она захвачена).

Западные, тамиздатовские книги карманного формата (кто

держал их в руках, навсегда сохранит к Западу самые теплые

чувства) были на вес золота: они шли на копирование, с них

делали ксеро— и фотокопии. Фотокопии были жутко

громоздкими и неудобными в обращении. «Архипа» носили в

коробках из-под утюгов, он как раз там умещался. Часто обмен

книг происходил, как в чухраевском фильме «Жизнь прекрасна»,

с помощью двух одинаковых пластиковых сумок. Я думаю, КГБ

был в курсе, но гоняться за каждой книжкой в Москве не считал

нужным. К диссидентам я пришла с готовой программой

подрывной деятельности: листовки, создание политической

партии, организация народа для борьбы. Я совсем забыла, что

со своим уставом в чужой монастырь не лезут.

Диссидентам хватало и правозащитной деятельности, а если

они ориентировали ее на Запад, то потому, что слишком хорошо

понимали, что только там можно искать защиты, что здесь не

сдвинуть ничего, даже при несталинском уровне репрессий. К

диссидентам пришел инсургент, к тому же народовольческого

не помню, еще о чем, но их было штук семь-восемь). Это добро

пошло в общий котел «Поисков» — тогдашнего самиздатовского

журнала. Был он толстый, напечатанный на машинке, сегодня

подошел бы разве что Партии труда, а тогда тянул на 1901! Что

то прибрал к рукам Сокирко, тоже нечто издававший под

красивым псевдонимом «Буржуадемов». Наконец я нашла

вполне «своих» и сошлась с неодиссидентами, которые среди

старших диссидентов слыли чуть ли не разбойниками: с Володей

Борисовым, Колей Никитиным, Левой Волохонским, Альбиной

Якоревой и Женей Николаевым.

Это были люди молодые и веселые, ненамного старше меня, а

Альбина — даже моложе. Они создавали новую субкультуру

антисоветчиков, так как советскими людьми побывать не успели

и были совершенно от социума оторваны (Борисов и Николаев

успели посидеть, Володя — даже в СПБ). Жили они где

придется, как птицы небесные, питались чем Бог пошлет.

Ночевали зачастую в каких-то партизанских землянках в лесу,

обещали взять меня, когда проведут туда горячую воду (без нее

я уже тогда не могла). Одета вся эта компания была

соответственно. Они были изгоями и такими же волками, как я

(только добродушными). Мы были счастливы и надеялись

придумать много новых пакостей. Мы вместе писали

правозащитные письма. Делалось это так: кого-нибудь

арестовывают, оставшиеся на свободе пишут письмо. Я

старалась впихнуть в это письмо хоть какие-нибудь

политические характеристики режима и некий завуалированный

призыв (к моему любимому революционному действию).

То есть я пыталась сделать оргвыводы. Остальные боролись со

мной как могли. Западу это было не нужно, а больше никуда

письмо не шло. Но я все равно подписывала все письма, даже

плохо написанные, бледные, недостаточно радикальные: они

обеспечивали арест. Когда сажали человека, собиравшего

подписи под письмом №1, писалось письмо №2 в его защиту, и

после этого арестовывали того, кто писал письмо в защиту того,

кто писал письмо в чью-нибудь защиту. Составлялось письмо

№3 — с теми же последствиями. Это было немножко похоже на

дом, который построил Джек, и было бы смешно, если бы не

было так печально. Защищали всех, защищали тем, что

садились рядом, в соседнюю камеру. Защитить человека было

приводило в тюрьму, но сама деятельность от этого не казалась

мне более полезной. Все было выморочным и призрачным.

Поэтому профсоюз обещал просто бездну смысла. Ясно было,

что народ сдаст народника в КГБ, но до этого можно же было к

нему (к народу, не к КГБ, хотя именно последний откликался)

воззвать! Однако документы СМОТа меня очень расстроили. Они

были уклончивы и ни к чему «такому» не призывали. Мне бы,

конечно, хотелось с ходу превратить СМОТ в Союз борьбы за

освобождение СССР от большевиков. Володя Борисов меня

утешил, обещав, что мы превратим СМОТ по ходу дела в

политическую партию и что даром что документы уклончивые —

самое сильное место было: защита политических прав

трудящихся, — но и за них посадят. Что за них посадят — это

было вполне правдоподобно.

Поэтому не влезть в это дело было просто неприлично. Володя

как в воду смотрел: в той или иной форме сели все

организаторы, а Марк Морозов вообще погиб (повесился в

Чистопольской тюрьме). Все профсоюзные мероприятия

проходили на квартире у Марка, и он был у КГБ бельмом на

глазу. В СМОТе участвовал и Пинхос Абрамович Подрабинек,

похожий на сказочного гнома. Были у нас и «старшие» — Юра

Гримм и Петр Маркович Абовин-Егидес. (Тогда его социализм с

человеческим лицом был так же не ко двору, как и теперь. То

есть его считали диссидентом и при Брежневе, и при Ельцине.)

Предполагалось, что профсоюз будет подпольным (из чего

явствовало, что мы создавали Сопротивление под утлой крышей

профсоюза), а представители каждой подпольной группы будут

открытыми и войдут в Совет Представителей. Поскольку

членство в СП обеспечивало посадку, я пошла на маленький

невинный обман: придумала себе группу. Полагаю, что многие из

моих профсоюзных соратников, если не все, поступили так же. А

если у кого группа и была, то она явно не подозревала о наших

на нее видах. Честнее всех поступил Володя Гершуни: он

назвался рядовым членом.

Мы искренне жаждали создать будущую «Солидарность» (за

два года до ее рождения в Польше); чем мы были виноваты,

если рабочие не хотели вступать в профсоюз, который им мог

обеспечить единственно право сесть в тюрьму? До нас робкая

попытка соорудить совсем уж не политический профсоюз была

это тоже Запад: К’вин, Дик и другие. Братство Кольца. Но самое

ценное приобретение, которое мы унаследовали от Деда, это

рабочие кружки. Они тоже весьма отличались от классических

дооктябрьских образцов. Меценат н спонсор, тративший массу

денег на «революцию», Юра Денисов (друг Деда) зазывал этих

рабочих к себе, кормил и поил и предоставлял Деду для

просвещения и агитации. Я унаследовала этих рабочих от Деда.

Помню свою лекцию «Что мы отмечаем 7 ноября?». В сей

праздничный день за хорошо накрытым столом. Но рассказала я

про родной Союз такие страсти, что бедные гости утратили

аппетит, не допили и не доели. Пленка с моим докладом, как я

потом узнала, на следующий день была в КГБ. Через третьих

лиц мне передали ультиматум: или я прекращаю читать, или

меня арестовывают. Естественно, я продолжила. Потом с этим

кружком управились очень просто: вызвали кружковцев в КГБ и

предложили иначе организовывать свой досуг. Что они и

сделали. Лекторы жаждали просвещать, зато объекты

просвещения все поразбежались. Нет слов, чтобы описать их

тягу к революционной деятельности по освобождению своего

класса. Мы щедро снабжали их Самиздатом; Комитет (или

«Контора») все знал. Одну девицу даже лично высек отец, а наш

Самиздат (ее порцию) сжег на балконе. С другими и этого не

понадобилось. С кружком управились просто. Но я должна была

получить свое по расчетной ведомости. И получила.

«ОТ СОДЕЯННОГО МНОЮ — НЕ ОТРЕКУСЬ»

Идя на неизбежный арест и возвращение (более чем вероятное)

в «Дом Страдания», я просила у товарищей по диссидентству

одного: достать мне ампулу с ядом, чтобы не попадаться живой

Им в руки, чем, похоже, страшно пугала диссидентов, которые

смотрели на этот вопрос менее радикально. Расстрелять все

патроны и оставить последний для себя — это и полезно, и

приятно, и во всем в моем вкусе. Но откуда было диссидентам

взять шпионский инвентарь? Поэтому из моего шикарного

намерения броситься на свой собственный меч ничего не

вышло.

Пришлось вторично идти в газовую камеру. Случилось это

более чем оригинально. Меня арестовали на работе. Тогда я уже

мучительна, чем посадка в СПБ, но гораздо более унизительна.

В СПБ персонал знает, что к ним доставляют нормальных

политзаключенных. Он привык, ему не надо доказывать свою

нормальность. А в ПБ политические редкость, они нетипичны, и

как вы объясните нянечкам, имеющим самый низкий

образовательный ценз, что вы нормальны? Как объясните это

посетителям, навещающим своих больных? Постоянное

ощущение позора — это специфика ПБ. В СПБ преобладают

здоровые преступники, которым удалось «закосить». В ПБ

настоящие больные. С ними придется разговаривать, они будут

считать вас за своего. Политзэки, побывавшие в ПБ и СПБ, если

они горды и щепетильны, всю оставшуюся жизнь будут

ненавидеть душевнобольных и не пожалеют их ни за что, ибо их

когда-то сравняли с ними в правах.

В этом отделении «психи» мне сломали две пары очков и

облили раз кипящим чаем. Ей-богу, я была близка к пониманию

гитлеровских мероприятий по уничтожению сумасшедших. Сама

я бы этого делать не стала, но… жалко мне не было. Отделение

было укомплектовано украинскими психиатрами, разделяющими

идеи ленинградской школы. Здесь не верили ни в вялотекущую

шизофрению, ни в Лунца. Здесь вс’ понимали и отказывались

применять к политическим меры устрашения.

Ни одной таблетки я не получила. Я могла обложиться книгами

и делать переводы. Еду мне носили из дому, диссидентов

пускали на свидания. Но спать я в этих условиях никак не могла,

и это порядком отравляло жизнь. Здесь не требовали отречения,

но я перевыполнила норму: написала письменное заявление с

отказом от тех заявлений, которые делались под угрозой

лишения разума в СПБ, и с кучей политических пассажей,

разоблачающих все и вся. Врачи были в ужасе, они боялись, что

это будет стоить мне перевода в СПБ пожизненно (и впрямь

едва не стоило). С их точки зрения, подобное доказательство

душевного здоровья было неубедительно: у нормального

человека нормально работает инстинкт самосохранения.

Выпустить меня без санкции КГБ даже украинские врачи

ленинградской школы не смели. Начала я, кстати, с сухой

голодовки. Но ее мне сорвали общими усилиями друзья

диссиденты, такую форму протеста не поддержав. От моего

письменного заявления они тоже были не в восторге. Мои резкие

с «больным»!). Он назначил «лечение», но все врачи отделения

дружно отказались применять пытки, предпочитая увольнение.

Уволить всех четверых сразу оказалось нерентабельно, и нас

оставили в покое. Когда за несколько лет до этого в другом, но

аналогичном месте Женю Николаева заставляли дать подписку

об отказе от общественной деятельности, пытая

нейролептиками, он сел и написал: «Отказываюсь от участия в

субботниках, профсоюзах, октябрьских демонстрациях и ни за

что не дам денег на ДОСААФ». Женя в Германии, и как же я

была рада, что до него им уже не добраться!

В конце концов Володя Борисов меня все-таки вытащил. Его

друг Виктор Файнберг, участник дела августа 1968 года на

Красной площади, сидевший вместе с ним в Ленинградской СПБ,

поднял на ноги английские профсоюзы. Они сделали то, что не

могла сделать «Эмнести Интернэшнл». Просто английские

докеры осадили советское посольство и три дня никого не

впускали и не выпускали. На четвертый день меня освободили.

Нам бы таких докеров, и не в 1979 году, а хотя бы в 1993-м! Я

отсидела три с половиной месяца. Еще неделька, и я потеряла

бы рассудок от одной обстановки, без всяких пыток. Блаженны

гонимые за правду? Может быть, но на аренах и на кострах, а не

в психиатрических больницах!

«НАШУ ЕЛЕНУ, ЕЛЕНУ — НЕ ГРЕКИ УКРАЛИ, А ВЕК!»

Выходя из психиатрического застенка, человек ощущает себя

разбитым на сотни осколков. Разбитое сердце — это ерунда. А

вот если разбита вся сущность… И ему бы в буддийский

монастырь годика на два — собираться в единое целое. А я

сразу окунулась в привычную диссидентскую жизнь, которой я не

подходила и которая очень мало подходила мне. Я искала

деятельности, но кружки разбежались, а распространения

Самиздата и сочинения писем протеста мне было мало. Даже

немые митинги, происходившие 10 декабря ежегодно у

памятника Пушкину, оставляли чувство странной досады.

Хотелось выйти с лозунгами, устроить массовую (человек хотя

бы на десять) демонстрацию. Хоть и сесть, но за дело. Но никто

на это не соглашался, а одиночный выход вопиющего на

Пушкинской площади даже тогда выглядел бы жалко. 10 декабря

режим, а заодно и себя. Диссиденты страшно не одобряли мою

манеру признавать свои личные действия. Но это, должно быть,

у меня от Святослава: «Иду на вы!» Варяжская традиция. У меня

в голове не укладывалось, как это можно не признавать своих

действий, если они правомерны. Я нарушала все инструкции

Альбрехта (фундаментальный труд «Как быть свидетелем»),

излагая свое политическое credo («Всегда!») на каждом допросе.

На Левином суде я не преминула заявить, что участвовала в СП

СМОТа, подписывала все его документы и требую возбуждения

уголовного дела и против меня. Действительно, суд вынес

частное определение с рекомендацией так со мной и поступить

(и еще с Володей Борисовым, Колей Никитиным и Альбиной

Якоревой). Но, видимо, в истории со СМОТом была неуместна

невменяемость, а переигрывать не хотелось. Далее по той же

статье арестовали Колю Никитина (тоже в Питере). По-моему,

Коле дали года полтора. Его следователь приезжал в

Московскую прокуратуру допрашивать москвичей. Протокол

моего допроса выглядел весьма своеобразно.

Он на все вопросы представлял три варианта ответа: 1. Нет; 2.

Не помню; 3. Отказываюсь отвечать. Вначале шли теплые слова

в Колин адрес, что он, мол, очень хороший (своего рода письмо,

ведь при закрытии дела все это прочтет обвиняемый). Затем,

напротив, утверждалось, что КГБ плохой, а строй еще хуже, то

есть делались оргвыводы. Заодно я призналась в том, что

инкриминировали Коле (написание какого-то письма, которое я в

глаза не видела, и сбор подписей под ним). Напрасные усилия!

Колю не освободили. Им в данный момент нужен был он, была

его очередь. Следователь моим показаниям тоже не

обрадовался: ему нужен был компромат на Колю, а не на меня.

Николай Шмелев в своем «Пашковом доме» пишет о

диссидентстве неуважительно. Он не имеет на это никакого

права, и это неправда. Василий Аксенов в «Ожоге» и Леонид

Бородин в «Расставании» тоже пишут о нем не с восторгом, а с

горечью, отчаянием и пониманием, но они-то пишут о своих, они

право имеют. Мне кажется, что Василий Аксенов потому и уехал,

что не нашел здесь желающих выйти с ним на площадь — и

умереть. Я была в том же положении, но что позволено

великому писателю, не дозволено гражданину. Великое

завоевание диссидентского движения — это раскол общества на

диссиденты спасали такой чуждый элемент, как я. Они словно

предвидели, что их знамя подхватит ДС, когда оно окажется на

земле в начале нового, непосильного для них боя. Я возвращаю

свой долг за спасение: пока я жива, это знамя будет развеваться

на холме и никогда не будет брошено Демократическим Союзом

к ногам коммунистических властей, объявивших себя

антикоммунистами. Слишком поздно! Надо было заслужить себе

президентские и прочие кресла не в обкомах и райкомах, не в

Политбюро и ЦК, а в лагерях и Лефортове.

Только этот стаж действителен, только он дает право вести

народ к западному либерализму. Хотя, впрочем, настоящий

диссидент не берет платы, и если становится президентом, то со

скрежетом зубовным и ненадолго, как Вацлав Гавел и Звиад

Гамсахурдиа. Но я не могла многого у диссидентов принять. Я

была еретиком и здесь. Свободный — значит чужой, и это

навеки. Меня убивали отъезды на Запад, санкционируемые

движением. «Уходящему — Синай, остающимся — Голгофа». Я

была за безоговорочную смерть в бою, за бойкот и остракизм

беглецам (кроме писателей типа Синявского, Максимова,

Войновича, способных создать новые сокровища для России, и

кроме узников ПБ и СПБ, для которых отъезд был единственной

формой реабилитации своего достоинства). Я была жестока; я

осталась жестокой, и это воплотилось в незыблемом принципе

ДС: отказ от эмиграции, отказ от спасения. Я требовала от

других только того, на что шла сама. В конце концов, когда

изменяли силы, оставался выход Ильи Габая, который вместо

невыносимого второго срока или невозможного дезертирства на

Запад шагнул с десятого этажа.

«Претерпевший же до конца — спасется». Я всегда презирала

трусов. Воин не может уважать того, кто бежал от боя, бросив

оружие и открыв фронт неприятелю. Я не была ни на одних

проводах и никогда не буду, и каждому, кто попытается получить

мое благословение на бегство от гибнущей России, обеспечено

мое проклятие.

Это разводило меня с диссидентами, ибо они прощали

уезжающих, даже если не бежали сами. Потом мне было

непонятно, почему надо ждать очереди на арест, а не выйти

всем вместе на площадь с антисоветскими лозунгами, и пусть

берут сразу всех. Правда, ожидающий очереди был уверен, что

Альбина и Женя уехали на Запад. Володю Борисова схватили на

улице, надели наручники, погрузили в самолет, довезли до

Парижа, до аэропорта Орли, положили на бетон и улетели в

Москву. Володя был социалистом и часто повторял, что если и

поедет на Запад, то только для того, чтобы все там развалить.

Сижу теперь и дрожу, чтобы он не выполнил своей угрозы. Когда

Брежнев посещал Францию, Володька собирался сорвать

торжественную встречу. Не знаю, что у него вышло. Я оставила

диссидентам письменную доверенность на подписание моей

фамилией любых правозащитных писем. Доверенность была

составлена в таких выражениях, что за нее одну можно было

посадить.

Почему же не посадили? Почему не добили, задаете вы мне

резонный вопрос. На Западе у меня не было такого имени,

чтобы было опасно добить. У них был один вариант, наши

отношения дошли до смертельной точки: Арест. Суд. СПБ.

Пытки. Моя сухая.голодовка. Искусственное кормление. Потеря

рассудка. Или, если повезет, смерть от травм. Тогда я не

понимала, почему они этого не делают. И не думала о

неизбежном страшном конце, справедливо полагая, что

предаться ужасу и отчаянию я успею после ареста, когда не

будет других занятий, когда действительно надо будет умирать.

А сейчас надо жить и бороться. Секрет бесстрашия в

аутотренинге и в легкомыслии. Надо уметь забывать о том, что

тебя ждет. Чем беспечней человек, тем он храбрее. Я поняла

уже потом, почему они оставили меня в живых, и это открытие

не доставило мне удовольствия. Однако в свое время я

поделюсь и им, когда мы дойдем до тех событий, которые

навели меня на эту мысль. Делиться — так делиться,

исповедаться — так исповедаться. Все равно я не смогу здесь

изобразить ничего лестного для себя, обнадеживающего или

утешительного — для общества.

Я нашла людей молодых, свежих и верующих, то есть

уверовавших (неофитов). Были они, или казались мне,

неиспорченными, неискушенными, умными и образованными. Я

сумела заразить их своими идеями и упованиями, и мне

казалось, что сносу им не будет, что они станут настоящими

революционерами. Были же они честными, идейными

интеллигентами; моей ненависти в них не было, обреченности

настряпала кучу новых памфлетов; особенно хорош был один,

сделанный в виде рекламного проспекта по Архипелагу

восьмидесятых годов, с предложением его посетить. Мы все это

пустили в свою сеть и вообще в Самиздат. Сделала я и

программу будущей политической организации. Она называлась

«Возможная программа возможного движения Сопротивления».

Она тоже ушла в сеть и Самиздат, многим нравилась, но никто

не спешил присоединяться. Тогда я опять принялась читать

лекции по истории СССР и Сопротивления.

Мне удалось выяснить через посредников, имевших связь с

девочками с АТС, что мой телефон прослушивается на Лубянке.

Они могли бы нас взять, особенно меня, но не делали этого.

Скоро мне предстояло узнать почему.

«ОДНА ИЗ ВСЕХ, ЗА ВСЕХ, ПРОТИВУ ВСЕХ»

В это время мы выпустили сборник политических анекдотов,

подобранный по главам (анекдоты о строе, о партии, о вождях, о

продовольственном вопросе, о национальных отношениях). Он

был куда лучше современных сборников, имел прекрасное

предисловие и оценивался не в рублях, а в годах. Впрочем, в

Москве такса была ниже, чем в провинции. До конца, до 1986

года, брали только за листовки и демонстрации или за

«организованную» подрывную активность. Ах, какого отличного

Галича мы выпускали! В твердом переплете! Какие сборнички

«Реквиема» Ахматовой вместе с другими ее стихами из той же

оперы и постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград»!

Да с предисловием, где были «оргвыводы»! А сборнички на 7-8

антисоветских песен Высоцкого! А Набоков, особенно

«Истребление тиранов»! Это все было еще раньше, до 1983

года. Володя Гершуни дал мне книжку снять копию на один день,

и я «Истребление…» переписала от руки, а оно жутко длинное…

В издательских делах здорово помогал Игорь Царьков, которого

я безбожно оторвала от научной карьеры, вполне успешной и

перспективной. Любой революционер, берущийся что-то

организовывать и куда-то призывать людей, должен знать, что он

будет ломать человеческие жизни. Боги жаждут… Революции —

тоже. И если Игорь Царьков остался в живых, то никак не по

моей вине. Своих благоприобретенных честных и идейных

Я изготовила серию листовок. На одной стороне было написано

(в адрес Пушкина): поборнику прав — от бесправных. И шел

цифровой набор: 20 лет. 5 декабря 1965 г. — 10 декабря 1985 г.

Пушкинская площадь. Потом уже был записан текст,

приведенный на пьедестале (полное стихотворение): «Любви,

надежды, тихой славы…» и т.д., до конца. «Обломки

самовластья» смотрелись в этот день особенно хорошо. На

другой стороне был приведен малоизвестный блоковский текст:

На непроглядный ужас жизни

Открой скорей, скорей глаза,

Пока великая гроза

Все не смела в твоей отчизне.

Дай гневу правому созреть,

Приготовляй к работе руки,

Не можешь — дай тоске и скуке

В тебе копиться и созреть.

Но только лживой жизни этой

Румяна жирные сотри,

Как крот слепой, беги от света,

Заройся в землю, там замри.

Всю жизнь жестоко ненавидя

И презирая этот свет,

Пускай, грядущего не видя,

Дням настоящим молви: нет.

Как сказали бы на московском сленге: не слабо… В тот год

молодые диссиденты задумали перешагивать через цепи,

лежащие у памятника. Я приготовила свой сюрприз. Листовки

были у меня в карманах. В наблюдатели и свидетели (и в

объекты морального эксперимента) я пригласила Костю

Пантуева (мы его называли «Пантик») и Игоря Царькова. Они

крались за мной, старательно делая вид, что мы незнакомы.

Ровно в 19 часов я выбросила веером первую партию листовок,

потом вторую и начала читать стихотворение «Любви, надежды,

для того, чтобы принять участие в моих листовочных

программах, а Костя Пантуев на правах друга не мог не помочь.

Я могла бы их пожалеть. Но не пожалела. Я не имела перед

собой добровольцев, из которых могла бы выбирать. Счастливы

были диссиденты, которые могли позволить себе роскошь

отсылать желающих помочь, как Антигона отказалась от

соучастия в ее гибели Исмены. Правозащитник не губит никого,

кроме себя. Революционер неминуемо губит еще и других. Но в

чем они в России сходятся — это в невозможности кого— нибудь

спасти. Итак, листовочный кооператив заработал. Я написала

серию элегических листовок в стиле Гаршина, помноженного на

Леонида Андреева и разбавленного Достоевским, для

творческой интеллигенции. Они были способны тронуть даже

сердце статуи из Летнего сада. Похоже, что и сердца людей они

тронули, потому что в КГБ их не отдали. Почему я знаю

наверное? А потому, что они были все написаны мною от руки,

только адреса на конвертах печатал Игорь Царьков на машинке.

И если бы хоть одно письмо попало в «компетентные органы»,

меня бы немедленно взяли. Листовок они не прощали даже в

Москве. Их было 100 штук, этих толстых конвертов. Они были

адресованы во все литературные и отчасти научные журналы, во

все театры и творческие союзы. Машинку мы взяли напрокат

(это тоже был след, и очень четкий). Я лично по 5 штук на ящик

разложила их в 20 разных почтовых ящиков Москвы. Меня не

арестовали, значит, листовки пользуются спросом — таков был

мой вывод. И мы запустили новую серию.

Наше СП набирало обороты. В это время уже правил Горбачев,

и золотой апрель был позади. Шел аж сентябрь 1986 года.

Никаким реформатором Горби в 1985-1986 годах не казался,

полюс холода не таял, лагеря не распускали, а впечатление он

производил прескверное, главным образом, своим апломбом.

После его печального опыта по осушению винных бутылок путем

вырубания виноградников мы решили, что перед нами второй

Хрущев минус XX съезд, то есть самодур, который будет стучать

в ООН башмаком по столу или еще что-нибудь выкинет.

Следующая наша серия была рассчитана на рабочих. Мы

высмеивали не только родной строй, но и Горбачева; вопрошали,

где наша «Солидарность», и кончали стишком Брехта:

«ВОТ ЧЕТВЕРТЬ БЬЮТ ЧАСЫ ОПЯТЬ…»

На нашу беду, в это же примерно время в Москве были кем-то

распространены еще какие-то листовки (дело №190). Мы к ним

не имели никакого отношения, но после их обнаружения все

потенциальные «листовочники» столицы были взяты «на

карандаш», то есть на постоянное телефонное и наружное

наблюдение. С телефонным им, положим, утруждать себя не

пришлось: мой телефон и так прослушивался непосредственно

на Лубянке, а не на АТС, причем круглосуточно. Насчет квартиры

не скажу, но на всякий случай все писалось на бумажках. У меня

— но не у Игоря Царькова. По своей беспечности он всеми

моими ЦУ пренебрег. Этим он подписывал себе приговор, и не

только себе. Видя такую «неряшливую» работу, полагалось

выводить из дела. Если бы я могла предположить, что машинка

не спрятана вовремя, что она поехала к Косте в последний вечер

и осталась там (по правилам за 20-30 дней до акции все

чистится, убирается подальше, и прекращаются все опасные для

кого бы то ни было контакты), я бы отменила акцию и потом

через две недели сделала бы все сама, без Игоря Царькова. Но

про все накладки и проколы, про то, что в Москве есть еще

нераскрытые «листовочники», я узнала там, где узнают про

такие вещи «сапожники» Сопротивления, его двоечники: на

Лубянке. Наша акция была образцово-показательной на предмет

«Как не надо распространять листовки». Впрочем, теперь я

понимаю, что мой богатый опыт и знание всех тонкостей мне все

равно бы не помогли. Не было ни чего тайного (при моем-то

досье), что тут же не стало бы явным. Подпольная работа для

диссидента была исключена. Он был известен КГБ, отслежен и,

следовательно, полностью профнепригоден. А Игорь Царьков и

опыта не имел, и советами пренебрегал. Итак, в 12 часов ночи я

вышла от одного студента из сети, который жил с семьей в

районе Пресни. Его квартира была почищена на славу, и он

ничем не рисковал даже при обыске, а за знакомство со мной в

1986 году уже не могли посадить. Я села в трамвай, не замечая

никакой слежки (когда КГБ хочет следить, а не впечатлять, он на

ноги не наступает, а делает все дистанционно). Народ накануне

выходного 7 октября празднично спал. Проехав 3-4 остановки, я

вышла и, как тать в ночи, почти ничего не видя (-12 зрения,