+
За последние годы имя Валерии Новодворской, как это часто бывает с людьми известными и неординарными, обросло самыми невероятными мифами и легендами, домыслами, слухами и просто сплетнями. Тем и ценна автобиографическая книга лидера партии «Демократический союз России», что рассказывает от первого лица о жизни, полной нескончаемой, неуемной борьбы с властями. Аресты, голодовки, новые аресты... И деятельность, и характер Валерии Новодворской проявлены в ее книге без прикрас — она такова, какова есть.
РЕЗУЛЬТАТ ПРОВЕРКИ ПОДПИСИ
Данные электронной подписи
Ссылка на политику подписи
Закрыть

За последние годы имя Валерии Новодворской, как это часто

бывает с людьми известными и неординарными, обросло

самыми невероятными мифами и легендами, домыслами,

слухами и просто сплетнями. Тем и ценна

автобиографическая книга лидера партии «Демократический

союз России», что рассказывает от первого лица о жизни,

полной нескончаемой, неуемной борьбы с властями. Аресты,

голодовки, новые аресты... И деятельность, и характер

Валерии Новодворской проявлены в ее книге без прикрас —

она такова, какова есть.

 

 

---------------------------------------------

 

 

Валерия Новодворская

 

Над

пропастью

во лжи

- 2 -

 

 

 

 

 

Константину Боровому посвящается

 

Я посвящаю эту книгу тому, кто при поверхностном

наблюдении идет за нами, диссидентами, правозащитниками с

подпольным стажем, дээсовцами-инсургентами вплоть до

1993 г., но если всмотреться в суть вещей, идет впереди нас,

ибо он ближе к проектируемому нами безопасному, мирному,

доброму, сытому и спокойному будущему.

Константин Боровой сделал для России так много, что

заслужил место в Президентском Совете, мемориальную

табличку при жизни на дверях своего дома, восторги

современников и нежность потомков. Ничего этого ему,

конечно, не дали, хотя на нежность к нему потомков я твердо

рассчитываю.

Но он не из тех, кто станет ждать милостей от природы или

от властей. Он не из тех людей, которые могут пропасть,

прозябать в безвестности, в бедности, в серости. Константин

Боровой принадлежит к элите: к элите духа, разума, совести,

положения. Он типичный прогрессор, настолько типичный, что

иногда начинаешь сомневаться в его земном происхождении и

думаешь, а не является ли он агентом сверхцивилизации

Странников, которых все время ловили герои братьев

Стругацких, и не потому ли его так не любят спецслужбы? Он

обладает редкой способностью зарабатывать деньги и думать

о них столько же, сколько о мусоре, и швырять их со

щедростью Креза. Он умеет давать так, чтобы можно было

брать. Но он не афиширует свою благотворительность, а

скрывает ее. Он из тех, кто сумел пронести через унылые и

иссушающие годы советского рабства незапятнанную честь,

несмятую гордость, непуганую душу. Он тиражировал

Самиздат, он не был никогда членом КПСС, он не кривил

душой. Хорошо, что он не имеет тюремного опыта, что он не

бросался под дубинки, подобно ДС: в нем нет озлобления и

нетерпимости загнанного за флажки волка.

- 3 -

Он создавал первые кооперативы, он подарил нам первую

Биржу, он учил страну азбуке капитализма и открытости,

капитализма либерального, честного, ухоженного, как клумба, а

не дикого и грязного, как в XVIII веке. У него хватало еще сил

заниматься правозащитной деятельностью, спасать Тенякова,

гонимых предпринимателей, Вайнберга, Виктора Орехова, Вила

Мирзаянова, меня. В августе 1991 г. он во многом обеспечил

победу над ГКЧП биржевой забастовкой, организацией протеста

бизнесменов, разговорами о возможной закупке оружия,

массовой демонстрацией брокеров под гигантским 300 метровым

трехцветным флагом.

В октябре 1993 г. он организовывал перманентный прямой

эфир политиков и артистов демократического толка из студии

РТР на Ямской.

Он утешал и ободрял чеченцев, тащил к Джохару Дудаеву на

переговоры за шкирку все виды властей, заслужил от А.Лебедя

титул «экстремиста», один из всех депутатов почтил память

Д.Дудаева на траурном митинге ДС, объяснял всем, что ничего

страшного не будет, если дать Чечне независимость. Чеченцы

почитают его, как отца. Он топил в Москва-реке гроб КПРФ, не

боясь прослыть хулиганом вместе с ДС и «Молодежной

солидарностью». Он не боится мирского суда.

И все это он делает не с мрачной гримасой фанатика, а с

застенчивой улыбкой русского интеллигента и элегантной

небрежностью джентльмена. Он умеет умирать; умеет и жить.

Он очистил Лубянку от железного Феликса, а бизнес и политику

— от представления о них, как о грязных занятиях.

Будучи рыцарем Печального Образа, он не спутает великанов с

ветряными мельницами. Он пишет лучше профессиональных

журналистов и говорит, как Цицерон, только искреннее. Он

самый радикальный демократ в Думе. Коммунисты при виде его

шипят, как змеи, а он сморкается себе в красный шелковый

платок, украшенный серпом и молотом. «Частушки Кости

Борового» войдут в историю избирательных кампаний. Со

времен Аверченко коммунистов так никто не шпынял.

Причем это все не пещерный антикоммунизм, а самый что ни

на есть утонченный, изысканный и изящный, подавляющий

своим интеллектуальным и моральным превосходством. Бог

догадал Константина Борового родиться в России с умом,

- 4 -

талантом, совестью и честью. Он ей чертовски нужен. Он —

человек из ее будущего, окошко, распахнутое в XXII век,

президент какого-нибудь 2020 года.

Современники завистливы и себе на уме. У них камней больше,

чем цветов. И, может статься, эта книга — все, что получит

Константин Боровой от неблагодарного Отечества. Как говорил

генерал в одном военном фильме, выдавая награды после

смертельного боя: «Чем могу…»

 

 

 

 

ДЕЛО СО СМЕЩЕННЫМ ЦЕНТРОМ ТЯЖЕСТИ

 

 

Вместо предисловия

 

Мраморное палаццо Дворца Правосудия выглядит парадно,

светски, по-европейски и совсем не кажется страшным. Есть

даже гардероб, есть бесшумные лифты с зеркалами, есть

чистые ухоженные туалеты с умывальниками. Всюду паркет.

Судьи в шикарных черных мантиях смотрятся очень нарядно.

Что-то похожее на французский кинематограф, на какой-нибудь

фильм с Анни Жирардо в такой же мантии, в таком же Дворце.

Внизу — буфет с холодной фантой, с шоколадом, с выпечкой и с

соками. Тут же прелестное кафе, где явно со скидкой подают

вкуснейшие котлеты по-киевски и прочие лакомства. Не удалось

только выяснить, кто доплачивает за обеды — то ли Ковалев из

Минюста, то ли Скуратов из Генпрокуратуры. Все мирно вкушают

юридические яства: адвокаты и прокуроры, свидетели и

эксперты, подсудимые и судьи. Прямо Царствие небесное, где

лев возляжет рядом с ягненком и не тронет его. А сколько вокруг

наших трехцветных флагов, действующих как хорошая доза

валокардина! Один полощется на крыше, другой стоит у

мраморной лестницы на первом этаже, рядом с московским, еще

один — в зале, недалеко от судейского стола. По коридорам

никого не водят под конвоем, конвоя нет вообще. Как же здесь

судят тех, кого привозят из тюрьмы? В подвале? На двух

последних верхних этажах, куда не идут лифты? (Прямо-таки

- 5 -

«Сокрытие века» из романа А.Азимова, куда не пускают

непосвященных). Фасад. Чистый, мраморный, парадный. А где

же здесь комната из замка Синей Бороды, где валяются

отрубленные головы любопытных диссидентствующих жен? Ведь

в мраморном палаццо работают те же монстры советской

юстиции, что судили Анатолия Марченко, Алексея Смирнова,

Юрия Орлова (судьи Даниэля и Синявского, надо думать, там

же, где и Хват, следователь и палач Вавилова — на заслуженной

пенсии). Совсем недавно (правда, в кособокой конюшне

прежнего Мосгорсуда) они послали в тюрьму Вила Мирзаянова.

Они-то те же, но декорум соблюден. Нормы «Приглашения на

казнь» Набокова соблюдаются четко. Судья Татьяна

Кузьминична Губанова безукоризненно вежлива и даже галантна.

Она усиленно изображает из себя Фемиду. Однако

неукоснительно отвергает все ходатайства защиты. Это милое,

многоопытное и белокурое существо только что, не повышая

голоса, обращаясь на «вы», лишила меня права поехать за

границу для лечения. Хотя все лето, до 26 сентября, до начала

процесса я была ей совершенно не нужна. Впрочем, и Вил

Мирзаянов был суду не нужен, когда дело отправили на

доследование. Однако его оставили не то что в Москве — в

тюрьме. Я не могу удержаться, и вместо черной мантии вижу на

судье Губановой черный эсэсовский мундир. Я не вижу ее

участвующей в селекции (непредусмотрительно, рискованно,

ведь умные немцы понимали, что Гитлер проиграет, и наверняка

пытались не запачкаться, как Анна-Лиза Франк, героиня

«Пассажирки» Зофьи Посмыш). Но я почему-то представляю ее

себе с конечным продуктом деятельности ее более фанатичных

коллег, с абажуром из человеческой кожи. Она вышивает его

бисером, чтобы он был попригляднее, и украсил семейный очаг.

Это в ее стиле: дело по ст.74 за оскорбление собственного

народа в лице таких его достойных представителей, как Иоанн

Грозный, Иван Калита, Сталин, Ленин и красно-коричневый

электорат Зюганова и Жириновского (вместо задника на

исторической сцене), всему этому бреду агонизирующего

имперского сознания она придала пристойные юридические

очертания и положила строгую черно-белую логику испанской

инквизиции на сюрреалистический пейзаж явления сталинизма

народу в 1996 году. Ельцин заболел; пошатнулась основа основ;

- 6 -

может быть, российская демократия существует только в

пределах его грез… И стоило ему на минутку отвлечься,

отвернуться, лечь на операцию — и упала радужная майя,

лучистый мираж, и полезли сзади, сбоку, снизу, из-под пола

какие-то мерзостные хари, чьи-то когти и клыки.

Интересно, куда же этот суд денет меня после вынесения

приговора? В старом здании были черные лестницы, черный ход

со двора, забор, чтобы не видно было арестантских машин

«Хлеб» с боксами, комнаты для конвоя. По коридорам ходили

солдаты ВВ… Здесь ничего этого нет. Наверное, из мраморной

стены протянется рука, бледная когтистая рука упыря, ухватит

меня за горло, втянет к себе. И стена захлопнется. Так это

произошло когда-то, в 1937-ом, с Евгенией Гинзбург. Так это

случилось с командармом Котовым из фильма Никиты

Михалкова «Утомленные солнцем». Так было с персонажами

«Архипа» Солженицына. Неожиданно, из-за кустов, без

предупреждения. Рывок в Затерянный мир с птеродактилями. А

для других по-прежнему будут НТВ, иномарки, кока-кола и

котлеты по-киевски. До поры до времени.

Это дело не о двух статьях 93-94 года. Оно блуждало во мне,

калеча душу, разрывая нервы, останавливая сердце, с 1969 года,

как пуля со смещенным центром тяжести. Это дело

странствовало с остановками на ст.70 в 1969-ом, ст.70 в 1986-ом,

ст.70 в 1988-ом, ст.190 ч.2 в 1990-ом, Закон о защите чести и

достоинства Президента СССР в 1991г., опять на ст.70 в 1991г., в

мае. Потом оно отлеживалось где-то глубоко — то ли в печенках,

то ли в селезенках, а с лета 1995 г. опять стало блуждать: ст.74,

ч.1! ст.70, ч.1!, ст.71!, ст.80, ч.2! Террор! Пропаганда войны!

Уклонение от воинской службы ( sic!!!). Разжигание

межнациональной розни между старыми и новыми русскими! У

пули нет чувства юмора. Пуля — дура. И сейчас очередная

остановка, рвущая память, уверенность в завтрашнем дне,

отнимающая остатки сил: год 1996-ой, октябрь, ст.74, ч.1. Эту

пулю нельзя удалить, разве что голову отрезать. Только тогда я

не смогу писать, мыслить и говорить, только тогда остановятся

Они и остановится она. Тем более важно понять, где входное

отверстие.

Когда я оказалась впервые на линии огня чекистского спецназа?

Когда меня впервые загнали за флажки, когда я впервые поняла,

- 7 -

что на таких лесных, серых, свободных, как я, вечно будет идти

охота? Когда я впервые испытала потустороннее чувство

смертника и дикую ненависть к охотникам?

 

 

 

Волк не может, не должен иначе!

Вот кончается время мое,

Тот, которому я предназначен,

Усмехнулся и поднял ружье!

 

 

 

Высоцкий всю жизнь уходил от этой Дикой Охоты: в наркотики, в

водку, в гениальные образы на сцене и в кино, в великие стихи, в

небытие… Мне уйти некуда. Надо вспомнить все и понять. Пока

не кончился фильм, и в зале не зажегся свет. Я же не видела

сценария и не знаю, на сколько он рассчитан. Может быть, это

последние кадры. У неореалистов все кончается именно так. Без

хэппи-энда, без катарсиса, без морали. Без конца.

А начиналось все это так…

 

 

 

 

Часть 1. ВОЙНА

 

 

 

Я, ЮНЫЙ АНТИСОВЕТЧИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА…

 

Только сейчас, десятилетия спустя, я поняла, что я из одного

теста с Павкой Корчагиным, как я от него ни отрекайся. Все-таки

КПСС, вопреки своим собственным интересам, удалось

воспитать из меня настоящего коммуниста, хоть и с

антикоммунистическим уклоном. Теперь до меня доходит, что

конфликт между мной и эпохой заключался отнюдь не в том, что

я была человеком Запада, а все остальное принадлежало

советской действительности и тяготело к большевизму, а как раз

- 8 -

в том, что я была законченной большевичкой, а так называемая

застойная действительность — сытая, вялая, более частная, чем

общественная, тяготела к Западу гораздо больше, чем я.

Ведь что такое Запад? Это приватность, спокойное,

растительное существование, осложняемое личной борьбой за

совершенствование в своем деле. На Западе необязательно

каждый день идти на бой за жизнь и свободу. Там можно просто

жить, а не бороться. Если спросить у американца, во имя чего он

живет, он посмотрит на вас, как на бежавшего из ближайшего

сумасшедшего дома. Зато большевик с ответом не затруднится.

Он скажет, что живет, зажатый железной клятвой, во имя победы

мировой революции. Моя трагедия заключалась в том, что я

родилась слишком поздно, когда СССР проиграл Западу в своей

«холодной войне», и не в силу отставания по количеству мяса,

яиц, молока и баллистических ракет на душу населения — а в

силу человеческой природы.

Байрон это так объясняет: «Вечный пламень невозможен,

сердцу надо отдохнуть». Маяковский объясняет ироничнее, но

доходчивее:

 

 

 

Шел я верхом, шел я низом,

Строил мост в социализм,

Не достроил, и устал, и уселся у моста.

Травка выросла у моста,

По мосту идут овечки,

Мы желаем очень просто

Отдохнуть у этой речки.

 

 

 

Советский народ с 1957 года (в этот момент я с ним впервые

соприкоснулась на уровне первого класса школы) и до конца

девяностых годов — это очень западный в смысле своих

приватных установок народ. И если бы в 70-е годы я задала

вопрос рядовому советскому гражданину, во имя чего он живет,

он посмотрел бы на меня примерно так же, как и американский

(если бы дело происходило в частной беседе без партсекретаря

- 9 -

и гэбешника из первого отдела). Анекдот гласил, что социализм

— это когда всем все до лампочки. Я же не могла предположить,

будучи верным последователем Софьи Перовской, Александра

Ульянова и Германа Лопатина, что всем все до лампочки именно

при капитализме и что это и есть нормальный порядок вещей!

Если бы я родилась, где-то в 1917-м или даже в 1905 году,

никакой трагедии бы не было. «Оптимистическая трагедия»

Вишневского — это же пастораль! Разве умереть от руки врагов

на руках друзей — это несчастье? Это же мечта каждого

настоящего большевика, и здесь я большевиков понимаю и с

ними солидаризируюсь. Попытка пойти против течения в 20, 30,

40-е годы не привела бы меня к личной трагедии. ВЧК или НКВД

действовали оперативно и радикально. Причем обе стороны

были бы довольны: НКВД уничтожил бы одного подлинного врага

народа среди мириад мнимых, а я бы обрела судьбу из моей

любимой (до сих пор!) песни: «Ты только прикажи, и я не струшу,

товарищ Время, товарищ Время». Уже одна только любимая

песня меня выдает с головой. Павке Корчагину она бы пришлась

по вкусу… И вкусы-то у нас одинаковые!

То ли сработали гены прадедушки — старого эсдека, основателя

смоленской подпольной типографии, уморившего своим

беспутным поведением отца-дворянина, помещика и тайного

советника, и женившегося в Тобольском остроге на крестьянке,

получившей образование и ставшей революционеркой; то ли

сказались хромосомы дедушки — старого большевика,

комиссара в коннице Буденного; а может быть, сыграл свою роль

и пращур из XVI века, Михаил Новодворский, псковский воевода

при Иоанне Грозном, убитый на дуэли князем Курбским за

попытку встать на дороге, не дать уйти в Литву (однако не донес

по инстанциям!)… Словом, моя мирные родители взирали на

меня, как на гадкого утенка. Однако мой большевизм был

абсолютно неидеологизированного характера. Белые мне

нравились не меньше красных. Главное — и те, и другие имели

великую идею и служили России.

Революционеры Павкиного склада сами делали свой выбор. За

них не решал никто. Поэтому мое представление о свободе ими

не оскорблялось, так же как и героями войны — и гражданской, и

Отечественной. Я очень рано поняла, что самопожертвование и

сакральная идея — стержень бытия. Конечно, в другую эпоху я

- 10 -

непременно сбежала бы то ли в Испанию, то ли в Трансвааль, а

на худой конец юнгой в кругосветное плавание. И если я

задыхалась от ненависти с 10 лет, читая в «Юности»

разглагольствования о целине, то только потому, что идея

героического долга там профанировалась до нудного

землепашества и слишком отдавала коллективом. Может ли

большевик быть этаким степным волком, индивидуалом

одиночкой? Считается, что нет, что большевик — существо

стадное. Но мой пример опровергает эту аксиому. Мой

индивидуалистический большевизм привел меня еще в детстве к

полному одиночеству и асоциальному поведению. Мне еще

предстояло узнать, что рожденный свободным рождается и

чужим. Но я, наверное, производила на взрослых престранное

впечатление. (Дети со мной просто не общались.) Говорила на

равных, делала только то, что хотела. Наверное, только уровень

знаний спасал меня от исключения из школы. Я ни разу не мыла

класс, я не дежурила, я не проходила школьную практику, не

ездила на сельхозработы, не занималась производственным

обучением (в аттестате у меня прочерк). Я не играла на

переменках, не научилась танцевать, занималась по

университетским учебникам. Списывать, правда, давала, но с

видом крайнего презрения. Ни один Онегин или Печорин не был

таким лишним человеком, каким росла я. Меня ненавидели

пламенно и страстно, но мне это даже нравилось. Мое царство

было не от мира сего. Окружающие решительно отказывались

меня понимать. Они думали о зарплате, о новой мебели, о

коврах, в крайнем случае, о науке. Я же никак не могла найти

случай совершить подвиг. Я еще не знала, что советская жизнь

— единственная жизнь, в которой нет места подвигам. Моим

любимым чтением была фантастика, усиленная романами о

революции. Степняк-Кравчинский вместе с «Отверженными» и

«9З-м годом» Гюго были настольными авторами. Я очень рано

стала примериваться, где бы поставить свою баррикаду. Надо

мной летали Буревестники, а «Песню о Соколе» я выучила

наизусть еще до школы, читая с пяти лет. Теперь-то я понимаю,

что мы с Александром Грином любили одни и те же книги.

Фенимор Купер, Гюстав Эмар, Майн Рид, Вальтер Скотт… Все

это странным образом перемешивалось с Ибсеном, Байроном и

биографиями Плутарха. Так же, видимо, воспитывались юные

- 11 -

Володя Ульянов и Коля Бухарин с Левой Троцким, но в

шестидесятые годы это был большой нестандарт. Лет до

двенадцати я мечтала стать пиратом (вскормлена на «Одиссее

капитана Блада»), а потом, «встретившись» с Рихардом Зорге,

— разведчиком. (Конечно, советским, а не агентом ЦРУ.) 1956

год для меня в детстве мало что значил, никаких диссидентов в

моем окружении не было. Зато ранний Фидель Кастро, казармы

Монкада и Сьерра-Маэстра были для меня большой приманкой.

Вы скажете, что такой характер не мог быть ни добрым, ни

милосердным? Не скажите! «Жестокость» Павла Нилина,

наверное, была списана с натуры, и такие Веньки Малышевы в

20-е годы в глухих уездах, подальше от чрезвычаек, водиться

могли. Не удивительно, что меня в 14 лет понесло в комсомол, в

котором я не нашла никакой революционной романтики, но

который, в отличие от Троцкого, я всерьез намеревалась

переделать изнутри то ли в роту королевских мушкетеров, то ли

в бригаду неуловимых мстителей. В 15 лет я обивала пороги

райкомов и военкоматов, требуя послать меня во Вьетнам (мне

был глубоко безразличен вьетнамский социализм, но вьетнамцы,

с моей точки зрения, были слабее — а «Дон Кихота» к 1965 году

я уже прочла и усвоила). Наверное, явись перед секретарями и

военкомами Летучий Голландец, они были бы меньше удивлены.

Они явно не знали, как меня сплавить с рук. Готовясь к карьере

разведчика, я плавала, ходила в турпоходы, занималась

греблей, альпинизмом, стрельбой, фехтованием, прыгала с

парашютом. Спортсмена из меня, правда, не вышло. Скверное

зрение и скверное здоровье вполне подходили для тихони

отличницы, но не для будущего супермена. Спортивных данных

у меня не было никаких, и если у меня что-то получилось (в

плавании и альпинизме), то на одной спортивной злости. Пять

томов мушкетерской эпопеи Дюма были зачитаны до дыр, а

французскую экранизацию я смотрела 25 (25!) раз. К тому же на

экраны где-то в 1965 году вышел американский фильм

«Спартак». Его я смотрела 15 раз. Уже в 15 лет у меня не было

сомнений: надо или сражаться с гвардейцами кардинала, или

поднять восстание рабов. Естественно, что, когда я в 17 лет

узнала, что у власти в моей собственной стране как раз

гвардейцы кардинала, а вокруг одни сплошные рабы, я не стала

проливать слезы, а сочла это подарком судьбы. Собственно, я

- 12 -

получила тимуровское воспитание (не размениваясь на помощь

старушкам). Я не жалею о нем и не отрекаюсь от него. Мне и

сейчас дедушка Гайдар ближе и понятнее внука. Если люди

делятся на мужей совета и мужей войны, то я, бесспорно,

принадлежу к последним. Не следует думать, что к 1967 году я

плохо знала Чехова, Достоевского, Гаршина, Тургенева. Я их

отлично знала, но не считала своими. Это было «чуждое мне

мировоззрение». Рефлексии во мне было не больше, чем в

д'Артаньяне или в Робин Гуде. И сейчас, когда я пишу эти

строки, эти фольклорные личности для меня важнее и роднее

братьев Карамазовых, князя Мышкина и Лаевского с Ивановым.

Ну и Бог с ним! Спасибо большевикам за мое гражданское

воспитание. В сущности, они восстановили в России культ

добродетелей Рима: Отечество, Честь, Долг, Слава, Мужество.

Со щитом или на щите — и никаких сантиментов. Человек и

гражданин — это синонимы. Хорошо бы это осталось нам на

память об СССР, но ведь даже в 1965 году такие идеи были уже

антиквариатом. А печально знаменитый Павлик Морозов ничем

не хуже консула Брута, казнившего своих сыновей за попытку

реставрации царской власти. А Тарас Бульба, а Маттео

Фальконе из новеллы Мериме? Казни мне претили (со времен

капитана Блада я усвоила, что убивать можно только в бою, а

безоружного нельзя и пальцем тронуть, и мои милые мушкетеры

только укрепили меня в этом убеждении. Странно, но идею

Добра я постигала через воинский кодекс чести). А гражданину

место было или на форуме, или в легионе. Мне это подходило.

Люди такого типа только и могли бы разрушить СССР и дать

России новый идеал, и если не произошло ни то, ни другое, то

только потому, что таких людей было мало. Я знаю, что это

давно не модно, но, что «Россия, Лета, Лорелея» — сначала, а

приватное — потом, навсегда останется моим твердым

убеждением. Клин выбивают клином. Фашистов изгнали в

основном коммунисты, которые были не лучше. Я всегда

предпочту самого последнего коммунистического фанатика

самому милейшему интересанту— обывателю. Ибо можно

переубедить и сделать антисоветчиками и Павку Корчагина, и

тимуровцев, и молодогвардейцев, но я не берусь ничего

доказать брокеру с приличным доходом в свободно

конвертируемой «капусте», ибо в его системе координат нет ни

- 13 -

«жизни за царя», ни жизни за республику, а есть просто жизнь —

нейтральная и неприсоединившаяся, как девица с панели.

 

«В РОССИИ НИКОГО НЕЛЬЗЯ БУДИТЬ»

 

До 17 лет о политических и социальных вопросах я знала не

больше Маугли. Не в силу своей слепоты и неразвитости, а

просто потому, что вокруг были джунгли. Советская приватность

была джунглями, где ничего не знали и не хотели знать о

мировых вопросах, диссидентах, «вражеских голосах»,

репрессиях в стране. В 20-е и 30-е годы дул слишком сильный

ветер, чтобы можно было куда-то уползти, от чего-то уклониться,

а после… эпоха «застоя» мне лично показалась накрытой

одеялом, где было темно, мягко, тепло — словом, весьма

приятно и весьма приватно. Я чувствовала, что здесь что-то не

так, ведь в моих любимых книгах не было одеяла, а был мир,

«открытый настежь бешенству ветров». В 1967 году отец,.,

положил мне на стол «Один день Ивана Денисовича». Это

входило в джентльменский набор и должно было стать чем-то

вроде похода в консерваторию или Пушкинский музей, куда меня

безжалостно гоняли с 10 лет, пока я не вошла во вкус. Ах,

прекраснодушные интеллигенты! «Ах, декабристы, не будите

Герцена, в России никого нельзя будить!» Эта книга решила все.

Не успела я дочитать последнюю страницу, как мир рухнул.

Неделю я ничего не видела, кроме красного солнца над белой

снежной пустыней. «Шаг в сторону — считается побег. Конвой

открывает огонь без предупреждения». Но я не испытала

желания повеситься или бежать в Южную Америку, как мой

любимый Овод, которого я в этом пункте всегда плохо понимала.

Теперь я знала, что буду делать всю оставшуюся жизнь.

Решение было принято в 17 лет, и, если юный Ганнибал

поклялся в ненависти к Риму, я поклялась в ненависти к

коммунизму, КГБ и СССР. Вывод был сделан холодно и

безапелляционно: раз при социализме оказались возможными

концлагеря, социализм должен пасть. Из тех скудных

исторических источников о жизни на Западе, которые оказались

мне доступны, я уяснила себе, что там «ЭТОГО» не было.

Следовательно, нужно было «строить» капитализм (представьте

себе Павку Корчагина, в воде по пояс строящего капитализм, а

- 14 -

ведь мой стиль был ближе к Павке Корчагину, чем к Форду).

Слава Богу! Моей стране оказалась нужна еще одна революция.

Я кинулась читать Ленина, заглотала Полное Собрание

Сочинений и едва не задохнулась от ярости: везде были следы

жестокости, насилия, лицемерия, компромисса. У меня не было

постепенного прозрения, градации в становлении взгляда на эти

вещи. И Ленин, и Сталин, и коммунизм, и социализм, и З0-е, и

20-е, и 60-е — все пошло акулам на обед. Середины для меня

быть не могло. Все или ничего! Раз капитализм для них табу,

значит, даешь капитализм! (Как Магнитку или первую линию

метро.) Дальнейшее было просто и ясно: создать кружки, потом

тайные общества, потом партию «нового типа», поднять народ

на восстание против власти (вооруженное, конечно!), свергнуть

строй (прямо по формулировке 70-й статьи) и после революции

строить капитализм, освободив Восточную Европу и угнетенные

республики. План был прямолинейный, как клинок, и

прозрачный, как хрусталь. В возможности его реализации я не

сомневалась: ведь большевики своротили монархию, почему бы

нам не своротить социализм? В 17 лет для человека,

черпающего свои представления о жизни из Римской истории и

из Степняка— Кравчинского, невозможного мало. Набредя

ощупью на Евангелие, я самого Иисуса Христа взяла себе в

сообщники. Конечно, я ни тогда, ни сейчас не усвоила ничего

относительно смирения и всепрощения, но я привыкла с тех пор

считать Иисуса своим товарищем по борьбе. Наглость

невероятная, но он мне снился и вопрошал, когда же я начну

свои революционные действия по свержению строя. Конечно,

мое христианство было сродни христианству Желябова и

Верочки Фигнер, но кто сказал, что оно хуже канонического? П

— моему, Хлодвиг, который при знакомстве с историей,

случившейся на Голгофе, воскликнул, что никогда бы не

позволил совершиться казни, окажись он на месте со своей

дружиной, понял самое сокровенное в этом учении. И зря

крестивший его епископ поражался наивности и

некомпетентности дикаря! Христианство — это вызов,

брошенный миру, это попытка поднять людей до звездных сфер,

до тайны человечности и свободы, а когда оказалось, что

рожденные ползать не могут летать, Иисус швырнул им в лицо

свою страшную смерть, свои пытки, как пощечину. Голгофа была

- 15 -

не спасением, а наказанием мира, и никто не убедит меня в

обратном. Я обратилась за разъяснениями к своему школьному

«словеснику», державшему себя совсем Печориным и вовсе не

похожему на советского учителя, и узнала кое-какие детали о

мире, куда меня закинул Рок. Узнала, что есть Самиздат (одного

факта запретности книги мне хватило бы для решимости

свергнуть строй), прослушала в пересказе пару глав из «В круге

первом»… А главное, услышала, что я живу в такой страшной

стране, что, если бы на нее упала атомная бомба и убила нас

всех, но уничтожила и строй, это был бы желанный выход.

Впрочем, меня уже не надо было подгонять, однако с тайным

обществом приходилось ждать до поступления в институт:

школьные ресурсы не давали мне никакой возможности устроить

кузницу революционных кадров. Чтобы не терять времени, я

стала писать вполне антисоветские сочинения, на уроках

обществоведения заниматься антисоветской агитацией и

пропагандой, а в газете «Комсомольский прожектор»

публиковать нечто уже совершенно листовочное. Мои сочинения

благородно скрывал от недобрых глаз тот самый преподаватель

словесности: несчастный обществовед терпел все мои выходки,

больше моего зная о том, куда я попаду с такими настроениями

и, главное, с такой откровенностью; по доброте душевной он

даже не пенял мне на то, что я и его подставляю, устраивая на

каждом уроке антисоветский митинг. К моей газете (выпуск ее

был моей долей работы в школьном комитете ВЛКСМ, ленивые

и нелюбопытные райкомовцы до последнего звонка продолжали

считать меня заправским активистом и едва не послали в Артек)

сбегалась вся школа; через час приходил директор, снимал ее и,

затравленно озираясь, уносил к себе в кабинет. Он был

порядочным человеком и не побежал в КГБ, хотя и было с чем.

Я думаю, что мои бедные преподаватели мечтали только о том,

чтобы меня не арестовали прямо на уроке. Они отпустили меня

с миром и с медалью (отказ от «труда» был оформлен «по

состоянию здоровья»), но в ту пору я не оценила их. Я не могла

понять, почему они не ведут революционную борьбу, и с порога

зачислила их в обыватели. (Я не любила людей, за исключением

тех, кто шел в той цепочке под красным зимним солнцем

Солженицына; но я научилась любить Россию, когда поняла, что

она несчастна.) Никаких проблем с идентификацией Отечества у

- 16 -

меня не было: я прекрасно понимала, что Украина, Крым,

Средняя Азия, Прибалтика — заграница. Моя Россия была

страстотерпицей, она была бедная, заплаканная, серая, грязная;

это была Россия Есенина и народников, в ней цвела одна только

картошка, шли дожди, ее срочно надо было спасать, и я,

основательно проглотив Ключевского, влюбилась в нее по уши,

как Дездемона — за муки, и понимала, что меня непременно

должны задушить из-за моей непомерной любви, когда я

потеряю платок. Школьный литератор пытался меня образумить,

предметно объясняя, что мне пора спать на гвоздях и

тренироваться есть баланду; это только подлило масла в огонь.

Я упорно рвалась на минное поле.

 

«ДА СГИНЕТ ДЕНЬ…»

 

Один чистый и пламенный фанатизм никогда и никого не

доводил до добра. На довел бы и меня, язычницу, еретичку и

большевичку, если бы, на мое счастье, к моему неистовству не

примешалась темная струя вины. 1968 год грянул как труба

Страшного суда. Когда я увидела реакцию окружающих

интеллигентов, только тогда я поняла, насколько растоптана мая

страна. Они радовались чужой свободе, взлету Чехословакии как

чему-то для них навсегда недостижимому (с оттенком чувства

«пусть хоть кто-то поживет…»). В этой радости было столько

усталой покорности судьбе, что становилось жутко. С каким

ужасом я читала все «последние предупреждения» Дубчеку!

Вторжение было селекцией. Все вокруг разделились на два

лагеря: одобряющих н негодующих. Первые становились навеки

чужими, вторые были свои. Конечно, это было мое впечатление:

не у всех на этом сломалась жизнь. Когда ухаживающий за мной

мальчик с телевидения что-то сказал мне насчет «консолидации

нашего общества после Чехословакии», я вырвала руку прямо

на улице и ушла и никогда больше не отвечала на его звонки.

Мои планы из области теории становились насущными. Зло не

относилось к области сталинских преданий, не упокоилось в

колымской земле, оно и сегодня терзало, ломало хребет,

казнило и мучило тех, кто дерзнул быть свободными. «Так жить

нельзя» — не вообще кому-то, а мне лично нельзя жить, потому

что это мои танки, — этого хватило на то, чтобы все время,

- 17 -

оставшееся до моего ареста (с небольшим год), я провела, как

на сковородке в аду, угрызаясь денно а нощно, проклиная себя.

За каждый кусок и каждый глоток, за каждый лишний день,

проведенный не в тюрьме, Прага преследовала меня, как

наваждение. Я, видимо, совсем не годилась в христианки,

потому что не могла выносить чувство вины. Хотелось содрать

его с себя вместе с жизнью, как хитон Деяниры. В августе, в 20-х

числах, меня не было в Москве, и на свою Сенатскую площадь я

безнадежно опоздала: семерка диссидентов вышла на Красную

площадь без меня. Впрочем, будь я в Москве, они вряд ли меня

бы позвали, и не потому, что не знали (хотя и это тоже), но еще и

потому, что мое революционное настроение не вызвало бы

одобрения не у Павла Литвинова, ни у Ларисы Богораз. Мы не

поняли друг друга даже в восьмидесятые, не то что в

шестидесятые. Я бы, конечно, увязалась, но с очень крутым

лозунгом и, пожалуй, добавила бы 70-ю статью к их 190. Мое

стремление делать оргвыводы (Карфаген должен быть

разрушен) очень раздражало старшую диссидентскую

генерацию.

Но в 1968 году я ничего этого не знала и не уставала себя

проклинать и за то, что кто-то пошел на это без меня (в своем

самомнении я считала, что со мной было бы легче). В гибели

Яна Палаха я тоже винила лично себя. В августе 1968 года я

стала настоящим врагом государства, армии, флота, ВВС,

партии, Варшавского блока. Я ходила по улицам, как подпольщик

на оккупированной территории. Именно тогда я решила, что за

все эти дела (про Будапешт я тоже успела узнать) есть только

одна мера наказания — разрушение государства. И сегодня,

когда оно полуразрушено и лежит в крови и пыли, когда гибель

его вместе со всем народом кажется весьма вероятной, во мне

нет ни жалости, ни раскаяния. Да сгинет день, в который СССР

родился! Пусть он станет нам всем братской могилой, но не

вернется с кладбища ночью, как вурдалак, чтобы сосать кровь у

еще живых, в СССР не бывших — или недолго пробывших и, как

Балтия, имеющих шансы спастись.

Грохот танков в Праге на год пробудил интеллигенцию:

невозможно было спать, когда под гусеницами корчилась и

стонала чужая окровавленная воля. Но круги по воде перестали

расходиться довольно скоро: вечный полюс снова все

- 18 -

заморозил, даже крик на губах. Про «Хартию-77» мы узнали

слишком поздно, уже в восьмидесятых, да и оставалось до нее

больше восьми лет. В это время я уже писала скверные стихи;

Прага меня довела до того, что я даже обокрала Цветаеву,

заменив все, кроме размера и стиля.

 

 

 

Мокнут день и вечер,

Лист газетный белый…

Ненавидеть нечем:

Все переболело.

Вновь к привычной роли,

В старые невзгоды,

Двадцать лет неволи,

Двести дней свободы.

 

 

 

Хорошо еще, что в многочисленных бумагах, которые я

заполняла перед поступлением в ИНЯЗ им. Мориса Тореза, не

было вопроса: цель поступления. А то пришлось бы указать:

революционная борьба.

 

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

 

Мне крупно повезло, с точки зрения любого совка, желающего

выйти в люди; ИНЯЗ был элитарным вузом, который открывал

дорогу к советской мечте (коммунистическая мечта на ее фоне

была просто праздником духовности): к работе за бугром, к

возможности иметь «капусту», привозить шмотки, к престижному

браку. В ИНЯЗ мог попасть простой смертный (в 1968 году еще

мог), без всяких связей; просто брали «наверх» за способности.

Вот в МИМО этот номер уже не проходил, туда «черная кость» и

«кухаркины дети» попасть не могли. Воспитанная на

бесклассовом идеале парижских коммунаров, моих больших

приятелей (несмотря на клятву сокрушить коммунизм) — и тогда,

и теперь, я и не подозревала, что принадлежу к «кухаркиным

детям». В ИНЯЗе выяснилось, что я вполне Золушка, только без

- 19 -

феи. Мои родители принадлежали к скромной касте служилой

интеллигенции, зарабатывали гроши, и до моих 16 лет мы жили

в полубараке на сваях, в гнусной коммуналке, в одной комнате

втроем, при печке, но без ванны и горячей воды. Конечно, такие

плебеи водились и в ИНЯЗе: группы 104, 105 были

своеобразным рабфаком, на котором заранее ставили крест,

которым забугорная жизнь не светила; их набирали в качестве

нагрузки (армия, трудовой стаж, рабочее происхождение), чтобы

компетентные органы не совались в дела института и дали жить

всем остальным. Но меня ведь взяли в 102-ю спецгруппу, как

многообещающего разночинца! Я была одета скромно до

неприличия, у меня не было ни мехов, ни драгоценностей, ни

цветных лаковых сапог, ни брючного костюма. Все вокруг меня

окончили спецшколу, у большинства были машины, дачи,

огромные номенклатурные квартиры. Это ретроспективный

взгляд: тогда меня все это не интересовало и не унижало.

Чистая наука была соблазном гораздо более сильным, чем

советская мечта.

Французский факультет помещался в здании бывшего ИФЛИ и

помнил Павла Когана в Михаила Кульчицкого.

Преподаватели были не советского, а сорбоннского разбора.

Ида Ароновна Лифшиц со своим латинским языком умела увести

в Древний Рим, а профессор Ярхо — в Элладу; Ирина

Георгиевна Торсуева заставляла «балдеть» от лингвистики, а

Наталья Тихомирова купала нас в парижской атмосфере своего

неповторимого учебника. Советская обязаловка ютилась по

углам и на глаза не лезла, атмосфера института была почти

западной, в нем преподавали и живые французы, а большинство

преподавателей успели пожить во Франции. Потом уже я узнала,

что меня с первого курса пытались поделить три кафедры:

аспирантов, больше склонных копаться в фолиантах, чем искать

фортуны переводчика, отбирала заранее. Это было соблазном, и

соблазн приходилось преодолевать. Чистого знания,

возможности получить блестящее образование мне было не

положено; я не вправе была жить. Еще на первом курсе я

прослыла погибшим, конченым человеком: ниспровергала все

сущее не только в кулуарах, но и в аудиториях, где это мог

зафиксировать целый поток. На лекциях по истории КПСС я

садилась за первый стол и демонстративно листала что-то

- 20 -

постороннее, а на негодующие реплики преподавателя,

читавшего свой курс по пожелтевшим конспектам 30-летней

давности, отвечала вслух, что делаю это в знак протеста против

насильственного изучения истории преступной организации,

погубившей страну. За семинары студенты готовы были меня на

руках носить: никого не успевали спрашивать, все время уходило

на мои дискуссии с Яковом Израилевичем Стеркиным, причем я

выступала то на троцкистской, то на бухаринской, то на

буржуазной платформе. В конце концов я довела бедного

преподавателя до публичной отповеди на тему о том, что он не

может мне на своих занятиях предоставлять трибуну для

антисоветской пропаганды. На студенческой конференции он же

заявил, что не следует считать 1937 год мрачной эпохой: он-де

помнит, что это было очень веселое и жизнерадостное время.

Впрочем, это даже остальные преподаватели сочли за глупость.

Факультетскую газету, куда меня вначале взяли, я сразу же

сделала вполне идеологически диверсионной. Впрочем, старшие

тертые студенты, особенно Ирочка с IV курса из комитета

ВЛКСМ, поняли, чем это пахнет, и после первого же номера

вытурили меня из газеты, «желая мне добра» (и себе тоже!). На

конференции по чехословацкому вопросу и на ленинском зачете

я вытворяла Бог знает что. Однако очень прилежно изучала

военное дело (будущее вооруженное восстание!) и военный

перевод, а также знакомилась с армиями потенциальных

противников, куда попали США, Франция, Англия и ФРГ. Меня

очень любили, видя такое усердие, полковники с военной

кафедры, ложно его истолковывали и предлагали перевестись в

Институт военных переводчиков, прозрачно намекая на столь

желанную когда-то карьеру шпиона. Но было уже поздно, я

хотела работать не на это государство, а против него, только не

в рядах ЦРУ. Я тогда считала что наша революция — наше

личное дело. Когда я перешла на второй курс (и последний для

меня в ИНЯЗе), девочка Ирочка из комитета ВЛКСМ вышла

замуж за француза. Ей бы подождать до диплома, и тогда она

спокойно могла бы пользоваться своим трофеем. Но она

поспешила, и факультетское комсомольское собрание должно

было исключить ее из комсомола; из института исключали в

этом случае через неделю. Декан заготовила речь; приехали

представители институтского комитета и райкома. Ирочка топила

- 21 -

меня, как могла (история с газетой и моей подрывной

деятельностью получила огласку), но здесь у меня не было ни

сомнений, ни колебаний: надо было защищать.

Ирочкины подруги со старших курсов, тоже присматривавшие

себе мужа из-за кордона, молчали в тряпочку. Младшие

отбывали «мероприятие». Ирочка рыдала и ссылалась на то, что

ее муж — коммунист и работает на нашу пропаганду. Аутодафе

шло своим чередом. Все знали мои с Ирочкой отношения и мой

добродетельный большевизм (то есть отношение к жизни за

рубежом, к замужеству и к импортным шмоткам), и никто от меня

не ждал подвоха, поэтому слово мне дали. Я произнесла

пламенную речь минут на тридцать, не оставив камня на камне

от уготованного Ирочке костра. Что-то было там и о приоритете

прав личности перед интересами государства, и о том, что есть

вещи, в которые государство не смеет лезть. После этого все

заготовленные выступления провалились: никто ничего не

сказал; видимо, стыд все-таки что-то значит. Декан сидела

красная как рак. Комитетчики тоже не выступили. Собрание

закрыли без оргвыводов. Ирочка плакала и благодарила,

выпускники жали руку и восхищались, и я почему-то сразу

поняла, что так будет всегда: одобрение шепотом и восхищение

на ухо.

Вскоре газеты сообщили о выстреле Ильина. Информации дали

мало, но было ясно, что стрелять он хотел не в космонавтов, а в

Брежнева. Я горячо и публично одобряла его намерения;

солидаризировалась, так сказать. К этому времени мои

антисоветские стихи приумножились; таланта в них не

прибавилось, но как листовки они смотрелись. Набирая свое

тайное общество, я всем встречным и поперечным их давала

читать. В ИНЯЗе работали и учились редкие люди: опять никто

не донес! Я винила себя и в том, что вовремя не нашла Ильина

и не пошла с ним вместе на расстрел. (Я же не знала тогда

ничего про психиатрические тюрьмы.) Стихотворение,

посвященное Ильину, распространялось по Москве достаточно

широко в списках. Его посвящение было не меньшим вызовом,

чем сам текст.

 

СВОБОДА

 

- 22 -

Юноше (В.Ильину), стрелявшему в Брежнева, посвящается

 

 

Свобода плакать в молиться,

Высмеивать и отрицать,

Свобода жаждою томиться,

Свобода жажду утолять.

Свобода радости и горя,

Свобода сжечь все корабли,

Свобода удалиться в море,

Отказываясь от земли.

Свобода ниспровергнуть стены,

Свобода возвести их вновь,

Свобода крови, жгущей вены,

На ненависть и на любовь.

Свобода истерзаться ложью,

Свобода растоптать кумир -

По тягостному бездорожью

Побег в неосвещенный мир.

Свобода презирать и драться,

Свобода действовать и мстить,

Рукою дерзкой святотатца

Писать: не верить, не кадить.

Свобода в исступленье боя

Традиций разорвать кольцо

И выстрелить с глухой тоскою

В самодовольное лицо.

Свобода бросить на допросах

Тем, чье творенье — произвол,

В лицо, как склянку купороса,

Всю ненависть свою и боль.

Свобода в мятеже высоком

Под воплей обозленных гром

Уйти, как прожил, — одиноким

Еретиком в гордецом.

Свобода у стены тюремной,

Повязкой не закрыв лица,

Принять рассвета откровенье

В могучей музыке конца.

- 23 -

1969 г.

По этому поводу у Юлия Даниэля есть отличные стихи:

 

 

 

"Хана, дружок мой. Я приехал.

Пускай войдут и заберут".

 

 

 

 

Я ВЫРЫВАЮ ТОМАГАВК ВОЙНЫ

 

К 19б8 году КГБ уже позволял себе роскошь не карать за

мыслепреступления. Оруэлловская классическая ситуация была

сильно разбавлена приватной леностью и попустительством.

Саблезубая большевистская кисанька наелась, и больше в нее

не лезло. Вы могли тихо ненавидеть систему, и ничего. Суть этой

тихой и «гуманной» эпохи «застоя» лучше всего выразил

прокурор на процессе Сергея Ковалева где-то в семидесятых:

«Нам все равно, какие у человека мысли. Главное — это то,

чтобы он не высказывал их вслух». Поэтому не пришли и не

забрали. Для ареста надо было подсуетиться.

В ИНЯЗе вербовать желающих войти в подпольную

организацию было сложно: старшекурсники еще помнили

историю Саши Б., выпускника с отделения математической

лингвистики, который к августе 1968 года написал обращение

извинение за подлость советского правительства, адресованное

чехословацкой общественности, и оставил его, не успев еще

передать, в портфеле (кейсов тогда не было) во время практики

в «Интуристе». Девочка-сокурсница полезла туда за яблоком,

увидела обращение и… передала его ближайшему дежурному

гэбисту. Сашу не арестовали. Дело передали в комсомольскую

организацию. Его курс (все его приятели), разделявший в

основном его взгляды, проголосовал за исключение из

комсомола и рекомендацию ректорату отчислить из института

(за два месяца до диплома). Разбирательство происходило не в

нашем здании, а в помещении переводческого и английского

факультетов на Метростроевской. Увидев единодушно поднятые

- 24 -

руки, Саша закричал, что он не может больше жить, выбежал на

Крымский мост и бросился в воду.

На его несчастье, его выловили оттуда. Никто из студентов

ИНЯЗа не знал, что с ним сделали. Один талантливый мальчик

из нашего латинского кружка, на втором курсе уже писавший

будущую диссертацию, встретил его на улице и не посмел

спросить, что с ним делали: очень уж плохо Саша выглядел.

Однако всем было ясно, что делали с ним что-то страшное. При

нашем тогдашнем уровне осведомленности никто не догадался,

что это страшное было — психиатрический вариант. Это стало

понятно мне только теперь. Только после этого вида истязаний

человек выглядит так, что нельзя задать вопрос…

Однако в новогоднюю ночь 1969 года на студенческой

вечеринке в одном аристократическо-номенклатурном доме мне

удалось, произнося пламенные речи под замороженное

шампанское (которое я даже не попробовала, по своему

обыкновению; бедность, целомудрие и абсолютная трезвость

тоже делали меня парией в инязовской среде), положить в

фундамент антисоветского подполья одного Андрюшу из

метростроевского здания (переводческий факультет) плюс еще

одного Андрюшу с Сережей из МИМО. Дальше прибавились

подпольщики из нашего сокольнического здания «немцы» и

«французы»), кое-какие мимошники и группа из Ленинского

педагогического, которой руководили Ира и Наташа. Самое

ценное приобретение — это была группа из Физтеха. Его

студенты, особенно из общежития, уже тогда были

авангардистами. Например, в октябре 1969 года они ждали

конца света, именно в тот день (но не дождались), который был

обещан в рассказе Р.Брэдбери «Завтра конец света».

Все «подпольщики» были моложе меня на год: мне 18 лет, им по

17. С самого начала я завела строгую конспирацию: группы не

знали друг друга, связь осуществлялась только через меня, что

всех и спасло потом, после моего ареста. Все делалось в

лучших традициях исполкома Народной воли или той самой

бывшей РСДРП, с которой мы собирались бороться: была

написана роскошная программа, и минимум, и максимум. У

одного из Андрюш брат служил в Кантемировской дивизии, и

Андрюша меня клятвенно заверил, что в нужный момент этот

самый брат введет танки в Москву и захватит Кремль.

- 25 -

Студенческий кружок с самого начала приобрел характер игры в

военный заговор.

Программа-минимум предполагала подпольную революционную

деятельность, листовки, Самиздат, покупку оружия, захват

арсеналов (sic!), массовое движение Сопротивления (мой

любимый антифашизм). Программа-максимум начиналась с

народного восстания против КПСС, вооруженного свержения

власти с помощью армии, перешедшей на сторону революции, и

установления западной демократии. Интересно, что я в 18 лет

все-таки понимала, что это все чепуха, дела далекого будущего,

что реально мы сделать это не сможем, а можем распространять

листовки и Самиздат, программы же пригодны на то, чтобы

«бросить вызов» и «возвестить». Мои коллеги по подполью, по

моему, играли совершенно искренне, собираясь расклеивать

листовки с пистолетами за пазухой. Я им не мешала играть,

потому что считала, что мы все пойдем на смерть; имеют же они

право на маленькие развлечения по дороге? Была написана куча

антисоветских памфлетов (конечно, в основном мной); к этому

времени я настряпала множество антисоветских стихов, один

преступней другого, не считая воззваний и манифестов. Это все

была глубоко самобытная и отечественная продукция, плод

близкого знакомства с римской и греческой историей, а также с

теорией и практикой народников, декабристов, народовольцев и

ранних большевиков. Никто из нас ни разу не видел живого

диссидента и не слушал «голоса». Всю нашу продукцию мы

интенсивно распространяли в своих институтах среди студентов

и наиболее милых нам преподавателей. И опять никто не донес!

Мы родились в рубашке. Нашу ближайшую перспективу я честно

обрисовала членам организации, которая называлась «Союз

борьбы» (потом — «Антифашистский союз борьбы»): арест,

пытки, расстрел. Мне казалось, что такая перспектива вполне

улыбается моим коллегам (ведь мне она улыбалась!).

Интересно, что УК РСФСР я читала, но не поверила, что за

такую деятельность по статье 70 могут дать всего 7 лет лагерей

и 5 лет ссылки: здесь явно крылось что-то еще, что-то более

крутое. (И в самом деле, УК — это было еще не все, но если бы

я знала, что именно!) Преподаватели были в ужасе, хотя и

одобряли идеи. Они все время пытались меня отговорить;

наверное, я вела себя, как Красная Шапочка, не желающая

- 26 -

ничего знать о существовании волков (Шарль Перро не

предусмотрел варианта, при котором Красная Шапочка полезет в

пасть к волку сознательно, по идейным соображениям). Я

возражала, что хочу посеять семена протеста. Умные

преподаватели как в воду глядели, они вздыхали и

предупреждали: «Вы не посеете ничего». Но кто мог знать, что

единственное, что можно сделать реально, — это погубить себя

и еще нескольких человек, что на этой почве ничего не

произрастет, кроме терниев и чертополоха, что это место —

пусто?

Такие вещи лучше узнать позднее; в 19 лет это знание может

убить. Отчаяние должно прийти в зените жизни, когда ум созрел,

а сердце окрепло; только тогда оно не остановит, и можно будет

продолжать драться вопреки очевидности, вопреки здравому

смыслу, вопреки истории, эпохе, судьбе.

Если бы я в 19 лет знала, что все напрасно, скорее всего я бы

устроила на площади самосожжение (а удачных было мало,

кончались они теми же арестами и спецтюрьмами), но бороться

бы не смогла. На первых порах неведение благословенно.

Теперь я знаю все, но теперь я могу с этим жить в ожидании того

счастливого дня, когда наконец-то вызову у своих антагонистов

такое раздражение, что мне удастся с этим — и от этого —

умереть. Но тогда я не поверила своим мудрым преподавателям,

и слава Богу. Юлий Ким был более удачлив в своих попытках

объяснить юным Ире Каплун, Славе Бахмину и Ольге Иоффе,

что не стоит распространять листовки. По-моему, несмотря на

доброе намерение Юлия Кима, это был большой грех:

остановить жертву у алтаря. Надо молча склониться,

благословить и дать совершиться судьбе, если не можешь пойти

рядом. Это добровольное отступничество сыграло, по-моему,

ужасную роль в судьбе всех троих и сломало их жизни почище

всех казней египетских, которые мог обрушить на них КГБ. Мы

еще вернемся к этим троим, ибо в Лефортове мы оказались

одновременно.

Однако мне было мало того, что мы делали. Я требовала

перехода к распространению листовок вне институтов в больших

количествах. Это был уже не пятидесятипроцентный, а

стопроцентный риск. И мои коллеги слиняли: у одного нашлась

срочная курсовая, у другого — хвосты. Они стали меня избегать,

- 27 -

перестали приходить на встречи. Общение со мной становилось

опасным: в четырех институтах обо мне знали фактически все. Я

уже ходила в смертниках, а они, должно быть, вовремя

опомнились или посоветовались с родителями. Печатать на

машинке я не умела, сделать массовые выпуски листовок одна

не могла. Надо было что-то придумать. Трусость даже

потенциальных противников режима была слишком очевидна.

А в это время я зачитывалась пьесами Сартра и Ануя,

романами (вернее, эссе) Камю. «Антигону» в театре

Станиславского, таганские и современниковские спектакли я

смотрела по многу раз. Все они так и толкали меня «подняться

из окопа». Я обязана была сказать «нет» этому порядку вещей

так, чтобы это услышали по всей стране, иначе не было смысла.

По наивности мне казалось, что я кого-то разбужу (декабристов,

Герцена, народовольцев). Оставалось завести будильник. У меня

возник план своей операции «Трест», не очень честный, но не

очень глупый: распространить листовки покруче публично, во

Дворце съездов или в другом театре в праздничные день от

имени организации Сопротивления, якобы массовой; дать себя

арестовать; на следствии, никого конкретно не называя,

рассказать, что есть массовая организация Сопротивления,

борющаяся против строя, и что скоро она перейдет к терактам;

испугать (sic!) этим чекистов, бросить им в лицо обвинения от

имени трех поколений, ими уничтоженных, обличить режим на

открытом (святая простота!) суде, добиться приговора к

расстрелу, вдохнуть надежду в души людей, умереть по высшей

категории, как мой любимый Феличе Риварес — Овод, — а

потом вместо вымышленной организации создадутся настоящие,

пойдут, как маслята: людям станет стыдно, что они молчат, и все

поднимутся. План совершенно не учитывал реальную

действительность, а так был всем хорош.

Идея с театром родилась у меня в тот вечер, когда в Театре

оперетты из какой-то ложи или с балкона к нам в партер упала

программка. Весь мой угол поднял головы, глаза у некоторых

жадно заблестели, а один зритель даже сказал вполголоса: «А

если бы это было что-то другое?» Я поняла, что люди чего-то

такого ждут. Театр — идеальный вариант, можно бросить сразу

много листовок, никто не успеет остановить, и разлетятся они

тоже идеально.

- 28 -

Решение было принято в октябре 1969 года, день был выбран: 5

декабря, День Конституции. Наибольший эффект обещал

Дворец съездов, там огромный зал и в праздничный день дадут

что-нибудь идейное (дали оперу «Октябрь»). Оставалось

придумать текст. Для одних листовок он был написан в прозе

(преступления партии, прелести демократии, задачи

Сопротивления, необходимость вооруженной борьбы с

коммунизмом, который есть фашизм, приглашение вступать в

группы Сопротивления). Подписана эта прелесть была

«Московская группа Сопротивления». Текст был достаточно

горький, шла речь и о Венгрии, и о Чехословакии. Он был

несколько патетичен (в меру), но не был смешон. Отчаяние

отучает от пошлого оптимизма, но все-таки уверенность в

победе над советским «общественным и государственным»

строем там была выражена. В 1969 году это было уместно, в

отличие от 1992 года.

Вторая листовка (их было гораздо больше, процентов

восемьдесят) была в стихах.

 

СПАСИБО, ПАРТИЯ, ТЕБЕ

 

 

Спасибо, партия, тебе

За все, что сделала и делаешь,

За нашу нынешнюю ненависть

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия, тебе

За все, что предано и продано,

За опозоренную Родину

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия, тебе

За рабский полдень двоедушия,

За ложь, измену и удушие

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия, тебе

За все доносы н доносчиков,

За факелы на пражской площади

Спасибо, партия, тебе!

За рай заводов и квартир,

- 29 -

На преступлениях построенных,

В застенках старых и сегодняшних Изломанный и черный

мир…

Спасибо, партия, тебе

За ночи, полные отчаянья,

За наше подлое молчание

Спасибо, партия, тебе!

Спасибо, партия, тебе

За наше горькое неверие

В обломки истины потерянной

В грядущей предрассветной мгле…

Спасибо, партия, тебе

За тяжесть обретенной истины

И за боев грядущих выстрелы

Спасибо, партия, тебе!

 

 

1969 г.

 

 

Оставалось все это написать под копирку в достаточном

количестве. Изготовила я 125 штук. Пачку в 100 листовок можно

было кинуть в партер сразу. Со стола я училась разбрасывать

листовки веером, они у меня разлетались отлично даже со

стола. Были куплены два билета: на 2 декабря и на 5 декабря на

«Кармен» (генеральная репетиция). «Генералка» прошла

хорошо. Стало ясно: бросать надо где-то без пяти до начала,

когда зал уже полон, но есть свет, бросать из среднего прохода

бельэтажа в партер. Было ли мне страшно? Нет, не было. Я ведь

и в аресте, и в пытках, и в казни видела свой долг. Жить было

нельзя, бессовестно, невозможно. Но я волновалась, как студент

перед экзаменом. Знаешь, что пару не поставят, тройку тоже

вряд ли, все выучил, но вдруг 4, а не 5, вдруг не высший балл? А

вдруг не дадут бросить? А вдруг арестуют до акции?

Только один раз стало немного жутко: в недрах бывшей

ифлийской библиотеки, у нас в Сокольниках, где я разбирала

хранилище вместо картошки, куда загнали весь курс, кроме

самых дохлых, вроде меня, я откопала 10-томную историю

Испании, испанского автора. Я жадно поволокла первый том к

- 30 -

выдаче, чтобы записать себе, но вдруг поняла (это был уже

ноябрь, 17-18 число), что все 10 томов прочитать не успею. Я как

будто заглянула в свой собственный гроб. Но усилием воли

выкинула это из головы и взяла Спинозу.

 

«СЕЙЧАС ДОЛЖНО ПРЕДПИСАННОЕ СБЫТЬСЯ…»

 

5 декабря я пригласила к себе Сережу из Таганрога, самого

перспективного и наименее робкого студента из группы Физтеха.

Накормив его пирожными и напоив кофе с коньяком, я

поделилась с ним планами на вечер. Сережа не выразил

желания пойти со мной «на дело» (на что я втайне

рассчитывала), но и не убежал. Мы не стали убирать со стола,

что дало потом комсомольским вожакам института основания

говорить, что я пошла совершать государственное преступление

после оргии, хотя коньяк пил один Сережа. Сережа вызвался

меня проводить до Дворца съездов. Что ж, и на том спасибо. По

моему, он не понимал, чем это кончится, хотя и сказал, что

обязан лечь поперек двери и меня не пустить, но понимает, что

тогда я выпрыгну в окно. У Дворца съездов он посетовал, что

уйдет пешком, а я уеду на красивой черной машине. Меня это не

очень огорчило: мои любимые экзистенциальные и античные

герои умирали в одиночку. В те дни буфет Дворца съездов являл

собой зрелище упоительное и недорогое (взбитые сливки,

шоколадные конфеты, блины с икрой, семга, балык, мороженое,

пирожные). Но я от волнения не могла есть (потом я два года

буду вспоминать несъеденные дома пирожные и непосещенный

буфет Дворца).

Время от времени я смотрелась в большие зеркала фойе.

Особенной бледности не было, я всегда была зеленоватого

цвета, без румянца; зубы не стучали, губы не дрожали. Все было

о'кей. Спектакли тогда начинались в 18.30. В 18.25 я вошла в

центральный проход, но — о ужас! — молодая пара подошла к

барьеру. Я быстро дошла до соседнего прохода и швырнула

свою пачку в 100 листовок в партер. Как мне стало легко, какая

ноша свалилась с плеч! Назад дороги не было. (Может быть, и

Сережу-то я привлекла, чтобы не было искушения убежать. Всю

дорогу, весь час до начала оперы моя воля держала за шкирку

барахтающееся в ужасе и тоске бренное тело, которое тихо, про

- 31 -

себя вопило: «Не хочу!» А душа и воля тащили его и говорили:

«Должно, сможешь и сделаешь». Со стороны, конечно, этого

заметно не было.) Весь партер одновременно вздохнул: «Ах!» —

и это было как рокот моря. Я взглянула вниз: все читали мою

листовку. Какое блаженство! Я повернулась к бельэтажу,

устроила маленький митинг и раздала остальные листовки. Если

бы я знала, что их будут так хватать, я бы изготовила вдвое

больше! Их разбирали, как глазированные сырки. Из партера

прибежала девочка и попросила листовку для них с мамой, «а то

нам не досталось». Старенькая, видавшая виды служительница

театра шептала мне: «Уходите скорей!» Но мне нужен был

процесс, и я наконец дождалась. Штатный гэбист, проводивший с

семьей уик-энд, явился в бельэтаж и спросил, не я ли

распространяю листовки. Я горячо подтвердила, что именно я.

Он вцепился в меня так, как будто я собиралась бежать, вывел

из зала в фойе и стал просить у зрителей помочь меня

задержать, хотя свободно мог сделать это один. От него все

отмахивались, дожевывая свои конфеты и блины. Один юноша

даже сказал, услышав от чекиста про листовки: «Спасибо, что

сказали. Пойду возьму, если осталось». Наконец нашелся какой

то полковник, взявший меня за другую руку. Вместе они привели

меня в административный отсек (3-4 комнаты), посадили на

диван и стали звонить на Лубянку: «Здесь женщина (взгляд на

меня)… девушка (еще взгляд)… девочка распространяла

антисоветские листовки».

Нашлись еще какие-то гэбешные оперативники (похоже, в такие

праздники они обязаны дежурить на таких спектаклях) и пошли в

зал просить листовки. Вернули им 40 штук, 5 нашли

разорванными. Пошли за остальными, вернулись: «Они не

отдают!» Мой триумф был полный: 80 штук зрители сохранили,

несмотря ни на что (а тогда это было весьма опасно, могли и

обыскать весь зал). Ожидая компетентные органы, я

агитировала злых оперативников и равнодушных

администраторов. Судя по их репликам, оперативники боялись,

что придется отвечать за ЧП; администратор стонал: «Почему в

мое дежурство?» Революционного рвения никто не проявлял,

кроме одной группы ветеранов войны (самые перспективные в

смысле гражданской войны люди), которые рвались в дверь,

орали, что им испортили праздник, что они за этот строй

- 32 -

воевали, и просили дать им меня, чтобы они могли убить меня

собственными руками. Парочка прорвалась и стала засучивать

рукава.

Я встала с дивана и гордо шагнула навстречу, хамя ветеранам,

как только это возможно (рабы, холопы, клевреты, опричники и

т.д.). Оперативники развели нас, как на ринге, выталкивая

ветеранов с воркованием: «Ну что вы волнуетесь, есть же

компетентные органы, они приедут и займутся…» Но органы что

то не ехали до 23 часов. Они явно стояли на страже завоеваний

Октября с 10 до 18 с обеденным перерывом с 15 до 16 часов

плюс два выходных в неделю, но никак не по праздникам.

Теперь я понимаю, что V отдел искал какого-нибудь следователя,

собирал подчиненных из-за праздничных столов на ликвидацию

стихийного бедствия, и это длилось четыре часа, хотя от

Лубянки до Дворца съездов было рукой подать. Эта

обломовщина, так непохожая на стандарты 20-ЗО-х годов, могла

бы навести меня на некие мысли. Но не навела: мне было 19

лет.

 

«АРЕСТОВАННЫЙ — ЭТО ЗВАНЬЕ»

 

И вот наконец появились трое, прилично, но скромно одетые, и

представились администратору. Да, это были Они. У одного

были очень впечатляющие глаза: холодные, нездешние, какие-то

нечеловеческие. Глаза существа другой породы, другой

биологической природы. Потом я много раз видела эти

гэбистские глаза и научилась понимать это оценивающее

выражение. В их взгляде сквозит то презрение всезнания,

которое дает своим умных представителям только абсолютная

власть. Эти глаза не просто раздевают, они снимают кожу. В них

не человеческое любопытство, а привычные ухватки ботаника:

что это за растение? Сколько у него лепестков? Класс…

Семейство… И если это вредное растение, то способы его

устранения будут выработаны спокойно и научно: ручное

выпалывание, ДДТ, какие-нибудь пестициды. В данном случае

растением была я.

Ботаники ушли в соседний кабинет изучать листовки —

продукты жизнедеятельности растения. На меня они едва

взглянули. Полчаса они изучали листовки и решили, что

- 33 -

растение вредное и его изучением должен заняться именно их

НИИ. Они вышли и очень вежливо предложили мне поехать с

ними: «Мы здесь рядом, недалеко». Мне до сих пор кажется, что

если бы я испугалась хотя бы в этот момент, они бы меня с

собой не взяли. Но я жаждала этой дуэли, и я ее получила.

Откуда мне было знать, каким оружием у них придется

сражаться… Мы вышли к серой «Волге». Во Дворце уже никого

не было.

По дороге единственной претензией моих ботаников было то,

что я не дала им спокойно провести праздники дома. (У всех

НИИ два выходных дня, а систематика растений может

подождать.) Я, конечно, заявила, что именно этот праздник

хотела им испортить, чтобы было неповадно праздновать такие

вещи, как дни несуществующей, да еще сталинской,

конституции. Холодные глаза стали хрустальными от

любопытства (не от гнева!) и увеличили, как микроскопы,

разрешающую способность. И в «Волгу», и в двери Малой

Лубянки я вошла сама, без всяких наручников, и не мои спутники

старались пресечь мой побег, а я, по-моему, очень бы

расстроилась, если бы они от меня убежали. Как сказал

Мережковский о первых христианах: «Мухи летели на мед…»

Малая Лубянка внутри похожа на провинциальный особнячок, в

котором жил до Октября Киса Воробьянинов. Даже стулья

похожи, только что без бриллиантов. Потолки низкие, кабинеты

уютные, коридорчики узкие, всюду дорожки, и тепло. Полы

натерты, а на стенах вместо портретов сановных предков висят

фотографии отличников чекистского производства. Мне вежливо

предложили сигарету; я, конечно, понесла что-то насчет

испанского обычая «не пить, не есть и не курить с врагами».

Оперативник обиделся. Ботаники же настроились на обычную

волну при общении с очень юными жертвами: «Мы хотим Вам

добра, мы хотим Вам помочь, помогите нам и Вы. Помогите Вам

помочь». Я сбила эту волну, а дальше кончались разговоры и

начиналась дуэль, то есть избиение младенцев. Здесь уже

появляются двадцать проснувшихся гэбистов, которые, усадив

меня на стул, сели и встали вокруг, словно за стол, на котором

высится именинный пирог.

Поскольку растение было редким, в них проснулся научный

интерес, и они больше не пеняли мне на испорченные

- 34 -

праздники. Где-то час с лишним я читала им лекцию о том, какие

они дурные люди, какие злодеяния творят, как губят Россию (мое

западничество всегда было романтическим порождением

российской почвы и для российской почвы), и какая в стране

начнется против них борьба, и как она завершится восстанием и

революцией.

Этой речью я подписала себе ордер на арест (потом я узнала,

что, если бы не мое поведение на Лубянке, дело бы передали в

комсомольскую институтскую организацию). Меня ни о чем не

спросили, со мной все было ясно. Записали анкетные данные,

посадили в другую «Волгу» между двумя оперативниками (это и

означает арест, иначе просто кто-нибудь садится рядом); на

переднем сиденье — еще один оперативник и шофер, и мы

поехали в Лефортово.

Я ничего тогда о нем не знала, думала, что на Лубянке по—

прежнему есть «внутрянка». Лефортово показалось уютным и

патриархальным: всюду ковровые дорожки, никаких звуков,

бесшумная вежливая охрана, все какое-то ирреальное и

бесплотное. Не охрана, а призраки. Не тюрьма, а замок

сказочных гномов. Потом я уже поняла, что дорожки здесь не

для уюта, а для конспирации, чтобы создать эффект

сурдокамеры или склепа.

Лефортово — это преддверие Ада, сумрачный луг, за которым

только Стикс. В этом Лимбе действительно встречались

мыслители и художники, от Солженицына до Льва Тимофеева,

но Данте не предвидел, что они будут сидеть в разных камерах и

не смогут беседовать и что их потом потащат дальше, кого в 5-й

круг, кого в 6-й, а Лимб — это только зал ожидания. Лефортово

— это просто раздевалка перед газовой камерой. Подходит

вежливый эсэсовский персонал, объясняет, как сложить вещи,

чтобы не перепутать, что сейчас можно будет помыться горячей

водой, вон в том зале с тяжелой дверью… И показывают, куда

сдавать золотые вещи, которые вернут после освобождения. И

отрезают волосы «из гигиенических соображений», а потом

сплетут из них абажур… В отдельном боксе просит раздеться

женский тюремный персонал (мужчинам хуже: фельдшер —

обычно женщина; если мужчина, для женщины при ведут

фельдшерицу, а для мужчины не станут искать мужчину-врача);

просят раздеться вежливо, без грубости; душ вполне приличный,

- 35 -

как в пионерском лагере, но я сразу поняла, что это конец, что

отсюда не возвращаются, что это погребение заживо.

О достоинстве своих жертв в 1969 году гэбисты заботились

мало: у меня отобрали все с железными застежками: пояс,

сапоги. Я осталась босиком, в огромных мужских ботинках без

шнурков, крючок сзади у платья тоже срезали. Меня это не

оскорбило, если в этом была цель (я ведь ожидала, что будут

босиком по снегу водить). А вот когда велели в коридоре руки

взять назад, это оскорбило, я отказалась и никогда не

подчинялась подобным приказам. Предложила надеть мне

наручники, если уж они так меня боятся. Хватило чувства юмора

не надевать… Мой вид испугал моих следователей… Они

устыдились, сапоги приказали вернуть, и, хотя я ничего у них не

просила, заявив, что на войне, как на войне, они тут же

позаботились, чтобы мне доставили из дома чулки, резинки,

одеяния с пуговицами, разрешенные в тюрьме.

Я ожидала, что в Лефортове полно политзаключенных, что

кроме политических там вообще никого нет. Кем еще будет

заниматься КГБ? Я не знала, что мы, политические, не

составляем ежедневное меню охранки, но только лакомство на

десерт. А повседневная пища, завтраки, обеды и ужины —

валютчики, крупные взяточники, расхитители. В то время

Лефортово со мной делили те самые Оля Иоффе, Вячеслав

Бахмин и Ира Каплун, так и не расклеившие из-за Юлия Кима

свои листовки.

Оля давно на Западе, Ира в 1980 году погибла в

автокатастрофе, а Вячеслав Бахмин служит в каком-то

департаменте при МИДе, и мне не приходилось слышать, чтобы

он за кого-нибудь заступился, кому-нибудь помог или хоть слово

молвил против властей предержащих.

Если бы Юлий Ким их не отговорил, их бы не выпустили из

Лефортова без суда через 10 месяцев, их постигла бы страшная

участь Оли Иоффе, которая ушла не домой, а в Казанскую СПБ

— за строптивость, но, если бы повезло, могли бы и в лагерь

попасть (все— таки трое, группа).

У группы были все шансы неполным составом, но все-таки

самого худшего избежать… Это была группа МГУ. Если бы не

отказ от деятельности и не арест уже после этого (а такой арест

ломал, он был не желанным итогом, а катастрофой), может

- 36 -

быть, Слава Бахмин не пошел бы в МИД служить

необольшевикам? Хотя как знать… Сергей Ковалев сидел много

и хорошо и много сделал до ареста, а ведь служит в ВС верой и

правдой.

У университетской группы была девочка-руководитель, ее не

нашли, не взяли, она терзалась, но на допросах (а допрашивали

чуть ли не весь курс, всех друзей) не призналась, вину на себя

не взяла, в тюрьму не села, но и дело не продолжила. В

диссидентской среде это считалось нормальным (мне потом

пришлось это обсуждать с Ирой Каплун), для меня это была

измена. Мое расхождение с диссидентами началось задолго до

встречи, заочно.

Где— то близко к этому времени в Лефортове был и Петя

Старчик.

В камере меня ожидал сюрприз. Я вошла (за мной конвоир

тащил мой матрас с постелью), увидела двух женщин и

спросила: «У вас, конечно, 70-я статья, товарищи? Листовки,

нелегальная литература или рабочие кружки?» Они так рты и

раскрыли. Одна была Тамара Иванова из комиссионного

магазина на Арбате (сел весь магазин за валютные сделки с

иностранцами), другая считалась крупной спекулянткой (Зоя

приехала из лагеря к кому-то на следствие). Меня они приняли

за валютную проститутку, сбывавшую что-то иностранцам.

То же оказалось и всюду в соседних камерах. В маленьких

камерах сидели по трое, по двое (по двое чаще). В одиночках по

правилам держать узников запрещено, но я сидела и в одиночке.

Лефортово сталинские политзэки называют тургостиницей

(теперешнее Лефортово, потому что тогдашнее было самой

страшной пыточной тюрьмой, куда посылали из Бутырок или с

Лубянки самых несговорчивых; здесь же и расстреливали).

Атмосфера осталась: атмосфера безликой, холодной,

неумолимой машины уничтожения. Абсолютная чистота в

камерах, чистое белье, горячий душ каждые 10 дней, роскошная

библиотека, на которую я набросилась с большим аппетитом,

нагло получая образование там, где жизнь кончалась вообще.

Белье меняли каждые 10 дней, и оно было лучше, чем в

поездах. Унитаз с крышкой, полки, стол, табуретки, что еще

надо? Света почти не было, толстенные стены прорезаны

окнами под самым потолком, плюс двойные решетки.

- 37 -

Камера больше всего была похожа на монастырскую келью.

Тогда зимой и осенью было холодно, топили хуже, чем сейчас.

Холодно, но терпимо. В других местах потом было много

холоднее. Питание, которое для сталинских зэков было бы

роскошным, для меня оказалось совершенно непригодным.

Организм, видимо, отказывался выживать и не хотел

адаптироваться. И еще мне казалось, что есть это —

унизительно. Утром давали скверную пшенную кашу, немного

сахару (норма прежнего ГУЛАГа), 600 граммов скверного черного

хлеба. На обед — съедобный суп (два дня из четырех

съедобный), сухую кашу. На ужин — сухую кашу. Но раз в четыре

дня устраивали праздник — винегрет с отличной баночной

селедкой. Эту селедку, съедобный суп и ложку каши с сахаром

(без сахара ее в рот взять было нельзя) я и ела. Чувство голода

было постоянным фоном, я слабела, но кротости у меня от этого

не прибавлялось.

Питалась я ларьком и передачами. Интересно, что в сталинские

времена зэку не препятствовали получить из дома все, что могли

ему прислать. Можно было умереть, но Цезарь в

солженицынской повести получал по две посылки в месяц, и

никто калорий ему не считал. Сталинские времена — это

времена беспредела, а всякий беспредел — лотерея: или пан,

или пропал. Когда нас стало меньше, инквизиторская машина

стала работать.более прицельно, научно выверяя каждый

лишний грамм, добиваясь истощения еще под следствием, но

полностью исключая смерть. За «хорошее поведение»

следователи разрешали лишнюю передачу и запрещенные

жиры. Валютчики все вели себя хорошо, с кем я ни сидела, всех

закладывали, писали с утра до вечера собственноручные

показания. За что бедняг сажали, я до сих пор не поняла, жалко

их было страшно, рыдали они в три ручья, как белуги, и все

вспоминали свои люстры, ванные и шубы. Но сидеть с ними

противно и скучно.

Подсаживали ко мне и «наседок», но они очень грубо работают,

а потом я была начитана насчет таких вещей (опыт эсеров и

эсдеков). На ларек разрешалось тратить 10 рублей в месяц в

два приема. На две недели — полкило колбасы, полкило сыра,

белый батон, 200 граммов масла, ручки, тетради, сигареты.

Политзэку полезно не курить, большая экономия. 400 граммов

- 38 -

масла уже купить нельзя — лишние калории. А в передаче на 5

кг в месяц тогда разрешалось получить 1 кг колбасы, 0,5 кг сыра,

1 кг сахара, 1,5 кг печенья и сухарей (печенья только 0,5 кг!) и 1

кг овощей (лук) и фруктов (яблоки). И ассортимент, и количество

были железно определены, никакой отсебятины вроде свежих

овощей, сала, масла. Не умрешь, цинги не будет, но здоровье

потеряешь. Язва желудка у меня последовала еще под

следствием, в первые шесть месяцев. Зрение при скудном свете

поубавилось еще на пару диоптрий. Ожидаемых пыток не было,

но чувствовалось, что какие-то рычаги запущены. Человек,

бросившийся в Лефортово, похож на Анну Каренину,

бросившуюся под паровоз: что-то мягко взяло за спину и

неумолимо куда-то потащило… Мои следователи должны были

работать в паре, под «доброго» и «злого». «Злым» был майор

Евсюков, начавший карьеру еще в 1938 году. Он был прост и

ясен, как слеза. Честно говорил: «Всех бы вас, антисоветчиков,

на лопату да в печь». «Доброго» хотел бы сыграть Алексей

Иванович Бардин, образованный, просвещенный палач с двумя

дипломами.

Следствие доставляло большое удовольствие мне и очень

раздражало моих ботаников. Я хотела играть по своим правилам

и все время возвращала их в старые добрые сталинские

времена, куда очень хотел вернуться майор Евсюков и совсем не

хотел возвращаться Алексей Иванович.

Евсюков откровенно размахивал руками перед моим лицом и

цедил: «Двадцать пять лет назад мы бы с вами не так

разговаривали». Наши уставы, программы, мои воззвания и

стихи (особенно впечатлял опус под названием «У развалин

Лубянки») лежали в деле, я их не стала прятать, их сразу взяли

на обыске. Но под всю эту роскошь не было людей! Я твердила,

что есть грозная организация, которая готова перейти к

терактам, но не называла никого, что вызывало сильное

непонимание.

Обычно наличие организации или отрицается, или признается

(но с фамилиями членов). А здесь человек признается, что он

член очень страшной для строя организации, и не называет

никого! Похоже на издевательство. Искали они усердно,

облазили весь Физтех, весь ИНЯЗ (про нашу дружбу с Сережей в

ИНЯЗе знали, мы ведь на нашем институтском вечере и

- 39 -

познакомились), ходили даже в школу (хорошо, что я не

посещала детсад, а то и туда бы пошли). Добыча была жалкой.

Никто ничего конкретного не знал, а кто знал, тот замер, слава

Богу.

Один Сережа зачем-то признался, что нес листовки и знал об

акции (хватило ума не сказать, что он имел отношение и к

«Тайному обществу троечников»). Я это не подтвердила, но мое

молчание ему не помогло: исключили из комсомола и института.

Это означало возвращение в Таганрог и призыв в армию. Мне

было очень жаль Сережу, который так бездарно загубил свою

жизнь, ничего не сделав. Конечно, это была моя вина, но у

революционеров толстая шкура, они не умеют долго жалеть

мирных обывателей, они жалеют равных, своих. Я сделала все,

что могла, чтобы выгородить Сережу, вольно же ему было на

себя доносить, причем не из солидарности, а из слабости.

Как положено, через 10 дней я получила свое обвинение по 70-й

статье; для 19 лет — немалое достижение, если учесть, что

ответственность по этой статье наступает с 18 лет. Предъявил

мне его мой ботаник Бардин без всякой помпы поздно вечером

не в следовательском корпусе, а в боксике. Первый этаж —

вотчина московского ГБ. Верхние этажи — владения КГБ Союза,

но тогда я этого не знала. Бедный полковник Петренко,

тогдашний комендант Бастилии! Он со мной наплакался, потому

что мое поведение соответствовало всем лучшим стандартам

ХIХ века («Революционер в тюрьме»).

Я помнила все правила поведения политзэков дооктябрьского

периода и старалась перещеголять Веру Фигнер и Софью

Перовскую. Я была обязана продолжать борьбу и в тюрьме!

Задним числом сочувствую моим тюремщикам и моим

следователям. Все-таки божьи твари… Допросы я превращала в

«последнее слово Павла Власова на суде», угощая бедных

гэбистов филиппиками об ответственности перед потомством и

их злодеяниях с 1917 по 1969 год.

Речи перемежались рафинированными оскорблениями и

издевкой. Например, майору Евсюкову я исправляла ошибки в

протоколе и ставила отметку. Допросы длились по 6-7 часов,

потому что следователи записывали не то, что я говорила. Они

старались хоть кого— то скомпрометировать, а я всех

выгораживала, как могла. Получалось, что вокруг меня были

- 40 -

одни советские обыватели и никто ничего не знал. Откуда тогда

тайное общество? Следователи не могли свести концы с

концами; выход из этого был один, но я тогда не знала какой.

В конце концов в протоколе писали слово в слово мой текст, и

мы расставались до утра. Я могла спросить у Бардина, будет ли

у чекистов елка, и посоветовать подарить Евсюкову грамматику

русского языка. Бардин читал мне письмо группы зрителей,

бывших на опере «Октябрь» и просивших для меня смертной

казни, и спрашивал, не удовлетворить ли их просьбу. Я с

энтузиазмом говорила, что буду очень рада. Бардин отечески

пенял мне на мой глупый поступок.

Бардин: Ну вот, Валерия Ильинична, могли бы учиться в

престижном вузе, а вместо этого в лагерь поедете…

Я: А у вас восстания в лагерях были?

Бардин: Мы об этом даже и не слышали.

Я: Когда я до лагеря доеду, услышите!

Они поняли, что лагеря я не боюсь, что не боюсь и смерти. В

камере я нарушала все правила: не вставала, когда входила

охрана, офицеры, начальство (кодекс политзаключенных!).

Перестукивалась по «сетке» (тюремный код), пока не поняла, что

«своих» не найду. На прогулке (каждая камера гуляет отдельно в

своем дворике) бросала записки с весьма антисоветским текстом

в другие дворики. Я даже умудрялась своим противным голосом

петь на прогулках революционные песни. Мои соседки были в

восторге, хотя подражать мне не смели.

1 марта я отметила распространением листовок. Наверное,

первый и последний случай в истории Лефортовской тюрьмы. На

листочках бумаги, выдаваемой для туалета, я написала текст

(штук 40 листовок) с напоминанием о покушении

первомартовцев. Далее понятно: Александр II ответил за зло

царизма, КГБ ответит за зло коммунизма, народовольцы

найдутся, а потом грянет революция, вас будут в Нюрнберге

судить… После завтрака 1 марта я поставила на койку табуретку,

валютчицы меня поддерживали, и я высыпала всю партию

листовок в форточку. И надо же было так случиться, что под

нашим окном был вход в следственный корпус и следователи

шли большой группой допрашивать своих клиентов!

Представляете их впечатление? В родной тюрьме КГБ на голову

сыплются антисоветские листовки! Через 10 минут прибежали

- 41 -

Петренко и два его зама. Петренко был белый и сказал:

«Собирайтесь в карцер». Я сказала, что мне плевать, хоть на

расстрел, и что я тут же объявлю голодовку (меня и так ветром

шатало, и они это знали). В карцер меня не посадили, но этот

инцидент был последней каплей. Моя участь была решена. Я

наивно предполагала, что здесь идет честная игра, что я могу

сказать «нет», стоять на ушах и расплачусь за это только жизнью

и физическими мучениями.

Но в этой лавочке еще и обвешивали. В 30-40-е, ранние 50-е

годы я бы получила то, что хотела! НКВД играл честно: брал

жизнь, но оставлял взамен честь. Игра была на уровне

чемпионов, но тот, кто мог вынести все пытки, выигрывал и

получал свою пулю, как олимпийское золото. Но кончались 60-е

годы, и было изобретено абсолютное оружие, против которого

были бессильны и мужество, и решимость, и вера.

 

АБСОЛЮТНОЕ ОРУЖИЕ

 

Есть у Роберта Шекли рассказ «Абсолютное оружие». Действие

происходит на Марсе. Два друга набредают на древний склад

вымерших марсиан и начинают пробовать всякое оружие,

надеясь продать его на Земле и разбогатеть. На одном ящике

написано: «Абсолютное оружие». Они открывают ящик.

Появляется огромная пасть. Один из них просто падает в

обморок. Пасть глотает его и говорит: «Мне нравится пассивная

протоплазма». Другой начинает защищаться: огнеметами,

гранатометами, пушками, атомными ракетами. На пасть все это

абсолютно не действует. Она глотает человека вместе со

стингером) и говорит: «Активная протоплазма мне тоже

нравится».

И все. Марс обречен. Земля обречена. Жизнь во Вселенной

обречена. Психиатрический террор — тоже абсолютная победа

Зла. Если ты уступаешь — тебя сломали. Личности нет. Если ты

противишься — твою личность разрушают химически или

механически (электричество, скажем). И победы нет, потому что

личности не осталось: победу можно праздновать, когда есть

КОМУ праздновать. А здесь не будет достойной смерти, но будет

слюнявый идиот под твоей фамилией. На карательной медицине

кончается всякая борьба, и всякое достоинство умаляется,

- 42 -

растаптывается навеки, будь ты хоть Ян Гус, хоть Муций

Сцевола. Кроме чисто морального триумфа, КГБ здесь

преследовал две практические цели:

I. Сохранялась монолитность советского народа, бодро

ворующего в своих вождей и свои идеалы. Наличие «врагов»

сильно подорвало бы эту концепцию (через 15 лет после

исправления извращений «культа» — опять враги!). А за

больных правительство не отвечает. На Западе тоже психов

достаточно.

II. Дискредитация альтернативных идей общественного развития

и оппозиции в глазах простого народа. Даже читая школьные

учебники, народ мог узнать, что «врагами народа» у нас часто

именовали зря. С врагом надо еще разбираться, враг он или

друг. А врачам простой народ верит. Если врачи сказали, что

антисоветчик — псих, то что здесь судить да рядить о его идеях?

Бред сумасшедшего не анализируют. Со времен Чаадаева этот

метод действует безотказно.

Правда, КГБ лишался здесь публичного покаяния по телевизору

(не потащишь же каяться психа, он ведь за свои слова не

отвечает) и не мог больше вырывать показания на следствии:

зачем показания невменяемого, их все равно использовать

нельзя, — но ведь клиентов, способных и готовых покаяться или

расколоться, и не подвергали психиатрической казни; они были

нужны и на следствии, и на процессе. При твердом поведении

шансы уцелеть и пройти мимо карательной медицины,

благополучно получить 7 лет лагерей и 5 лет ссылки (или 10 лет

по второму разу, или 15 лет, или расстрел по статье 64) могли

рассчитывать:

1. Хорошо известные Западу диссиденты типа Юрия Орлова

или Владимира Буковского.

2. Врачи— психиатры типа Корягина или Глузмана.

3. Те, у кого было групповое дело (не все члены группы, но

многие из них). Ведь не скажешь, что у семи человек возникло

коллективное помешательство! Поэтому из семерки, вышедшей

в августе 1968 года на Красную площадь, психиатрической пытке

подвергся только Виктор Файнберг (и только через год —

Наталья Горбаневская).

4. Те, кого власти хотели скомпрометировать иначе (агент ЦРУ,

изверг: устроил взрыв в метро, самолет угнал).

- 43 -

Абсолютно обречены были бывшие высокопоставленные

военные или партийные деятели (генерал П.Г.Григоренко) и

одиночки, исповедовавшие идеи свержения власти и изменения

строя.

То есть у меня шансов не было. Но я не знала, я ничего не

знала! И хорошо, что не знала. Если бы я знала о карательной

медицине, у меня не хватило бы решимости сделать то, что я

сделала, без ампулы с ядом в кармане (а ее я не смогла бы

достать). Однако когда меня в одни ненастный день без

церемоний, предупреждений и объяснений привезли в институт

Сербского, я даже не столько испугалась, сколько оскорбилась.

И это была правильная реакция. Пока я жива, я буду настаивать

не только на том, чтобы упразднить КГБ, но и на закрытии

Института судебной медицины им.Сербского, почитая второе

заведение не менее вредным н исторически преступным, чем

первое.

Общество может устранить преступника физически, если ему

угодно стать на уровень неандертальца и мстить, или

изолировать его от себя временно или навеки, если он причинил

ему зло, но никакое общество не вправе покушаться на личность

преступника и решать вопрос о ее изменении в нужном

обществу направлении. Или тем паче судить о том, что есть

норма и что есть патология. Лечить личность — это гораздо

более жестоко, чем уничтожить ее вместе с тем телом, в которое

она заключена. Конечно, если человек кусается или не может

членораздельно говорить, он сумасшедший, но это видно и без

экспертизы.

Однако маньяки и террористы вполне могут отвечать за свои

действия вне медицинских категорий. Инквизиторы посылали

душевнобольных на костер за галлюцинации? Ну что ж, они

действовали гуманнее психиатров, потому что смерть наступала

скорее, и мучения жертвы были конечны. Права

либертарианская партия, выступающая за отмену

государственной психиатрии как института.

Меня заперли в отдельную камеру, и общение с институтом

началось. Я думаю, что в моей нормальности они убедились в

первый же день. Уже через много лет я узнала, что в течение

месяца гэбисты не могли найти врачей, желающих подписать

вместе с Лунцем диагноз «вялотекущая шизофрения». Мне

- 44 -

показалось, что некоторые молодые научные сотрудники

искренне считали, что спасают жертвы КГБ от лагерей (ничего не

зная о ситуации в спецтюрьмах) и дают им возможность потом

учиться и жить в столицах. О свободе научного подхода хотя бы

на уровне реальности (здорового признать здоровым) не могло

быть и речи. Александр Цопов, бывший сотрудник КГБ (не

политического спектра!), рассказал мне, что у него психиатры

просто спрашивали: «Как тебе признавать? Вменяемым или

нет?» В моем случае тем более самотека не могло быть. И

самодеятельности тоже! Вообще все тесты и исследования,

входящие в экспертизу, могут в лучшем случае определить

уровень интеллекта или уживчивости в обществе, но никак не

наличие или отсутствие душевного заболевания. Судебная

психиатрия, по моему глубокому убеждению, является

шарлатанством даже там, где она не является преступлением.

Я не знала, что нормального человека могут признать

невменяемым, и доказывала свою нормальность, как теорему,

добавляя в диагноз пункты: «реформаторский бред»,

«философская интоксикация», «плохая социальная адаптация».

Здесь я и познакомилась со знаменитым Лунцем. Даниил

Романович был холеным, вальяжным барином с отличной

филологической подготовкой. Я успела за одну беседу об

экзистенциализме сделать его своим личным врагом, заявив, что

он инквизитор, садист и коллаборационист, сотрудничающий с

гестапо — с КГБ. Оля Иоффе знала о перспективах такого

поведения столь же мало, как и я. Она на все «наводящие

вопросы» отвечала: «Я буду продолжать борьбу» — и

заработала себе диагноз. Ира Каплун знала, наверное, больше

нашего. Она уклончиво отвечала: «Подумаю, еще не решила…»

— и была признана вменяемой.

Они со Славой из Лефортова ушли домой, а Оля расплатилась

за всех, загремев в Казань, где ее пытали (к счастью, это

длилось недолго, всего два месяца; после закрытия их общего

дела ее отправили в Москву). На моей комиссии присутствовал

мой следователь, майор Евсюков (Бардину, как более

грамотному, было, наверное, стыдно), смотревший на меня (я

была в халате, рубашке и шлепанцах на босу ногу) весьма

злорадно. Лунц задал мне всего один вопрос, предлагая в

последний раз соломинку (может быть, и ему стало жалко, и на

- 45 -

палачей находит!): «Не сожалеете ли вы о том, что сделали?» Я,

конечно, заявила, что «от содеянного мною не отрекусь!» — и

заклеймила КГБ и институт Сербского презрением и позором,

пообещав все тот же Нюрнберг. Лунцу оставалось только

махнуть на меня рукой. Когда на следующий день за мной

приехали из Лефортова и мне вернули мои вещи, я

обрадовалась больше, чем если бы меня отпустили домой. Я

была уверена, что возвращение в тюрьму означает вменяемость

и благополучный исход дела (срок или расстрел).

 

КОМНАТА 101

 

Если вы читаете все эти страсти как сказки о подвигах Геракла,

считая, что это «преданья старины глубокой», то вы очень

ошибаетесь. Это касается не пращуров, а нас. Это произошло

только что, под гром августовских салютов, на наших глазах. С

Александром Шмоновым, не попавшим в Горбачева (если бы он

попал, с ним поступили бы милосерднее: просто расстреляли

бы).

Сейчас, когда я заставляю себя это вспоминать, в Санкт

Петербургской СПБ истязают совершенно здорового человека,

который был готов пойти на любую кару (но только после

честного открытого суда), на любую каторгу, к любой стенке. А

происходит это так. Признанного невменяемым

политзаключенного привозят обратно в тюрьму и забывают там.

In pace. У меня это длилось два месяца. Ни допросов, ни

объяснений. Полная неизвестность, одиночка, мертвая тишина.

Иногда невозможно определить, жив ты или уже умер.

Садистская пытка неизвестностью. Адвокат имеет право не

приходить даже после окончания следствия (оно окончится без

вас — вас уже нет, вы уже не человек). Здесь нужен был бы

адвокат типа Дины Каминской или Софьи Каллистратовой.

Но мой жалкий адвокат не посмел ко мне прийти (зачем злить

КГБ нарушением традиций?), не опроверг экспертизу, а требовал

только изменить статью («Дать меньше по 190-й, чем то, что,

конечно, дадут»). Отсюда недалеко и до сталинских адвокатов,

требовавших смерти для подзащитного. Я хотела заплатить

жизнью за открытый суд… А здесь превзошли сталинские

времена: тогда судила тройка без защитника, а теперь и без

- 46 -

подсудимого обходились. Тет-а-тет. Ничего лишнего: судья,

заседатели, «защитник». 70-я статья обеспечивала СПБ —

психиатрическую тюрьму. ПБ могли дать только по 190-й! Но это

было не лучше.

Из Москвы посылали в самую пыточную ПБ — на Столбовую,.а

изоляция там была нешуточная. К счастью, там мне быть не

пришлось. Москвичи однозначно попадали в Казанскую СПБ,

потом, как Владимир Гершуни, в Орловскую. О своей страшной

участи политзаключенный узнавал после суда на свидании с

родственниками, если они у него были. Это и была комната 101

(самое страшное, что есть на свете): пожизненное пребывание в

камере пыток с потерей рассудка и человеческого образа, то

есть «принудительное лечение» от инакомыслия. Лечение

состояло в том, что способность мыслить устранялась вообще.

На свидании я узнала много нового и интересного.

Я никогда не пойму, зачем Оле Федичкиной с моего курса

понадобилось лезть в первые ряды и давать показания о

распространении мной Самиздата, да еще лгать, что я его ей

навязывала чуть ли не силой? Кто ее за язык тянул? Другие же

молчали, и ничего им не сделали. Владлен Сироткин,

балующийся сегодня исторически-либеральными статьями в

газетах (отчаянный прогрессист!), дал на меня как раз такие

показания, которые были нужны для помещения в СПБ, и опять

лживые. У нас он преподавал историю Франции, заигрывал со

студентами, прикидывался нонконформистом. Этот режим

никогда не откроет имена стукачей, а то народу не из кого будет

выбирать органы власти. Но я вношу свою скромную лепту и

своих двух личных стукачей называю.

В этом плане никакой пощады не должно быть никому! Лживые

показания двух моих стукачей я уже не смогла опровергнуть,

хоть и пыталась: невменяемый не имеет права голоса. И вот,

когда я все узнала, меня вызвал Алексей Иванович Бардин и

предложил бартер (объяснив, что меня ожидает): я ему —

фамилии членов организации, он мне — лагерь. Я попыталась

схитрить (сначала стулья, потом — деньги, то есть добиться

отмены диагноза даром, обещая раскаяться «потом»), но он

меня сразу раскусил, убедившись, что даже Сережу из Физтеха я

продолжаю выгораживать. Здесь плату требовали вперед.

Бартер не состоялся. Я спросила, неужели им мало расстрела.

- 47 -

Ведь тогда я уже не встану у них на пути.

Зачем же такие изощренные мучения? И Бардин ответил: «Ну

что вы! Зачем расстрел? А в чем же тогда будет наказание?» В

отличие от Евсюкова, он наверняка еще жив, и у него внуки.

Единственная месть, которую я признаю допустимой, — это

огласка и каинова печать на чело, чтобы отвернулись дети, внуки

и соседи. Кстати, палачи выдавали себя с головой, держа

«невменяемого» в тюрьме в одной камере с нормальным

заключенным (реальный сумасшедший мог бы придушить и

покусать). Выход из этого кошмара был один: умереть. Но как

умереть в Лефортове? В пролет не бросишься — все затянуто

сетками из стали. Вены перерезать нечем. Повеситься

невозможно — каждые 3-5 минут часовой-надзиратель

заглядывает в глазок (это там и сейчас продолжается:

постоянный мужской взгляд, ни помыться, ни туалетом

воспользоваться без него невозможно. Оставалось одно: не

считать надзирателей за людей).

Попытка задушить себя под одеялом нейлоновым чулком не

удалась: у меня не хватало физических сил затянуть узел до

смертельной нормы. К тому же голову прятать под одеяло

запрещалось. Мои попытки негласной голодовки (успеть умереть,

пока не хватятся) обнаруживались на 4-5-й день. Смерть в

Лефортове была недосягаемым благом, изысканным дефицитом,

сказочным сном. Она могла только присниться. Впрочем,

написанный мной в это время «Реквием» все куда лучше

объясняет.

 

РЕКВИЕМ

 

Узникам психиатрических тюрем посвящается

 

 

 

Свидетели и судьи,

Ухмылки и гримасы…

Наверно, это люди,

А может, только массы.

Что вам светило прежде

На этом небе черном?

- 48 -

Наверное, надежда,

А может, обреченность.

Теперь в железном склепе

Вождь без знамен и войска.

Наверное, нелепость,

А может быть, геройство.

Что там, в небесной сини,

Над ранкою рассвета?

Наверное, Россия,

А не Союз Советов.

Кто смеет лишь подумать,

Да так, чтоб не узналось?

Наверно, это юность,

Умеренней, чем старость.

За чаем в печеньем

Яд отрицанья сладок…

Наверно, возрожденье, А может быть, упадок.

Безвременье затихло.

Кричать в его бесплодность -

Наверно, это выход,

А может, безысходность.

Сойти живым в могилу,

Исчезнуть в липкой гнили,

Наверно, это сала,

А может быть, бессилье.

Тебя за бастионом

Увидит мрак кромешный,

Наверно, умудренным,

А может, отупевшим.

Последний отблеск бреда,

Последнее движенье…

Наверное, победа,

А может, пораженье.

 

 

1970 г., Лефортово.

 

 

Теперь я знала все. Но что мне было делать с этим знанием? У

- 49 -

меня не было надежды ни на жизнь, ни на смерть.

 

«НАШ ПОЕЗД ОТХОДИТ В ОСВЕНЦИМ»

 

В этапе до перманентной газовой камеры есть своя прелесть —

последняя, оставшаяся тебе до прибытия в пункт конечного

назначения, где «времени больше не будет». Нормальный

столыпинский вагон (70-я статья обеспечивает отдельное «купе»

с голыми полками, без окна, но через решетчатую дверь видно

окно в коридоре, и можно в последний раз посмотреть на реки,

леса, поля, «вольных» людей). 70-я статья дает еще одну

привилегию: лефортовский сухой паек — это не селедка, а

огромный кус холодного вареного мяса.

Политические «котируются»: вор в законе, выяснив, за что я

сижу, немедленно передал по вагону приказ: не ругаться матом,

не сквернословить, не ерничать, не отпускать скоромные шутки,

пока я не «сойду», иначе он потом будет «разбираться». Мелкие

уголовники (бытовики) вели себя, как в Английском клубе, а вор

рассказал, как он три года назад схватил 5 лет по политической

статье (плюс 6 за грабеж). Взяли они сберкассу в провинции и

приехали в Москву покутить.

После ресторана, сильно навеселе, стал наш вор кричать в

троллейбусе: «Надо кидать коммунистов в Байкал!» Дали ему 15

суток за хулиганство. А когда срок кончился, у ворот его уже

ждали… Привезли на Лубянку и спрашивают: «Ну почему в

Байкал? Почему не в Волгу — она же ближе?» А он возьми и

ответь: «А я слышал по радио, что Байкал — самое глубокое

озеро в мире». Прибавили 70-ю.

Конвой очень учтив: не избивает, не насилует, просто вежливо

приглашает на чай в свое купе («у нас там постель, белье,

удобно»). Может быть, они и не имели в виду ничего дурного (я

же не Софи Лорен), а просто хотели поговорить о политике и

дать мне хоть сутки поспать в человеческих условиях, но

проверять было неохота. Конвой, овчарки (я с тех пор их видеть

не могу), решетки обнадеживали: в таких условиях больных

никто не возит — автоматов многовато — государство не считает

тебя больной, оно тебя просто карает. Просто такая пытка.

Просто такая казнь.

Этап до Казани на скором поезде длится сутки с небольшим,

- 50 -

без остановок в этапных тюрьмах других городов. Идет июль. 17

мая мне исполнилось 20 лет. В одиночке Лефортовской тюрьмы.

Вот когда поймешь «Штрафные батальоны» Высоцкого. Когда

останутся одни сутки до конца. «Всего лишь час дают на

артобстрел…» Но ни ордена, ни «вышки» не будет. Нет у

Высоцкого такого варианта: комната 101. Я надеялась, что, когда

меня будут выводить в туалет, я сумею открыть дверь в тамбур и

выпрыгнуть на полном ходу. Или сразу попасть под колеса, или

разбиться (если повезет).

Если не повезет, успеть добраться до реки и утопиться. Или

броситься под машину. Бежать мне даже не приходило в голову.

На этом диагнозе кончается жизнь — это было ясно. Выбраться

из поезда — самое главное. А дальше успеешь умереть, пока не

настигли. Но двери были заперты. Все предусматривалось.

Надеяться было больше не на что. Поезд доехал до Казани.

 

ОСТРОВ ДОКТОРА МОРО У каждой СПБ — спецпсихбольницы

или спецтюрьмы — была своя специализация. В

Днепропетровске пытали нейролептиками (Леонида Плюща

замучили до полусмерти; когда его выслали в Париж, то из

самолета мученика вынесли на носилках; и французских

коммунистов это проняло: «Юманите» напечатала заметочку, что

даже с врагами социализма так жестоко обращаться нельзя!). В

СПБ под Калининградом, где был заключен Петр Григорьевич

Григоренко, было то же самое. В Казани применяли и

физические пытки, однако нейролептиками не пренебрегали.

Самый сносный вариант был в Ленинградской СПБ: и Буковский,

и Володя Борисов, и Виктор Файнберг вышли оттуда живыми и

невредимыми; Витя даже сагитировал своего врача, женился на

ней и увез во Францию. С одной стороны, Казань — это

здоровый тюремный элемент. Это даже не зона. Это «крытка»,

последний градус наказания — тюрьма. Овчарки, заборы с

колючкой, вышки, охрана. Бытовики-уголовники из хозобслуги,

они тоже твое начальство. В «палатах» кровати, но на окнах

решетки, и эти «палаты» заперты, а в дверях — глазок. Двери

открываются на умывание, на оправку, для того что бы раздать

еду, перед работой и прогулкой. Работа несложная, 3-4 часа в

день: переплетная мастерская, швейная, стегание одеял, шитье

медицинских перчаток. Кормят тоже лучше, чем в тюрьме: утром

- 51 -

дают кусок масла, два раза в неделю — немного творогу, к обеду

в супе будет плавать маленький кусочек (граммов 30-40) очень

жирной свинины.

Все остальное, кроме сахара и утреннего серого хлеба, —

несъедобно. Есть и развлечения: три раза в месяц — кино (это

как в зоне). Фильмы, которое я смотрела там, потом вызывали

неизменное чувство ужаса, даже если это были комедии.

Посылки можно получать любые, свидание — раз в два месяца

на час в присутствии охраны и медицинского персонала, через

стол. При этом можно передать любые продукты в любом

количестве. Для уголовников — рай, для политзаключенных —

геенна огненная. Есть, кроме обычных тюремных стандартов,

еще кое-что «кроме». Военные медсестры. Военные врачи.

Других нет. У них одна задача — заставить тебя полюбить

Большого Брата. Есть «контингент» — патологические убийцы,

маньяки. Обычные уголовники сюда не попадают, разве что

«закосят» со взяткой в придачу (СПБ вместо «вышки» — для

убийцы просто находка). В моей камере сидели пятеро. Галя

убила топором мужа, Вера отравила золовку, Оксана застрелила

из ружья мужа и шестилетнего сына. Одна милая особа за

стеной посадила в ванну двух своих маленьких детей и пустила

ток… У меня еще отличная камера, а у Наташи Горбаневской

соседей — 11 человек.

Верхний коридор — рабочий. Здесь членораздельно

разговаривают, здесь тупые, примитивные люди, но эти звери

все-таки ходят на двух ногах. Они, как в «Острове доктора

Моро», чтут Закон и делают вид что живут, как люди. А в нижнем

коридоре в собственных нечистотах лежат и заживо разлагаются

полутрупы, утратившие человеческий облик, окончательно

потерявшие рассудок. И ты знаешь, что за малейшую

провинность ты попадешь к ним, сюда. Одежда вполне

тюремная, свое платье здесь отбирают. Унизительно ходить в

каторжном халате, в тюремном платье, в уродливых башмаках.

И здесь нет срока: три года, тридцать лет — это как захочется

КГБ. Не сломав, не уничтожив личность, не выпустят.

Какие же политзаключенные сидят в СПБ? Приедет и сразу

уедет Оля Иоффе, но ее успеют поистязать аминазином. Мы с

ней не увидимся, разве что из-за забора — другое отделение.

(Общая прогулка в общем дворе весной и летом длится 2-3 часа,

- 52 -

но умалишенные гуляют тут же, и в бане с ними моешься.) Нина

Ж. пробудет в Казани год. Она из Грузинского Хельсинкского

Союза, из Сухуми, хотя сама русская. У нее отняли семилетнего

сына, оторвали и увели в спецприемник. Потом его забрала

сестра. Инквизиторам она говорит, что будет впредь думать

только о сыне, и они ей верят, это правдоподобно.

Она филолог, русист. Преподавала в университете. Замкнута,

осторожна (здесь нельзя верить никому), очень истощена. Она

уже была в Казани в начале 50-х годов. Тогда здесь просто

гуляли, не было никаких пыток, спасались от сталинских

лагерей. Шурочка Лакшина со своим другом подожгли дымовые

шашки на трибуне 7 ноября у себя в Сыктывкаре. Оба учились в

Питере. Шашки погасили, акция протеста на этом кончилась, и

началась расплата. По газете с номером квартиры и дома, в

которую завернули шашки, их нашли. Мальчик попал в

Ленинградскую СПБ и выжил, а Шурочку в Казани уничтожали

инсулиновым шоком. Доведя до слабоумия, выпустили.

Это случилось за полгода до меня. Инсулин ей назначил сам

Лунц. Я не знаю, сколько процентов психиатров приняли участие

в этих гитлеровских штучках, но даже если это 50 процентов, все

равно они подлежат лишению диплома. После этого им людей

доверять нельзя. У Лизы Морохиной стаж борьбы был еще

больше. Ее отец был расстрелян в 1937 году. Еще в 16 лет она

подожгла сельсовет. Попала на три года в лагерь, окончила

школу. Стала распространять антикоммунистические листовки. В

Казани ее пытали электрошоком, снизили интеллект, лишили

возможности учиться. Сохраняется душа, но гаснет ум.

Это самое страшное. Ее продержали два года и выпустили.

Родиной Лизы был тот же Сыктывкар. Политзэки из провинции,

неизвестные Западу и Москве, за которых некому было

заступиться, подвергались самым страшным пыткам и были

обречены на стирание личности. Сейчас, когда я пишу эти

строки, в глухих углах страны в ПБ и СПБ досиживают свои

двадцатилетние сроки несчастные узники, давно сведенные с

ума, вроде Игоря Антипова. За одну забастовку или

демонстрацию в Благовещенской СПБ сидели по 20 лет. Здесь в

Казани есть памятник произволу «застоя» и равнодушию

перестройки — учительница Ольга Н. Она еще помнит кое-что из

французского языка. Сидит она с 1962 года. У нее чистенькое

- 53 -

платьице, но ее сослали в нижний страшный коридор.

Она наполовину лишилась рассудка, поет длинные баллады о

«палачах в белых халатах», всюду ищет агентов НКВД. И сюда

привезут маленькую худенькую Наталью Горбаневскую, которой

Анна Ахматова оставила лиру. «Воробышек» — называли ее

друзья. В ней 1 м 50 см, а килограммов и вовсе нет. Ей было 34

года, мне — 20 лет. Ее стихи казались мне гениальными (и

сейчас кажутся). На воле остались двое ее детей, Осик (грудной)

и Ясик (9 лет). Она тоже будет обещать впредь заботиться

только о детях, но ей не поверят и начнут пытать

галоперидолом. Наташа много рассказывала мне о диссидентах,

и я сначала была в восторге, но потом услышала ее мнение о

моих листовках: «Это глупость. Незачем обращаться к народу.

Он не поймет, а власти рассвирепеют и начнут репрессии.

Пострадают и все диссиденты». Становилось ясно, что

товарищей по борьбе мне не найти и в среде Наташиных друзей.

Слава Богу, за Наташу было кому заступиться. Через 4 месяца

ее увезли обратно в Москву: скандал по поводу ее участи был

хороший, громкий, международный. Хотя бы одного поэта

спасли, против всех российских обычаев. Наташа вскоре уехала,

но ее я не виню. Сидевший в СПБ неподсуден. После этого

ужаса и позора человек не может оставаться в подвергнувшей

его такому стране. Он имеет право уехать туда, где его хотя бы

не будут считать сумасшедшим. Были в Казани и чистенькие

старушки-баптистки. Они проповедовали Слово Божье по

деревням. В СПБ они сидели пожизненно, но не роптали. Уж не

знаю, о каком способе мгновенной смерти пишет Буковский, но я

его не знала, и никто даже впоследствии мне не смог его

назвать. Мне ни разу не посчастливилось найти на прогулке

кусок стекла. Покончить с собой в Казани так же невозможно, как

и в Лефортове. О свободе в Казани не мечтают: будущего нет. В

него перестаешь верить через 3-4 месяца. Перестаешь даже

надеяться и мечтать. Ничего нет и не будет, кроме этого острова,

этой Преисподней. Как там у Булгакова? «И обвиснешь на цепях,

и ноги погрузишь в костер… И так будет всегда… Слово „всегда“

понимаешь ли?» Мечтаешь попасть в Лефортово хотя бы на

месяц, вдруг КГБ понадобится опять тщетно задать какой-нибудь

вопрос. Но это тоже несбыточно: я одиночка, группы нет,

невменяемого даже гипотетически не могут привлечь как

- 54 -

свидетеля. И зачем возить взад— вперед того, кто не дает

никаких показаний?

Весь год, ложась спать, я мечтала об одном: чтобы утром не

проснуться (инфаркт, инсульт, тромб). Человек, который после

этой вечерней молитвы целый год неизменно просыпался в

казанской камере, не должен, не может дальше жить. Это

нехорошо и для него, и для человечества.

Какими же средствами располагают современные о'брайены?

Да теми же, что были у оруэлловского, плюс химические

препараты, уничтожающие личность, чего, согласитесь, у

О'Брайена не было. Итак, казанский арсенал «средств

устрашения».

I. То, что было в у О'Брайена (по нарастающей)

1. Избиение (уголовников охрана может забить сапогами до

смерти, я такие случаи помню; политических — нет, их надо

сломать, но представить живыми).

2. Привязывание жесткое (до онемения конечностей, до

пролежней; в особенных случаях привязывают так, чтобы

веревки впивались в тело до крови. В таком состоянии могут

продержать неделю).

3. Сульфазин, или «сера» (везде был запрещен, кроме СССР).

Одна инъекция, или сразу две — в разные точки, или даже

четыре (в руку, ногу и под лопатки). Дикая боль в течение 2-3

дней, рука или нога просто отнимаются, жар до 40, жажда (и еще

могут воды не дать). Проводится как «лечение» от алкоголизма

или наркомании.

4. Бормашина. Привязывают к креслу и сверлят здоровый зуб,

пока сверло не вонзается в челюсть Потом зуб пломбируют,

чтобы не оставалось следов Любят удалять неубитый нерв. Все

это делается профессиональным дантистом в зубоврачебном

кабинете. «Санация полости рта». СПБ не имеют надзорной

инстанции — жалобы не перешлют, а если переслать тайно — их

все равно не примут ни в прокуратуре, ни в Верховном суде.

Узник СПБ бесправен даже больше, чем зэк. С ним можно

сделать все. Насколько мне удалось узнать, бормашина

применяется редко и только в Казани (испробовано лично).

5. Газообразный кислород подкожно. Вводят его толстой иглой

под кожу ноги или под лопатку. Ощущение такое, как будто

сдирают кожу (газ отделяет ее от мышечной ткани). Возникает

- 55 -

огромная опухоль, боль ослабевает в течение 2-3 дней. Потом

опухоль рассасывается, и начинают сызнова. Применяют как

лечение от «депрессии». Сейчас применяется к наркоманам как

средство устрашения (чтобы боялись попасть в клинику). Вводят

кислород 2-3 минуты, больше не выдерживают обе стороны

(палачи глохнут от криков, жертва падает в обморок).

Политзаключенным вводят кислород по 10-15 минут.

(Испробовано лично, 10 сеансов.)

II. То, чего у О'Брайена не было

1. Аминазин (очень болезненные инъекции, при этом вызывают

цирроз печени, непреодолимое желание заснуть — а спать не

дают — и губят память вплоть до амнезии).

2. Галоперидол (аналоги трифтазин и стелазин, но они слабее).

Создают дикое внутреннее напряжение, вызывают депрессию

(черное излучение Стругацких), человек не может заснуть, но

постоянно хочет спать, не может ни сидеть, ни лежать, ни

ходить, ни писать (судороги рук изменяют почерк до

неузнаваемости, не дают вывести букву), ни читать, ни думать.

Неделя ударных доз — и нейролептический шок. Несколько

месяцев — и потеря рассудка гарантирована.

3. Инсулиновый шок с потерей сознания (уничтожает целые

участки мозга, снижает интеллект, память тоже пропадает).

4. Электрошок. Убивает сразу двух зайцев: во-первых, это пытка

током, а во-вторых, разрушается непоправимо мозг.

Одного пребывания в этих стенах — без книг, без научных

занятий (библиотеки фактически нет), без нормальных

собеседников (политические сидят в разных камерах) — хватило

бы на скорую потерю рассудка. Я провела там год и была уже на

пределе: еще бы полгода — и все. Могу только позавидовать

стойкости Владимира Гершуни, который в два приема провел в

таких застенках по 3-5 лет. Моих запасов прочности хватило бы

на лагерь. Но на это я не была рассчитана (в этом как раз

эффективность комнаты 101). Я знаю, что многие переносили

это легче, но ведь комнату 101 каждому подбирают

индивидуально. Боюсь, что меня подвела здесь гордыня эгоиста

интеллигента (разум превыше всего! Моя личность не может

быть принесена в жертву). Готовность к смерти и повышенная

адаптация к любой физической боли не сочетались у меня с

готовностью к отказу от разума при жизни.

- 56 -

Тем более что знакомство с Наташей Горбаневской показало,

что диссиденты считают необязательным сопротивление в таких

условиях. Здешние отречения нельзя использовать для газет и

TV: сумасшествие не дает должного назидания; чего стоит

раскаяние сумасшедшего? Потом, в 1978 году, я убедилась, что

попытка держаться достойно в психиатрических застенках

рассматривается диссидентами (да и инквизиторами тоже) как

величайшая глупость чуть ли не на уровне инкриминируемого

заболевания.

Я не пытаюсь оправдаться. В свете моих личных вкусов и

убеждений оправданий отречению нет — даже в СПБ. Со второй

попытки, уже зная, что меня ждет, я смогу взять эту высоту. Но в

20 лет я сбила планку. Интересно, что казанские врачи не

требовали даже признания болезни. Они вели беседы, как в

институте марксизма— ленинизма, требуя от патентованного

умалишенного признания ошибочности его теоретических

воззрений, как на партийных чистках 20— х годов (разоружиться

перед партией). Однако раскрыть обман в моем случае не

представлялось затруднительным, да я и не очень старалась,

даже хуже Галилея, в силу юношеского легкомыслия. Одни наши

беседы с Ниной Ж. и Наташей Горбаневской на прогулках чего

стоили! А письма домой?

А моя манера с утра до вечера заниматься по навезенным

книгам в учебникам французским (там я его доучила), латынью,

греческим (научилась неплохо переводить), лингвистикой,

английским; переводить Камю, Овидия и читать Томаса Манна!

Получала я полтаблетки галоперидола на ночь, да еще с

большим количеством корректора. Может быть, я понравилась

врачам? Ведь они же, эти же нелюди, стерли в порошок и Лизу и

Шуру, хотя те тоже заверяли их в своем «исправлении». Может

быть, КГБ желал сохранить на будущее антисоветчика с

организаторской жилкой и стремлением свергать строй — для

оправдания существования V отдела? Может быть, казанских

провинциальных инквизиторов впечатляли мои богатые

московские передачи (рябчиков не было, но ананасы

попадались, торты, икра, шоколадные наборы) и импозантные

родители (сравнительно с другими визитерами)? Может быть,

сыграли роль московские гостинцы, мясо, масло, щедро ими

привозимые (этого в Казани в начале 70-х уже не было)?

- 57 -

Не могли же они меня просто пожалеть… Других же (кроме

Натальи Горбаневской — отчасти) не жалели… Но самой

криминальной была моя манера делить роскошные передачи и

посылки на всех политических заключенных отделения. Там это

совсем не было принято, Нина Ж. даже вначале отказывалась

брать. Я вносила в Казань этику политических! Все остальное

вранье летело к чертям. В раскаяние после этого поверить было

невозможно. А дальше начинается крупное везение. Были

применены не химические, а физические пытки. Это просто

милость судьбы: два сеанса с бормашиной и десять сеансов с

кислородом подкожно.

Не знаю почему, но у меня сложилось впечатление, что пытки

без нейролептиков в Казани — это блат. Здесь легко отбиться:

надо уметь молча терять сознание, желательно с улыбкой

(конечно, с бормашиной это не проходит, здесь улыбка не

получается — с открытым-то ртом! Но можно хотя бы не кричать

и не стонать, а кислород улыбаться не мешает). Такое

поведение ошеломляет, и на тебя рано или поздно махнут рукой.

Я даже думаю, что поседела я в 20 лет не из-за этого, а из-за

отречения и обстановки.

Делается все это без ненависти к объекту воздействия: просто

нудная, советская работа. Отпуская вентиль на баллоне с

кислородом, обсуждают вопрос о том, кому дадут следующее

звание и прибавку к жалованью и за что, где достать карпов и

т.д.

Непосредственные исполнители — рядовые палачи — не любят

криков и проклятий, это осложняет работу и не дает обсуждать

свои дела. Поэтому ко мне они питали самые теплые чувства. К

тому же простых людей ученость интригует. Даже главврач

полковник любил поговорить со мной о Таците и Гиппократе. Я в

рубашке родилась: передачи делить я продолжала, а пытки они

прекратили. Видимо, сработал советский стереотип: для

статистики применено достаточно, а там чего надрываться-то?

Пусть у ГБ голова болит. Без совка в «Совке» совсем можно

было бы пропасть. Из передач доставалось мне совсем немного,

казанскую еду я не употребляла. Скоро я вообще уже не могла

есть: не осталось желудочного сока. Дикие приступы боли

отбивали охоту что-то пробовать. Моим кураторам тоже было

ясно, что конец не за горами. Может быть, при международной

- 58 -

огласке (Юлий Ким, много сделавший для моего спасения

Владимир Буковский), при том, что французы — преподаватели

ИНЯЗа подняли шум там у себя, при передачах по «Свободе»

каждую неделю моя смерть в казанских стенах в 21 год не была

рентабельной? Диссиденты, безусловно, меня спасли, хотя я и

не принадлежала к их корпорации. Может быть, они и не могли

спасать всех, всеми Запад не интересовался? Даже наверное

так. Мои нестандартные листовки (это не был типичный уровень

постижения ситуации 60-х годов) попали в первые «Хроники

текущих событий». Та же Наташа Горбаневская их и делала.

Мою фотографию я потом нашла в диссидентской квартире Иры

Каплун за стеклом книжного шкафа… Диссиденты были

единственными людьми, кто с 1959 до 1986 года что— то делал

для страны. Мало что хорошего вышло? Это не их вина, а

страны. У меня вышло не больше…

Комиссия, приезжающая в СПБ два раза в год, для

политических не имеет значения. Без санкции КГБ не

«выписывают». Но если и выписывают, то радости, как

говорится, мало. Освобождение здесь ни при чем. Снимается

принудительное лечение (судом) в СПБ, меняется на такое же в

ПБ по месту жительства (для московских диссидентов — на

Столбовой). Тем же этапом, под тем же конвоем везут в тюрьму

по месту жительства, а там — в ПБ, где могут продержать до

полугода (что и проделали с Олей Иоффе, да еще и продолжали

пытать). Тогда, опять-таки с санкции КГБ, суд снимает

принудительное лечение. То, что от вас осталось, может идти

домой. Местные живодеры подчас более свирепы, чем лощеные

палачи из СПБ; у последних, как правило, выше уровень

развития, они и помиловать могут. На мою комиссию приехал

лично Лунц — посмотреть на результаты. Я думаю, мой вполне

дистрофический внешний вид его удовлетворил, а может быть, и

испугал (учитывая международную огласку). Я была похожа на

тень из Аида, ходила уже с трудом. Впечатляли и полуседые

волосы (в 21 год).

Поэтому Лунц довольно скоро отпустил меня с миром, задав

только два вопроса: «Изменились ли ваши убеждения?» и

«Изменились ли они сами по себе или в результате лечения?».

Ненавидя себя и понимая, что простить себе это я не смогу

никогда, я ответила на первый вопрос «да» и на второй — «в

- 59 -

результате лечения». Умиротворенный Лунц благожелательно

сказал: «Вы должны из всего случившегося сделать для себя

выводы», — сообщая тем самым решение комиссии и

разоблачая всю эту муру с шизофренией: какие выводы может

сделать для себя псих? Он же за себя не отвечает!

Я глубоко убеждена, что из СПБ своего противника нельзя

выпускать живым: он делается вервольфом, и его никакая пуля,

кроме серебряной, не возьмет. Он обречен на мщение обществу,

и он не успокоится, пока не разрушит то государство, которое

пропустило его через эту мясорубку. Я не хотела жить. Я не

хотела свободы. Как бороться, имея в перспективе Казань? Как

не бороться, зная, что ЭТО существует? Я не мечтала даже

дойти до реки и утопиться: смерть не смыла бы мой позор,

поражение не стало бы победой. Я должна была сразиться с

ними на их поле — и их же оружием. Я должна была выиграть

именно в этой игре. Но пока я просто умирала, и физически, и

морально. Решения суда обычно ждут 2-3 месяца. Потом ждут

этап. Из этапа запомнился жуткий холод. В Бутырской тюрьме я

пробыла одну ночь и оказалась в санаторном отделении

привилегированной Соловьевской больницы. Здесь моя мать, не

последний человек в медицинском мире, могла мне помочь.

Столбовая меня миновала. Вывез советский блат. Видимо, КГБ

предпочитал, чтобы я умерла дома, а Столбовая была верная

смерть в моем состоянии. Поэтому московским психиатрам, не

участвовавшим в психиатрическом терроре, предоставили меня

спасать, как им вздумается. Мне еще раз повезло. Те, кому не

повезло, уже ничего не скажут и не напишут. Если бы я прошла

полный, полнометражный конвейер карательной медицины, меня

бы не было. Я бы не сохранила рассудок. Соловьевские врачи

все понимали. Они делали вид, что не знают о том, что меня

поместил к ним суд, дабы санаторные пациенты ни о чем не

догадались. Лечить они пытались мое физическое состояние и

даже предложили инсулин в терапевтических дозах. Со мной,

конечно, случилась истерика. Послушав про инсулиновый шок и

другие прелести СПБ, они уже не предлагали ничего. Был один

бестактный профессор, который все стремился показывать меня

студентам, но здесь я уже могла огрызаться и доказывать, что

здорова как стеклышко. Соловьевские врачи пытались даже

снять диагноз, но это зависело от КГБ, и никакие академики

- 60 -

здесь помочь не могли.

Человек, прошедший через СПБ и ПБ, никогда не будет

прежним. Он не сможет создать семью, иметь детей. Он никогда

не будет посещать даже обычные ПБ, носить туда гостинцы и

входить в комиссии, курирующие соблюдение прав человека в

этих «богоугодных» заведениях: душевнобольные навсегда

останутся для него орудием пытки, и он не сможет увидеть в них

страдающих людей. Он до конца своих дней будет бледнеть,

видя машину с красным крестом, и не будет сближаться с

психиатрами. Он никогда не обратится к невропатологу и не

примет даже таблетку снотворного. Он не сможет смотреть

фильмы типа «Френсис» или «Полета над гнездом кукушки». То,

что с ним сделали, непоправимо. Он или возненавидит людей,

или не сможет никогда причинять им зло — даже последним

подонкам. (Слава Богу, со мной произошло именно последнее.

Отсюда, наверное, пункт о всеобщей амнистии в программе ДС.)

И держать его будут на коротком поводке. Есть такая штука —

психоневрологический диспансер. Политический после СПБ

обязан посещать его каждый месяц. Возьмется за прежнее —

без суда и следствия попадет в ПБ (достаточно одного звонка из

КГБ), а там и в СПБ. «Тот, кто нарушит Закон, возвращается в

Дом Страдания». Все по Уэллсу.

Я не ходила в диспансер. Доктор Житловская все поняла и

автоматически записывала, годы подряд, меня не видя, в журнал

про мое «хорошее состояние», обманывая свое начальство и

КГБ. Если 50 процентов психиатров участвовали в пытках, то 50

процентов сочувствующих спасали от 50 процентов первых и ГБ.

Без них ни один диссидент, бращенный в комнату 101, не выжил

бы. В Империи зла тихой сапой саботировало и подрывало устои

Добро. Система не работала безупречно, винтики иногда

отказывались выполнять команды даже в карательных

структурах. России не дано было стать тысячелетним рейхом, в

действительности она слишком противоречива и слишком

сложна для идеальной деспотии. Эмоции, первый порыв (самый

благородный), милосердие и самоедство, проявляющиеся в

перманентном диссидентстве, опрокинут в очередной раз все

планы национал-патриотов, все чаяния государственников.

Третий Рим интересен тем, что постоянно разрушает сам себя

силой рефлексии, без всяких варваров. Но вернемся к моим

- 61 -

останкам.

Оказавшись дома, я должна была умереть: пища не

усваивалась совершенно, не было желудочной флоры. Но

достали югославские ферменты, и я выжила. Еще раз повезло!

 

«ПУСТЬ МЕРТВЫЕ ХОРОНЯТ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ»

 

Мало того, что из спецтюрьмы выходит зомби, лишь внешняя

оболочка бывшего человека, выжженная изнутри беспредельной

ненавистью, предельным унижением и непозволительными для

мыслящего существа страданиями. Но этот зомби еще и

вынужден вести загробное существование. Возвращение в Лоно

Церкви спасало от костра, но не избавляло от пожизненного

заточения в монастырь на хлеб и воду (вариант, предложенный

Жанне д'Арк). По-моему, Советы сильно прогадали, не давая

своим жертвам мирно одуматься и отойти, вернее, уползти в

сторону. Выживший в СПБ был навечно неблагонадежен, то есть

он был «невыездной», нелояльный, подозрительный, состоящий

под гласным надзором КГБ.

Но он же был и ненормальный, и состоял под гласным

надзором психиатров нужного образца, и считался

недочеловеком (гитлеровцы были гуманнее: они таких сразу

отправляли в газовую камеру). Нормальная работа по

специальности, учеба, брак для него исключались. Кто взял бы

на работу вчерашнего узника КГБ и СПБ? И если бы не бунт

«винтиков»… Воля к смерти после выхода из СПБ на— столько

превышает волю к жизни, что конец был бы один, и очень

быстрый. Мария Никифоровна Ольховская взяла меня

воспитателем в детский санаторий, зная про меня все. Не все

дорожили устоями СССР, многие радовались возможности хотя

бы тайно, под землей, их подрыть. Кротов было гораздо больше,

чем Буревестников. Этих кротов не хватало на то, чтобы режим

рухнул, но формулу его дряхления и эрозии они обеспечивали.

Режим и жить был не в силах, и умереть не мог.

Я люблю детей, но не люблю с ними работать: они чувствуют,

что здесь можно сесть на голову. Корчаковское воспитание в

советских условиях себя не оправдывало. Дневной сон я своему

контингенту оплачивала леденцами: логическими доводами я

заставить их спать не могла, а насилие я применять не хотела и

- 62 -

не умела. Дети были счастливы, родители — тоже, а я

обливалась холодным потом, пытаясь удержать свою группу от

полного разбегания за Можай и от выцарапывания друг другу

глаз. В ИНЯЗе мне выдали академическую справку со всеми

моими пятерками («отл.») и с отметкой, что я была исключена за

поведение, недостойное советского студента. С такой справкой

нечего было и думать куда-нибудь идти. Но я решила закончить

институт — или не жить, потому что доказать, что это понижение

статуса проистекает не от моей неспособности, а от

политических репрессий, всем советским обывателям я бы не

смогла. Тщеславие? Возможно, но, скорее, оскорбленное

человеческое достоинство. Та же М.Н.Ольховская дала мне

нелегально характеристику. Но где было взять еще две подписи

на треугольнике? Какой профорг, какой парторг мне это

подписали бы? Кто бы поставил печать? Можно написать

отдельный детектив о том, как я ухитрилась, подобно Джеймсу

Бонду, поставить обманом печать в нашем головном

учреждении, а за профорга и парторга попросту расписалась

сама. Документы, следовательно, были подложные. КГБ

действовал нерасторопно (они узнали, что я учусь, только когда

я была уже на IV курсе), и советская безалаберность обеспечила

мне студенческий билет МОПИ — областного педагогического

института им. Крупской. Москвичи учились там на вечернем (хотя

для конспирации я поступила на заочное), там была отличная

лингвистическая школа, библиотека, унаследованная от Высших

женских курсов, а заодно там подрабатывали преподаватели из

ИНЯЗа. Учиться на вечернем вообще трудно, в полудохлом

состоянии — еще сложнее, а при необходимости знать раз в

десять больше нормы (я понимала, что рано или поздно все

откроется и начнутся попытки убрать за «академическую

неуспеваемость») — и вовсе тяжело. Но это был вопрос чести и

выживания, без диплома я не смогла бы вернуть себе

самоуважение. Когда все встало на свои места, не все

преподаватели захотели участвовать в травле «белого зверя»,

да и при вечерней системе это было сложно. Все должно было

решиться на госэкзаменах. Со щитом — иль на щите! Это был

мой личный бой, и никто не мог понять, как высока была ставка.

И Сахаров, и Юрий Орлов успели получить свои степени до

начала конфликта. Они были кем-то. Им было с чего начинать. Я

- 63 -

не могла допустить, чтобы меня всю оставшуюся жизнь считали

человеком, поссорившимся с системой из-за личной неудачи, а

недоучка без диплома, если он не художник и не поэт, никем

иным, кроме неудачника и люмпена, считаться не будет. Обычно

госэкзамен проходит гладко, спрашивают по 10-15 минут;

«заваливать» свою же продукцию никому не выгодно. Но меня по

специальности и научному коммунизму допрашивали по часу —

полтора, а если еще учесть идеологический спор и здесь, и там,

то к краю было близко. Однако мои десятикратные запасы

сделали свое дело: единственное, чем комиссия могла утешить

КГБ, — это поставить мне «хор.», а не «отл.» и лишить честно

заслуженного красного диплома, а на педагогике и этого не

вышло, там не участвовали в заговоре и поставили «отл.».

Шел 1977 год… На восстановление физического здоровья ушли

два года. Я была в норме только в 1974 году. Моральное

состояние восстановить было нельзя. Но к 1977 году я поняла,

что первый шок прошел (восстановление длилось 5 лет) и я могу

снова идти на тот же кошмар и выбрать перспективу медленной

смерти личности в комнате 101, зачеркнув таким образом свое

первое отречение (пытки не имели значения; я уже знала, что

могу их выдержать; впрочем, это я знала всегда). Но нужны были

свидетели, которые бы зафиксировали мою безукоризненную

нормальность до того, как начнет исполняться очередной

смертный приговор; нужны были свидетели компетентные и с

возможностями засвидетельствовать это перед всем миром.

То есть дальнейшая деятельность была просто невозможна без

диссидентов и контакта с Западом. К тому же нужны были

товарищи, а где еще их взять? КГБ не оставлял жертве выхода,

кроме продолжения борьбы. Человек из подполья вообще

опасен, но зомби из СПБ опасен вдвойне. Если уж Буковский,

выбравшись из Ленинградской СПБ, счел, что «нет в этой войне

больше запрещенных приемов»… Именно тогда у меня

сложилось решение: это государство должно лежать во прахе и

руинах, этот Карфаген нужно стереть с лица земли, и провести

борозду, и засеять солью.

Выпустить живым из СПБ — это хуже, чем не добить тигра

подранка. Сегодня государство треснуло, покосилось, часть его

обрушилась. Кончились две Пунические войны, но впереди

последняя, третья, которая восстановит справедливость ценою

- 64 -

гибели советского мира с его ценностями…

А во всем виноват КГБ, который перестал расстреливать своих

врагов и дал нам возможность посеять и пожать нашу ненависть.

Сказано же в Писании: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

Зачем меня выпустили с того света? Безумны пастыри,

унижающие волков. Мы им не овцы. Нас надо отстреливать.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В АИД

 

«Сеть» делается так: "А" находит людей, готовых

распространять нелегальные материалы, не знакомит их друг с

другом, придумывает им псевдонимы по своему ассоциативному

ряду. Эти «узловые» дистрибьюторы (их у одного диссидента

может быть 15-20 человек) находят сами.таких же людей, эта

вторая ступень находит третью, третья — четвертую и т.д.

Получается покрытие информационного пространства ячейками.

Такая сеть годится не только для распространения Самиздата,

но и для листовок, и для терактов, вообще для любой

подпольной деятельности. "А" знает только дистрибьюторов: он

должен давать им книги и материалы и менять их потом,

записывая под выбранными псевдонимами долги

дистрибьюторов в «библиотечный абонемент». Дистрибьюторы

свои псевдонимы не знают. Они передают книги своим людям II

ступени и знают только "А" и этих людей. У каждого

дистрибьютора свои контакты; они ими не делятся, ибо

незнакомы друг с другом. Не знает их контактов и "А". В случае

внедрения провокатора или предательства на следствии вся

сеть не сгорает никогда.

Тот, кто пытается узнать больше, чем положено ему по схеме,

считается провокатором. Я могла лично убедиться в том, что КГБ

обламывает зубы о библиотечные абонементы и не может

раскрыть ассоциативные псевдонимы. Книги так тоже почти не

терялись, потому что были постоянно на руках. Как сказал кто-то

из диссидентов: «То, что роздано, то сохранено». А на

«библиотечных полках» ничего не было, кроме карточек. То, что

поступало, сразу уходило в сеть. Обмен предполагался для

экономии риска двойной: раздал, получил долги, разнес по тем

точкам, где этого еще не было. Потеря книги считалась большим

позором, книги мы ценили дороже нашей жизни. Святая

- 65 -

простота!

В 70— е годы мы считали, что, если человек прочитывает

Оруэлла или Солженицына, он бросает свои сети, идет за нами

и делается ловцом человеков. Книги распространялись, как

святое причастие, как Грааль. Их брали с благоговением и

тайным ужасом: многие из них тянули на 7 лет. Конечно, в

Москве в 70-е сажали уже не за это: скорее за правозащитную

деятельность, за сбор подписей под письмами протеста, за

участие в организациях типа Хельсинкской группы, не говоря уж

про издание «Хроники текущих событий» или листовок и

подпольных журналов. Изготовление книг преследовалось

жестко, а распространение шло в обвинение (не включишь же

туда членство в Хельсинкской группе). 70-ю статью

«обеспечивали» Оруэлл, Авторханов, Конквест, «Архипелаг

ГУЛАГ» («Архип» -согласно неологизму Владимира Гершуни),

Зиновьев. Унаследованная от Алика Гинзбурга после его ареста

книжица «Процесс четырех» (дело Галанскова, Гинзбурга,

Лашковой и Добровольского) дожила у меня до 1987 года и

влилась в Независимую библиотеку, ныне захваченную

штурмовиками из национал-патриотов (по крайней мере, на

конец 1992 года она захвачена).

Западные, тамиздатовские книги карманного формата (кто

держал их в руках, навсегда сохранит к Западу самые теплые

чувства) были на вес золота: они шли на копирование, с них

делали ксеро— и фотокопии. Фотокопии были жутко

громоздкими и неудобными в обращении. «Архипа» носили в

коробках из-под утюгов, он как раз там умещался. Часто обмен

книг происходил, как в чухраевском фильме «Жизнь прекрасна»,

с помощью двух одинаковых пластиковых сумок. Я думаю, КГБ

был в курсе, но гоняться за каждой книжкой в Москве не считал

нужным. К диссидентам я пришла с готовой программой

подрывной деятельности: листовки, создание политической

партии, организация народа для борьбы. Я совсем забыла, что

со своим уставом в чужой монастырь не лезут.

Диссидентам хватало и правозащитной деятельности, а если

они ориентировали ее на Запад, то потому, что слишком хорошо

понимали, что только там можно искать защиты, что здесь не

сдвинуть ничего, даже при несталинском уровне репрессий. К

диссидентам пришел инсургент, к тому же народовольческого

- 66 -

толка плюс народнический уклон, что вызывало, должно быть, у

них массу неудовольствия. Но в те времена солидарность

обреченных побеждала все разногласия. Я ничего не пыталась

приукрасить, честно покаялась за Казань. От меня не требовали

искупления, хотя я только о нем и мечтала. У диссидентов—

западников была одна хорошая черта (то есть, конечно, не одна,

но эта, пожалуй, главная): они были интеллигентны, терпимы, не

требовали ни от кого жертв (жертвуя собой) и умели прощать.

Я помню, как простили Гарри Суперфину его ужасное поведение

в тюрьме (назвал очень многих, то есть не только отрекся, но и

предал) за то, что на суде он сумел взять обратно свое

отречение и вел себя достойно. Прощали в первый раз после

искупления костром; Юрию Шихановичу простили в первый раз и

не простили во второй. Якиру и Красину, не сумевшим искупить

предательство, не простили вообще. Отречение в СПБ не

считалось «западло»: враги не могли его использовать, и потом,

там жертвовали не только жизнью, но и разумом. Диссиденты

жили под регулярно падающей секирой, ожидая очередного

«расстрела заложников», но это не делало их ни злыми, ни

печальными. Может быть, я не была с ними близка, но мы были

рядом.

Саркастичная Ира Каплун (на вопрос, на чьей стороне она

будет, если СССР объявят войну, она всегда отвечала: «На

стороне нашего противника»). Суровая Маша Подъяпольская

(все называли ее просто Машей, хотя она старше меня на 20

лет). Хрупкая, маленькая и неукротимая Мальва Ланда (при

основании Хельсинкской группы написала особое мнение, что на

Запад она обращаться будет, а к советским авторитетам — ни за

что; при роспуске написала заявление, что она одна остается

членом этой группы, вопреки ее роспуску). Гений протеста

Володя Гершуни (тоже старше меня лет на двадцать), успевший

в конце 40-х годов расклеить антисталинские листовки, сесть на

10 лет, пообщаться с Александром Исаевичем, помочь ему

писать «Архипа» («Истребительно-трудовые лагеря» — его

неологизм), вернуться, сходить на первую демонстрацию на

Пушкинской в 1965 году, сесть в СПБ, вернуться, заняться

подпольной журналистикой, снова сесть и т.д.

В это время (со свежими силами) я изготовила кучу памфлетов

(о новой Конституции, о советской прессе, о КГБ, об СССР, даже

- 67 -

не помню, еще о чем, но их было штук семь-восемь). Это добро

пошло в общий котел «Поисков» — тогдашнего самиздатовского

журнала. Был он толстый, напечатанный на машинке, сегодня

подошел бы разве что Партии труда, а тогда тянул на 1901! Что

то прибрал к рукам Сокирко, тоже нечто издававший под

красивым псевдонимом «Буржуадемов». Наконец я нашла

вполне «своих» и сошлась с неодиссидентами, которые среди

старших диссидентов слыли чуть ли не разбойниками: с Володей

Борисовым, Колей Никитиным, Левой Волохонским, Альбиной

Якоревой и Женей Николаевым.

Это были люди молодые и веселые, ненамного старше меня, а

Альбина — даже моложе. Они создавали новую субкультуру

антисоветчиков, так как советскими людьми побывать не успели

и были совершенно от социума оторваны (Борисов и Николаев

успели посидеть, Володя — даже в СПБ). Жили они где

придется, как птицы небесные, питались чем Бог пошлет.

Ночевали зачастую в каких-то партизанских землянках в лесу,

обещали взять меня, когда проведут туда горячую воду (без нее

я уже тогда не могла). Одета вся эта компания была

соответственно. Они были изгоями и такими же волками, как я

(только добродушными). Мы были счастливы и надеялись

придумать много новых пакостей. Мы вместе писали

правозащитные письма. Делалось это так: кого-нибудь

арестовывают, оставшиеся на свободе пишут письмо. Я

старалась впихнуть в это письмо хоть какие-нибудь

политические характеристики режима и некий завуалированный

призыв (к моему любимому революционному действию).

То есть я пыталась сделать оргвыводы. Остальные боролись со

мной как могли. Западу это было не нужно, а больше никуда

письмо не шло. Но я все равно подписывала все письма, даже

плохо написанные, бледные, недостаточно радикальные: они

обеспечивали арест. Когда сажали человека, собиравшего

подписи под письмом №1, писалось письмо №2 в его защиту, и

после этого арестовывали того, кто писал письмо в защиту того,

кто писал письмо в чью-нибудь защиту. Составлялось письмо

№3 — с теми же последствиями. Это было немножко похоже на

дом, который построил Джек, и было бы смешно, если бы не

было так печально. Защищали всех, защищали тем, что

садились рядом, в соседнюю камеру. Защитить человека было

- 68 -

нельзя — можно было защитить идею прав человека, не имея

никакой возможности защитить сами права.

И это было свято, и из-за этого каждый, выступавший и

выступающий против диссидентского движения со стороны,

будет навеки проклят. Самой колоритной фигурой в Движении

был геолог Владимир Сквирский, или Дед (из-за бороды, а не из

за старости). Он ходил в народ, когда был на маршруте, «мутил»

этот народ, пытался создать рабочее движение. То есть был

явно ближе к революционерам, чем к диссидентам. Дед и

завещал нам то дело, которым наша банда «разбойников»

занялась после его ареста.

 

ПРОФСОЮЗ — ЭТО РОСКОШЬ, А НЕ СРЕДСТВО

ПЕРЕДВИЖЕНИЯ

 

У «Солидарности» была разумная история. Сначала 200

человек интеллигентов из КОС-КОРа воспитали рабочую элиту

вроде Леха Валенсы (книгами, журналами, лекциями; их тиражи

Самиздата, их библиотеки было не сравнить с нашими, да и

Запад с его типографиями и ксероксами был к ним ближе).

Затем уже вспыхнуло рабочее движение. Из «Искры»

возгорелось пламя (из газеты «Роботник»).

То есть Костюшко и Домбровский разбудили КОС-КОР, а КОС

КОР разбудил «Солидарность». У нас же XX съезд разбудил

Булата Окуджаву и Юрия Любимова, они разбудили

диссидентов, а диссиденты уже никого не могли растолкать: все

спали мертвым сном. Подъем не состоялся. Поэтому

вдохновлявшая Деда идея рабочих профсоюзов, независимых от

ВЦСПС, была чисто платонической. Наш СМОТ — Свободное

межпрофессиональное объединение трудящихся — был

отчаянной попыткой несчастной интеллигенции в порядке

стахановской инициативы поднапрячься и произвести из себя

еще и рабочее движение. Диссиденты-многостаночники сумели

сделать и это. Смеяться над этим не лучше, чем убить

пересмешника.

Надо сказать, что наша бурная деятельность протекала в таком

отрыве от народа (кроме книг), что мне казалось, что она

обрушивается в пустоту. Мы толкли воду в ступе и носили ее в

решете. Это было утомительно и опасно для жизни, это

- 69 -

приводило в тюрьму, но сама деятельность от этого не казалась

мне более полезной. Все было выморочным и призрачным.

Поэтому профсоюз обещал просто бездну смысла. Ясно было,

что народ сдаст народника в КГБ, но до этого можно же было к

нему (к народу, не к КГБ, хотя именно последний откликался)

воззвать! Однако документы СМОТа меня очень расстроили. Они

были уклончивы и ни к чему «такому» не призывали. Мне бы,

конечно, хотелось с ходу превратить СМОТ в Союз борьбы за

освобождение СССР от большевиков. Володя Борисов меня

утешил, обещав, что мы превратим СМОТ по ходу дела в

политическую партию и что даром что документы уклончивые —

самое сильное место было: защита политических прав

трудящихся, — но и за них посадят. Что за них посадят — это

было вполне правдоподобно.

Поэтому не влезть в это дело было просто неприлично. Володя

как в воду смотрел: в той или иной форме сели все

организаторы, а Марк Морозов вообще погиб (повесился в

Чистопольской тюрьме). Все профсоюзные мероприятия

проходили на квартире у Марка, и он был у КГБ бельмом на

глазу. В СМОТе участвовал и Пинхос Абрамович Подрабинек,

похожий на сказочного гнома. Были у нас и «старшие» — Юра

Гримм и Петр Маркович Абовин-Егидес. (Тогда его социализм с

человеческим лицом был так же не ко двору, как и теперь. То

есть его считали диссидентом и при Брежневе, и при Ельцине.)

Предполагалось, что профсоюз будет подпольным (из чего

явствовало, что мы создавали Сопротивление под утлой крышей

профсоюза), а представители каждой подпольной группы будут

открытыми и войдут в Совет Представителей. Поскольку

членство в СП обеспечивало посадку, я пошла на маленький

невинный обман: придумала себе группу. Полагаю, что многие из

моих профсоюзных соратников, если не все, поступили так же. А

если у кого группа и была, то она явно не подозревала о наших

на нее видах. Честнее всех поступил Володя Гершуни: он

назвался рядовым членом.

Мы искренне жаждали создать будущую «Солидарность» (за

два года до ее рождения в Польше); чем мы были виноваты,

если рабочие не хотели вступать в профсоюз, который им мог

обеспечить единственно право сесть в тюрьму? До нас робкая

попытка соорудить совсем уж не политический профсоюз была

- 70 -

сделана инженером Клебановым. И хотя бедняги все время

пытались объяснить КГБ, что их не надо сажать, потому что они

против властей не бунтуют, эксперимент стоил Клебанову пыток

в спецтюрьме. Наша пресс-конференция на квартире у Марка

Морозова производила странное впечатление. Еще до нее

«старшие» — Юра Гримм и Петр Маркович, не вынеся нашего

хулиганского радикализма (к тому же, кроме Володи Борисова,

все мы были пламенными противниками социализма), из нашей

«затеи» удалились. Потом ввалился несчастный Клебанов «со

товарищи» и стал нас честить, что мы его обокрали (составляет

ли идея профсоюза интеллектуальную собственность, а если да,

то чью?). Наша «банда», Володя Гершуни и Женя Николаев (вот

когда Эдичка Лимонов пригодился бы, но тогда он был то ли

мал, то ли уже за бугром) собрались на квартире у Марка

Морозова. (Какие мы все-таки сволочи: когда Марка арестовали

за наши дела и он, больной н пожилой человек, не выдержал и

сломался и получил ссылку в Воркуту, мы его не простили, и он

пошел «искупать кровью» свою слабость и схватил в Воркуте

второе дело по статье 70, и второй приговор привел его на

большой срок в Чистопольскую тюрьму, и там, одинокий и

обреченный, он повесился. Никогда себе не прощу. Только такие

катастрофы могут научить снисходительности человека

нетерпимого.) Документы СМОТа мы спрятали по разным углам,

даже в колыбели Альбининого младенца: КГБ мог прийти

раньше западных журналистов). Странная это была

презентация. Дед был у нас в числе членов СП «посмертно».

Журналисты пили чай, щелкали аппаратами, писали в блокноты

и смотрели на нас с опасливым уважением. Мы были

смертниками, они это понимали. Потом английский журналист

К’вин был даже перемещен из Москвы своим собственным Би

би-си за плохое отношение к тоталитаризму и избыточное

сочувствие диссидентам (поэтому по части Нюрнберга над

коммунизмом Запад идет с нами в долю). Здесь я познакомилась

с бельгийским «корром» месье Диком. Он был вообще Дон

Кихот. Ездил по всем лимитрофам и боролся с коммунизмом. В

Чехословакии пытался помочь деятелям «пражской весны»,

устраивал им встречи с западными политиками. И сел в тюрьму!

Насилу Бельгия его отбила. У нас в тюрьму его не посадили (не

было принято, «корров» высылали), но он старался как мог. И

- 71 -

это тоже Запад: К’вин, Дик и другие. Братство Кольца. Но самое

ценное приобретение, которое мы унаследовали от Деда, это

рабочие кружки. Они тоже весьма отличались от классических

дооктябрьских образцов. Меценат н спонсор, тративший массу

денег на «революцию», Юра Денисов (друг Деда) зазывал этих

рабочих к себе, кормил и поил и предоставлял Деду для

просвещения и агитации. Я унаследовала этих рабочих от Деда.

Помню свою лекцию «Что мы отмечаем 7 ноября?». В сей

праздничный день за хорошо накрытым столом. Но рассказала я

про родной Союз такие страсти, что бедные гости утратили

аппетит, не допили и не доели. Пленка с моим докладом, как я

потом узнала, на следующий день была в КГБ. Через третьих

лиц мне передали ультиматум: или я прекращаю читать, или

меня арестовывают. Естественно, я продолжила. Потом с этим

кружком управились очень просто: вызвали кружковцев в КГБ и

предложили иначе организовывать свой досуг. Что они и

сделали. Лекторы жаждали просвещать, зато объекты

просвещения все поразбежались. Нет слов, чтобы описать их

тягу к революционной деятельности по освобождению своего

класса. Мы щедро снабжали их Самиздатом; Комитет (или

«Контора») все знал. Одну девицу даже лично высек отец, а наш

Самиздат (ее порцию) сжег на балконе. С другими и этого не

понадобилось. С кружком управились просто. Но я должна была

получить свое по расчетной ведомости. И получила.

 

«ОТ СОДЕЯННОГО МНОЮ — НЕ ОТРЕКУСЬ»

 

Идя на неизбежный арест и возвращение (более чем вероятное)

в «Дом Страдания», я просила у товарищей по диссидентству

одного: достать мне ампулу с ядом, чтобы не попадаться живой

Им в руки, чем, похоже, страшно пугала диссидентов, которые

смотрели на этот вопрос менее радикально. Расстрелять все

патроны и оставить последний для себя — это и полезно, и

приятно, и во всем в моем вкусе. Но откуда было диссидентам

взять шпионский инвентарь? Поэтому из моего шикарного

намерения броситься на свой собственный меч ничего не

вышло.

Пришлось вторично идти в газовую камеру. Случилось это

более чем оригинально. Меня арестовали на работе. Тогда я уже

- 72 -

работала переводчиком и библиографом в научной библиотеке II

МОЛГМИ (попросту во Втором Меде им.Пирогова). Директор этой

библиотеки Алла Петровна Никонова, здравствующая и поныне,

сексотка, сталинистка и коммунистка из «интересанток»,

обожавшая устраивать обыски в столах своих сотрудников,

попросила меня спуститься с ней в подвал и помочь ей вынести

оттуда какой-то стенд. Я, ничего не подозревая, спустилась. Этот

подвал мы делили с РИВЦем (Вычислительным центром). Там

меня уже ждала милиция. Кстати, инженеры из РИВЦа пытались

выяснить, в чем дело, но их грубо выталкивали из подвальной

комнаты и на все их вопросы, что здесь происходит, отвечали:

«Вас это не касается». В самом деле не касалось: никто не

попытался вступиться, никто не стал связываться с

«правоохранительными органами», хотя я и излагала ситуацию.

Все покорно уходили. Когда здание опустело, меня силой

выволокли на улицу (поскольку я решила ничему не подчиняться

добровольно), запихнули в воронок и отвезли в 19-е о/м. Там я

сидела часов до одиннадцати вечера, требуя без всякого

результата прокурора, адвоката, судью и санкции на арест.

Вопросы законности никого не волновали даже на уровне

постановки проблемы. Тупое и нерассуждающее подчинение.

Это были не люди, а функции. Орудия системы, не имеющие

собственной воли.

В 11 часов явились два достаточно злобных фельдшера и

парочка санитаров. Все делалось просто, келейно, по

домашнему. Главным было решение Комитета. Остальное —

приложится. Мои политические рассуждения на тему о

«карательной медицине» и проклятия в их адрес впечатления не

произвели. Санитары объяснили мне, что они получают хорошие

деньги и, если они начнут выбирать между здоровыми и

больными, а не брать, кого приказано, их семьи этих денег

лишатся. Что я могла на это возразить? Только отказаться идти

добровольно. Милиция взялась помочь. Конечно, если бы при

мне было оружие, я без колебания перестреляла бы кого успела

и из мундирных, и из халатных рядов, а последнюю пулю

потратила бы на себя. Но оружия не было, и меня довольно

грубо опять поволокли и бросили, куда полагалось. Мы ехали в

15-ю психиатрическую больницу, в 26-е отделение.

Принудительная госпитализация такого рода не менее

- 73 -

мучительна, чем посадка в СПБ, но гораздо более унизительна.

В СПБ персонал знает, что к ним доставляют нормальных

политзаключенных. Он привык, ему не надо доказывать свою

нормальность. А в ПБ политические редкость, они нетипичны, и

как вы объясните нянечкам, имеющим самый низкий

образовательный ценз, что вы нормальны? Как объясните это

посетителям, навещающим своих больных? Постоянное

ощущение позора — это специфика ПБ. В СПБ преобладают

здоровые преступники, которым удалось «закосить». В ПБ

настоящие больные. С ними придется разговаривать, они будут

считать вас за своего. Политзэки, побывавшие в ПБ и СПБ, если

они горды и щепетильны, всю оставшуюся жизнь будут

ненавидеть душевнобольных и не пожалеют их ни за что, ибо их

когда-то сравняли с ними в правах.

В этом отделении «психи» мне сломали две пары очков и

облили раз кипящим чаем. Ей-богу, я была близка к пониманию

гитлеровских мероприятий по уничтожению сумасшедших. Сама

я бы этого делать не стала, но… жалко мне не было. Отделение

было укомплектовано украинскими психиатрами, разделяющими

идеи ленинградской школы. Здесь не верили ни в вялотекущую

шизофрению, ни в Лунца. Здесь вс’ понимали и отказывались

применять к политическим меры устрашения.

Ни одной таблетки я не получила. Я могла обложиться книгами

и делать переводы. Еду мне носили из дому, диссидентов

пускали на свидания. Но спать я в этих условиях никак не могла,

и это порядком отравляло жизнь. Здесь не требовали отречения,

но я перевыполнила норму: написала письменное заявление с

отказом от тех заявлений, которые делались под угрозой

лишения разума в СПБ, и с кучей политических пассажей,

разоблачающих все и вся. Врачи были в ужасе, они боялись, что

это будет стоить мне перевода в СПБ пожизненно (и впрямь

едва не стоило). С их точки зрения, подобное доказательство

душевного здоровья было неубедительно: у нормального

человека нормально работает инстинкт самосохранения.

Выпустить меня без санкции КГБ даже украинские врачи

ленинградской школы не смели. Начала я, кстати, с сухой

голодовки. Но ее мне сорвали общими усилиями друзья

диссиденты, такую форму протеста не поддержав. От моего

письменного заявления они тоже были не в восторге. Мои резкие

- 74 -

движения мешали им меня защищать.

И это непонимание (при том, что Женя Николаев носил

передачи от Фонда со швейцарским шоколадом и салями) было

тяжелее всего. Кстати, Комитет довольно скоро «врубился»

насчет лишних людей и лишних встреч, и диссидентов пускать

перестали. У нас осталась переписка через родственников. Но от

нее было мало радости, это была не поддержка, а

перманентный спор на тему о том, чтобы я не вела себя так

неосмотрительно. Знаменитый Володя Гершуни даже обратился

ко мне с посланием, где называл меня «чуркой» — за

строптивость. Я ждала не этого и здорово разочаровалась даже

в нашей «банде». Моя идея ликвидировать психиатрический

террор обязательным объявлением всеми его жертвами сухой

смертельной голодовки или путем передачи яда на свиданиях

(передать было, кстати, можно, никто особо не следил)

поддержки не нашла. Яду мне никто не принес, хотя я бы в этом

никому в таком положении не отказала, если бы могла достать. К

тому же я убедилась, что жертвы психиатрических репрессий

считаются диссидентами второго сорта. Воспитанная хозяйка не

скажет вам, что вы наследили на ее коврах, но будет

посматривать на ваши грязные ноги. Не все же попадают в СПБ,

а вас угораздило, и теперь с вами вдвое больше хлопот. То есть

такое положение вызывает не только сочувствие, но и досаду. А

потом со справкой из ПБ как прийти на работу? Как доказать, что

это был арест, а не болезнь? Вот когда поймешь пушкинского

Кочубея: «И первый клад мой честь была, клад этот пытка

отняла». Даже если вы ее выдержали. Здесь я поняла, что

никакой героизм, никакое достоинство в СПБ, ПБ и после этого

не спасают от бесчестья.

Здесь же я познакомилась со знаменитым профессором

Морозовым. Он явился лично посмотреть на свой «боевой

трофей». После нашего с ним разговора-дуэли в кабинете

заведующего отделением при персонале один врач уехал в

Израиль, заявив коллегам, что в стране, где происходят

подобные вещи, он жить не может. Оказавшись вместо Израиля

в Мюнхене, он сдал запись нашей беседы на

«Свободу» (магнитофон был у него в кармане). Морозов сказал

мне, что меня следует уничтожить, ибо я опровергаю идеалы,

ради которых он жил и воевал (ничего себе беседа «психиатра»

- 75 -

с «больным»!). Он назначил «лечение», но все врачи отделения

дружно отказались применять пытки, предпочитая увольнение.

Уволить всех четверых сразу оказалось нерентабельно, и нас

оставили в покое. Когда за несколько лет до этого в другом, но

аналогичном месте Женю Николаева заставляли дать подписку

об отказе от общественной деятельности, пытая

нейролептиками, он сел и написал: «Отказываюсь от участия в

субботниках, профсоюзах, октябрьских демонстрациях и ни за

что не дам денег на ДОСААФ». Женя в Германии, и как же я

была рада, что до него им уже не добраться!

В конце концов Володя Борисов меня все-таки вытащил. Его

друг Виктор Файнберг, участник дела августа 1968 года на

Красной площади, сидевший вместе с ним в Ленинградской СПБ,

поднял на ноги английские профсоюзы. Они сделали то, что не

могла сделать «Эмнести Интернэшнл». Просто английские

докеры осадили советское посольство и три дня никого не

впускали и не выпускали. На четвертый день меня освободили.

Нам бы таких докеров, и не в 1979 году, а хотя бы в 1993-м! Я

отсидела три с половиной месяца. Еще неделька, и я потеряла

бы рассудок от одной обстановки, без всяких пыток. Блаженны

гонимые за правду? Может быть, но на аренах и на кострах, а не

в психиатрических больницах!

 

«НАШУ ЕЛЕНУ, ЕЛЕНУ — НЕ ГРЕКИ УКРАЛИ, А ВЕК!»

 

Выходя из психиатрического застенка, человек ощущает себя

разбитым на сотни осколков. Разбитое сердце — это ерунда. А

вот если разбита вся сущность… И ему бы в буддийский

монастырь годика на два — собираться в единое целое. А я

сразу окунулась в привычную диссидентскую жизнь, которой я не

подходила и которая очень мало подходила мне. Я искала

деятельности, но кружки разбежались, а распространения

Самиздата и сочинения писем протеста мне было мало. Даже

немые митинги, происходившие 10 декабря еж