Эрих Мария Ремарк

Жизнь

взаймы

«Что меня сюда привело? — подумал Клерфэ. — Кататься на

лыжах, пожалуй, уже поздновато. Значит, сострадание?

Сострадание — плохой спутник, но еще хуже, когда оно

становится целью путешествия».

Он встал.

— Это километры? — спросил паренек в красном свитере,

указывая на спидометр.

— Нет, мили.

Паренек свистнул.

— Как это вас занесло в Альпы? Почему вы со своим рысаком

не на автостраде?

Клерфэ посмотрел на него. Он увидел блестящие стекла очков,

вздернутый нос, прыщи, оттопыренные уши — существо, только

что сменившее меланхолию детства на все ошибки

полувзрослого состояния.

— Не всегда поступаешь правильно, сын мой. Даже если сам

сознаешь. Но именно в этом иногда заключается прелесть

жизни. Понятно?

— Нет, — ответил паренек, сморщив нос.

— Как тебя зовут?

— Геринг.

— Что?

— Геринг.

Юноша осклабился, переднего зуба не хватало.

— Но по имени Губерт.

— Родственник того…

— Нет, — прервал его Губерт, — мы базельские Геринги. Если бы

я был из тех, мне не пришлось бы качать бензин. Мы получали

бы жирную пенсию.

Клерфэ испытующе посмотрел на него.

— Странный сегодня день, — сказал он, помедлив. — Вот уж не

ожидал встретить такого, как ты. Желаю тебе успеха в жизни,

сын мой. Ты меня поразил.

— А вы меня нет. Вы ведь гонщик, правда?

— Откуда ты знаешь?

Губерт Геринг показал на почти стертый номер, который

виднелся из-под грязи на радиаторе.

— А ты, оказывается, еще и мыслитель! — Клерфэ сел в

машину.

Мужчина ослабил вожжи и сел вполоборота к Клерфэ.

— Да, но не к машинам, которые производят такой шум, —

возразил он холодно. — Тем не менее я мог бы их удержать. И

все же благодарю вас за помощь. Надеюсь, вы не выпачкались.

Клерфэ посмотрел на свои брюки, потом перевел взгляд на

мужчину. Он увидел холодное, надменное лицо, глаза, в которых

тлела чуть заметная издевка, — казалось, незнакомец

насмехался над тем, что Клерфэ пытался разыграть из себя

героя. Уже давно никто не вызывал в Клерфэ такой антипатии с

первого взгляда.

— Нет, я не выпачкался, — ответил он медленно. — Меня не так

уж легко запачкать.

Клерфэ еще раз посмотрел на женщину. «Вот в чем причина, —

подумал он. — Хочет сам остаться героем». Он усмехнулся и

пошел к машине.

Санаторий «Монтана» был расположен над деревней. Клерфэ

осторожно ехал в гору по спиралям дороги, пробираясь между

лыжниками, спортивными санями и женщинами в ярких брюках.

Он решил навестить своего бывшего напарника Хольмана,

который заболел немногим больше года назад; после

тысячемильных гонок в Италии у него началось кровохарканье, и

врач установил туберкулез. Хольман сперва рассмеялся; если

это действительно так, ему дадут горсть таблеток, сделают

побольше уколов, и все снова будет в порядке. Однако

антибиотики оказались далеко не такими всемогущими и

безотказными, как можно было ожидать, особенно когда дело

касалось людей, которые росли в годы войны и плохо питались.

Наконец врач послал Хольмана в горы лечиться старомодным

способом: покоем, свежим воздухом и солнцем. Хольман

вначале бушевал, а потом покорился. Два месяца, которые он

должен был здесь провести, растянулись почти что на год.

Как только машина остановилась, Хольман выбежал ей

навстречу. Клерфэ смотрел на него пораженный: он думал, что

Хольман лежит в постели.

— Клерфэ! — закричал Хольман. — Нет, я не ошибся. Я сразу

узнал мотор! «Он рычит, как старик "Джузеппе"», — подумал я. И

вот вы оба здесь! — Он возбужденно тряс руку Клерфэ. — Ну и

сюрприз! Да еще вместе со старым львом «Джузеппе»! Ведь это

сам «Джузеппе», а не его младший брат?

но поскольку Хольман не читал больше спортивной хроники, ему

можно было спокойно солгать.

— Мы все ждем тебя, — добавил он.

— В самом деле? Вы меня еще не забыли?

— Не будь дураком.

Хольман сиял.

— Как было в Монте-Карло?

— Никак. Поршни заклинило. Я выбыл.

— С «Джузеппе»?

— Нет, с его младшим братом.

— «Джузеппе» тебе отомстил.

Хольман засмеялся; лучшим лекарством для него было

сообщение о том, что Клерфэ не победил с его преемником. Он

хотел продолжать расспросы — в один миг к нему вернулась

прежняя восторженность, — но Клерфэ поднял руку.

— У вас тут два табу, прибавим к ним еще одно — гонки: не

будем говорить о них.

— Но… Клерфэ! Это совершенно невозможно. Почему?

— Я устал. Я приехал сюда отдохнуть и хоть несколько дней не

слышать об этом безобразии, будь оно проклято! Не хочу ничего

слышать о сверхбыстроходных машинах, на которых людей

заставляют мчаться с бешеной скоростью.

Хольман внимательно посмотрел на него.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, просто я суеверен. Мой контракт истекает и еще не

возобновлен. Вот и все.

— Клерфэ, — сказал Хольман спокойно, — кто разбился?

— Сильва.

— Умер?

— Еще нет. Если ему повезет, отделается ампутацией ноги. Но

та, сумасшедшая, которая с ним повсюду разъезжала,

самозванная баронесса, отказывается видеть его. Сидит в

казино и ревет. Ей не нужен калека… А теперь пошли, и дай мне

джину.

Они сели за столик у окна. Отпив немного апельсинового соку,

Клерфэ под столом долил в свой стакан джину.

— Как на школьной экскурсии. Последний раз я делал это тогда.

Пятьсот лет назад.

Хольман забрал у него плоскую бутылку.

— Что с тобой? — спросил он. — Мировая скорбь?

Хольман покачал головой.

— Нет, ничего. Но иногда вдруг кажется, что это заведение —

просто большая тюрьма. Пусть солнечная и комфортабельная,

но все же тюрьма.

Клерфэ ничего не ответил. Он знал другие тюрьмы. Но он знал

также, почему Хольман об этом подумал. Все дело было в

машине. Его взволновал «Джузеппе». Клерфэ вновь посмотрел в

окно.

Солнце стояло очень низко, окрашивая снег в мрачный

красноватый цвет. Русский и женщина, переговариваясь, стояли

у входа.

— Это его жена? — спросил Клерфэ.

— Нет.

— Так я и думал. Она больна?

— Да. И он тоже.

— По ним этого не скажешь.

— Так оно всегда бывает. При этой болезни некоторое время

выглядишь цветущим, как сама жизнь. И чувствуешь себя

соответственно. До тех пор, пока вдруг перестаешь так

выглядеть; но тогда на тебя уже почти никто не глядит.

Те двое вошли. Клерфэ показалось, что они в ссоре. Они

остановились; русский что-то тихо и настойчиво говорил

женщине. Постояв немного, она покачала головой и быстро

пошла к лифту. Ее спутник сделал движение, словно хотел

последовать за ней, а затем снова вышел на улицу и сел в

санки.

— Он живет не здесь? — спросил Клерфэ.

— Нет. У него тут поблизости дом.

Допив свой стакан, Клерфэ встал.

— Поеду в гостиницу, хочу умыться. Где бы нам поесть вместе?

— Здесь. Мне можно будет посидеть с тобой — у меня уже

целую неделю нормальная температура. Запрещено выходить

только после захода солнца. Кормят у нас неплохо. На

больничную еду не похоже. Гостям дают даже легкое вино.

— Ладно. А когда?

— Когда захочешь. В девять мы ложимся. Совсем как дети.

Правда?

— Нет, как солдаты. Отбой — и крышка! Перед серьезной гонкой

больница. Лилиан Дюнкерк остановилась перед комнатой, в

которой умерла Агнес Сомервилл. Услышав голоса и шум, она

открыла дверь.

Гроб уже вынесли. Окна были открыты, и две здоровенные

уборщицы мыли пол. Плескалась вода, пахло лизолом и мылом,

мебель была сдвинута, и резкий электрический свет освещал все

углы.

Лилиан остановилась в дверях. На минуту ей показалось, что

она не туда попала. Но потом она увидела маленького

плюшевого медвежонка, заброшенного на шкаф; это был

талисман покойной.

— Ее уже увезли? — спросила она.

Одна из уборщиц выпрямилась.

— Из восемнадцатого номера? Нет, ее перенесли в седьмой.

Оттуда ее увезут сегодня вечером. Мы здесь убираем. Завтра

приедет новенькая.

— Спасибо.

Лилиан закрыла дверь и пошла по коридору. Она знала комнату

номер семь. Это была маленькая комнатушка, и находилась она

рядом с грузовым лифтом. В нее переносили покойников —

оттуда их удобнее было спускать на лифте. «Совсем как

чемоданы», — подумала Лилиан Дюнкерк. А потом все кругом

вымывали мылом и лизолом, чтобы от мертвых не осталось ни

малейшего следа.

Лилиан Дюнкерк снова оказалась у себя в комнате. В трубах

центрального отопления что-то гудело. Все лампы были

зажжены.

«Я схожу с ума, — подумала она. — Я боюсь ночи. Боюсь самой

себя. Что делать? Можно принять снотворное и не гасить свет.

Можно позвонить Борису и поговорить с ним».

Она протянула руку к телефону, но не сняла трубки. Она знала,

что он ей скажет. Она знала также, что он будет прав; но какая в

том польза, даже если знаешь, что другой прав? Разум дан

человеку, чтобы он понял: жить одним разумом нельзя. Люди

живут чувствами, а для чувств безразлично, кто прав.

Лилиан устроилась в кресле у окна.

«Мне двадцать четыре года, — думала она, — столько же,

сколько Агнес. Но Агнес умерла. Уже четыре года, как я здесь, в

горах. А перед тем четыре года была война. Что я знаю о жизни?

маленькая женщина. Все трое были одеты в черное; все трое

молчали. Они сидели посередине комнаты под яркой лампой и

походили на маленькие черные холмики.

— Они из Боготы, — сказал Хольман. — Дочь мужчины в

роговых очках при смерти. Им сообщили об этом по телефону.

Но с тех пор, как они приехали, ей стало лучше. Теперь они не

знают, что делать — лететь обратно или остаться здесь.

— Почему бы не остаться одной матери, а остальным улететь?

— Толстуха — не мать. Она — мачеха. Мануэла живет здесь на

ее деньги. Собственно говоря, никто из них не хочет оставаться,

даже отец. Они давно забыли Мануэлу. Вот уже пять лет, как они

регулярно посылают ей чеки из Боготы, а Мануэла живет здесь и

каждый месяц пишет им письма. У отца с мачехой уже давно

свои дети, которых Мануэла не знает. Все шло хорошо, пока им

не сообщили, что Мануэла при смерти. Тут уж, разумеется,

пришлось приехать ради собственной репутации. Но женщина не

захотела отпускать мужа одного. Она ревнива и понимает, что

слишком растолстела. В качестве подкрепления она взяла с

собой брата. В Боготе уже пошли разговоры, что она выгнала

Мануэлу из дому. Теперь она решила показать, что любит

падчерицу. Так что дело не только в ревности, но и в престиже.

Если она вернется одна, снова начнутся толки. Вот почему они

сидят и ждут.

— А Мануэла?

— Приехав, они ее вдруг горячо полюбили. И бедняжка Мануэла,

никогда в жизни не знавшая любви, почувствовала себя такой

счастливой, что стала поправляться. А ее родственники от

нетерпения толстеют с каждым днем; у них нервный голод, и они

объедаются сластями, которыми славятся эти места. Через

неделю они возненавидят Мануэлу за то, что она недостаточно

быстро умирает.

— Или же приживутся здесь, купят кондитерскую и обоснуются в

деревне, — сказал Клерфэ.

Хольман рассмеялся.

— Какая у тебя мрачная фантазия.

Клерфэ покачал головой.

— Фантазия? У меня мрачный опыт.

Три черные фигуры поднялись, не произнеся ни слова.

Торжественно, соблюдая достоинство, они гуськом направились

— Из-за старой грязной гоночной машины?

— Да, из-за нее тоже, — ответил Хольман смущенно. — Хочется

еще поездить на ней. Одно время я в жто уже перестал верить.

Но теперь… А Борис не может пойти с вами?

— Борис думает, что я сплю. Сегодня днем я и так уже заставила

его катать меня на санках. Он не согласится.

Уборщица раздвинула портьеры. И за окном вдруг появились

горные склоны, освещенные луной, черный лес, снег. Все это

было огромным и бесчеловечным. Трое людей в большом зале

казались совсем затерянными. Уборщица начала гасить лампы.

С каждой погашенной лампой природа, казалось, еще на шаг

продвигалась в глубь комнаты.

— А вот и Крокодилица, — сказал Хольман.

Старшая сестра стояла в дверях. Клерфэ заметил, что Лилиан

вся напряглась. Сестра подошла к ним. Глядя на них холодными

глазами, она улыбнулась, обнажив сильные челюсти.

— Полуночничаете, как всегда! Пора отдыхать, господа! — Она

не сказала ни слова по поводу того, что Лилиан еще не

ложилась. — Пора отдыхать! — повторила она. — В постель, в

постель! Завтра тоже будет день!

Лилиан поднялась.

— Вы в этом так уверены?

— Совершенно уверена, — ответила старшая сестра с

удручающей веселостью. — Для вас, мисс Дюнкерк, на ночном

столике приготовлено снотворное. Вы будете почивать словно в

объятиях Морфея.

— Наша Крокодилица — королева штампованных фраз, —

сказал Хольман. — Сегодня вечером она обошлась с нами еще

милостиво. И почему эти стражи здоровья обращаются с

людьми, которые попали в больницу, с таким терпеливым

превосходством, словно те младенцы или кретины?

— Они мстят за свою профессию, — ответила Лилиан с

ненавистью. — Если у кельнеров и больничных сестер отнять

это право, они умрут от комплекса неполноценности.

Они стояли в холле у лифта.

— Куда вы идете? — спросила Лилиан Клерфэ.

Клерфэ помедлил секунду.

— В «Палас-бар», — сказал он затем.

— Возьмете меня с собой?

знакомый.

— Вы должны уйти?

— Нет, — ответил Клерфэ. — Для него это, можно сказать,

счастье.

— Счастье?

— Да. Он разбился во время гонок и остался бы калекой.

Лилиан пристально посмотрела на него.

— А не кажется ли вам, что калеки тоже хотят жить? — спросила

она.

Клерфэ ответил не сразу. В его ушах еще звучал жесткий,

металлический, полный отчаяния голос женщины, говорившей с

ним по телефону: «Что мне делать? Сильва ничего не оставил!

Ни гроша! Приезжайте! Помогите мне! Я на мели! В этом

виноваты вы! Все вы в этом виноваты! Вы и ваши проклятые

гонки!»

Он отогнал от себя это воспоминание.

— Все зависит от точки зрения, — сказал он, обращаясь к

Лилиан. — Этот человек был безумно влюблен в женщину,

которая обманывала его со всеми механиками. Он был

страстным гонщиком, но никогда не вышел бы за пределы

посредственности. Он ничего не хотел в жизни, кроме побед на

гонках и этой женщины. Ничего иного он не желал. И он умер,

так и не узнав правды. Умер, не подозревая, что возлюбленная

не захотела видеть его, когда ему отняли ногу. Он умер

счастливым.

— Вы думаете? А может, он хотел жить, несмотря ни на что.

— Не знаю, — ответил Клерфэ, внезапно сбитый с толку. — Но я

видел и более несчастных умирающих. А вы нет?

— Да, — сказала Лилиан упрямо. — Но все они охотно жили бы

еще.

Клерфэ помолчал немного. «О чем я говорю, — подумал он. — И

с кем? И не говорю ли я, чтобы убедить себя в том, во что сам

не верю? Какой жесткий, холодный, металлический голос был у

подруги Сильвы, когда она говорила по телефону».

— От судьбы никому не уйти, — сказал он нетерпеливо. — И

никто не знает, когда она тебя настигнет. Какой смысл вести торг

с временем? И что такое, в сущности, длинная жизнь? Длинное

прошлое. Наше будущее каждый раз длится только до

следующего вздоха. Никто не знает, что будет потом. Каждый из

санки…

— Нет, Борис! — Лилиан вцепилась обеими руками в свою

сумочку. — Я хочу еще побыть здесь.

Волков успел надоесть Клерфэ.

— Я привел сюда мисс Дюнкерк, — сказал Клерфэ спокойно, —

и, по-моему, в состоянии отвести ее обратно.

Волков выпрямился.

— Боюсь, вы понимаете меня превратно, — сказал он сухо, —

но говорить на эту тему бесполезно.

Он поклонился Лилиан и пошел обратно к стойке.

Клерфэ снова сел. Он был недоволен собой. «Зачем я впутался

в эту историю? — подумал он. — Ведь мне уже не двадцать

лет».

— Почему бы вам не уйти с ним? — спросил он.

— Хотите от меня избавиться?

Клерфэ улыбнулся. Задай такой вопрос любая другая женщина,

он бы показался ему ужасным. Но как ни странно, у Лилиан он

так не прозвучал, и в глазах Клерфэ она ничего не потеряла.

— Нет, — сказал Клерфэ.

— Тогда останемся. — Она бросила взгляд по направлению к

стойке. — Он тоже остался, — прошептала она с горечью. —

Стережет меня. Думает, что я уступлю.

Клерфэ взял бутылку и налил себе и ей по полрюмки.

— Хорошо. Давайте подождем, кто кого пересидит.

Лилиан повернулась к нему.

— Вы не понимаете, — возразила она. — Это вовсе не ревность.

— Да? Ну, тогда я вообще не знаю, что такое ревность.

Она сердито посмотрела на него. «Что позволяет себе этот

пришелец, этот здоровяк, который говорит о смерти своих друзей

так, как люди говорят о спортивных новостях? Разве он в

состоянии что-нибудь понять?»

— Волков несчастен, он болен, и он заботится обо мне, —

сказала она холодно. — Когда человек здоров, ему легко

чувствовать свое превосходство.

Клерфэ отодвинул бутылку. «Маленькая бестия, хочет сохранить

объективность, — подумал он, — и в благодарность за то, что я

привел ее сюда, с места в карьер кидается на меня!»

— Возможно, — сказал он равнодушно. — Но разве быть

здоровым — это преступление?

— По той же причине, что и вы. Я ведь вам говорил. Звонок из

Канна.

— Но вы сказали, что это — счастье.

— Счастье можно понимать по-разному. Да и мало ли что

говорят. — Клерфэ сунул руку в карман. — Вот вам бутылка

водки. Спокойной ночи.

Побродив около часа по снегу, Клерфэ обнаружил на опушке

леса небольшое квадратное строение. Из отверстия в его

куполообразной крыше валил черный дым. В Клерфэ

пробудились омерзительные воспоминания, от которых он

пытался избавиться; несколько лет жизни были бессмысленно

убиты на это.

— Что там такое? — спросил он молодого парня, сгребавшего

снег возле какой-то лавчонки.

— Там? Крематорий, сударь!

Парень оперся на лопату.

— Теперь он не так уж часто бывает нужен. Но раньше, перед

первой мировой войной, здесь умирало много народу. Зимой,

знаете ли, землю копать трудно. Крематорий гораздо практичнее.

Наш существует уже сорок лет.

— Значит, вы построили его до того, как крематории вошли в

моду?

Парень посмотрел на Клерфэ непонимающим взглядом.

— Мы всегда идем впереди, в любом практическом начинании,

сударь. — Он угрюмо взглянул на квадратное здание; теперь над

ним вился только легкий дымок. — Да, сейчас крематории вошли

в моду.

— Вот именно, — подтвердил Клерфэ. — И не только здесь.

Парень кивнул.

— Мой отец говорит, что люди потеряли уважение к смерти. И

это произошло из-за двух мировых войн.

Дым перестал идти. Клерфэ зажег сигарету. По непонятной ему

причине он не хотел закуривать до тех пор, пока из крематория

подымался дым. Он протянул сигареты парню.

— Чем занимается ваш отец?

— Мы торгуем цветами. Если вам что-нибудь понадобится,

сударь, знайте, у нас дешевле, чем у этих живодеров в деревне.

У нас бывает прекрасный товар. Как раз сегодня утром прибыла

новая партия.

Он с изумлением поглядел на нее.

— Далай-Лама уже сказал что-нибудь о снимках?

— Нет. Да и что он может сказать? Я не хочу ничего знать.

— Правильно, — сказал Волков. — Выпьем за это.

Он залпом осушил стакан и убрал бутылку.

— Дай-ка мне еще, — сказала Лилиан. — Стаканы совсем

маленькие.

— Сколько твоей душе угодно.

Лилиан наблюдала за ним. Она ждала, что он будет уговаривать

ее не пить, но Борис был достаточно умен: он угадал ее мысли.

— Налить еще? — спросил он.

— Нет. — Лилиан поставила стакан около себя, не дотронувшись

до него. — Борис, — сказала она, — мы слишком хорошо

понимаем друг друга. Ты слишком хорошо понимаешь меня, а я

тебя, и в этом наша беда.

— Ты права, — сказал Волков. — Великолепная беда! Когда дует

фён, ее ощущаешь еще острее.

Лилиан закрыла глаза.

— Иногда мне хочется совершить самый нелепый поступок.

Сделать что-нибудь такое, что разобьет эту стеклянную клетку.

Кинуться куда-нибудь, не знаю куда.

— Мне тоже, — сказал Волков.

Она открыла глаза.

— Тебе?

Волков кивнул:

— Всем этого хочется, душка.

— Почему же ты ничего не делаешь?

— Потому что все осталось бы по-прежнему. Я бы только еще

сильнее почувствовал, что сижу в клетке.

— Я знаю, Борис. Я ведь тоже только так говорю. Сам

понимаешь почему. Боюсь рентгена и не хочу этого показать.

Она услышала шум мотора раньше, чем его услышал Борис.

Машина Клерфэ взбиралась по петлям дороги вверх, потом она

остановилась, и мотор заглох.

— Почему, собственно, ты его терпеть не можешь?

Волков немного помолчал. Его голова и чуть согнутые плечи

темным пятном выделялись на фоне серебристого неба. Он

вертел в руках стакан, в котором свет преломлялся так, словно

стакан был хрустальный. Потом Волков улыбнулся.

— Он вас задавит, — сказал Клерфэ, оттаскивая ее в сторону.

Через секунду машина вынырнула из-за санатория и с ревом

помчалась вниз с горы. Хольман махал им рукой и смеялся.

— Вы опоздали, — сказал Клерфэ, отпуская Лилиан.

— Надо было остановить его! Почему вы этого не сделали?

— Вы видели, чтобы Хольман хоть раз смеялся здесь так, как он

смеялся сейчас? Я не видел.

— Вечером ему будет не до смеха. У него подымется

температура.

— Я верю в пользу запретного. Это тоже терапия, — сказал

Клерфэ. — А вы не верите?

— Для других не верю.

Клерфэ засмеялся.

— Хольман не такой уж твердокаменный, как вы полагаете, и он

отнюдь не образец дисциплинированности. Вчера вечером он

вовсе не лег в постель. Это он только так говорил. Он удрал

вслед за нами, забрался в гараж, где мыли «Джузеппе». Там он

сел в машину и, видимо, устроил гонки на месте. Мне рассказал

это парень, работающий в гараже. А когда он вышел из машины,

то у него, по словам парня, был очень несчастный вид, и он

брел, как лунатик. Поэтому я привел сегодня утром «Джузеппе» и

сказал Хольману, что он может прокатиться разок.

— Значит, вы сами толкнули его на это?

— Я дал ему ключи и сказал, где стоит «Джузеппе», — ответил

Клерфэ. — Большего не потребовалось.

Клерфэ высоко поднял Лилиан и посадил ее рядом с собой на

скамейку.

— Хотите подождать, пока он вернется? Это может быть не

скоро.

Лилиан не ответила; но она и не уходила. Клерфэ посмотрел на

нее. «Как она молода, — подумал он. — Вечером она выглядела

лет на пять старше. Странно, обычно бывает как раз наоборот».

— Дисциплинированность — похвальное качество, — сказал

Клерфэ. — Но иногда на ней можно споткнуться. А когда

спотыкается этакий твердокаменный субъект — это смешно;

надо проявить в нужный момент немного человечности. Пусть

Хольман рискнет и получит насморк, но зато снова поверит в

себя. Это лучше, чем быть осторожным и считать себя калекой.

Неужели вы не согласны со мной?

всегда оставляла свет; зато дежурная сестра так же упорно

гасила его.

Так было и на этот раз.

Лилиан включила свет.

На столе стояла белая картонная коробка, обвязанная белой

лентой. «Цветы, — подумала она. — От кого? Конечно, от

Бориса, от кого же еще?»

Она освободила коробку от ленты, сняла крышку и папиросную

бумагу… и в то же мгновение бросила цветы вместе с коробкой

на пол, словно это была крапива.

В коробке были белые орхидеи…

Цветы лежали на ковре. Рядом с ними лежала черная перчатка,

похожая на темную руку, протянутую сквозь пол. Лилиан не

сводила глаз с орхидей.

Она их уже видела раньше, в этом не могло быть никаких

сомнений. Лилиан пересчитала цветы, да, верно, столько их и

было. Таких орхидей здесь, в лавке, не продавали. Она ведь

сама искала их, а потом выписала из Цюриха.

Эти самые цветы, которые валялись сейчас на полу, она

положила на гроб Агнес Сомервилл.

Лилиан осторожно обошла цветущую ветку, словно это была

змея. Потом открыла окно, нагнулась, захватила кончиками

пальцев бумагу и, собрав ею с пола цветы, выбросила и то и

другое через окно. Коробка отправилась следом.

Выбрасывая орхидеи, Лилиан не заметила записки Клерфэ. Она

не понимала, как здесь очутилась перчатка, походившая на

мертвую почерневшую руку, на таинственный знак

потустороннего мира. Лилиан не узнала свою перчатку. Она

поспешно подняла ее с пола и швырнула через окно.

«Я становлюсь истеричкой, — подумала она. — Мне чудятся

потусторонние силы там, где их нет и в помине. Все должно

разъясниться, цветы эти куплены в обыкновенной цветочной

лавке, — не духи же послали их с помощью сверхъестественной

силы. И сейчас они лежат внизу, на земле».

Лилиан подошла к окну и выглянула наружу.

Она с трудом удержалась от крика. Орхидей не было. Несмотря

на легкий туман, она хорошо различала снег, кругом было тихо,

нигде ни души, поднять цветы было некому. Коробки тоже не

оказалось. Все исчезло, словно растворилось в воздухе. Только

может открыться — маловероятно. Цветы нелегко запомнить.

Кто же мог предположить, что здесь была одна-единственная

орхидея такого сорта и что она к тому же снова попадет к вам?

Редчайший случай, один из тысячи.

Он взял Лилиан за руку и почувствовал, что она дрожит.

— Ну так что же нам делать? Прийти в смятение или посмеяться

над предприимчивостью людей? По-моему, надо что-нибудь

выпить. Пойдемте.

— Это отвратительно, — прошептала Лилиан.

— Так же, как и многое другое, не больше и не меньше, —

сказал Клерфэ. — Однажды, чтобы совершить побег, мне

пришлось облачиться в одежду только что убитого человека. Это

было совершенно необходимо, иначе я бы не ушел, а если бы я

не ушел, меня убили бы. По сей день помню, как это

отвратительно. И самое отвратительное заключалось в том, что

одежда была еще теплая. Я ожидал, что она будет холодной, но

покойник не успел остыть. Мне пришлось надеть все, даже его

нижнее белье. Мертвец дал мне взаймы свое тепло, и это чуть

было не кончилось тем, что я потерял способность двигаться. К

счастью, я случайно порезал палец ножиком мертвеца, это

привело меня в ярость, и я взял себя в руки. Пошли.

— А цветы, — прошептала Лилиан. — Нельзя же их оставить

здесь…

— Почему? — ответил Клерфэ. — Ведь цветы не имеют ничего

общего ни с вами, ни со мной; они не имеют уже ничего общего

и с мертвой. Завтра я пришлю вам другие. Забудем про них! Вот

перчатка.

Клерфэ откинул полость саней. При этом он заметил лицо

возницы, увидел его глаза, которые спокойно, но с интересом

смотрели на орхидеи, и Клерфэ понял, что, доставив Лилиан и

его к «Палас-отелю», этот человек сразу же отправится обратно

и подберет цветы. Одному богу известно, где они появятся

снова.

— Мы не должны испытывать страха перед мертвыми, — сказал

он, в то время как санки съезжали по извилистой дороге.

— Мы многое не должны, — пробормотала Лилиан.

Клерфэ видел, что она все еще очень взволнована.

— Облачившись в одежду мертвеца, я несколько часов лежал,

спрятавшись, у реки в ожидании ночи, — сказал он. — Я

кроватью на ночной тумбочке стояла шахматная доска.

Старика звали Рихтер. Ему было восемьдесят лет, двадцать из

них он провел в санатории. Рихтер был пациентом, которым

гордился весь персонал. Когда главному врачу попадались

малодушные больные, он всегда указывал им на Рихтера. Тот

был для него настоящим кладом — он был при смерти и все же

не умирал.

Лилиан сидела у его постели.

— Взгляните сюда! — сказал Рихтер, показывая на шахматную

доску. — Он играет как сапожник. Не понимаю, что стало с

Ренье?

Шахматы были страстью Рихтера. Во время войны все его

партнеры в «Монтане» либо разъехались, либо поумирали.

Несколько месяцев Рихтеру не с кем было играть; он стал ко

всему безразличен и начал худеть. Тогда главный врач

договорился, что Рихтер будет играть с членами цюрихского

шахматного клуба.

Первое время нетерпеливый Рихтер передавал свои ходы по

телефону; но это было слишком дорого, пришлось

довольствоваться почтой. Так как письма шли довольно долго, то

Рихтер практически мог делать ход не чаще, чем раз в два дня.

А потом появился Ренье. Он сыграл одну партию с Рихтером, и

Рихтер почувствовал себя счастливым: наконец-то он опять имел

достойного противника. Однако Ренье, который был освобожден

из немецкого лагеря для военнопленных, узнав, что Рихтер

немец, счел, что ему, французу, не подобает играть с ним.

Рихтер опять начал хиреть; Ренье тоже слег. Оба скучали, но

Ренье продолжал упорствовать. Выход из положения нашел негр

с Ямайки, принявший христианство. Он тоже был лежачий

больной. Негр написал Рихтеру и Ренье, каждому в отдельности;

он пригласил их играть с ним, не вставая с постели, по

внутреннему телефону.

Оба партнера очень обрадовались. Единственная трудность

заключалась в том, что негр не имел ни малейшего понятия об

игре в шахматы. Но он просто гениально вышел из положения.

Против Рихтера он играл белыми, а против Ренье черными. У

него самого не было даже шахматной доски, ибо его функции

заключались лишь в том, чтобы передавать Ренье и Рихтеру

ходы друг друга, выдавая их за свои собственные.

— Ну, как? Начнем с сегодняшнего дня? — спросил Рихтер.

— Нет, — рассеянно ответила Лилиан, — теперь это уже не

имеет смысла. Мне здесь осталось жить недолго.

— Вы уезжаете?

— Да, уезжаю.

«Что я говорю?» — испуганно подумала она.

— Вы выздоровели?

Хриплый голос старика прозвучал сердито, как будто Лилиан

обманула его и решила дезертировать.

— Я не уезжаю насовсем, — поспешно сказала она. — Я уезжаю

лишь на короткое время. Я вернусь обратно.

— Все возвращаются обратно, — прохрипел Рихтер,

успокоившись. — Все.

— Передать ваш ход Ренье?

— Бесполезно. Можно считать, что я уже сделал ему мат.

Скажите Ренье, что лучше начать сначала.

«Да, — подумала она, — начать сначала».

После обеда Лилиан уговорила молоденькую сестру показать ей

последние рентгеновские снимки. Не успев как следует закрыть

дверь, Лилиан вытащила из конверта темные снимки и

принялась разглядывать их против света. Она не очень-то

разбиралась в них, но помнила, как Далай-Лама несколько раз

показывал ей затемнения и темные пятна. В последнее время он

этого больше не делал.

Лилиан смотрела на снимки, на их блестящую серо-черную

поверхность; от них зависела ее жизнь.

Вот ее плечевая кость, вот позвонки, ребра, весь ее скелет, а в

промежутках то зловещее и неясное нечто, что зовется

здоровьем или болезнью. Она вспомнила свои прежние снимки,

вспомнила расплывчатые серые пятна на них и попыталась

найти их вновь. Она разыскала эти пятна, и ей показалось, что

они увеличились.

Лилиан резко обернулась. Теплый свет мирно струился из-под

золотистого абажура. В комнате было тихо, но Лилиан

почудилось, что тишина ждет ответа на вопрос, неведомый ей.

Она повернулась к зеркалу.

— Ну, так что же? — раздался за ее спиной голос молоденькой

сестры. Неслышно ступая на резиновых подошвах, сестра

вошла, чтобы забрать снимки.

Хольман оторопел.

— Каждый что-нибудь свое, — сказал он затем. — Что мы еще

живы. Что приехал «Джузеппе». Что наступило полнолуние.

— И что завтра мы опять станем идеальными пациентами.

— Ну что ж, я согласен и на это!

Хольман ушел.

«Завтра, — думала Лилиан. — Завтра привычная санаторная

рутина бесшумно поглотит все, как мокрый снег, который

безостановочно падает в эту гнилую зиму, мягкий и тихий,

засыпающий и заглушающий все живое… Только не меня, —

думала она. — Только не меня!»

«Горная хижина» ярко светилась. Она была расположена высоко

над деревней; раз в месяц, в полнолуние, ее не закрывали всю

ночь, и посетители разъезжались с факелами.

Для больных санатория праздники в «Горной хижине» были

своего рода маскарадами. Шарль Ней и Хольман наклеили себе

усики, чтобы их нельзя было узнать. Красавица Долорес

Пальмер накинула на волосы кружевной шарф и прикрыла лицо

вуалеткой.

Лилиан не захотела надеть ни шарфа, ни вуали. Она была в

своих обычных синих брюках и меховом жакете.

Лилиан выглядела очень взволнованной. В ночи было что-то

драматичное: луна то выплывала из-за рваных облаков, то снова

скрывалась за ними, тени от облаков ложились на белые склоны,

и склоны оживали — казалось, гигантские фламинго с мощными

крыльями летают над землей.

— Когда вы уезжаете? — спросила Лилиан Клерфэ.

— Завтра после обеда. Хочу до наступления темноты проехать

перевал. — Он посмотрел на нее. — Поедете со мной?

— Да, — ответила она.

Клерфэ засмеялся; он ей не поверил.

— Хорошо, — сказал он. — Только не берите много вещей.

— Мне много не нужно. Куда мы поедем?

— Прежде всего мы избавимся от снега, который вы так

ненавидите. Проще всего поехать в Тессин на Лаго Маджиоре.

Весна идет оттуда. Сейчас там уже все в цвету.

— А потом куда?

— В Париж.

— Хорошо, — серьезно сказала Лилиан.

действительно уезжаю.

Он стоял, прислонившись к двери, и улыбался.

— Знаю, душка.

— Борис! — крикнула она. — Оставь это! Ничего ужо не

поможет! Я в самом деле уезжаю!

— Да, душка.

Лилиан почувствовала, как его мягкость и неверие, словно

паутина, опутывают ее и парализуют.

— Я уезжаю с Клерфэ, — сказала она. — Сегодня!

Она увидела, что выражение его глаз изменилось.

— Я уезжаю одна, — сказала она. — Но еду с ним потому, что

иначе у меня не хватит мужества. Одна я не в силах бороться

против всего этого.

— Против меня, — сказал Волков.

Он отошел от двери и встал возле чемоданов. Он увидел ее

платья, свитеры, туфли — и вдруг его пронизала острая боль,

такая, какую ощущает человек, который вернулся с похорон

близкого друга и уже взял себя в руки, но вдруг увидел что-то из

вещей покойного — его туфли, блузу или шляпу.

Теперь Волков понял, что Лилиан действительно хочет уехать.

— Душка, — сказал он, чувствуя, как у него перехватило

дыхание, — ты не должна уезжать.

— Должна, Борис. Я хотела тебе написать. Вот смотри, — она

показала на маленькую латунную корзинку для бумаги у стола.

— У меня ничего не вышло. Я не смогла. Напрасные старания —

это невозможно объяснить. Потом я хотела уехать, не

попрощавшись, и написать тебе оттуда, но и этого я бы не

смогла. Не мучь меня, Борис…

«Не мучь меня, — думал он. — Они всегда так говорят, эти

женщины — олицетворение беспомощности и себялюбия,

никогда не думая о том, что мучают другого. Но если они даже

об этом подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства

чем-то напоминают сострадание спасшегося от взрыва солдата,

товарищи которого корчатся в муках на земле, — сострадание,

беззвучно вопящее: «Слава Богу, в меня не попали, в меня не

попали…»

— Ты уходишь с Клерфэ?

— Я уезжаю с Клерфэ отсюда, — сказала Лилиан с тоской. — Он

довезет меня до Парижа. В Париже мы расстанемся. Там живет

видишь, что я ничего не понимаю?

Она посмотрела на него. В ее взгляде были и гаснущая любовь,

и сострадание, и враждебность; ведь он стремился ее удержать,

и он заставлял ее говорить о том, что она хотела забыть.

— Пусть Клерфэ уедет, и через несколько дней ты сама

поймешь, как нелепо было идти за первым встречным,

поманившим тебя, — сказал Волков.

— Борис, — с безнадежным видом сказала Лилиан, — неужели

дело всегда только в другом мужчине?

Волков не ответил. «Я дурак, — думал он. — Я делаю все, чтобы

оттолкнуть ее! Почему я не говорю, улыбаясь, что она права?

Почему не воспользуюсь старой уловкой? Кто хочет удержать —

тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить — того стараются

удержать. Неужели я это забыл?»

— Нет, — сказал он. — Дело, может быть, не только в другом

мужчине. Но, если это так, почему ты не спросишь меня, не хочу

ли я ехать с тобой?

— Тебя?

«Не то, — подумал он, — опять не то! Зачем навязываться?»

— Оставим это, — сказал он.

— Я не хочу ничего брать с собой, Борис, — продолжала она. —

Я тебя люблю; но не хочу ничего брать с собой.

— Хочешь все забыть?

«Снова не то», — думал он с отчаянием.

— Не знаю, — сказала Лилиан подавленно. — Но я ничего не

хочу брать с собой. Это невозможно. Не усложняй мне все!

Он замер на мгновение. Он знал, что не должен отвечать, и все

же ему казалось страшно важным объяснить ей, что жить им

обоим недолго и что когда-нибудь, когда у нее останутся

считанные дни и часы, самым дорогим для нее будет то время,

которым она сейчас так пренебрегает; и тогда она придет в

отчаяние от того, что бросалась временем, и будет вымаливать,

быть может, на коленях, ниспослать ей еще один день, еще час

того, что теперь кажется ей скучным благополучием. Но он знал

также и другое, что было еще ужаснее: если он попытается

объяснить ей это, все, что он скажет, прозвучит сентиментально.

— Прощай, Лилиан, — сказал он.

— Прости меня, Борис.

— В любви нечего прощать.

сердце. — Выбросьте эту чепуху из вашей хорошенькой головки!

Он взял ее за плечи и тихонько встряхнул.

— А теперь идите к себе в комнату и с нынешнего дня точно

выполняйте все предписания.

Движением плеч Лилиан освободилась от его рук.

— Я все равно нарушала бы предписания, — сказала она

спокойно. — Поэтому я считаю, что мне лучше уехать из

санатория.

Разговор с Далай-Ламой не только не испугал ее, но, наоборот,

укрепил ее решимость. Он, как ни странно, уменьшил ее боль за

Бориса, потому что у нее вдруг не оказалось выбора. Она

почувствовала себя так, как чувствует себя солдат, который

после долгого ожидания получил наконец приказ идти в

наступление. Пути назад не существовало. Неотвратимое уже

стало частью ее самой, подобно тому, как приказ о наступлении

уже содержит в себе и солдатскую форму, и грядущую битву, и,

быть может, даже смерть.

— Не создавайте лишних хлопот, — бушевал Далай-Лама, —

ведь здесь нет другого санатория, куда же вы денетесь?..

Он стоял перед ней, этот большой и добрый бог санатория,

становясь все нетерпеливей: он предложил ей уехать, а эта

упрямая кошка поймала его на слове и ждет, чтобы он взял его

обратно.

— Наши правила — а их совсем немного — установлены в

ваших же интересах, — горячился он. — До чего бы мы

докатились, если бы в санатории царила анархия?! А как же

иначе? Ведь здесь не тюрьма, или вы другого мнения?

Лилиан улыбнулась.

— Я согласна с вами, — сказала она. — Теперь я уже не ваша

пациентка. Вы можете опять говорить со мной как с человеком. А

не как с ребенком или с арестантом.

Чемоданы были упакованы. «Уже сегодня вечером, — думала

Лилиан, — горы будут далеко позади». Впервые за много лет ее

охватило чувство безмерного, смутного ожидания — она ждала

не чего-то несбыточного, не чуда, которого надо дожидаться

годами, она ждала того, что произойдет с ней в ближайшие

несколько часов, Прошлое и будущее пришли в неустойчивое

равновесие; Лилиан чувствовала не одиночество, а

отрешенность от всего. Она ничего не брала с собой и не знала,

Она взглянула на него. Хольман смеялся. «Слава богу, —

подумала она, — наконец-то мне не читают нравоучений».

Хольман закутал ее в шубу и в шерстяные платки.

— Мы поедем медленно, — сказал Клерфэ. — Когда солнце

сядет, опустим верх. А от ветра вы пока защищены с боков.

— Хорошо, — ответила она. — Можно уже ехать?

— Вы ничего не забыли?

— Нет.

— Впрочем, если и забыли, вам пришлют.

Эта мысль не приходила раньше в голову Лилиан, и она утешила

ее. Ведь Лилиан считала, что с отъездом оборвутся все нити,

связывающие ее с санаторием.

— Да, в самом деле, можно попросить, чтобы прислали, —

сказала Лилиан.

Машина отъехала, Хольман махал им рукой. Борис не

появлялся.

Лилиан посмотрела вокруг. На террасах солярия, на которых еще

минуту назад никого не было видно, вдруг появились люди.

Больные, лежавшие там в шезлонгах, поднялись и выстроились

цепочкой. Тайный телеграф санатория уже известил их о

происходящем, и теперь, услышав шум мотора, они встали и

глядели вниз; тонкая цепочка людей темнела на фоне густо

синего неба.

— Как на верхнем ярусе во время боя быков, — сказал Клерфэ.

— Да, — согласилась Лилиан. — А кто же мы? Быки или

матадоры?

— Всегда приходится быть быком. Но думаешь, что ты матадор.

Машина медленно ползла по белому ущелью, над которым,

подобно ручью, струилось небо, синее, как цветы горчанки.

Перевал уже был позади, но сугробы по обеим сторонам дороги

все еще достигали почти двухметровой высоты. За ними ничего

нельзя было разглядеть. Куда ни кинешь взгляд, повсюду

виднеются лишь снежные стены и синяя полоса неба; Лилиан

сидела, откинувшись назад, и порой она переставала различать,

что было наверху и что внизу, — где синее и где белое.

Потом запахло смолой и хвоей, и перед ними вдруг выросла

деревня — коричневые низенькие домики. Клерфэ остановил

машину у бензоколонки.

— По-моему, уже пора снять цепи. Как там дальше дорога? —

— Боитесь, что нас догонит снег?

Лилиан кивнула.

— Я больше не хочу его видеть.

— Вы его не увидите до будущей зимы.

Лилиан ничего не ответила. «До будущей зимы», — подумала

она. Зима казалась далекой, как звезда. Ей никогда не достичь

ее.

— Может, нам все же выпить? — спросил Клерфэ.

— Да, — сказала Лилиан. — Когда мы приедем на Лаго

Маджиоре?

— Через несколько часов. Поздно вечером.

Клерфэ остановил машину у деревенской гостиницы. Они зашли

в комнату для приезжих. Молоденькая официантка зажгла свет.

На стенах висели гравюры с изображениями токующих глухарей

и ревущих оленей.

— Вы проголодались? — спросил Клерфэ. — Вы вообще что

нибудь ели?

— Ничего.

— Я так и знал. — Он повернулся к девушке. — Что у вас есть?

— Салями, охотничьи колбаски и шублиги.

— Две порции шублигов и несколько кусочков вон того темного

хлеба. Принесите еще масло и разливное вино. У вас есть

фендан?

— Есть фендан и есть вельполичелло.

— Нам фендан. А что вы сами выпьете?

— Сливяночку, если не возражаете, — сказала девушка.

— Не возражаю.

Лилиан сидела в углу возле окна. Она прислушивалась к

разговору Клерфэ и девушки.

Красноватый свет лампы, отражаясь в бутылках на стойке,

превращался в зеленые и красные блики. Черные деревья за

окном подымались к высокому зеленоватому вечернему небу; в

деревенских домиках зажглись первые огоньки. Все казалось

таким мирным и таким естественным. Этот вечер не знал ни

страха, ни бунта. И Лилиан была его частью, такой же

естественной и мирной, как все остальное. Она спаслась! Когда

она это почувствовала, у нее чуть не перехватило дыхание.

— Шублиги — это жирные деревенские колбаски, — объяснял

Клерфэ. — Необычайно вкусные, но, может, вам они не

нее все мысли. Ее охватил страх, свойственный каждому живому

существу, обитающему не под землей, а на земле, страх быть

погребенным; она с такой страстью ждала света и неба, что

другие чувства в ней исчезли. «Как быстро все меняется, —

думала она.

— Всего несколько часов назад я была высоко в горах и мечтала

спуститься вниз. Теперь я мчусь под землей и мечтаю опять

подняться наверх».

Из одного лимузина вылетел кусок бумаги и ударился о ветровое

стекло их машины.

— Есть люди, которые всегда и повсюду закусывают, — сказал

Клерфэ. — Даже в ад они прихватят с собой бутерброды.

Он высунул руку и отлепил бумагу от стекла.

Еще один кусок оберточной бумаги пролетел под землей. Лилиан

засмеялась. За ним последовал снаряд, который стукнулся в

раму их окна.

— Булочка, — сказал Клерфэ. — Эти господа едят только

колбасу, а хлеб — нет. Злые духи мещанства в утробе земли.

Лилиан уселась поудобнее. В тоннеле было что-то магическое.

Казалось, он снимал все, что налипло на нее прежде. Как будто

острые щетинки шума сдирали с Лилиан прошлое. Старая

планета, на которой находился санаторий, осталась навсегда

позади; вернуться назад было невозможно, как невозможно

дважды перейти Стикс.

Она внезапно очутится на новой планете, выброшенная из недр

земли, падающая и одновременно влекомая вперед, с одной

единственной мыслью: она вырвалась отсюда, и она живет. В

последнюю минуту ей показалось, что ее тащат по длинному

подземному рву, падающие стены которого уже почти

сомкнулись над ней, ее тащат вперед, к свету, который вдруг

появился в конце рва, как молочно-белая дароносица, а потом

начал стремительно приближаться к ней и замер. Вместо шума

послышался обычный стук, и все стихло. Поезд остановился, он

был окутан чем-то легким, серо-золотым, тихонько

шелестевшим. То был воздух жизни, сменивший холодный

мертвый воздух подземелья. Только потом Лилиан поняла, что

идет дождь. Она прислушалась к шуму капель, которые тихо

стучали по крыше машины, вдохнула в себя мягкий воздух и

подставила руку под дождь.

— Двадцать четыре плюс восемьдесят.

Клерфэ рассмеялся.

— Прекрасное сочетание. Мне когда-то было тридцать шесть

плюс восемьдесят… когда я пришел с войны.

Лилиан повернулась к нему.

— Ну и что было дальше? — спросила она быстро.

— Дальше мне стало сорок, — сказал Клерфэ, включая первую

скорость.

Машина взяла подъем от вокзала к шоссе и начала спускаться

вниз. В тот момент, когда она въехала на длинный спуск, сзади

взревел другой мотор — то была красная спортивная машина,

которая вместе с ними прошла через тоннель. Ее водитель

задержался у заправочной станции, и теперь машина бушевала

так, будто в ней было не четыре цилиндра, а все шестнадцать.

— Такие типы не переводятся. Он хочет устроить гонки. Давайте

проучим его! А может, не будем разрушать его иллюзий? Пусть

думает, что у него самая быстроходная машина на свете!

— Пусть думает.

— Хорошо.

Клерфэ остановил «Джузеппе». Красная спортивная машина

тоже остановилась, водитель засигналил. Он вполне мог

обогнать машину Клерфэ — места было достаточно. Но он во

что бы то ни стало хотел устроить гонки.

— Ну что ж, — сказал Клерфэ и опять включил мотор. — Таков

человек — он ищет своей гибели.

До самого Фаидо красная машина ехала за ними, навевая на них

скуку. Она все пыталась догнать Клерфэ.

— Он еще доездится до смерти.

Клерфэ затормозил, но тут же опять дал газ.

— Ну и сапожник! Вместо того чтобы обогнать нас, он чуть не

врезался в нашу машину.

Клерфэ направил «Джузеппе» к обочине на правой стороне

дороги. Он остановил машину перед бензоколонкой. На этот раз

красная машина не остановилась. Она с ревом промчалась

мимо них. Водитель презрительно помахал им рукой и

засмеялся.

Вдруг стало очень тихо. Ничего не было слышно, кроме

журчания ручейка и почти беззвучного шелеста дождя. «Это и

есть счастье, — думала Лилиан. — Минута тишины перед тем,

тыкая ими во все стороны. — Мне нужен ваш номер! Запишите

мне ваш номер! Разве вы не видите, что я не могу писать левой

рукой?

— Научитесь. Мне пришлось худшему научиться.

Клерфэ опять сел в машину. Водитель шел за ним по пятам.

— Вы хотите сбежать от ответственности.

— Да. Но машину я вам все же пошлю.

— Что? Вы хотите оставить меня под дождем на дороге?

— Да. Моя машина двухместная. Дышите глубже, любуйтесь

горами, благодарите Бога за свое спасение и думайте о том, что

людям, гораздо лучшим, чем вы, пришлось умереть.

Они продолжали спускаться с горы, поворот за поворотом,

спираль за спиралью.

— Тут скучная дорога, — сказал Клерфэ, — она тянется до

Локарно.

А там уж будет озеро. Вы не устали?

Лилиан покачала головой. «Устала! — подумала она. — Скучно!

Неужели этот пышущий здоровьем человек, который сидит

рядом со мной, не чувствует, как я трепещу? Неужели он не

понимает, что со мной творится? Не чувствует, что застывший во

мне образ мира вдруг начал оттаивать, задвигался и заговорил

со мной, не чувствует, что заговорили и дождь, и мокрые скалы,

и долина, и тени в долине, и огни, и дорога? Неужели он не

понимает, что уже никогда я не буду так слита с природой, как

теперь, когда я словно лежу в колыбели в объятиях неведомого

бога, еще пугливая, как молодая птичка, но уже осознавшая, что

все будет длиться лишь миг и что я потеряю этот мир, прежде

чем он станет моим, потеряю эту улицу, эти деревья, грузовики у

деревенских гостиниц и песню за окнами, треньканье гитары и

эти названия: Осония, Крещиано, Кларо, Кастионе и Беллинцона.

Названия, которые, едва появившись, уже исчезают, словно

тени, исчезают, как будто их никогда и не было. Неужели он не

видит, что я, подобно ситу, сразу же теряю все? Что я ничего не

в силах удержать надолго?»

— Ну как вам понравилось ваше первое знакомство с жизнью?

— спросил Клерфэ. — Как понравился человек, который

оплакивает свою собственность, а свою жизнь не ставит ни во

что?

— Он дурак.

лечением. Я в нем нуждался. Я лечился ничегонеделанием,

солнцем и ящерицами, которые грелись на каменных стенах, я

лечился тем, что часами смотрел на небо и на озеро, я старался

все забыть, и наконец мои глаза перестали уставляться в одну

точку и я понял, что природа даже не заметила двадцати лет

человеческого безумия. Салют!

Лилиан пила легкое итальянское вино. Ей казалось, что все

вокруг отдыхало.

— Здесь поразительно вкусно готовят. Может, я ошибаюсь? —

спросила она.

— Нет, вы правы. Хозяин мог бы стать шеф-поваром в любом

большом отеле.

Она поставила свой стакан на стол.

— Я счастлива, Клерфэ, — сказала она. — Причем я должна

признаться, что вообще перестала понимать, что значит это

слово.

— И я этого не понимаю.

Лилиан стояла у окна в своей комнате. За окном было озеро.

Ночь. Ветер. Весна шумела в платанах на площади и в облаках.

Вошел Клерфэ. Он обнял ее. Она обернулась и посмотрела на

него.

— Ты не боишься? — спросила она.

— Чего?

— Того, что я больна.

— Я боюсь совсем другого: во время гонок при скорости двести

километров у меня может лопнуть покрышка переднего колеса,

— сказал он.

Лилиан вдруг поняла, чем они похожи друг на друга. Они оба

были люди без будущего. Будущее Клерфэ простиралось до

следующих гонок, а ее — до следующего кровотечения.

— На этот счет существует одна короткая история. В Париже во

времена гильотины повели на казнь осужденного. Было холодно,

а путь оказался долгим. По дороге конвоиры остановились,

чтобы подкрепиться вином. Будучи людьми добрыми, они

протянули бутылку приговоренному. Он взял бутылку и,

посмотрев на нее, сказал: «Надеюсь, ни у кого из вас нет

заразной болезни». И только тогда выпил. Через полчаса его

голова скатилась в корзину. Эту историю мне рассказала моя

бабушка, когда мне было лет десять. Она выпивала по бутылке

Клерфэ кивнул.

— Я недостаточно богат, чтобы жить где-нибудь еще.

Они проехали через мост бульвара Сен-Мишель и по

набережной Гранд Огюстэн и остановились у отеля «Биссон».

Когда они выходили из машины, в дверях отеля появился слуга с

чемоданами.

— Вот и комната, — сказала Лилиан. — Кто-то как раз уезжает.

— Ты действительно хочешь поселиться здесь? Просто потому,

что этот отель первым попался тебе на глаза?

Лилиан кивнула.

— Да. Я вообще хочу так жить, не слушая советов, без всяких

предубеждений. Жить, как живется.

Свободная комната нашлась. К счастью, она была на втором

этаже. В отеле не оказалось лифта. Лестница была старая, с

выщербленными ступеньками. В маленькой комнате стояло

очень мало мебели, кровать была на вид неплохой; имелась

даже ванная. Вся мебель была новой и недорогой, за

исключением столика в стиле барокко, который походил на

принца в окружении челяди. Обои были старые, электрический

свет недостаточно яркий, зато за окном сверкала река,

виднелись набережные, Консьержери, колокольня Собора

Парижской богоматери.

— Ты в любое время сможешь уехать отсюда, — сказал Клерфэ.

— Куда? К тебе в «Риц»?

— Не ко мне, а просто в «Риц», — ответил Клерфэ. — Во время

войны я там жил полгода под чужой фамилией, отпустив себе

бороду. В дешевых номерах. А в другой половине отеля, с

окнами на Вандомскую площадь, жили высокопоставленные

нацистские бонзы. Это было весьма знаменательно.

Слуга внес чемоданы. Клерфэ пошел к двери.

— Зайти сегодня вечером за тобой, чтобы вместе поужинать? —

спросил он.

Лилиан взглянула на него.

— Что за глупый вопрос! Конечно, зайти.

— Хорошо. В девять?

— В девять.

Она посмотрела ему вслед. Во время поездки в Париж он ни

словом не обмолвился о ночи в Асконе. «Французский язык

весьма удобен, — подумала она. — Легко переходить с «ты» на

лежало шерстяное одеяло. «Думаю, что оно вам пригодится, —

писал Клерфэ. — В Париже все еще мало угля».

Лилиан развернула одеяло, из него выпали два картонных

пакетика. В них были электрические лампочки. «Владельцы

отелей во Франции экономят электроэнергию, — писал Клерфэ.

— Включите вместо ваших лампочек эти, и мир покажется вам

вдвое светлее».

Она последовала его совету. Теперь она по крайней мере может

читать. Посыльный принес газету. Она взяла ее в руки, но уже

через минуту отложила в сторону. Все это уже не касалось ее. У

нее было слишком мало времени. Она так и не узнает, кто

станет президентом в будущем году и какая партия получит

большинство в парламенте. Это ее не интересовало. Ее

волновало лишь одно — жизнь. Ее собственная жизнь.

Она оделась. У нее сохранился последний адрес дяди; полгода

назад она получила от него письмо с этим адресом. Надо

съездить туда и навести справки.

Дядя жил на старой квартире, только он отказался от телефона.

— Твои деньги? — спросил он. — Как хочешь. Я посылал их

тебе ежемесячно в Швейцарию; очень трудно было получить

разрешение на переводы. Могу выплачивать их тебе ежемесячно

здесь, во Франции. По какому адресу их пересылать?

— Я не хочу получать их ежемесячно. Я хочу забрать все сразу.

— Для чего?

— Хочу купить себе наряды.

Старик уставился на нее.

— Ты похожа на своего отца. Если бы он…

— Отца уже нет в живых, дядя Гастон.

Гастон посмотрел на свои бледные старческие руки.

— Денег у тебя осталось немного. Чем ты намерена заняться?

Бог мой, если бы я мог жить в Швейцарии! Это такое счастье!

— Я жила не в Швейцарии. Я жила в больнице.

— Ты не знаешь счета деньгам. За несколько недель ты их

истратишь. Ты их потеряешь…

— Возможно, — сказала Лилиан.

Дядя испуганно посмотрел на нее.

— А что будет потом, когда ты их лишишься?

— Не бойся, я не буду тебе в тягость.

— Тебе следует выйти замуж.

Как тебе живется?

Гастон махнул рукой.

— Сама видишь. Времена тяжелые. А я человек бедный.

Лилиан заметила, что его комната обставлена очень красивой

старинной мебелью, мягкие кресла были в чехлах, хрустальная

люстра — в марлевом коконе. На стенах висело несколько

хороших картин.

— Ты всегда был скуп, дядя Гастон. Почему ты и сейчас такой?

Некоторое время он разглядывал ее своими темными птичьими

глазками.

— Хочешь жить здесь? Но ведь у меня мало места.

— Места у тебя достаточно, но я не хочу жить здесь. Сколько

тебе, собственно говоря, лет? Кажется, ты на двадцать лет

старше отца?

Старик был явно сбит с толку.

— Ты ведь знаешь. Зачем же спрашивать?

— А ты не боишься смерти?

Гастон помолчал немного.

— У тебя ужасные манеры, — сказал он тихо.

— Ты прав. Мне не следовало тебя спрашивать об этом.

— Я чувствую себя вполне прилично. Если ты рассчитываешь

скоро получить наследство, то тебя ждет разочарование.

Лилиан посмотрела на обиженного старого марабу.

— Нет, не рассчитываю. Я живу в отеле и никогда не буду тебе в

тягость.

— В каком отеле? — поспешно спросил Гастон.

— В «Релэ Биссон».

— Слава богу! Я бы не удивился, если бы ты поселилась в отеле

«Риц».

— Я тоже, — сказала Лилиан.

Клерфэ зашел за ней. Они поехали в ресторан «Гран Вефур».

— Как прошла ваша первая встреча со здешним миром? —

спросил он.

— У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей,

которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя

ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.

Клерфэ рассмеялся.

— А ведь во время воины все люди дали себе клятву, если

останутся в живых, не повторять этой ошибки. Но человек

— Через несколько дней.

— В Риме у тебя любовница?

Клерфэ помедлил секунду.

— Да, — сказал он.

— Я так и думала, — спокойно ответила Лилиан.

— Почему?

— Странно, если бы ты жил один. Ведь и я была не одна, когда

ты приехал.

— А теперь ты одна?

— Да, — сказала Лилиан, просияв.

Клерфэ удивленно посмотрел на нее.

Клерфэ провел в Риме почти две недели. Он ходил в конторы,

кафе и мастерские. Бывали дни, когда он вовсе не вспоминал о

Лилиан. Зато иногда он думал о ней с неведомой доселе

нежностью. Она трогала его; это чувство не вызывала в нем ни

одна женщина. Лилиан напоминала ему ребенка, который отстал

от своих сверстников и теперь хочет наверстать все, что он

упустил. Однако, прожив неделю в Риме с Лидией Морелли, он

понял, что Лилиан ему не пара. Ей нужен человек, который

может отдавать ей много времени, как Волков, тот, по-видимому,

жил только для нее. Клерфэ привык к другим отношениям. Он

ничему не хотел отдаваться целиком. Ему нужна была такая

женщина, как Лидия Морелли. По сравнению с ней Лилиан

казалась провинциальной, слишком молодой и слишком

требовательной. Решив это, он почувствовал облегчение и

пробыл в Риме еще несколько дней, хотя контракт был уже

подписан.

Лидия Морелли по его настоянию поехала в Париж вместе с

ним.

Лилиан отправилась к Баленсиага. У нее было не много платьев,

к тому же они были сшиты в годы войны и уже вышли из моды.

Некоторые платья достались ей от матери, а потом их перешила

недорогая портниха; некоторые были сделаны из тех дешевых

тканей, которые продавались во время войны. Из всех ее

туалетов только два костюмчика, синий и светло-серый, были

еще достаточно модными. Правда, и их она носила уже

несколько лет, но фасоны не успели устареть.

Началась демонстрация моделей. Сидя в зале, Лилиан

наблюдала за другими женщинами. Многие из них были стары и

«Много лет», — подумала Лилиан и сказала, улыбаясь:

— Мне они нужны только на этот год…

Продавщица показала ей что-то серебристое, похожее на рыбью

чешую.

— Совершенно новый фасон. Хотите примерить?

Лилиан покачала головой.

— Хватит. У меня больше нет денег.

— Примерьте все-таки. Мне кажется, вы возьмете платье. И цена

вам подойдет.

Лилиан примерила это сверкающее нечто, эту серебряную

чешую. Она выглядела в ней так, словно только что вышла из

морских волн. Платье оказалось до смешного дешевым.

— Наша фирма хочет, чтобы его носили именно вы, — сказала

старшая продавщица.

Две недели Лилиан Дюнкерк была словно в чаду. Она

чувствовала себя среди платьев и туфель как пьяница в винном

погребе. Теперь она отправила счета дяде Гастону. Ведь дядя

Гастон не дал ей ничего сверх той суммы, которую посылал

ежемесячно. Он отговаривался тем, что ликвидация ценных

бумаг отнимает слишком много времени.

Взволнованный Гастон явился на следующий же день. Он

метался по комнате, обвинял Лилиан в безответственности и

вдруг потребовал, чтобы она переселилась к нему.

— Чтобы ты мог контролировать меня?

— Нет, чтобы ты экономила деньги. Грешно тратить столько на

платья. Можно подумать, что они из золота.

— Они и впрямь из золота, только ты этого не замечаешь.

— Продать хорошие акции, дающие проценты, ради каких-то

тряпок… — причитал Гастон. — Над тобой надо учредить опеку!

— Попробуй. Любой судья во Франции поймет меня и решит, что

под опеку надо взять тебя. Если ты не вернешь мне в

ближайшее время деньги, я куплю в два раза больше платьев и

пошлю тебе счета.

— В два раза больше тряпок? Ты с ума…

— Нет, дядя Гастон, не я, а ты сошел с ума. Ведь это ты во всем

себе отказываешь ради того, чтобы десяток твоих наследников,

которых ты ненавидишь, не отказывали себе ни в чем. Ну,

довольно об этом! Оставайся обедать. Здесь превосходный

ресторан. В твою честь я надену одно из моих новых платьев.

— Морские ежи вредны для здоровья.

— Только для скряг. У них от ежей начинается удушье, дядя

Гастон. Потом филе.

— По-моему, это слишком острая еда. Может быть, лучше

отварную курицу или овсяную кашу? Вы ведь ели ее в

санатории?

— Да, дядя Гастон. Я съела столько овсяной каши и отварных

кур, что мне хватит на всю жизнь, и при этом еще любовалась

красивыми видами. Довольно. Закажи к мясу бутылку шато

лафита. Хотя, может быть, ты его не пьешь?

— Не могу себе позволить. Я ведь теперь очень беден, дорогая

Лилиан.

— Знаю. Именно поэтому обедать с тобой — целая драма.

— Что? Почему?

— В каждом глотке вина — капля твоей крови из самого сердца.

— Фу, дьявол! — заговорил вдруг Гастон вполне нормальным

голосом. — Что за образ! Да еще когда пьешь такое вино! Давай

лучше поговорим о чем-нибудь другом. Можно, я попробую

морских ежей?

Лилиан передала ему свою тарелку. Гастон поспешно съел штуки

три. Он все еще старался сэкономить на еде, но вино пил

вполне исправно. Раз уж он заплатил за него, ему хотелось

получить удовольствие.

— Дитя, — сказал он, когда бутылка была пуста. — Как быстро

идет время! Я еще помню тебя, когда ты…

Лилиан почувствовала, как ее на мгновение пронизала острая

боль.

— Об этом я не хочу ничего слышать, дядя Гастон. Объясни мне

только одно: почему меня назвали Лилиан? Я ненавижу это имя.

— Так пожелал твой отец.

— Но почему?

— Хочешь рюмочку ликера к кофе? А коньяку? И шартреза тоже

нет? Я так и думал! — Гастон явно растаял. — Хорошо, значит,

два бокала шампанского. Да, так твой отец…

— Что?

Марабу подмигнул одним глазом.

— До войны несколько месяцев он прожил в Нью-Йорке. Один. А

потом настоял, чтобы тебя назвали Лилиан. Твоей матери было

безразлично. Позднее я слышал, что в Нью-Йорке у него была…

прозрачная парча струится по ее телу. То был водопад света, то

было опьянение, неподвластное земным законам, падение и в то

же время взлет. Ей казалось, что она дышит светом. Она

чувствовала, как эти синие, красные и желтые цвета

растворяются в ее крови и в ее легких, как будто ее телесная

оболочка и сознание — то, что отделяло ее от окружающего

мира, — исчезли и всю ее, подобно рентгеновским лучам,

пронизывает свет, с той лишь разницей, что рентген обнажает

кости, а свет раскрывает ту таинственную силу, которая

заставляет биться сердце и пульсировать кровь. То было

великое утешение, она никогда не забудет этот день, — пусть ее

жизнь, все, что ей еще предстоит прожить, станет таким же, как

этот зал, похожий на улей, полный легчайшего меда — лучей,

пусть ее жизнь будет подобна свету без тени, счастью без

сожаления, горению без пепла.

Привратник во второй раз тронул ее за плечо:

— Мадам, мы закрываем.

Лилиан поднялась. Она увидела старое, усталое, озабоченное

лицо. Секунду она была не в силах понять, что этому человеку

недоступны ее чувства.

— Вы давно здесь служите? — спросила она старика.

— Уже шестнадцать лет.

— Как хорошо, должно быть, проводить здесь целые дни!

— Как-никак работа, — сказал привратник. — Но денег еле

хватает. Все из-за инфляции.

Лилиан не знала, почувствовал ли старик хоть раз в жизни,

каким чудом был этот свет, или по привычке воспринимал его как

что-то обыденное, так же как многие здесь, в Париже,

воспринимали жизнь. Она порылась в сумочке и достала деньги.

Глаза старика заблестели, Лилиан поняла, что его нельзя

осуждать — ведь для него в этой бумажке было заключено все

колдовство жизни, она сулила ему хлеб, вино и плату за

жилище, где он мог преклонить голову.

Когда были получены первые платья, Лилиан не стала прятать

их в шкаф. Она развесила их по всей комнате. Бархатное

повесила над кроватью, а рядом с ним — серебристое, так

чтобы, пробуждаясь ночью от кошмаров, когда ей казалось, что

она с приглушенным криком падает и падает из бесконечной

тьмы в бесконечную тьму, она могла протянуть руку и

беспрерывно натыкается на стенки и баламутит на дне тину.

Теперь форель была не в аквариуме, она попала в свою стихию

и уже ни на что не натыкалась; она забавлялась своими

быстрыми движениями и любовалась гладкой, сверкавшей

всеми цветами радуги чешуей, словно пронизанной маленькими

шаровыми молниями.

— Дядя Гастон хочет устроить в мою честь небольшой прием, —

сказала Лилиан.

— Вот как?

— Да, он хочет выдать меня замуж.

— Все еще?

— Больше, чем когда-либо. Он опасается, что не только я, но и

он разорится, если я не перестану покупать платья.

Они вновь сидели в ресторане «Гран Вефур». Официант опять

подал им эклеры с жареным миндалем, которые они, как и в тот

раз, запивали молодым монтраше.

— Ты что-то стал очень молчалив после Рима, — сказала

Лилиан.

Клерфэ посмотрел на нее.

— Неужели?

Лилиан улыбнулась.

— Может быть, виновата женщина, которая только что вошла

сюда?

— Какая женщина?

— Хочешь, чтобы я ее тебе показала?

Клерфэ не заметил, как вошла Лидия Морелли. Почему ее, черт

возьми, принесло именно сюда? Она была с Джонсоном, с

одним из воротил авиационной промышленности, крупным

богачом; Лидия Морелли поистине не теряла времени зря, ведь

он только этим утром сказал, что не сможет встретиться с ней

вечером. Клерфэ понял также, почему она пришла именно сюда:

несколько лет назад он иногда водил ее в «Гран Вефур». Впредь

надо быть осторожнее со своими любимыми ресторанами!

— Ты с ней знаком?

— Как и со многими другими, не больше и не меньше.

Он видел, что Лидия наблюдает за Лилиан, и не сомневался, что

она уже успела с точностью до ста франков оценить все, что

было надето на Лилиан, узнать, где это куплено и за какую цену.

Он был убежден, что она знает, сколько стоят туфли Лилиан,

Клерфэ раздумывал не больше секунды.

— Да, это так, — сказал он как можно спокойнее.

— У тебя очень хороший вкус.

Клерфэ молчал, ожидая следующего вопроса. Он решил

говорить только правду. Сегодня утром он еще считал, что может

иметь с Лилиан небольшую интрижку, которая ничему не

помешает, теперь он не хотел никого, кроме нее. Он знал, что

попался по собственной вине, и злился на себя, но он знал

также, что прошлых ошибок не исправишь никакими средствами,

меньше всего логикой. Лилиан ускользнула от него, и притом

самым опасным образом — без борьбы. Чтобы вновь завоевать

ее, оставался лишь один путь — действовать по тому же

образцу: надо было решиться на самое трудное в таких

поединках, которые обычно ведутся вслепую — признаться во

всем, стараясь не потерять ее.

— Я не хотел влюбляться в тебя, Лилиан, — сказал он.

Она улыбнулась.

— Но ведь это не средство. Так поступают только гимназисты.

— В любви все ведут себя как гимназисты.

— Любовь? — сказала Лилиан. — Это слишком широкое

понятие! Что только за ним не скрывается… — Она взглянула на

Лидию Морелли. — Все гораздо проще. Пошли?

— Куда ты хочешь?

— К себе в отель.

Ни слова не сказав, он расплатился. Они направились к

главному входу мимо столика, за которым сидела Лидия

Морелли; она сделала вид, что не замечает Клерфэ. Они

подождали в узком переулке, пока выводили их машину и

ставили ее за угол.

Лилиан обернулась и показала Клерфэ на машину.

— Вот он, «Джузеппе» — предатель. Отвези меня в отель.

— Нет. Сходим еще в Пале-Рояль. Сад открыт? — спросил он у

швейцара.

— Разумеется, сударь.

— Я там уже была, — сказала Лилиан. — Чего ты хочешь? Стать

двоеженцем?

— Перестань. Пойдем.

Они прошли под арками Пале-Рояля. Вечер был прохладный, в

саду резко пахло землей и весной. Порывистый ветер казался

Она спокойно пошла за ним, спокойно шла рядом с ним. «Что со

мной происходит?» — думал он. — Я сбит с толку, и я сержусь

на нее и на Лидию Морелли, а ведь мне не на кого сердиться,

кроме как на самого себя.

Они стояли у машины. И как раз в эту секунду в дверях

появились Лидия Морелли и ее спутник. Лидия опять решила

сделать вид, что не замечает Клерфэ, однако любопытство

пересилило. Клерфэ подумал было, что ему придется защитить

Лилиан, но тут же понял, что в этом нет необходимости. В то

время как двое служащих отеля, громко переругиваясь,

подавали им машины, приостановив на время все движение,

между женщинами завязался весьма невинный, на первый

взгляд, разговор, в котором удары наносились и парировались с

убийственной любезностью. Окажись Лидия Морелли в

привычной среде, она бы, несомненно, победила: она была

старше Лилиан, значительно опытнее и злее, чем та. Но вышло

иначе — со стороны казалось, что все удары Лидии попадают в

ком ваты. Лилиан обращалась к ней с такой обезоруживающей

простотой, что, несмотря на всю свою осторожность, Лидия

Морелли была разоблачена как агрессор, что было почти

равносильно поражению. Даже ее спутник — и тот заметил, что

она — заинтересованная сторона.

— Вот ваша машина, сударь, — объявил швейцар.

Проехав по переулку, Клерфэ завернул за угол.

— Блестящая победа! — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Она

так ничего и не узнала, кто ты, откуда приехала и где живешь.

— Завтра при желании она все узнает, — сказала Лилиан

равнодушно.

— От кого? От меня?

— От моего портного. Она поняла, откуда это платье.

— Мне кажется, тебе это безразлично.

— Да еще как! — сказала Лилиан, глубоко вдыхая ночной

воздух. — Проедемся по площади Согласия. Сегодня

воскресенье, фонтаны освещены.

— Тебе, видимо, все безразлично, не так ли? — спросил он.

Повернувшись к нему, она улыбнулась.

— Если глубоко разобраться, то да.

— Так я и думал, — пробормотал Клерфэ. — Что с тобой

произошло?

куда-нибудь… Но куда? Унести ее — и спрятать куда-то в

надежное убежище или навсегда остаться прикованным к этому

вопрошающему взгляду, к глазам, которые, как ему казалось,

никогда целиком не погружались в его глаза.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Забудь все остальное. Забудь

ту женщину.

— Почему? Зачем тебе быть одному? Ты думаешь, я все это

время была одна?

«Джузеппе» вдруг подпрыгнул и замер. Клерфэ снова включил

мотор.

— Ты говоришь о санатории? — спросил он.

— Я говорю о Париже.

Он пристально посмотрел на нее. Она улыбнулась.

— Я не могу быть одна. А теперь отвези меня в отель. Я устала.

— Хорошо.

Клерфэ проехал вдоль Лувра, миновал Консьержери и въехал на

мост Сен-Мишель. Он не знал, как поступить. Он бы с

удовольствием избил Лилиан, но не имел права: ведь она

призналась ему в том же, в чем он до этого признался ей.

Сомневаться ни в чем не приходилось. Клерфэ хотел только

одного — удержать ее. Лилиан вдруг стала для него дороже,

желаннее всего на свете. Он должен был что-то предпринять.

Нельзя так просто распроститься с ней у входа в отель. Тогда

она больше не вернется к нему. Сейчас его последний шанс.

Чтобы удержать ее, надо найти какое-то магическое слово,

иначе она выйдет из машины и с отсутствующим видом

улыбнется, поцелует его и исчезнет в дверях отеля. Ее навсегда

поглотит этот отель, вестибюль которого пропах рыбным супом и

чесноком; она подымется по покосившейся лестнице с

выщербленными ступеньками, пройдет мимо конторки, за

которой дремлет портье, приготовивший себе на ужин кусок

лионской колбасы и бутылку дешевого вина, и последнее, что

останется в памяти у Клерфэ, — это тонкие светлые щиколотки

Лилиан в полутьме узкого прохода, щиколотки, подымающиеся

по ступенькам вплотную друг за другом. А когда Лилиан

окажется у себя в комнате, у нее за спиной вдруг вырастут два

крыла и она выпорхнет на улицу; она полетит не к часовне Сен

Шапель, о которой сегодня рассказывала, а прямо в

Вальпургиеву ночь, сидя на весьма элегантном помеле —

вас подежурю.

— А ты умеешь обращаться с этой штукой? — спросила Лилиан,

показывая на доску дежурного.

— Конечно. Научился во время войны.

Она облокотилась на стол.

— Ты многому научился во время войны. Правда?

— Очень многому. Ведь почти всегда война.

— * Это ненормально, мсье (франц.).

Один из постояльцев заказал бутылку воды, другой, который

собрался уезжать, попросил разбудить его в шесть часов утра.

Клерфэ все записал. Лысому господину, удивленно

посмотревшему на него, Клерфэ передал ключи от двенадцатого

номера, а двум молодым англичанкам — ключи от номеров

двадцать четыре и двадцать пять. Потом в вестибюль забрел

подвыпивший мужчина; он желал узнать, свободна ли Лилиан и

какова ее такса.

— Тысяча долларов, — сказал Клерфэ.

— Ни одна женщина не стоит этого, дурак, — ответил пьяный и

снова исчез, растворившись во мраке набережной, откуда

доносились всплески воды.

Портье принес бутылки и колбасу и заявил, что, если еще что

нибудь понадобится, он готов снова отправиться в «Тур д'Аржан»

или в «Лаперуз». У него, мол, есть велосипед.

— Завтра, — сказал Клерфэ. — У вас найдется свободная

комната?

Портье посмотрел на него как на сумасшедшего.

— Но ведь у мадам есть комната.

— Мадам замужем. Она — моя жена, — сказал Клерфэ, вновь

повергнув в недоумение портье, который явно перестал

понимать, зачем же тогда понадобился «Дом Периньон».

— Шестой номер свободен, — сказал он. — Как раз рядом с

мадам.

— Хорошо. Отнесите все туда.

Портье отнес покупки и, увидев чаевые, заявил, что, если надо,

он готов всю ночь разъезжать на велосипеде, выполняя

поручения мсье. Клерфэ дал ему листок бумаги, на котором

было записано, что он просит купить и положить утром перед его

дверью зубную щетку, кусок мыла и тому подобное. Портье

пообещал все выполнить и ушел. Потом он еще раз вернулся —

— А, ты имеешь в виду моих немых друзей. — Лилиан

посмотрела на платья, развешанные по комнате. — По ночам

они мне рассказывали о сказочных балах и карнавалах. Но

сегодня они мне уже не нужны. Может, собрать их и повесить в

шкаф?

— Пусть останутся. Что они тебе рассказывали?

— Многое. Порой даже о море. Я ведь не видела моря.

— Мы поедем к морю, — сказал Клерфэ.

Он передал ей холодный стакан с пивом.

— Мы отправимся туда через несколько дней. Мне надо в

Сицилию. Там будут гонки. Но у меня нет шансов победить.

— А ты всегда хочешь быть победителем?

— Иногда это очень кстати. Идеалисты умеют находить

применение деньгам.

Лилиан рассмеялась.

— Я расскажу это дяде Гастону.

Клерфэ внимательно смотрел на платье из тонкой серебристой

парчи, висевшее у изголовья кровати.

— Специально для Сицилии, — сказал он.

— Я надевала его вчера поздно ночью.

— Где?

— Здесь.

— Одна?

— Одна.

— Больше ты не будешь одна.

— Я и не была одна.

— Знаю, — сказал Клерфэ. — Я говорю, что люблю тебя, так,

словно ты должна быть мне благодарна. Но я этого не думаю.

Просто я болтаю глупости, потому что мне непривычно…

— Нет, ты не говоришь глупости…

— Каждый мужчина, если он не лжет женщине, говорит глупости.

— Иди, — сказала Лилиан, — откупорь бутылку «Дом

Периньон». От хлеба и колбасы ты становишься слишком

неуверенным в себе и глубокомысленным. Что ты нюхаешь? Чем

я пахну?

— Чесноком, луной и ложью, которую я никак не могу

распознать.

— Ну и слава богу. Давай опять вернемся на землю. Ведь так

легко оторваться от нее.

сока.

— Двенадцать? — спросил продавец.

— Восемнадцать, — ответила Лилиан, а потом, обращаясь к

Клерфэ, добавила: — Иди сюда. И принеси вино.

Клерфэ взял в кафе бутылку пуйи и рюмки. Кроме того, он

принес хлеб, масло и кусок пон л'эвека.

— И часто ты это проделываешь? — спросил он.

— Почти каждый день. Сегодня даже поужинаю таким образом

осторожности ради. Ведь сегодня дядя Гастон дает обед в мою

честь. Хочешь, он пригласит тебя?

— Нет.

— Хорошо. Это противоречило бы цели обеда: найти для меня

богатого жениха. А может, ты богат?

— Я бываю богат всего на несколько недель. Если найдется

достаточно богатый жених, ты выйдешь за него?

— Налей мне вина, — ответила она, — и не говори глупостей.

— От тебя всего можно ожидать.

— С каких это пор?

— Я много думал о тебе.

— Когда?

— Во сне. Твои поступки никогда нельзя предусмотреть. Ты

подчиняешься особым, неведомым мне законам.

— Ну, что ж, — сказала Лилиан. — Это не может повредить. Что

мы будем делать сегодня днем?

— Сегодня днем ты поедешь со мной в отель «Риц». Там я тебя

усажу минут на пятнадцать в холле, куда-нибудь в укромный

уголок, и дам несколько журналов, а сам пока переоденусь.

Потом мы пообедаем назло дяде Гастону.

Она посмотрела в окно и ничего не ответила.

— Если хочешь, я согласен пойти с тобой перед этим в часовню

Сен-Шапель, — сказал Клерфэ, — или в собор Парижской

Богоматери, или даже в музей; самое опасное то, что в тебе

уживаются и синий чулок, и греческая гетера времен упадка,

которую судьба забросила в Византию. В общем я готов на все,

могу отправиться на Эйфелеву башню или совершить прогулку

по Сене на пароходике «Бато Муш».

— Прогулку по Сене я уже как-то совершила. Там мне

предложили стать любовницей богатого мясника. Он обещал

снять для меня квартиру.

— Собственно говоря, дядя хочет выдать меня замуж, — сказала

она.

Пестр рассмеялся.

— У вас еще много времени впереди. Ваш дядя несколько

старомоден.

— В квартире хватит места для двоих?

— Думаю, что да. А почему вы спрашиваете?

— На случай, если я захочу поселиться там с другом.

Секунду Пестр внимательно смотрел на нее.

— О таком варианте тоже следует подумать, — сказал он после

паузы, — хотя, откровенно говоря, для двоих квартира несколько

тесновата. А почему бы вам не пожить некоторое время одной?

Сперва как следует осмотритесь в Париже! Здесь перед вами

откроется много возможностей.

— Вы правы.

Машина остановилась, и Лилиан вышла.

— Так в котором часу заехать за вами завтра? — спросил виконт.

— Я еще подумаю. Вы не возражаете, если я спрошу дядю

Гастона?

— На вашем месте я бы этого не делал. Зачем напрасно

тревожить его? Да вы этого и не сделаете.

— Почему?

— Тот, кто об этом спрашивает, никогда так не поступит. Вы

очень красивы и очень молоды, мадемуазель. Я был бы

счастлив заключить вас в ту оправу, которая вам подобает.

Поверьте мне, человеку уже немолодому, как бы вам здесь ни

казалось очаровательно, но это — потерянное время. Вам нужна

роскошь, большая роскошь. Простите за этот комплимент, но у

меня наметанный глаз. Спокойной ночи, мадемуазель.

Лилиан поднялась по лестнице. Сначала выставка женихов,

устроенная дядей Гастоном, не вызвала в ней ничего, кроме

убийственной иронии. Она казалась себе умирающим воином,

которого соблазняют прелестями жизни. Но потом ей вдруг стало

скучно. Она почувствовала себя так, словно была единственным

здоровым человеком среди всех этих людей, которые гнили

заживо.

Их разговоры были ей непонятны. Все, к чему она относилась

безразлично, они считали самым важным, а то, к чему она

стремилась, было для них почему-то табу. Предложение виконта

подъехал к входу в отель. Ресторан рядом с отелем как раз

закрывали.

— Тоскующий любовник, — произнес кто-то рядом с ним. — Не

слишком ли ты стар для этой роли? — Около Клерфэ стояла

Лидия Морелли. Она только что вышла из ресторана, опередив

своего спутника.

— Безусловно, — ответил он.

Лидия закинула на плечо конец белого палантина.

— Ты в новом амплуа! Довольно-таки смешно, мой милый. Да

еще с этой молоденькой дурочкой.

— Вот это комплимент, — ответил Клерфэ. — Если уж ты так

говоришь, значит, она обворожительна.

— Обворожительна! Дуреха: сняла комнатушку в Париже и

купила у Баленсиага три платья.

— Три? А я думал, у нее их по крайней мере тридцать. На ней

они каждый раз выглядят по-новому, — Клерфэ рассмеялся. — С

каких это пор ты, словно сыщик, выслеживаешь молоденьких

дурочек?

Лидия собралась было сказать ему несколько сердитых слов, но

в это время из ресторана вышел ее спутник. Он был незнаком

Клерфэ. Схватив руку своего кавалера с таким видом, словно

это оружие, Лидия прошла мимо Клерфэ.

Лилиан появилась через несколько минут.

— Мне только что сказали, что ты обворожительна, — сообщил

ей Клерфэ. — Пора тебя куда-нибудь спрятать.

— Тебе было скучно ждать?

— Нет. Если человек долго никого не ждал, ожидание делает его

на десять лет моложе. А то и на все двадцать. — Клерфэ

посмотрел на Лилиан. — Мне казалось, что я уже никогда не

буду ждать.

— А я всегда чего-то ждала.

Лилиан поглядела вслед женщине в кремовой кружевной

накидке, которая вышла из ресторана вместе с лысым

мужчиной; на ней было ожерелье из бриллиантов величиной с

орех.

— Как оно сверкает! — сказала Лилиан.

Клерфэ ничего не ответил. Драгоценности были для него

опасной темой; если они займут воображение Лилиан, всегда

найдутся люди, которые сумеют лучше, чем он, удовлетворять

«Вот что отличает ее от тех, кто толчется здесь, — думал

Клерфэ. — Все они стремятся либо к приключениям, либо к

бизнесу, либо к тому, чтобы заполнить шумом джазов пустоту в

себе. Она же гонится за жизнью, только за жизнью, она как

безумная охотится за ней, словно жизнь — это белый олень или

сказочный единорог. Она так отдается погоне, что ее азарт

заражает других. Она не знает ни удержу, ни оглядки. С ней

чувствуешь себя то старым и потрепанным, то совершеннейшим

ребенком. И тогда из глубин забытых лет вдруг выплывают чьи

то лица, воскресают былые мечты и тени старых грез, а потом

внезапно, подобно вспышке молнии в сумерках, появляется

давно забытое ощущение неповторимости жизни».

Цыгане с внимательными бархатными глазами ходили вокруг

стола, угодливо согнувшись, и пели. Лилиан была захвачена их

пением. «Все в их песнях кажется ей настоящим, — думал

Клерфэ. — Перед нею степь, она слышит одинокий стон в ночи,

ощущает одиночество и видит первый костер, у которого человек

искал защиты; даже самую избитую, затасканную и

сентиментальную песню она воспринимает как гимн

человечности, в каждой такой песне ей слышатся и скорбь, и

желание удержать неудержимое, и невозможность этого. Лидия

Морелли по-своему права — все это можно назвать

провинциальным, но будь я проклят, если как раз из-за этого не

следует молиться на Лилиан».

— Кажется, я выпил слишком много, — сказал он.

— Что ты называешь слишком много?

— Когда теряешь ощущение собственного «я».

— Раз так, я всегда хочу пить слишком много. Я не люблю своего

«я».

«Ее ничто не пугает, — думал Клерфэ. — Кабак кажется ей

символом самой жизни, а любая банальная фраза звучит для

нее так же чарующе и умно, как она, наверное, звучала, когда ее

произнесли впервые. Это просто невыносимо. Она знает, что

должна умереть, и свыклась с этой мыслью, как люди свыкаются

с морфием, эта мысль преображает для нее весь мир, она не

знает страха, ее не пугают ни пошлость, ни кощунство. Почему

же я, черт возьми, ощущаю что-то вроде ужаса, вместо того

чтобы, не задумываясь, ринуться в водоворот?»

— Я боготворю тебя, — сказал он.

ноги. В руке она держала рюмку вина.

— Теперь все уже не важно. Раз я ушла из санатория, значит, я

могу уйти отовсюду.

«Так она уйдет и от меня, — подумал Клерфэ, — с той же

легкостью, с какой люди меняют гостиницы».

— Смотри, вот шпага немецкого майора, — сказал он. — В

панике он, видимо, совсем забыл о ней. Для немецкого офицера

это весьма предосудительный поступок. Я оставлю шпагу в

сундуке. А знаешь, ты ведь пьяна, но тебе это очень идет. К

счастью, я уже два дня назад заказал для тебя номер в «Рице».

А то нам было бы довольно трудно пройти мимо портье.

Лилиан схватила шпагу и, не вставая с места, салютовала ею.

— Ты мне очень нравишься. Почему я никогда не зову тебя по

имени?

— Меня никто не зовет по имени.

— Тогда я тем более должна звать.

— Готово, — сказал Клерфэ. — Ты хочешь взять с собой шпагу?

— Оставь ее здесь.

Сунув в карман ключ, Клерфэ подал Лилиан пальто.

— Я не очень похудела? — спросила она.

— Нет, по-моему ты прибавила кило два.

— Теперь это самое главное, — пробормотала она.

Чемоданы уложили в такси, которое поехало за ними.

— Моя комната в «Рице» выходит на Вандомскую площадь? —

спросила Лилиан.

— Да. Она выходит на немецкую сторону. Во время войны там

жили немцы. А в номерах, выходящих на улицу Камбон, жили

люди, которые не принадлежали к высшей расе. Вот какие

тонкости тогда соблюдались.

— А где жил ты?

— Одно время я сидел в лагере для военнопленных. А мой брат

жил тогда в номерах, выходящих на Вандомскую площадь. Мы

эльзасцы. Отец брата был немец, а мой — француз.

— И твой брат не мог освободить тебя?

Клерфэ рассмеялся.

— Он бы с удовольствием отправил меня куда-нибудь подальше.

Хоть к черту на рога. Посмотри на небо. Уже светает. Слышишь,

как поют птицы? В городах их можно услышать только в такое

время. Лишь просидев всю ночь в ресторане и возвращаясь на

был лысый и толстый и по натуре отнюдь не донжуан.

Целыми днями Лилиан лежала у моря или в саду, который

окружал виллу Левалли. В этом запущенном романтическом

саду на каждом шагу встречались мраморные статуи, как в

стихотворениях Эйхендорфа. Лилиан не испытывала желания

видеть Клерфэ, но ей нравился приглушенный гул моторов,

который проникал повсюду, даже в тихие апельсиновые рощи.

Его приносил к Лилиан ветер вместе с густым ароматом

цветущих деревьев, и гул этот, напоминавший

сверхсовременный ритм, отбиваемый барабанами джунглей,

сливался с шумом прибоя. То была странная музыка, но Лилиан

казалось, что она слышит голос Клерфэ. Весь день, незримый,

он чудился ей, и она отдавалась звуку его голоса, так же как

отдавалась горячему небу и белому сиянию моря. Клерфэ

всегда, где бы она ни находилась, был с ней — спала ли она под

пиниями в тени статуй богов, читала ли на скамейке Петрарку

или «Исповедь святого Августина», любовалась ли морем, не

думая ни о чем, или сидела на террасе в тот таинственный час,

когда спускаются сумерки и итальянки говорят: «felicissima notte»

*, — в тот час, когда по воле неведомого божества в каждом

слове чудится вопрос. Далекий гул, заполнявший громом

барабанов и небо и вечер, слышался постоянно, и кровь Лилиан

тихо струилась и пульсировала ему в унисон. То была любовь

без слов.

А вечером являлся Клерфэ, сопровождаемый гулом. Когда его

машина приближалась к вилле, гул переходил в громоподобный

рев.

— Эти современные кондотьеры подобны античным богам, —

сказал Левалли, обращаясь к Лилиан. — О их приближении нас

оповещают громы и молнии, словно они сыновья Юпитера.

— Почему вы их не любите?

— Я вообще не люблю автомобилей. Уж очень их шум

напоминает мне гул бомбардировщиков во время войны.

И не в меру чувствительный толстяк поставил пластинку с

фортепьянным концертом Шопена. Лилиан задумчиво

посмотрела на него. «Странно, — подумала она, — как

односторонен человек; он признает только собственный опыт и

только ту опасность, которая угрожает ему лично. Неужели этот

эстет и знаток искусств никогда не задумывался над тем, что