Аннотация

В этом удивительном романе, который Э.С. Грейлинг, член жюри

Букеровской премии 2014 года, назвал шедевром, Флэнаган

расскажет о судьбе австралийских военнопленных, брошенных

на строительство печально известной Дороги смерти. Дороги,

забравшей жизни десятков тысяч людей, погибших в

нечеловеческих условиях вдали от дома. Но это не просто

рассказ о трагических временах – это история любви, смирения

и отваги. Это книга о том, что может сделать человек,

поверивший, что шанс на будущее все еще есть.

Ричард Флэнаган

Узкая дорога на дальний север

Заключенному san byaku san jū go (335)

Мама, они стихи пишут.

Пауль Целан

Глядя на брата, Дорриго Эванс все гадал, что же такое могло

заставить взрослого заплакать. Заплакать стало означать просто

дать выход чувствам, а чувство – единственный в жизни компас.

Чувствовать сделалось модой, а эмоция стала театром, в

котором люди актеры, давно позабывшие, чтó они собой

представляют вне сцены. Дорриго Эвансу суждено было прожить

достаточно долго, чтобы стать свидетелем всяческих перемен. И

он запомнил время, когда люди стыдились плакать. Когда они

страшились слабости, которую выдавали слезы. Беды, какую они

накликали. Он доживет и увидит, как люди станут нахваливать

то, что не заслуживает похвалы, просто потому, что считают,

будто истина дурно скажется на их чувствах.

В ночь, когда Том вернулся домой, сожгли на костре чучело

кайзера. Том ничего не рассказывал о войне, о немцах, о газах,

танках и траншеях, слухи о которых долетали и до них. Он

вообще ни о чем не рассказывал. То, что один человек чувствует,

не всегда соответствует всему, чем полна жизнь. Порой это

вообще не очень‑то чему‑нибудь соответствует. Брат только

смотрел, не отрываясь, на язычки пламени.

2

У человека счастливого нет прошлого, тогда как у несчастливого

не остается ничего другого. В старости Дорриго Эванс не мог

понять, то ли он эти слова вычитал где, то ли сам сложил.

Сложил, замесил, вывалил. Вываливается беспрестанно. Камень

в гравий, гравий в пыль, пыль в грязь, грязь в камень – и так мир

вертится, как, бывало, говаривала его мать, когда он требовал

объяснений, почему в жизни должно быть так или этак. «Мир

существует, – говорила мать. – Он просто есть, мальчик мой».

Мальчик изо всех сил старался выковырять камень из породы,

чтобы построить форт для игры, в какую он играл, когда другой

камень, побольше, упал ему на большой палец, отчего под

ногтем вздулся большой ноющий кровавый волдырь.

Мать подтолкнула Дорриго к кухонному столу, где лампа светила

ярче всего, и, избегая странного пристального взгляда Джеки

Магвайра, поднесла к свету большой палец сына. Жена Джеки

на прошлой неделе села в поезд с их самым младшим ребенком,

уехала в Лонсестон и не вернулась.

видимо, понуждаемый (так, во всяком случае, считал в то время

Дорриго) собственной предстоящей смертью и ее спутником,

ужасом старости, делавшими всю жизнь лишь аллегорией, а

настоящее чем‑то нездешним, выразил это так: похоже на

долгую осень умирающего мира.

Их отец был ремонтником на железной дороге, и его семья жила

в одном из дощатых домиков Тасманийской государственной

железной дороги прямо около путей. Летом, когда уходила вода,

они ведрами черпали воду из бака, сооруженного для заправки

паровых локомотивов. Спали под шкурами попавших в силки

опоссумов, питались же в основном кроликами, которых

загоняли в западни, да кенгуру‑валлаби, которых отстреливали,

картошкой, которую сами растили, да хлебом, который сами

пекли. Отец, переживший кризис 1890‑х годов и своими газами

видевший, как на улицах Хобарта люди мерли с голоду, тот

поверить не мог, что ему повезло в конечном счете остаться в

живых в этом раю трудяг. Он еще говаривал, когда оптимизм его

оставлял: «Живешь как собака и сдохнешь как собака».

Дорриго Эванс знал Джеки Магвайра по каникулам, которые

иногда проводил у Тома. Чтобы добраться до Тома, надо было

успеть доехать на задке подводы Джо Пайка из Кливленда до

поворота на долину Фингал‑Вэлли. Пока старый тяжеловоз Джо

Пайка по кличке Грейси приятно трусил по дороге, Дорриго

раскачивался взад‑вперед, воображение превращало его в одну

из суковатых ветвей бешено трясущихся эвкалиптов, которые

тыкались в высокое синее небо и пролетали впереди. Он вбирал

в себя запах сырой коры и сохнущих листьев, смотрел, как

высоко над головой пересмешничали кланы зелено‑красных

мускусных попугаев‑лори. Он упивался птичьим пением

крапивников и медососов, криками какой‑то хищной птицы,

похожими на щелканье хлыста, перемежавшимися мерным

топотом копыт Грейси, поскрипыванием и позвякиванием

кожаных ремней, деревянных осей и железных цепей телеги –

вселенная ощущений, которая возвращалась в снах.

Они держали путь по старой каретной дороге, мимо каретной

гостиницы, которую разорила железная дорога, и теперь она

превратилась только что не в руины, где обитали обнищавшие

семьи, в их числе и семейство Джеки Магвайра. Через каждые

несколько дней облако пыли возвещало о приближении

куриному насесту позади каретного сарая. Том лицом зарылся

ей в шею. Дорриго понимал: брат ее целовал.

Много лет Дорриго часто вспоминал о миссис Магвайр,

настоящего имени которой он никогда не знал, настоящее имя

которой походило на еду, что каждый день снилась ему в

лагерях для военнопленных: как бы есть, а вот и нет,

вламывалось в череп нечто, всегда ускользавшее, стоило только

к нему потянуться. Время шло, и он стал думать о ней не так

часто, а когда прошло еще больше времени, вообще перестал о

ней думать.

3

Дорриго был единственным в семье, одолевшим в двенадцать

лет экзамен на способности после начальной школы, и потому

получил стипендию, позволившую ему учиться в Лонсестонской

средней школе. В классе он был переростком. В свой первый

день, во время обеденного перерыва, он забрел на так

называемый верхний двор, ровную площадку из увядшей травы

и пыли, коры и листьев, в одном углу которой росло несколько

больших эвкалиптов. Смотрел, как старшие ребята из третьего и

четвертого классов, некоторые уже с короткими бачками,

мальчишки с уже развитыми мужскими мускулами, становились в

два буйных ряда, толкались, пихались, будто исполняли

движения какого‑то ритуального танца. Потом начиналась магия

игры в удар на удар. Кто‑нибудь из ребят бил по мячу, отправляя

его из своего ряда через двор к другому ряду. И все мальчишки

из того ряда вместе бросались бегом к мячу и, если тот летел

высоко, подпрыгивали вверх, стараясь его поймать. Тот же, кому

после буйной схватки возле зачетной зоны удавалось

перехватить мяч и приземлить его за отметкой, тотчас будто

обретал святость. И ему, баловню, полагалась награда: ударом

вернуть мяч обратно к другому ряду, где все начиналось

сызнова.

Так и шла игра, весь обеденный час. Верховодили неизбежно

старшие ребята, им выпадало больше всего удачных прорывов

за отметку, они же получали право на большинство ударов. У

некоторых мальчишек помладше было по нескольку прорывов и

ударов, у многих – по одному, а то и ни одного.

Запах коры эвкалипта, яркий голубой свет тасманийского

полудня, такой резкий, что пришлось сильно прищуриться, чтобы

перестало резать глаза, жар солнца на тугой коже, жесткие,

короткие тени остальных, ощущение, что стоишь на пороге

радостного вхождения в новую вселенную, пока твою старую

можно по‑прежнему познавать и удерживать, она все еще не

потеряна – все это испытывал он, все это сознавал, как и

горячую пыль, пот других мальчишек, смех, непривычную чистую

радость быть с другими.

– Вдарь! – услышал он чей‑то крик. – Бей, слышь, пока звонок

не прозвенел и все не кончилось.

И в самых потаенных глубинах своего существа Дорриго Эванс

понимал: вся его жизнь была путешествием вот к этой точке,

когда он на мгновение взлетел на солнце, а теперь на весь

остаток жизни ему предстоит путешествие прочь от светила.

Ничто и никогда не предстанет ему такой же реальностью.

Жизнь никогда больше не наполнялась таким же смыслом.

4

– Какие мы умненькие, а, развратник? – произнесла Эми. Она

лежала с ним в постели гостиничного номера восемнадцать лет

спустя после того, как он видел Джеки Магвайра, плакавшего на

глазах у его, Дорриго, матери. Эми водила пальчиком в его

обрезанных кудрях, пока он читал ей наизусть «Улисса». Номер

был на третьем этаже затрапезной гостиницы, из комнаты

стеклянные двери вели на просторную веранду, которая

(скрывая собою все признаки дороги внизу и пляжа напротив)

создавала иллюзию, будто сидят они на просторе Южного

океана и слушают, как его воды, не зная устали, с шумом

накатывают и откатывают внизу.

– Это уловка такая, – сказал Дорриго. – Вроде как монету из

чьего‑то уха вытащить.

– Нет, это не уловка.

– Да, – согласился Дорриго. – Не уловка.

– А что же тогда?

Уверенности у Дорриго не было.

– А эти греки, троянцы эти… это все зачем? Какая разница?

– Троянцы были семейством, родом. Они потерпели поражение.

говоря, не одно только море разделило их. В Ормондском

колледже он познакомился с людьми из благородных семей,

гордых своими достижениями и генеалогиями, восходившими к

временам еще до открытия Австралии, к лучшим фамилиям

Англии. Они могли перечислять поколения за поколениями

своего рода, кто из него занимал какие посты в политике и

должности в компаниях, династические браки, родовые владения

из дворцов и овцеводческих хозяйств. Лишь уже стариком стал

он понимать, что большая часть всех этих россказней – вымысел

похлеще всего, к чему подступался Троллоп.

С одной стороны, это было феноменально скучно, с другой –

увлекательно. Никогда прежде Дорриго не встречал людей,

наделенных такой уверенностью. Иудеи и католики – существа

низшие, ирландцы безобразны, китайцы и аборигены – вообще

не люди. Они о таких вещах даже не размышляли. Они это –

знали. Их курьезы и странности поражали. Их дома из камня.

Весомость их столового серебра. Их невежество в том, что

касается жизни других людей. Их слепота к красоте природного

мира. Свое семейство Дорриго любил. Но он им не гордился.

Главное семейное достижение – выживание. Целая жизнь

понадобится ему, чтобы оценить, что это было за достижение. В

то же время, однако, оно казалось ему неудачей (да еще на

фоне почестей, богатства, собственности и славы, с какими он

сталкивался впервые в жизни). И вместо того чтобы устыдиться,

он попросту отдалился от семьи до самой смерти матери. На ее

похоронах он не плакал.

– Ну же, Дорри, – понукала его Эми. – Почему? – И потащила

палец вверх по его бедру.

Потом он стал бояться замкнутых пространств, толпы, трамваев,

поездов и танцев – всего, что сдавливало его изнутри и лишало

света. Затруднилось дыхание. Он слышал, как во снах она зовет

его. «Мальчик, – говорила она, – приезжай сюда, мальчик мой».

Но он не поехал. Едва не завалил экзамены. Читал и

перечитывал «Улисса». Еще раз сыграл в регби в поисках света,

того мира, какой когда‑то мельком увидел в церкви. Взлетал и

вновь взлетал к солнцу, пока не стал капитаном, пока не стал

врачом, хирургом, пока не оказался с Эми в гостиничной

постели, следя, как восходит луна над равниной ее живота. Он

читал и перечитывал «Улисса»:

– Нас отправляют на кораблях. В среду.

– Что?

– Через три дня…

– Когда среда, я знаю. Куда?

– На войну.

– Куда?

– Откуда нам знать?

– Куда ты отправляешься?

– На войну. Она повсюду, война‑то, разве не так?

– Я тебя еще увижу?

– Я…

– Мы? А мы?

– Эми…

– Дорри, я тебя еще увижу?

6

У Дорриго Эванса было такое чувство, словно пятьдесят лет

прошли среди хрипящего дрожания где‑то в холодильной

установке. Таблетка от ангины начала действовать, давящая

тяжесть в груди отпускала, покалывание в руке прекратилось, и

хотя какие‑то внутренние расстройства, не подвластные

медицине, еще оставались в его трепещущей душе, чувствовал

он себя вполне сносно, чтобы добраться от гостиничной ванной

комнаты до спальни.

На обратном пути к постели он взглянул на ее обнаженное

плечо, нежное и гладкое в изгибе, которое неизменно вызывало

у него волнение. Она слегка приподняла лицо, подернутое сном,

и спросила:

– Ты о чем говорил?

Вновь улегшись, обняв ее и прижавшись к ней, он понял, что она

имеет в виду их прежний разговор, еще до того, как она уснула.

Где‑то вдали (словно бросая вызов всей меланхолии звуков

раннего утра, доносившихся и вылетавших из их номера

городской гостиницы) дико взревела машина.

– О Смугляке, – шепнул он ей в спину так, словно это само

собой разумелось, потом, поняв, что это не так, добавил: –

Гардинере. – Когда выговаривал, нижняя губа захватила ее кожу.

– Не могу вспомнить его лица, – напомнил он.

Как бы его ни прозывали: герой, трус, мошенник, – теперь все

это, похоже, имело к нему отношение все меньше и меньше. Это

принадлежало миру, куда как от него далекому и призрачному.

Он понимал, что народ им восхищается (если отрешиться от тех,

кому приходилось работать с ним как со стареющим хирургом),

что его слегка презирают и, наверное, ему завидуют многие

врачи, которые претерпели то же самое в других лагерях для

военнопленных, но чувствовали, к несчастью для себя, что в его

характере есть что‑то такое, чего не дано им, что возносит его

высоко‑высоко над ними на волне всенародной привязанности.

Черт бы побрал тот документальный фильм.

Вот только тогда он против внимания не возражал. Втайне оно

его, пожалуй, радовало. Но теперь уже – нет. О тех, кто ему

косточки перемывает, ему не безызвестно. Так вышло, что по

большей части он с ними соглашался. Слава казалась ему

провалом восприятия со стороны других. Ему удалось избежать

того, что сам он считал явными ошибками жизни, вроде политики

и гольфа. Зато его попытки разработать новую хирургическую

методику операций по удалению раковых опухолей толстой

кишки успехом не увенчались, хуже того, возможно, пусть и не

напрямую, привели к смерти нескольких пациентов. Он слышал,

как Мэйсон однажды назвал его мясником. Возможно, если

оглянуться на прошлое, он и правда был неосторожен. Вот если

бы ему удалось, тогда б (он знал) его превозносили за смелость

и дальновидность. Неустанное его волокитство за женщинами и

неизбежно следующий за ним тенью обман давали поводы для

мелких личных скандалов, но широкая общественность

внимания на них не обращала. Его самого все еще в жар

бросало от легкости и проворства, с какими он мог лгать,

кружить головы и вводить в заблуждение, так что сам себя он, по

собственным ощущениям, оценивал реалистически низко. То не

было единственной составляющей его тщеславия, зато – одной

из самых забавных.

Даже в таком возрасте (на прошлой неделе ему стукнуло

семьдесят семь) он пугался того, что нрав натворил в его же

жизни. В конце концов он понимал, что то же бесстрашие, тот же

отказ мириться с условностями, тот же восторг от игры и тот же

безнадежный голод, заставлявший вникать, как далеко смог бы

он зайти в той или иной ситуации, которые побуждали его в

жизнь. Словно бы жизнь можно заключить в книжку, в

предложение, в несколько слов. Таких простых слов. «На

праздник смерти ты приходишь. Бледна и холодна улыбка в

лунном свете». Вот были люди в старину.

– Смерть – наш лекарь, – сказал он. Соски ее показались ему

чудом. В тот вечер на ужине был один журналист, который

допытывался у него про бомбардировку Хиросимы и Нагасаки.

– Один раз, куда ни шло, – сказал журналист. – Но два?! Два‑то

зачем?

– Они были чудовищами, – заметил Дорриго Эванс. – Вам не

понять.

Журналист спросил, были ли женщины и дети тоже

чудовищами? И их еще не родившиеся дети?

– Радиация, – ответил Дорриго Эванс, – не оказывает пагубного

воздействия на последующие поколения.

Только вопрос был не в том, и он знал это, а кроме того, он не

знал, передаются ли пагубные воздействия радиации.

Давным‑давно кто‑то сказал ему, что не передаются. Или

передаются. Трудно вспомнить. Нынче он полагался на все

более хрупкое предположение: то, что он говорит, правильно, а

говорит он то, что правильно. Журналист, оказывается, написал

статью про оставшихся в живых, встречался с ними, снимал их.

– Страдания их, – говорил журналист, – были ужасны и тянулись

всю жизнь.

– Беда не в том, что вы ничего не знаете о войне, молодой

человек, – сказал ему тогда Дорриго Эванс. – Беда, что вы

постигли всего одно. А война – это много чего.

Он повернулся, чтобы уйти. Потом вновь обернулся.

– Кстати, а вы поете?

Теперь Дорриго, как всегда, пытался выбросить из памяти тот

жалкий, неуклюжий и откровенно постыдный разговор,

отдавшись плоти и обмяв ладонью грудь Линетт так, чтобы сосок

торчал меж двух пальцев. Однако мысли, уйдя из памяти, никуда

не девались. Журналист, несомненно, рано или поздно еще

вдоволь потопчется на истории о герое войны, который на

поверку оказался поджигателем войны, фанатом атомной бомбы,

к тому же еще и старым маразматиком, спросившим на

прощание, не поет ли он!

Но что‑то в том журналисте напоминало ему Смугляка

прочь, – продолжал он, – словно бы и ему от грязи было не по

себе.

7

Когда в начале 1943 года они прибыли в Сиам, было по‑другому.

Небо было чистым и неоглядным, это раз. Знакомое небо – во

всяком случае, так ему думалось. Стоял сухой сезон, деревья

были без листьев, джунгли прозрачными, земля пыльной. Была

кое‑какая еда, это два. Не много, не досыта, однако истощение

еще не взяло свое и голод еще не поселился в желудках и

мозгах солдат на правах чего‑то, сводящего с ума. Да и их

работа на японцев еще не стала тем безумием, которое позже

будет косить людей косой, будто мух. Трудно было, но до

безумия в самом начале не доходило.

Когда Дорриго Эванс опустил взгляд, то увидел прямую линию из

землемерных геодезических колышков, вбитых инженерами

Имперской японской армии для обозначения железнодорожного

пути, шедшего от места, где он стоял во главе партии

безмолвных военнопленных. От японских инженеров они узнали,

что колышки тянутся линией в четыреста пятнадцать километров

от местечка севернее Бангкока и до самой Бирмы.

Они обозначили трассу большой железной дороги, до сих пор

бывшей лишь чередой ограниченных планов, неисполнимых, по

видимости, приказов и грандиозных увещеваний со стороны

японского высшего командования. То была легендарная

железная дорога, ставшая делом отчаяния и фанатизма,

созданная из мифа и нереальности не меньше, чем из дерева и

железа, ценой тысяч и тысяч жизней людей, которым предстояло

полечь за последующий год строительства. Но какая реальность

хоть когда‑нибудь создавалась реалистами?

Им вручили тупые топоры и прогнившие пеньковые канаты, а с

ними выдали и первое задание: свалить, выкорчевать и

расчистить километр гигантских тиковых деревьев, росших вдоль

обозначенной железнодорожной трассы.

– Дед мой, бывало, говаривал, мол, вам, молодым, никогда не

снести собственный вес, – пробурчал Джимми Бигелоу, пробуя

указательным пальцем тупое и щербатое лезвие топора. – Жаль,

старого пердуна здесь нет.

высокопоставленных особ проследует по всей трассе

завершенной Дороги Смерти (первый состав, проделавший этот

путь), на всем протяжении его пути будут бесчисленные

погребения человеческих костей, среди которых останки каждого

третьего из тех австралийцев.

Сегодня паровой локомотив С‑5631 горделиво выставлен в

музее, образующем часть неофициального военного мемориала

Японии, святилища Ясукуни в Токио. Наряду с паровым

локомотивом С‑5631 в святилище хранится «Книга душ». В нее

вписано свыше двух миллионов имен тех, кто пал в войнах,

служа императору Японии, с 1867 по 1951 год. С занесением в

«Книгу душ» в этом священном месте приходит отпущение

грехов в совершении всех деяний зла. Среди этого множества

имен есть и имена тех 1068, кого после Второй мировой войны

осудили за военные преступления и казнили. А среди этих 1068

имен казненных военных преступников есть и имена тех, кто

работал на Дороге Смерти и кого признали виновным в жестоком

обращении с военнопленными. На табличке перед локомотивом

С‑5631 об этом упоминания нет. Нет и упоминания об ужасах

строительства этой железной дороги. Нет имен сотен тысяч тех,

кто умер, строя ту железную дорогу. Только ведь нет даже и

точно установленного числа всех тех, кто погиб на Дороге

Смерти. Военнопленные союзников были всего лишь частичкой

(около 60 000 человек) тех, кого рабски использовали на том

фараоновом предприятии. Наряду с четвертью миллиона

тамилов, китайцев, яванцев, малайцев, тайцев и бирманцев. А то

и больше. Одни историки утверждают, что умерло 50 000 этих

рабских тружеников, другие говорят – около 100 000, третьи –

200 000. Никто не знает.

И никто никогда не узнает. Имена их уже позабыты. Никакой

книги их утраченных душ не существует. Да пребудет с ними хотя

бы этот кусок текста.

Итак, в тот день с утра пораньше Дорриго Эванс закончил свое

предисловие к книге рисунков и акварелей Гая Хендрикса,

сделанных в лагерях военнопленных, прежде настрого

предупредив своего секретаря оградить его на ближайшие три

часа от любых вмешательств, чтобы он смог завершить дело,

которое никак не удавалось закончить уже несколько месяцев и

которое теперь оказалось существенно просроченным. Даже

паромщик, переправлявший покойников через Стикс в царство

мертвых по цене в один обол, оставленный у тех во рту. Во сне

он беззвучно шевелил губами, повторяя слова Вергилия с

описанием ужасного Харона: страх наводящий и мерзкий, лицо

скрыто за нечесаными космами седых волос, жестокий взгляд

горит огнем, грязный плащ, узлом завязанный на плече, свисает

до пят.

В ту ночь он лежал с Линетт Мэйсон, а подле кровати держал,

как делал всегда, где бы ни находился, книгу, в зрелом возрасте

вернувшись к привычке читать. Хорошая книга, пришел он к

выводу, оставляет в тебе желание эту книгу перечитать. Великая

книга побуждает тебя перечитать собственную душу. Такие книги

попадались ему редко, а с годами и того реже. И все же он

отыскивал еще одну Итаку, с которой был связан навеки. Он

читал, когда уже перевалило далеко за полдень. Он почти

никогда не смотрел, что за книга оставалась на ночь, поскольку

она существовала как талисман или как предмет, приносящий

удачу, – как какое‑то знакомое божество, смотрящее за ним и

оберегающее его в мире снов.

В ту ночь книгой стала та, которую подарила ему делегация

японских женщин, прибывшая принести извинения за японские

военные преступления. Явились они с целой церемонией и

видеокамерами, принесли подарки, и один из даров был

любопытен: книга переводов японских стихов смерти, результат

традиции, предписывающей японским поэтам, уходя из жизни,

сочинить последнее стихотворение. Он положил книгу на темное

дерево тумбочки у кровати, рядом с подушкой, аккуратно

выровняв по своей голове. Он верил, что у книг есть аура,

которая оберегает его, что если книги рядом не окажется, то он

умрет. Без женщин он спал, не ведая печали. Без книги не спал

никогда.

10

Еще раньше днем, листая книгу, Дорриго Эванс наткнулся на

поразившее его стихотворение. На смертном одре Шисуи, поэт,

мастер хайку, наконец‑то внял просьбам о стихах смерти:

схватил свою кисточку, изобразил стихотворение и умер. На

бумаге же потрясенные последователи Шисуи увидели

себе пах, тем и прозвище свое приобрел, что спрашивал, глянув

вниз: «А это что еще за рачки мандавошечьи? Должно быть, с

поганых стульчаков в туалете этих египтяшек понабрались, а?»

– Бедняга Рачок, – говорили вокруг. – Бедный чертов негодник.

Долгое время больше ничего особенного не случалось. Дорриго

писал по просьбе приятелей любовные письма из каирского

кафе, где столы были липкими от пролитой араки, смертельная

похоть сочилась в бессмертных похвальбах, неизменно

начинавшихся так: «Я пишу тебе это при свете пушечных

залпов…»

Затем пришел черед сирийской кампании с ее скалами, сухими

катышками козьего дерьма и высохшими листьями олив, на

которых ноги разъезжались, и солдаты скользили на склонах в

своем тяжелом снаряжении мимо то и дело попадавшегося

вздувшегося трупа какого‑нибудь сенегальца, погруженные в

свои собственные мысли при доносившихся – очень издалека –

стрекоте, треске и буханье боев и стычек повсюду. Убитые, их

оружие и снаряжение валялись, словно камни: везде, неизбежно

– и, не считая предостережений не наступить на очередное

вздувшееся тело, об этом старались не говорить и не думать.

Один из трех киприотов – погонщиков мулов – спросил Дорриго

Эванса, в какую в точности сторону они направляются. Он не

имел о том ни малейшего представления, но даже тогда понял,

что обязан что‑то сказать, дабы удержать всех шедших с ним

вместе.

Стоявший неподалеку мул взревел, уголком глаза Дорриго

заметил взлетевший шар грязи от минометного разрыва, он

оглядел сорговое поле, на котором они стояли, потом вновь

перевел взгляд на две карты, свою и погонщиков, ни одна из

которых не совпадала с другой ни в одной существенной детали.

Наконец, он задал направление по компасу, которое не

соответствовало ни одной из карт, – так было со многими

решениями, которые Дорриго принимал, доверившись инстинкту,

и которые оказывались в высшей степени верными, а если и нет,

то по крайней мере давали возможность передвигаться, что, как

он стал постепенно понимать, зачастую было куда важнее. Он

был вторым по значимости командным лицом Эвакуационного

пункта 2/7 Австралийских имперских войск (АИВ),

располагавшегося у линии фронта, когда были получены

шагали среди мертвых, мертвых за полумесяцем скалистых

брустверов, без толку наваленных для защиты от смерти,

мертвых со вздутыми животами на сорговом поле, которое вода

из разбитого снарядом древнего желоба, разлившись,

превратила в мерзкое болото, шагали мимо пятнадцати мертвых

в семи домиках деревни, в которых жители пытались укрыться от

смерти, мимо мертвой женщины перед разбитым минаретом, чьи

пожитки из небольшого коврового узелка разлетелись по уличной

пыли, чьи зубы торчали в верхушке тыквы, мимо разорванной в

куски мертвечины, смердевшей в сгоревшем грузовике.

Потом Дорриго Эванс вспоминал, как красив был поблекший

ковровый узор из красных и белых цветов на узелке, и невесть

отчего испытывал стыд, что почти ничего больше не запомнил.

Он позабыл острый привкус каменной пыли, висевшей вокруг

порушенных деревенских домишек, позабыл, как воняют дохлые

худосочные ослики и несчастные дохлые козлы, что за запах у

разбитых террас и разнесенных в щепки оливковых рощ,

позабыл кислый запах разрывов, тяжкий запах разлитого

оливкового масла – все это смешалось в какой‑то единый запах,

который он привык связывать с человеческими существами,

попавшими в беду. Они курили, выталкивая мертвечину из

ноздрей, насмешничали, не позволяя мертвым поживиться их

мозгами, ели, напоминая себе, что живы, а Смугляк Гардинер

принимал ставки на то, что его самого могут убить, и верил, что

шансы его все время растут.

Пробираясь в полночь по кукурузному полю, они вышли на

освещенную зелеными вспышками разрушенную деревню,

которую вишисты невесть с чего оставили уже после того, как в

результате яростной схватки выбили из нее австралийцев.

Минометы, которые пустили в ход наступавшие вишисты,

превратили оборонявших деревню австралийцев в нечто

нечеловеческое: сохнущее темно‑красное мясо, усиженные

мухами внутренности, сломанные, перемолотые кости и лица,

запрокинутые в оскале торчащих зубов, – эти скалящиеся жуткие

зубы смерти стали мерещиться Дорриго в каждой улыбке.

Наконец они добрались до того места, куда было приказано, и

убедились, что селение все еще занято вишистами и что его

нещадно обстреливает Королевский военно‑морской флот.

Далеко в море боевые корабли грозно фукали и пыхали, их

вторжении в Турцию за год до рождения его сына. Имя это было

слишком грандиозно для лица, очень походившего на усохшую

сердцевину яблока. Звали парня просто Кес.

В самом селении они прошагали мимо раскаленного докрасна

горячего вишистского танка, перевернутых грузовиков, разбитых

бронетранспортеров, изрешеченных пулями легковых машин,

сваленных в кучи боеприпасов, разбросанных по всем улицам

бумаг, одежды, снарядов, пулеметов и ружей. Посреди этого

хаоса и руин стояли открытые магазины, шла торговля, люди

расчищали завалы мусора, словно после стихийного бедствия, а

свободные от службы австралийцы бродили вокруг, что‑то

покупая, а что‑то и приворовывая на память.

Уснули они под лай шакалов, пришедших поживиться

мертвечиной.

13

Проснувшись с первыми проблесками света, Дорриго Эванс

увидел, что Смугляк Гардинер развел костер прямо посреди

главной улицы. Сам он сидел у костра в роскошном кресле,

обитом голубым шелком с вышитой серебряной рыбкой,

перекинув ногу через подлокотник, поигрывая смятой пачкой

французских сигарет. Кресло представилось Дорриго морем, а

Смугляк своим темным, худощавым телом, одетым в грязное

хаки, напоминал ему ветвь бычьих водорослей, вынесенных

морем на чужой берег.

Вещмешок Смугляка Гардинера, казалось, был размером всего

вполовину любого другого, зато в нем содержался, похоже,

неисчерпаемый запас еды и сигарет (выторгованных на черном

рынке, добытых или украденных) – маленьких чудес, за которые

он удостоился еще одного имени – Черный Принц. Только он

кинул Дорриго Эвансу жестянку португальских сардин, как

вишисты принялись молотить по селению из семидесятипяток,

крупнокалиберных пулеметов и с единственного самолета,

вылетевшего на свободную охоту пострелять. Только все это,

казалось, происходило в другом месте, а потому они пили

французский кофе, который отыскал Джимми Бигелоу, и

трепались в ожидании, когда приказы или война доберутся до

них.

– Лады, – кивнул Джимми Бигелоу. – Поддерживаю. Ты

выживешь, Смугляк.

– Бросьте в воздух две монетки, – заговорил Гардинер, доставая

из мешка у себя в ногах бутылку коньяка и наливая каждому по

чуть‑чуть в кофе, – и можете ставить на то, как выпадет, только

по факту, если на обеих три раза подряд выпадут орлы, все

равно статистически достаточно вероятно, что и в следующий

раз обе опять лягут орлами. Так что можно опять ставить на двух

орлов. Каждый бросок всегда – первый. Ну, разве не миленькая

теория?

Секунду спустя война добралась‑таки до них. Дорриго Эванс

стоял рядом с креслом, наливал кофе, а Рачок Берроуз только

прибыл с полевой кухни с горячим термосом, содержавшим их

завтрак, когда они услышали на подлете снаряд

семидесятипятки. Смугляк Гардинер вскочил с кресла, ухватил

Дорриго Эванса за руку и повалил на землю. Взрыв пронесся по

ним космической волной.

Когда Дорриго открыл глаза и огляделся, голубое кресло вместе

с маленькой серебряной рыбкой исчезло. Посреди тучи пыли

стоял какой‑то арапчонок. Ему заорали, чтоб ложился, а когда

мальчишка и ухом не повел, Рачок Берроуз встал на колени и

стал махать ему, мол, ложись, а когда и это не возымело

действия, вскочил и побежал к мальчишке. В этот миг вдарил

другой снаряд. Силой взрыва арапчонка швырнуло на них, горло

его располосовала шрапнель. Он умер прежде, чем кто‑то

добрался до него.

Дорриго Эванс повернулся к Смугляку Гардинеру, все еще

державшему его. Рядом с ним Кролик Хендрикс снова совал

себе в рот пыльные зубные протезы. От Рачка Берроуза ничего

не осталось.

– Люблю я держать свои ставки при себе, – выговорил Черный

Принц.

Дорриго хотел уж было ответить, но тут с дальнего фланга

прилетел на свободную охоту вражеский самолет. Взмыв над

ними, самолет тут же обратился в клуб черного дыма.

Вывалившаяся из него крапинка распустилась в парашют, и

стало ясно, что летчик спасся. Летуна ветром несло на них, и

Петух Макниз подхватил винтовку одного из киприотов и

прицелился. Дорриго Эванс отбил дуло в сторону, веля не

аккуратные газоны, опрятно одетые солдаты‑осси, подтянутые и

сытые, офицеры с щегольскими тросточками и красными

вставками на носках, прекрасный вид на Джохорский пролив и

огороды под овощи.

Истощенные, пестро одетые в австралийскую и голландскую

форму, многие без обуви, солдаты Дорриго выделялись на

общем фоне. «Яванская шваль» – так окрестил их бригадный

генерал Лом Каллаган, командовавший австралийскими

пленными лагеря Чанги, который тем не менее, невзирая на

настойчивые просьбы Дорриго Эванса, отказывался снабдить их

одеждой, обувкой и провиантом. Зато попытался (и не сумел)

сместить Дорриго Эванса с должности их командира за его

нарушавшее всякую субординацию поведение, выражавшееся в

требовании к Каллагану распечатать свою складскую кубышку.

Малыш Плакса Куни предложил Другану Фахи план побега. План

был такой: затесаться в рабочую бригаду на сингапурские верфи,

а там забиться в ящики или еще какую тару и, сидя в ней,

загрузиться на какое‑нибудь судно и таким способом вернуться

обратно в Сидней.

– Хороший план, Плакса, – оценил Друган Фахи. – Только

говенный.

Они сразились в регби с командой заключенных верхней части

лагеря и проиграли восемь очков, зато перед этим услышали

произнесенное в темпе вальса обращение Бараньей Головы

Мортона, начавшееся словами, которые сделались для них

бессмертными: «Одно только скажу вам, парни, и первое вот

что…»

Две недели спустя «яванская шваль» оставалась в том же

тряпье, в каком и прибыла, в том числе и не подыскавший себе

тару Плакса Куни. Теперь, уже официально именуемые

«сводным отрядом Эванса», они были доставлены на

железнодорожный вокзал и распиханы по закрытым

цельнометаллическим вагончикам, в которых обычно перевозят

рис, по двадцать семь человек в каждый, места не хватало, даже

чтобы присесть. Их везли по тропической жаре сквозь туннели в

каучуконосных деревьях и джунглях, мимо просветов между

бесконечными взмокшими от пота землекопами, в щели

приоткрытой двери тянулась спутанная зеленая масса, мелькали

малайки в саронгах, индианки, китаянки‑кули, все как одна в

Охранники прогнали их маршевой колонной три с половиной

мили по джунглям. Какой‑то японский офицер, взобравшись на

пень, обратился к ним со словами:

– Благодарю вас за долгий путь сюда, чтобы помочь императору

с железной дорогой. Быть заключенным великий позор. Великий!

Верните себе честь, строя железную дорогу для императора.

Великая честь. Великая!

Он указал на цепочку землемерных колышков, размечавших

маршрут, по которому пройдет железнодорожный путь. Колышки

быстро пропадали в чаще джунглей.

Они работали на расчистке тикового леса под первый участок

дороги, и только после того, как через три дня задание было

выполнено, им сообщили, что теперь им самим придется

соорудить себе лагерь в местечке в нескольких милях отсюда.

Густые заросли бамбука в восемьдесят футов высотой,

громадины хлопковых деревьев с их горизонтальными ветвями,

китайскую розу и кустарник пониже – все это они рубили, валили

в кучи, жгли, а потом разравнивали, группки полуголых людей

появлялись из клубов дыма и пламени и исчезали в них,

двадцать мужиков разом, словно упряжка волов, тянули за канат,

оттаскивая сваленный весь в шипах зловредный бамбук.

Затем они отправились заготавливать лес и прошли мимо

расположившегося в миле английского лагеря, от него несло

смрадом, там было полно больных, офицеры мало что делали

для своих солдат и много – для самих себя. Английские

уорент‑офицеры патрулировали реку, не позволяя своим

солдатам ловить рыбу: у некоторых английских офицеров все

еще были с собой рыболовные удочки, и они не хотели, чтобы

простые солдаты браконьерствовали, вылавливая из воды

рыбку, которая, по их офицерскому понятию, предназначалась

им.

Когда австралийцы возвратились на опушку, где был их лагерь,

пожилой японский охранник представился как Кэндзи Могами. И

ударил себя в грудь.

– Это значит горный лев, – сообщил он и улыбнулся.

Кэндзи Могами показал пленным, что от них требуется: с

помощью длинных малайских ножей, парангов, нарезать и

скрепить прорезями основу крыши, надрать длинное лыко из

внутреннего слоя коры китайской розы, обвязать им места

нации, хватит, их британская честь мундира устоит, их

британский дух не будет сломлен и их британская кровь сплотит

их в одолении невзгод.

– Не плохо бы к этому еще и хинина немножко, – заметил

Дорриго Эванс.

Небольшая группа англичан, пришедшая к ним в лагерь,

разыгрывала сценку о пленном немце времен Первой мировой.

Ночной воздух был до того насыщен роящимися насекомыми,

что исполнители на сцене виделись как бы слегка в тумане.

Полковник Рексрот ответил, что ему не нравится отношение

коллеги. Видеть во всем только отрицательное. Необходим

положительный настрой. Торжество национального характера. И

так далее.

– Мне никогда не приходилось иметь дело с национальным

характером, – признался Дорриго Эванс. Зрители‑австралийцы

принялись одобрительно поддерживать немца‑заключенного на

сцене. – Зато я вижу, – продолжил Дорриго, – жуткую кучу

болезней от недоедания.

– Мы располагаем тем, что имеем, – сказал полковник Рексрот.

– Не говоря уж, – подхватил Дорриго Эванс, – о малярии,

дизентерии и тропических язвах…

Спектакль окончился под одобрительные выкрики и свист.

Дорриго наконец‑то вспомнил, что ему всегда напоминал

полковник Рексрот: груши «бере боск», которые когда‑то ел отец

Эллы. И он понял, до чего же он голоден, ведь ему эти груши с

их шершавой кожицей не нравились никогда, а вот теперь он

отдал бы почти все, чтобы съесть хоть одну грушу.

– …Болезнях от голода, – довершил перечень Дорриго Эванс. –

Лекарства бы не помешали. Но еда и остальное – еще лучше.

Если их работа на строительстве железнодорожной линии для

японцев еще и не стала безумием, которое принесет им гибель,

то она уже начинала, забираясь глубоко в тела заключенных,

взыскивать изрядную плату с их здоровья. Лес Уитл, потерявший

пальцы от пеллагры, теперь играл на приходящем в негодность

аккордеоне (инструмент держался на прошивках и заплатках из

буйволовой кожи) с помощью бамбуковых палочек, привязанных

к кисти руки. Певший под его аккомпанемент Джек Радуга уже

потерял зрение. Глядя на него, Дорриго Эванс гадал, то ли

авитаминоз, то ли совокупность последствий нескольких недугов

пускать эти деньги на покупку еды и лекарств для больных.

– Опять вы про то же, Эванс, – поморщился полковник Рексрот. –

Вот пример того, до чего это нас доведет. Только не большевизм.

– Я – за. Когда это правильный пример.

Но полковник Рексрот уже поднимался на сцену. Он

поблагодарил организаторов и исполнителей представления,

потом заговорил о том, каким вымыслом является произвольное

разделение Британской империи на национальности. От

Оксфорда до Однатты все они – один народ.

Говорил он пискляво и гнусаво. Вдохновенного ораторского дара

он был лишен, зато обладал извращенным ощущением, будто

полковничье звание его таким талантом наделяет. Речь его

звучала, как выразился Галлиполи фон Кесслер, так, будто

полковник играет на флейте, приложив ее к заднице.

– И по этой причине, – продолжал полковник Рексрот, – как

входящие в Британскую империю, как англичане мы обязаны

соблюдать порядок и дисциплину, что и является той самой

животворной кровью империи. Мы перенесем страдания как

англичане и как англичане восторжествуем. Благодарю вас.

Позже он поинтересовался у Дорриго Эванса, не примет ли тот

участия в создании проекта по разбивке настоящего кладбища с

видом на реку, где они могли бы предавать земле своих

покойников.

– Уж лучше я попрошу Черного Принца украсть еще рыбных

консервов из японских складов, чтобы уберечь еще живых от

смерти, – сказал Дорриго Эванс.

– Черный Принц – вор, – ответил полковник Рексрот. – А это

станет превосходным местом последнего упокоения, достойным

усилий всех ради благосостояния этих людей, это намного

лучше, чем нынешнее обыкновение просто отправляться строем

в лес да и закапывать их где попало.

– Черный Принц помогает мне спасать людские жизни.

Полковник Рексрот достал большую карту‑схему, обозначавшую

местонахождение кладбища и расположение могил: отдельные

участки для умерших разных званий. С гордостью сообщил он

Дорриго, что отвел особенно идиллическое местечко с видом на

реку Квай для офицеров. Указал, что люди уже начали умирать,

а потому то, как поступать с трупами, становится ныне самым

первоочередным делом.

когда Матерый чувствовал себя совсем маленьким щенком,

чтобы везти воз, в который теперь людям требовалось, чтобы он

впрягся. Был Дорриго Эванс, а рядом существовал этот другой

человек, с которым у него был общий облик, общие привычки и

обороты речи. Матерый сохранял благородство там, где Дорриго

пасовал, самоотверженным там, где Дорриго оставался

эгоистом.

То была роль, к которой он по ощущениям только нащупывал

подход, и чем дольше это продолжалось, тем больше люди

вокруг утверждали его в этой роли. Будто было нужно, чтобы

воплощение произошло, словно бы Матерый вожак был

необходим, и люди, чуя отчаянную нужду именно в нем, как

капканами, обкладывали его своим растущим почтением

(невзирая на шепоток за спиной), своим мнением о нем,

заставляя представать во всем таким, каким (ему это было точно

известно) он никогда не был. Как будто вместо того, чтобы он,

служа примером, вел их за собой, они вели его, пуская в ход

поклонение и лесть.

И, взяв его теперь на буксир, они вместе брели, шатаясь, через

те дни, что складывались в один крик, которому не было конца, в

мокрый, зеленый вопль, который, как убеждался Дорриго Эванс,

извращенно усиливался хининовой глухотой, малярийным

туманом в голове, от этого порой минута вмещала в себя целую

жизнь, а порой невозможно было припомнить и целую неделю

страданий и ужаса. Происходящее, казалось, ждало какой‑то

развязки, не наступавшей никогда, какого‑то события,

наделившего бы все это смыслом и для Эванса, и для узников,

какого‑то катарсиса, который освободил бы их всех из этого ада.

Меж тем время от времени доставалось утиное яйцо,

палочка‑другая пальмового сахара, звучала шутка, повторяемая

раз за разом, шлифовавшаяся до блеска и по достоинству

ценимая как нечто редкое и прекрасное, – и это делало

выживание возможным. Меж тем жила надежда. И из‑под

терявших вид, разбухавших форменных фетровых шляп летели

язвительные возгласы и проклятия заключенных, терявших вес,

таявших на глазах. Они вели жизнь муравьев, сметенные в

другую вселенную, где всем и вся была железная дорога. Голые

рабы своего участка той Дороги, не имея ничего, кроме веревок

и шестов, кувалд и ломов, соломенных корзин и мотыг, да еще

17

Рот Дорриго Эванса настолько заполнился слюной, что ему

пришлось несколько раз отереть губы тыльной стороной ладони,

чтобы перестать исходить слюнями. Глядя вниз на неровно

отрезанный, хрящеватый и пережаренный кусок мяса, лежащий в

прямоугольной крышке его оловянного котелка, сочившийся из

него коричневатый жир, растекающийся по нечищеному олову,

он и под страхом смерти не смел подумать, чего бы ему

хотелось больше всего на свете. Он поднял взгляд на кухонного

подсобника, принесшего ему это мясо на ужин. Подсобник

рассказал, как прошлой ночью шайка заключенных во главе с

Черным Принцем увела корову у каких‑то тайских торговцев,

забила ее в лесу и, подкупив охранника филейной вырезкой,

тайком отдала остальное на лагерную кухню. Вырезали из мяса

кусок под стейк – стейк! – обжарили и преподнесли Дорриго на

ужин.

Кухонный подсобник был – Дорриго Эванс это видел – больным

человеком, иначе как бы он оказался в подручных на кухне? Его

терзала одна или несколько болезней, вызванных голоданием, и

Дорриго Эванс понимал, что стейк и для этого человека тоже в

данный момент – самое желанное, невероятное во всей

Вселенной. Нетерпеливо махнув рукой, полковник велел

подсобнику отнести мясо в лазарет и разделить его между

самыми больными. Подсобник не поверил своим ушам: неужто

сказано всерьез? – и не двинулся с места.

– Ребята хотят, чтобы это вы съели, – пробормотал кухонный

подсобник. – Сэр.

«Почему? – подумал Дорриго Эванс. – Ну почему я говорю, что

не хочу этот стейк?» Ему до того отчаянно хотелось съесть мясо,

и солдаты хотели, чтоб он его съел, – дань почтения своего

рода. И все же, как бы сильно он ни был уверен, что не сыщется

ни одного, кто попрекнул бы его этим куском мяса, он понимал

еще и то, что стейк станет и испытанием, какому потребны

свидетели, испытанием, которое он обязан пройти, испытанием,

какому предстоит стать притчей во языцех, необходимой всем.

– Унесите, – приказал Дорриго Эванс.

Он сглотнул, пытаясь проглотить затопившую рот слюну. Боялся,

что может тронуться умом или сорваться каким‑нибудь ужасным

добродетельны. И чем больше (по мере того, как он становился

старше) его упрекали в добродетели, тем сильнее он ее

ненавидел. Он не верил в добродетель. Добродетель была

ряженым тщеславием, ждущим аплодисментов. Ему доставало

благородства и достоинства, чтобы как раз в пороках Линетт

Мэйсон находить ее наиболее восхитительно человечной.

Именно в ее неверных объятиях отыскал он правоту той

несколько странной истины о преходящей природе всего.

Привилегия ей была известна, и она никогда не проводила ночь

в сомнениях. По мере того как уносило, будто волной смывало, с

нее красоту: след по воде от ныне недвижимо замершего

корабля, – он становился ей куда больше нужен, чем она ему.

Незаметно для них обоих она стала для него еще одним долгом.

Впрочем, вся жизнь его теперь сделалась сплошным долгом.

Долгом перед женой. Долгом перед детьми. Долгом перед

работой, комитетами, благотворителями. Долгом перед Линетт.

Долгом перед другими женщинами. Это выматывало. Требовало

выносливости. Временами он даже удивлялся самому себе.

Подумывал: такое достижение должно бы быть как‑то признано.

Это требовало необыкновенного мужества. Это было противно.

Это заставляло его ненавидеть самого себя, только теперь он

мог быть самим собой уже не больше, чем мог бы быть самим

собой с полковником Рексротом. И он свято верил: тем, что

как‑то подсказывало смысл, направление, наделяло его

возможностями идти дальше, что было долгом превыше всех

остальных долгов, он обязан людям, с которыми вместе был в

том лагере.

– Ты о ней думаешь, – проговорила она.

И снова он ничего не сказал в ответ. Как и во всех остальных

случаях, когда приходилось исполнять долг, он сносил Линетт, по

его ощущениям, мужественно и твердо, то есть покрывал

растущую отдаленность между ними усиленным чувством

близости. Она сносила его все больше и больше: не останься

она приключением, он прекратил бы видеться с нею еще много

лет назад. Их любовные утехи были бессвязны, и ему

приходилось признавать как перед самим собой, так и перед

ней, что все не так, как когда‑то, однако Линетт, похоже, было

все равно. По правде, и ему тоже. Вполне хватало того, что

позволялось чувствовать запах ее спины, запускать руку меж ее

кремировали беднягу Гая Хендрикса. Я попытался написать, что

я помню из того дня. Получалось ужасно и благородно – все

разом. Только не было это ни тем ни другим.

– Я точно знаю, уж поверь.

– Это было жалко и глупо.

– Иди сюда.

– По‑моему, они этим наелись досыта, избиениями. Я про

япошек.

– Иди. Давай спать.

– Там был такой Накамура, еще этот вшивый мерзавчик Варан с

его надменной марионеточной поступью надутого индюка, еще

два японских инженера. Или их три было? Даже этого не могу

вспомнить. Что ж я за очевидец? Я говорю, может, поначалу они

на самом деле хотели причинить ему боль, но потом им это

обрыдло, как нашим парням обрыдли кувалда с пробойником.

Можешь себе представить? Одна только работа, и работа

утомительная, тупая.

– Давай спать.

– Тяжкий труд до седьмого пота. Как траншею копать. Один на

мгновение перестал. И я подумал: «Ну, вот и все. Слава богу». А

он поднял руку ко лбу, стряхнул пот и носом шмыгнул. Запросто

так. А потом вернулся к работе – избивать Смугляка. Не было в

том никакого смысла, ни тогда не было, ни сейчас нет, но этого

же не напишешь, а?

– Ты же написал.

– Написал. Что‑то. Да.

– И ты написал правдиво.

– Нет.

– Ты написал неправду?

– Я был точен.

За окном в ночи, словно отыскивая что‑то безнадежно

потерянное, жалко пищал сдающий задним ходом грузовик.

– Не понимаю, почему для тебя это так важно, – проговорила

она.

– Нет.

– Вот правда не понимаю. Разве не так много людей страдали?

– Много, – согласился он.

– Почему же именно это важно?

Он ничего не сказал.

II

От женщины той на прибрежном песке

Рябью расходятся сумерки

По вечерним волнам.

Исса

1

Во время нестерпимой жары конца 1940 года Дорриго Эванс

находился в Аделаиде, завершая подготовку в 2/7‑м

Эвакуационном пункте на базе Уоррадейльского армейского

лагеря, перед отправкой неведомо куда. И получил

увольнительную на полдня: штука никчемная, говоря откровенно.

Том в телеграмме из Сиднея сообщил, что их дядя, Кейт,

владелец паба совсем рядом с Аделаидским побережьем, очень

хочет повидаться с Дорриго и «позаботится о тебе по‑царски».

Дорриго Кейта Мэлвани никогда и в глаза не видел. Ему о нем

только и было известно, что тот был женат на младшей дочери

их отца, несколько лет назад погибшей в автомобильной аварии.

И хотя Кейт с тех пор успел еще раз жениться, он поддерживал

связь с семьей своей первой жены, обмениваясь

рождественскими открытками с Томом, который и сообщил дяде,

что Дорриго проходит службу в Аделаиде. В тот день Дорриго

собрался было наведаться к дяде, но машина, которую он

надеялся одолжить, сломалась. Так что вместо поездки он в тот

вечер с коллегами‑врачами из 2/7‑го отправился в город, в

«Красный Крест» на танцы.

В тот день предстояли скачки Мельбурнского кубка, вызвавшие

на улицах томное оживление. Убивая время до начала

состязаний, Дорриго ходил по городским улицам и под конец

оказался в старом книжном магазине на Ранделл‑стрит. Шло

какое‑то раннее вечернее мероприятие: представляли журнал

или что‑то в том же духе. Уверенный в себе молодой человек со

всклоченными волосами и в большом галстуке, узел которого

свободно болтался на шее, читал, заглядывая в журнал:

Митридатум от отчаянья нам неведом,

что в ходу у пьянчуг, этих злобных пингвинов ночей,