Михаил Шевелёв

Последовательность

событий

Повесть

В тот день мы вернулись с работы рано, еще до

восьмичасовых «Вестей». Танька объявила себя живым трупом,

который можно вернуть к жизни, только если немедленно, вот

прямо здесь и сейчас, налить ему, трупу, рюмку коньяка, не

заморачиваясь никакой закуской, а после этого она пойдет и в

кои веки раз упадет перед телевизором, а весь ужин будет на

мне. Картошку пожарить, салат сделать, сыр, карбонад, если ты

хочешь, а я не буду, и так после Нового года лишних полтора

килограмма образовались, маслины не забудь и сунь бутылку

белого в морозильник хоть на пять минут, все-таки праздник …

доступно среднему уму? А меня — временно не кантовать.

Это, конечно, мифы и легенды проспекта Вернадского —

насчет раз в жизни приготовь ужин ты, а я побуду королевой

бала. Да уж никак не реже тебя я этим занимаюсь, не надо

песен. И совершенно мне это не в тягость, а наоборот, дорогая,

выражаю я тебе таким нехитрым способом свою любовь и

нежность. А то, что ты моего бытового подвига, совершаемого во

имя наших чувств, не замечаешь, это ранит меня глубоко… нет,

натуральный же подвиг, где вот, например, солонка?... маньяк ты,

Таня, вечно все перепрятываешь… ну и ладно, будешь

несоленую картошку жрать… ну, нормальный человек мог ее в

такое место засунуть, спрашивается?

Заставка к «Вестям» заиграла, восемь, значит. Сделай

погромче, я тоже послушаю!

Тут позвонил Палыч, который по неколебимой советской

привычке смотрит в девять программу «Время», а сейчас ему

приспичило поделиться анекдотом, и я решил, что черт с ними, с

новостями, Танька потом все равно перескажет, а Палычу я

перезвонить обязательно забуду, и он обидится. Дверь в комнату

закрыл, трубку к уху плечом прижал, продолжаю салат рубить —

давай твой анекдот. Казарменный, предупредил Палыч, но

смешной. Что казарменный, так от вас, гинекологов, другого

никто и не ждет, а насчет смешного — проверим. Кстати, я к тебе

девушку присылал позавчера — ее анализы когда будут готовы?

Ага, понял, и не забудь, пожалуйста — я к тебе никого не

присылал, ты меня вообще не видел и не знаешь, а теперь

«…неизвестные… Храм Богоявления в подмосковной деревне

Никольское… заложники… есть дети… требования не

предъявлены… предложили направить переговорщиков…» О,

господи… ведь уже восемь лет ничего такого не было, после

Беслана… А потом я услышал свою фамилию. И еще одну, тоже

знакомую.

Теперь непрерывно звонили оба телефона, мой и Танькин.

Досмотри, сказала она. «…одновременно в Интернете была

опубликована видеозапись, на которой один из участников

захвата храма рассказывает о предстоящем нападении…» На

экране появился скриншот — блондин лет тридцати. Так…

теперь понятно, откуда мы с Женькой взялись в этом кино.

Вадик. Не пропал, значит. Живой.

1995

Вадика мы с Женькой выменяли последним, уже в сентябре.

До него в мае были Сергей и два Олега, а Вадика сразу не

отдали, пришлось возвращаться.

С Женькой мы до того не были знакомы, так только —

виделись мельком в редакционном буфете. Он работал

корреспондентом в телекомпании «Виды современности»,

которая снимала у «Московского курьера» целый этаж в здании

на Петровке, где потом гостиницу сделали, и буфет был один на

всех. А я был в газете уже редактором отдела, с кабинетом,

секретаршей и четырьмя подчиненными. Помимо этих благ была

у меня одна привилегия, которую я выторговал у главного

редактора и своего приятеля Вити Конева, когда соглашался

променять вольную жизнь обозревателя не просто на отдел, а

национальных конфликтов. Славы на грош, а возни полосы на

три в каждом номере как минимум. Было тогда чем заняться в

отделе национальных конфликтов — одна Чечня чего стоила, а

еще Абхазия с Южной Осетией, и Приднестровье, и Карабах, и

Таджикистан, и мусульмане в Аджарии, и какие-то русские в

Воронежской области, исповедающие иудаизм… В общем, когда

запутанных взаимоотношениях, и, что самое важное, — мог все

это рассказать доступным русским языком. Амбиции Юнусбека

состояли в том, что он хотел сделать политическую карьеру,

стать когда-нибудь президентом Чечни, ни больше ни меньше. А

что, Дудаев же стал? Я был ему нужен, потому что на этом

поприще без поддержки средств массовой информации, коню

понятно, не обойдешься.

Идея поехать в Назрань выглядела соблазнительно.

Переговоры федералов с Масхадовым — это если повезет, и

Юнусбек со своими чеченскими связями действительно что

нибудь интересное нароет — репортаж на разворот, а не повезет,

так уж на полосу мы как-нибудь нацедим. И давно пора куда

нибудь вы­браться, а то сидишь здесь сутками, редактируешь

всякий вздор, сам ничего не пишешь, талант, следовательно, в

землю зарываешь, и уже не ты главный герой девочек-курьеров

из секретариата, а какой-нибудь Стрелков из отдела

информации. И Танька на этой неделе состоит при ребенке, у

которого каникулы, значит, увидеться в выходные все равно не

получится. День туда, дня три на месте, и назад, чтобы успеть в

номер… нормально.

Витя Конев, мой главный редактор, естественно, встал в позу

— а кто работать будет, если все по командировкам разъезжать

станут, — но это было ожидаемо, надо же подчеркнуть, что он

мне оказывает большую услугу, за которую я буду должен.

Поторговались и решили, что в Назрань я еду, но только на три

дня вместе с дорогой. Ладно, хоть так, в крайнем случае скажу

потом — билетов не было, иди проверяй. Когда я уже выходил

из Витиного кабинета, он вспомнил: слушай, вот еще какое дело

— я договорился с Сашей Нелюбиным из «Видов», что мы их

корреспондентов будем брать с собой в командировки, потому

что они ничего ни в чем не понимают и сюжеты привозят такие,

что редакторы потом вешаются, а они за нашу интеллектуальную

помощь будут нас по телевизору рекламировать, типа, материал

подготовлен при бесценной поддержке газеты «Московский

курьер»… Зайди к ним на третий этаж, расскажи, в чем идея,

может, их заинтересует.

профессионализм Женьке не представилось.

Переговоры начались, переговоры идут. Прибыл Степашин,

приехал Масхадов. Вечером разъехались. Все, больше не

происходит ровным счетом ничего. Мне еще есть чем заняться

— я брожу по раскаленному двору здания ингушского

парламента, где идут переговоры, собираю сплетни,

обмениваюсь анекдотами с Машей Эйсмонт из «Сегодня» и

Марком Дейчем из «Московского комсомольца» и время от

времени пытаюсь отловить Юнусбека, который и вправду

оказался членом делегации, но в связи с таким карьерным

ростом стал страшно важным и таинственным.

А у Женьки — катастрофа, ему нужна картинка, экшн,

понимаешь, это же телевидение, а не газета, а тут третий день

— братская могила в пустыне. Видов Назрани, кадров подъезда

российской делегации и живописной охраны Масхадова ему

хватило на полдня, после чего у Женьки наступил творческий

простой и сопутствующая ему депрессия. Он жаловался, что,

если вернется в Москву с пустыми руками, его сошлют в

монтажную месяца на два выпускающим редактором. Это сулило

Женьке помимо позора еще и денежную катастрофу:

командировки несли с собой ощутимую прибавку к зарплате,

потому что какая бухгалтерия будет требовать отчетные

документы у человека, вернувшегося с войны? Билеты туда

обратно сдал, как остальное потрачено — не ваше дело.

«Давненько я не брал в руки суточные» — эту формулу в любой

редакции знает каждый стажер. Подавленный предощущением

беды, Женька даже от выпивки по вечерам стал отказываться.

А я что могу поделать? Переговоры — это тебе не

освобождение Буденновска от Басаева, тут думать надо. Вон

иди сними, как боевики мирно общаются с федералами. Или

хочешь, я тебе какого-нибудь ингушского деятеля притащу? Ну,

мечеть подсними на закате, пригодится для перебивок… Нет, все

это не то… Женьке нужен был вестерн: чтобы стрельба-пальба,

не важно, кто в кого, но кровь рекой, чтобы какой-нибудь флаг

развевался над захваченными кем-нибудь руинами, короче,

чтобы была движуха.

— Был до сегодня. А теперь переговоры закончились, значит,

никакой делегации больше нет, и я свободен. Я хочу наладить

отношения с масхадовскими ребятами, мне это будет в плюс.

Я бросился искать Женьку, чтобы сообщить ему про

перемирие и про то, что мы — потенциальные обладатели

эксклюзива, умники и герои, культовые фигуры отечественной

журналистики, и он может перестать оплакивать свои левые

заработки.

Я обнаружил его уже в зале, где шли переговоры — пользуясь

своими габаритами и игнорируя проклятия коллег, Женька по

головам прорвался в первый ряд и устанавливал там камеру на

штатив.

Тебя, спрашивает он, где черти носят? Говорят, они сейчас

перемирие объявят. Точно объявят, меня Юнусбек предупредил.

Но на самом деле все гораздо круче, слушай… Тут в зале

появились Михайлов, Степашин и Масхадов и подтвердили то,

что все вокруг обсуждали последние пятнадцать минут, и агент

ские корреспонденты уже давно рванулись к телефонам —

передавать сенсационные новости кто в Москву, кто в Лондон,

кто в Нью-Йорк. «Войне конец», — сказал на прощание

Масхадов, характерным для себя жестом ударив кулаком по

раскрытой ладони, как печать поставил. Ну, это мы еще

посмотрим…

Когда мы вместе с возбужденной толпой выкатились на улицу,

я изложил Женьке план действий. Сейчас берем ноги в руки — и

в гостиницу, выписываемся, ночевать будем уже вместе с

масхадовской охраной, Юнусбек договорился, а утром двинемся

по неизвестному маршруту, в конце которого нас ждут слава и

бабки. До этого надо еще успеть на переговорный пункт,

надиктовать заметку тысяч на пять знаков про историческое

событие в этот номер, зарезервировать разворот в следующем,

предупредить родителей и Таньку, чтобы не волновались, и

можно стартовать.

федеральном розыске — кто за Буденновск, кто за

Первомайский, кто за Бамут… так что лучше по реке, так

надежней будет.

Добрались до Махкетов. Там уже собрался весь

журналистский табор, перекочевавший сюда из Назрани в

ожидании предстоящей пресс-конференции. Мы им — какие

новости, а то у нас ни телевизора, ни газет? Да особых

никаких… «Спартак» проиграл, доллар поднялся... Ельцин где-то

в Европе выступил, сказал, что конституционный порядок в

Чечне в целом восстановлен, теперь, эта, будем совместными

усилиями налаживать мирную жизнь, понимаешь... Трезвый хоть

был? Да его уже не разберешь…

Пресс-конференцию давал не Масхадов. Вместо него

появились Яндарбиев и Мовлади Удугов, главный чеченский

говорун и идеолог. Собрали мероприятие в частном доме.

Никогда раньше не видел пресс-конференцию, все участники

которой, от журналистов до спикеров, разулись у порога, как

положено в мусульманском жилье, и задавали вопросы и

отвечали на них в одних носках. Яндарбиев делал важный вид, а

выступал в основном Удугов, который, шевеля пальцами ног,

сообщил, что сделан важный шаг в деле прекращения

кровопролития...

Ладно, все это прекрасно, мы, неизменные сторонники мира,

страшно рады, но где обещанный Масхадов, наш законный

эксклюзив? И куда, кстати, подевался Юнусбек?

На вопрос о судьбе Юнусбека Лечи Султыгов — коренастый

мужик лет сорока, образцовый экземпляр обаятельного бандита

— ответил что-то чрезвычайно уклончивое, даром что

родственник. А с Масхадовым ситуация такая: сейчас пойдем ко

мне, устроитесь, поужинаете и будете его ждать. Когда приедет,

тогда приедет, все-таки есть и другие дела, кроме вашего

интервью.

Масхадов так и не появился. Вместо него Лечи предложил

Басаева, этот готов с нами разговаривать хоть завтра вечером,

— настоящая углота. За ними третья, из которой вышел сам

Басаев. Облысел совсем, а борода стала гуще. Здрасьти

здрасьти, давайте мы сейчас поужинаем, отдохнем, а вечером

интервью? Ладно. Сели ужинать, приглядываемся друг к другу,

разговор ни о чем, потом — культурная программа.

Коллективный просмотр фильма «Храброе сердце», про

героическую борьбу шотландских сепаратистов против

английских колонизаторов. Абсолютный лидер проката в Чечне и

Ингушетии, ясное дело. Мы в гостинице в Назрани его уже два

раза посмотрели, но отказываться от такого приглашения было

как-то неумно.

Видео включено на полную громкость, зрители во всю глотку

поддерживают шотландцев… «Хочешь стать героем России?» —

прошептал я на ухо Женьке и глазами показал на оружие,

сваленное кучей в углу комнаты. Поднял голову и встретил

взгляд Басаева: «Не советую», — весело сказал он. Как можно

было что-то услышать в таком гвалте? Овчарка настоящая, я же

говорю.

Уже ближе к ночи, когда все угомонились, Женька поставил

камеру, наладил свет из того, что было под рукой, и мы сели

разговаривать. Я решил, что не буду спрашивать Басаева про

Буденновск и вообще про войну. Он про это уже сто раз

рассказывал, и ничего нового от него не добьешься. Давай

лучше про детство-отрочество-юность, а особенно про

молодость твою. Откуда ты такой взялся? Не всю ведь жизнь ты

воевал?

И вдруг Басаев разговорился, ему самому стало интересно

вспоминать.

Он появился в Москве в восемьдесят пятом. Два раза пытался

поступить в МГУ на юридический, проваливался. Ему ребята

говорили — взятку надо дать, а он не верил… Жил по общагам у

друзей, сторожил забегаловку на Павелецком вокзале, потом

работал контролером в трамвайно-троллейбусном парке, но там

все мелочь из касс воровали после смены, а ему было как-то

западло… Поступил, наконец, в институт, но не на юридический,

объяснил Лечи, еще затемно уехал. Разумное поведение, при

такой-то биографии.

Нам тоже пора двигаться, все, что можно, мы здесь добыли.

Женька попросил еще минут сорок — ему для сюжета нужен

общий план Махкетов, сейчас он найдет какой-нибудь пригорок,

быстро отснимется, и можем ехать. Ага, давай, а я пока все-таки

найду потерянного Юнусбека. Лечи, где искать твоего

родственничка, бывшего члена российской делегации? То, что

мы вспомнили про Юнусбека, Лечи явно не обрадовало, но

врать — дескать, не знаю, где он — не стал.

У людей, объяснил Лечи, возникли к Юнусбеку вопросы: кто

такой, откуда и зачем здесь? К вам вот вопросов нет, а к нему

есть, потому что он чеченец, а в Назрани был с федералами, все

видели, и это подозрительно. Я-то ему верю, но люди пускай с

ним поговорят, убедятся… Нет, так не пойдет, мы вместе

приехали, это наш товарищ, поэтому давай организуй нам

свидание, я хочу убедиться, что вы не в зиндане его держите, и

вообще не разрезали на куски. Лечи усмехнулся и повел меня на

соседнюю улицу. Там в одном из домов нашелся Юнусбек, живой

и неразрезанный, но мрачный и злой. Что, спрашиваю, не

налаживается контакт с масхадовскими ребятами? Помочь чем

то надо? Ничего не надо, отвечает, это им шпиономания в голову

ударила, третий день не отпускают, задают какие-то идиотские

вопросы, а сейчас послали человека в село, откуда я родом —

проверить, правду ли я говорю. Деревенщина ичкерийская…

Ладно, в Москве увидимся.

Вернувшись, я застал Женьку в сильном возбуждении. Что

случилось? В поисках правильной точки для съемок он шел по

тропинке на задах дома Лечи и наткнулся на четверых парней,

которые копали канаву. Русские. Он к ним — кто такие, что здесь

делаете? Оказалось, пленные. До Махкетов их держали в Шатое,

потом продали сюда. Не, нормально, жить можно. Работать,

конечно, заставляют, но кормят, не бьют, не издеваются, в сарае,

где держат, печка есть… Бежать они не пытались — видели, что

бывает с теми, кто попробовал: убить не убьют, но хорошего

мало.

вдохновенный текст про конец войне, написанный мной, и от

себя добавил прощальную очередь из автомата в воздух.

«Чудила, — сказал Женька, — ты чего палишь прямо перед

объективом? Это же брак по звуку». Я думал, нас сейчас

расстреляют прямо здесь вместе с этими бедолагами за такие

высказывания, но ничего подобного: Лечи смущенно потупился и

покорно пошел записывать дубль. Великая все-таки сила — этот

телевизор, не чета газетам, всякий раз убеждаюсь.

Только одну проблему нам решить не удалось. Лечи

соглашался отдать всех четверых, но не сразу, а в два приема.

Троих забирайте сейчас, а еще за одним приезжайте потом.

Канаву надо докопать даже в условиях наступившего мира — это

раз. А кроме того, вшестером в одну машину, да еще с

аппаратурой и при Женькиных размерах, вы все равно не

влезете. Решено было забрать Сергея и двух Олегов, и оставить

в Махкетах Вадика как самого крупного — и впятером-то в

«Жигулях» местного бомбилы, согласившегося доставить нас в

Махачкалу, была давка. Не трусь, сказано было Вадику, мы за

тобой обязательно вернемся.

Когда «Око» показывают? — поинтересовался Лечи. В

пятницу в девять вечера смотри себя, если только нас по дороге

не загребут. Обнялись с ним на прощание по-чеченски, едва

соприкоснувшись плечами. Отличный оказался мужик, хотя

Юнусбека нашего дал арестовать неизвестно за что, и Вадика,

конечно, сохранил за собой не столько ради канавы, сколько как

страховку — на всякий случай, чтоб мы не вздумали

сжульничать и не показать его обращение к народам России.

Семнадцать блокпостов, покупая водку — цену

беспрепятственного проезда — на придорожных базарах, мы

преодолели по пути из Махкетов в Махачкалу и к вечеру

добрались до дома Надира Хачилаева. Дорогу в городе

спрашивали у прохожих, которые все как один были в курсе, где

живет этот загадочный филантроп.

Мраморные львы у входа, кованые ворота, забор кирпичный

метра три высотой… да, неплохо быть братом рыбной

Накануне мы дозвонились до родителей Сережи и обоих Олегов,

и они примчались в Москву из Кинешмы, Владимира и какой-то

деревни под Астраханью. Мы отдали им ценный груз прямо во

«Внуково», они нам — что успели похватать из холодильников:

банку грибов соленых, сала полкило, трехлитровку самогона…

вы не сомневайтесь, он чистый, из сахара гнали… спасибо… это

вам спасибо… Сами бывшие пленные рванули к папам и мамам,

забыв попрощаться. Могу их понять, говорю. Представляешь, что

у них в голове творится? Позавчера они еще копали канаву в

Махкетах, потом дорога эта, где они дрожали на каждом

блокпосту, потом Надир со своими «хаммерами», да они ведь и

самолет-то изнутри, наверное, впервые в жизни увидели…

У меня в голове тоже творится, отвечает Женька, мне бы до

жены и койки добраться, а поеду я сейчас в Останкино сюжет

клепать, иначе в этот выпуск не успею. А Лечи уже всю деревню

оповестил, что его будут по телевизору показывать, и если он

себя не увидит, то от расстройства Вадика в этой канаве и

закопает. Все, давай, я побежал. Когда за Вадиком-то поедем?

Обещали же. Созвонимся.

Москва — это не город, как известно, это настоящее

Гримпенское болото, оно засасывает тебя с головой, стоит

только ступить. То одно, то другое, то двадцать пятое… То я

номер веду, то Женьку погнали в Кемерово снимать каких-то

шахтеров, то Танька вцепилась, как клещ, — нет, не уезжай, я

так не могу, я соскучилась, потом у мамы опять приступ… В

общем, только в сентябре поехали мы за недополученным

Вадиком.

И это уже было совсем другое дело. И двух месяцев не

прожило это их перемирие. У кого-то в Москве сдали нервы, в

телевизоре заиграла шарманка про добьем гидру сепаратизма и

сохраним целостность России, и побежала белка по колесу:

опять обстрелы и бомбежки, танковые колонны поперлись в

ущелья, их там, как обычно, принялись жечь, потом прямо на

подлете к Ханкале сбили Ми-8, полный милицейских генералов,

в ответ в окрестных деревнях начали хватать всех мужчин

старше восемнадцати лет… И тут мы со своей гуманитарной

борьбу с нарко­трафиком в Таджикистане, но сделал это, не

выходя из ресторана в аэропорту «Шереметьево», где провел

двое суток — на сколько суточных хватило… Примерно то же

самое — ослабление бдительности — случилось и с нами, когда

стало ясно, что все идет удачно, и нет нам преград.

Часа за три до вылета Женька объявил, что ему надо на

махачкалинский рынок — купить черной икры для ребенка. Я

пытался его отговорить, но это была бесполезная затея,

родительские чувства вспыхивали в нем нечасто, зато погасить

их бывало трудно.

Икру при досмотре в аэропорту, естественно, нашли и

отобрали, спасибо хоть дело не завели. А уже в Москве,

добравшись до моей квартиры в Теплом Стане и сев за стол, мы

узнали, на каком краю стояли. Секунду подождите, пожалуйста,

сказал Вадик, у меня для вас подарок. Мы пожали плечами:

вроде, он никуда не отлучался, разве только в аэропорту

отбежал в палатку и купил нам в знак признательности бутылку?

Но деньги-то у него откуда? Ты его снабдил? Нет, у меня и не

осталось ничего… Ладно, давай, ждем. Вадик вернулся в кухню,

держа в руках какой-то пакет граммов на двести. Трава,

объяснил он, отборная. Я знал, что вы не обманете и приедете

за мной, собирал, сам почти не курил, только вы поосторожнее,

она злая… И как ты ее вез? К ноге примотал.

Отлично… Вот теперь вспомни, Женька, что я тебе говорил в

Махачкале, и представь: забирают нас с твоей икрой в

отделение, а там обнаруживают на Вадике траву, а потом еще

выясняется, что он за оператор… И сидим, значит, мы с тобой в

местном КПЗ, а на работе у нас читают ментовскую телегу — «

доводим до вашего сведения… используя фальшивые

документы… под видом вызволения пленных… килограмм

браконьерской продукции и двести грамм наркотического

средства растительного происхождения… дело возбуждено по

статье…». Да, сказал Женька, все верно, ты, Вадик — козел, и я

не лучше. С другой стороны, что теперь делать — не курить ее,

что ли?

В кладовке своей он только ночевал, а все свободное время,

когда не работал, торчал у меня в отделе либо шел к Женьке в

монтажную. В редакции к нему привыкли, и не только опекали,

но и гордились им, как гордятся ценным трофеем. В смысле,

живым символом действенности наших выступлений. Война-то

ведь уже совсем закончилась, а Вадик как-никак символизировал

собой наш вклад в дело мира. Да он к тому же оказался просто

хорошим парнем, безотказным, если надо сбегать за пивом или

сигаретами или оттащить что-нибудь тяжелое, только очень уж

молчаливым. Что с ним будет дальше — ни он сам, ни все

остальные особо не задумывались. Время от времени очередной

комендант пытался выселить Вадика из его жилища, в ответ

редакционные тетки собирались толпой и отправлялись

коменданта линчевать, все вставало на место, и жизнь шла по

прежнему. Так продолжалось года два, наверное, с лишним.

Дела переменились в девяносто восьмом, когда наступил

кризис. Четырнадцатого августа выступил Ельцин, сказал, что с

рублем все будет хорошо, а уже восемнадцатого — получите:

дефолт и девальвация. Кто таких слов не знал, очень быстро

познакомился: зарплаты упали вдвое-втрое, цены — наоборот,

вокруг — ужас и катастрофа, все закрывается, людей увольняют

пачками...

Скоро дошло дело и до нас. Тиражи падают, рекламодатели

разбежались, кредитов никто не дает. Стало ясно, что при таких

доходах содержать здание на Петровке — непомерный шик для

«Московского курьера». Дом надо продавать и съезжать, поди

еще найди покупателя… Распустили арендаторов, собственно, и

оставались-то к этому времени одни «Виды», дом продали,

съехали, разместились в каком-то офисном центре возле

Даниловского рынка, прямо напротив психбольницы. И тут

обнаружилось, что Вадику на новом месте приткнуться негде.

Совсем. На Петровке, в здании дореволюционной постройки,

была кладовка, а здесь — один огромный зал для

корреспондентов, два кабинета со стеклянными стенками для

главного редактора и заместителей, да переговорная. И куда

его?

Думали мы с Женькой, искали варианты — может, кому-то дачу

Хорош трястись, Таня, давай разбираться, что происходит.

Разберемся, тогда начнем паниковать. Я пойду посмотрю, кто

звонил, а ты найди быстро этот ролик в Интернете, где Вадик, я

хочу его посмотреть целиком. Давай, давай же, скорее…

Неотвеченных звонков за эти три минуты набралось

девятнадцать штук. Так… это понятно… это тоже… незнакомый

номер со странным префиксом… ладно, начнем с главного,

потом продолжим.

Нет, мам, я пока вообще не понимаю, что происходит. Да, это

Вадик. Да, я рисковать не буду, ты не волнуйся. Нет, сейчас папу

мне не давай, я потом вам позвоню, как только что-то

прояснится. Целую вас.

Мишаня, здорово. Ты чего дергаешься из-за пустяков? Нет,

это ты напрасно, чепуха все это... У тебя завтра игра, вот ты по

этому поводу переживай, а из-за меня не надо. Давай, целую, не

забывай, что ты лучший Мишаня на свете. Конечно, позвоню,

когда ты будешь ложиться…

Все, тылы обустроены.

Я нашла ролик, крикнула Таня из комнаты. Включать?

Телефон зазвонил опять. Я взглянул на экран — опять этот

незнакомый номер со странным префиксом. Подожди, сейчас я

отвечу и приду смотреть…

— Павел Владимирович?

— Да.

— Полковник Семенов, Федеральная службы охраны. Вы

новости уже знаете?

— В «Вестях» видел, сейчас пытаюсь разобраться.

— Можно я поднимусь? Я внизу, у подъезда.

по Москве езжу, о существовании такого маршрута даже не

подозревал — мы выскочили на МКАД минут за семь. Кстати,

при чем здесь ФСО? И что там происходит в этом Никольском,

можете рассказать? У меня приказ — вас доставить, вы теперь

охраняемое лицо, на остальное не уполномочен. Хотите, радио

включу? Хочу, «Голос» найдите, пожалуйста.

Эфир на «Голосе» вели аж трое — двое дежурных

новостников и сам главный редактор. Молодец, профессионал,

оторвался от вечернего виски, прискакал в редакцию, сел к

микрофону. Хотя, когда такие события, естественно, главный

редактор должен сам эфир вести. Голос у Леши подрагивал от

возбуждения. Знаем, знаем мы этот мародерский азарт, который

появляется всякий раз, когда что-то такое происходит. С одной

стороны, ужас и беда. С другой — настоящая работа, когда все

вокруг бегают, как укушенные, все крутится и вертится, тебя рвут

на части, и ты этим счастлив, это тебе не новостную тухлятину

пережевывать изо дня в день. Ну давай, что вы там нарыли?

Нарыли они к этому часу негусто, не больше, чем «Вести»,

только без картинки. Из комментаторов ввиду позднего времени

они отловили пока только Белковского, в каждой бочке затычку,

который высказал свежую мысль о неспособности режима

противостоять вызовам современности, в частности,

террористической угрозе.

Что касается людей, которых группировка, осуществившая

захват заложников, хочет видеть в качестве переговорщиков… Я

приготовился выслушать собственную биографию.

Мало было сомнений, с чего Леша начнет, и он не подвел…

так вот, переговоры должны вести коллеги-журналисты, один из

них — наш товарищ, многократно выступавший в эфире

«Голоса», нас связывают годы совместной работы, он вел

программу на нашей радиостанции… Если бы Леша в этой

ситуации упустил шанс разрекламировать свой «Голос», я бы

решил, что он заболел …чем объясняется такой выбор

переговорщиков, они пока не знают, но обязательно свяжутся со

Степиным и Володиным и выведут их в прямой эфир, чтобы

И тут бросай все и несись в ночи непонятно куда. То есть куда —

известно, а вот что произошло — хер поймешь. Какие-то

уроды… сто с лишним заложников в церкви… чего хотят, не

говорят… чеченцы?... парень, который в Интернете выступал,

русак обыкновенный на рожу… короче, вечер насмарку — это

еще полбеды, а вот то, что теперь придется со всем этим

мудохаться, а случись чего, и отвечать… и тут еще этот,

переговорщик не пойми какой… Все это было написано у них на

лицах печатными буквами. Хотя, наверное, по мне тоже было не

сказать, что я счастлив их видеть.

«Это Володин», — пояснил полковник Семенов. «Проходите,

садитесь. А второй где?» — спросил мужик в костюме и галстуке.

Этого, видно, с работы пригнали, домой не дали заехать,

рубашка утренняя, уже несвежая. Остальные кто в чем, но уже

домашнем, эмчээсник вон только в камуфляже. Ищем, сообщает

Семенов, пока безрезультатно. Говорят, загулял. О, думаю, это

вам занятие на всю ночь — если Женька действительно решил

оторваться, быстро вы его не найдете. Раньше я бы вам,

учитывая обстоятельства, наверное, подсказал адрес, а теперь и

гадать не буду, лет пять мы с ним не общались, и где теперь

Женька гуляет, я понятия не имею.

Хорошо, не будем терять время. Все началось четыре часа

назад…

В семь вечера к трем полицейским, приехавшим на «козле» к

церкви дежурить по случаю праздника, подошли двое. Один

вынул руку из кармана, показал гранату с выдернутой чекой и

скомандовал — мордой в землю, руки перед собой — или всех

взорву. Оружие и рацию забрали, полицейских сковали их же

наручниками, двоих погнали в сторону церкви, откуда

доносились крики, а третьему было сказано: беги и передай

начальству — у нас сейчас в заложниках будет человек сто с

лишним, если затеетесь в нашу сторону стрелять, по три

человека за каждый выстрел будем класть, а если штурм, то

пластида у нас хватит на всех, подробности — на ютьюбе, а

теперь чеши отсюда. Гранату, оказавшуюся муляжом, выбросили

в канаву.

посидеть в магазине еще хотя бы минут пятнадцать. А с другой

стороны, подумал я, вон Анька Политковская ходила тогда

посредником на Дубровке, и ребята в Буденновске сели в

автобус с Басаевым, и Руслан Аушев был там, в бесланской

школе и даже детей оттуда выволок… в конце концов,

заложников им хватает, им парламентеры нужны… и зачем

Вадику меня убивать, он от меня, кроме добра, ничего не видел

в жизни… Нет, все-таки, это, сука, поразительно — Вадик…

Ну хорош, деваться все равно некуда, надо идти.

«Семенов вас проводит», — сказал мужик в несвежей

рубашке. Да-да, разумеется, пусть меня Семенов проводит. Но

если понадобится, я подскажу полковнику дорогу.

80-е, 90-е

Церковь в Никольском мне показал когда-то Валерка

Силантьев, который вырос в Лыткарине, и пацанами они

добирались к ней с того берега Москвы-реки, еще когда это не

церковь была никакая, а так — полуразрушенный остов. Даже

тогда, в руинах, она производила впечатление. Я, конечно, не

великий ценитель древнерусского зодчества, но это было по

настоящему красиво.

Еще до всех плотин и водохранилищ, когда весной Москва

река разливалась, вода отрезала Никольское от остального мира

— а церковь поставили на самом высоком месте, над обрывом,

за которым начинался заливной луг, и вид с колокольни

открывался километров на десять. Если не смотреть на трубы

ТЭЦ в Дзержинском, замечательный открывался вид на поля и

холмы между Лыткарином и Видным, на другие храмы на

дальнем берегу Москвы-реки. И сама церковь была хороша, я

такой архитектуры больше ни разу не встречал — резкие линии,

жесткие углы, ничего плавного, а ощущение от нее возникало —

легко­сти, прозрачности, щеголеватой элегантности. Не очень она

была похожа на православный храм — скорее, на мечеть.

да я тебя просто люблю…

Мы никому ничего не сказали, ни с кем не попрощались, и нас

потом искали с собаками, но это мы узнали назавтра, а в

Марьино мы не доехали, мы в него ворвались. И замерли в

прихожей пыльной нежилой квартиры. И долго стояли там,

обнявшись… мы ведь никуда не торопимся, правда?.. никуда, мы

уже здесь… ты, ты, ты… и ты… ну подожди, мне надо в душ… и

тебе тоже, футболист… я смотрела, как ты играешь… и знаешь,

о чем я думала?.. да, правильно, и ты тоже? Ну, потерпи... пять

минут… ну пожалуйста… да… нет… нет, не так это

расстегивается… дай я сама… о господи…

11.24

О господи, что же мне лезет в голову? Пошли, полковник,

пошли.

Когда мы оказались на улице, я понял, что никогда не бывал в

Никольском в темноте. Утром или днем приезжаешь, уезжаешь

всегда засветло. А тут — глаза коли, фонари не горят, только

окна светлеют за плотно задернутыми шторами, и видны

тусклые габаритные огни военных и полицейских машин. Мы

шли по знакомым улицам, перепрыгивая через лужи, впереди —

двое спецназовцев в черном камуфляже, автоматы на груди.

Допрыгали до кладбища, там у них оказался последний пост —

четверо таких же черных вышли нам навстречу, отделившись от

кладбищенской ограды.

— Чего тут? — спросил один из пришедших с нами.

— Все тихо, товарищ майор. Никто не выходил, шумов по

нулям, мы слушаем.

— Окна?

— Церковь же. Проемы узкие и глубокие, и прожектора в

Я прошел еще шагов двадцать и встал перед массивной

окованной железом дверью. Внутри были люди, много людей.

Они молчали, но невозможно заставить сто с лишним человек не

издавать ни звука, особенно если среди них дети… они даже не

плакали, а поскуливали, как щенки, когда просятся гулять,

женщины придушенно шикали на них. Я потянул на себя

железное кольцо.

— Здорово, Вадик.

Он стоял в проходе и улыбался. Точно так же он улыбался

восемнадцать лет назад, когда мы с Андрюхой вернулись за ним

в Махкеты. Мы шли по улице к дому Лечи Султыгова, а он стоял

у ворот и смотрел, как мы приближаемся. Когда мы подошли…

наверное, так улыбаются дети в детском доме, когда им говорят,

что их отсюда забирают, и они теперь будут жить в семье —

радостно и недоверчиво… впрочем, черт его знает, никого из

детского дома я не забирал, даже ни разу там не был, не смог

себя заставить.

— Здрасьти, дядя Паша.

Сколько мы ни пытались его отучить от этого — дядьпаша,

дядьженя — без толку, он только терялся и начинал к нам

обращаться безлично, ставя в начале фразы протяжное «э-э

э…», как Евгений Алексеевич Киселев, когда терял мысль.

Новомосковск, что поделаешь.

В церкви пахло потом. Не так, как пахнет в раздевалке после

игры, когда два десятка мужиков, набегавшись, счастливо

стаскивают с себя майки. Потным страхом там пахло, тем самым

липким ужасом.

— А дядя Женя где?

В Караганде твой дядя Женя. Надеюсь, доблестные

спецслужбы его уже отловили и везут сюда, чтобы мне не

одному смерть нюхать.

ушел и в здании на Петровке появляться перестал. Ну и у меня

тоже своих забот хватало. Он пошел работать на Первый канал.

Я сам его сюжетов не видел, но ребята рассказали — Женька

теперь снимает сплошных попов и генералов, типа, Россия

встает с колен, осененная крестом, и благословляет войско свое

на ратный труд… Женька?! Да ладно! Не веришь — сам

посмотри.

В последний раз мы виделись лет семь назад, когда Женька

позвал на новоселье. Квартира классная, огромная, в

сталинском доме рядом с Останкино, евроремонт, натяжные

потолки... Здорово, говорю, ты все устроил, и работа близко,

можешь пешком ходить… О, отозвался Женька, кстати, пошли во

двор спустимся, я тебе покажу, на чем я теперь рассекаю. Во

дворе стоял свежий «Сааб», два с половиной литра движок,

кожаный салон, полный фарш, мечта настоящего мужчины.

Ну ты поднялся... Сюжет делал, рассказал Женька, в

Екатеринбурге. Там местные пацаны на ментов рукой махнули,

начали сами с наркотиками бороться. Собираются, берут биты,

арматуру, ну и еще кое-что и идут по цыганам, которые дурью

торгуют: или съезжайте отсюда, или сожжем ваши дома. Сюжет

отличный получился, чистый адреналин. Пацанам так

понравилось, что они мне в уважуху этот «Сааб» и подогнали.

И ты взял? А что такого, дело же святое — с наркотой

бороться. С тех пор мы и не виделись, только вяло

перезванивались.

— Да нет, вроде не ругались… вот найдут Женьку, ты сам у

него спросишь. А теперь давай, говори, не тяни…

— …Значит, так. Сто двенадцать душ у нас. Детей —

двенадцать и ровно сто взрослых, если ментов считать за

людей.

— И чего вы хотите?

— Я попозже расскажу, когда дядя Женя подойдет. Чтоб два

стоят у стены. А еда какая? Вон хлеб, два ящика. Ну да,

зрелищами ты их уже обеспечил…

— Все, пошли отсюда. Чаю хотите?

Больше всего на свете мне сейчас хотелось коньяка, грамм

двести для начала. Или пусть мне скажут, что все это — бред,

галлюцинация, наваждение… Пусть мне кто-нибудь это скажет, и

я больше вообще никогда пить не буду. Клянусь.

А чаю твоего в этой вони и под аккомпанемент тихого воя я

совсем не хочу.

— Хочу.

Мы зашли в кладовку, небольшую комнату без окон, где были

свалены швабры, веники, какие-то ведра, на которые мы и

уселись. Вадик достал заварку, сахар, включил чайник в розетку.

Он держался совершенно спокойно, двигался неторопливо.

Можно было подумать, что брать заложников для него —

привычное дело. А черт его душу знает, вдруг подумал я, чем он

занимался эти четырнадцать лет, что мы не виделись. Я и тогда

то ничего про него толком не знал — Вадик и Вадик, вроде

дворняги, которую в дом пустили…

— Как вы живете, дядя Паша?

Хороший вопрос, Вадик. Спасибо тебе за него большое. Я

раньше думал, что живу так себе, а теперь с твоей помощью

понял, что до сегодняшнего вечера все у меня было зашибись,

грех жаловаться.

— Да вроде ничего.

— Родители как? Живы?

— Живы, болеют только.

— Вы женились на Татьяне?

открывшуюся в Химках, покупать не на что было, так ходили,

смотрели.

С работой только в Сергиевом Посаде было не очень,

единственное место нашлось, куда можно устроиться, —

помощником на мусоровоз. Водила сзади у «КамАЗа» створку

открывает, а помощник подкатывает мусорный бак и закрепляет,

чтобы его можно было в кузов опрокинуть, потом откатывает и

лопатой собирает мелочевку, которая из бака просыпалась.

Платили неплохо, почти без задержек, только воняет от тебя

после смены сильно. Поэтому теща требовала, чтобы Вадик,

вернувшись домой, переодевался на лестничной площадке,

складывал рабочие вещи в целлофановый пакет и нес их на

балкон.

Нинка работала продавщицей в овощной палатке. Но она

оказалась не такая пустельга, как можно было подумать. Нашла

какие-то бесплатные курсы бухгалтеров, записалась, занятия два

раза в неделю. И от Вадика требовала — не пей, пожалуйста, а

то ребенок уродом родится. Какой ребенок, ты забеременей

сначала — эти контраргументы ее не волновали, вот не пей, и

все.

Курсы бухгалтерские находились не в Сергиевом Посаде, а в

соседнем Александрове. Нинка возвращалась с них последней

электричкой, Вадик ходил ее встречать на станцию.

Из-за этого все и произошло.

Как-то в ноябре Вадика на подходе к перрону остановил

наряд, сержант и двое рядовых. Документы? Блин, забыл

паспорт дома... Гони пятихаточку — и свободен. Ребята, да всех

денег рублей двадцать мелочью, выскочил из дому жену

встретить… Нет, так нет, значит, дорога тебе с нами в отделение,

будем личность устанавливать. Мужики, ну че вы, в самом

деле… Э-э, да ты еще и бухой в общественном месте… все,

поехали протокол оформлять. Дайте хоть жену встретить, а то

она волноваться будет… Тут Нинка появилась. Вадик ей

ситуацию объяснил, она ментам — давайте я за его паспортом

сбегаю. Те отошли в сторону, посовещались — беги, говорят, но

полчаса… Она заплакала и согласилась. А они это сняли на

камеру и показывали потом всем желающим, так что через

неделю весь Сергиев Посад был в курсе, город-то небольшой,

идешь по двору — бабки шепчутся, пацаны хихикают. Ну, она и

не выдержала... Когда это случилось, Вадик все следователю

рассказал, даже дело возбудили, а толку? На той пленке —

только она, лиц не видно, кто ее, короче…

Тогда Вадик взял кусок арматуры, заточил, обмотал один

конец изолентой. Где живет сержант, старший по тому наряду, он

выяснил еще раньше. Совсем небольшой он, этот Сергиев

Посад, все про всех все знают, и чего надо, и чего не надо.

Понятно было, что до всех троих ему не добраться, значит, надо

выбирать.

На каком-то пустыре он догнал сержанта, который

возвращался домой со службы, и обломком кирпича ударил его

по затылку. Сержант упал. Вадик много раз представлял себе,

как будет его убивать — медленно, очень медленно… А когда

увидел его глаза — сержант, очухавшись, узнал Вадика — стало

ему тоскливо и противно. Ударил несколько раз заточкой в лицо,

потом в шею, тот сначала верещал, как поросенок, потом затих.

Вадик — на автовокзал, и ноги из города. Через неделю

добрался до места. Как какого места? Чечни, естественно.

В Махкеты он бежал. Где-то с дальнобойщиками, где-то на

маршрутках, где просто пешком, но тщательно обходя все точки,

где можно встретить ментов. Хватит, навстречались. Прибежал.

Вовремя, ничего не скажешь.

1999, лето

Дело было летом девяносто девятого.

Новости о том, что Шамиль Басаев готовится к походу в

Дагестан, и вообще будет новая война, в том июне обсуждали в

Чечне на каждом углу. Грозненский рынок — самый надежный

и чтобы русские опять начали воевать, тогда снова он будет

народный герой, а не Масхадов. Третьи даже шептались, что не

бесплатно Басаев эту кашу заварил летом девяносто девятого, а

Березовский ему заплатил, чтобы опять была война, а Путин в

ней победит и станет президентом.

Никто наверняка ничего не доказал, но одно точно — поспел

Вадик прямо к событиям.

Лечи Султыгова, на которого Вадик рассчитывал, к тому

времени убили. Прославившись благодаря Женьке на всю

Чечню, он быстро сделал карьеру — Масхадов, став

президентом, назначил его начальником службы безопасности по

Шалинскому району. Но у кого-то были свои виды на это место, и

Лечи вскоре взорвали в машине вместе с двумя охранниками.

Там вообще после войны такие разборки начались между

своими…

Руслан, младший брат Лечи, оставшийся в семье за главного,

не возражал против Вадика — пусть живет. Спросил только —

что натворил? Вадик врать не стал. Руслан кивнул

одобрительно. Поселили его в том же сарае, но работал он по

хозяйству уже наравне со всеми, ел за общим столом. О том, что

его наверняка ищут, он не беспокоился — менты, да и любая

российская власть, располагались где-то не ближе Ставрополя.

Все, вроде, наладилось, и тут опять война…

22.30

— А потом?

— Вам уже надо идти, я думаю.

— Да, пора, наверное. Что мне передать там, в штабе?

— Все то же самое. Не стрелять. Не штурмовать. Ждать

Кто они? Те, кого я видел, — не чеченцы, и вообще не кавказцы,

по-моему. Русские? Лица славянские. Возраст? Молодые… Как

вы договорились — что дальше? Привезут Женьку, тогда

Серегин скажет, что они хотят, ему почему-то важно, чтобы мы

были вдвоем. Зачем — не понимаю…

… А вот и он, ленинградский почтальон. Хорош Женька,

ничего не скажешь. Не брился, наверное, дня три, шевелюра

всклокоченная, руки ходуном ходят, глаза, как у моего пса, когда

он упирается и не хочет идти домой с прогулки — мутные и

расфокусированные… Вы бы его похмелили, что ли, для

начала…

— Странно, что они тебя нашли, Женька, я думал —

нерешаемая задача...

— Да не говори. Лучше бы не находили. С Вадиком говорил?

Он что, с ума сошел?

— Вроде нет. Сейчас сам увидишь.

— Никуда я не пойду, я им уже сказал! Не буду я с этим

уродом разговаривать!

— Он не хочет без тебя требования объявлять…

— Пошел он на хер со своими требованиями! Почему я

должен?!. У меня, между прочим, двое детей… трое даже…

— Чего ты тогда приперся?

— Они сказали, надо ехать…

Странно. Женька мог быть таким и сяким, но трусом он

никогда не был. Точнее сказать, был он азартным настолько, что

кураж не позволял ему пугаться в самых неприятных ситуациях,

я свидетель. Хотя, конечно, люди меняются….

Извините, пожалуйста, нам надо переговорить. Пойдем

покурим, Жень? Вышли в коридор, встали у окна…

— Это война, Паша! Война! На войне люди гибнут. К сожалению.

— И кто с кем, интересно, воюет? И вообще, не хочешь — не

ходи. Я один пойду.

— Ты что, дурак? Их же все равно никто оттуда не выпустит.

Это тебе не во время Черномырдина — Шамиль Басаев,

говорите громче… Они по-любому не жильцы…

— А заложники?

— Что — заложники? Сколько смогут, столько спасут.

Ну, думаю, кто тут сука — это еще вопрос. Подумал, но не

сказал.

— Ладно, разошлись. Я пошел.

Я до последнего ждал, что он передумает. Давно я так ничего

не ждал, а может, и никогда… так мне не хотелось одному туда

возвращаться, в церковь эту, и еще больше не хотелось в

одиночку что-то решать… Но нет, Женька уперся, как стоял у

окна, глаза в темноту, так башки и не повернул. Сука все-таки,

бросил товарища.

Или я мудак, раз у меня такие товарищи.

Еще этот, из администрации, пытался мне на прощание

лекцию прочитать — вы там с ними пожестче, дескать… не

дайте почувствовать, что у них что-то может выйти… действуйте

с позиции силы… политрук херов. Хотите, спрашиваю, со мной?

А то я такой рассеянный, могу что-то упустить из ваших ценных

указаний.

23.15

Вонь усилилась за то время, пока меня не было в церкви, а

подвывание это тоскливое стало тише. Наверное, кто-то не

— Ты не в себе, Вадик, — сказал я, дочитав до конца. — Ты

серьезно считаешь, что он на это согласится?

— Не знаю. А вы как думаете?

— Я думаю, что шансов нет. Никаких.

— Нет — значит, нет.

— И что дальше?

— Дальше? Ничего дальше не будет. Они полезут. Мы

взорвем это дело. Ну и все.

— Не боишься умереть?

— Боюсь. Но больше не могу. Не хочу.

— Ты можешь объяснить, зачем тебе это надо?

— Могу.

Все оказалось очень просто. И совершенно безнадежно.

— Только не уговаривайте, дядя Паша. И про заложников не

спрашивайте — жалко, не жалко… время не тратьте, — сказал

Вадик, когда я собрался заговорить. Так сказал, что я

поперхнулся. Как затвором клацнул.

— Послушай меня внимательно, Вадик. Дела плохие. У всех.

У тебя, у меня, у этих вот, которых ты нагреб… Но я думаю, что

шанс есть. Небольшой, но есть. Для этого мне надо сейчас в

Москву, все подготовить, а утром я вернусь. Этим в штабе я

скажу, что ты взял время на размышление. Скажем, до десяти.

Идет?

— Что подготовить?

Я объяснил. Он почему-то не удивился, вообще остался

— Почему? Почему они вдруг отпустили детей? — это мужик в

костюме спросил, из ФСБ, похоже, он в штабе главный.

— Не знаю. Я попросил, они сказали — ладно, забирай.

— Никаких условий? Ничего не требовали — денег, водки,

наркотиков?

— Нет, не было об этом речи. Вадик… в смысле, старший их

сказал, чтобы я приходил утром, в десять. Сейчас он был не

готов со мной одним разговаривать.

— Не готов… Что их так зациклило на втором? Зачем?

— Не понимаю.

— Может, просто голову морочат, тянут резину? Опять же,

зачем?

— Не знаю. Свидетель им, что ли, нужен?

— Вы не хотите еще раз поговорить с вашим товарищем?

Может, он передумает?

— Не хочу. Может, вы с ним сами поговорите?

— Пробовали…

Они, смотрю, тут времени даром не теряли. Компьютеров

понатащили, какой-то приблуды электронной… Правда, и о себе

не забывали. Выпивки и закуски на столах видно не было, но дух

в комнате стоял такой, что сомнений мало оставалось — пару

бутылок они здесь приняли, пока я в церкви был. Ну и

правильно, думаю, я бы на их месте так же поступил, чего

сидеть без толку, пялиться друг на друга?

— Выпить у вас есть?

— Есть. Сейчас стакан найдем чистый.

1984

Я их всегда ненавидел. Как все вокруг.

Это я так думал — все. А когда на третьем курсе выяснилось,

что только в моей группе половина ребят выбрали для

специализации комитет, я страшно удивился — как так, казались

ведь нормальными людьми, с некоторыми я даже

приятельствовал. Они в ответ на мое удивление: а что такого,

нормальное место, зарплата приличная, через два года первая

загранка, в очередь на квартиру ставят сразу, и потом это вам,

москвичам, хорошо привередничать, а нам после выпуска куда

— обратно в Тамбов?

Ну и ладно. У вас своя жизнь, у меня своя.

Моя меня и довела до встречи с конторой, что называется, с

другой стороны. Могла, конечно, и не довести, но шансов было

немного, бытие, как известно, определяет все остальное.

Году в восемьдесят третьем в мастерской у Юрки Соболева

познакомился я с американцами, двое парней и девушка. Юрка

попросил — попереводи, пожалуйста, когда я о своей трудной

творческой судьбе под гнетом тоталитарной системы буду

рассказывать. Может, они купят пару картин, хотя вряд ли,

похоже, голытьба какая-то американская. Поперевожу, конечно.

Картины они действительно покупать не стали, а ребята

оказались интересные.

Они были из Калифорнии и в Москве занимались делом, с точки

зрения нормального советского человека, не то что

сомнительным, а просто дурацким. Они боролись за мир. Ходили

там в своей Калифорнии по продвинутым компаниям — как раз

Силиконовая долина тогда начинала набирать силу, — просили

гранты, им давали, они на эти деньги просвещали

соотечественников, чтобы те не думали, что Союз — империя

зла, и больше ничего. Чего они только не делали, чтобы

сблизить два мира, две системы… таскали сюда студенческие

группы, ставили совместные спектакли какие-то, устраивали

Теоретически я этого разговора ждал. Ну не то чтобы по утрам,

глядя в зеркало, повторял себе: а готов ли ты, Павел, к встрече с

репрессивным аппаратом?.. Но верноподданническое блеяние

репетировал, и Петру Васильевичу его изобразил.

Познакомились случайно… ребята хорошие… в разных

инстанциях наших их принимают… я им помогаю в свободное

время… а чего такого-то?.. это же благое дело — борьба за

мир…

Благое, благое, покивал Петр Васильевич. Да вы не

волнуйтесь, к вам претензий нет, просто мы должны быть в

курсе. Не возражаете, если я вам буду позванивать время от

времени? Отлично. Нет, спасибо, телефон у меня ваш есть.

Я думал — пронесло. Но на всякий случай надо как-то

аккуратнее, что ли, себя вести на будущее… хотя бы у Синди в

«Интуристе» не оставаться на ночь…

Какое там — пронесло.

Петр Васильевич позвонил дней через десять. Начальство,

сообщил он, хочет с вами познакомиться лично. Заглянете к

нам? Завтра в пятнадцать тридцать, голубой такой дом на задах

Лубянки, пропуск на проходной. Ну ладно вам, зачет… есть дела

и поважнее. Хотите, я позвоню в ваш деканат? Этого мне только

недоставало…

Голубой дом на задах Лубянки оказался управлением КГБ по

Москве и Московской области. Петр Васильевич представил

меня начальству по имени Федор Павлович и ретировался.

Федор Павлович проявил себя мужчиной прямым и

несентиментальным, и перспективы мои обрисовал сразу.

Значит, так: или подписываешь бумагу о негласном

сотрудничестве, или мы ничем тебе помочь не сможем. А зачем

мне помогать? Разве Петр Васильевич не проинформировал? На

тебя, Павел, материал есть — фарцовка… не бог весть что,

конечно, но с институтом придется попрощаться, а дальше —

если не зона, то армия уж точно. Родителей твоих тоже с работы

позвали.

Дальше было смешно.

Вскоре после того, как этот текст вышел, вызывает меня

главный редактор Георгий Владимирович Страхов и показывает

письмо: «В ответ на вашу публикацию… вербовка граждан…

никогда… противоречит нормам… просим опровергнуть». Бланк,

печать, подпись — старший лейтенант КГБ Синельников, отдел

по связям с прессой. Давай, сказал Георгий Владимирович, пиши

ответ — дескать, описал частный случай, никаких обобщений,

репутацию органов намерения опорочить не имел…

Георгий Владимирович был человеком твердых убеждений, но

переменчивых настроений. На следующее утро я принес ему

текст, созданный в муках и согласно его указаниям. «Что?! —

заорал он, дойдя до места, которым я особенно гордился —

«Редакция сожалеет, если данная публикация была воспринята

как попытка дискредитировать…» — кто сожалеет?! Я?! Да

пошли они в жопу со своими опровержениями!»

Лет через восемь после этого Санобар Хабиттова из отдела

светской жизни пришла с очередной тусовки, зашла ко мне в

кабинет и говорит: «Ну у тебя и кореша… Знаешь, кто тебе

привет передавал? Пресс-секретарь Коржакова, начальника

службы безопасности президента». Либо, говорю, ты бредишь,

либо пресс-секретарь Коржакова, либо вы оба допились до

белой горячки в результате вашей светской жизни. Нет, он тебя

правда знает, вы с ним вместе когда-то начинали борьбу за

реформирование КГБ. Я?! За реформирование КГБ?! Ну, ты

здорова? Постой, постой, а фамилия его как? Слушай… не

может быть!

Оказалось, это тот самый старший лейтенант, на ответ

которому я когда-то без толку потратил ночь. Синельников. Уже

майор. Ничего себе…что же у этих людей в голове происходит?

Вот интересно, он искренне считает, что мы с ним плечом к

плечу сражались за чистоту рядов, или дурака валяет?

Когда Танька начинает заикаться, это значит, что дела плохи. В

обычных обстоятельствах спокойнее нее — только Ленин в

гробу. Да еще когда человек заикается шепотом, это почему-то

выглядит совсем страшно.

— Погоди, не паникуй. Есть мысль.

Шепотом мы разговаривали в ванной, включив одновременно

душ и кран. Я даже помню, где прочитал про этот способ

защититься от прослушки — в воспоминаниях Евтушенко. Якобы

Роберт Кеннеди в номере нью-йоркского отеля таким образом

доносил до него позицию своего брата-президента в разгар

Карибского кризиса. Врал, скорее всего, но других мы все равно

не знаем. А хрен его разберет — слушают или нет. С одной

стороны, Танька весь вечер дома пробыла, никуда не выходила,

с другой — мы же не представляем, как далеко шагнул

прогресс…

— К десяти я вернусь в церковь к Вадику. Потом выйду оттуда

— якобы он изложил свои требования. И ничего им не скажу, а

потребую собрать пресс-конференцию. Или скажу, чего он хочет,

но пресс-конференцию все равно потребую. Что они меня —

арестуют, убьют, съедят? А когда все уже будут знать, какие

требования — поздняк метаться. Дальше — либо выполняй,

либо нет, но ко мне какие претензии? …еще разговор тут один

получился… не знаю, не уверен, но чем черт не шутит…

На самом деле весь список требований состоял из одного

единственного пункта. После его выполнения Вадик и его

подельники соглашались немедленно освободить всех, кого они

захватили. Правда, сдаться они не обещали, но на это я

внимания не обратил.

На листке с обмахрившимися краями, который показал мне

Вадик в Никольском три часа назад, было написано вот что:

«Мы требуем, чтобы президент Российской Федерации

выступил по телевидению и извинился за две войны — в Чечне

и на Украине. После этого все заложники будут освобождены.

Я долго потом вспоминал, какой же это был год — девяносто

четвертый или девяносто пятый? Вспомнил, что «Московский

курьер» тогда устроил в Питере встречу с читателями, еще

вспомнил, что был январь, и в какой-то вечер мы с Танькой

переругались насмерть, но это было тогда не диво, и год

ускользал… Потом неожиданно пришла подсказка: читатели все

интересовались, будет ли штурм дворца Дудаева в Грозном,

бывшего республиканского штаба КПСС, значит, его к тому

времени еще не взяли… Зима девяносто пятого, точно.

Мэра Собчака не было в городе, и его заместитель, будущий

президент, вы­ступал принимающей стороной — тост произнести,

проследить, чтоб автобус вовремя подали, чтоб гостиница была

приличная… Что такое встреча с читателями? Это, по сути,

непрерывная пьянка с редкими отвлечениями на собственно

читателей. И вот как-то за ужином мы оказались за одним

столом с принимающей стороной — он, я и Володя Рабинович,

был у нас такой заместитель главного редактора. Владимир

Владимирович, чувствуя свою ответственность как хозяин,

решил развлечь незнакомых собеседников разговором.

Внимательно оглядел вверенный ему контингент и приступил к

делу. Я чуть на стену не залез от тоски и напился в тот вечер,

как свинья. Потому что эту песню я слышал тысячу раз…

Владимир Владимирович стал рассказывать — долго, нудно,

необаятельно, но очень трудолюбиво, — как он недавно посетил

Израиль, вместе, заметим, с семьей, и как ему там все

понравилось, и какие замечательные люди живут в этой

стране… Первый курс Высшей школы КГБ, предмет «Основы

вербовки»: видишь двух евреев — обсуждай с ними достоинства

Израиля. Правильно, что еще этих людей может интересовать…

Я, пока не напился, все мучился вопросом: что бы он стал

рассказывать, окажись мы с Рабиновичем, скажем, казахами?

Наутро думаю — да ладно, хотел человек приятное сделать, ну,

как умел, — да и выбросил этот вечер из головы…

1.30

— Не обижайся, я не в этом смысле. Ты же сам говорил: смелый

— это не тот, кто ничего не боится, это просто идиот. Смелый —

это трус, который себя преодолевает. Ты — трус, поэтому всю

жизнь доказываешь, что это не так. Нет?

— Предположим. Но другого времени ты не могла найти,

чтобы заняться психоанализом?

— Прости.

А за что, собственно, тут извиняться? Не то что трус, а ты

даже не представляешь, какой. С детства про себя это знал. Не

дрался никогда, всегда умел как-то избегать таких стычек,

которые могли закончиться мордобоем, и в школе водил дружбу

с самыми отъявленными оторвами не потому, что нравилась

такая компания, а чтобы не иметь их, случись чего, в

неприятелях. Но не боли боялся, не крови. Унижения не

хотелось. Синяк под глазом — это не велика беда, а вот назовут

тебя в придачу к битой роже еще и говноедом и, скажем,

жиденком, да мать еще помянут, и как с этим дальше жить?..

непонятно… убить бы тварюгу, но ведь знаешь, что не убьешь,

только представлять себе будешь, кулаки сжимать… Другие с

этим как-то живут, а тебя, значит, ломает? Гордыня, брат?

Может, и гордыня, может, по-другому это называется, какая

разница? Но знал это про себя всегда, оттого так и понравилась

когда-то мысль про то, что смелый — это не тот, кто ничего не

боится, идиот он, и больше никто…

По-настоящему, до паники пугался в жизни два раза. Впервые

— когда конторские сказали: или подписывай бумагу, или пеняй

на себя, и родителей пообещали с работы выгнать. Но этот грех

я изжил, когда пришел в «Московский курьер» с той заметкой (я

полагал это статьей, но в редакции мне первым делом

объяснили, что статьи — это в энциклопедии, а здесь любой

текст называется заметкой, и не выпендривайся, сынок). Изжил,

так я решил. А вот второй…

Мы тогда приехали на место раньше, чем всегда. Обычно это

Ехать? Не ехать? С одной стороны, все мои там, у Белого дома.

С другой, приедешь — уже ни твоих, ни Белого дома, и тебя

самого поджидают по месту прописки…

Вокруг — срез общества, что называется. Валерка Воронин

первым делом вспомнил, что партбилет он не выбросил, когда

вся кафедра это сделала, и членские взносы у него уплачены аж

по март. И мне — покровительственно: если что, приходи, ставка

лаборанта для тебя всегда найдется. Андрей Фионин на него

посмотрел мрачно и говорит: не ходи к нему, он тебя первым и

сдаст, когда придут, а потом всем объяснять будет — ну что я

мог поделать, он сам виноват, у него же членские взносы не

уплачены еще с прошлого года. Костя Парфенов, который три

месяца назад стал помощником у свежеизбранного мэра Москвы

Попова, услышав новость о том, что в мэрию зашел ОМОН,

трагически прошептал в пространство: «Говорил я им, когда

ремонт начинался — не кладите паркет, положите линолеум…».

Бабы ходят бледные, чуют войну… хорошо хоть, им есть чем

заняться, они всем скопом Ирку утешают, у которой брат капитан

милиции, в Питере служит, там тоже народ собрался…

Так и просидели три дня, пока не сдулся ГКЧП. Отметили. Два

раза гоняли Воронина за водкой через все паромы — давай,

давай, двигай булками, коллаборационист, а не то по

возвращении расскажем всем, где твой партбилет зарыт…

Первым встрепенулся Костя: все-все, мне пора ехать, мне в

Москву надо срочно… Что вдруг загорелось? Там сейчас

собственность начнут делить, объяснил прямодушный Костя,

хорошо бы успеть. За ним остальные потянулись, тоже какие-то

дела нашлись, а я остался. Чего уж теперь метаться? Дело

сделано, а следующего отпуска еще год ждать…

И вот уже много лет, когда случается какая-нибудь беда — не

трудности расхожие, а капитальное несчастье — и думаешь в

сердцах, вот за что мне это все, ну вот за что мне эта сраная

страна — всякий раз я вспоминаю то лето, и ступор, в который

впал тогда, и не поехал в Москву, а ждал, чем все кончится…

Неужели за это? Да не верю я ни в какую мистику, просто если

не за это, то я вообще тебя не понимаю, господи, не говоря уж о

Таня почему-то не удивилась, вдруг успокоилась, поцеловала и

ушла. Устала, наверное.

Процесс занял всего ничего — часа полтора. Неудивительно,

столько раз я эти слова про себя произносил, а раньше даже и

выступал с ними в разных компаниях… потом перестал, надоело

спорить и ругаться, все равно никого ни в чем невозможно

убедить.

Все так

Мы все это заслужили. Не заработали, но заслужили. Вот все

— и президента этого, и премьера, и министров, и депутатов, и

телевизор потусторонний, и самих себя, из-за угла блеющих…

Все по делу, так нам и надо.

Нет? Не заслужили? Не мы?

Мы же все делали правильно, строили новую Россию,

демократию, рыночную экономику, все дела, и мы много

работали, разве нет? Много и местами тяжело, потому что не

всегда работа доставляла удовольствие, бывала она и

неприятной. Но мы трудились — и по праву богатели. Ну, и не

только мы… вон сколько всего построено за это время… дома,

дороги, стадионы всякие… люди в Турции отдыхают, и это уже

дело привычное… в любом сельпо меньше пяти сортов пива и

не найдешь… иномарки на улицах сплошные… сервис какой

стал… и вообще… Но потом пришел Путин и все испортил. Мы

его критиковали, конечно, в двенадцатом году на митинг даже

сходили, но все без толку… или в одиннадцатом, так быстро

время идет, все путается…

Турция, пиво, иномарки, сервис — все правда. Богатели, было

дело. А кто не богател и даже наоборот, беднел, тот просто

неудачник, что поделаешь, так жестко устроен вожделенный

капитализм, не всем достается поровну от благ его… Ну

разумеется, мы никогда не произнесем слов «лохи» и «быдло»,

это дурновкусие… но по сути, господа, оглядываясь на наш

была этически безупречной. Разве не мы мозоли себе на языке

натерли, цитируя попа этого немецкого, вечно фамилия

забывается, ну который молчал, пока его самого за задницу не

взяли, и Хемингуэя тоже — про фашизм, который есть ложь,

изрекаемая бандитами, и про черных, которые всегда, как

предсказывали Стругацкие, приходят на смену серым… мы

ведь? И ренегатов, которые Бродского не по делу пользовали,

сравнивая кровопийц и воров в пользу последних, мы их всегда

одергивали, верно?

Что же не срослось у нас? Где теперь наша новая Россия,

демократия и рыночная экономика? И кто виноват? Народ

тупой? Или чекисты такие коварные?

Или есть другие объяснения?

Может быть, вспомним, кто в двухтысячном раздраженно

морщил нос и строго указывал на то, что Гусинский не платил

долги, за что НТВ и пострадало?

Или сколько в две тысячи третьем нашлось желающих

рассказать всю правду про то, какими неаппетитными методами

Ходорковский строил свой ЮКОС? Из знающих ситуацию

изнутри…

А шлягер «Крым бывает только русский» кто спел —

напомнить? Не Валерия, не Бабкина и даже не Кобзон…

Что, «Московский курьер» разогнали? Какая жалость, столько

связано с этим брендом, но, между нами говоря, антре ну, уж

такое старомодное это было издание, не принимал его

медийный рынок…

Да, Михалков, конечно, что уж там говорить, страшно

смотреть, во что он превратился, но вот этот фондец его, это же

дело безобидное, типа, ветеранам кино и сцены помогает, можно

с ним посотрудничать, ничего страшного, зато какие открываются

бюджеты…

Сто человек вышли в Москве на Пушку, когда в Чечне все пошло

по второму кругу и Грозный окончательно с землей сровняли —

сто! Может быть, еще сто пятьдесят стариков приплюсуем,

которые хотели дойти, но уже ноги не ходят. Вот они имеют

право предъявлять претензии народу, а остальные —

свободны… Даже те, кто потом опомнился и за нет войне на

Украине вышли — свободны, раньше надо было думать, раз уж

вы такая интеллектуальная элита, а не быдло лоховатое…

Продолжить? Не хочу. Скучно, во-первых, потому что

бессмысленно. Во-вторых, долго, практически бесконечно можно

длить эту песню. Она, собственно, о чем? О том, что не бывает

ничего несправедливого, каждому отламывается по делам, а

если кажется, что не заслужили вы то и это, надо просто

повспоминать.

И нет никакого «мы», забудьте вы это спасительное

множественное число. Каждому воздастся персонально, а не

коллективно, и, кстати, содеянное в составе группы карается

строже, как известно. И никакой интеллигенции на свете нет, это

все фантазии советских жизнеустроителей. Интеллигенты есть, а

общность — увы. Потому что, если бы она существовала,

история последних тридцати российских лет описывалась бы так:

коллектив публичного дома решил наладить на своем

производстве рабочее самоуправление и внедрить институт

выборности мамки, но не поделил прибыли от новой формы

хозяйствования, и бандиты, крышевавшие заведение, после

некоторых колебаний восстановили контроль над ситуацией.

Так вот, я за чужую проституцию отвечать не желаю, мне

своей хватает.

5.30

— Хороший текст.

Я вздрогнул, поднял голову… черт, половина шестого уже…

Тогда, в девяносто девятом, когда Басаев собрался в поход на

Дагестан, и стало ясно, что новая война будет обязательно,

Руслан Султыгов собрал у себя в Махкетах весь тейп, ну не

весь, конечно, а стариков и уважаемых людей. Два дня сидели,

разговаривали, решали, как быть в этих обстоятельствах, кого

поддерживать, с кем воевать…

Вадик туда, естественно, допущен не был, но с результатами

обсуждения его ознакомили. Решено было так: есть

многочисленные и влиятельные тейпы — беной, чеберлой,

шарой, — мы к ним не относимся, нас маловато будет. Поэтому

против Масхадова не пойдем, но и с Басаевым воевать не

станем. Нам главное самосохранение, но если война, мы в

стороне стоять не будем, понятное дело, и людей дадим, и

деньги, и оружие, сколько потребуется на общенародное дело,

но в союзы ваши и альянсы вы нас не втягивайте, в политику

вашу… Девять мужчин из Махкетов ушли с Басаевым на

Чабанмахи и Карамахи, человек пятнадцать — к Масхадову в

ополчение.

Через два дня после того, как все разъехались, Вадика позвал

к себе Руслан. К тебе, говорит, есть просьба. С просьбами тут к

Вадику обращались нечасто… Да, подтвердил Руслан,

заставлять не стану, но если сделаешь — буду благодарен… Что

надо-то?

Да, собственно, дело не великое, хорошо бы один груз

доставить. Ты с «газелью» справишься ведь? Ну конечно. Права

в порядке? Да, права у него были, еще в учебке выдали после

курсов, просто никому они сроду были не нужны… И груз-то не

мой, но важные люди попросили, рассказал Руслан. Видишь ли,

война ведь не сегодня-завтра начнется, а бизнес — такая штука,

он все равно должен быть, торговля продолжается, товар туда

сюда ходит, деньги оборачиваются, война — не война… Короче,

на складе в Карачае завалялось кое-что, и это дело надо

доставить в Россию. «Газель» с ростовскими номерами,

документы на нее чистые, накладная, бабки на дорогу — все это

есть. Водилы нет. Посадишь сейчас за руль кого-нибудь из

местных — проблем не оберешься, на каждом посту обдирать

знал. Когда взрывы повторились в Буйнакске, а потом и в самой

Москве, Вадик даже лишней минуты не задержался у

телевизора… что он, трупов, что ли, не видал? Он понимал

отчетливо — времени на то, чтобы исчезнуть, у него немного…

все, кто хоть рядом постоял с такими делами, хоть и по

неведению, хоть и втемную их использовали — все они скорые

покойники. Сейчас, пока война и бардак, еще есть шанс, очень

скоро его не будет.

Вдову он жалел, Хадижат… Руслану это знать было ни к чему,

но сошлись они с Вадиком еще до той поездки в Волгодонск, и

все было уже хорошо, и к старшему в роду она пошла с

вопросами, ни на какую свадьбу, конечно, не надеясь, Вадик же

не чеченец, но хотя бы пусть в доме живет, и чтобы никто не

косился, а то что это за любовь впопыхах за сараем… Вадик

потом очень хотел узнать, что стало с Хадижат, но как?

Это потом, а сейчас надо было бежать. Чем, собственно,

Вадик и занимался большую часть своей сознательной жизни.

Уже была зима двухтысячного, уже армия перешла Терек и

двинулась в глубь Чечни, уже Кадыров-старший сдал Аргун,

Грозный обстреливали, и колонны беженцев потянулись в

сторону грузинской границы. Вадик достал из тайника все

накопленные деньги, взял теплые вещи и в ночи пешком

добрался до трассы, ведущей на Итум-Кале, там попросился в

кузов грузовика, груженного старой мебелью... Прощаться не

стал — ни с Хадижат, ни тем более с Русланом. Жизнь дороже.

Через трое суток он оказался по ту сторону границы, в

Панкисском ущелье. Там были три деревни, в которых жили

местные чеченцы, и там образовался той зимой тыл —

беженцы… раненые… бойцы, пришедшие на отдых… те, кто

готовился сменить их под Грозным и в Комсомольском… время

от времени появлялись Масхадов, Гелаев, Бараев, тоже

отдыхали… Никакой грузинской властью там не пахло, никто ни

у кого документов не спрашивал, и можно было отлежаться и

оглядеться, но Вадик понимал, что это счастье не навсегда и,

скорее всего, ненадолго…

— Слабовато…

— Придумай лучше… вариантов у нас немного. Надо

попробовать, а там уж как пойдет…

— А если…

— А если, а если… тут столько всяких «если»… Смотри, чем

хороша ситуация. Думать долго не надо. Решили — делаем. Не

делаем? Тогда считай трупы. Вот и весь расклад.

— Будь он проклят, этот твой Вадик…

— Такой же мой, как и твой… В пользу бедных разговор, Тань.

— Бедные — это мы с тобой… — Да уж, не богатые… Время

теряем. Зову полковника кофе пить?

— Подожди, я хоть причешусь…

Когда прозвучат трубы Страшного суда, я не сомневаюсь,

Танька скажет: «Что?! Нет, это невозможно, я на среду записана

в парикмахерскую на Покровке». И если архангелы начнут с ней

пререкаться, я им не завидую.

— Зови своего полковника.

— Знакомьтесь, Татьяна…

— Да, я в курсе. Я — Сергей.

— Кофе выпьете с нами?

Полковник Семенов, оказавшийся Сергеем, запнулся…

— Вообще-то… да, буду, с удовольствием…

Рядом с чашкой я положил лист бумаги, на котором

воспроизвел ультиматум Вадика. Полковник Сергей вида не

И еще три.

Она в ответ взяла меня за уши, лоб в лоб уперла и сказала:

«Категорически запрещаю тебе мочеиспускание». Я глаза

выпучил, а потом вспомнил…

Есть у меня такой приятель — Петя Кузьменко. Он хоть и Петя

Кузьменко, но настоящий американец, даже не иммигрант.

Петиных папу и маму немцы во время войны угнали в Германию,

потом они оказались в американской зоне оккупации,

перебрались в Штаты, там встретились и родили Петю. В семье

при этом свято помнили корни и говорили только по-русски, и

Петя вырос абсолютно двуязыким. Году, наверное, в девяностом

он появился в Москве, поскольку решил лично наблюдать

процесс обновления обожаемой исторической родины и ее

восхождения на вершины прогресса. Для полноты ощущений

привез с собой молодую жену Эби.

Все шло отлично. Родина обновлялась и восходила, Петя

халтурил на все существующие в природе американские

издания, Эби учила русский, и не без успеха, их принимали в

самых изысканных тусовках Москвы… Одна была печаль — Эби

никак не удавалось забеременеть, а хотелось.

Да сходите вы к Палычу, в Институт акушерства и

гинекологии… Понятно, что не американская медицина, но тоже

люди кое-что умеют, и для них сейчас двести, скажем, долларов

— большие деньги, вы ничем не рискуете, попытка — не пытка…

Это оказался один из лучших советов, которые я когда-либо

кому-либо дал. Через два месяца после первого похода к

Палычу Петя и Эби собрали торжественный ужин по поводу, как

они с американской физиологической простотой объявили,

Эбиной необратимой задержки.

Палыч выделил Эби в качестве наблюдающего врача Ваську

Грязнова, та поверила в него истово. Петиных гонораров при

09.00

Батюшки-святы, вы только посмотрите, кого нам приволокли…

явление бороды лопатой народу, прости господи… и этого

мобилизовали… изучали, значит, биографию… подыскали

собеседника… мастера… На крыльце администрации

Никольского стоял Сашка. В рясе, крест на груди, в рабочем, как

он выражается, прикиде.

— Здорово, отец Александр.

— Здравствуй, сын мой.

Этой шуткой мы при встречах обмениваемся последние лет

пятнадцать, с тех пор, как Сашка получил сан. Продолжение ее

— «…а когда, Санек, ты помрешь от водки и прихожанок, можно,

я по тебе заупокойную отслужу? Раз уж ты мне отец, должен

ведь что-то чаду своему завещать?» — я в этот раз опустил, как

то язык не повернулся…

Мы с Сашкой одноклассники, вместе школу заканчивали,

девятый и десятый классы. Дружили? Скорее, состояли в одном

клубе по интересам — диски тяжелого, понятно, металла,

джинсы с клешем безразмерным, книжки не то чтобы

запрещенные, скорее, не вполне одобряемые, вроде «Мастера и

Маргариты», хипповатое кочевье между Пушкой и Трубой, не

портвейн вульгарный, удел гегемона, а паль элитарная… — но

тогда это казалось дружбой, причем навсегда. После школы

потерялись довольно быстро и надолго. Нашлись лет через

десять, когда я уже работал в «Московском курьере», и казалось

нам, что мы живем совсем в другой стране, так казалось нам

тогда.

Сашка, как выяснилось, после школы закончил семинарию

при лавре… кто бы мог подумать, ведь ничего не предвещало, и

отец у него был, между прочим, проректор Высшей партийной

школы… потом остался там в аспирантуре, добивался

рукоположения, но все мешали какие-то завистники и

интриганы… и наконец, мечта его сбылась, но к тому времени

указаний. И на что ты сам вызвался? Проповедь мне будешь

читать? Или причастить меня хочешь?

Ни то, как выяснилось, ни другое. И вообще Сашка прибыл не

по мою душу, так он сказал. Сам вызвался, или обязали, я

вникать не стал. По Сашкиной версии, услыхав новости, он

позвонил одному человеку… да какое это имеет значение,

кому… сообщил, что знаком с участниками пробега, и предложил

свои услуги. Какие? Сашка и сам этого объяснить не мог, но

чувствовал, что должен быть поближе к месту событий. Его

допустили в Никольское, рассказали, что происходит, и

пожаловались на Женьку, который не хочет участвовать в

операции… Сашка пошел с ним разговаривать, но тот уперся

насмерть, как баран перед закланием, опять исполнил номер про

двоих-троих детей, всех послал и завалился спать, даже бухать

отказался…

Не я один, оказывается, провел эту ночь в трудах…

Сашка с Женькой были знакомы, это верно. Оказавшись по

делам в Петровском монастыре, Сашка редко упускал случай

заскочить в расположенную через дом редакцию «Курьера»,

независимо от того, стоит в номере его заметка или нет. Там

тебе и нальют, и закусить дадут, и сплетни последние расскажут,

и девки крутятся симпатичные… там они с Женькой и

познакомились… собственно, ты и Вадика тогда должен был там

видеть? Наверное, согласился Сашка, что-то такое

блондинистое я припоминаю, но от стены я его не отличал.

Ладно, не уговорил и не уговорил, у меня тоже не

получилось… обойдемся… все это к делу уже не относится…

извини, сейчас не до тебя…

Тут он меня удивил по-настоящему. Вместо Женьки Сашка

предложил себя. Ты? Ты хочешь пойти со мной в церковь к

Вадику? Да. Ты вообще-то догадываешься, как они к попам

должны относиться? Как? Я не интересовался, но представить

можно… Голгофы взыскуешь? Подвигов Сашка не искал, но идти

был готов, да…

— Нет, но я особо не вглядывался. Спросить?

— Спроси. Я его знаю. Хороший мужик. Четверо детей. Удачи.

И тебе.

9.20

В штабе все было по-прежнему — бессмысленная суета,

спертый воздух, злые и растерянные лица, только сильно уже

помятые.

Что нового? Оказалось, что в полпятого из церкви выпустили

тетку, у которой кровь пошла носом, похоже, из-за подскочившего

давления. «Скорая» ей помогла, она даже говорить может, но

оперативного проку от тетки как от козла молока — ничего

толком не видела, а что видела, не запомнила, только причитает

и рыдает… Вот, собственно, и все новости за то время, что меня

здесь не было… А начальство что говорит? Ну, с самого верха,

откуда-нибудь из района Старой площади, какие поступают

бесценные советы? Пленных, типа, не брать, патронов, сука, не

жалеть… Это не входит в вашу компетенцию, отвечают. Вот и

отлично, не сильно и хотелось. Пойду я тогда, наверное, в

логово террора… это в мою компетенцию входит? Про Сашкину

инициативу они ничего не сказали — значит, он только со мной

это обсуждал… Ну и я не стану… пока… может, Вадик вообще

откажется от этого парламентера, чего опережать паровоз?

Им даже и сказать мне было нечего на прощание.

Спецназовцы были уже другие, видно, смены поменялись. Мы

с вами, полковник, одни остались, говорю — ветераны этого

маршрута. Семенов ничего не ответил, кивнул только, даже

голову не повернул в мою сторону.

вмещала бывшая конюшня, где они располагались дня на три,

как правило.

Чем эти ребята занимались в Буянах, уходя в лес и

возвращаясь только к вечеру или под утро, Вадику рассказывать

было не надо. И так все было понятно по обрывкам разговоров,

которые хоть и на украинском, но Вадик его освоил довольно

быстро, а потом ведь некоторые слова что по-украински, что по

русски звучат похоже… Марш-броски, дневные и ночные,

рукопашный бой, сборка-разборка оружия, ориентация на

местности… первичной боевой подготовкой занимались эти

ребята, и не из-под палки, и не под окрики дедов, как у Вадика в

учебке, а в охотку, это видно было…

Работы на хуторе было много, но несложной, и Вадику

хорошо знакомой. Корм корове задать, вычистить за ней, сено

переворошить, дров нарубить, огород обороновать… короче, все

то же самое, что в Махкетах, только здесь земля была лучше, и

больше ее, гектара три… Про Махкеты и вообще про прошлую

жизнь он старался не вспоминать.

Присматривались к нему неторопливо. Года только через

полтора после того, как Олесь привез Вадика в Буяны, Алексей

Григорьевич впервые оставил его за столом после ужина, налил

самогона и стал расспрашивать. Вадик все рассказал как есть,

только поездку в Волгодонск опустил. А чего из Чечни тикал? Так

ведь война опять, а когда федералы придут или какая-никакая

новая власть — неужели меня первым не притянут? Тамара

Илларионовна спросила про мать, Вадик ответил скупо, но там

на подробный рассказ и не набиралось… Женат? Был. Дети

есть? Развелись? Да нет, не успели… вот так все вышло…

Ясно… еще выпьешь? А про голодомор ты когда-нибудь

слышал? А какая страна в этих местах раньше была, знаешь?

Нет, еще раньше, до войны… от дурной, не чечен­ской, а той,

большой…

Мужики к Вадику относились неплохо, а мать, Тамара

Илларионовна, откровенно жалела, и когда однажды Юрка

сгоряча дал Вадику затрещину за подмокшее по вине последнего

сено, понесла сына последними словами и под конец тирады

— Помню.

— Он готов вместо Женьки сюда…

— Чего вдруг? Вознестись планирует?

— Не знаю. Но тебе же нужен второй…

— Уже нет. Прошла потребность. Помните, какой отзыв на

пароль был у пацанов в «Неуловимых мстителях» — «Был

нужен, уже взяли». Наш случай.

2004–2014

Десять лет — это много или мало? Смотря где. В тюрьме,

наверное, много. В счастливом браке, например, — мало.

Вадику в Буянах жилось хорошо. Потому что просто жилось.

Еда, жилье, работа не в тягость — все есть. Люди вокруг незлые.

Никуда не надо бежать. Никого не надо убивать. И ты никому не

нужен. В смысле, жизнь твоя. Он даже начал вспоминать.

Сначала хорошее… кладовку в редакции на Петровке, первое в

его жизни собственное жилье — не коммуналка в бараке, не

казарма, не сарай в Махкетах — а невиданное прежде личное

пространство… еще как Нинка его целоваться учила, а он потом

мучился, все время думал, откуда она такая опытная, шалава,

наверное… и когда понял, что сержанта того он убьет

обязательно, пусть сажают потом — это тоже было хорошее,

такое облегчение он испытал, когда решился…

Все остальное тоже вернулось, вся Вадикова жизнь. Но он ее

уже не боялся. Вадик даже удивился сначала, но факт — ушел

страх. Можно вспоминать, думать и ничего не делать, просто

думать. Потом засыпать.

Десять лет — это немало. Но и не много. Зависит от того, что

было раньше…