Аннотация

Это — одна из современных империй. Бизнес-империя. Мир

гигантской автомобильной компании. Мир, подобный

совершенному, безупречному механизму. Но каждый из

винтиков этого сложного механизма прежде всего — человек.

Человек, подверженный бурным страстям — жажде любви и

успеха, денег и власти. Страстям, которые переплетают

людские судьбы в немыслимый клубок интриг, почти что

“дворцовых” в своей тонкой изощренности...

уравновешенного, хотя и отличавшегося стремительной

легкостью и порывистостью движений, была еще одна причина

для раздражения — Эмерсон Вэйл. Несколько минут назад,

тихонько включив приемник, стоявший у кровати, глава

“Дженерал моторс” прослушал “Новости” и среди прочих голосов

узнал знакомый, пронзительный, ненавистный голос Эмерсона

Вэйла, этого критикана, возомнившего себя специалистом по

автомобильным делам.

Вчера на пресс-конференции в Вашингтоне он снова дал

очередь по трем своим излюбленным мишеням — компаниям

“Дженерал моторс”, “Форд” и “Крайслер”. И телеграфные

агентства, по-видимому, из-за отсутствия других, более важных

новостей широко осветили нападки Вэйла.

Он обвинял Большую тройку автомобильных гигантов в

“алчности, преступном сговоре и злоупотреблении доверием

общественности”. “Преступный сговор” заключался в том, что, по

утверждению Вэйла, они ничего не предпринимают для замены

бензиновых двигателей — иными словами, для создания

электрических и паровых двигателей, а это, как считает Вэйл,

является “уже вполне реальным делом”.

Обвинение было не новым, однако Вэйл, человек опытный,

умевший воздействовать на публику и на прессу, включил в свое

выступление самые последние данные о достижениях науки и

техники и таким образом придал ему злободневность.

Президент крупнейшей в мире корпорации, доктор инженерных

наук любил делать дома мелкий ремонт, когда позволяло время,

и легко починил регулятор электрического одеяла. Затем принял

душ, побрился, оделся и вышел в столовую, где его жена Корали

уже накрыла стол к завтраку.

На обеденном столе лежала “Детройт фри пресс”. Увидев

фамилию и огромный снимок Эмерсона Вэйла на первой

странице, президент “Дженерал моторс” со злостью швырнул

газету на пол.

— Надеюсь, теперь тебе станет легче, — заметила Корали,

подавая мужу противохолестериновый завтрак: вареный белок

на поджаренном хлебе, помидоры и творог. Жена президента

всегда готовила завтрак сама и завтракала с мужем, как бы рано

он ни уезжал. Сейчас, сев напротив, она подняла с пола газету и

принялась читать.

— По всей вероятности, нет.

— Почему же?

— Потому что, если “Дженерал моторс” обрушится на Вэйла,

нас могут обвинить в том, что этакая махина решила раздавить

маленького человека. Если же мы промолчим, нас все равно

будут поносить, но по крайней мере никто не исказит наших

слов.

— А не стоит кому-то все-таки ответить на это?

— Если какой-нибудь шустрый репортер доберется до Генри

Форда, то получит ответ. — Президент “Дженерал моторс”

улыбнулся. — Беда лишь в том, что Генри любит сильно

выражаться и газеты всего не напечатают.

— Будь я на твоем месте, — сказала Корали, — думаю, я что-то

сказала бы. То есть если, конечно, я была бы убеждена в своей

правоте.

— Спасибо за совет.

Президент “Дженерал моторс” быстро покончил с завтраком,

стараясь больше не попадаться на приманку, брошенную женой.

Но этот обмен репликами с Корали, явно стремившейся

раззадорить мужа, благоприятно подействовал на него, помог

выпустить пар.

Сквозь неприкрытую дверь он услышал на кухне шаги

горничной: значит, его уже ждет на улице шофер с машиной,

который заезжал за девушкой по дороге из гаража. Президент

поднялся из-за стола и поцеловал жену.

А через несколько минут — на часах было начало седьмого —

его “кадиллак” выехал на Телеграф-роуд и помчался в

направлении шоссе Лоджа и нового центра Детройта. Стояло

холодное октябрьское утро, в хрустком воздухе, в порывах

северо-западного ветра чувствовалось приближение зимы.

Детройт — город моторов, автомобильная столица мира —

просыпался к жизни.

Там же, в Блумфилд-Хиллз, в десяти минутах езды от дома

президента “Дженерал моторс”, первый вице-президент

компании “Форд” готовился выехать в Детройтский аэропорт. Он

уже позавтракал. Экономка принесла ему еду на подносе в его

неярко освещенный кабинет, где он с пяти утра читал докладные

записки (преимущественно на особой голубой бумаге, которой

вице-президенты “Форда” неизменно пользовались, давая

парикмахер, и он, не отрываясь от дел, даст себя подстричь. За

ужином, который будет подан на крыше, этажом выше его

кабинета, разгорится жаркая дискуссия с начальниками отделов

по поводу новых моделей машин.

А потом он заедет в часовню при Похоронном бюро Уильяма Р.

Хэмилтона отдать последнюю дань коллеге, умершему накануне

от коронарной недостаточности — следствие перегрузки.

(Похоронное бюро Хэмилтона de rigueui [1] обслуживает

верхушку автомобильной иерархии — тех, кто, до конца

сознавая свое социальное превосходство, проходит через него

на пути к закрытому Вудлоунскому кладбищу, именуемому

подчас “Валгаллой менеджеров”.) [2] Наконец вице-президент

отправится домой — с портфелем, полным бумаг, которые он

должен просмотреть к завтрашнему утру.

А сейчас, отодвинув поднос с завтраком и отложив в сторону

бумаги, он встал из-за стола. Вокруг него вдоль стен кабинета

высились полки с книгами. Иной раз — но не сегодня — он с

тоской окидывал их взглядом: в свое время, довольно уже

давно, он много читал — причем интересовали его вещи самые

разные — и вполне мог бы стать ученым, не сложись его жизнь

иначе. Но сейчас у него не было времени для книг. Даже

ежедневной газете придется подождать, пока он улучит минутку

пробежать ее глазами. Он взял газету, которую так и не успел

развернуть, и сунул в портфель. Лишь позже он узнает о

последних выпадах Эмерсона Вэйла и выругается про себя, как

и многие другие, кто работает в автомобильной

промышленности.

В аэропорту, в зале ожидания при ангаре компании “Форд”, уже

собрались те, кому предстояло сопровождать вице-президента.

И он, не теряя времени, сказал:

— Поехали.

Моторы реактивного самолета взревели еще прежде, чем все

восемь пассажиров взошли на борт, и они не успели пристегнуть

ремни, как самолет уже катил по полю. Только те, кто летает

нерейсовыми самолетами, знают, сколько на этом экономится

времени.

Несмотря на скорость, с какой бежал самолет, все тотчас

достали чемоданчики и, еще прежде чем он вырулил на

взлетную полосу, уже раскрыли их у себя на коленях.

работе — это их показатели отмечались сейчас на табло. Скоро

к ним присоединятся тринадцать заводов по сборке автомобилей

на Среднем Западе и еще шесть — в Калифорнии, и счетчик

завертится быстрее. Для местных автомобилистов это

рекламное табло было то же, что цифры кровяного давления

для врача или индекс Доу-Джонса — для маклера. На

автостоянках ежедневно заключались пари по итогам

производства машин за утреннюю и вечернюю смены.

Ближе всего к табло, на расстоянии приблизительно мили,

находились заводы “Крайслера” в Хэмтрэмке — там начиная с

шести утра с конвейера ежечасно сходило свыше ста “доджей” и

“плимутов”.

Было время, когда председатель совета директоров фирмы

“Крайслер” являлся на завод, чтобы лично присутствовать при

запуске конвейера и контролировать качество продукции. Однако

теперь он это делал редко и в это утро все еще сидел дома,

просматривая “Уолл-стрит джорнэл” и потягивая кофе, который

принесла ему жена, прежде чем отправиться в город на

утреннее заседание Лиги искусств.

В ту далекую пору глава фирмы “Крайслер” (его тогда лишь

недавно назначили президентом) целые дни проводил на

заводах, отчасти потому, что захиревшая, утратившая стимул

корпорация требовала энергичного руководства, а отчасти

потому, что он решил избавиться от ярлыка “бухгалтер”, который

наклеивали на всякого, добравшего ся до высокого поста через

финансы, а не через продажу автомобилей или создание их.

Фирма “Крайслер” под его руководством пережила и взлеты, и

падения. Был шестилетний период, когда она полностью

завоевала доверие акционеров; затем зазвенели колокола

финансового краха; затем снова — ценой жесткой экономии,

огромных усилий и пота — напряжение удалось снять, так что

даже нашлись люди, которые утверждали, что компания куда

лучше работает в сложные и требующие жесткой экономии

времена. Так или иначе теперь уже никто не считал, что

узконосая “пентастар” фирмы “Крайслер” не сумеет удержаться

на орбите, — это было немалое достижение, дававшее

возможность председателю совета директоров меньше

суетиться, больше думать и читать то, что он хочет.

А он читал последние излияния Эмерсона Вэйла, правда,

когда он был полон энергии и еще только начинал работать в

автомобильной промышленности или летал на

бомбардировщике во время второй мировой войны. Оглядываясь

на прожитые годы, он нередко ловил себя на мысли, что в

военное время, хоть он и был в Европе в самой гуще сражений и

совершил там немало боевых вылетов, ему все же не

доводилось попадать в такие переплеты, как теперь, в мирные

времена.

Уже сейчас, за те несколько минут, что он находился в своей

застекленной конторке на антресолях сборочного цеха, еще не

успев снять пальто, он пробежал глазами бумагу с красной

отметиной, лежавшую у него на столе. Это была жалоба

профсоюза, которая, если ее быстро и по-деловому не

разобрать, может привести к массовому прекращению работы. В

лежавшей рядом пачке бумаг наверняка найдется еще немало

такого, над чем придется поломать голову: тут будет и нехватка

материалов (а всегда чего-то не хватает, каждый день), и

претензии контроля к качеству, и поломка машин, а может, и что

нибудь совсем уж непредвиденное, из-за чего может

остановиться конвейер и прекратиться выпуск продукции.

Залески с размаху грузно опустился в кресло за серым

металлическим столом: он всегда делал все вот так — рывками.

Он услышал, как застонало кресло, напоминая о том, что он

стал слишком тяжел и что у него появился солидный животик.

“Да, — не без стыда подумал Мэтт, ни за что мне теперь не

втиснуться в узкий носовой отсек “Б—17”. Он все надеялся, что

тревоги и заботы уберут лишний вес, а на самом деле

получалось наоборот: он явно пополнел с тех пор, как умерла

Фрида, и по ночам, терзаясь одиночеством, стал заглядывать в

холодильник, чтобы чего-нибудь пощипать.

Но по крайней мере сегодня хоть среда.

Начинать надо с главного. Он включил селектор и вызвал

заводоуправление, так как его секретарша еще не пришла. Ему

ответил табельщик.

— Мне нужны Паркленд и представитель профсоюза, — сказал

он. — Разыщите их и попросите побыстрее зайти ко мне.

Паркленда все знали — это мастер. А о том, какой

представитель профсоюза потребовался Мэтту Залески, тоже

нетрудно было догадаться, поскольку всем уже наверняка

рабочих. Людей переставляют, точно пешки на шахматной доске.

Некоторых перебрасывают с той работы, к которой они

привыкли, на ту, которой они раньше никогда не выполняли.

Рабочим, обычно завинчивающим гайки на колесах, могут

поручить установку передних крыльев, дав перед этим лишь

минимальные инструкции, а то и никаких. Даже рабочих без

особой квалификации, например, занятых погрузкой машин или

уборкой помещений или взятых прямо из конторы по найму,

могут направить туда, где образуется прорыв. И они иногда

быстро осваиваются со своими временными обязанностями, а

иногда целую смену пытаются приладить вверх тормашками

шланг обогревателя или какую-нибудь другую деталь.

Это, естественно, не может не сказаться на качестве. Поэтому

большинство машин, выпущенных в понедельник и пятницу,

собраны кое-как, с “запланированными” дефектами, и те, кто в

курсе дела, избегают их, как гнилого мяса. Некоторые наиболее

крупные оптовики, которым известно это обстоятельство и с

которыми фирмы считаются ввиду объема их закупок, обычно

требуют для наиболее уважаемых клиентов машины, собранные

во вторник, среду или четверг, и сведущие покупатели

обращаются именно к таким оптовикам, чтобы получить

приличную машину. Сборка автомобилей для служащих

компании и их друзей производится только в те же дни.

Дверь конторки, где сидел Залески, резко распахнулась, и в

комнату — без стука — вошел Паркленд.

Это был широкоплечий, ширококостный мужчина лет сорока,

иными словами, на пятнадцать лет моложе Мэтта Залески. Учись

он в колледже, он вполне мог бы быть защитником в футбольной

команде, и вид у него был авторитетный в противоположность

многим нынешним мастерам на заводе. Сейчас он был явно

настроен на боевой лад — точно ждал неприятностей и

приготовился встретить их. Лицо его пылало. Под правой скулой,

как заметил Залески, темнел синяк.

Решив не обращать внимания на то, что Паркленд вошел без

стука, заместитель директора указал ему на кресло.

— Избавь свои ноги от необходимости держать такую махину и

поостынь немного.

Некоторое время они в упор смотрели друг на друга поверх

письменного стола.

суетливый, в очках с толстыми стеклами. Звали его Иллас; всего

несколько месяцев назад он еще сам работал на конвейере.

— Доброе утро, — поздоровался он с Мэттом Залески.

Паркленду же только кивнул.

— Мы как раз подбираемся к сути, — заметил Залески,

указывая вновь прибывшему на кресло.

— Вы сберегли бы массу времени, если б прочли нашу жалобу,

— сказал Иллас.

— Я ее прочел. Но иной раз не мешает выслушать и другую

сторону. — И Залески жестом предложил Паркленду продолжать.

— Все, что я сделал, — сказал мастер, — это подозвал другого

парня и сказал ему: “Помоги-ка этому малому вернуться на

место”.

— Ну и врешь! — Профсоюзный босс нахохлился и резко

повернулся к Залески. — На самом деле он сказал:

“Верни этого сопляка на место!” И сказано это было про нашего

черного собрата, которому такое обращение особенно обидно.

— О Господи! — В голосе Паркленда звучали злость и

раздражение. — Да неужели ты думаешь, я этого не знаю? Ты

что, считаешь, что за время работы здесь я еще не научился не

употреблять это слово?

— Но ты же его употребил, верно?

— Возможно, все может быть. Не могу сказать ни да, ни нет,

потому что, истинная правда, не помню. Но если даже я так и

сказал, то без всякого дурного умысла. Просто с языка

сорвалось — и все.

Профсоюзный босс передернул плечами.

— Это ты сейчас мне вкручиваешь.

— Ничего я тебе не вкручиваю, сукин сын! Иллас поднялся.

— Мистер Залески, я ведь тут нахожусь в официальном

качестве — как представитель Объединенного профсоюза

автомобилестроительных рабочих. Если со мной будут так

разговаривать… — Больше этого не случится, — сказал

заместитель директора. — Будь любезен, сядь-ка, и пока мы

будем обсуждать этот вопрос, я бы посоветовал тебе самому не

злоупотреблять словом “врешь”.

От досады Паркленд изо всей силы ударил кулаком по столу.

— Я же сказал, что ничего я не вкручиваю, и так оно и есть. Да

и сам парень не обратил бы на это внимания, если бы вокруг не

дотронулся до кровоподтека на щеке, которая за то время, что

он находился в конторке, заметно распухла.

— А ты его ударил в ответ? — резко спросил Залески.

— Нет.

— Хорошо, что у тебя хоть на это ума хватило.

— Хватило, хватило, — сказал Паркленд. — Я уволил

Ньюкерка. Тут же, на месте. Поднять руку на мастера — такое

еще никому не сходило.

— Ну, это как сказать, — вмешался Иллас. — Тут многое

зависит от обстоятельств. А если человека спровоцировали?

Мэтт Залески почесал затылок — просто удивительно, что при

такой работе у него еще не вылезли все волосы. Эту вонючую

историю должен был бы расхлебывать Маккернон, директор

завода, но его не было. Он находился за десять миль отсюда, в

штабе, где проходило сверхсекретное совещание по поводу

“Ориона”, новой модели, которая вскоре будет запущена в

производство. Иногда Мэтту Залески казалось, что Маккернон

просто взял и самовольно ушел на пенсию, хотя официально до

этого оставалось еще полгода.

И теперь этот “крошка” — завод очутился на попечении Мэтта

Залески, и хлопот с ним не оберешься. К тому же Залески знал,

что после ухода Маккернона на пенсию его не сделают

директором. Его уже вызывали и знакомили с квалификационной

картой. Данные на каждого сотрудника записывались в книге с

кожаным переплетом, которая всегда лежала на столе вице

президента, занимавшегося вопросами производства. Всякий

раз, когда открывалась вакансия или возникала возможность

кадровых перемещений, вице-президент листал эту книгу. На

странице, отведенной для Мэтта Залески, под его фотографией

и краткими биографическими сведениями значилось: “Деловые

качества полностью соответствуют занимаемому ныне

служебному положению”.

Все в компании знали, что эта вроде бы невинная формулировка

равносильна тому, что человека “положили на полку”. На самом

деле она значила: этот человек достиг своего потолка. Он,

возможно, всю жизнь просидит на этом месте, но продвижения

не получит.

По правилам, сотруднику, в чьем личном деле появлялось такое

заключение, обязаны были об этом сообщить. Так несколько

— Хорошо, — сказал представитель профсоюза. — Мы

категорически требуем выполнения трех пунктов. Во-первых,

немедленного восстановления на работе нашего собрата

Ньюкерка — с компенсацией за простой. Во-вторых, извинения

обоим потерпевшим. И в-третьих, снятия Паркленда с должности

мастера.

Паркленд, развалившийся было в кресле, даже привскочил.

— Ей-богу, вы хотите совсем немногого!.. Могу ли я

поинтересоваться, — иронически осведомился он, — когда мне

извиняться: до увольнения или после?

— Извинение должна принести компания, — сказал Иллас. — А

уж хватит ли у тебя порядочности добавить к этому свое

собственное — не знаю.

— Да, уж это буду я решать. И пусть никто, затаив дыхание, не

стоит и не дожидается.

— Если бы ты в свое время хоть немножечко затаил дыхание и

подумал, мы б сейчас не распутывали всей этой истории! —

обрезал его Мэтт Залески.

— Неужели ты хочешь сказать, что примешь эти его

требования? — зло ткнув в сторону Илласа, спросил мастер.

— Я пока еще ничего не сказал. Я пытаюсь разобраться, а для

этого мне нужна дополнительная информация. — Залески

протянул руку и, загородив телефон, чтобы он не был виден

двум его собеседникам, набрал номер.

Когда в трубке послышался нужный ему голос, Залески спросил:

— Как дела там у вас, внизу?

— Мэтт? — тихо переспросил голос.

— Угу…

Помимо голоса, до Залески отчетливо доносился шумовой фон

— какофония звуков в цеху. Он всегда поражался, как могут

люди целый день существовать в таком грохоте. Он ведь стоял в

свое время у конвейера, прежде чем перейти в защищенную от

шума конторку, но так и не смог привыкнуть к этому аду.

— Положение прескверное, Мэтт, — сообщил его информатор.

— А что такое?

— Смутьяны совсем разгулялись. Только, пожалуйста, не

ссылайся на меня.

— Я никогда этого не делаю, — сказал Залески. — И ты это

знаешь.

осложнять жизнь Стану Лэтраппу, но еще два-три вопроса

должен был ему задать.

— А что, возможна оттяжка? — спросил Залески.

— Да. Смутьяны хотят, чтобы весь завод прекратил работу.

— Агитация идет полным ходом?

— С такой скоростью, словно мы все еще пользуемся

телефафом джунглей.

— А хоть кто-нибудь сказал им, что это противозаконно?

— У вас в запасе есть еще шуточки? — спросил Лэтрапп.

— Нет. — Залески вздохнул. — Так или иначе — спасибо. — И

повесил трубку.

Значит, инстинкт не обманул его. Времени терять было нельзя:

конфликт с рабочими на расовой почве подобен короткому

запальному шнуру. Если смутьянам удастся прекратить работу,

пройдет не один день, прежде чем все утрясется и люди

вернутся на свои места. Пусть забастовка охватит только черных

рабочих, и даже не всех — выпуск продукции все равно может

прекратиться. А Мэтт Залески обязан был давать продукцию во

что бы то ни стало.

— Не поддавайся на их угрозы, Мэтт! — вдруг взмолился

Паркленд, словно прочитав его мысли. — Пусть какие-то люди

бросят работу и у нас будут неприятности. Но за принцип, право

же, стоит иной раз постоять, так ведь?

— Иной раз стоит, — сказал Залески. — Не мешает только

знать, какой принцип ты отстаиваешь и в подходящий ли момент.

— Справедливость — штука хорошая, — сказал Паркленд, —

только она бывает двоякой. — И, перегнувшись через стол, он

взволнованно заговорил, обращаясь к Мэтту Залески и время от

времени поглядывая на представителя профсоюза:

— Ладно, допустим, я был жестковат с теми парнями на

конвейере, потому что такое уж у меня место. Мастер — он ведь

стоит посередке, ему со всех сторон достается. Ты, Мэтт, и твои

люди каждый день держите нас за горло, требуете: “Давай,

давай больше автомобилей!” А кроме вас, есть еще контроль

качества, и он говорит: “То, что вы быстро собираете машины, —

это здорово, но надо собирать их лучше”. А потом ведь есть

рабочие — в том числе Ньюкерк и ребята вроде него, и мастеру

со всеми ними надо ладить, да и с профсоюзом тоже ухо

держать востро, особенно если шагнешь не так, а бывает, и без

— Черт тебя побери! Тогда сделай так, чтобы забастовки не

было!

— Если вы сдержите слово, я поговорю с людьми.

— Разговоры тут не помогут. Ты это знаешь, и я знаю. —

Залески в упор глядел на представителя профсоюза. Розовое

лицо Илласа слегка побледнело: он явно был не в восторге от

перспективы разговора с некоторыми черными активистами при

их нынешнем настроении.

Профсоюз, как отлично понимал Мэтт Залески, в подобного

рода ситуациях оказывался в сложном положении. Если он не

поддерживал черных, то черные могли обвинить профсоюзных

лидеров в расовых предрассудках и в том, что они — “лакеи при

начальстве”. Однако если профсоюз оказывал им слишком

большую поддержку, он мог с точки зрения юридической

оказаться в более чем сложном положении, став участником

стихийной забастовки. А противозаконные забастовки были

анафемой для таких руководителей профсоюза

автомобилестроительных рабочих, как Вудкок, Фрейзер,

Грейтхауз, Бэннон и другие, создавших себе репутацию людей,

которые умеют жестко вести переговоры, но, раз достигнув

соглашения, соблюдают его и утрясают разногласия должным

путем. Стихийные забастовки расшатывали позицию профсоюза

и подрывали его способность добиваться уступок путем

переговоров.

— Руководство профсоюза не поблагодарит тебя, если мы не

сумеем удержать ситуацию в руках, — продолжал Мэтт Залески.

— А добиться этого можно только одним путем: мы должны

здесь прийти к соглашению, потом спуститься вниз и объявить о

нем.

— Все зависит от того, к какому соглашению мы придем, —

сказал Иллас. Но было ясно, что он взвешивает слова Залески.

А Мэтт Залески про себя уже решил, о чем они должны

договориться, и знал, что никому из присутствующих это не

придется по душе, в том числе и ему самому. Ничего не

поделаешь, мрачно думал он, такие уж проклятые наступили

времена, что человеку приходится прятать в карман и свою

гордость, и убеждения, если он хочет, чтобы завод продолжал

работать.

И он решительно объявил:

просто.

Сам Паркленд, сколько бы ни грозился, тоже не уйдет, в этом

Залески был уверен. Он знал семейные обстоятельства Фрэнка

Паркленда, знал, что тот каждую неделю должен приносить

домой получку, да и в компании давно работает, а этим не

бросаются.

Но на какое-то мгновение слова Паркленда насчет трусости

больно уязвили Залески. Ему хотелось крикнуть, что Фрэнку

Паркленду было всего десять лет и он был сопливым

мальчишкой, когда он, Мэтт Залески, уже летал на

бомбардировщиках над Европой, никогда не зная, в какую

минуту его может прострочить зенитным огнем, — пуля прошьет

фюзеляж, затем войдет ему в живот, или в лицо, или в бедра —

и их “Б—17—Ф” камнем полетит вниз с высоты двадцати пяти

тысяч футов и, подобно многим машинам Восьмой воздушной

армии, сгорит на глазах у товарищей… “Так что дважды подумай,

сынок, кого ты обзываешь трусом, и запомни, что это я, а не ты,

отвечаю за работу завода, независимо от того, сколько я при

этом глотаю желчи!..” Но ничего этого Залески не сказал,

понимая: то, о чем он подумал, было давно и уже не имеет

никакого отношения к настоящему, идеи и шкала ценностей

изменились, встали на голову; а потом трусость — она ведь

бывает разная, и, возможно, Фрэнк Паркленд прав или хотя бы

частично прав. И, недовольный собой, Залески сказал

собеседникам:

— Пошли вниз, утрясем это дело.

Они вышли из конторки: впереди — Залески, за ним —

профсоюзный босс и позади — мрачный, злой Фрэнк Паркленд.

Как только они ступили на металлическую лестницу, которая

вела с антресолей вниз, в цех, грохот завода оглушающим

водопадом обрушился на них.

Лестница обрывалась в том месте, где отдельные узлы

приваривались к раме, на которой монтируется готовый

автомобиль. Здесь стоял такой звон, что людям, работавшим в

нескольких футах друг от друга, приходилось кричать, чтобы

объясниться. Вокруг них — вверх и по сторонам — фейерверком

разлетались бело-синие искры. В стрекот сварочных агрегатов и

пневматических молотков то и дело врывался свист сжатого

воздуха, этой животворной крови силовых механизмов. И в

проработал на конвейере, согласились бы трудиться так всю

жизнь. Обычно они рассматривают свое пребывание там как

нечто временное, пока не подвернется что-то получше. Однако

для многих, особенно для тех, у кого нет образования, это

неосуществимая мечта. И западня захлопывается.

Захлопывается на два замка: с одной стороны, рабочий

обрастает обязательствами — женится, появляются дети, плата

за квартиру, за обстановку, а с другой — в автомобильной

промышленности заработки выше, чем где-либо еще.

Но ни высокие заработки, ни довольно значительные

дополнительные льготы не способны компенсировать этот

безрадостный, бездуховный труд, физически тяжкий и

убийственно монотонный — одно и то же час за часом, изо дня в

день. Сам характер работы лишает человека гордости за то, что

он делает. Рабочий на конвейере никогда ничего не завершает,

не ставит точки: он ни разу не собирает автомобиль целиком, а

лишь соединяет какие-то его части — там прикрепил

металлическую пластину, тут подложил шайбу под болт. Вечно та

же пластина, та же шайба, те же болты. Снова, и снова, и снова,

и снова, и снова; при этом условия работы — учитывая грохот и

шум — таковы, что исключается какая-либо возможность

общения, какой-либо дружеский обмен репликами. По мере того

как идут годы, многие хоть и ненавидят свою работу, но

смиряются. Есть, правда, такие, которые не выдерживают и

сходят с ума. Но любить свою работу никто не любит.

Словом, рабочий на конвейере, будто узник, только и думает о

том, как бы вырваться из этого ада. Одной такой возможностью

для него является прогул, другой — забастовка. И то и другое

вносит разнообразие, нарушает монотонность, а это — главное.

И сейчас заместитель директора понял, что настроение

рабочих, возможно, не удастся сломать.

— Помни, — сказал он Илласу, — мы договорились. Я хочу,

чтобы ты поставил точку — и быстро. — Представитель

профсоюза молчал, и Залески добавил:

— Сегодня ты должен бы радоваться. Ты добился того, чего

хотел.

— Не всего.

— Главного.

За этими словами скрывалось одно обстоятельство, о котором

человеку небольшого росточка, поразительно похожему на

Гитлера и давно работавшему на конвейере. Товарищи, конечно,

дали ему кличку Адольф, а тот — как звали его на самом деле,

Мэтт так и не вспомнил, — словно желая подчеркнуть сходство,

даже прикрывал прядью волос один глаз.

— Привет, Адольф! — Мэтт перелез на другую сторону

конвейера, осторожно пробравшись между желтой машиной с

откидным верхом и серо-зеленым седаном. — Ну, как сегодня

кузова — на уровне?

— Бывало и хуже, босс… Помните игры на первенство мира?

— Лучше и не вспоминать.

Игры на первенство мира, как и начало охотничьего сезона в

Мичигане, были событиями, которых автомобилестроители

страшились больше всего. В эти периоды прогулы достигали

апогея — даже мастера и начальники цехов не составляли

исключения. Качество резко падало, а когда шли игры на

мировое первенство, дело осложнялось еще и тем, что рабочие

куда больше внимания уделяли карманным приемникам, чем

своей работе. Мэтт Залески помнил, как в 68-м году, во время

игр на первенство, которое выиграли “Детройтские тигры”, он

мрачно признался своей жене Фриде — это было за год до ее

смерти: “Я бы не пожелал даже врагу своему купить собранную

сегодня машину”.

— Во всяком случае, с этим заказным все в порядке. — И

Адольф (или как там его звали) на секунду вскочил в серо

зеленый седан и тут же из него выскочил. За седаном шла ярко

оранжевая спортивная машина с белыми сиденьями. —

Наверняка для блондинки. Я бы не возражал с ней прокатиться,

— хихикнул Адольф из машины.

— Я смотрю, ты и так достаточно катаешься, — крикнул ему

Мэтт Залески.

— Ну, а после того, как с ней прокачусь, придется меня оттуда

силком вытаскивать. — Контролер выскочил из машины,

похлопывая себя по ляжкам и осклабясь: юмор на заводе был

весьма примитивным.

Заместитель директора усмехнулся в тон ему, понимая, что

рабочему за 8-часовую смену не так уж часто удается с кем

нибудь словом перекинуться.

Адольф тем временем нырнул уже в другую машину. Залески

в Битву за Перевал — что ж, пусть, Залески не станет возражать.

— Только ухмылку эту я бы попросил убрать, — сказал он

резко, обращаясь к Ньюкерку. — Повода для веселья я тут не

вижу. — И добавил, обращаясь к Илласу:

— Ты ему сказал, что в следующий раз дело обернется для него

куда печальнее?

— Он все мне сказал, — заявил Ньюкерк. — Не сомневайтесь,

больше такое не случится, если не будет повода.

— Что-то ты больно хорохоришься, — сказал Залески. — Ведь

тебя только что чуть не выгнали.

— Откуда вы взяли, что я хорохорюсь, мистер? Возмущен я —

вот что! Этого вам — никому из вас — никогда не понять.

— Я могу, черт побери, тоже возмутиться — и крепко, когда на

заводе беспорядки, от которых страдает работа! — огрызнулся

Залески.

— Нет, так возмутиться, чтоб душу жгло, вы не можете. Чтоб

ярость кипела…

— Знаешь, лучше ты меня не доводи. А то худо будет. Черный

рабочий только покачал головой. Для такого большого человека

голос и движения у него были удивительно мягкие, только глаза

горели ярким серо-зеленым огнем.

— Вы же не черный, откуда вам знать, какая бывает ярость,

какое бывает возмущение… С самого рождения в тебе точно

миллион булавок сидит, и, когда какой-нибудь белый назовет

тебя “сопляком”, к этому миллиону еще одна булавка

прибавится.

— Ну, ладно, ладно, — вмешался профсоюзный босс. — Мы

ведь уже договорились. И нечего начинать все сначала.

— А ты заткнись! — рявкнул на него Ньюкерк. Глаза его с

вызовом смотрели на заместителя директора.

А Мэтт Залески, кстати не впервые, подумал: “Неужто наш мир

совсем обезумел?” Для таких, как Ньюкерк, да и для миллионов

других, включая его собственную дочь Барбару, все, что прежде

имело значение, — такие понятия, как власть, порядок,

уважение, высокие моральные качества, — все это просто

перестало существовать. А наглость, которую он уловил сейчас

во взгляде и в тоне Ньюкерка, стала нормой поведения. Да и

употребленные Ньюкерком слова — “ярость”, “так возмутиться,

чтоб душу жгло” — стали расхожими клише наряду с сотнями

выражались на автомобильном заводе, был ими просто

напичкан. Даже при самом поверхностном осмотре Залески

обнаружил роскошный руль, многослойные белые шины,

изящные колесные диски, светозащитное лобовое стекло,

стереофонический магнитофон — ничего этого в спецификации,

которую он держал в руке, не значилось. Похоже также, что

машину покрывали двойным слоем краски, что, естественно,

делало ее более долговечной. Это-то обстоятельство и

привлекло внимание Залески.

Объяснение почти наверняка крылось и в некоторых известных

Мэтту Залески обстоятельствах. Две недели назад один старший

мастер выдавал свою дочь замуж. И этот самый представитель

завода по связи с общественностью разрекламировал

состоявшееся бракосочетание, поместив фотографии в

детройтских и пригородных газетах. Отец невесты был в полном

восторге — об этом говорили все на заводе.

Остальное было ясно без слов.

Представитель завода по связи с общественностью без труда

заранее узнает, в какой день будет готова его машина. И затем

позвонит “приятелю мастера”, который устроил, чтобы к серо

зеленому седану отнеслись на конвейере с особым вниманием.

Мэтт Залески знал, как ему следует поступить. Надо послать за

мастером, проверить свои подозрения, а потом написать

докладную директору завода Маккернону, которому останется

лишь принять по ней решение. Тогда все силы ада будут

выпущены наружу, и скандал разрастется, захватит — поскольку

в нем замешан представитель по связи с общественностью —

даже начальство.

Поэтому Мэтт Залески знал, что никакой докладной он не

напишет.

У него и без того хватает проблем. Взять хотя бы эту историю с

Парклендом — Ньюкерком — Илласом, да и в его стеклянной

клетке наверняка скопилось уже немало дел, помимо тех бумаг,

что еще утром лежали на столе. А он знал, что не просмотрел

пока ни одной.

Тут Мэтт Залески вспомнил о выступлении Эмерсона Вэйла,

этого круглого идиота, которое он слышал в машине по радио,

когда около часа назад ехал из Ройял-Оук к себе на завод. Вэйл

снова взял на мушку автомобильную промышленность. С каким

который они вместе ели; он ел всегда жадно и громко

нахваливал Эрику, обладавшую природным даром вкусно

готовить даже простейшие блюда. Эрика сама пожелала, чтобы у

них не было живущей служанки, и была вечно занята, тем более

что сыновья Адама, двойняшки Грег и Кэрк, учившиеся

неподалеку в подготовительной школе, на конец недели и на

каникулы обычно приезжали домой.

В ту пору она еще не была уверена, как ее примут мальчики:

Адам развелся с их матерью всего за несколько месяцев до того,

как встретил Эрику и начался их стремительный, молниеносный

роман. Однако и Грег, и Кэрк сразу приняли новую жену отца —

даже с радостью, поскольку в предшествовавшие годы почти не

видели родителей: Адам был с головой поглощен работой, а

мать мальчиков, Фрэнсина, часто уезжала за границу, да и

теперь продолжала подолгу там жить. К тому же по возрасту

Эрика не так далеко ушла от мальчиков. Ей тогда только что

исполнился двадцать один год; Адам был на восемнадцать лет

старше ее, однако разница в возрасте между ними не

чувствовалась. Их, естественно, разделяли все те же

восемнадцать лет, только теперь — через пять лет — разница в

возрасте стала казаться почему-то большей.

Объяснялось это явно тем, что вначале обоими владела

всепожирающая страсть. Впервые они познали любовь на

залитом лунным светом багамском пляже. Эрика до сих пор

помнила теплую, напоенную ароматом жасмина ночь, белый

песок, мягко плещущие волны, шуршащие под ветерком пальмы,

звуки музыки, плывущей с корабля на якоре в Нассау. Они с

Адамом были знакомы тогда всего несколько дней. Адам

приехал проветриться после развода к друзьям в Лифорд-Кэй, и

они познакомили его с Эрикой в Нассау, в ночном кабаре “Чарли

Чарлиз”. Адам провел с Эрикой весь следующий день — и все

остальные тоже.

В ту ночь они не впервые были на пляже. Но раньше Эрика

противилась близости, а тогда поняла, что не может больше

противостоять, и лишь прошептала: “Я боюсь забеременеть”.

А он прошептал в ответ: “Ты выйдешь за меня замуж. Так что

это не имеет значения”.

Но она так и не забеременела, хотя потом не раз этого хотела.

Когда они через месяц поженились, их тянуло друг к другу и

захлестывала работа. В то же время он был на редкость

внимателен к ней. Стоило зазвонить будильнику, как Адам тотчас

его выключал, чтобы не разбудить Эрику, и немедля вылезал из

постели, хотя еще совсем недавно, проснувшись, они

инстинктивно тянулись друг к другу, находя в лихорадочно

быстрых объятиях даже больше удовлетворения, чем ночью. И

пока Эрика еще лежала, стараясь дышать ровнее, чтобы унять

бешеное биение сердца, Адам, вылезая из постели, шептал: “Ну

можно ли лучше начать день?”

Но теперь все это было в прошлом. Они никогда уже по утрам

не искали близости и редко — по ночам. В любом случае утром

они были как чужие. Адам быстро просыпался, стремительно

следовал раз навсегда заведенной рутине и — исчезал.

Сегодня утром, услышав, как Адам ходит внизу, Эрика подумала

было нарушить установившийся порядок и присоединиться к

нему. Но ведь главное для него — скорость: быстрее двигаться и

создавать быстроходные машины, для производства которых и

существовала его группа планирования, — последним ее

детищем был “Орион”, который скоро рассекретят. К тому же

человек, столь способный, как Адам, может приготовить себе

завтрак так же быстро, как это делает Эрика, — он даже может

приготовить его, если потребуется, для полудюжины человек, а

такое бывало. Тем не менее Эрика все раздумывала, не встать

ли и не выйти ли к нему, когда услышала, как взревел мотор и

Адам умчался на своей машине. Значит — опоздала.

Куда исчезли все цветы? Куда девались любовь, жизнь,

идеальная пара — Адам и Эрика Трентон, молодые, еще совсем

недавно влюбленные друг в друга? Куда, куда?.. И Эрика

заснула.

Когда она проснулась, дело уже шло к полудню, и водянистое

осеннее солнце светило сквозь прорези в жалюзи на веранде.

Снизу доносились постукивание и гул пылесоса — Эрика с

облегчением подумала: значит, миссис Гуч, приходившая убирать

дом дважды в неделю, уже за работой и она, Эрика, свободна.

Можно будет не заниматься домом, хотя последнее время она

вообще уделяла ему куда меньше внимания.

У постели лежала утренняя газета. Должно быть, Адам оставил

— такое с ним случалось. Взбив повыше подушки, Эрика села в

постели — ее длинные светлые волосы тотчас рассыпались по

Ничего такого, что удержало бы ее интерес, не было, начиная с

международных событий — в мире происходили те же

катавасии, что и всегда, — и кончая разделом светской хроники,

где мелькали привычные фамилии автомобильных боссов:

Форды принимали итальянскую принцессу, Роши были в Нью

Йорке, Таунсенды присутствовали на симфоническом концерте,

а Чейпины охотились на уток в Северной Дакоте. На следующей

странице Эрика задержалась взглядом на колонке, подписанной

“Энн Лэндерс”, и тут же стала мысленно составлять письмо к

ней: “Моя проблема, Энн, — обычная проблема замужней

женщины. По этому поводу много шутят, но шутки выдумывают

люди, с которыми ничего подобного не происходит. А истина

чрезвычайно проста: говоря откровенно, мне просто не хватает

мужского внимания… Уже давно между мной и мужем ничего

нет…”

Нетерпеливо, со злостью Эрика скомкала газету и отбросила

одеяло. Выскользнув из постели и подойдя к окну, она резко

дернула за шнур — комнату залил дневной свет. Затем она

поискала глазами сумку из коричневой крокодиловой кожи, с

которой выходила накануне, — сумка лежала на туалетном

столике. Эрика порылась в ней, нашла маленькую кожаную

книжечку и, листая странички, направилась к телефону,

стоявшему у кровати с той стороны, где спал Адам. Она, не

раздумывая, быстро набрала номер. Руки у нее дрожали, и она

положила книжечку на кровать рядом с собой. Женский голос

произнес:

— “Детройтские подшипники и автодетали”. Эрика назвала имя,

записанное у нее в книжке такими каракулями, что только она

могла их разобрать.

— В каком отделе он работает?

— По-моему, в отделе сбыта.

— Одну минутку.

До Эрики доносился гул пылесоса. Пока он гудит, она могла

быть уверена, что миссис Гуч не подслушивает.

В трубке раздался щелчок и послышался другой голос, но не

тот, который ей был нужен. Эрика повторила имя нужного ей

человека.

— Да, такой тут есть. — Она услышала, как он крикнул:

— Олли! — Затем другой голос:

чтоб я переспал с тобой?

Эрика чуть не расплакалась от унижения — она была сама

противна себе.

— Да, — сказала она. — Да, этого я и хочу.

— Значит, на этот раз ты уверена. Больше меня не надуешь?

Великий Боже! Он что же, хочет, чтоб она дала ему расписку?

Она подумала: “Неужели женщины доходят до такого отчаяния,

что способны простить подобную грубость?” Ви-Эилю, За.

— Уверена, что нет, — сказала Эрика.

— Блестяще, детка! А что, если мы с тобой сговоримся на

будущую среду?

— Я думала.., может быть, раньше. — Ведь до среды еще

целая неделя.

— К сожалению, детка, не выйдет. Через час уезжаю в

командировку. В Кливленд на пять дней… — Он хрюкнул. —

Надо ведь, чтоб и огайские девочки не скучали.

Эрика принужденно рассмеялась:

— А у вас действительно широкий диапазон действий.

— Еще какой — ты удивишься, когда узнаешь. Она пожала

плечами и мысленно ответила: “Нет, не удивлюсь. Больше я уже

ничему не удивлюсь”.

— Я позвоню тебе сразу, как вернусь. А ты не остывай, пока

меня не будет. — Снова пауза. И потом:

— В среду-то ты будешь в порядке? Ты понимаешь, о чем я

говорю?

— Конечно. Неужели вы думаете, я такая дура, что не подумала

об этом? — не выдержала Эрика.

— Ты и представить себе не можешь, сколько женщин об этом

не думают.

Эрика слушала его так, словно все, что он говорил, относилось

не к ней. “Неужели он никогда не пытался сказать женщине что

то приятное, а не мерзость?” — думала она.

— Мне пора, детка! Назад, в соляные копи! Надо денежки

зарабатывать!

— Прощайте, — сказала Эрика.

— До скорого.

Она повесила трубку и, закрыв лицо руками, горько заплакала

— плакала она долго, молча; по длинным пальцам ручейками

стекали слезы.

горючее и техобслуживание. В зависимости от компании, в

которой человек работал, он брал себе одну из люксовых

моделей — “крайслер импириэл”, “линкольн”, “кадиллак”. Лишь

немногие вроде Адама предпочитали легкие спортивные

машины с мощным двигателем.

Адам пошел по черному натертому полу гаража, безукоризненно

чистому и сверкающему. Шаги его гулко зазвучали под сводами.

Посторонний наблюдатель увидел бы перед собой высокого,

стройного, атлетически сложенного мужчину лет сорока двух, в

сером костюме, с удлиненной, чуть наклоненной вперед головой,

словно она тянула все тело. Теперь Адам Трентон одевался

строже, чем в былые дни, но по-прежнему производил

впечатление человека, следящего за модой и предпочитающего

яркие тона. У него было живое, с правильными чертами лицо,

синие глаза и прямой жесткий рот, чуть подрагивавший в

усмешке, — в общем и целом Адам производил впечатление

человека сильного, прямого и честного. Впечатление это

подтверждалось и его манерой говорить — открыто, напрямик,

что часто обезоруживало собеседника: эту тактику он намеренно

применял. Шагал он уверенно, твердо, как человек, который

знает, куда идет.

В руках у Адама Трентона был символ его высокого положения

— чемоданчик, полный бумаг. Он принес их с собой накануне и

просидел над ними дома после ужина до самого сна.

Среди нескольких стоявших в гараже машин Адам заметил два

лимузина в отведенном для вице-президентов ряду, близ

специального лифта, который поднимал прямо на пятнадцатый

этаж, где были расположены кабинеты руководящего состава

компании. Ближайший к лифту бокс предназначался для машины

председателя совета директоров, рядом с ним — для президента

компании, за ними располагались машины вице-президентов по

степени старшинства. Место, отведенное для машины,

соответствовало положению, которое ее владелец занимал в

компании. Чем выше его ранг, тем меньшее расстояние он

должен был преодолевать от машины до письменного стола.

Один из лимузинов принадлежал шефу Адама — вице

президенту, ведавшему модернизацией продукции, другой —

вице-президенту по связи с общественностью.

Адам направился к небольшой лестнице, взбежал по ней,

каждой из них в отдельности и при этом заниматься своей

работой. По назначению попадали лишь те письма, которые

ловкий корреспондент адресовал тому или иному руководителю

на домашний адрес, что нетрудно сделать, поскольку почти все

адреса значатся в “Справочнике именитых горожан”, имеющемся

в библиотеках. Тогда уж тот, кому письмо адресовано, или его

жена прочтут его, и, если оно содержит интересные факты, делу

будет дан ход.

Войдя к себе в кабинет, Адам Трентон сразу увидел оранжевый

глазок селектора. Это означало, что ему уже звонил вице

президент по модернизации продукции. Адам нажал на кнопку

над горящей лампочкой и стал ждать.

Из селектора раздался металлический голос:

— С чем связана сегодняшняя задержка? Авария на шоссе или

проспать изволили?

Адам рассмеялся, но невольно взглянул на стенные часы — они

показывали 7.23.

Он нажал на рычажок, соединявший его с кабинетом вице

президента пятью этажами выше.

— Вы же знаете мою беду, Элрой: по утрам просто не могу

выбраться из постели.

Вице-президенту по вопросам модернизации продукции редко

удавалось загнать Адама в угол, и когда это у него получалось,

он уж старался воспользоваться ситуацией.

— А как у вас складывается ближайший час?

— Да есть кое-какие дела, но не очень срочные. Разговаривая,

Адам мог наблюдать из окна кабинета за движением транспорта

на шоссе. Несмотря на раннюю пору, поток машин был уже

довольно велик, хотя и не так велик, как час назад, когда

рабочие спешили на заводы к началу дневной смены. Однако

вскоре характер движения снова изменится, когда тысячи

служащих, завтракающих сейчас дома, сядут в машины и

помчатся на работу. Плотность транспортных потоков,

прихотливо меняющаяся, словно ветер, всегда завораживала

Адама — что неудивительно, поскольку автомобили, которые,

собственно, и составляют этот поток, были его idee fixe [6] . Он

разработал свою систему измерения густоты потока — подобно

бофортовской шкале силы ветра — от единицы до десяти и,

наблюдая движение транспорта, применял ее. Сейчас, решил

часть бумаг, которые он просматривал дома, как и инструкции

Урсуле, относилась к “Ориону”. Как заведующий бюро по

созданию новых марок автомобилей, Адам был связан с этой все

еще засекреченной моделью и как раз сегодня должен был

присутствовать на серии решающих испытаний, включая

вибрационно-шумовые характеристики “Ориона”, на автодроме

компании в тридцати милях от Детройта. По окончании

испытаний Адаму предстояло решить дальнейшую судьбу этой

модели, и он сговорился поехать на автодром с коллегой

дизайнером. Сейчас в связи с неожиданно назначенной пресс

конференцией он оставил Урсуле инструкцию перенести

посещение автодрома на более поздний час.

Пожалуй, решил Адам, до начала пресс-конференции надо

перечитать то, что наговорил Эмерсон Вэйл. В “предбаннике”

вместе с горой почты лежали утренние газеты. Адам взял “Фри

пресс” и “Нью-Йорк тайме” и, вернувшись к себе, разложил

газеты на столе — на сей раз ему предстояло пункт за пунктом

запомнить все, что сказал Вэйл накануне в Вашингтоне.

Адам однажды встречался с Вэйлом, когда журналист приезжал

для выступления в Детройт. Как и многие люди, имеющие

отношение к автомобильной промышленности, Адам из

любопытства пошел его послушать, и еще до собрания ему

представили Вэйла. К удивлению Адама, это оказался на

редкость приятный молодой человек, вовсе не наглый и не

колючий. И позже, во время выступления, Вэйл держался с

достоинством, говорил легко и свободно, умело выстраивая

доводы. Адам вынужден был признать, что Вэйл производит

впечатление на слушателей и, судя по аплодисментам, которыми

его наградили, большая часть присутствующих полагала, что не

зря заплатила за входной билет.

У него был только один недостаток. Для любого специалиста

многие его доводы выглядели столь же зыбкими, как

продырявленная лодка.

Нападая на высокотехничную отрасль промышленности, Вэйл

выказывал отсутствие элементарных технических знаний и часто

ошибался, описывая функции того или иного механизма. Его

суждения с инженерной точки зрения могли быть по-разному

интерпретированы, Вэйл же рассматривал их лишь под одним

углом зрения — тем, который больше его устраивал. Нередко он

иногда ночью — и сообщал определенные факты с таким

расчетом, чтобы в будущей статье как бы между прочим

фигурировало имя Эмерсона Вэйла, однако, когда эти факты

подвергали проверке, все разваливалось словно карточный

домик. В итоге пресса, считавшая, что от Вэйла всегда можно

получить интересную информацию, стала с недоверием

относиться к нему, а некоторые репортеры перестали верить ему

вообще.

Сам Эмерсон Вэйл — как и его предшественник по критике

автопромышленности Ральф Нейдер [7] — никогда не признавал

своих ошибок и не приносил извинений, хотя даже такая крупная

корпорация, как “Дженерал моторс”, извинилась однажды перед

Нейдером за то, что влезла в его личную жизнь. А Вэйл

продолжал нагромождать против всех автомобилестроителей

одно обвинение на другое, и порой, как, например, своим

вчерашним выступлением в Вашингтоне, ему по-прежнему

удавалось привлечь к себе внимание всей страны.

Адам сложил газету. Взглянув на улицу, он заметил, что

интенсивность транспортного потока увеличилась до шести

единиц.

В этот момент засигналил селектор.

— Четвертое сословие уже явилось, — раздался голос вице

президента по модернизации продукции. — Не желаете ли

присоединиться?

Поднимаясь на лифте, Адам подумал, что непременно надо

будет позвонить днем жене. Он чувствовал, что Эрика

несчастна, и это отражалось на их семейной жизни: ему стало

гораздо труднее с ней, чем в первые годы их столь удачного

супружества. Адам сознавал, что в какой-то мере виноват сам,

виновата его усталость в конце дня. Хорошо бы Эрике почаще

выбираться из дому и научиться самой развлекать себя. Он

всячески поощрял ее в этом и заботился о том, чтобы у нее не

было недостатка в деньгах. По счастью, денег хватало, потому

что он неуклонно шел вверх, а сейчас его ожидало и еще более

высокое назначение, чему любая жена должна только

радоваться.

Адам, конечно, понимал: Эрика обижается на то, что он столько

времени и энергии отдает работе, но ведь она уже пять лет

замужем, пора бы и смириться — мирятся же другие жены.

Вэйла.

Элрой Брейсуэйт, вице-президент по модернизации продукции,

опустился в свободное кресло. И любезно осведомился:

— Ну-с, кто начнет?

Из-за тщательно причесанной гривы седых волос ближайшие

сотрудники прозвали Брейсуэйта Серебристым Лисом; сейчас он

был в модном облегающем костюме и рубашке с огромными

запонками. Одевался он под стать окружающей обстановке. Как

и все кабинеты вице-президентов, помещение, где работал

Брейсуэйт, было особо спланировано и обставлено: стены здесь

были обшиты панелями из африканского дерева, вдоль окон

свисали парчовые портьеры, а под ногами расстилался толстый

ковер. Чтобы занять столь высокое положение в автомобильной

промышленности, надо долго и упорно пробивать себе дорогу.

Но уж если ты этого достиг, условия для работы тебе создают

отличные: огромный кабинет с примыкающей гардеробной и

спальней, выше этажом — личная столовая, а также финская

баня с массажистом, в любую минуту готовым приступить к

своим обязанностям.

— Может быть, сначала предоставим слово даме? —

предложил Джейк Эрлхем, примостившийся сзади, на

подоконнике.

— Идет, — откликнулась брюнетка из “Ньюсуик”. — Какую еще

жалкую отговорку вы придумали, чтобы оттянуть серьезную

разработку двигателя, который не отравлял бы воздух?

— Никаких отговорок у нас нет, — заявил Серебристый Лис.

Выражение лица его не изменилось, только голос зазвучал чуть

резче. — А кроме того, эта работа уже проделана неким

Джорджем Стивенсоном, и нам не кажется, что с тех пор

достигнут сколько-нибудь существенный прогресс.

Корреспондент АЛ надел очки в тонкой оправе — в глазах его

светилось раздражение.

— О'кей, значит, комедия начинается сначала. Получим мы все

таки прямые ответы на наши вопросы или нет?

— Думается, мы обязаны вам их дать, — сказал Джейк Эрлхем.

И извиняющимся тоном добавил:

— Я совсем забыл: ведь телеграфные агентства должны рано

сдавать материал, чтобы он попал в дневные газеты на

Восточном побережье.

истинная правда, да и сами газетчики, наверно, начинают верить

тому, о чем пишут. Вот такая туфта и побудила многих в нашей

стране поверить, что у них в гараже скоро будут стоять машины

с паровыми или электрическими двигателями, а то, может быть,

и неким гибридом. — Серебристый Лис с усмешкой посмотрел

на своего коллегу по связи с общественностью — тот заерзал,

теребя в руках трубку. — Успокойтесь, Джейк. Я не собираюсь

нападать на прессу. Стараюсь лишь обрисовать перспективу.

— Рад слышать, — сухо произнес Джейк Эрлхем. — А то я уже

начал было сомневаться.

— А не может так быть, что вы чего-то недоучитываете, мистер

Брейсуэйт? — упорствовал корреспондент АП. — Есть вполне

уважаемые люди, которые очень верят в силу пара. И некоторые

крупные организации, помимо автокомпаний, работают в этой

области. К примеру, калифорнийские власти выделили немало

средств, чтобы выпустить на дороги целую армаду машин с

паровыми двигателями. И в законодательное собрание внесено

предложение через пять лет вообще запретить эксплуатацию

машин с двигателем внутреннего сгорания.

Брейсуэйт решительно затряс своим седым коком.

— На моей памяти только один достойный человек — Билл Лир

— верил в будущее машины с паровым двигателем. Но и он

публично отрекся от своей веры, сказав, что это “предельно

нелепо”.

— Но с тех пор он изменил свое мнение, — заметил

корреспондент АП.

— Конечно, конечно! И всюду таскает с собой шляпную коробку,

в которой будто бы находится его новый паровой двигатель. Но

мы-то знаем, что у него там лишь сердечник двигателя, а это все

равно что взять свечу зажигания и сказать: “Вот он — двигатель

для современных машин”. При этом господин Лир и прочие не

упоминают, что, помимо двигателя, нужны еще камеры сгорания,

котел, конденсатор, рекуперационные вентиляторы — словом,

изрядное количество тяжелого, дорогостоящего,

крупноформатного оборудования, эффективность которого пока

еще трудно определить.

— Не забудьте про машины с паровыми двигателями,

финансируемые штатом Калифорния… — вставил Джейк

Эрлхем.

воздуха с появлением машин на электрическом двигателе будет

разрешена, — заметил Адам, — то вы забываете об одном

обстоятельстве. Любые аккумуляторы требуют подзарядки. А

когда сотни тысяч машин будут питаться электроэнергией,

потребуется куда больше генераторных установок, чем сейчас, и

все они будут отравлять воздух. А поскольку предприятия,

вырабатывающие электроэнергию, обычно строят в пригородах,

туда переместится весь смог из городов.

— А не кажется ли вам, что это малоубедительная отговорка?

— Высокомерная брюнетка из “Ньюсуик”, сидевшая скрестив

ноги, переменила позу и без особого успеха одернула юбочку,

обнажавшую значительную часть красивых бедер. И мужчины

один за другим опустили глаза к краю ее юбки. — Разве этим

можно объяснить отсутствие эффективной программы по

созданию добротного и недорогого двигателя — будь то

парового, или электрического, или обоих сразу? А ведь именно

благодаря такой программе мы добрались до Луны, не так ли?

— И задиристо добавила:

— Хочу напомнить, что я об этом уже спрашивала.

— Я помню, — сказал Элрой Брейсуэйт. В противоположность

другим мужчинам он не отвел взгляда от края ее юбки, а

намеренно в упор глядел на ноги корреспондентки. Несколько

секунд царило молчание — многие женщины на месте брюнетки

заерзали бы, застеснялись. Она же держалась все так же

спокойно, уверенно, всем своим видом давая понять, что ее это

нимало не смущает. По-прежнему не отрывая взгляда от ее ног,

Серебристый Лис медленно произнес:

— Так о чем вы спрашивали, Моника? Повторите.

— По-моему, вы отлично знаете о чем. Только тут Брейсуэйт

понял, что его переиграли, и поднял голову.

— Ах да! — вздохнул он. — Про Луну. Знаете, бывают дни, когда

я искренне жалею, что мы до нее добрались. Ведь появился еще

один штамп. Теперь, если в какой-нибудь области “буксует”

инженерная мысль, можете не сомневаться, наверняка вам

скажут: “Добрались же мы до Луны, верно? Так неужели мы

такую пустячную задачу не можем решить?”

— Если бы Моника об этом не спросила, я бы спросил, —

заметил журналист из “Уолл-стрит джорнэл”. — Так почему же

все-таки мы не можем создать двигатель, о котором идет речь?

места на подоконнике, — потому что ваши редакторы — а в

вашем случае вы сами, Боб, — попросили нас ответить на

некоторые вопросы, и мы согласились. Мы понимали, что

некоторые из этих вопросов будут касаться утверждений

мистера Вэйла, но мы не созывали пресс-конференцию из-за

мистера Вэйла.

— Не слишком ли казуистично, а, Джейк? — усмехнулся Боб

Эрвин.

— Возможно, — пожал плечами вице-президент по связи о

общественностью.

С самого начала Джейк Эрлхем сидел с мрачным видом, и,

глядя на него, Адам подозревал, что он считает созыв этой

неофициальной пресс-конференции не такой уж удачной затеей.

— В таком случае, — сказал Эрвин, — я полагаю, мой

следующий вопрос будет вполне резонным, Адам. — Эрвин,

казалось, призадумался и заговорил нерешительно, подыскивая

слова, но те, кто знал его, прекрасно понимали, сколь обманчиво

это впечатление. — Как по-вашему, критики автомобилестроения

— скажем, Нейдер с его заботой о безопасности движения —

играют полезную роль?

Вопрос был простой, но он был так поставлен, что не

увильнешь от ответа. Адаму хотелось возмутиться, сказать

Эрвину: “Ну чего ты ко мне пристал?” Потом он вспомнил наказ

Элроя Брейсуэйта: “Будем отвечать согласно нашему

разумению”.

И Адам спокойно ответил:

— Да, они сыграли определенную роль. В смысле безопасности

Нейдер так двинул автомобильную промышленность под зад, что

она с воплем влетела во вторую половину двадцатого века.

Все четыре репортера записали его слова. Пока они писали,

Адам быстро прокрутил в голове то, что он сказал, и представил

себе, что может за этим последовать. Он отлично знал, что

многие в автопромышленности согласятся с ним. Сильная

когорта более молодых сотрудников, да и множество людей на

самых верхних ступенях иерархии считали, что жизнь за

последние годы показала всю справедливость доводов Вэйла и

Нейдера, несмотря на перегибы и неточности. Автостроители,

создавая новые модели машин, действительно меньше всего

думали о безопасности, они действительно сконцентрировали

Со стороны людям казалось, что все автомобилестроители

скроены по одному образцу, словно вырезаны из теста

одинаковыми формочками для печенья. Ничто не могло быть

дальше от истины. Да, конечно, руководители автомобильной

промышленности обладали определенными общими чертами —

честолюбием, напористостью, организаторским даром,

трудолюбием. Но помимо перечисленных выше качеств, у

каждого были свои индивидуальные черты, каждый был более

чем эксцентричен, более чем гениален и с множеством причуд.

Так или иначе, слово вылетело — назад его уже не вернешь. Но

можно ведь дать примечание.

— Если вы намерены меня цитировать, — Адам внимательно

оглядел сидевший перед ним квартет, — то следует сказать еще

кое-что.

— А именно? — Вопрос задала девица из “Ньюсуик”. Она,

казалось, чуть пооттаяла и сейчас, потушив сигарету, усердно

записывала. Адам украдкой взглянул на нее: юбка по-прежнему

задрана, а ноги в прозрачных серых чулках выглядят еще

привлекательнее. Адам почувствовал, как в нем пробуждается

интерес, но заставил мысли следовать другим руслом.

— Во-первых, — сказал он, — критики свое дело сделали.

Автомобилестроители больше чем когда-либо озабочены

проблемой безопасности, и эта проблема никуда от нас не

уходит. Кроме того, мы теперь больше ориентируемся на

покупателей. Какое-то время назад этого не было. Похоже, что

мы, сами того не понимая, проявляли небрежение и безразличие

к покупателям. Теперь же этого больше не наблюдается, вот

почему Эмерсоны Вэйлы так пронзительно вопят и говорят

порой глупости. Если стать на их точку зрения,

автомобилестроители всегда все делают плохо. Возможно,

поэтому Вэйл и ему подобные до сих пор никак и не могут

признать — и это во-вторых, — что автомобильная

промышленность вступила в совершенно новую эру.

— Если это так, — спросил корреспондент АП, — то не считаете

ли вы, что критики автомобильного дела вынудили вас к этому?

Адам постарался сдержать раздражение. Право же, иной раз

критику автомобилестроения превращают в некий фетиш,

безоговорочный культ — и не только профессионалы вроде

Вэйла.

будет обеспечивать достаточную мощность, что, в свою очередь,

поставит вопрос о дорогостоящем охладителе, если вы не

захотите заживо сжигать пешеходов. Но все это вполне

разрешимые проблемы, и мы над ними сейчас работаем.

— О'кей, насчет металлов все ясно, — произнес журналист из

“Уолл-стрит джорнэл”. — А что нового в других областях?

— Скоро в каждой машине появится одна существенная деталь

— компьютер. — Адам взглянул на корреспондента Ассошиэйтед

Пресс. — Он будет совсем маленький — не больше отделения

для перчаток.

— А для чего он?

— Да почти для всего. Он будет контролировать режим

двигателя — состояние свечей, подачу горючего и прочее. Будет

следить за выхлопными газами и предупреждать о загрязнении

воздуха.

Это явится настоящей революцией и во многих других областях.

— Например? — спросила журналистка из “Ньюсуик”.

— Компьютер будет думать за водителя и исправлять его

ошибки прежде, чем тот сообразит, какую промашку он допустил.

Компьютер будет управлять тормозами с независимым приводом

на каждое колесо в отдельности, чтобы при заносе машина

сохраняла устойчивость. На автомобилях будут установлены

радары, которые просигналят водителю, если идущая впереди

машина вдруг снизит скорость или вы сами слишком

приблизитесь к ней. В критической дорожной обстановке

компьютер автоматически погасит скорость вашей машины и

притормозит ее, и, поскольку компьютер реагирует на все

быстрее, чем человек, это приведет к сокращению числа аварий.

На шоссе можно будет подключаться к автоматическому

радарному устройству, регулирующему транспортные потоки, а

недалек и тот день, когда наземный транспорт будет

контролироваться с помощью космических спутников.

Адам поймал одобрительный взгляд Джейка Эрлхема и сразу

понял, почему тот так на него посмотрел. Ему удалось

перехватить инициативу в этой беседе, то есть применить ту

тактику, на которой всегда настаивал отдел по связи с

общественностью.

— Все эти перемены, — продолжал Адам, — приведут к тому,

что внутренний вид салона машины, особенно та его часть, где

— М-да!.. — изрекла брюнетка из “Ньюсуик”. Теперь, когда она

встала, она оказалась выше и тоньше. — Здорово это вы

повернули разговор и увели его от тех проблем, из-за которых

мы здесь и собрались.

— Если это кто-нибудь и сделал, то не я. — Адам смотрел ей

прямо в глаза. Они у нее были словно голубые льдинки,

насмешливые, оценивающие. Он почувствовал, что не прочь был

бы встретиться с нею при других обстоятельствах и не как с

оппонентом. Он улыбнулся. — Я всего лишь обычный чиновник в

автомобильной промышленности, который старается смотреть

на дело с двух сторон.

— Вот как! — Ее глаза по-прежнему с насмешкой в упор

смотрели на него. — В таком случае, может быть, ответите мне

честно на такой вопрос: что, подход к делу в автомобильной

промышленности действительно начал меняться? — Она

заглянула в свой блокнот. — Крупные автомобильные фирмы

решили наконец шагать в ногу со временем и начали считаться с

новыми идеями об общей ответственности, о развитии

общественного сознания, о реалистическом подходе к

изменению шкалы ценностей, включая и автомобили? Вы

искренне считаете, что интересы потребителей будут

приниматься во внимание? И действительно наступает новая

эра, как вы сказали? Или все это только ширма, созданная

вашими адвокатами по связи с общественностью, тогда как на

самом деле вы надеетесь, что внимание, под прожектором

которого вы сейчас находитесь, перекинется на что-нибудь

другое и все вернется на свои места и станет как прежде, когда

вы действовали, как хотели? Действительно ли вы

заинтересованы в том, чтобы способствовать охране

окружающей среды и повышению безопасности, или вы

обманываете и себя, и нас? Quo vadis? Вы помните, чему вас

учили по-латыни, мистер Трентон?

— Да, — ответил Адам, — помню. Quo vadis? Камо грядеши?..

Стародавний вопрос, который задает себе человечество на

протяжении всей истории, — вопрос, обращенный к

цивилизациям, народам, индивидуумам, группам людей, а

теперь даже к одной из отраслей промышленности.

— Послушайте, Моника, — вмешался Элрой Брейсуэйт. — Это

вопрос или выступление?

подошла к концу. Ему не терпелось вернуться к своим

“игрушкам”, среди которых, как любящая, но требовательная

женщина, его ждала новая модель — “Орион”.

Глава 5

В центре моделирования — примерно в миле от

административного здания, где проходила пресс-конференция,

— как всегда, сильно пахло гипсом. Люди, работавшие здесь,

утверждали, что через некоторое время человек перестает

замечать этот несильный, но стойкий запах серы и глицерина,

исходивший из десятков тщательно охраняемых конструкторских

бюро и лабораторий, опоясывавших круглое строение в центре.

Здесь в гипсе рождались модели будущих машин.

Однако посетители с отвращением морщили нос, почувствовав

запах. Правда, посетителей-то бывало здесь не так уж и много.

Большинство допускалось не дальше приемной или одной из

полдюжины комнат, расположенных за ней, но все равно охрана

проверяла их при входе и выходе, при них постоянно кто-то

находился и им выдавали цветные значки, строго

ограничивавшие зону допуска.

Государственные тайны и атомные секреты охраняются порой

менее тщательно, чем эскизы деталей будущих машин.

Даже дизайнеры, постоянно работающие в компании, не имеют

права свободного передвижения по территории центра. Младших

сотрудников допускают в одно или два конструкторских бюро, —

лишь с годами они получают большую свободу. Эти меры

предосторожности отнюдь не бессмысленны. Дизайнеров

нередко переманивают другие компании, и, поскольку в каждом

конструкторском бюро или лаборатории разрабатывается какой

то свой секрет, чем больше для сотрудника закрыто дверей, тем

меньше знаний, уходя, он уносит с собой. Обычно дизайнеры

знают о работе над новыми моделями лишь то, что, как говорят

военные, “строго необходимо”. Однако для дизайнеров, которые

состарились на работе и уже “привязаны” к компании благодаря

происходит — не знаю, потому что, когда я пришел, мне сказали:

“Повернись спиной к двери и гляди прямо перед собой”.

— Вы разве не знаете, что там “Орион”? Вы же наверняка

видели машину.

— Да, сэр, видел. Когда приезжали шишки для приема, ее ведь

перевели в демонстрационную.

— И как она вам показалась?

Охранник улыбнулся.

— Сейчас скажу, мистер Дилозанто, как она мне показалась.

По-моему, она вся в вас.

Бретт вошел в здание, и дверь плотно закрылась за ним.

“Ничего удивительного, если это в самом деле так”, — подумал

он.

Немалая толика его жизни и таланта ушла на создание

“Ориона”. Порой, подводя итоги, Бретт думал: не слишком ли

много он ему отдал? Не одну сотню раз он входил в эту самую

дверь на протяжении насыщенных лихорадочной работой дней и

долгих, мучительных ночей, пока из эмбриона идеи родилась

готовая машина.

Он с самого начала принимал участие в ее разработке.

Задолго до того, как в конструкторских бюро началась работа

над “Орионом”, Бретт и другие дизайнеры засели за изучение

статистики рынка, роста населения, экономики, социальных

изменений, возрастных групп, потребностей, тенденций моды.

Был установлен лимит стоимости. Затем возникла идея создания

принципиально новой модели. Несколько месяцев ушло на

заседания, на которых плановики, дизайнеры и инженеры

вырабатывали принципы создания будущей машины. После

этого инженеры сконструировали силовой агрегат, в то время как

дизайнеры — и в их числе Бретт — мечтали, потом

остановились на чем-то конкретном, и “Орион” стал принимать

определенные формы и очертания. Пока шел этот процесс,

надежды вспыхивали и гасли; планы претворялись в жизнь,

ломались, снова выправлялись; сомнения возникали, утихали,

снова возникали. Сотни людей принимали участие в создании

модели, во главе же их стояло человек пять-шесть.

Дизайнеры продолжали без конца что-то менять: одни

изменения были продиктованы логикой, другие шли от интуиции.

Затем начались испытания. И вот наконец начальство дало

почти невидимые, тонкие вертикальные силовые элементы из

высокопрочной стали, которые незаметно пересекались и

сходились наверху. В результате “оранжерея” (термин,

изобретенный дизайнерами для обозначения верха автомобиля)

получилась более прочная, чем у обычных машин, что

подтверждала целая серия испытаний в аварийных условиях —

столкновений и кульбитов. Скат — угол, под которым крыша

скошена по отношению к вертикали, — предусматривался

мягкий, так что оставалось достаточно места для головы. Не

менее просторно было и внизу, ниже пояса, что казалось совсем

уж удивительным для столь маленькой машины, — она была

лихо спланирована, но не производила странного впечатления,

так что “Орион” со всех точек зрения радовал глаз.

Внутри — Бретт это знал — инженеры тоже придумали немало

новшеств. Самое примечательное: замена обычного

карбюратора от примитивных моторов электронной подачей

топлива. Одной из функций компактного компьютера, который

установят на “Орионе”, как раз и будет контроль за системой

подачи топлива.

Однако сейчас в конструкторском бюро Х стоял лишь макет без

какой-либо механической начинки — плексигласовая коробка,

отлитая в той же форме, что и первоначальная гипсовая модель,

но так, что даже самый внимательный глаз не мог бы заметить,

что в свете прожекторов стояла не настоящая машина. Она

была установлена для сравнения с другими моделями, которые

появятся позже, а также для того, чтобы ответственные

сотрудники компании приходили сюда, думали, волновались и

лишний раз убеждались, что не зря верят в нее. А верить в нее

было очень важно. Не только огромные суммы принадлежащих

акционерам денег, но и карьера, и репутация всех, кто связан с

“Орионом”, начиная с председателя совета директоров вплоть до

самого скромного служащего, зависели от того, как будут

крутиться колеса “Ориона”. Совет директоров уже ассигновал сто

миллионов долларов на внедрение машины в производство, и

немало миллионов будет, по-видимому, еще вложено, прежде

чем она поступит на рынок.

Бретт вдруг вспомнил: кто-то однажды сказал про Детройт, что

“там играют азартнее, чем в Лас-Вегасе, и ставки там выше”.

Мысль о Детройте вернула Бретта на землю и напомнила, что он

такую манеру разговора, и это, казалось, продолжало многим

нравиться. Любовь к острословию не повлияла и на быстрое

восхождение Бретта по социальной лестнице, а восхождение это

было поистине феноменальным. Будучи лишь двадцати шести

лет от роду, он уже занимал положение, равное шефу

лаборатории или конструкторского бюро.

Всего несколько лет назад человек облика Бретта Дилозанто

никогда бы и близко не подошел к главным воротам, где стоит

охрана, не говоря уже о том, что никто не допустил бы его к

работе в разреженной атмосфере конструкторского бюро

компании. Но взгляды изменились. Начальство поняло, что

авангардные машины способны скорее всего создать “шагающие

в ногу со временем” дизайнеры, которые обладают развитым

воображением и умеют экспериментировать с модой, в том

числе и со своей внешностью. Соответственно если от

проектировщиков требовали упорного и продуктивного труда, то

людям вроде Бретта разрешалось — в пределах разумного —

самим выбирать часы работы. Нередко Бретт Дилозанто

приходил поздно, болтался без всякого дела, а потом исчезал на

целый день, зато в другой раз работал и ночь напролет. И

поскольку результаты его труда были на редкость удачные и он

всегда являлся на заседания, если его заранее предупреждали,

никто ничего ему не говорил.

— Наши древние старцы, — снова обратился он к студентам, —

включая некоторых сидящих сейчас вокруг этого стола и

поглощающих глазунью, будут говорить вам… А, большое

спасибо! — перебил сам себя Бретт, пока официантка ставила

перед ним особый омлет, затем продолжал:

— Так вот, они будут вам говорить, что в модель машины

никаких серьезных изменений внести уже нельзя. Отныне,

заявляют они, мы будем делать лишь небольшие модификации и

развивать уже существующие образцы. Но ведь именно так

думали газовики до того, как Эдисон изобрел электричество. А я

утверждаю, что в дизайне намечаются фантастические

перемены. И одна из причин: мы скоро получим потрясающие

новые материалы. В эту область почти никто не заглядывает,

потому что она пока еще недостаточно освещена.

— Но вы же туда заглядываете, Бретт, — заметил кто-то. —

Заглядываете за всех нас.

“пирсэрроу”, “фордом” — модель “Т”, “шевроле-шесть” тысяча

девятьсот двадцать девятого года, “паккардом” до сороковых

годов, “роллс-ройсом” до шестидесятых, “линкольном”,

крайслеровским “эйрфлоу”, “кадиллаком” тридцатых годов,

“мустангом”, “понтиаком-гранд-туризм”, двухместным

“тандербердом” и некоторыми другими. И все же в случае с

“фольксвагеном” имел место грандиозный блеф, так как реклама

внушила людям, что машина уродлива, а это неверно, иначе она

столько времени не продержалась бы на рынке. На самом же

деле “фольксваген” отличают и форма, и балансировка, и

чувство симметрии, и даже что-то гениальное: будь это

скульптура в бронзе, она стояла бы на пьедестале рядом с

творениями Генри Мура. Но поскольку публике все время

вбивали в голову, что “фольксваген” уродлив, она этому

поверила, как и вы. Впрочем, все владельцы машин любят

заниматься самообманом.

— Вот тут речь пошла обо мне, — заметил кто-то. Заскрипели

отодвигаемые стулья. Большинство начало расходиться по

своим лабораториям и бюро.

— Если вы, как советовал этот сосунок, профильтруете то, что он

выдает, — послышался голос начальника лаборатории красок и

отделки, остановившегося за стульями двух студентов, — то,

пожалуй, одну-две жемчужины найдете.

— К тому времени, когда я кончу излагать им свои идеи, —

Бретт вытер салфеткой пятнышко от яйца и кофе, — у них будет

столько жемчужин, что они смогут приготовить из них джем.

— Как жаль, что я не могу остаться! — уже с порога

дружелюбно заметил Хеберстейн и кивнул. — Загляните ко мне

попозже, Бретт, хорошо? Мы получили данные об одном

материале, которые, я думаю, могут вас заинтересовать.

— Это у вас всегда так? — Парнишка, снова принявшийся было

чертить свои параболы на скатерти, с любопытством взглянул на

Бретта.

— Здесь — да. Но не обманитесь насчет трепа. В процессе

такого обмена обнаруживается немало полезных идей.

И это было действительно так. Руководство автомобильных

компаний всячески поощряло дизайнеров — равно как и

представителей других творческих профессий — вместе

завтракать и обедать в специально отведенных для них

самый Джо является в демонстрационную, как раз внешний вид

машины — признается он себе в этом или нет — все и решит. —

Бретт встал и потянулся. — Есть люди, которые скажут вам, что

публика разлюбила машины. Ерунда! Мы с вами, детки, еще

долго продержимся на плаву, потому что старина Джо, что бы он

там время от времени ни выкидывал, по-прежнему любит нас,

дизайнеров.

Бретт взглянул на часы: оставалось еще минут тридцать до

встречи с Адамом Трентоном возле автодрома, значит, он успеет

заскочить в лабораторию красок и отделки. Выходя из столовой,

Бретт спросил студентов:

— Так что же вы все-таки вынесли из своей практики? Это было

ему небезынтересно. Не так давно он сам проходил такую

практику. Автомобильные компании регулярно приглашают на

свои предприятия студентов-дизайнеров и обращаются с ними,

как авиакомпании с особо важными персонами. Студенты же

знакомятся с атмосферой, в которой им предстоит работать.

Автомобильные компании обхаживают студентов и во время их

обучения в школах. Представители Большой тройки по несколько

раз в год посещают школы дизайнеров, открыто конкурируя друг

с другом, чтобы заполучить наиболее многообещающих

выпускников (так же вербуют они и ученых, инженеров, юристов,

счетных работников и специалистов по сбыту); в итоге

автомобильные компании, с их щедрой оплатой труда и

системой поощрения в виде участия в прибылях, а также

заранее запланированным продвижением по службе, “снимают

пенки”, набирая талантливых профессионалов. Иные — в том

числе и думающие люди в самой автомобильной

промышленности — считают этот процесс несправедливым, ибо

компании забирают себе лучшие умы мира, обедняя тем самым

цивилизацию в целом, которой не хватает мыслителей для

решения стоящих перед человечеством неотложных и весьма

непростых проблем. Но так или иначе, ни одной организации или

отрасли промышленности пока еще не удалось добиться столь

постоянного притока первоклассных знатоков своего дела. К

числу таких высокоталантливых людей принадлежал и Бретт

Дилозанто.

— Это безумно интересно, — отвечая на его вопрос, сказала

девушка с живыми глазами. — Самой творить, создавать что-то

заведующего, сразу за дверью, висел скелет: сиденья в машине

конструировали применительно к анатомии человеческого тела.

Скелет болтался на цепи, прикрепленной к металлической

пластине, вделанной в череп. Войдя в кабинет, Бретт Дилозанто

поздоровался с ним за руку:

— Доброе утро, Ральф.

Дэйв Хеберстейн тотчас поднялся из-за стола и, кивнув в

направлении главного помещения, сказал:

— Пошли? — По дороге он дружески похлопал по скелету. —

Лояльный и весьма полезный член коллектива — никогда не

критикует, никогда не просит надбавки.

Лаборатория красок, куда они вошли, представляла собой

большое круглое помещение с куполообразным потолком; стены

здесь были почти целиком стеклянные, открывая доступ

дневному свету. Из-за купола помещение походило на собор, а

закрытые кабины для просмотра при определенном освещении

образцов лаков и тканей — на часовни. Толстый ковер на полу

приглушал звуки. По всему помещению были расставлены

витрины с образцами материалов и тканей, а также цветовая

библиотека, где можно было найти любой цвет спектра и тысячи

разных оттенков.

Хеберстейн остановился у одной из витрин.

— Вот что я хотел вам показать, — сказал он Бретту Дилозанто.

Под стеклом лежало с полдюжины образцов обивки, на каждом

— название фабрики и каталожный номер. Еще несколько

образцов лежало поверх стекла. По цвету они были разные, но

назывались все одинаково: “Металлическая плетенка”. Дэйв

Хеберстейн взял в руки один из образцов.

— Помните эту ткань?

— Конечно. — Бретт кивнул. — Она мне нравилась. И нравится

по-прежнему.

— Мне тоже. Собственно, я и рекомендовал использовать ее. —

Хеберстейн помял в пальцах образец, приятный и мягкий на

ощупь. Ткань была красивая, с серебристой искоркой. — Это

волнистое плетение с металлической ниткой.

Оба знали, что такой тканью — за особую плату — обтягивали в

этом году самые дорогие машины. Она нравилась публике, и

скоро в разных цветовых вариантах ее собирались выпустить

для “Ориона”.

тканью?..

— Одному Богу известно! К счастью, об этом не у меня будет

болеть голова. Я слышал, что это уже дошло до председателя

совета директоров, а наш юридический отдел, насколько мне

известно, тихонько утрясает все претензии. Всем ясно, что могут

быть ведь и фальшивые претензии, но лучше заплатить, лишь

бы не сорвать крышку с котла.

— Крышку из норки?

— Избавьте меня от ваших шуточек, — невесело заметил

заведующий лабораторией. — Обо всем этом вы должным путем

узнаете, но я считал, что вам — и еще кое-кому — не мешает

уже сейчас быть в курсе дел из-за “Ориона”.

— Спасибо. — Бретт задумчиво кивнул. Да, конечно, придется

менять обивку в “Орионе”, правда, это не его забота. И все же он

был благодарен Хеберстейну за информацию.

Придется ему в ближайшие же дни заменить машину или

перебить сиденья. Дело в том, что они обиты металлической

плетенкой, а в будущем месяце он собирался подарить кое-кому

к дню рождения норковую шубу и вовсе не хотел, чтобы она тут

же была испорчена. В шубе этой будет ездить в его машине

Барбара.

Барбара Залески.

Глава 6

— Папа, — сказала Барбара. — Я дня на два задерживаюсь в

Нью-Йорке. Хотела тебя предупредить.

В телефоне отчетливо слышался грохот завода. Барбаре

пришлось подождать несколько минут, прежде чем телефонистка

разыскала Мэтта Залески, и сейчас он говорил с нею, видимо,

стоя где-то неподалеку от конвейера.

— Почему? — услышала она вопрос отца.

— Что почему?

— Почему ты задерживаешься?

— Да так, обычные дела, — весело ответила она. — Клиенты

вынуждают нас в агентстве изрядно ломать голову. Намечено

так и забыла снять, и вдруг вспомнила, как слышала недавно,

что темные очки надо лбом указывают на принадлежность

женщины к чиновничьему миру. А собственно, что тут такого? И

она оставила на месте очки.

— Послушай, папа, мне уже надо бежать, — сказала Барбара.

— Не мог бы ты оказать мне услугу?

— Какую?

— Позвони Бретту. Извинись за меня и скажи, что наша встреча

сегодня отменяется. Если он захочет, пусть позвонит мне

попозже в отель “Дрейк”.

— Вот уж не знаю, смогу ли я…

— Конечно, сможешь! Ты же прекрасно знаешь, что Бретт — в

центре моделирования, поэтому тебе надо лишь снять трубку

внутреннего телефона и набрать номер. Я не прошу тебя любить

его, я знаю, он тебе не нравится, и ты не раз давал это понять

нам обоим. Я прошу тебя лишь передать ему мои слова. Тебе,

может, даже и не придется говорить с ним самим.

Она, не сдержалась, и голос ее зазвучал раздраженно: опять

отец заупрямился, а сколько таких неприятных разговоров у них

уже было!

— Хорошо, — буркнул Мэтт. — Я это сделаю. Только не

горячись, пожалуйста.

— Ты тоже. До свидания, папа. Береги себя — увидимся в конце

недели.

Барбара поблагодарила секретаршу, чьим телефоном она

воспользовалась, и соскользнула с края стола. Она была

высокая, длинноногая, с отличной, тоже унаследованной от

матери, фигурой: по-славянски аппетитной, говорили некоторые,

и вызывавшей неизменное восхищение мужчин.

Звонила она домой в Детройт с двадцать первого этажа

небоскреба на Третьей авеню, где три этажа занимала нью

йоркская контора агентства Осборна Дж. Льюиса — в обиходе

Оу-Джи-Эл, — одного из крупнейших в мире рекламных агентств

со штатом приблизительно в две тысячи человек. При желании

Барбара могла бы спуститься этажом ниже, где, как кролики в

клетках, в тесноте сидели сотрудники, и позвонить в Детройт из

одной из комнатушек без окон, величиною с чулан, которые

предназначались специально для приезжих сотрудников вроде

нее. Но проще было не спускаться, а звонить с того этажа, где

занимались самым разным бизнесом — правда, автомобильные

компании, которыми ведала Барбара, были самым важным

клиентом с самым крупным счетом. Как любили напоминать

автомобилестроители, одна только статья бюджета, отведенная

на рекламу, превышала сто миллионов долларов в год.

У входа в конференц-зал № 1 все еще горела красная надпись:

“Идет совещание”. Клиентам нравились горящие надписи — это

придавало тому, что здесь происходило, более важный вид.

Барбара тихо вошла и села на свое место посредине длинного

стола. Кроме нее, в этой комнате, обитой панелями из розового

дерева, обставленной георгианской мебелью, было еще семь

человек. Во главе стола сидел старший инспектор Кейс Йетс

Браун, седой, лощеный мужчина, в чьи обязанности входило

следить за тем, чтобы автомобильная компания была довольна

агентством Осборна Дж. Льюиса. Справа от Йетс-Брауна

находился заведующий рекламой компании Дж. П. Ундервуд

(“Зовите меня просто Джи-Пи”), сравнительно молодой, недавно

назначенный на этот пост человек, еще не успевший освоиться в

обществе окружавших его высоких чинов. Напротив Ундервуда,

поблескивая лысиной, сидел Тедди Ош, руководитель

творческой мастерской Оу-Джи-Эл, человек, из которого идеи

били фонтаном. Ош, невозмутимый, чем-то напоминающий

школьного учителя, пережил здесь многих своих коллег и провел

не одну успешную кампанию по рекламе автомобилей.

Кроме них, тут были помощник Дж. П. Ундервуда, тоже из

Детройта, еще два сотрудника агентства и Барбара,

единственная женщина, не считая секретарши, которая сейчас

разливала кофе.

Обсуждалась реклама “Ориона”. Они уже со вчерашнего дня

рассматривали предложения, разработанные агентством.

Сотрудники по очереди излагали свои идеи клиенту, то есть

Ундервуду и его помощнику.

— Один вариант, Джи-Пи, мы оставили на конец, — сказал Йетс

Браун, по-приятельски обращаясь к заведующему рекламой. —

Думается, он может показаться вам оригинальным, а возможно,

и интересным. — Говорил Йетс-Браун, как всегда, с должной

смесью авторитетности и обходительности, хотя все

присутствующие и знали, что Ундервуд на самом деле почти

ничего не решал и не входил в число “верховного командования”

На мольберте стоял эскиз стоянки возле супермаркета. Художник

создал отличную композицию: в глубине — магазин, на переднем

плане — “Орион” среди других машин. И женщина,

укладывающая на заднее сиденье “Ориона” пакеты.

— А все эти машины вокруг, — спросил заведующий рекламной

компании, — они будут наших марок или марок конкурентов?

— Я считаю, что ваших, Джи-Пи, — поспешил ответить Йетс

Браун.

— Нет, Джи-Пи, тут должны быть и машины конкурентов, —

возразила Барбара. — Иначе это будет выглядеть искусственно.

— Не нравится мне это обилие пакетов, — заметил помощник

Ундервуда. — Они загромождают композицию. Отвлекают

внимание от машины. И фон надо будет зазеленить.

Барбара сокрушенно вздохнула. Это был трюк, применяемый

фотографами, которые, снимая машины, смазывают вазелином

края линз, и тогда машина получается резко очерченной, а все

окружающее — как бы в тумане. Хотя автомобильные компании

продолжали настаивать на применении этого трюка, многие

люди, работавшие в рекламе, считали его столь же устаревшим,

как твист.

— Но ведь мы пытаемся показать машину в процессе

эксплуатации, — мягко возразила Барбара.

— И тем не менее это замечание правильное, — заявил Йетс

Браун. — Давайте его запишем.

— На следующем эскизе, — продолжала Барбара, — “Орион”

под дождем — мы считали, что это должен быть настоящий

ливень. Водитель — снова женщина, только на этот раз

женщина, возвращающаяся домой с работы. Снимать будем

после наступления темноты, чтобы запечатлеть отражения на

мокром асфальте.

— Трудновато будет не забрызгать машину, — глубокомысленно

изрек Дж. П. Ундервуд.

— А ее и надо немного забрызгать, — сказала Барбара. —

Опять-таки ближе к жизни. На цветной пленке это может здорово

получиться.

— Не думаю, чтобы наши тузы на это пошли, — тихо заметил

помощник Ундервуда. Сам Ундервуд молчал.

На мольберте оставалось еще с десяток листов. Барбара

прокомментировала их кратко, но добросовестно, зная, сколько

бюрократической волокитой, создала свой собственный

бюрократический аппарат.

Барбара как-то спросила: а был такой случай, чтобы вернулись

к первоначальной идее, если она оказывалась наилучшей?

Ответ был: нет, нельзя же в июне принять то, что было

отвергнуто еще в ноябре прошлого года. Это могло бы создать

неприятности для сотрудников компании. Такая штука может

стоить места человеку, притом доброму другу агентства.

— Благодарю вас, Барбара, — сказал Йетс-Браун, давая понять,

что ее миссия окончена. — Что ж, Джи-Пи, ясно, что нам

предстоит проделать еще немалый путь. — Старший инспектор

мило улыбался, в тоне его звучало легкое сожаление.

— Да уж, конечно, — подтвердил Ундервуд. И вместе со стулом

отодвинулся от стола.

— Неужели вам ничего не понравилось? — спросила его

Барбара. — Совсем ничего?

Йетс-Браун резко повернулся к ней, и она поняла, что

позволила себе лишнее. Нельзя так наседать на клиентов, но

высокомерие и резкость Ундервуда обозлили ее. Она снова

подумала о том, что работа нескольких молодых талантливых

ребят — да и ее собственная — только что полетела в корзину.

Да, возможно, то, что они создали, не отвечало в полной мере

потребностям рекламы “Ориона”, но уж, во всяком случае, и не

заслуживало того, чтобы быть столь бесцеремонно

отброшенным.

— Ну что вы, Барбара, — укоризненно сказал Йетс-Браун, —

разве кто-то говорил, что все не так? — Произнес он это в

обычной своей манере, мягко и деликатно, но в тоне его

чувствовалась сталь. При желании Йетс-Браун, по сути своей

торговец рекламой, едва ли родивший хоть одну оригинальную

идею, мог насмерть раздавить сотрудника своей элегантной

туфлей из крокодиловой кожи. — Однако, — продолжал он, —

мы проявили бы отсутствие профессионализма, если бы не

согласились с тем, что пока еще не уловили подлинного духа

“Ориона”. А это, Джи-Пи, машина поразительная. Вы подарили

нам один из грандиознейших автомобилей, который войдет в

историю. — Он так это произнес, точно Ундервуд самолично

создал “Орион”.

Барбару слегка затошнило. Она поймала взгляд Тедди Оша. Тот