Вместо предисловия

Когда главы повести шли в набор, я встретился в Нью-Йорке с

гражданкой США Викторией, дочерью замечательной русской

актрисы Зои Федоровой, убитой в 1981 году.

Любители кинематографа помнят роли, сыгранные ими:

«Подруги» Зои Федоровой и «Двое» Виктории вошли в анналы

искусства навсегда – как документы эпохи.

– Мама была у меня в гостях несколько раз, – рассказала

Виктория. – Однако, когда я пригласила ее в восьмидесятом,

вскоре после того как здесь выпустили мою книгу «Дочь

адмирала» – отец умер в звании адмирала флота США, – маме

отказывали в выдаче паспорта. Я обратилась за помощью к тому

сенатору, за которого голосовала, – Брэдли. После совещания в

его штабе мне ответили: «Если бы мама просилась в эмиграцию,

сюда, к вам, для воссоединения семьи, мы бы могли оказать

какую-то помощь. В ином случае брежневская администрация

нам откажет: „Давать или не давать выездной паспорт для

поездки в гости – наше внутреннее дело… “

Я позвонила маме и рассказала ей об этой беседе.

– Меня скоро убьют, – сказала она, и это было не первый раз,

когда мы перезванивались. – Ладно, в среду пойду на прием…

Она позвонила в среду вечером: «Я им сказала, что, если меня,

русскую до последней капельки, патриота России, не выпустят в

гости к дочери и внуку, я подам на эмиграцию… »

В пятницу ее убили… «Мосфильм» отказал в том, чтобы

выделить зал для гражданской панихиды. А мне не дали визу,

чтобы приехать на ее похороны: «Кто такая Зоя Федорова? У нас

нет на нее никакой информации… » Тогда я положила мой

советский паспорт в конверт и отправила его в Посольство

СССР.

пистолета «Зауэр» калибра 7,65 (пистолет системы «Зауэр»

продается в США, Аргентине (гор. Игуасу) и Бразилии).

В квартире обнаружены отпечатки пальцев неизвестных. С

журнального столика изъят отпечаток пальца на дактилоскопию.

Из протокола осмотра квартиры жертвы, проведенного

следователем прокуратуры Сазоновым, прокурором

криминалистом Герасимовым, экспертами НТО Главного

управления внутренних дел Мосгорисполкома Антроповым и

Гритьевым в присутствии понятых Александровой и

Кондрашкиной, явствует, что обстановка в комнатах не

нарушена. Дверные замки шкафов целы. Следов взлома нет.

Обнаружено 2400 рублей, кольца – с камнями и без камней,

браслет, подвеска, кулон, цепочки и запонки желтого цвета.

Следы насилия в комнатах не просматриваются.

Дверь взломана не была. По данным экспертизы, квартира

чужим ключом, сделанным со слепка, не отпиралась, из чего

можно сделать предположение, что убийцей был человек,

хорошо знакомый Федоровой, который и находился в квартире

жертвы».

… Из справки: «Федорова Зоя Алексеевна привлекалась по ст.

58, пп. 10 и 11 и по решению ОСО МГБ СССР была приговорена

к двадцати пяти годам тюремного заключения. В 1956 году

полностью реабилитирована».

* * *

«… Советское государство понесло тяжелую утрату. 19 января

1982 года после тяжелой продолжительной болезни скончался

советский государственный деятель, член ЦК КПСС, депутат

Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда,

первый заместитель Председателя КГБ СССР генерал армии

Семен Кузьмич Цвигун.

Более четырех десятилетий жизнь и деятельность С. К. Цвигуна

были неразрывно связаны с работой по обеспечению

государственной безопасности нашей Родины. Этому

ответственному делу он отдавал все свои силы, опыт и знания…

Светлая память о Семене Кузьмиче Цвигуне, верном сыне

партии, государственном деятеле, навсегда сохранится в

сердцах советских чекистов, всех советских людей… »

«М. А. Суслов, 79 лет, длительное время страдал общим

атеросклерозом с преимущественным поражением сосудов

сердца и мозга, развившимся на фоне сахарного диабета. В

1976 году перенес инфаркт миокарда. 21 января 1982 года

возникло острое нарушение кровообращения в сосудах ствола

мозга с глубокой потерей сознания, нарушением дыхания и

некоторых других жизненно важных функций организма… » * * *

«Спецгруппу Угро МВД СССР, созданную по делу об убийстве

Федоровой 3. А., расформировать.

Полковников Павлова В. Я., Савицкого У. Р., Костенко В. Р.

вернуть в их подразделения. 27 января 1982 г.

Министр внутренних дел СССР Н. Щелоков».

Савицкого перевели в Ригу заместителем СКВ по режиму с

прибавкой зарплаты на девяносто рублей; запил; вскоре умер от

цирроза печени.

Павлова отправили в Узбекистан с повышением.

… С января по май восемьдесят второго года Костенко – после

того как группу расформировали – провалялся в клинике у

Ларика: тот удар в печень, что получил в Армении, в семьдесят

втором еще, когда брал бандгруппу на аффинажной фабрике по

делу Кешалавы, время от времени давал себя знать;

вернувшись в министерство, на глаза начальству не очень-то

показывался, запомнив на всю жизнь слова, сказанные как-то

Константином Симоновым: «Служить не отказываюсь, но

служить не навязываюсь… »

… Что-то изменилось в стране: в КГБ сел никому не ведомый

Федорчук из Киева – новая метла по-новому метет; один из

первых приказов был весьма странный, носил явно

идеологический оттенок: «Запретить сотрудникам появляться в

джинсах, только пиджак и галстук – желательно отечественного

покроя».

В октябре Костенко пригласили в кадры, предложили перевод с

повышением, куда-то на Камчатку. Он обещал подумать, поняв,

что все, кто был завязан на деле Федоровой, отчего-то неугодны

в Москве; Андропов, хоть и лишенный реальной власти, ибо

теперь сидел в ЦК, на идеологии, под Брежневым и Черненко,

тем не менее интересовался делом Федоровой, хотя кому-то это

явно не нравилось.

беречь государственные – пропади они пропадом, прожил день –

и слава богу.

После того как бурый чай начинал пузыриться – спасение от

камней, почечных колик и печени, – Костенко забирал из ящика

«Аргументы и факты», «Книжное обозрение», «Огонек» и

принимался за проработку прессы. Толстые журналы не

выписывал, и не потому, что денег не хватало: пенсия

полковничья, двести пятьдесят, Маня свои приносит, да еще по

совместительству нанялась чертежи на дом брать;

правительство подобрело, раньше за такое в тюрьму гнали, а

теперь даже Аришке помогают, ей, как молодому специалисту,

положили сто десять, а за фирменные зимние сапожки две

сотни отдай и не греши, на панель, что ли, идти?!

Толстые журналы он не выписывал оттого, что Булганина

помнил, Николая Александровича, бывшего премьер-министра.

Было это в шестьдесят третьем, в районе Новодевичьего

монастыря и Пироговки; там в те годы орудовала банда Носа.

Костенко его «вытаптывал», обходил ЖЭКи; разговорился с

отставником, который управлял домом, куда с Воробьевых гор,

из замков, что москвичи нарекли «Заветами Ильича»,

переселили опального члена Политбюро.

«Что значит наша школа, сталинская, – задумчиво говорил

управдом. – Каждое утро Николай Александрович получает

двенадцать газет, я точно помню, информацию чекистам давал, и

работает с ними – с красным карандашом в руке… Многотиражки

даже получает, не только центральные… Резолюции кладет,

служебные записки пишет, все в шкап складывает – придет

время, вернут его в Кремль, помяните мое слово… „Кукурузник“

не вечен, бог ему за Иосифа Виссарионовича отомстит… На кого

руку поднял, мужик, а?! Так вот, Булганин поработает с газетами

часов восемь – и на прогулку… С рабочим классом связь

поддерживает, „на примкнувшего“ порою бутылочку берет, на

Шепилова, значится… Выпьет глоток – и беседует,

расспрашивает о ситуации, советуется с народом, светлая

голова, одно слово – сталинская гвардия… »

Костенко вспомнил этот разговор, как только отдал пистолет и

получил пенсионную книжку: на следующий день после того, как

не надо было ехать в министерство, отправился в библиотеку и

сел за журналы; ходил, как на работу, – восемь часов, с

той, но и с нашей стороны. Зачем? Кому на пользу?); три часа –

официальные приемы, переговоры; три часа – текущие дела,

совещания со штабом, выработка стратегии – на завтрашний

день, тактики – на сегодняшний вечер, ситуация такова, что

считать надо минутами, не часами. Итого кремлевский рабочий

день – четырнадцать часов. Вот и получается, что нет времени

на журналы, ведь теперь и по субботам работают… Тут-то и

начинается трагический разрыв между тем, что не доходит до

кремлевских кабинетов, но зато впитывается сотнями миллионов

читателей. У нас ведь так алчно читают не оттого, что мы какие

то особые, просто нечем себя занять; в бизнес не пробьешься,

кругом запреты; индустрии развлечений до сих пор нет и в

помине, рестораны плохи, дороги, а решишь пойти – места не

сыщешь, в одном Париже кафе и ресторанов больше, чем во

всем Советском Союзе. У нас принято бифштекс брать с водкой,

а у них можно с чашкой кофе весь день просидеть за столиком;

такого б клиента наши официанты в сортире утопили… Туризм?

Нет его. Дансинги для молодежи? Раз, два – и обчелся… Вот и

читают…

Костенко поначалу традиционно пугался слов «собственность»,

«выкачивание денег», «бессрочная аренда»; в нем жило

привычное отталкивание , вдолбленное с детства, которое на

самом-то деле, признался он сам себе на пятом месяце

библиотечной работы , есть некий генетический код привычного

страха перед новым. Действительно, спросил он себя, когда я

лучше работал и раскрывал дела, которые до меня лежали в

архивах? Когда надо мной не стоял погонялыцик и не требовал

ста справок каждый день. Ну а крестьянин? Что он, из другого

теста сделан? Сейчас над ним бригадир, председатель,

агропром, райком, райисполком, и все его учат, как хлеб

убирать… Ну а дай ему волю? Продай землю? Сделай его

свободным, как при Столыпине? Или нэпе? Тогда на кой черт

ему погоняльщик? Дай магазин, чтоб принимал его продукт, и

деньги за это плати… А куда ж администраторов девать? Если

бы американский фермер отчет в исполком писал, а пуще того –

в агропром, мы бы народ на хлебные карточки должны были

посадить, мор бы начался… Всегда на Руси был управитель над

мужиком, помещик, урядник, контролер: «семеро с ложкой, один

с сошкой»… Сами отучили народ работать – жди команды

кооператива «Заря», вчера про нас была передача на

телевидении, в шестнадцать сорок…

– А какое я имею отношение к кооперации?

– Что, считаете нас акулами капитализма?

– Не считаю. Откуда, кстати, вы меня знаете? Почему здесь

ждете?

– Бдительность и страх – категории пересекаемые, товарищ

Костенко, – заметил Хренков. – Простите, если что не так.

Просто Ястреб мне сказал, что вы в этой библиотеке работаете,

ну я и подъехал…

Ястреб торговал в киоске «Союзпечати», снабжал «Московскими

новостями»; Костенко сажал его дважды: домашние кражи, брал

квартиры номенклатуры, называл себя «Робин Гудом, Народным

мстителем». Воровать начал с голодухи, – отца расстреляли по

«ленинградскому делу», мать спилась; вернулся из лагеря с

туберкулезом, пришел домой к Костенко, тот помог ему

прописаться; воры добро не забывают: завязал, получил киоск,

сейчас живет кум королю… – Что у вас? – спросил Костенко. –

Говорите здесь.

– Не согласились бы пойти к нам работать? Помочь в борьбе с

рэкетирами, очень трудно жить, товарищ Костенко.

– Частный сыск хотите создать?

– Что-то в этом роде… Я не смею унижать вас разговором об

оплате, но, как понимаете, денег мы не пожалеем.

– Оставьте телефон, – сказал Костенко.

– Это несерьезно… Ваше министерство против частного сыска,

зачем мне светиться? И так живем, как мишени…

– Тогда до свидания…

– Честь имею, – кивнул Хренков и пошел к «Волге», что стояла

поодаль.

Когда он сел за руль и резко (слишком резко) взял с места,

чтобы набрать скорость, проезжая мимо остановки, Костенко

вгляделся в окно машины – лицо человека в темных очках, что

устроился на заднем сиденье, показалось ему знакомым, и не

просто знакомым, а очень его в свое время интересовавшим.

Машинально взглянул на номер «Волги», запомнил; назавтра

заехал в ГАИ – машина принадлежала летчику международных

линий Аэрофлота Полякову; в настоящее время находится в

Латинской Америке, доверенности никому не оставлял. Ребята

Вечером установили всех Хренковых. В кооперативе «Заря»

Хренков ни в штате, ни на договоре не числился. По приметам

ни один из семисот сорока трех человек с такой фамилией не

мог быть случайным собеседником Костенко, ибо никто из

установленных Хренковых не имел маленького, едва заметного

шрама на левой брови. Костенко усмехнулся: «Я как могильщик

Литфонда; Митя Степанов рассказывал, был у них старик,

который приходил к больному писателю, болтал с ним о

новостях, если тот был в сознании, сулил счастливую жизнь, а

сам тем временем промерял мизинцем и большим пальцем рост

несчастного – какой длины заказывать гроб… Нормальные люди

ищут в лице собеседника что-то новое для себя, запоминают

глаза, манеру улыбаться, а я, словно легавая, цепляюсь за то,

что может впоследствии оказаться следом . Наверное, я

пропустил множество интереснейших людей, потому что для

меня родинка какая или прыщ важнее глаз, слез, трясущихся

пальцев, смертельной бледности… »

– Дело тухлое, полковник, – заметил заместитель начальника

столичного Угро, – что это тебя потянуло? Или соскучился по

работе?

– Хочу маленько поковыряться…

– Пиши рапорт.

– А без рапорта нельзя?

– Ты что, целка? Забыл законы?

Костенко усмехнулся:

– Законы помню, бардак забыл.

Заявление тем не менее написал и отправился к Ястребу.

… Мишаня Ястреб сделал свой киоск совершенно особым: весь

в портретах писателей – Шекспир, Шукшин, Хемингуэй, Толстой,

Пушкин, Лермонтов, звезд кино и эстрады – Высоцкий, Пугачева,

Вилли Токарев, Бабкина, Элвис Пресли, битлы, Тихонов и

Броневой; где-то достал мегафон, которым пользуются

экскурсоводы, гоняющие туристов по Москве (бедолаги

провинциалы в магазины норовят, колбасы ухватить, а их силком

в Пушкинский музей – голых римлян смотреть; сами раздеты,

пальто б где к зиме взять), поэтому киоск Мишани сделался

своего рода культурным островком в микрорайоне.

– Кто не купит академический журнал «Вопросы экономики», –

вещал Ястреб своим хриплым голосом, – рискует остаться в

Угро не тревожат?

– Русский человек за книгу душу отдаст, – ответил Ястреб, – так

что с вашими орлами порядок, работаем в полном контакте… Я

им пообещал вывесить плакат: «Разыскиваются особо опасные

преступники», ручку жали, меня в простоте не возьмешь…

– Я в отставке, Ястреб… Ни в каком я не в ОБХСС… К тебе

пришел по другому делу…

– А разве в отставке дела бывают? Если ты, к примеру,

отставной маршал – в дурака с адъютантом режешься, генерал –

клубнику разводишь, а полковник – совместительствует, на

двести пятьдесят только святой ныне проживет…

– А если не совместительствую, а для души?

– Полицейский для души наручники надевает, ему это как

циркачу гиену отдрессировать…

– Тоже верно, – согласился Костенко. – Скажи-ка мне, Ястреб,

ты Хренкова давно видел?

– Кого?

– Эмиля Валерьевича Хренкова…

– Не знаю такого. Откуда он?

– Из «Зари».

– Это которые инструментами торгуют? Компьютерами?

– Точно.

– Я оттуда Людку харил, секретаршу ихнюю…

– Старик, а греховодишь.

– Ничего подобного. Тренирую простату. В нашем возрасте это

необходимо… Кто-то рассказывал, как один наш знаменитый

поэт к академику Фрумкину пошел, тот был главным урологом

Красной Армии, про него еще Михалков написал: «генерал из

генералов, маршал мочеполканалов»… Поэт его спрашивает:

мол, сколько раз в неделю надо трахаться? А Фрумкин ответил:

«Чтобы трахаться – надо трахаться постоянно»… Если

запустишь – конец… Сломанную руку сколько месяцев человек

после гипса разрабатывает! То-то и оно! А женилка, полковник,

не рука! Без руки жить можно, а без женилки, да еще с

простатой, как булыжник, – прямой путь в онкологию.

– Ну-ну, – вздохнул Костенко…

– Нужна девка? – спросил Ястреб. – Отставнику можно.

Партийцы не схарчат, пенсию не отымут…

– Жены боюсь, – ответил Костенко.

Ростроповича у себя на столе держит, как напоминание о

расейском бездумном расточительстве, когда сами собственные

таланты давим. Мол, что имеем – не храним, потерявши –

плачем…

– Полагаешь, на него напраслину возвели?

– Ястреб, я полагаю только в том случае, когда имею улики…

Ладно, если вспомнишь что о Хренкове, зайди, чайку попьем.

– Адрес не поменял?

– А кто легавым новые квартиры дает? Я ж не передовик какой

или министр… Ну, пока, Ястреб… Мне нравится, как ты дело

развернул… Учишь государственных идиотов коммерции…

Костенко вышел из киоска, Ястреб тут же открыл окно,

высунулся с мегафоном и моментально собрал очередь.

Внезапно закричал: «Полковник, погоди! »

Сначала Костенко решил было не возвращаться – зачем

открываться , но потом сказал себе: «Ты отставник, ты никто…

Кому ты нужен? Раскроешься, закроешься, все кончено, жизнь –

мимо, конец… »

И – вернулся.

– Слушай, – сказал Ястреб, – в лагере со мной один бес сидел,

мы его раскололи, его в пятьдесят седьмом взяли,

подполковником МГБ был, курва… Мы его сквозь строй гоняли –

у-у-у-у… После двадцатого съезда его окунули, пытал, говорили,

пятнадцать вмазали… Так мы ему кличку дали – Хрен; злой был,

отмахивался по форме, за себя стоять умел…

– Хрен? От фамилии, что ль?

– От злобы. Знаешь, как говорят: злая горчица, злой хрен…

Фамилия у него другая была…

– А шрамик на левой брови был?

– Он весь у нас в шрамах ходил… Костенко достал из кармана

фоторобот Хренкова, протянул Ястребу:

– Он?

– Он, курва, чтоб я свободы не видал, он! Ну, сука, а?! Жив,

выходит!

– Он не просто жив, Ястреб… Он, сдается, в деле. Ко мне

подошел , сославшись на тебя, иначе я б с ним и говорить не

стал… Забыл все, что я тебе показал?

– А ты мне ничего и не показывал, полковник…

… В Переславль-Залесский Костенко приехал в полночь, потому

а номеров – тринадцать. Дежурная рыдала в трубку: «Милиция?

Коль, это ты?! А ну, давай сюда наряд! Бандюгу забери, у меня

свидетели, гони быстро».

Колей оказался крепыш сержант, он с порога спросил дежурную:

– Где хулиган?

– Вон, гад! Грозился, матерно обзывал… Правда, мужчины? –

спросила она постояльцев.

Те отвечали невразумительно, смотрели, однако, на

происходящее с интересом.

– Поехали, – сказал сержант. – Там разберемся. – Дежурной

бросил: – Составь заявление, и чтоб свидетели подписались.

– Вы сначала проверьте мои документы, – попросил Костенко.

– В отделении проверим.

– Проверим здесь, – сказал Костенко и протянул ему свою

полковничью пенсионную книжку.

Коля долго изучал ее, потом сказал зрителям:

– Расходитеся, граждане, театр здесь, что ль?!

– Нет, а в чем дело? – сказал тот, что вышел в кальсонах. – Вы

нам по-гласному все объясните… Нас ото сна оторвали… За

спиной у народа теперь нельзя, не разрешим…

– Молчи, «народ»! – отрезал сержант. – Как на рынке виноградом

спекулировать, так, понял, «индивидуал», я твой номерок давно

заприметил, а если скандал, на «народ» киваешь…

Люди молча и быстро разошлись по номерам.

Костенко предложил сержанту сесть рядом:

– Пусть гражданочка дежурная возьмет ключи, и давай-ка

посмотрим пять номеров – есть там постояльцы или пустуют?

– Коля, он меня матерно обзывал и грозил глаз вырвать! –

испуганно заплакала администраторша.

Костенко спросил сержанта:

– По какой статье дамочка проходила?

Сержант понизил голос:

– Так вы с контрольной проверкой, что ль, товарищ полковник?

Услыхав последнее слово, дежурная заплакала еще пуще:

– Начальник, не губи, не губи, начальник, дам я тебе номер, но

он же бронированный, без исполкома не могу я, запрет мне на

эти номера, вдруг начальство нагрянет, их селить надо, не губи…

– Агентов надо выбирать понадежнее, – заметил Костенко

сержанту, – она ж взятки за номера берет. По нонешним

– Да, дед прямо-таки… Ты ж ни Хрущева не застал, ни

Сталина… Откуда в тебе любовь к Иосифу Виссарионовичу?

– А папаня работал в охотхозяйстве, его Василий Иосифович

держал, сын вождя… И консервов привезет егерям, и бутылку

каждому… Чего ни попросишь – кровель там, стекло, – всем

помогал, и взятки, как сейчас, не брал: все от чистого сердца…

За это его масоны с сионистами и погубили мученической

смертью…

– А масоны – это кто?

– Ну как? Враги народа, нерусские.

– А сионисты?

– Так это ж евреи! Вы что, шуткуете, дядя?

– Почему? Просто интересуюсь, как ты себе это мыслишь.

Радищева в школе проходил?

– А как же! До сей поры помню, очень замечательно писал про

страдания народа…

– Он, кстати, масоном был. Радищев-то…

– Ты, дядя, давай, напраслину на русского писателя не неси, а то

высажу, и точка…

– Да вот тебе истинный крест, – серьезно ответил Костенко. –

Для интереса сходи в библиотеку, посмотри издание Радищева,

там про то сказано…

– Какая у нас библиотека?! Одни собрания сочинений – то

Брежнев был, то сусловы там всякие с соломенцевыми, двух

слов сказать не могут, а туда ж – за Пушкиным в ряд…

– Сионисты, – рассмеялся Костенко. – Дорогу небось тоже они,

сионисты, мешают проложить, по ухабинам елозим?!

– У них руки длинные… Если б от нас что зависело – сразу б

провели…

– Ну так и провели б!

– А ты пойди в исполком, сунься! С Гушосдором поговори! От

ворот поворот– и точка!

– Масоны там сидят? Нерусские?

– Да что ты с этими долбанными масонами ко мне привязался,

дядя? Все об них говорят, что ж, людям не верить?!

– Об них не все говорят, об них наши цари говорили с

охранкой… И Гитлер… Ладно, хрен с ними, с масонами этими…

Мясо дают? Колбасу? Сыр?

Шофер покосился на Костенко, оглядел его наново, прищурливо,

детей Микояна, и Тату Окуневскую реабилитировал, жену моего

фронтового друга Бориса Горбатова, и Павла Васильева,

гениального сибирского поэта… Пильняка, Бабеля, Тухачевского,

Мандельштама, Мейерхольда, Вознесенского, Михоэлса – разве

всех в памяти удержишь?! Видимо, ее дело было легким, в

других-то приходилось разбираться, мил-душа… Таких

показаний навыбивали, стольких свидетелей выставили… Липа?

Ясное дело… Но – докажи! Молотов требовал развернутых

справок по каждому делу, особенно в связи с военными, его же

подпись там стояла… Каганович велел справки на всех

секретарей райкомов Москвы ему лично пересылать… По

Наркомпути – тоже… Никита Сергеевич постоянно

интересовался Украиной, только Ворошилов в ус не дул…

Знаете, кстати, как он пил? Две чарки водки, а после – для

похмельной бодрости – фужер шампанского. И – все. Умел пить,

знал, когда остановиться… Но он уже тогда, мил-душа, мало что

воспринимал, парил, так сказать, считал, что если Хрущев в

своей речи сказал, мол, Сталин винил Ворошилова –

«английский шпион», то с него все списки автоматически

снимутся, а он ведь тоже на сотни тысяч давал свою подпись…

– Иван Иванович, вы не помните, кто был следователем Зои

Федоровой?

Генерал поставил на стол квашеную капусту, буханку хлеба,

сало, порезанное щедрыми кусками, и варенье:

– Конечно, не помню, мил-душа… Если б записи вел, а то ведь

все тогда было «совсекретно»… Никто не знал, когда придет

приказ прекратить реабилитацию и вернуться к восхвалению

великого кормчего, будь он проклят… Костенко достал

фоторобот Хрена, показал его генералу. Тот долго вглядывался,

потом задумчиво произнес:

– Я его допрашивал… Он в Лефортове сидел…

– По какому делу?

– Кажется, по тем спискам, которые подписывал Абакумов…

– Зою Федорову арестовали по указанию Берии… Генерал

покачал головой:

– Сдается мне, там была какая-то игра… Что-то там было

особенно коварное… Вы угощайтесь, мил-душа, угощайтесь, а я

пока расслаблюсь и повспоминаю…

Костенко положил кусок сала на черняшку, чуть присолил, съел

забрали… Ей ведь шпионаж шили, я вспомнил, шпионаж и

террор, мил-душа, у нее какой-то американец был во время

войны, верно?

– Верно. Военный атташе, капитан Джексон Роджер Тэйт…

– Его когда выслали из страны?

Костенко улыбнулся:

– Ухватили кончик шнурка?

– Не сглазьте, мил-душа… Так в каком его турнули?

– В сорок пятом.

– В сорок пятом, – задумчиво повторил генерал. – Смотрите, как

интересно: первый американец, которого турнули, – в год

Победы… А Сталин «железный занавес» начал заново строить в

сорок шестом… Понимаете, к чему я веду?

– Понимаю… Вы ищете личные мотивы для высылки

американца.

– Точно… Ее, видимо, пытались вербовать… Впрочем, о

мертвых или ничего, или хорошо… Костенко хмыкнул:

– А как быть со Сталиным? Он же мертв.. Генерал покачал

головой:

– Жив… Многомиллионен… Его жаждут рабы, мечтающие о

жесткой руке и «новом порядке»… Если о нем молчать – придут

те, кто страшнее его… Придут такие тупоголовые изуверы, такие

неграмотные солдафоны, что Россия после них перестанет

существовать как цивилизованное государство… Стоп, стоп,

стоп… Фамилия Бивербрук вам говорит что-нибудь?

– Доверенное лицо Черчилля? Прилетал к нам в июле сорок

первого?

– Молодчина, мил-душа, молодчина, память – форпост ума…

Так вот я вам расскажу историю с Бивербруком, а потом

напомню про любопытный приказ Лаврентия… Лично я документ

не видел, вероятно, братья Кобуловы, его заместители, часть

архивов успели сжечь накануне ареста, их же взяли только на

другой день, а Всеволода Меркулова, ставшего в сорок первом

начальником разведки, и вовсе арестовали через неделю –

после первых показаний членов группы Берии… Но об этом

эпизоде вспоминали все… Так вот, мил-душа, когда к нам

приехал Бивербрук, зная о его специфических наклонностях,

Берия подвел к нему мальчика-переводчика: после того как

лорда торжественно проводили, мальчик исчез, как в воду

жар… Надо уходить, а я не имею права уйти, потому что он

ящичек доброй Пандоры, если такая была; его надо разговорить,

он вспомнит, он обязательно даст мне зацепки, помимо той,

которую уже дал; будь проклята безнравственная

нравственность моей профессии; прав Ястреб, «легавый, взял

след», не сойду, а утеряю – скулить стану, тьфу, противно.

А женщина, которой выстрелили в затылок, когда она говорила

по телефону? Несчастная женщина, прошедшая одиночки,

пытки, лагеря? Потерявшая во Владимирском изоляторе свои

лучшие дни? И бабьи – безвозвратно, и, главное, те, что

принадлежали искусству: несыгранные роли, расстрелянные

мечты, постоянное воспоминание о съемочной площадке, о

крике «мотор! », когда начинается таинство кинематографа и все

замирает вокруг оператора: ты и камера, и никого больше…

Почему меня сняли с дела Федоровой? Всех асов сняли,

оставили стариков и мальчиков, а тех, кто прошел огонь и воду,

отвели: «Не пачкайтесь, тухлое дело; незачем вам в нем

мараться, повиснет на всю жизнь нераскрытая феня… »

Сначала делом интересовался зампред КГБ Цвигун; погиб –

загадочно; потом посадили цыгана Борю, друга дома; после

умер Суслов – одно за другим, все в течение полутора месяцев;

Федорчук, пришедший на смену Андропову, вообще отказался

помогать: «Это дело Угро, к нам не имеет отношения».

Господи, какие же все советологи наивные! Неужели им было не

ясно, что после смерти Суслова ситуация наверху стала

накально-критической?! Что может человек, брошенный на

пропаганду? Андропова лишили власти, то есть реального

знания происходящего, переместив с Лубянки на Старую

площадь; ЧК оказалась целиком в руках группы Брежнева:

Федорчук, Цинев, их окружение… А Старый Господин был на

последнем издыхании. А Москва, столица, как издревле

повелось, решала все: Гришин и Черненко шли в одной

упряжке… Новое руководство ЧК в их руках. Щелоков – само

собою…

Стоп, остановил себя Костенко, а ведь группу по Федоровой

окончательно раскассировали недели через две после того, как

умер Андропов, а Черненко стал Генеральным… Точно! Вон оно

куда тянет, а мы, дурни, дальше собственного носа ничего не

видели… Вот уж воистину, лучше свобода – с карточками на

Серебряковой, всюду стоял и номер решения той инстанции,

которая выделяла жилплощадь… Что-то меня крепко зацепил

Кутузовский проспект, мил-душа, – задумчиво повторил генерал.

– У вас никаких намеков на ее связь с первыми лицами, членами

их семей не проскакивало в деле?

– Так круто мы не смотрели, Иван Иванович… Но ее вроде бы

посещали люди, связанные с семьей Леонида Ильича…

– Кто именно?

– Певцы, актеры… Галина Леонидовна – человек общительный и

в общем-то демократичный… Она не чуралась людей и была

совершенно независима в знакомствах и встречах…

Генерал усмехнулся:

– А бедные дети сталинского Политбюро представляли

родителям список школьных друзей, которых намеревались

пригласить на день рождения… Из двадцати фамилий

вычеркивали пять-шесть кандидатур – как минимум…

– Охрана?

– Нет, отцы. Охрана только подбирала справки, вычеркивали

отцы, – генерал снова усмехнулся. – Недавно я подивился

краткости нашей памяти: читал воспоминания Никиты

Сергеевича в «Огоньке», там фотография дана: впереди

высокий, широкоплечий Сталин, а чуть позади маленькие

Микоян, Хрущев и Маленков… Но ведь это слепленное фото,

монтаж… Сталин был коротышка… А тут – чуть не на голову

выше соратников… Сноску б дали, что ли… ЧК помогала вам в

расследовании?

– Поначалу – да. А потом как отрезало… Вы ж помните, тогда

произошла трагедия: наша пьянь забила до смерти одного из

работников секретариата Андропова в метро, ночью уже, ну и

пошла вражда… Да и потом Щелоков… Мне сдается, он ощущал

на себе постоянный глаз Андропова, но был прикрыт

Чурбановым – да и то в какой-то мере, ибо понимал, что первый

заместитель вот-вот станет министром…

– Щелоков бы стал либо зампредом Совмина, либо секретарем

ЦК, партитура была заранее расписана… Меня только до сих

пор ставит в тупик то, что сердце Брежнева само

«остановилось»… Он же на американском стимуляторе жил… И

умер за два дня перед пленумом, когда, говорят, новый

председатель КГБ Федорчук, не являясь членом ЦК, должен был

из прошедших эпох – может пригодиться: в частности, о том, что

мне рассказала Федорова, когда я вручил ей документ о

реабилитации… Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с

луком), Маняша ахнула:

– Миленький, миленький, что с тобой?

– Ничего…

– У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза… Ну-ка,

давай мерять температуру…

Он погладил ее по щеке (Господи, когда ж я в последний раз

называл ее «персиком»? Как же быстро мы отвыкаем от

ласковой поры влюбленности; неблагодарность человеческой

натуры? моральная расхлябанность? ритм нынешней жизни?),

покачал головой:

– Температура нормальная, Маняш… Просто во многия знания –

многие печали.

– Ты его нашел?

– Да…

– Интересно?

– Если «страшно» может быть «интересным» – да.

– Самые интересные сказки – страшные.

Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного

столика, улыбнулся:

– А ведь воистину счастливый брак – это затянувшийся диалог…

Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш…

– Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь…

Хочешь рюмку? С устатку, а?

– Стакан хочу.

– Плохо тебе?

– Очень.

– Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!

– Не надо так… Он – чудо… Он выдержал испытание знанием

ужаса… И остался жив… Нет, я неверно сказал… Не как медуза

там какая, а как гражданин идейной убежденности…

– Ты не боишься таких людей? – спросила Маша, налив ему

водки и поставив на длинную деревянную подставочку

сковородку с картошкой; лук слегка обжарен, присыпано

петрушечкой; четверть века вместе, каждый понимает каждого

(«знает» в этом случае звучит кощунственно, протокольно:

впрочем, и «понимает» – не то; «ощущает» – так вернее).

локти – хуже кулаков, такие костистые, такие безжалостные…

Детей толкают, Славик!.. Поешь картошки, пожалуйста… Я уж и

так второй раз на плиту ставлю, перехрустит … Да, забыла, тебе

какой-то Птицын звонил… Раза четыре…

– Кто такой?

– Я же не знаю твоих знакомых, Славик; Птицын и Птицын…

Сказал, что он тебе очень нужен…

– Наверное, из Совета ветеранов… Телефон оставил?

– Нет.

Костенко начал уплетать картошку, усмехнулся:

– Найдет, если он мне нужен … Если б я ему понадобился –

тогда другое дело… Заметила, как мы разобщены и не умеем

друг другом пользоваться? Нет, не шкаф достать или там заказ к

празднику – а в общем государевом деле… Погоди, Маня, – он

вдруг поднялся. – А ты фамилию не спутала? Может, Ястреб

звонил?

Она расхохоталась:

– Точно, Ястреб, я ж говорю, птичья фамилия!

… В киоске Ястреба горел свет; Костенко постучал в дверь,

никто не откликнулся; странно. Он обошел киоск, выискивая

щелку, чтобы заглянуть внутрь: по всем законам свет ночью в

киоске должен быть выключен. Впрочем, у него здесь все

схвачено , подумал Костенко. Этому закон не писан. Щелочку он

нашел между портретами Пугачевой и Высоцкого; первое, что

увидел, была бутылка коньяка, почти до конца выпитая, три

бутерброда; левая нога Ястреба была неестественно задрана,

словно бы вывернута и мертво лежала на коечке, покрытой

аккуратным ковриком…

2

На счастье, дежурную группу МУРа возглавлял майор Глинский,

один из учеников Костенко; принесся через десять минут.

Мишаня Ястреб убит был сильным ударом «колющего тонкого

предмета» в шею, в то время, когда он наклонился за книгой –

ротапринтное издание «Царствование Алексея Михайловича».

Отпечатков пальцев обнаружить не удалось, работал

профессионал; следов ограбления не было; эксперт взял анализ

на запах; собака потеряла след в двухстах метрах от киоска,

– Четверг.

– Денег в киоске нет?

– Пять рублей в кармане убитого.

– А чего ж не вытащили?

– Наука хочет посмотреть пальцы .

– Слушай, Глинский, мы с тобой можем сейчас установить Люду?

Ту, которая работает секретарем в кооперативе «Заря»?

Кооператив заметный: продает инструменты, компьютеры,

ксероксы… – Нам бы хоть один подарил… Фамилии этой Люды

нет, товарищ полковник?

– Я Костенко, а не полковник, Глинский… Не надо так меня…

Фамилии нет. Проси установку на председателя правления

кооператива, через него пойдем на эту самую Людку, она мне

нужна…

Бригада осталась работать в киоске, а Глинский с Костенко

поехали на Петровку.

… Дмитрия Игоревича Аршанского, председателя кооператива

«Заря», нашли у Черных, в кооперативном ресторане на берегу

Москвы-реки; гулял , плясал самозабвенно – махал маленькими

ручками, изображая рок, вертел двух роскошных жопастых

девок, которые смотрели на него, маленького лысого коротышку,

с обожанием.

Костенко пригласил его на улицу

– Мне Людка нужна, Дмитрий Игоревич. Срочно. Не откажите в

любезности дать ее телефон или адрес.

– Что, малышок наградила столицу еще одним спидом? –

Аршанский мгновенно протрезвел. – Документы извольте,

пожалуйста.

– Я оперативный дежурный по МУРу, – представился Глинский. –

Вот мое удостоверение.

– МУР не по нашей части, – усмехнулся Аршанский. –

Кооперацию добивают затаившиеся сталинисты и общинные

плакальщики… Что с ней случилось? Девка хорошая, слаба,

правда, на передок, но ведь это МУР не тревожит… Телефон у

нее легкий для запоминания: четыреста девяносто девять,

девяносто девять, сорок, она, мне кажется, с начальником

абонентской сети установила дружеские отношения…

– Адрес не помните?

– Один раз был. Ночью… В состоянии подпития, не взыщите…

– Бабулька, я из милиции, майор Глинский, позвони по «ноль

два», тебе подтвердят… Мы чего к тебе просимся-то, бабуль?

Мы боимся – не было б с Людкой беды…

Старуха позвонила в милицию, было слышно, как она

переспрашивала из дальней комнаты: «Глинский?! Как,

Габинский?! Тьфу, православных у вас нет, что ль?! Все с

подковыкой, ни черта не разберешь… Так открывать ему?! Я

трубочку не ложу, я при вас открою, если замолчу, значит, извели

меня, на вашей совести буду… » Старуха цепочку сняла,

потребовала документ, Глинский протянул ей удостоверение, она

долго шептала звание опердежурного и фамилию, потом наконец

впустила в квартиру.

Маленькая двухкомнатная «хрущевка» была обставлена

антикварной мебелью (правда, красное дерево соседствовало с

карельской березой и орехом), на кухне стояла

западногерманская ультразвуковая плитка – положи в духовку

мясо на минуту – вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне,

стоял диковинный приемник; неплохо секретарша живет.

– Бабушка, я за Люду волнуюсь, – сказал Костенко.

– Бабушка преставилась, царство ей небесное… Я – прабабушка

ейная… Так и я за ее волнуюсь, за стерьву…

– Она когда уехала?

– Да часов в восемь… Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы

краски эти самые взять, чтоб морду загорелой делать…

– Вы в окошко не видели, ее такси ждало?

– Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят,

то коричневые, меня запрет в чулане, – старуха кивнула на

внутренний шкаф, – и чтобы носу не казала… А если чихнешь

или там храпанешь с духоты, то назавтра так отлупит, что и жить

не хочется…

– Так какая ж машина ее ждала? – рассеянно поинтересовался

Костенко. – Наша или та, на которой коричневые ездят?

– Не, не наша, – бабка покачала головой, – цвет уж больно

бесстыжий.

– Это как? – не понял Костенко и достал из кармана шоколадку.

– Вот вам подарок, бабулечка.

– А это чего?

– Шоколад, – сказал Глинский; его всегда раздражала манера

Костенко вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что

– Какие еще елочные украшения? – не очень-то сдерживая

раздражение, спросил Глинский…

– А это когда на лице разного цвета блесточки сияют… На лбу

синяя, на щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон

вышел в защиту женщин, чтоб красоте были прилежны…

– Бабуль, а Мишаня к ней когда звонил? Ястреб?

– Так он завчера звонил! Точно, звонил! Я еще уморилась: «Я,

грит, Ястреб»… А я возьми да ответь: «Ты – ястреб, а я –

кукушка»…

– Он вечером звонил, да?

– И то верно… Приехал к ней, дверь заперли, меня в чулан

замкнули, ну и… Дело молодое, все такими были.. Только

раньше по-тайному, а теперь бегом да бегом, а в торопливости

какая тайна? Одно бесстыдство…

– Ушел-то он поздно?

– Рано ушел… Поутру… Люда ему еще отнесла рюмку для

поправки. Печенье и рюмашку, это я точно помню… Она печенья

мне не дает, говорит, для здоровья старикам плохо…

– А где ее большая записная книжка? – тихо спросил Костенко.

– Так ведь здесь же, на столе должна быть… Большой книжки

тоже не было…

… Дома у Мишани Ястреба (жену увезли на «скорой помощи»,

подозрение на обширный инфаркт) остался сын Мишка – до

синевы бледный, трясущийся; сказал, что большую телефонную

книжку папка взял с собой; все утро звонил куда-то, занято было,

а потом плюнул, положил ее в «дипломат» и пошел в киоск.

– Кто ж папку-то моего? – Мишка сжал кулачки (не в пример отцу

был худенький и жилистый). – За что?

– Ищем, Миш, – ответил Костенко. – Ты помнишь меня?

– Как не помнить?! Папка вашу фотографию всегда держал,

заступник, говорил…

– Где эта фотография?

– В столе.

– Достань.

– А ее при обыске забрали… Пообещали, что завтра вечером

вернут, только копии сделают.

– Тебе сколько? Тринадцать?

– Четырнадцать.

– Деньги есть?

формулировкам, Владислав Романович.

– Увы. Хотя сейчас многие по нему вздыхают: алчут порядка.

– Пусть тогда добровольцы едут восстанавливать концлагеря.

– Зачем? Если что случится – будут косить из пулеметов… Учтут

уроки прошлого: Иосиф Виссарионович оставил много

свидетелей… Что-нибудь еще есть?

– Да. Вы просили поработать с «Волгой» летчика Аэрофлота

Полякова… Так вот, его номер сворачивали инструментом с

примесью такого же радиокосмического материала, который

обнаружен на следах, оставленных шилом… На машине

Полякова никто не ездил, это мы установили точно…

Костенко попросил Глинского узнать фамилии всех членов

гаражного кооператива, адреса и телефоны, выяснить место

жительства полковника Савицкого, который работал в

расформированной группе по делу Федоровой.

– За один день?

– Надо бы… Пожалуйста…

– Попробую… Но – не обещаю.

Костенко устало потянулся; слышимо захрустели суставы:

– Я – обрушусь… Телефон отключу на четыре часа… Если что

нибудь особенно срочное – приезжай…

… Глинский приехал через час: в морге опознали труп Людмилы

Васильевны Груздевой, секретаря-машинистки кооператива

«Заря»: сбита на небольшой скорости, обнаружен след от удара

ребром ладони по шейному позвонку, который вызывает

мгновенную потерю сознания…

– Сумочки, конечно, нет? – спросил Костенко.

– Само собой, – вздохнул Глинский.

– Размножьте ее фотографию – живой и убитой, – и отправляйте

людей по всем ресторанам: кто ее видел? И – на бензоколонки…

Да, да, – Костенко отчего-то рассердился, – могли

подзаправиться, сбили-то ее не в Москве, правда?

– Оборотень вы, Владислав Романович… Возле Архангельского

ее сбили…

– Там рядом есть ресторан?

– Да. Я туда сам махну.

– Бессмысленно. Работает банда профессионалов, они ее поили

в другом месте… Впрочем, для страховки покажите, чем черт не

шутит…

– Анализ проб у вас с собой?

Костенко протянул ему заключение НТО.

Человек внимательно ознакомился с заключением экспертизы,

вызвал секретаршу (расфуфыренная стерва, откуда в

хорошенькой девке – если грим стереть – столько холодного

хамства?), попросил сделать две копии и пригласить товарища

из первого отдела…

– Как мне вас величать? – спросил Костенко. – Вы не

представились.

– Ах да, простите, товарищ Кузьменко, меня…

– Не Кузьменко, а Костенко, с вашего позволения.

– Простите еще раз… Я Иван Спиридонович Назарян. Вы меня,

скажу прямо, ошарашили вашей экспертизой… Это ж

стратегическое сырье особого назначения… Мы считаем его по

граммам…

– Где добываете?

– Я не могу ответить на этот вопрос, скажу прямо… Секретные

данные… – Американцы с разведспутников НАСА имеют об этом

информацию?

– Конечно… Но зачем нам самим подтверждать их выводы?

– Заключенных на добыче этого элемента используют?

– Сейчас придет наш первый отдел, – Назарян откинулся на

спинку кресла, – с ним обговорите детали, я готов помочь только

техническими спецификациями.

Сотрудником первого отдела оказался совсем еще молодой

человек лет тридцати пяти, веснушчатый, одетый вызывающе

шикарно, с хорошей улыбкой – внезапной и открытой.

– Я Ромашов Сергей Георгиевич, – представился он, – служба

безопасности и все такое прочее.

– Костенко Влади…

– Знаю, знаю, Владислав Романович… В связи с чем ваших

коллег заинтересовал наш металл?

– Он не коллег заинтересовал, а меня…

– Вы же в отставке, насколько мне известно… А дело по

убийству Ястреба поручили вести капитану Строилову… Вас

утвердили внештатным консультантом…

– Хорошо работаете, – заметил Костенко. – Мне еще об этом не

сообщили… Откуда этот Строилов?

– Из академии, Владислав Романович… С кафедры

поинтересовался:

– У вас есть оперативные данные на американца?

– Я допрашивал его в свое время…

– Вы же не служили в ЧК…

– Этот американец меня интересовал с восемьдесят первого…

Впрочем, – отыграл Костенко, – он был русским, эмигрировал,

шел по моему профилю, по делу «катал»; аферы, но с выходом

на мафию… Для вас, полагаю, он интереса не представлял…

Другое дело – человек, который возил его на машине с

фальшивыми номерами до пятьдесят третьего, повторяю, был

майором или подполковником бывшего МГБ… Потом его судили

и дали пятнадцать лет…

– Фамилия?

Костенко улыбнулся, ответив вопросом на вопрос:

– Фамилия? Если б я знал всех, кто сидел в Саблаге по делам

Берии или Абакумова, я бы назвал фамилию…

– Ни фото, ни робота?

– Есть фоторобот.

– Можно взглянуть?

– Зайдите к капитану Строилову, он теперь шеф… Но по роботу

его опознал убитый, Михаил Ястреб; кличка у этого садиста

была Хрен.

– Можно познакомиться с вашей разработкой? – спросил

Ромашов.

– К начальству обращайтесь…

– Мы дадим наше заключение по металлу завтра к вечеру.

Согласны, Иван Спиридонович? – Ромашов обернулся к

Назаряну.

– Не успеем. Дня через три. И потом нам нужен этот самый

штык… Завтра не успеем.

– Время теряем, – сказал Костенко.

– Мы пришлем ответ завтра вечером, – повторил Ромашов.

Дружески распрощавшись, уже возле двери, Ромашов остановил

Костенко вопросом:

– Это поможет раскрытию обстоятельств убийства Федоровой,

Владислав Романович?

Костенко сдержался, чтобы не повернуться на каблуках, так

неожидан был вопрос; положил руку на медную ручку массивной

двери, спросил:

спивается.

– Их сажали?

– Не помню. Кажется, из партии исключили.

– Звания и пенсии оставили?

– Сняли. А почему вас так интересует этот? – Ромашов кивнул

на фото.

– А потому, что он сидел вместе с Ястребом… А Зою Федорову

мучили садисты… И работал этот человек на руднике Саблага,

где добывали тот металл, из которого сделаны шило и

отвертка… Что из себя представлял Бакаренко?

– Говно. После ареста Берии развалился до задницы, руки

тряслись, плакал…

– Тогда он боялся, что посадят, теперь-то страх прошел…

– Почему вы у Назаряна сказали, что у вас нет фото?

– Потому, что не знал о вашем участии в работе по Федоровой.

– Вот моя карточка, – сказал Ромашов, протянув Костенко

визитку. – Давайте я допишу домашний телефон. Звоните, если

чем могу быть полезен. От Назаряна ответ получите завтра.

Металл действительно с рудников Саблага. Этого, однако, в

назаряновском заключении не будет. Если встретитесь с

Бакаренко, я дам вам заявление старого большевика Савушкина

– на этом он дрогнет.

… На Петровку, после того как Костенко нашел домашний адрес

Бакаренко, эксперты позвонили с квартиры Люды: ножичек для

разрезания страниц книг сделан из такого же металла, что и

шило с отверткой.

Ну, Хрен, теперь держись, подумал Костенко, теперь я на тебя

кандалы надену, сука! Тогда от вышки ушел, сейчас не

открутишься, курвин сын…

С таким настроением он и пошел к заместителю начальника

МУРа:

– Разрешите войти внештатному консультанту, товарищ

подполковник?

Заместитель начальника в свое время стажировался у Костенко;

прилюдно величал «Мастером»; сейчас, не поднимая глаз от

бумаг, разложенных на столе, сухо ответил:

– Да, пожалуйста… Присаживайтесь, я закончу работу, а потом

побеседуем.

– Ты потом доработаешь свои вшивые бумаги, – с холодной

– Где Мишанину бумажку нашли?

– В мусоросбросе.

– Больше ничего?

– Нет.

– Почерк его жены взяли? Подполковник вздохнул:

– Нет, конечно… Чего не подсказал?

– Только сейчас допер… Может, она какие телефоны для него

записывала…

– И еще: стоило тебе влезть в дело, как на город повесили два

убийства: Ястреб и Людка. Думаешь, приятно? Звонки, запросы,

вызовы…

– Объясни мне еще раз мои права – в новом качестве.

– Давать идеи, когда потребует Строилов.

– И все?

– И все.

– Правом контроля за реализацией своих идей я не обладаю?

– Ты ничем не обладаешь. Никакими правами… Операцию ведет

Строилов.

– Передай ему от меня привет… А я уж лучше вернусь к себе в

библиотеку… Приобщусь к динамиту знаний… Жаль, что

Мишаню погубили… Он ведь на Хрена вышел, через Людку

вышел… Их поэтому и убрали… Ребенку ясно… Ты завтра из

Цветмета ответ получишь, придержи у себя на час, дашь

взглянуть, ладно?

Подполковник покачал головой:

– Нет, Романыч. Я по горло с тобой нахлебался. Не проси, не

ставь меня в сложное положение, шкуру снимут.

– А когда ты у Розки дох, – вздохнул Костенко, – с меня шкуру не

снимали? Она ведь «малину» держала, и санкции тебе никто не

давал, чтоб ее трахать! Я это на себя взял?! Или нет? А когда ты

выступал на бегах, пьяный в лоскуты, я на себя это ЧП взял?!

Или, может, кто другой?!

Костенко поднялся и вышел из кабинета, яростно захлопнув за

собою дверь.

… В квартирке, где ютились «афганцы», Костенко спросил, кто

здесь старший по званию; им оказался Игорь, капитан, инвалид

второй группы, двадцать восемь лет. Принимал со сдержанной

солдатской доброжелательностью, открыто.

– Я хочу представиться, – сказал Костенко, протянув свою

– Цель?

– Какая цель? – задумчиво переспросил Костенко. – Как вы

думаете, что нам сейчас более всего вредит?

– Всеобщее равнодушие.

– И хамство… А еще?

– Бюрократия.

– Точно. А еще?

– Саботаж перестройки…

– Верно. Кто руководит саботажем?

– Правые силы… Аппарат… Бюрократия, которая ненавидит

Горбачева…

– Государственная мафия – вот наш бич, Игорь…

– Верно, государственная мафия – это страшно… Только при

чем здесь смерть Зои Федоровой? Я читал в «Огоньке», как у

нее Щелоков кольцо забрал после того, как адъютант ее

шлепнул…

Костенко отрицательно покачал головой.

– Нет, Игорь, это все на поверхности… Слишком просто…

Покойница устраивала левые концерты, тогда актерам очень

мало платили, надо было вертеться… Данные об этом в ее деле

лежали, хватало на то, чтобы арестовать и провести дома

обыск… Вот тебе камушек и тю-тю – без мокрухи… Найдутся у

вас люди, которые захотят мне помочь? Я кое-кому из

начальства поперек горла стал…

– Мы не штурмовые отряды, товарищ Костенко… Нам надо

наших ребят лечить, ставить на ноги, стресс снимать…

– Про лечение обещать боюсь, хотя, может, что и удастся… А

вот стресс снять можно… Стресс рождается резким сломом

жизни, невозможностью адаптироваться в новых, мирных

условиях… А они, наши условия, не мирные, Игорь… За

прошедшую ночь мафия убила двух людей, которые вышли на

того, кто мог бы пролить свет на дело Федоровой…

… Через два дня Игорь позвонил Костенко, пригласил зайти,

угостил чаем и сказал:

– Так вот, по поводу кооперативного гаража… Слесарь Окунев

чалился в Саблаге с пятьдесят четвертого по пятьдесят восьмой,

– грабежи и квартирные кражи. Свой инструмент запирает в

сейфик. Однако отвертку у него поменяли…

Игорь достал из стола отвертку диковинного цвета и протянул ее

работать под дураком в бесправном государстве, а потом –

расстрел… Как понимаешь, о высылке теперь мечтают, как о

манне небесной, да хрена выпустят… »

Он утеплил свой сарайчик и нанялся комендантом поселка,

семьдесят пять рублей, завел кур и двух коз – не жизнь,

малина…

Как только Черненко, очередной великий теоретик марксизма,

преставился, а Федорчука из министерства унизили переводом в

маршальскую группу, Николаша Ступаков написал письмо

новому министру; в органах восстановили, но, правда, сунули его

в Угро маленького отделения – дорабатывать до пенсии.

Костенко он обрадовался, достал из сейфа початую бутылку

коньяка и пачку вафель:

– Давай, Славик, за нашу просранную жизнь по пять капель!

– Потом, Коль… Я к тебе по делу… Разрешишь сейчас вызвать

некоего Бакаренко? Пенсионера по статусу, сталинского палача

по профессии. И дай мне комнатушку: надо провести разговор…

– Так меня за это снова попрут, Славик! Превышение

полномочий, самодеятельность…

– А ты позвони на Петровку, поинтересуйся: мол, Костенко –

внештатный консультант или нет?

– А меня спросят: отчего вас это интересует?

– А ты ответишь: он пришел устанавливать адреса

кооперативных мастерских радиоремонта.

– А они припрут с проверкой… Если тебя нарекли «внештатным

консультантом», значит, выдры, копают…

– Фамилия Строилов у тебя на слуху?

– У меня в районе генерал Строилов живет…

– Наш?

– Нет. Военный строитель…

– Ну так как, Николашка?

Тот вздохнул, пододвинул Костенко телефон, налил себе коньяк,

сделал долгий глоток, вафлей закусывать не стал, приложился к

мануфактурке…

Костенко набрал номер Бакаренко:

– Ивана Львовича, пожалуйста…

– Деда, тебя, – голосок был пронзительный, девичий. Господи, в

чем они-то виноваты, маленькие? За что и на них грехи

взрослых ложатся?

медали «За отвагу» и «За победу».

– Здравствуйте, Иван Львович, – Костенко поднялся ему

навстречу, обменялся рукопожатием, сунул руку в карман и

тщательно протер ее о подкладку. – У меня к вам только один

вопрос, – он достал фоторобот Хренкова, – когда вы его видели

последний раз?

– По-моему, в пятьдесят третьем, – ответил Бакаренко. – А в чем

дело?

– Как его фамилия?

– Не помню… Встречались мельком.

– Он арестовывал Зою Федорову вместе с вами?

– Я дело Федоровой не вел. Я оформлял документы, которые

были заранее подготовлены… Пару раз побеседовали – и все.

– А он? – Костенко кивнул на фоторобот, не отводя немигающих

глаз от лица Бакаренко.

– Иногда оставался с ней в камере, когда полковника Либачева

вызывали на совещание… Вам бы лучше спросить обо всем

этом деле Либачева, он был старшим, я – исполнительствовал…

– Либачев ее бил, да? – нажал Костенко.

– Зачем повторять досужие вымыслы, товарищ Костенко?

Расшатаем доверие к органам, кто станет порядок держать,

когда стачки станут всеобщими? Хотим получить вторую

Польшу? Были садисты, слов нет, одни Кобуловы чего стоят…

Но не надо же бросать тень на аппарат …

– Вы Федорову не били, я понимаю, Иван Львович… А он, –

ткнув пальцем в фоторобот Хрена, спросил Костенко, – мог? В

ваше отсутствие?

– К Зое Федоровой запрещенные методы следствия не

применялись… Тем более, в деле были бесспорные улики: ее

связь с американским разведчиком, разговоры с ним… Это все

зафиксировано техникой… Но я не очень понимаю, зачем меня

потребовалось вызывать в милицию, когда ее дело закрыто?

– Оно только начинается, Иван Львович.

– Вы мне предъявите, пожалуйста, удостоверение и

постановление на допрос… Вы ж не совета у меня просите,

товарищ Костенко… Вы допрашиваете меня… С нами такие

фокусы не проходят…

– Постановление на допрос не выписывается, – Костенко достал

из стола бланки допроса свидетеля, – что ж вы, юрист, а такие

– Помощник това… простите, Абакумова вызвал меня и

Либачева… Сказал, что Зоя Федорова призналась в шпионаже в

пользу американской разведки и в подготовке терактов против

тов… против Сталина… Дал нам папку с записями ее разговоров

с этим самым американским капитаном… Вот и все…

Костенко покачал головой:

– Не сходится, Иван Львович… Вы бы за шпионку «Красное

Знамя» получили… А у вас только «Звездочка»… И в

постановлении Особого Совещания ее в шпионаже не

обвинили… Лишь разговоры в целях ослабления, подрыва и

свержения Советской власти… Свидетелей практически не было,

только данные, собранные на капитана Тэйта…

– Моя заслуга, что ее под шпионаж не подвели, ну меня и

отблагодарили за это… Всю жизнь партии отдал, а сделал

доброе дело – выставили из рядов…

– Как же вы рискнули? Против самого министра государственной

безопасности восстали?

– А не надо из всех, кто тогда правил державой, делать

недоумков. Недальновидность эта чревата рождением у

молодежи нигилистического недоверия… О державе болею, не о

себе…

– Между прочим, «держава» происходит от слова «держать», «не

пускать», «обуздывать»; есть такая пословица из русской сказки:

«Жил-был татарский державец… » А державец – это хан,

владелец, султан… Это понятие к нам от татаро-монгольской

оккупации пришло – «держава-то»… Аккуратней с ним

обращайтесь… А что касается «безверия», то как вы мне

объясните феномен веры в Сталина, который уничтожил всех,

кто вместе с Лениным руководил Союзом Республик?

– Вместе с Лениным Союзом руководили Молотов, Калинин и

Ворошилов.

– Молотов был техническим секретарем ЦК, Ворошилов – с

четырьмя классамиобразования – сражался против Ленина в

«военной оппозиции», а Калинин подписалдекрет о «сплошной

коллективизации». И править они стали после Ленина, ане

вместе с н и м… Ленин не правил, он руководил. Есть

разница?

– История рассудит…

– Рассудила… Ее, конечно, можно и в четвертый раз переписать,

– Это точно, оборван.

– Помните Савушкина? – снова нажал Костенко.

– Помню.

– Кого вызывали на допросы по делу Федоровой?

– Запросите архивы… Столько лет прошло… Разве в голове все

удержишь?

– Бориса Андреева, народного артиста, трудно из памяти

выбросить…

– Так он мычал, ни «да», ни «нет»…

– Значит, кого-то помните… Ладно, найдем всех, кого вы

выдергивали на допросы и очные ставки…

– Все поумирали, – усмехнулся Бакаренко. – Мартышкин труд.

– После того как шлепнули вашего шефа, люди все рассказали

ближним…

– Пересказ – не улика… Нет и не может у вас быть улик… Нас

теперь так легко не взять – демократия…

И Бакаренко вдруг рассмеялся мелким, трясущимся смехом.

В это время дверь отворил Николаша Ступаков и, не глядя на

Костенко, сказал:

– Сейчас получим постановление на обыск у вас дома,

Бакаренко… По поводусамогонного аппарата. Пошли, будем

изымать, телевидение я уже пригласил,«Добрый вечер, Москва!»

приедет… Лицо твое покажут москвичам, жди звонков и встреч в

подъезде с теми, кто тебя опознает.

И тут Бакаренко рухнул:

– Ладно, ставьте вопросы.

… Вопросы ставить не пришлось; Костенко позвонил Глинскому,

и тот сказал, что слесарь Окунев, владелец саблаговской

отвертки из кооперативного гаража, утонул во время рыбалки;

лодка перевернулась; последний свидетель мертв…

3

Дмитрия Степанова удалось найти не сразу; раньше, до того как

он занимался главным своим делом – литературой и

журналистикой, Костенко знал, где его отловить, а теперь, когда

прочитал интервью про то, что тот начал выпускать газету,

вытаптывал его два дня, пока наконец Бэмби, старшая дочь

Митяя, не продиктовала ему тайный телефон отцовского офиса.

– Раньше ты говорил без намеков.

– За то и погнали… – он вдруг зло рассмеялся. – «Вы по какому

вопросу?»… Надо ж, а?!

– Слава, мы начали полгода назад… С разгульной демократии

начали: «никакой табели о рангах, все равны, делаем общее

дело, единомышленники, человека ценим по конечному

результату труда…» Все, как полагается… И – понесло! Шофер

начал учить журналиста, как писать; стенографистка дает советы

художнику, как верстать номер, бухгалтерия: «так – нельзя и эдак

нельзя, а здесь не велит инструкция» … А – как можно? Ты мне

это скажи, я ж на хозрасчете, самофинансировании и полнейшей

окупаемости! И – пошла родимая расейская свара: а почему он

такую премию получил?! я ему не подчиняюсь! а по какому праву

его послали за границу, а меня – нет?! Равенство?! Э-э-э,

Славик, нет, до равенства мы еще должны расти и расти, пьянь

гению не ровня, исполнитель созидателю не пара…

Костенко удивился:

– Что-то слышатся в твоем плаче нотки привычного: «да

здравствует гениальный пожарный, биолог, филолог, экономист и

жандарм всех времен и народов» … Эк тебя за год своротило…

– Должен сказать, что наша генетически-рабская душа, увы, все

еще жаждет дубины и окрика… «Мы ленивы и нелюбопытны…»

Не диссидент писал – Пушкин…

– Нет на тебя «Памяти»…

– А что – «Память»? Может ли она одержать верх? Не она, так

тенденция? Может, Слава. Но кто тогда России будет хлеб

продавать? Америка? Не станет. Во веки веков запретит своим

фермерам иметь с нами дело… Синдром гитлеризма стал

единым с понятием «погром», а этого интеллигентный мир не

примет более…

– Чего тебе-то волноваться? – Костенко хотел улыбнуться, но

получилась какая-то гримаса скорбного, презрительного

недоумения. – Или таишь в крови гены Христа, Эйнштейна,

Левитана и Пастернака?

– Власти, Славик, если она не хочет превратиться в изуверскую,

придется выводить на защиту маленьких эйнштейнов и

пастернаков русских солдат. А это и будет началом гражданской

войны. И презрением цивилизованного мира… Впрочем,

Каддафи нам поаплодирует… – «Память» не зовет к погрому…

из-под земли, весь словно бы вибрирующий (так напряжен

внутренне), смешливо поинтересовался, когда в городе начнут

стрелять; «То есть как это не начнут?! Смешишь, барин! Мы без

этого не можем»; деловито рассказал два анекдота, один

страшнее другого, оттого что и не анекдоты это вовсе, а крик

душевный; в водке, подморгнув усмешливо, громко отказал;

прислал графин с «соком»; самая настоящая «лимонная».

– Поразительный бизнесмен, – заметил Степанов. – Начал на

пустом месте, за пару лет вышел в лидеры, партсобраний с

коллективом не проводит, а дисциплина – как в армии…

Впрочем, нет, там про нее стали забывать… Тебе, кстати,

фамилия Панюшкин ничего не говорит?

– На слуху, но толком не знаю…

– Поразительной судьбы человек… В двадцать первом, после

введения нэпа, ушелв оппозицию: «Ленин предает социализм,

кооператоры – акулы капитала, им место вконцлагере, а не в

столице»… Его и предупреждали, и уговаривали добром, – ни

вкакую: «Требую чрезвычайного съезда!» Дело кончилось тем,

что Дзержинский его окунул на Лубянку. Спас Сталин, –

отправил на низовку в провинцию, спрятал до поры. Вернул в

тридцатых, провел через испытание – говорят, поручил

Панюшкину, – купно с управляющим делами ЦК Крупиным

уничтожить Николая Ивановича Ежова… А у того – за полгода

перед казнью – советские люди должны были учиться

«сталинским методам работы»… После этого Панюшкин стал

послом в Китае и США, а засим возглавил отдел ЦК, который

формировал наш загранкорпус, всех тех, кто кибернетику считал

происками космополитов, а генетику – вместе со всякими там

буги-буги, Пикассами, Хемингуями и Ремарками – сионистским

заговором. И стал на Руси самым великим писателем Бубеннов

вместе с Павленко и Суровым… А ведь Бунин в ту пору был еще

жив… Да и Платонов улицы подметал – не в Париже, а здесь, на

родине, в Москве…

– Я другое сейчас в библиотеке нарыл, Митяй, – откликнулся

Костенко. – Я убедился в том, что большинство сталинских

министров, кого он привел к власти в тридцатых, были родом из

бедняцких крестьянских семей… Почитай некрологи –

убедишься…

– Это ты к тому, что после нэпа бедняками остались лишь те, кто

– Не сердись.

– Так ведь поделом… За это сердиться грех… Ястреба давно

видел?

– Года три назад… Он в полном порядке, мне кажется…

– Его убили, Мить… Из-за меня…

– То есть?

– Давай его помянем… Выпили; закусывать было как-то

неудобно; подышали корочкой теплого еще калача. Закурив,

Костенко сказал:

– Я снова начал дело Зои Федоровой крутить…

– Ты ж в отставке… Ешь, пельмени остынут… Почему «из-за

тебя»?

– Я расскажу, если хочешь…

– Хочу.

– А с Цвигуном тебе видаться не приходилось?

– Приходилось.

– Когда?

– По-моему, в начале семидесятых… Потом он себе подобрал

бригаду писателей, они ему романы шлепали и сценарии…

Настоящий разведчик, прокладывал дорогу в литературу

Леониду Ильичу, великому стилисту…

– Тебе кажется , что это он прокладывал дорогу Брежневу? Или

есть факты на этот счет?

– Хронология – это факты… Сначала он стал выпускать свои

боевики в кино, а вскорости Брежнев захотел поучить писателей

тому, как надо создавать настоящую литературу… – Степанов

вздохнул. – До чего ж мы гуттаперчевы, а? Но Цвигун не

производил впечатлений злодея… Вполне доброжелательный

мужик… Все, кто его знал, относились к нему с симпатией.

– В последние годы он не изменился?

– Вроде бы – да.

– А в чем? Глаза стали другими? Ищущими? Испуганными?

Затаенными? Мерцающими? Изменилась походка? Манера

речи?

– Когда я видел его в последний раз – кажется, в Доме

литераторов это было, – он сидел в ресторане с друзьями, за

рюмочкой и – крашеный был… Не седой, каким я его помнил, а

густо-каштановый…

– Сколько ему тогда было?

в Ригу; там и умер от циррозапечени; Павлова подвинули в

Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог

открыться, только ему, никому больше.)

… Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный

кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут,

продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так

и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте

божились); живет в Ташкенте; «Капитан Строилов сбился с ног,

вас ищет, если будет спрашивать, что сказать?» – «Промолчи». –

«Он въедливый». – «А ты будь умным»… … Услыхав сонный

голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее

утро; извинился:

– Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий

рассказывал про кончик …

Зевнув, Павлов поинтересовался:

– Ты уже на пенсии?

– Да.

– А я еще нет… Так что приезжай через три месяца и двадцать

семь дней…

– Будет поздно.

– Это твой вопрос, Костенко.

– Ответ понял.

– Ждал другого?

– В общем-то – да.

– Зря. Все возвращается на круги своя… Не бейся жопой об

асфальт, мой тебе добрый совет…

Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку;

Степанов понял его:

– Поздно уже… Едем ко мне на чердак. Там и добавим…

Степанов жил на двенадцатом этаже, один; дети теперь

наведывались к нему редко – свои заботы; в одной комнате

пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном

столе, захламленном старыми верстками, записями и

корреспонденцией; вторая комнатка, заваленная книгами

(стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками,

альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно

обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку,

застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша

Лотоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так

– Де Голля… Сказал моему партнеру по бизнесу Алексу

Масковичу, тот у него начальником разведки Северного фронта

был…

– Давай за светлую память Левушки Кочаряна жахнем, Митяй…

– Мы ж пили…

– Он заслуживает того, чтобы повторить, штучный был

человек…

Жахнули; прошло медленно, с теплом; Костенко подошел к

плите, разбил яйца, «сейчас сказочной яичней угощу; по

прежнему сам кормишься, бедолага; смотри, в старости надо

режим блюсти, откроется язва – не встанешь».

– «Жизнь моя, иль ты приснилась мне». За одну такую строку

поэт обречен на бессмертие… Костенко поставил сковородку на

стол:

– Давай с пылу, с жару… Вкусней, небось, чем если по тарелкам

раскладывать…

– Ужасно рад, что ты позвонил, Славик… Я днем парю, а здесь,

ночью, один, отдаю концы…

– Переезжай к нам…

– Я особь прячущаяся, Слав… Мне себя постоянно слушать

надо: заворочается что внутри – я мигом к машинке… Спать вам

с Манюней не дам…

– Слушай, Мить, помнишь, в восемьдесят первом, когда я

позвонил после убийства Федоровой, ты сказал чтоб я в это

дело не лез, голову сломаю… Объясни, отчего так резанул?

– Думаешь, помню?

– Надо вспомнить.

– Черт его знает… Время было зыбкое, Славик… Не было в

нашей истории более мягкого и безотказного человека, чем

Брежнев… Когда у его сослуживца по Молдавии, у предсовмина

Рудя, сын умер, Виталик, аспирант Бауманского училища,

похоронен рядом с Высоцким, кстати, говоря, Брежнев приехал

на панихиду и плакал, как ребенок… Он злого близким не делал,

Слав… Чем мог помочь – помогал, если, конечно, удавалось к

нему пробиться… А – глядишь ты, и в Чехословакию войска

ввел, и в Афганистан, и Сахарова при нем сослали, и Некрасова

с Ростроповичем и Барышниковым страна лишилась…

– Трагедия тоталитаризма: великой страной правил неграмотный

человек…

для нас, легавых, главные уцепы .

… Через минуту после того, как Костенко положил трубку,

неизвестный мужчина вышел из «Волги», стоявшей возле дома

полковника с выключенными фарами, валко двинулся к автомату

и, набрав номер, не представляясь, сказал:

– Эмиль Валерьевич, сейчас Славик у некоего Степанова… Его

постоянно разыскивает капитан Строилов, мадам Машуня сама

никому не звонила. Пока все…

… Выслушав сообщение боевика , Хрен поднялся с широкой

тахты, застланной громадной шкурой уссурийского тигра,

подошел к звукосистеме и включил запись Вагнера. Он долго

стоял возле колонок, которые рождали неземной, возвышенный

эффект звучания, густо, ощутимо заполнявшего квартиру: в свое

время он сломал стену, разделявшую две комнаты, получился

зал; тахта, небольшой секретер, шведская стенка, сделанная из

карельской березы, и – все, ничего лишнего. Поэтому музыка

была абсолютной, поглощающей пространство, властвующей…

Хрен сел к секретеру, подвинул стопку голубоватой финской

бумаги, достал «паркер» и начал чертить схему. Сначала он

написал букву «К», от нее провел линии к трем «Б», поставил в

кружки буквы «Д», «Я», «Л», «С»; получилась система: Костенко

– боевики – Дэйвид – Ястреб – Люда – слесарь.

Себя он обозначил «А»; завязал все линии на себе.

Да, увы, допущен ряд ошибок; я позволил себе поддаться

эмоциям. Я поверил записям бесед Костенко по телефону:

«катимся в пропасть, правые тащат нас к сталинизму, поворот

общества к концепции люмпена: „Пусть хоть трижды гений, но

если живет лучше меня – сажать его на кол, все должны быть

равны“. Я переоценил его критику Системы, восхваление

кооперативов как единственной альтернативы выходу из тупика,

я слишком доверился его нападкам на темень и остолопство

миллионов наших обломовых, которые никогда не научатся

работать, быдло, без кнута не умеют, прав был Сталин, знал

чернь, как никто… Я плохо подготовился к операции с

человеком, который держит в голове те нити к Зое, которые мне

неведомы и без которых мое дело не зазвучит так, как могло

бы… Почему он снова полез в расследование после нашей

встречи? Что подтолкнуло его к этому? Узнал Дэйвида? Ночью?

Стекла затемнены… Да и столько лет прошло… Нереально…

– Меня зовут Андрей Владимирович, – представился капитан. –

Устраивайтесь, пожалуйста… Садитесь за мой стол, вам, асу,

положено сидеть на председательском месте… А я примощусь

на подоконнике; рассказывают, что в молодые годы вы сидели на

подоконнике или уголке стола – обязательно с линейкой в руке,

правда?

– Правда.

– Можно поинтересоваться – почему?

– Черт его знает… Линейка – метроном, отсчет внутреннего

темпоритма… Ногами можно поболтать… Потом, знаете ли, в

мои годы сад «Эрмитаж» часто посещали хорошенькие

девушки… А я по природе наблюдатель, доставляет радость

любоваться прекрасным… По какому поводу искали, Андрей

Владимирович? – Костенко устроился на подоконнике и сразу же

полез за сигаретами.

– Во-первых, хотел познакомиться с вами. Наслышан, как и все,

но ведь работать с вами никогда не приходилось… Во-вторых,

хотел посоветоваться о деле… В-третьих, мне сказали, что вы

как-то увязываете гибель Зои Алексеевны Федоровой с

убийствами Ястреба и Груздевой. Это правда?

– Допустим… Но вы ж в расследовании дела Федоровой участия

не принимали…

– Я Зою Алексеевну хорошо знал, Владислав Романович…

– Да? Но если вы ее хорошо знали, то ваша фамилия наверняка

была б в ее телефонной книжке…

– Моя фамилия была в ее телефонной книжке, – так же

невозмутимо, со странно-доброжелательной улыбкой ответил

Строилов. – Более того, я сам вписал в нее свой домашний и

служебный номера.

– Это когда было? – Костенко раздавил в маленькой пепельнице

окурок и сразу же закурил новую сигарету. – В каком году?

– В том самом, – лицо Строилова резко изменилось, постарело в

мгновение. – Они тогда у моего отца собирались, отмечали

годовщину Лидии Андреевны Руслановой, все владимирские

узники съехались, кто еще был жив…

– Погодите-ка, – лоб Костенко свело рублеными морщинами, –

вы хотите сказать, что именно ее записная книжка – надо

понимать последняя – была похищена преступником?

– Почему «преступником», а не «преступниками»?

поставили в условия жути – вот и результат.

Костенко достал еще одну сигарету, но удержался, закуривать,

не стал, в маленькой комнатке и так было синё от табачного

дыма, а Строилов постоянно покашливает, может, с легкими

нелады, эка какой пергаментный, хоть и не стар…

– Матушка жива, капитан?

– Умерла.

– Воспитывались у родных?

– В детдоме…

– Слушайте, может, пойдем кофейку попьем? А то задохнетесь в

вашей конуре…

– Жду звонка, Владислав Романович. Чекисты обещали

подослать материалы…

– Вы о книжке Виктории Федоровой, дочери Зои Алексеевны,

знаете что-нибудь?

– Нет.

– Рассказать?

– Конечно.

– Книжка называется «Дочь адмирала»… Виктория пишет о

трагедии матери и о том, как Зоя Алексеевна смогла найти в

Штатах ее отца… Через американцев… Виктория написала о

том, кто и как пытал ее мать, о Руслановой, кстати, написала,

когда они вместе сидели в одной камере владимирского

политизолятора… О том, как именно Зоя Алексеевна

организовала… Как бы это помягче выразиться… Побег, что ли…

Да, видимо, так… Легальный побег своей дочери… Впрочем,

«легальность» и «побег» понятия взаимоисключающие…

Словом, после опубликования этой книги за океаном Зоя

Федорова стала отказницей , хотя, как говорится, мать за дочь не

отвечает, как и сын за отца… Такую формулировочку помните?

– Не то чтобы помню… Знаю.

Костенко кивнул на папки дела Федоровой:

– Познакомились как следует?

– С этими документами не знакомиться надо, Владислав

Романович… Их следует в компьютер запускать – если бы они у

нас были – для тщательного анализа… Я не очень-то понимаю,

отчего в выдвинутых версиях на первое место сразу же вывели

убийство с целью грабежа? И почему вероятие убийства с

политическими целями было на самом последнем месте?

– О чем вы?

– Забыли детские игры?

– Мы в детприемнике не играли, Владислав Романович. Нас там

гусиным шагом учили ходить сызмальства… Мы дикие были,

дикие и тихие, игр сторонились, каждый в себе… И последний

вопрос: у вас врагов много?

– А как без них жить?

– Дело в том, что вчера на вас анонимка пришла… Просто так от

нее не отмазаться, придется писать объяснение.

– Сюжет каков? Что я Мишаньке Ястребу помогал ротапринты

воровать?

– Это было позавчера, Владислав Романович… Это б полбеды…

Кто-то из тех, кому о вас многое известно, очень многое – словно

бы друг писал, – сигнализирует руководству, что, мол, полковник

Костенко катит бочку на чекистов, обвиняя их в убийстве

Федоровой, и что результаты своего частного сыска запродал

западникам.

– Так вы и разберитесь с этой анонимочкой, – враз заскучав,

ответил Костенко. – Я в общем-то не защищен, карты свои – не

все, конечно, но весьма серьезные – разложил на столе,

валяйте, тешьтесь…

Строилов достал из стола конверт:

– А я уж начал, Владислав Романович… Поскольку в анонимке

много пишется о вашей семье, словно бы, повторяю, сочинял

близкий человек, – поглядите-ка почерк, а?

Костенко покачал головой:

– В такой постановке – глядеть не стану… А как уликовый

документ, как след к убийце Федоровой – посмотреть стоит. На

дактилоскопию не брали?

– Брали.

– Ну и что?

– Ответ в вашу пользу, Владислав Романович… На конверте

пальцев нет, обнаружили подобие следа от перчатки… Эксперты

определенно ничего не утверждают, но высказывают

предположение, что состав, из которого изготовлены эти самые

перчатки, идентичен тому, который остался в киоске Ястреба…

Нерусское производство – во всяком случае… Поэтому ваш

интерес к бывшему театральному администратору, а ныне

гражданину США Джозефу Дэйвиду, мне кажется в высшей мере

– Спасибо, Галина Михайловна. – Строилов мягко улыбнулся

эксперту. – Ваш босс и я делаем одно дело, вы меня признайте,

ладно?

Галочка даже не обернулась:

– Я свободна, Сла… Владислав Романович?

– Не меня надо спрашивать, Галка, – ответил Костенко, – босс –

боссом, а капитан руководит группой… Помогай ему…

Когда Галина Михайловна ушла, Строилов прерывисто вздохнул:

– Спасибо, полковник… Перед тем как мы начнем работу по

Варенову, заедем к отцу… Не отказывайтесь… Простите,

конечно, что я смею давать вам советы… Дело в том, что одним

из следователей моего отца был тот самый, кто терзал и Зою

Федорову…

Костенко лениво поинтересовался:

– Либачев? Или Бакаренко?

Строилов этому вопросу не удивился:

– И они тоже. Кстати, Бакаренко уже отправил письма о вашем

самоуправном допросе – сразу по трем адресам… Но речь идет

о третьем… Его фамилия Сорокин…

– Покойный ныне…

Строилов как-то странно пожал острыми птичьими плечами,

хотел было возразить, но – промолчал.

– Может быть, к вашему батюшке попозже заглянем? – спросил

Костенко. – Время, счетчик включен…

– Полагаю, получасовой визит к отцу поможет вам.

– «Нам».

– Нет. Именно вам… Вы же считаете, что Сорокин мертв…

– А вы?

– А я нет…

… Уже около «Волги» Костенко – в обычной своей манере

(полнейшая, чуть ленивая незаинтересованность) – спросил

капитана:

– Вы себя не озадачивали вопросом: отчего после убийства

Федоровой у нее дома изъяли двенадцать кассет?

Строилов словно бы споткнулся:

– Где они?

– Попробуйте поискать… Да и сохранились ли эти записи? Вот в

чем вопрос…

ситуации, могуче-бесправными подданными которой были все

работники аппарата МГБ, ставшие – волею Сталина, в

тридцатых еще годах, – суверенными владельцами секретных

досье на тех именно людей, которым они – по старым нормам

партийного этикета – должны были подчиняться.

Связи начальственных жен, поведение детей, утехи самих

руководителей, мнения, высказанные ими в кругу Друзей,

количество упоминаний имени великого вождя в рапортах,

отчетах, речах, застольях – все это поступало в сейф Цвигуна –

прежде чем быть (или не быть) переданным министру, который,

понятно, назначался Москвой, ей одной служил, на нее во всем и

ориентировался.

– Будь моя воля, – ответил тогда Брежневу волоокий, статный

красавец Цвигун, тая странную, чуть подмигивающую улыбку на

округлом, женственно-мягком лице, – я б уж давно себя

заместителем министра назначил, Леонид Ильич… Но ведь сил

нет, без благословения партии ничто в республике невозможно…

Брежнев пружинисто поднялся; рассмеялся; сняв трубку

телефона, соединился с домом:

– Вика, пусть что-нибудь на стол соберут, скоро буду…

Цвигун сразу же отметил, что хозяин не сказал «мы будем»,

хотя человеком он был хлебосольным и открытым гостям;

впрочем, какой я ему гость; сошка; у него Черненко, Щелоков,

Дымшиц, Гречко, Тихонов – гости; вместе начинали в Запорожье

и на Днепропетровщине, малая родина, да и потом держатся

молодости своей; только в молодости дружба бескорыстна, на

всю жизнь закладывается.

В машине ехали молча (поговори, когда рядом охранник торчит),

и лишь в особняке, когда Леонид Ильич шел по дорожке к двери,

Цвигун понял: сейчас решается его судьба.

И – не ошибся.

– Слушай-ка, Семен, – Брежнев легко утвердился в привычном

ему одностороннем «ты», – что это за сплетни такие идут, мол,

секретарь ЦК, – он ткнул себя пальцем в грудь, – гоняет на

трофейных машинах, покупает их в Москве, сам сидит за рулем,

уезжает куда-то один?! А еще какую-то гнусность начинают

возводить и на детей?! Кто за этим стоит? Думал? Подумай, я не

тороплю. Имей в виду, если на предстоящем съезде

большевистской партии все будет так, как должно быть, то есть

спокойно и без кошмарных сновидений, ставших за последние

месяцы привычными, рвущими душу, даже в ушах стучало

молоточками, – «Цви, цви, цви…».

Прощаясь с соратниками, Брежнев (парил как на крыльях, ночью

просыпался, щипал себя за руку – «не во сне ли все это,

боже?!») сказал Цвигуну:

– Жди вызова, Семен. Будет для тебя и в Москве работа…

В Москву, однако, перевести его не успел, оттого что вскорости

после окончания съезда великий вождь приказал долго жить;

практически сразу же после похорон Брежнев загремел

заместителем начальника политуправления – по военно

морскому флоту; был в Молдавии королем, переместился в

трамплинный секретарский кабинет на Старой площади – и, на

тебе, сокрушительный обвал…

Но и за те короткие месяцы, что провел в Москве, он успел

обзавестись связями , а у нас только тот переживет смутное

время, кто понарасставлял потаенные вехи ; наша общность тем

и разительна, что не только одни муравьишки и свистокрылые

чирки живут законами стаи , но и человечки тоже. Что один

может? А – ничего! Кто на крыло поставит? Кто путь укажет? Это

на Западе – один и есть один, а у нас он не один, он – нуль без

палочки, дерьмо, ничто . У нас общность нужных держит, у них –

надменная личностная гордыня, на ней они лоб-то и расшибут,

сгниют в одночасье, попав в пучину очередного кризиса

капитализма…

Именно поэтому все его кадры не полетели в тартарары, хотя

ждали этого (коль хозяин нагнулся, всем его близким греметь), а

худо-бедно сохранили свои позиции. И когда – путем сложной

интриги – Брежнев вымолил себе пост второго секретаря ЦК КП

Казахстана, Цвигун вскорости оказался неподалеку – на посту

зампреда таджикского КГБ; республики близкие, то на охоте

свидятся, то на каком слете передовиков; чаще всего

собирались в Ташкенте, ибо Брежнев смог переместить

Рашидова с поста декоративного президента Узбекистана на

ключевую партийную позицию.

Там, в Таджикистане, Цвигун бесстрашно восстал против

концепции республиканских приписок, повалил местную мафию,

несмотря на недовольство некоторых московских руководителей.

Анализируя работу Рашидова и его окружения, Цвигун прекрасно

мы по закону живем, не как-нибудь…

(Значительно позже, когда в Баку Леониду Ильичу подарили

бриллиантовый перстень о десяти – а то и больше – каратах,

стоимость которого исчислялась упаковками зеленых , не

рублями, он даже не смог разрешить себе и подумать, допустим

ли такой подарок , да и подарок ли это вообще? Разум отторгал

возможность самого рождения такого вопроса, хотя он рождался,

иначе б не мелькало в голове и не просыпался бы порою среди

ночи от жуткого крика. Но – поздно уже: кричи – не кричи, никто

теперь не поможет, «ставки сделаны, ставки сделаны, ставки

сделаны, господа!»)

Когда Брежнев, восстав из пепла, переместился в Москву,

накануне октябрьского заговора против кукурузника , посмевшего

замахнуться на память Вождя, Цвигун был загодя направлен

председателем КГБ Азербайджана: пора искать верных людей и

там; пролетарский интернационализм рождается не на пустом

месте, а из фамилий верных инородцев, приведенных штабом

Первого Лица на ключевые посты.

В Баку лепил своего заместителя Гейдара Алиева; ему же отдал

кресло, когда Брежнев порекомендовал Андропова в КГБ.

Назначение было несколько неожиданным:

– Я этого здания боюсь, – усмехнулся Андропов, чуть побледнев.

Брежнев кивнул:

– Именно поэтому мы вас туда и назначаем. Ничего, кадрами

поможем, дадим орлов в помощь…

Первым орлом оказался Цвигун, вторым – Цинев, палладины

Брежнева; западня; крышка захлопнулась..

… Столичная жизнь была Цвигуну внове. Поначалу он

чувствовал себя неуютно, но постепенно приобщился к миру

культуры – сызмальства испытывал почтение к артистам;

покойного Алейникова иначе как «Ваня Курский» не называл,

идентифицируя художника и роль, им сыгранную. Познакомился

с писателями, режиссерами, сценаристами, завороженно слушал

их рассказы. Говорить поначалу совестился, боялся сморозить

не то, умел, однако, поддерживать разговор доброжелательной

заинтересованностью и ни к чему не обязывающими

междометиями. Попросил соответствующую службу послушать,

что о нем говорили новые знакомцы; оказывается, отзывались

хорошо и много, горделиво делясь с приятелями (особенно в

Тогда именно Брежнев и заметил Цвигуну:

– Надо знать все обо всех… И еще: чтоб не трепали имя детей!

Такого не прощу. Они широкосердные, как и я, этим легко

воспользоваться, народец наш кнут чтит, добротой – брезгует…

Когда «грязные сплетни» о детях первого лица неудержимым

шквалом покатили по Москве, Цвигун позвонил супруге

благодетеля: «Как быть?»

Конкретных рекомендаций не получил, поэтому сделал так, что

дети – сначала сын, потом дочь – сами пригласили его на ужин;

говорил с каждым по отдельности, по-отцовски, но в то же время

подставляясь для удара и шутки: был бы родней – одно дело, а

так – надобно держать дистанцию, не забывая ни на секунду, кто

ты, а кто они. Дети смеялись:

– Не в полицейском государстве живем! Что ж нам, списки

приносить на утверждение – с кем можно встречаться, а с кем

нельзя?!

Именно тогда он ощутил себя между молотом и наковальней:

дети не хотели менять принятый ими образ жизни – вольготный

и богемистый, а к благодетелю с этим не пойдешь, не поймет …

Именно тогда он до конца растворился в творчестве –

единственное успокоение…

Правил свои рукописи, записанные профессионалами, как

можно чаще выходил на люди, словно бы норовя этим отмыть

манеру поведения детей Первого Лица; тогда же и подбросил

Леониду Ильичу идею о написании им своих воспоминаний. С

молчаливого благоволения вождя подобрал кандидатуры

«коллективных брежневых»; в том, что будут молчать, – не

сомневался, правила игры в державе известны всем,

напоминать не надо, ученые.

Когда однажды кто-то из охраны все же рискнул доложить, что

один из контактов детей «связан с уголовным миром»,

раздраженно ответил:

– Так развяжите…

Пусть думают. В конечном счете вопрос охраны Первого Лица

замкнут на Андропова, пора научиться скалиться, из добрых

веревки вьют.

Наконец о скандалах детей спросил и Председатель.

– Юрий Владимирович, – ответил Цвигун, – я не смею вторгаться

не в свою прерогативу… Если поручите мне курировать охрану

ль?! – в эмиграцию подает… И пусть себе! А за тобой из-за этого

Андропов следит! И вообще будь разборчив с теми, кого

приближаешь…

Цвигун знал, что с тех пор благодетель не принимал Щелокова;

при этом онотдавал себе отчет в том, что именно Щелоков

истинный друг ему, как-никаквместе начинали в Молдавии. Такой

работник, да тем более сидящий на ключевомохранительном

посту, сладок, но разве может ему быть союзником тот, кто

теперьеженедельно звонил Голикову, помощнику Вождя, и

плачуще молил, чтоб тот устроилему встречу с Леонидом

Ильичом, а Стратег был непреклонен.

Он мучительно искал выхода, – об этом ни с кем делиться

нельзя, – искал и не мог найти его, потому что надо было

принимать самостоятельные решения, а годы, проведенные в

аппарате, отучают человека от того, чтобы быть самим собою, и

снова тяжкий сплин безнадежной депрессии давил на него

гранитом жуткого надгробия, когда вроде бы дышишь, ходишь,

смеешься, жмешь чьи-то руки, а на поверку – мертв, отпевают…

Вызвал Суслов, обрушился грубо:

– Вы взяли на себя заботу о семье Леонида Ильича, а к чему это

привело?!

Цвигун бросился звонить Брежневу, не соединили; семья тоже

отказала в поддержке; впал в еще более тяжкую депрессию; а

тут Андропов добавил, сказав на коллегии, публично:

– Все сочиняешь, писатель? Может, профессию пора менять?

Кто вместо тебя делами будет заниматься?!

… Щелокова пасли , собирали компромат постоянно; как

остановить это?!

За дочерью Первого Лица тоже смотрели неотступно; доложили

о ее новых контактах – якобы встретилась с актрисой Зоей

Федоровой, которой вновь отказано в выездной визе в США;

сидела за одним столом с двумя диссидентами; ходатайствовала

перед отцом за каких-то цеховиков, запросившихся в Тель-Авив,

требовала присуждения Борису Буряце государственной премии.

Что делать? Как поступить ему?

Андропов усмешливо молчит; Суслов срывается на фальцет,

кричит, белеет лицом; Брежнев не выходит из кинопросмотрового