Аннотация

Ярчайшая из звезд раннего американского модернизма, автор

классического произведения этого жанра — романа

«Манхэттен», писатель, познавший мировую славу — а

впоследствии скорое и незаслуженное забвение, сменившееся

новым вит-ком популярности уже в конце 60-х годов прошлого

столетия.

Теперь Дос Пассос по праву занимает одно из виднейших мест

среди классиков англоязычной прозы XX века.

Голоса мира…

Панорама времени…

Поразительная, сложная форма повествования — обрывочного,

мультиплицированного…

Многоцветные осколки психологии и судеб, собранные в

калейдоскоп модернизма…

«42-я параллель».

Один из лучших романов Джона Дос Пассоса!

** ЧАСТЬ ПЕРВАЯ **

НОВОСТИ ДНЯ I

Наша рота скинув ранцы

Шла в атаку на холмы

Где нас встретили повстанцы

Озлобления полны

Черный медведь на свободе в аллеях Гайд-парка вести о

полярном исследователе Пири НЕ ПОРА ЛИ РАБОЧИМ

ОБРАЗУМИТЬСЯ смерть Оскара Уайльда некогда знаменитый

писатель умирает в бедности в Париже Яростная схватка с

бандитами.

СТОЛИЦА НА ГРАНИ НОВОГО ВЕКА

Генерал Майлс в своем пышном мундире и на горячем боевом

коне привлекал всеобщее внимание особенно потому, что конь

его не стоял на месте. Когда оркестр проходил мимо

главнокомандующего, конь взвился на дыбы и встал почти

вертикально. Генерал Майлс тотчас же натянул поводья и дал

шпоры, пытаясь обуздать испуганное животное, которое, к ужасу

зрителей, упало навзничь и придавило главнокомандующего. К

великому облегчению зрителей, генерал Майлс но пострадал, но

у лошади был сильно ободран бок. Весь мундир генерала

Майлса был покрыт пылью, и на спине, где сукно лопнуло,

образовалась дыра в дюйм диаметром. Не дожидаясь, пока кто

нибудь отряхнет пыль с мундира, генерал Майлс снова сел на

коня и как ни в чем не бывало продолжал принимать парад.

Происшествие естественно привлекло внимание толпы, и особо

отмечено было, что главнокомандующий ни разу не пропустил

знамени без того, чтобы не снять головного убора, и оставался с

непокрытой головой, пока проходили знамена

ЧИНОВНИКИ ПОПУСТИТЕЛЬСТВУЮТ ПОРОКУ

А наш ротный командир

Прирожденный был солдат

Шел бесстрашно впереди

И на приступ вел отряд

Минданао

и Самаре

Провозглашая тост в честь двадцатого века, сенатор Альберт

Дж.Беверидж сказал между прочим: Двадцатый век будет веком

Америки. Мысль Америки будет господствовать в нем. Прогресс

Америки покажет ему путь. Деяния Америки обессмертят его.

Цивилизованный мир никогда не откажется от Шанхая.

Цивилизованный мир никогда не уступит Гонконга. Ворота

Пекина никогда больше не преградят доступ методам

современности. Возрождение мира как физическое, так и

моральное началось, и революции никогда не идут вспять.

Много их погибших на Филиппинах

Покоится в заброшенной могиле

КАМЕРА-ОБСКУРА (1)

Когда идешь по дорожкам, надо непременно ступать по щебню,

чтобы как-нибудь не наступить на яркие боязливые стебельки;

легче, когда держишься за мамину руку и повиснешь на ней,

тогда можно вволю брыкаться, но, когда идешь быстро,

приходится топтать слишком много стебельков, бедные, они

зелеными языками приминаются под ногой, может быть, потому

эти люди так сердиты и машут нам вслед кулаками. Они

швыряют камни. Большие и швыряют камни. Мама идет быстро,

и мы бежим. Острые носки Ее туфель из-под развевающихся

складок коричневого шерстяного платья врезаются в самую гущу

бедных примятых стебельков. Englander... [англичане (нем.)]

камень щелкает и подпрыгивает по щебню. Скорее милый,

скорее к продавщице открыток, у нее в лавке спокойно, злые

люди остались на улице и не войдут сюда. Non nein nicht

Englander amerikanisch americain... Hech Amerika, Vive l'Amerique

[Нет (франц.), нет, не англичане, американцы (нем.), американцы

(франц.)... Да здравствует Америка (нем. и франц.)]. Она

смеется. Дорогая моя, они меня так напугали... Война в вельде...

Крюгер... Блумфонтейн... Ледисмит... и королева Виктория старая

леди в остроконечном кружевном чепце упаковывает солдатам

шоколад к рождеству.

Под прилавком темно, и леди, добрая немецкая леди, которая

любит американцев и у которой родные в Трентоне, показывает

открытки, и светятся в темноте окна отелей и дворцов O que c'est

подернутую нефтью. По ту сторону реки до самого перекрестка

Риверсайд и Главной, где помещалась аптека, жили чехи и

поляки. Их мальчишки всегда дрались с младшим поколением

Мерфи, О'Хара, О'Фланегенов, живших на Орчард-стрит.

С дрожью в коленках, крепко зажав в рукавичке завернутый в

белую бумагу пузырек с лекарством, возвращался Фейни домой.

На перекрестке ему предстояло проскочить мимо

подстерегавших мальчишек. Проходить мимо них было не так

еще страшно, но шагов через двадцать первый снежок гудел у

него над ухом. Выбора не было. Пустится он в бегство - они

догонят его. Уронит он пузырек с лекарством - ему зададут

трепку, когда он вернется домой. Комок рыхлого снега шлепал

его по затылку, и снег начинал просачиваться за ворот. Только в

полуквартале от моста он выбирал удобный момент и

обращался в бегство.

- Трусливая кошка... Ирлашка-голодрашка... Кривоногий Мерфи...

Бежишь ябедничать фараону... - ревели вслед за каждым

снежком польские и чешские мальчишки.

Они готовили снежки с вечера, заливая их водой и оставляя

мерзнуть на всю ночь: такой снежок бил до крови.

Играть без помехи можно было только у себя во дворе. На дворе

поваленные заборы, продавленные помойные ведра, старые

горшки и сковородки, дырявые как решето и не годные даже в

починку, пустой курятник со следами помета и приставшими к

нему перьями, лебеда летом, грязь зимой. Но главной приманкой

двора был крольчатник Тони Гарримана, в котором у него сидели

кролики-фландры. Тони Гарриман - чахоточный мальчик - жил с

матерью в нижнем этаже налево. Он собирался разводить и

других зверьков: енотов, выдр, даже чернобурых лисиц - и на

этом разбогатеть. Когда он умер, никто не мог найти ключа к

большому висячему замку на двери крольчатника. Несколько

дней Фейни кормил кроликов, с трудом проталкивая листики

капусты и салата сквозь двойную проволочную сетку. Потом на

неделю зарядил дождь и снег, и Фейни не пускали на двор. В

первый же солнечный день он побежал проведать кроликов,

один из них был уже мертв. Фейни побледнел; он старался

уверить себя, что кролик спит, но тот лежал окоченелый и

скорченный, он не спал. Остальные кролики забились в угол,

поводя дрожащими носами, и большие уши беспомощно свисали

Пришел доктор, пришла районная сиделка, и все три комнаты

квартиры Мак-Крири пропахли докторами, сиделками,

лекарствами, и Фейни с сестрою не находилось уголка, кроме

как на лестнице.

Там они и сидели, тихонько всхлипывая. А потом мамино лицо

на подушке съежилось во что-то маленькое, белое,

морщинистое, словно скомканный носовой платок, им сказали,

что она умерла, и ее унесли.

Похороны устраивало ближайшее похоронное бюро на

Риверсайд-авеню. Фейни чувствовал себя важной персоной, все

целовали его, гладили по голове и говорили, что он держит себя

настоящим мужчиной. Его одели в новый черный костюм, совсем

как у больших, с карманами и всем, что полагается, разве только

штаны короткие. На похороны собралось много разного народа,

какого он никогда прежде близко не видел, - и мясник мистер

Рессел, и отец О'Доннел, и Дядя Тим О'Хара, который приехал из

Чикаго; и в комнатах пахло виски и пивом - все равно как в баре

Финлея. Дядя Тим был костляв, лицо у него было красное и все

в шишках, а глаза мутно-голубые. Он носил небрежно

повязанный черного шелка галстук, который не нравился Фейни,

и, то и дело нагибаясь, словно хотел сложиться, как перочинный

ножик, шептал в самое ухо Фейни:

- Ты на них не смотри, старина, на эту шайку стервецов и

лицемеров... Дорвались, черти... налакались. А вон отец

О'Доннел, подсчитывает, видно, боров брюхатый, сколько

получит за отпевание... Тебе на них наплевать, Фениан, ты ведь

с материнской стороны О'Хара... Ну и мне на них наплевать. А

она мне родной сестрой была по плоти и крови.

Дома, после похорон, Фейни нестерпимо захотелось спать, он

промочил ноги, и они у него озябли. Никто на него не обращал

внимания. Он сидел в темноте на краешке кровати и

всхлипывал. Из передней комнаты доносились голоса, стук

ножей и вилок, но он не смел туда войти. Он прикорнул у стенки

и заснул. Свет, ударивший прямо в глаза, разбудил его. У

кровати стояли Дядя Тим и Отец и о чем-то громко

разговаривали. Вид у них был странный, и казалось, они не

очень твердо держатся на ногах. Дядя Тим освещал лицо Фейни

лампой.

- Вот что, Фейни, старина, - сказал Дядя Тим, и лампа в его руке

Коммершл-хаус, мимо особняков, а перед каждым лужайка, у

каждого лепные фронтоны, перед каждым подстриженные кусты.

Потом дома пошли поменьше, палисадники кончились; кэб

протарахтел за угол мимо хлебных и продуктовых складов

Симпсона, мимо ряда парикмахерских и закусочных, и наконец

все вылезли у вокзала.

На вокзале Дядя Тим угостил всех завтраком в станционном

буфете. Он вытер глаза Милли и дал Фейни высморкаться в

большой новый носовой платок с не оторванным еще ярлычком

и усадил их расправляться с яичницей на свином сале и

запивать ее кофе. Фейни никогда еще не пробовал кофе и был

очень горд, что он, как большой, сидит и пьет кофе. Милли кофе

не понравился - горько. Ненадолго их оставили одних в буфете,

за пустыми тарелками и пустыми кофейными чашками, под

пронизывающим взглядом глаз-бусинок длинношеей и по

куриному остролицей женщины, неодобрительно глядевшей на

них из-за прилавка. Потом с потрясающим грохотом, лязгом и

пыхом, грохот... пых... грохот... пых... к перрону подошел поезд.

Их подхватили, поволокли по платформе и по прокуренному

вагону, и, прежде чем они опомнились, поезд уже тронулся, и

уже громыхали мимо рыжеватые зимние холмы Коннектикута.

КАМЕРА-ОБСКУРА (2)

Мы спешим укачиваемые как на пароходе в затхлом пропахшем

конюшней кэбе. Он все спрашивал А что, Люси, если бы я

пригласил одного из них к столу? Они очень славный народ

Люси эти цветные и в петлице у Него гвоздика в маленькой

серебряной трубочке и от Него пахло ржаным виски и мы

спешили захватить поезд на Нью-Йорк;

и Она говорила Надеюсь милый что мы не опоздаем. Скотт ждал

нас с билетами и мы бежали по платформе вокзала на Седьмую

стрит и маленькие пушки падали с Олимпии и все наклонялись

подбирать их и кондуктор Отправляем леди Скорее леди это

были маленькие медные пушки и они так сияли на солнце на

платформе вокзала Седьмой стрит и Скотт подсадил нас всех и

поезд тронулся и колокол на паровозе звонил и он выложил

целую пригоршню медных пушечек таких маленьких что их

можно было заряжать самыми крохотными красными пистонами

во время битвы в Манильской бухте и Скотт сказал Вот тебе

дранкою, и города, и трамваи, и у вокзала длинные ряды

пролеток, запряженных дымящимися, запаренными лошадьми.

- А кто пользуется плодами нашего труда? Проклятый делец,

комиссионер, посредник, который сам во всю свою жизнь и часа

не потратил на производительный труд.

Фейни следит, как подаются вниз и взлетают вверх телеграфные

провода.

- Ну, Чикаго не рай, этого не могу обещать тебе, Джон, но все

таки для мускулов и мозгов работящего человека это по

теперешним временам получше рынок, чем ваш Восток... А

почему?.. Спрос и предложение - в Чикаго только подавай

рабочих.

- Говорю тебе, Тим. Я чувствую себя, как побитая дворняжка.

- А все система, Джон, проклятая, паршивая система.

Суета и шум в вагоне разбудили Фейни. Было темно. Милли

опять плакала. Он не мог понять, где находится.

- Ну, джентльмены, - говорил Дядя Тим, - подъезжаем к старому

городишку Нью-Йорку.

На вокзале было совсем светло; это удивило Фейни, который

думал, что давно уже ночь. Его с Милли оставили одних стеречь

вещи, и они долго сидели на чемодане в зале ожидания,

большом и полном странного вида людей, страшных, словно в

книжке с картинками. Милли все плакала.

- Милли, я тебя вздую, если ты сейчас же не перестанешь

нюнить.

- Не смей, - всхлипнула Милли и заревела пуще прежнего.

Фейни старался держаться как можно дальше от нее, чтобы

народ не подумал, что они едут вместе. Наконец, когда уже и

сам он готов был всплакнуть, появились Отец с Дядей Тимом и,

захватив вещи, повели их в ресторан. От них сильно пахло

виски, и глаза у них как-то особенно блестели. Все уселись за

стол, накрытый белой скатертью, и очень славный негр, весь в

белом, принес им большую карту.

- Давайте-ка поужинаем как следует, - сказал Дядя Тим. - Хоть

раз кутнем перед смерть".

- Наплевать на расходы, - подхватил Отец, - во всем виновата

система.

- К черту римского папу, - не унимался Дядя Тим. - Еще какого

мы из тебя, Джон, социал-демократа сделаем.

готовы были отвалиться от долгого сидения; временами шел

снег, потом проглядывало солнце, и Милли рвало, и пахло от нее

противно, потом снова стемнело, и все уснули; и опять рассвело,

и вот города, деревянные домики, фабрики - все стало

тесниться, горбатиться высокими складами и элеваторами, и

запасные пути раскинулись, насколько хватало взгляда, и это вот

был Чикаго.

Но было так холодно, и ветер так больно хлестал пылью в лицо,

и глаза у него так слипались от пыли и усталости, что он ни на

что не глядел. Долго стояли они с Милли, сжавшись в комок от

холода, потом их усадили в трамвай, и они ехали, ехали. Их так

разморило, что они не могли понять, когда кончился поезд и

начался трамвай. Голос Дяди Тима возбужденно и гордо

твердил: Чикаго, Чикаго, Чикаго. Отец сидел, опершись

подбородком на костыль.

- Тим, я чувствую себя, словно побитая дворняга.

Фейни десять лет прожил в Чикаго.

Первое время он ходил в школу, субботними вечерами играл в

бейсбол на заднем дворе, но вот в последний раз их собрали в

зал перед выпуском, дети пропели "Страна моя, лишь о тебе", и

школа кончилась, и ему надо было приниматься за работу. У

Дяди Тима была в то время собственная печатня - в нижнем

этаже покосившегося старого кирпичного дома в одном из

пыльных переулков близ Норт-Кларк-стрит. Она занимала лишь

небольшую часть дома, который служил складом и славился

крысами. Печатня была в одно окно, и на большом зеркальном

стекле его красовалась золоченая надпись готическим шрифтом:

ТИМОТИ О'ХАРА. ПЕЧАТНИК.

- Ну, Фейни, старина, - сказал Тим. - Тебе представляется случай

изучить дело с самых азов.

И вот он бегал с поручениями, разносил пачки циркуляров,

объявлений, реклам, шнырял в гуще трамваев, увертываясь из

под взмыленных удил больших ломовых лошадей, разъезжал

зайцем в грузовых фургонах. Когда не было поручений, он

выметал сор из-под печатных станков, мыл рассыпанный шрифт,

выкидывал мусор из корзины, а в пору спешных заказов бегал за

угол купить кофе с сандвичами для наборщика или фляжку

виски для Дяди Тима.

Отец несколько лет все ковылял со своим костылем в поисках

талому, пожелтевшему льду озера то и дело пробегал легкий

ветерок, тянуло как будто цветами. Девушки были ужасно

красивые, и юбки у них развевались по ветру, и Фейни

чувствовал, как кровь по-весеннему горячо стучит в жилах, ему

хотелось целовать, кататься по земле, и пробежать по

изломанным треснувшим льдинам, и произносить речи с

верхушки телеграфного столба, и прыгать через трамвайные

вагоны; но вместо этого он раздавал листовки и печалился, что

брюки у него обтрепаны, и хотелось ему завести шикарный

костюм и гулять в нем с шикарной подружкой.

- Эй, малец, а где у тебя разрешение на раздачу этих листков? -

Голос полисмена рычал ему прямо в ухо.

Фейни оглянулся через плечо, бросил листовки и пустился

бежать. Он нырнул в самую гущу блестящих черных кэбов и

колясок, свернул в какой-то переулок и зашагал не оглядываясь,

до тех пор пока ему не удалось прошмыгнуть через мост как раз

перед тем, как его стали разводить. Тут он уже был уверен, что

полисмен его не накроет.

Долго он стоял на тротуаре, и в ушах у него насмешливо звенел

свисток продавца земляных орехов.

Вечером за ужином Дядя спросил его о листовках.

- Ну конечно, раздал их все на набережной... Фараон остановил

было меня, но я ему показал где раки зимуют. - Фейни густо

покраснел, когда все за столом одобрительно загрохотали. Он

набил полон рот картофельного пюре и больше не промолвил ни

слова. А Тетка и Дядя и три их дочки все хохотали и хохотали.

- Ну хорошо, что ты бегаешь проворней фараона, - сказал Дядя

Тим, иначе пришлось бы мне брать тебя на поруки, а это

обходится в копеечку.

На следующее утро, когда Фейни еще подметал контору, какой

то человек, с лицом краснее сырого бифштекса, поднялся по

лестнице; он курил тонкую черную сигару, каких еще Фейни в

жизни не видывал. Он постучал в стеклянную входную дверь.

- Мне надо поговорить с мистером О'Хара.

- Он еще не приходил, сэр, но будет с минуты на минуту. Вы его

не подождете?

- Будьте спокойны, дождусь.

Человек сел на край стула и принялся плевать, вынимая

предварительно изо рта изжеванный конец сигары и каждый раз

его головой, потом встал и, уходя, сунул в карман кукурузную

лепешку. В передней он отыскал лист "Чикаго трибюн" с

объявлениями о спросе труда, захватил кепку и вышел в сырое

воскресное утро, все пронизанное колокольным звоном,

дребезжавшим у него в ушах. Он вскочил в трамвай и доехал до

Линкольн-парка. Там он долго сидел на скамье, жуя лепешку и

просматривая столбец: "Нужны подростки". Ни одного стоящего

объявления. И к тому же он решил твердо, что, пока не кончится

стачка, он не пойдет работать по печатному делу. Вдруг в глаза

ему бросилось:

"Нужен предприимчивый, расторопн. подросток, обладающ.

литер, вкусом, со знанием печат. и издат. дела. Доверительн.

продажа и распростр. Вознагражд. 15 д. в неделю.

Обращаться письменно. Почтамт, ящик 1256".

У Фейни от радости голова закружилась. Расторопный

подросток, ну конечно, расторопный; литературный вкус... ах,

черт, надо бы кончить "Взгляд в прошлое"... и само собой, я

люблю читать и, кроме того, справлюсь и с линотипом, и с

набором, только бы допустили... Пятнадцать монет в неделю...

это здорово, сразу десять долларов прибавки. И мысленно он

стал составлять письмо с предложением своих услуг

"Дорогой сэр (Мой дорогой сэр)"

или, может быть, лучше. "Джентльмены"

В ответ на Ваше предложение в сегодняшней "Чикаго трибюн"

разрешите сообщить Вам (осмеливаюсь сообщить), что мне

семнадцать лет (нет, девятнадцать), по что я имею многолетний

опыт работы в печатном и издательском деле, предприимчив и

обладаю литературным вкусом и основательным знанием

печатного и издательского дела,

нет, нельзя этого повторять дважды... и очень хотел бы получить

это место...

Чем больше он старался, тем запутаннее становилось письмо.

Он пришел в себя перед тележкой продавца земляных орехов.

Было жгуче холодно, ветер, острый как бритва, завывал над

вспученным льдом и над черными полыньями озера. Фейни

вырвал объявление и пустил остаток газеты по ветру. Потом

купил пакетик горячих жареных орехов.

НОВОСТИ ДНЯ II

Лучше нет

Лучше нет

брат Джесса Джеймса заявил, что пьеса, выводящая его брата

как бандита, налетчика и человека вне закона, действует

развращающе битва закончилась поражением многоженство как

это выяснили обследования священников Солт-Лейк-Сити все

еще практикуется мормонами Женский клуб негодует

Лучше нет во всей стране

утверждают что чикагской кониной кормят только животных

зверинца налоговые тяготы вызвали усиленную продажу с торгов

земельных участков в Индиане это завершает ажиотаж

вызванный Всемирной выставкой использовал флаг под мешок

для тряпья убит на острове людоедов сторож упал в воду и

морские львы напали на него.

Моторная лодка подошла вплотную к наполовину сжавшемуся от

потери газа аэростату который грозил каждую минуту раздавить

Сантоса Дюмона Авиатор с трудом перебрался по шкафуту на

палубу.

Принц Монако убеждал его подняться на борт яхты чтобы

обсушиться и сменить платье. Но Сантос Дюмон не оставил

моторной лодки до того момента пока не было вытащено на

берег все что еще возможно было спасти потом мокрый, но

улыбающийся и невозмутимый он высадился сам и был

встречен бурной овацией собравшейся толпы.

КАМЕРА-ОБСКУРА (3)

O qu'il a des beaux yeux... [Ах, какие у него красивые глаза

(франц.)] сказала леди сидевшая напротив но Она сказала что

этого но говорят детям и мальчуган весь вспыхнул и взмок но

уже темнело и лампа похожая на половинку разрезанной дыни

была затянута дымчато-красным и поезд грохотал и я уснул и

черная тьма и синяя кисточка болтается с краю темного колпачка

похожего на разрезанную дыню и повсюду разбегаются

остроконечные полукруги теней (когда Он пришел первый раз Он

принес дыню и солнце пробивалось сквозь кружевные занавески

и когда мы разрезали ее запах дыни наполнил всю комнату).

Только не ешь зернышек милый от них бывает аппендицит

и высовываешься из окна в черную грохочущую тьму где

внезапно вырастают ряды приземистых труб и страшно от

в котором каждый имел бы равную долю:

"Я не рабочий вождь. Я не добиваюсь, чтобы вы следовали за

мной или за кем-нибудь другим. Если вы ждете Моисея, который

выведет вас из пустыни капитализма, вы останетесь там, где вы

есть. Я не повел бы вас за собой в землю обетованную, даже

если бы мог, потому что, если я сумею довести вас туда, кто

нибудь другой, сумеет вас оттуда вывести".

Вот что говорил он грузчикам и сцепщикам, кочегарам,

стрелочникам и машинистам, указывая им, что недостаточно

организовать железнодорожников, что все рабочие должны быть

организованы, что все рабочий должны быть организованы в

рабочее самоуправляющееся государство.

За долгие ночные дежурства кочегара

огонь, прорываясь сквозь дым, обжигал его, сплавлял бурные

слова, которые потом бились о сосновые стены сараев; он хотел,

чтобы его братья стали свободными людьми.

Их он увидел в толпе, встретившей его на вокзале Олд-Уэллс

стрит, когда вышел из тюрьмы после забастовки на заводах

Пульмана,

это они подали за него 900.000 голосов в девятьсот двенадцатом

и привели в смятение сюртуки и цилиндры и бриллиантовые

колье в Саратога-Спрингс, Бар-Харборе, на Женевском озере

призраком президента-социалиста.

Но где были братья Джина Дебса в девятьсот восемнадцатом,

когда Вудро Вильсон посадил его за решетку в Атланте за

выступления против войны,

Где были здоровяки, любители виски, любители веселой

компании, безобидные болтуны, завсегдатаи кабачков по

городкам Среднего Запада,

домоседы, желавшие иметь домик с крылечком, чтобы было с

чем возиться, и жирную жену, чтобы было кому сготовить обед, и

садик, чтобы было где ковыряться, и рюмочку, и сигару, и

соседей, чтобы было с кем посплетничать вволю

люди, желавшие работать ради этого

и принуждавшие других работать ради этого.

Где были паровозные кочегары и машинисты, когда его

спровадили в исправительную тюрьму Атланты?

И вот его вернули умирать в Терре-Хот

сидеть на крылечке в качалке с сигарой в зубах,

МАК

Фейни стоял в дверях переполненного вагона надземки;

прислонясь к спине толстяка, уцепившегося за ременную петлю,

он без устали перечитывал хрусткий, с водяными знаками, бланк

письменного ответа:

"ТОВАРИЩЕСТВО ПО РАСПРОСТРАНЕНИЮ ЛИТЕРАТУРЫ

"ИСКАТЕЛЬ ИСТИНЫ И Кo".

Главная контора 1104 Сев. Хемлин-авеню

Чикаго, Иллинойс, 14 апреля 1904.

Фениану О'Х. Мак-Крири, 456 Юж. Вуд-стрит, Чикаго Иллинойс

Дорогой сэр

Честь имеем подтвердить получение Вашего письма от 10 числа

сего месяца.

По интересующему Вас вопросу дело требует личных

переговоров. Если вы соблаговолите зайти по вышеуказанному

адресу в понедельник 16 апреля, в девять часов утра, то мы

уверены, что пригодность Ваша к должности, на которую Вы

претендуете, сможет быть окончательно выяснена.

Ваш в поисках истины, Эммануэл Р.Бингэм Д.Б."

Фейни трусил. Поезд привез его слишком рано. Оставалось

четверть часа, а пройти каких-нибудь два квартала. Он побрел

по улице, заглядывая в витрины. В магазине чучел выставлен

был золотистый фазан, а над ним висела большая плоская

зеленоватая рыбина с зубастой пиловидной пастью, с которой

свешивался ярлык:

ПИЛА-РЫБА (pristis perrotetti)

Водится в Мексиканском заливе и на побережье Флориды.

Заходит в мелкие бухты и заливы

Может быть, не идти вовсе. В глубине витрины стояла на

подставке рысь, а на другой стороне - какая-то куцая кошка.

Вдруг он спохватился. Он опоздает. Рванувшись, он пробежал

последний квартал.

Когда, одолев четыре пролета, он наконец добрался до нужной

площадки, он запыхался, и сердце у него стучало громче

трамваев. На матовом стекле двери он прочел:

ГЕНЕРАЛЬНАЯ КОМПАНИЯ СВЯЗИ

Ф.У.Перкинс. Страховой агент

КОМПАНИЯ "УИНДИ-СИТИ" - НОВЕЙШИЕ ФОКУСЫ И

СЮРПРИЗЫ

ближним. Я предлагаю вам даровое образование.

Фейни беспокойно топтался на месте. В горле у него запершило.

- Если это по печатной части, я думаю, что справлюсь, сэр.

- Так вот, молодой человек, во время краткого опроса, которому я

вас подвергну, помните, что вы стоите на пороге великих

возможностей.

Док Бингэм долго рылся в ящиках своей конторки, отыскал там

сигару, откусил кончик, сплюнул, закурил и снова повернулся к

Фейни, который стоял, переминаясь с ноги на ногу.

- Не скажете ли вы мне свое имя?

- Фениан О'Хара Мак-Крири...

- Так... Ирландской и шотландской крови... хорошее

происхождение... Я сам такого же. Вероисповедание?

Фейни замялся:

- Отец был католик, но... - Фейни покраснел.

Доктор Бингэм засмеялся и потер руки.

- О, религия, какие во имя тебя совершены преступления. Сам я

агностик... мне дела нет до звания и веры, когда я имею дело с

друзьями, но иногда, мой милый, приходится плыть по течению...

Нет, сэр, мой бог это Истина, светоч которой, воздымаясь все

выше в руках честных людей, рассеет туман невежества и

алчности и принесет человечеству свободу и знания... Согласны

вы со мной?

- Я работал у дяди. Он социал-демократ.

- О, пылкая юность... Умеете вы править лошадьми?

- Думаю, сэр, что сумею.

- Ну так я не вижу препятствий к тому, чтобы вас принять.

- В вашем объявлении в "Трибюн" говорилось о пятнадцати

долларах в неделю, сэр?

В голосе дока Бингэма послышались особенно бархатистые

нотки.

- Фениан, мой милый, пятнадцать долларов - это минимум того,

что вы можете зарабатывать... Вы слышали когда-нибудь о

сущности кооперативной системы? Вот на этих-то основаниях я

вас и нанимаю. Как единоличный владелец и представитель

товарищества "Искатель истины", я располагаю исключительным

подбором книжек и брошюр, обнимающих все отрасли

человеческих знаний и все чаянья человечества... Сейчас я

начинаю распространительную кампанию, которая охватит всю

мое имя.

Когда они вышли на улицу, таща под мышкой по большой

плоской картонке с вычурно выведенной на них надписью:

"ЛЕВИ и ГОЛЬДШТЕЙН. Срочное выполнение заказов", док

Бингэм весело расхохотался.

- Что за шутник этот Ли, - сказал он. - Но да будет вам уроком,

Фениан, плачевная судьба этого человека... Бедняга страдает от

последствий ужасной социальной болезни, покаравшей его за

безумства юности.

Они проходили мимо той же лавки чучел. Все те же дикие кошки,

и золотистый фазан, и огромная пила-рыба. И та же надпись на

ярлыке: "Заходит в мелкие бухты и заливы". Фейни так и

подмывало бросить картонку и улепетнуть. Но какая ни на есть,

а работа.

- Фениан, - таинственно сказал док Бингэм, - знаете вы Могаук

хаус?

- Знаю, сэр, мы в типографии выполняли для них заказы.

- Но они-то вас в лицо, надеюсь, не знают?

- Не думаю... Я только раз относил им отпечатанный материал.

- Чудесно... Так запомните - моя комната номер триста три.

Обождите немного и приходите минут через пять. Вы

рассыльный от портного, понимаете, и присланы за костюмами в

чистку. Подниметесь ко мне в комнату, захватите что надо и

отнесете ко мне в контору. А если кто спросит, куда вы это

несете, - говорите к "Леви и Гольдштейну", понимаете?

Фейни тяжело перевел дух.

- Понимаю.

Когда он добрался до маленького номера под самой крышей

Могаук-хауса, док Бингэм расхаживал по комнате.

- От "Леви и Гольдштейна", сэр, - сказал Фейни, глядя ему прямо

в глаза.

- Мой милый, - сказал док Бингэм, - ты будешь расторопным

помощником, я рад, что нашел тебя. Я дам тебе доллар в счет

жалованья. - Говоря это, он вынимал платье, бумаги, старые

книги из большого чемодана, стоявшего посреди комнаты. Все

это он тщательно запаковал в одну картонку. В другую он

положил пальто на меху.

- Это пальто стоит двести долларов, Фениан, остатки прежнего

величия. Ах, осенние листья Валламброзы... Et tu in Arcadia

- Слушай, Манни, выметайся, пока не поздно... Вторая конторка

за мной.

- Не тряси на меня своим колтуном, Сэмьюэл Эпштейн. Мы с

моим юным другом как раз подготовляем экспедицию к

аборигенам хинтерланда штата Мичиган. Сегодня в ночь мы

отправляемся в Сагино. Через два месяца я вернусь, а тогда вся

контора будет за мной. Этот молодой человек будет

сопровождать меня, чтобы поучиться нашему делу.

- Черта с два, дело, - проворчал человек за конторкой и снова

уткнулся в бумаги.

- Промедление, Фениан, смерти подобно, - сказал док Бингэм,

по-наполеоновски закладывая жирную руку за борт жилета. -

Есть в жизни человека приливы и отливы, но, взятая в целом,

она...

И больше двух часов Фейни потел под его руководством,

завертывая книги, увязывая их в большие пакеты и наклеивая

адрес товарищества "Искатель истины и Кo" - Сагино, Мичиган.

Он отпросился на часок домой повидать своих. Сестра Милли

поцеловала его в лоб тонкими сжатыми губами. Потом

разрыдалась.

- Счастливец. Ах, если бы я была мужчиной, - пробормотала она

сквозь слезы и побежала наверх. - Миссис О'Хара наставляла

его вести себя хорошо, всегда останавливаться в общежитиях

ХСМЛ, где молодежь оберегают от соблазнов, и не забывать, до

чего довели Дядю Тима его пьянство и фантазии.

У Фейни комок подступал к горлу, когда он отправился

разыскивать Дядю Тима. Он нашел его в задней комнате пивной

О'Греди. Его светло-голубые глаза были тусклы, и нижняя губа

дрожала, когда он сказал Фейни:

- Выпей-ка со мной, сынок, ты теперь сам стал на ноги.

Фейни залпом выпил кружку пива.

- Фейни, ты смышленый парень... хотелось мне больше для тебя

сделать, ты вылитый О'Хара. Читал Маркса... учись, помни, что

ты революционер по плоти и крови... Не вини людей... Возьми

хоть сварливую змею в образе женщины, на которой я женат,

что, виню я ее? Нет, я виню систему. Только смотри не продайся

сукину отродью и помни, что каждый раз именно женщины

доводят нас до этого. Ты знаешь, о чем я говорю. Ну ладно,

иди... Беги, а то опоздаешь на поезд.

Дождь стучал в окна, словно кидая в них мелким гравием. То и

дело кто-нибудь прочищал глотку, и в угол, в плевательницу,

летел большой сгусток мокроты или струя табачного сока.

- Да, сэр, - раздался вдруг голос, исходивший неизвестно откуда

и обращенный неизвестно к кому, - это была действительно

торжественная церемония, хоть мы там и промерзли до

полусмерти.

- Вы из Вашингтона?

- Да, я был в Вашингтоне.

- Большинство поездов попало туда только на следующий день.

- Знаю, мне посчастливилось, а другие поезда занесло снегом на

двое суток.

- Да, буран был нешуточный.

Весь день Борей пробушевал,

Неся с собою дождь и шквал,

И только к вечеру с заката

Прорвалось солнце, мглой объято...

скромно опустив глаза, продекламировал док Бингэм.

- Богатая у вас память, что вы можете читать стихи наизусть без

запинки.

- Да, сэр, мне думается, что память свою я могу без

неподобающего самохвальства назвать обширной. Будь это

природным даром, мне оставалось бы только краснеть и хранить

молчание, но, поскольку это плод сорокалетнего изучения

лучшего, что есть в мировой эпической, лирической и

драматической литературе, я надеюсь, что, обращая на это

внимание людей, я некоторым образом способствую тем, кто

подобно мне стоит на путях к просвещению и

самоусовершенствованию.

Внезапно он обернулся к Фейни.

- Молодой человек, не хотели бы вы прослушать обращение

Отелло к венецианскому сенату?

- С удовольствием, - весь вспыхнув, ответил Фейни.

- Вот случай для Тедди сдержать слово относительно борьбы с

трестами...

- Голосование фермеров великого Северо-Запада будет, уверяю

вас...

- Какой ужас, это крушение экстренных поездов, пущенных к

празднествам.

кого они заинтересуют... Вот, Фейни, возьмите их, и, если кто

нибудь спросит, имейте в виду, что они стоят по два доллара

книжка. Мой молодой друг поможет вам распределить их...

доброй ночи, джентльмены.

И он ушел, а поезд снова тронулся, и Фейни оказался с

книжками в руках посредине раскачивающегося вагона, и

подозрительные взгляды курильщиков буравили его со всех

сторон.

- Покажите-ка, - сказал наконец маленький человечек с

оттопыренными ушами, сидевший в дальнем углу. Он раскрыл

книгу и с жадностью принялся читать. Фейни все стоял

посредине вагона, обмирая от стыда. Он мельком видел, как за

дымными извивами блестели белки у человечка, скосившего

глаза от сигары на книгу. Его оттопыренные уши слегка

порозовели.

- Изрядно приперчено, - сказал человечек, - но два доллара это

слишком дорого.

Фейни, едва сознавая, что говорит, промямлил;

- Онни нне ммои, сэр, я право не знаю...

- Ну да ладно, черт с ним... - Человечек запихнул

двухдолларовую бумажку в ладонь Фейни и снова принялся

читать. Когда Фейни пустился в обратный путь, у него

оставалось две книги на руках и было шесть долларов в

кармане. На полдороге к своему вагону он встретил кондуктора.

Сердце у него так и замерло. А тот кольнул его острым взглядом,

но не сказал ни слова.

Док Бингэм сидел на своем месте, опустив голову на ладонь и

закрыв глаза, и, казалось, дремал. Фейни скользнул мимо него и

уселся рядом.

- Сколько продал? - не открывая глаз, спросил док Бингэм. Он

говорил уголком рта и странным хриплым голосом, какого Фейни

еще от него не слышал.

- Шесть монет заработал... Бог мой, и напугал же меня по дороге

кондуктор... Как взглянет...

- Ну, кондукторов ты предоставь мае и помни, что нет ничего

преступного в распространении творений великих гуманистов

между торгашами и менялами этой оставленной бегом страды.

Ты бы лучше передал мне получку.

Фейни хотел было напомнить про обещанный доллар, но док

Лицо им обожгли первые капли дождя, льдистого и колкого,

словно град.

- По такой езде я схвачу воспаление легких, и это будет твоя

вина, ты ведь говорил, что справишься с лошадью... Вот что,

сворачивай вон на ту ферму слева. Может быть, они позволят

нам поставить фургон и лошадь в сарай или в амбар.

Свернув проселком к серой ферме и огромному серому амбару,

стоявшим подле сосновой рощи немного в стороне от дороги,

пегая тотчас перешла на шаг и стала тянуться к пучкам свежей

травы, пробивавшейся по обочинам канавы. Фейни хлестнул ее

вожжами, пихнул в круп ногой - она не шевельнулась.

- О, чтоб ее, давай сюда вожжи.

Док Бингэм с размаху стегнул ее по ушам, но в ответ она только

повернула голову и поглядела на обоих, показывая зеленоватую

пену непрожеванной травы на длинных желтых зубах. Фейни

почудилось, что она над ними издевается. Припустил дождь. Они

подняли воротники. Скоро ледяные струйки побежали Фейни за

шиворот.

- Слезай и веди, чтоб ее, эту проклятую образину... Веди под

уздцы, если не умеешь править, - захлебывался слюною док

Бингэм.

Фейни соскочил с козел и довел лошадь до задних ворот фермы;

вода протекала ему в рукав от кулака, зажавшего уздечку.

- Добрый вечер, мэм.

Док Бингэм уже вылез из фургона и кланялся выглянувшей из

дому маленькой старушке. Он стоял возле нее на крылечке,

укрываясь от дождя под навесом.

- Вы, надеюсь, ничего не имеете против, если я на время дождя

помещу свой фургон у вас в сарае. У меня там ценный и легко

подверженный порче товар и, на беду, нет брезента...

Старуха утвердительно кивнула головой.

- Это, надо сказать, очень мило с вашей стороны... Ну, Фениан,

поставь лошадь в сарай и приходи сюда, да захвати с собой

маленький сверток из-под сиденья... Я только что говорил моему

юному другу, что я уверен - в этом доме живут добрые

самаритяне, которые впустят двух усталых путников.

- Входите, мистер... Вы, должно быть, не прочь погреться у печки

и обсохнуть... Входите, мистер... э-э-э?

- Док Бингэм... досточтимый доктор Бингэм, - услышал Фейни

Попробуй сыграй со мной еще раз такую штуку. Я тебе все кости

переломаю.

И коленкой он так наподдал Фейни по седалищной части, что

зубы у того щелкнули, и он пулей вылетел на дождь.

- Я, честное слово, не нарочно, - заныл Фейни, идя к сараю.

Но док Бингэм уже вернулся на кухню, и голос его уютно журчал,

пробиваясь в дождливые сумерки вместе с первым лучом

зажженной лампы.

На этот раз Фейни позаботился распаковать сверток прежде, чем

нести его в дом. Док Бингэм принял книги, даже не взглянув на

Фейни, и тот укрылся за выступ печной трубы. Он стоял там,

окутанный парами своего сохнущего платья, и слушал

раскатистый голос дока Бингэма. Он был голоден, но никому и в

голову не пришло предложить ему кусок пирога.

- О, дорогие друзья мои, как передать мне вам, с какой

благодарностью всевышнему находит наконец внимающих ему

слушателей одинокий проповедник Евангелия в странствиях

своих среди плевел и зол мира сего. Я уверен, что эти

маленькие книжки утешат, заинтересуют и вдохновят всякого, кто

возьмет на себя труд прочитать их. Я настолько уверен в этом,

что всегда вожу с собой несколько лишних экземпляров, которые

и распределяю за умеренное вознаграждение. У меня сердце

кровью обливается, что я еще не в состоянии раздавать их

даром.

- А почем они? - спросила старуха, и лицо ее внезапно

заострилось.

Руки костлявой женщины беспомощно повисли, и она покачала

головой.

- Ты не помнишь, Фениан, - спросил док Бингэм, беспечно

откидываясь в своей качалке, - не помнишь ли ты, какова была

себестоимость этих книжек?

Фейни был обижен. Он не отвечал.

- Поди сюда, Фениан, - медовым голосом позвал его док Бингэм.

- Позволь напомнить тебе слова бессмертного певца:

Смиренье - лестница младого честолюбья,

Пока по ней карабкается вверх,

Свое лицо к ней отрок обращает;

Но лишь сошел с последней он ступени,

Как тотчас же становится к ней задом.

скота, и глубоко вдыхал запах сена и теплую луговую свежесть

коров. Ему ни спалось. Хотелось чувствовать возле себя

ровесника, поговорить с ним. Какая ни на есть, а работа, и

потом, можно свет посмотреть.

Он только что заснул, как вдруг яркий свет разбудил его.

Мальчик, которого он видел на кухне, стоял над ним, освещая

его фонарем. Его огромная тень плясала по стропилам.

- Слышь, мне бы надо книжку.

- Какую тебе книжку? - зевнул Фейни и привстал.

- А знаешь... из тех, что о хористках, белых рабынях, ну и о

прочем...

- А в какую тебе цену, сын мой? - раздался из-под попоны голос

дока Бингэма. - У нас большой выбор занимательных книг, прямо

и свободно трактующих разные явления жизни, рисующих

плачевную разнузданность жизни больших городов, и все это от

одного до пяти долларов. Полное издание книги доктора

Бернсайда - "Все о половой жизни" - стоит шесть долларов

пятьдесят.

- Нет, мне бы не дороже доллара... Только вы ничего не скажете

старику? - говорил мальчик, обращаясь то к одному, то к другому.

- Сэр Хардуик, тот, что живет на шоссе, так он как-то был в

Сагино и там купил книгу у кого-то в гостинице. Черт, вот это

была книжка - пальчики оближешь.

Он принужденно захихикал.

- Спустись-ка, Фениан, и достань ему "Королеву белых рабынь"

за доллар, - распорядился док Бингэм, снова укладываясь.

Фейни с фермерским сынком спустились по шаткой лестнице.

- А ты скажи, очень она забориста... О, черт, попадется отцу,

задаст он мне трепку... А ты, что ж, неужто все эти книги прочел?

- Я? - отозвался свысока Фейни. - Мне не для чего читать книгу.

Когда вздумается, я все это наблюдаю, как оно есть. Вот тебе...

это насчет падших женщин.

- Что-то больно тонка за один доллар. За доллар ты мог бы дать

потолще.

- Так зато забориста.

- Ну ладно, возьму, а то еще застанет меня здесь отец. Покойной

ночи.

Фейни снова отправился на сеновал и крепко заснул. Ему

снилось, что он в каком-то амбаре поднимается по шаткой

что делать, сегодня же вечером ты получишь все должное, и

даже с избытком. А теперь распрягай и принеси мне вон тот

маленький сверток с "Марией Монк" и "Папистскими кознями".

Был жаркий день. Вокруг амбара пели реполовы. Пахло свежей

травой и цветами. Амбар был сложен из красного кирпича, двор

полон белых леггорнов.

Кончив распрягать и поставив лошадь в стойло, Фейни уселся на

перекладину забора и закурил папироску, глядя на серебристо

зеленые поля овса. Ему хотелось, чтобы подле него была

девушка, которую он мог бы обнять за талию, или парень, с кем

бы отвести душу.

Тяжелая рука опустилась ему на плечо. Рядом с ним стоял док

Бингэм.

- Фениан, мой юный друг, мы на тучном пастбище, - сказал он. -

Она совершенно одна: муж с работником отправился на два дня

в город. И ровно никого в доме, кроме двух ее ребятишек, -

милые крошки. Я, может быть, разыграю здесь Ромео. Ты еще

никогда не видал меня любовником. Это моя коронная роль. Ах,

когда-нибудь я расскажу тебе о своей мятежной юности. Но

пойдем, я познакомлю тебя с прелестной обольстительницей.

Когда они входили в кухонную дверь, их скромно приветствовала

пухлая женщина в светло-лиловом чепчике и с ямочками на

щеках.

- Это мой юный помощник, мэм, - с широким жестом сказал док

Бингэм, Фениан, это миссис Ковач.

- Вы, должно быть, голодны, а мы как раз собираемся ужинать, -

сказала та.

Солнце последним краешком осветило кухонную плиту, сплошь

уставленную кастрюлями и сковородами. Душистый пар легкими

струйками подымался из-под круглых, до блеска начищенных

крышек. Говоря, миссис Ковач нагнулась над плитой так, что

горою поднялся ее обтянутый синей юбкой зад и торчком встал

бант накрахмаленных завязок передника; открыла духовку,

вытащила оттуда огромную сковороду сдобных булочек и

переложила их на блюдо, уже стоявшее посреди накрытого

перед окном обеденного стола. Теплый запах печеного теста

наполнил кухню. У Фейни слюнки потекли. Док Бингэм потирал

руки и вращал глазами. Все расселись, и два голубоглазых

грязнолицых малыша принялись молча уписывать за обе щеки, а

звезды. Из курятника изредка доносился шорох крыльев и

сонное клохтанье курицы, потерявшей равновесие на насесте.

Фейни ходил взад и вперед по двору, проклиная дока Бингэма и

отшвыривая носком попадавшиеся под ногу щепки и комки

сухого навоза.

Немного погодя он заглянул в освещенное окно кухни. Док

Бингэм сидел, обняв миссис Ковач за талию, и декламировал,

делая широкие жесты свободной рукой:

Рассказам этим

С участием внимала Дездемона,

И каждый раз, как только отзывали

Ее от нас домашние дела,

Она скорей старалась их окончить

И снова шла и жадно в речь мою

Впивалася...

Фейни погрозил в окно кулаком:

- А! Чтоб вас... Подавай мои деньги, - громко сказал он. Потом он

пошел пройтись по дороге.

Вернулся он сонный и озябший. На кухне было пусто, и фитиль

лампы был прикручен. Он не знал, где ему устраиваться на

ночлег, и решил покуда погреться в кресле у печки. Голова его

стала клониться, и он уснул.

Его разбудил оглушительный топот наверху и пронзительные

женские вопли. Первой его мыслью было, что док Бингэм

ограбил и убивает хозяйку. Но тотчас же он услышал чужой

голос, изрыгавший проклятия на ломаном английском языке.

Не успел он вскочить с кресла, как док Бингэм в одном

фланелевом белье стрелой пронесся мимо. В правой руке он

зажал ботинки, в левой - верхнее платье. Брюки развевались за

ним на подтяжках, словно хвост бумажного змея.

- Эй, куда вы? - крикнул ему вслед Фейни, но не получил ответа.

Вместо того он очутился лицом к лицу с высоким загорелым

бородачом, который преспокойно закладывал патроны в

охотничью двустволку.

- Я ж те подстрелю, сукина сына...

- Что вы, да разве можно... - начал было Фейни.

Приклад двустволки больно ударил его в грудь, и он снова

грохнулся в кресло. Бородач одним широким упругим прыжком

очутился за дверью, и сейчас же грянули два выстрела, гулко

созрело намерение убить президента

Светлый месяц окунулся в Уобаш

Сена свежий дух плывет с полей

И сегодня встретить вечер оба

На берег мы выйдем, вместе с ней.

ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ХОРОШЕЙ ПОГОДОЙ

Шесть тысяч рабочих в Смоленске вышли на демонстрацию с

плакатами: Смерть царю-убийце

беспорядки и нарушение уличного движения ознаменовали

начало стачки погонщиков скота БЛИЗИТСЯ ВЕЛИЧАЙШАЯ В

МИРОВОЙ ИСТОРИИ МОРСКАЯ БИТВА Мадридская полиция

напала на 5000 рабочих шедших с черными флагами

у зрителей голова идет кругом а танцор ест апельсин побивая

рекорд который способен свести человека с ума

КАМЕРА-ОБСКУРА (5)

Мы играли в ванной в битву при Порт-Артуре и вода перелилась

через край и просочилась сквозь потолок гостиной и нам за это

попало а в Кью-Гарденс пришел к нам пить чай старый мистер

Гарнет еще бодрый и веселый хоть и совсем уже старый. Мы

издали увидели его в окно, багровое лицо и джон-булевы баки и

тетя сказала что у него развалистая морская походка. Под

мышкой он нес ящик и Вики и Помпон залаляли и вот как мистер

Гарнет пришел пить чай. Он вытащил граммофон из черного

ящика и вставил в граммофон валик и с края стола сдвинули

чашки. Осторожней смотри не урони их легко поцарапать. Ну

конечно тут подошла бы и обыкновенная иголка мэм но у меня

иголки особенные;

и разговор шел об адмирале Того и о дереве баньян и о том что

русские здорово хлещут водку и ни за что ни про что

расстреляли бедные рыбачьи лодки в Северном море и он

заводил граммофон очень осторожно чтобы не сломать пружины

и иголка скользила шарк-шарк Да я и сам был во флоте мой

мальчик начал еще молокососом немного разве побольше тебя

ну а кончил я боцманматом на первом британском броненосце

Уорриор я и сейчас еще могу отколоть чечетку мэм У него на

руке был выведен красным и синим настоящий матросский

компас и когда он возился с иголками ногти у него были черные

и толстые а иголка скользила шарк-шарк и где-то далеко играл

от разрыва сердца когда открыл ройал флэш дело о взятках в

Сисеро

ЗАБАСТОВКА В РОССИИ МОЖЕТ ПЕРЕЙТИ В РЕВОЛЮЦИЮ

романтическая идиллия 2-х яхт рабочие волнения закончились

расстрелом Мичиган взял верх над игроками Альбиона Красные

флаги в Санкт-Петербурге

Царь уступает народу

в продолжение сорока часов не отдавать мертвого ребенка

целые семьи лишились крова в результате разрыва

водопроводной магистрали

ЦАРЬ ДАРУЕТ КОНСТИТУЦИЮ

Сена свежий дух плывет с полей

И сегодня встретить вечер оба

КАМЕРА-ОБСКУРА (6)

Держись Медисон держись Медисон кричал старший учитель

мистер Линвуд и я гнал по полю круглый мяч в Хэмпстеде это

звали футером а потом пора было идти домой и было очень

хорошо потому что мистер Линвуд сказал Держись Медисон.

Тайлер сказал Идем скорей к нам поступил еще один

американец. Зубы у него были словно у Тедди на карикатурах и

вздернутый нос и костюм Дикого всадника и он спросил За кого

вы будете голосовать? и я ответил не знаю и он выпятил грудь и

сказал Я говорю за кого твои голосуют за Рузвельта или за

Паркера? и я сказал За судью Паркера.

У того американца волосы были очень черные и он выставил

кулаки и нос его вздернулся еще больше и он сказал Я за

Рузвельта выходи что ли? С дрожью в голосе я все же выговорил

Я за судью Паркера но тут Тайлер сказал У кого найдется два

пенса на имбирное пиво? и на этот раз драки не было.

НОВОСТИ ДНЯ V

Клопы выжили биолога грабители бежали; связанную женщину с

кляпом во рту выручила собака

ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ ПОД УГРОЗОЙ РЕВОЛЮЦИИ

ДАРУЕТ СВОБОДУ СВОИМ ПОДДАННЫМ

паралич остановил нож хирурга одним росчерком пера отошла в

историю последняя абсолютная монархия Европы шахтер из

Долины Смерти и содержатель паноптикума из Санта-Фе

- Идет. Я и вчера не ел... Меня зовут Джордж Холл. Ребята

прозвали Айк. Я, собственно, не настоящий бродяга. Просто

захотелось свет поглядеть.

- Боюсь, что и мне придется свет поглядеть, - сказал Фейни. -

Меня зовут Мак-Крири. Из Чи. Но родился я много восточное, в

Мидлтауне, штат Коннектикут.

Когда они распахнули дверь в буфет железнодорожного

общежития, в лицо им ударил запах жареной грудинки, кофе и

порошка от насекомых. Большезубая белокурая женщина

окликнула их скрипучим голосом и очистила для них место.

- А вы где, ребята, работаете? Что-то я вас раньше тут не

видала.

- Я работал на лесопилке, - сказал Айк.

- Рассказывай. Лесопилка уже две недели как стала, после того

как управляющий пустил себе пулю в лоб.

- Да что ты мне-то говоришь, будто я не знаю?

- Ну а все-таки вам бы лучше заплатить вперед.

- У меня есть деньги, - сказал Фейни, тыча ей в лицо

долларовую бумажку.

- Ну коли у рас есть деньги, тогда все в порядке, - сказала

подавальщица, улыбаясь и показывая длинные желтые зубы.

- Верно, красавица, расплатимся, как миллионеры, - сказал Айк.

Они накинулись на кофе с булочками, маисовую кашу и яичницу

с салом, и к концу завтрака так хохотали над рассказами Фейни

о доке Бингэме, его жизни и любовных похождениях, что

подавальщица осведомилась, не пьяны ли они. Айк шуточками

убедил ее принести еще по кружке кофе задаром. Потом он

выудил из кармана две мятые папироски.

- Держи, Мак.

- Здесь нельзя курить, - сказала подавальщица. - Хозяйка этого

не потерпит.

- Ладно, ясные глазки, что ж, мы смотаемся.

- Да вы что, далеко ли?

- Я держу на Дулут. Там у меня вся родня.

- А, так, стало быть, они из зулусов?

- Чего ты хохочешь, ну да, из Дулута.

- Какой тут смех, такая родня - да это несчастье.

- Ты не воображай, что меня этим поддела, голубушка.

- Стану я на это порох тратить, голубчик.

- Дядя Тим говорил, что нам в Америке слишком хорошо

живется... что мы не знаем по-настоящему ни угнетения, ни

нужды. Он был раньше фением у себя в Ирландии до переезда

сюда. Вот почему и меня назвали Фениан... Отцу это не больно

нравилось. Он был у меня не очень-то ярый.

- Маркса читал?

- Нет... а хотелось бы.

- Я тоже не читал, а вот "Взгляд в прошлое" Беллами прочел,

после этого я и стал социалистом.

- А ну-ка, расскажи, я только было начал читать его перед

уходом из дому.

- А это об одном парнишке, который уснул и проснулся в 2000

году, - и социальная революция уже произошла, и все вокруг уже

по-социалистически: нет ни тюрем, ни бедности, и никто сам на

себя не работает, и никто не может изловчиться и стать богатым

купонщиком или фабрикантом, а рабочему классу очень хорошо

живется.

- Вот я так и думал... ведь это рабочие все делают, им и должно

все принадлежать, а не этим бездельникам.

- Только б разделаться с капиталистической системой, и с

трестами, и с махинациями Уолл-стрита - все бы так и было.

- Ну?

- Конечно, надо только, чтобы объявили всеобщую стачку и

рабочие отказались работать на хозяйчиков... Право слово, если

бы только все поняли, как это чертовски легко. Но большие тузы

держат в руках все газеты и не допускают рабочих к знанию.

- Я знаком с печатным делом, здорово работаю на линотипе...

Черт возьми, может быть, когда-нибудь пригодится.

Мак встал. Его так и подмывало. Облака прикрыли солнце, но

внизу, вдоль железнодорожного пути, тощий перелесок весь

искрился на солнце золотисто-зеленым блеском молодой

березовой листвы. Кровь в нем словно огнем охватило. Он

стоял, расставив ноги, и смотрел вдоль железнодорожного пути.

Далеко, на повороте, показалась дрезина с путевой командой

крошечное пятно коричневого с темно-синим. Он смотрел, как

оно приближалось. Красное пятнышко флага мелькало на

передке дрезины; оно увеличивалось, ныряя в полосы тени,

вырастая и резче выделяясь в пятнах солнечного света.

- Слушай, Мак, если мы думаем тут грузиться, так сейчас нам не

- Что, ребята, работы ищете? - спросил он. - Здесь повар из

гостиницы, что на острове, искал двух старателей: золото в

лохани промывать. Должно быть, биржа но дослала им рабочих

рук, а они завтра открывают лавочку.

- А почем платят? - спросил Айк.

- Ну, не думаю, чтобы много, но еда там хорошая.

- Ну как, махнем, Мак? Накопим на дорогу, а потом франтами

прикатим в Дулут на пароходе.

И в ту же ночь они на катере отправились на остров Макинак.

Там была смертельная скука. На острове стояло множество

балаганов с вывесками: "Чертов котел", "Сахарная голова",

"Прыжок Любви" и кишмя кишели жены и дети дельцов средней

руки из Детройта, Сагино и Чикаго.

Хозяйка гостиницы, серолицая женщина, которую все звали

Администрация, заставляла их работать с шести утра и до

позднего вечера. Они не только мыли посуду, приходилось

пилить дрова, бегать с поручениями, чистить уборные, натирать

полы, грузить багаж и выполнять уйму грязной работы.

Женская прислуга была сплошь из старых дев или разоренных

фермерш, у которых мужья страдали запоем. Единственным

мужчиной был повар, ипохондрический канадец, полуфранцуз,

который настаивал, чтобы его называли "мсье шеф"... Вечерами

он сидел в своей бревенчатой каморке позади отеля, пил

настойку опия и бормотал что-то божественное.

Через месяц, в первую же получку, они завернули свои пожитки в

газету, шмыгнули на борт "Джуниаты" и отплыли в Дулут. Билеты

поглотили весь их капитал, но они были счастливы, стоя на

корме и наблюдая, как уходили в озеро отороченные

бальзамином берега и поросшие сосною холмы Макинака.

Дулут; балочные остовы новых построек вдоль пристани, хижины

по окрестным холмам, и высокие тонкие трубы, и беспорядочное

скопище плечистых элеваторов, и дым заводов - все чернело на

фоне огромного желто-розового заката. Айк стремился

познакомиться с красивой темноволосой девушкой и не

расположен был покидать пароход.

- Да она на тебя и глядеть не хочет, не по зубам кусок, - дразнил

его Мак.

- А что ни говори, старуха нам обрадуется, - говорил Айк,

спускаясь по сходням. - Я почему-то думал увидеть ее на

главную улицу. Освещенные магазины, вагоны трамвая. В каком

то кабачке, спотыкаясь, барабанила пианола. Айк обернулся к

Маку и хлопнул его по спине.

- Выпьем, парень... Какого черта...

Кроме них, у длинной стоики был только один посетитель. Это

был вдрызг пьяный пожилой высокий мужчина в болотных

сапогах и зюйдвестке. Он нечленораздельно вопил: "Валяй ее

крепче, ребята", и тыкал при этом в воздух длинной грязной

рукой. Мак и Айк выпили по два стакана виски, такого крепкого и

забористого, что дух захватило. Айк опустил в карман сдачу с

доллара и сказал:

- Ну его, пойдем отсюда.

На свежем воздухе их разожгло.

- А чтоб им всем сдохнуть. Мак, сегодня же прочь отсюда...

Скверно, брат, попадать в город, где жил мальчишкой... Сейчас

пойдут встречаться все ребята, которых знавал, и все девчонки,

за которыми бегал... Эх, вот всегда-то мне так... Словно назло.

В закусочной возле товарной станции они раздобыли на

пятнадцать центов сосисок, картофеля, бутербродов и кофе. А

после покупки папирос у них оставалось восемь долларов

семьдесят пять центов.

- Э, да мы богачи, - сказал Мак. - Ну а теперь куда?

- Подожди минутку. Я наведаюсь на товарную станцию. Там

раньше служил один мой приятель.

Мак слонялся вокруг фонарного столба на перекрестке, курил

папиросу и ждал. Ветер стих, и стало теплей. Где-то в лужах

среди товарных путей пи-ип, пи-ип, пи-ип - завели свою песню

жабы. С холма доносилась музыка. На товарных путях

слышалось тяжелое пыхтенье паровоза, лязг буферов и певучий

скрежет колес маневрирующих вагонов.

Вскоре из темноты раздался свист Айка. Мак перебежал к нему

на неосвещенный тротуар.

- Вот что, Мак, надо спешить. Я его нашел. Он отопрет нам

товарный вагон, который идет на Запад. Он говорит, что, если

нас не вышибут, поезд доставит нас до самого моря.

- Да, но как же быть с едой, если он запрет нас в вагоне?

- Будем сыты до отвала... Можешь быть спокоен.

- Но, Айк...

- Заткни плевательницу, слышишь... Что ты хочешь - раззвонить

похлопали по груди тростью, и сел, озираясь и моргая. Кто-то

твердым шотландским выговором сказал ему прямо в ухо:

- Я так и знал, что найду здесь знатных туристов... Ну-с,

путешественники, вставайте и выворачивайте карманы, а не то

познакомитесь с констеблем.

- А, черт, - прошипел Айк, выползая из своего угла.

- Руганью да чертыханьем делу не поможешь... Наскребете

парочку фунтов, ну и отправляйтесь к себе в Виннипег искать

там удачи. А нет, так не успеете вы помянуть Джона Буля, как

придется вам поворачивать восвояси.

Кондуктор был маленький, черноволосый и говорил с ехидной

невозмутимостью.

- Вы сначала скажите, где мы, господин начальник, - спросил

Айк, стараясь подладиться под английский говор.

- Гретна... на территории доминиона Канады. Вас следует

задержать, помимо бродяжничества, уже за то, что вы

противозаконно перешли границу владений его величества.

- Ну что ж, видно, придется раскошеливаться... Мы, знаете,

начальник, богатенькие сынки, отправились погулять и

позабавиться,

- Нечего зубы заговаривать. Сколько у вас в кармане?

- Да пара долларов.

- Ну и выкладывай.

Айк вытащил из кармана сначала один доллар, затем другой; во

втором была заложена пятидолларовая кредитка. Шотландец

одним махом сгреб все три бумажки и захлопнул дверь. Они

слышали, как он защелкнул задвижку. Долго сидели они молча в

темноте. Наконец Айк сказал:

- Слушай, Мак, дай мне в рожу. А! Чтоб его... Разыграть такого

дурака... Надо ж мне было держать их в кармане... когда

зашивать надо - в пояс... Итого у нас осталось семьдесят пять

центов. И наверняка здорово влипли... Он, конечно, даст по

линии телеграмму, чтобы нас сняли на ближайшей станции.

- А что у них на железной дороге тоже есть конная полиция? -

спросил Мак глухим шепотом.

- На этот счет я знаю не больше тебя.

Поезд снова тронулся, Айк уныло уткнулся лицом в сено и скоро

заснул. Мак лежал на спине позади него, разглядывая солнечную

полоску, пробивавшуюся сквозь щель в двери, и раздумывал,

- Говорить-то говори, да слушай, когда кто поопытней велит тебе

заткнуть глотку.

- Э, да что с тобой разговаривать, - сказал Айк.

- А ты не разговаривай. Так-то лучше, - сказал тот и всю дорогу

больше не раскрывал рта.

Все лето они проработали на Канадско-Тихоокеанской и к

первому октября были уже в Ванкувере. У них завелись новые

чемоданы и новые костюмы. У Айка было скоплено сорок девять

долларов и пятьдесят центов, а у Мака восемьдесят три

пятнадцать в новехоньком бумажнике свиной кожи. У Мака было

больше, потому что он не играл в покер. Они вдвоем сняли

полуторадолларовый номер и первое свое свободное утро

нежились в кровати, как принцы. Они загорели и окрепли, и руки

у них были в мозолях. После железнодорожных казарм,

прокуренных и пропахших запахом немытых ног и клопов,

опрятный номер с чистыми постелями казался дворцом.

Окончательно стряхнув сон, Мак сел и потянулся за своим

"ингерсолом". Одиннадцать часов. Солнечное пятно на

подоконнике отливало красным от дыма лесных пожаров на

побережье. Мак встал и умылся холодной водой. Он расхаживал

взад и вперед по комнате, вытирая лицо и руки. Ему приятно

было проводить свежим грубым полотенцем по шее, по впадине

между лопатками, по мускулам плеч и рук.

- Как ты думаешь, Айк, что нам теперь делать? По-моему, нам

теперь надо спуститься пароходом до Сиэтла этакими, знаешь,

знатными иностранцами. А там, думаю, устроюсь по

типографскому делу. На этом можно деньгу зашибить. И всю

зиму я буду учиться так, что небу жарко станет. Как полагаешь,

Айк? Я думаю выбраться из этой цинготной дыры и вернуться в

нашу землю обетованную. Как полагаешь, Айк?

Лик закряхтел и со стоном перекатился на другой бок.

- Да просыпайся, Айк, Христа ради. Надо ж поглядеть на этот

городишко, а потом - до свиданья, счастливо оставаться.

Лик привстал в кровати.

- К черту все. Мне надо бабу.

- А говорят, тут, в Сиэтле, чудесные девки, честное слово, Лик.

Айк выскочил из кровати и стал с головы до ног окатываться

холодной водой. Потом натянул костюм и выглянул в окошко,

расчесывая мокрые волосы.

что озябли; тогда они спустились в кают-компанию и уселись на

диван, и Айк купил коробку конфет.

- Мы сегодня за обедом ели лук, - сказала Оливия. - Надеюсь,

вы ничего не имеете против лука. Глэдис, я говорила тебе, что

не надо есть лука хотя бы до парохода.

- Поцелуйте меня, тогда я вам скажу, имею ли я что-нибудь

против, сказал Айк.

- Нельзя себе позволять таких вольностей, во всяком случае на

пароходе, - огрызнулась Оливия, и две недобрых черточки

обозначились у нее по обеим сторонам рта.

- Нам приходится быть очень осторожными, особенно на

пароходе, пояснила Глэдис. - Теперь так косо глядят на девушек

без провожатых. А разве это преступление?

- Несомненно. - Айк пододвинулся ближе.

- Бросьте дурить... Давайте гудок и отчаливайте... Кому я

говорю? Оливия встала и перешла на другую скамейку.

Айк последовал за ней.

- В былое время на этих пароходах были гостиные, а теперь не

то, - тихо сказала Глэдис, обращаясь с Маком, как с близким

знакомым. - Вы что, служили на консервных фабриках?

- Нет, мы оба все лето проработали на Канадско-Тихоокеанской.

- Должно быть, зарабатывали уйму денег.

Мак заметил, что, говоря с ним, она все время искоса

поглядывала на подругу.

- Ну, не так уж много... но я все же скопил почти сотнягу.

- А теперь вы куда, в Сиэтл?

- Да, я хочу там работать по линотипному делу.

- А мы как раз там и живем. У нас с Оливией там квартира...

Пойдем на палубу, тут слишком жарко.

Когда они проходили мимо Айка и Оливии, Глэдис нагнулась и

что-то шепнула той на ухо, потом с томной улыбкой обернулась к

Маку. На палубе никого не было. Она позволила ему обнять себя

за талию.

Пальцы его ощутили косточки корсета. Он стиснул ее.

- Вы делаете мне больно, - пискнула она забавным, тоненьким

голоском. Он засмеялся. Отнимая руку, он почувствовал

округлость ее груди.

На ходу нога его касалась ее ноги. В первый раз в жизни он шел

под руку с женщиной.

снова пили, и Айк нарядился в шелковые дамские панталоны и

корсет и босиком отплясывал танец Саломеи. Мак сидел на полу

и хохотал: все это было так забавно, но когда он попробовал

подняться с пола, то упал ничком и вдруг очутился в ванной, и

его рвало над раковиной, и Глэдис бранила его на чем свет

стоит. Она помогала ему одеться, но он никак не мог найти

своего галстука, и все говорили, что он слишком пьян, и

вытолкали его, и он побрел по улице, распевая: "Дай гудок,

капитан, и отчаливай... и отчаливай", и спросил полисмена, где

общежитие ХСМЛ, а тот затолкал его в камеру и запер.

Когда он проснулся, голова у него была словно треснувший

жернов. На рубашке - следы рвоты, брюки разорваны. Он

вывернул все карманы, бумажника не было. Немного погодя

полисмен отпер камеру и велел выметаться, и он вышел на

ослепительное солнце, ножом резавшее ему глаза.

Когда он пришел в общежитие, швейцар искоса оглядел его, но

никто ему ничего не сказал. Поднявшись к себе в комнату, он

упал на кровать. Айк еще не возвращался. Мак дремал, чувствуя

сквозь сон, как раскалывается у него голова. Когда он проснулся,

Айк сидел у него в ногах. Глаза у него сверкали, щеки были

красны. Он был еще пьян.

- Скажи, Мак, они тебя тоже обчистили? У меня пропал

бумажник. Я было вернулся, но не мог отыскать квартиры. Ну и

задал бы я этим чертовым куклам... А! Чтоб их... Я еще пьян, что

твой куб самогонный. Знаешь, этот тип за конторкой говорит,

чтобы мы отсюда выкатывались. Не потерпит, говорит, пьяниц в

общежитии ХСМЛ.

- Да, но мы ведь заплатили за неделю.

- Часть, говорит, вернет... А, черт, Мак... Влопались мы, но я все

таки рад... Знаешь, после того как они тебя вытолкали, и мне

перепало от твоей красотки. Ну, я их обеих ублаготворил.

- А мне чертовски скверно.

- Я сам боюсь лечь - того и гляди, вывернет. Давай выйдем, на

воздухе будет лучше.

Было три часа пополудни. Они зашли в китайский ресторанчик

на набережной и выпили кофе. В кармане у них было два

доллара, полученных под залог чемоданов. Шелковых рубах

оценщик не взял, потому что они были вымазаны. На улице шел

проливной дождь.

заявил, что это ничего и что они могут работой по хозяйству

отплатить ему за совет, но, когда узнал, что дело идет о

венерической болезни, вытолкал их, прочитав им пылкую

проповедь о расплате за грехи.

Они плелись по дороге голодные и охромевшие; у Айка был жар,

и ему больно было идти. Оба молчали. Наконец они дошли до

небольшой станции с водокачкой и погрузочной платформой для

фруктов на магистрали Южной Тихоокеанской дороги. Айк

сказал, что он не может больше идти, что надо ждать товарного

поезда.

- Тюрьма и то лучше, - говорил он.

- Уж коль не везет в этой стране, так действительно не везет, -

сказал Мак, и почему-то оба они рассмеялись.

В кустах за станцией они набрели на старого бродягу, варившего

кофе в жестянке. Он поделился с ними кофе, хлебом, отрезал

им кусочек сала, и они рассказали ему о своих злоключениях. Он

сказал, что направляется зимовать на юг и что верное средство

от триппера - настой из вишневых корешков и стеблей. Но где

достать этих самых корешков и стеблей?

Во всяком случае, он советовал не тревожиться, говоря, что это

не серьезней обыкновенной простуды. Это был веселый старик,

и лицо у него до того заросло грязью, что казалось коричневой

кожаной маской. Он собирался попытать счастья на товарном

поезде, который останавливался здесь брать воду вскоре после

захода солнца. Пока Айк со стариком разговаривали, Мак прилег

вздремнуть.

Проснулся он от окрика Айка, и все они сломя голову помчались

за товарным поездом, который уже тронулся. В темноте Мак

промахнулся, не попал на подножку и грохнулся на шпалы. Он

ободрал коленку и набрал полон рот песку, и, когда он поднялся,

все что он увидел - два красных фонаря в хвосте поезда,

таявших в ноябрьской дымке.

Так в последний раз он видел Айка Холла.

Он снова вышел на дорогу и доковылял до ближайшего ранчо.

Собака лаяла и бросалась на него, хватая за лодыжки, но он

был слишком подавлен и ни на что не обращал внимания.

Наконец к нему подошла полная женщина, дала ему холодного

пудинга с яблочной подливкой и сказала, что он может

переночевать в амбаре, если отдаст ей спички. Он добрел до

Когда поток металла хлынул из домны я видел как рабочие

кинулись к безопасным пунктам. Справа от домны я заметил

группу в десять человек которые бежали сломя голову но платье

их уже было охвачено пламенем. По-видимому они пострадали

уже в самый момент взрыва и некоторые спотыкались на бегу и

падали. Расплавленный поток поглотил бедняг в мгновение ока.

Раздался второй взрыв и я посмотрел на домну. Когда я снова

взглянул направо ища глазами десятерых я не увидел ни одного

и как мне кажется все они обратились в пепел. Мой поезд

приходился на пути металла и поэтому я вынужден был

расцепить состав и дать сигнал машинисту протолкнуть его

дальше.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ МОНОПОЛИЯ - ВСЕНАРОДНОЕ БЛАГО

Классовые враги договариваются в салоне миссис Потер Палмер

те же

старые

милые

песни

КАМЕРА-ОБСКУРА (7)

Мы катались на коньках на пруду возле заводов серебряных

изделий; от фабричной свалки возле пруда шел чудной

свербящий запах мыло из китовой ворвани объяснил кто-то им

чистят серебряные ножи вилки и ложки. Наводят на них блеск

перед продажей.

На лед тоже будто навели блеск и первый черный лед чуть

тронутый белыми царапинами от первых коньков звенел как

пила. Я никак не мог научиться бегать на коньках и все падал.

Берегись этого хулиганья предупреждали меня. Эти чешские и

польские мальчишки закладывают камни в снежки пишут на

стенах гадкие слова гадко ведут себя по закоулкам их родные

работают на фабриках. А мы были чистенькие американские

мальчики корсары умели обращаться с инструментами

следопыты и играть в хоккей бойскауты и выписывать восьмерки

на льду. Я никак не мог научиться бегать на коньках и все падал.

ЧУДОДЕЙ БОТАНИКИ

Лютер Бербанк

родился в кирпичной ферме в Ланкастере штат Массачусетс

гуляя в лесу как-то зимою

В радостные годы протекшие в Санта-Розе

за отбором для Америки улучшенных пород и гибридов

он был чужд самой мысли о зле.

Но он разворошил осиное гнездо;

он не отрекся от Дарвина и естественного отбора

и они ужалили его и сбитый с толку

он умер.

Его похоронили под кедром.

Любимой его фотографией

был снимок с крохотного карапуза

возле клумбы гибридов

вечноцветущих махровых маргариток Шаста

чуждых самой мысли о зле

и на заднем плане бывшая когда-то вулканом

гора Шаста

но теперь

нет у них больше вулканов.

НОВОСТИ ДНЯ VII

ребенок родившийся в Миннеаполисе прибывает сюда в

инкубаторе.

В Шайенн! В Шайенн!

Мой резвый пони.

утверждают что Джим Хилл побил нефтяной трест на 939

пунктов КУРЬЕРСКИЙ БОЛЬШОЙ ЧЕТВЕРКИ РАЗНЕСЕН В

ЩЕПЫ женщины и дети подвергаются издевательствам признал

что он видел порку и даже увечья но отрицал мучительные

истязания

ПРАВДА О СВОБОДНОМ ГОСУДАРСТВЕ КОНГО

найдены большие недостатки в конструкции дредноута Салтос

Дюмон говорит об аэроплане как о сопернике хищной птицы

женщины - вот о чем только и думают в Конго экстренное

предписание отзывающее, сев.-американских моряков БЕЛЫЕ В

КОНГО ТЕРЯЮТ ВСЯКОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О

НРАВСТВЕННОСТИ в лапах специалистов по искам за увечья

Тзо встретился с Джедом в решительной схватке РАБОЧЕЕ

ДВИЖЕНИЕ ОСЛОЖНЯЕТ ПОЛИТИКУ последняя постановка

Саломеи в Нью-Йорке бесполезный героизм матери

В шарабан усядемся мы вдвоем

И устав от всех церемоний

нарядах быстро проходили мимо, и свежий порывистый ветер,

взметая в воздух песок и обрывки бумаги, трепал их платья и

шарфы и докрасна нащипывал щеки. На улицах китайцы,

португальцы, итальянцы, японцы. Народ спешил в театры и

рестораны. Музыка доносилась из дверей баров, масляный чад -

из ресторанов, запах винных бочек и пива - отовсюду. Маку

хотелось развлечься, но в кармане у него было всего четыре

доллара, пришлось идти в общежитие ХСМЛ, где внизу в

пустынной столовой он поужинал куском пирога и стаканом

кофе.

Поднявшись к себе в комнату, голые стены которой напоминали

больничную палату, он распахнул раму, но окно выходило в

колодец. В комнате пахло какой-то дезинфекцией, и, когда он

улегся на койку, от одеяла несло формалином. Он чувствовал

прилив бодрости. Чувствовал, как бурлила и струилась по всему

телу кровь. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, пойти

потанцевать, или выпить со знакомым парнем, или пошутить с

какой-нибудь девушкой. Запах губной помады и мускусной пудры

в комнате тех девиц из Сиэтла всплыл у него в памяти. Он встал

и присел на край постели, болтая ногами.

Потом он решил пойти прогуляться, но перед уходом положил

деньги в чемодан и запер его. Одинокий, словно призрак, до

изнеможения бродил он взад и вперед по улицам. Он шел

быстро, не глядя по сторонам, протискиваясь сквозь строй

крашеных девиц, дежуривших на перекрестках; мимо

комиссионеров, совавших ему в руку свои адреса; пьяниц,

затевавших с ним драку; попрошаек, клянчивших подачку. Потом,

ожесточенный, замерзший и усталый, он поднялся к себе в

комнату и ткнулся в подушку.

На следующий день он получил работу в маленькой типографии,

которую держал лысый итальянец с большими бакенбардами и

пышным черным галстуком. Его звали Бонелло. Бонелло сказал

ему, что он был краснорубашечником у Гарибальди, а теперь его

излюбленным героем был анархист Феррер; он и Мака нанял в

надежде обратить его в свою веру. Всю зиму Мак работал у

Бонелло, ел спагетти, пил красное вино, толковал о революции с

хозяином и его друзьями и посещал социалистические митинги и

анархистские собрания по воскресеньям. В субботу вечером он

ходил в публичные дома с приятелем, которого звали Миллер и

о социализме, но она в ответ смеялась, смотрела на него

огромными милыми голубыми глазами и говорила, что это для

нее слишком мудрено. Она любила ходить в театр и бывать в

ресторане, где салфетки были накрахмалены и официанты

прислуживали во фраках.

Примерно в это время он однажды вечером пошел послушать

доклад Эптона Синклера о чикагских бойнях. Рядом с ним сидел

молодой человек в дунгари. У него был ястребиный нос, серые

глаза, глубоко запавшие под скулами щеки, и говорил он с

медлительной растяжкой. Его звали Фред Хофф. После доклада

они вышли вместе, выпили пива и разговорились. Фред Хофф

принадлежал к новой революционной организации

"Индустриальные рабочие мира". За второй кружкой пива он

прочитал Маку их устав. Фред Хофф только что прибыл в порт

лебедочником на торговом судне. Ему опротивела голодная

бродяжья жратва и тяжелая жизнь на море. Получка еще

болталась у него в кармане, и он решил не швырять ее на

гулянку. Он слыхал, что в Голдфилде идет забастовка шахтеров,

и решил отправиться туда и поглядеть, не будет ли он там

полезен. Он дал Маку почувствовать, что тот, помогая печатать

ложь о рабочем классе, поступает нечестно.

- Ты, парень, нам очень бы пригодился. Мы затеваем свою газету

в Голдфилде, штат Невада.

В тот же вечер Мак зашел в районный комитет, заполнил анкету,

и, когда он вернулся к себе в комнату, голова у него кружилась.

"А ведь я чуть-чуть не продался этим сукиным детям", - думал

он.

В следующее воскресенье они с Мейси задумали подняться по

железной дороге на вершину горы Тамолпайс. Когда будильник

поднял его с кровати, Маку чертовски хотелось спать. Они

решили ехать пораньше, потому что вечером ему надо было

выходить на работу. Когда он шел к парому, где они должны

были встретиться ровно в девять, в голове у него еще стоял стук

печатных станков и кислый запах типографской краски и

стиснутой валами бумаги, а поверх всего этого - запах залы того

дома, куда он завернул с товарищами после смены: запах

плесени и умывального ведра в промозглых комнатах, запах

подмышек и туалетного столика завитой девушки, которую он

взял на липкой постели; и вкус выдохшегося пива, которое они

- Я не хочу, чтобы весь этот народ заметил, что я плакала. Нам

было так хорошо перед этим. Пойдем вниз в Мьюр-Вуд.

- По это очень далеко, Мейси.

- Неважно, я так хочу.

- Ты молодчина, Мейси.

Они пошли вниз по тропинке, и скоро туман скрыл все вокруг.

Часа через два они остановились отдохнуть. Они свернули с

тропинки и нашли лужайку в густой заросли ладанника.

Вокруг клубился туман, но над головой было ясно, и

чувствовалось, как сквозь мглу пригревает солнце.

- Ох, я натерла себе ногу, - сказала она с гримасой, которая

вызвала у него смех.

- Теперь уж недалеко, - сказал он. - Честное слово, Мейси...

Он хотел объяснить Мейси про забастовку и про уоббли и то,

почему он собирается в Годдфилд, но не мог. Он только и мог

целовать ее. Ее губы не отрывались от его рта, и руки ее крепко

обвивали шею. Что-то суровое в нем растоплялось горячими

слезами.

- Но, честное слово, это нисколько не помешает нам пожениться,

честное слово, нисколько не помешает... Мейси, я с ума схожу по

тебе... Мейси, позволь... ты должна позволить... Честное слово,

ты представить не можешь, как это ужасно для меня, любить

тебя так, и ты никогда не хочешь позволить...

Он встал и оправил ей платье. Она лежала, закрыв глаза, с

побледневшим лицом; он боялся, что она потеряла сознание. Он

стал на колени возле нее и коснулся губами ее щеки. Она едва

заметно улыбнулась, притянула его голову и взъерошила ему

волосы.

- Дорогой мой муженек, - сказала она.

Немного погодя они поднялись и, не замечая ничего вокруг,

спустились по сосновой роще к трамвайной остановке.

Возвращаясь на пароме, они решили, что обвенчаются на той же

неделе. Мак обещал не ехать в Неваду.

На следующее утро он встал подавленный. Он продавался.

Бреясь в ванной, он поглядел на себя в зеркало и сказал

вполголоса:

- У, стервец, продаешься-таки сукину отродью.

Он пошел к себе в комнату и написал письмо Мейси.

Дорогая Мейси,

столы, усыпанные новенькими серебряными долларами.

Когда ему было одиннадцать, мать отдала его на выучку к

фермеру, но он сбежал когда фермер отлупил его кнутом. Это

была его первая стачка.

Он окривел, стругая рогатку из дуба.

Он служил продавцом на складах, держал фруктовый ларек,

работал капельдинером в театре Солт-Лейк-Сити, был

рассыльным, коридорным в отеле "Континенталь".

Когда ему было пятнадцать

он отправился на рудники в округе Гумбольдт, Невада,

с ним была прозодежда, фуфайка, синяя блуза, рудничные

сапоги, два одеяла, шахматы, перчатки для бокса и здоровенный

ломоть сливового пирога, который мать припасла ему на дорогу.

Когда он женился, он отправился в Форт Мак-Дермитт,

построенный некогда для защиты против индейцев, теперь

покинутый, потому что нет больше границы;

там жена родила ему первого ребенка без доктора и без

повитухи. Билл сам перерезал пуповину, сам зарыл послед;

ребенок выжил. Билл добывал деньги как мог, работая

землемером, косцом в Райской долине, объезжая жеребят,

колеся по дикой гористой местности.

Они лишились участка, все пошло прахом, жена хворала, надо

было содержать детей. Он отправился работать шахтером на

серебряные разработки Силвер-Сити.

В Силвер-Сити, Айдахо, он вступил в Западную федерацию

горняков и занял там первую выборную должность; он был

делегатом от шахтеров Силвер-Сити на съезд ЗФГ, созванный в

Солт-Лейк-Сити в 98-м.

С той поры он был организатором, пропагандистом, защитником,

нужды шахтеров были его собственными нуждами; он вынес на

своих плечах борьбу в Кер-д'Ален, Теллюрайд, Криппл-Крик,

вступил в Социалистическую партию, много писал и выступал по

всему Айдахо, Юта, Монтана, Колорадо на собраниях шахтеров,

бастовавших за восьмичасовой рабочий день, сносные

жизненные условия, долю в богатстве, которое они добывали из

толщи холмов.

В Чикаго в январе 1905-го созвана была конференция в том же

зале, где двадцать лет назад анархисты устраивали свои

митинги.

суд отказал в пересмотре дела.

Хейвуду предстояло или бежать, нарушив поруки, или

возвращаться в тюрьму на двадцать лет.

Он был болен сахарной болезнью, он прожил трудную жизнь;

тюрьма сломила его здоровье. В России рабочая республика; он

поехал в Россию и несколько лет жил в Москве и умер там и

большой остов надломленного грузного тела сожгли и пепел

похоронили у Кремлевской стены.

КАМЕРА-ОБСКУРА (10)

Старый майор часто водил меня в Капитолий во время сессий

сената и палаты представителей. Он был очень стар. Я никак не

мог запомнить сколько ему лет он служил еще в интендантстве

армии конфедератов и держал себя с большим достоинством.

Все служители кланялись старому майору кроме рассыльных но

они были еще маленькие мальчики не многим старше брата он

сам был когда-то рассыльным в сенате и случалось что какой

нибудь депутат или сенатор удостаивал его взглядом

полуприщуренных глаз. А вдруг это кто-нибудь из стоящих... и

поклонятся или радушно пожмут руку или хотя бы кивнут.

Старый майор всегда был одет в щегольскую визитку и носил

баки котлетками тусклым солнечным утром мы медленно шли в

Ботанический сад и смотрели на маленькие ярлычки на деревьях

и кустарниках и видели как жирные воробьи и скворцы прыгают

по тускло-зеленой траве и поднимались по ступеням лестницы и

в тусклой полутьме галереи проходили мимо мертвых статуй

разной величины и по залу сената тускло-красному и комнате

президиума и палате тускло-зеленой и снова по комнатам

президиума и по залу Верховного суда, я уже забыл теперь

какого цвета Верховный суд и комнаты президиума, и шепот за

дверями галереи посетителей и мертвый воздух и голос глухо

отдается под стеклянным фонарем потолка и стук пюпитров и

длинные коридоры где воздух мертвый и ноги у нас гудят от

усталости и я вспоминаю о скворцах на тускло-зеленой траве и о

длинных улицах где воздух мертвый и ноги у меня гудят от

усталости и ломит переносицу и старики раскланиваются остро

поглядывая полуприщуренными глазами.

А вдруг это кто-нибудь из стоящих... и большие сжатые

недобрые рты и пыльные фетровые шляпы и запах гардероба и

судебными приказами, хабеас корпус и бесконечными доводами.

Черта ли мне этот хабеас корпус.

- Ладно, ладно, Джо, ты так им и скажи, - успокаивал его хозяин.

Мак купил сигару и вышел на улицу с непринужденным видом.

Не успел он прикрыть дверь, как пьяный снова заревел:

- Черта ли мне этот хабеас корпус.

Уже почти стемнело. Ледяной ветер гулял по ветхим фанерным

постройкам. Ноги вязли в грязи глубоких промоин. Мак обошел

несколько кварталов, поглядывая на неосвещенные окна. Он

прошел по всему городу - нигде ни следа газетной редакции.

Наконец, заметив, что третий раз проходит мимо той же

китайской лавчонки, он убавил ходу и в нерешимости

остановился на перекрестке.

В конце улицы над городом нависал большой холм, весь

изрезанный глубокими складками. На другой стороне улицы

какой-то молодой человек, с головой ушедший в поднятый

воротник короткого просторного пальто, торчал у потушенной

витрины скобяной лавки. Маку он показался надежным малым, и

он перешел к нему на другой тротуар.

- Слушай, друг, не знаешь, где редакция газеты "Невада

уоркмен"?

- А на кой те она?

Они поглядели друг другу в глаза.

- Хочу видеть Фреда Хоффа... Я из Сан-Франциско, помогать по

печатной части.

- Красная карточка есть?

Мак вытащил членский билет ИРМ.

- Есть и профсоюзный, если надо.

- На кой... Ну это все ладно, но только как же это ты так? Будь я,

как говорится, легавым, не миновать бы тебе закона.

- Чтобы пробраться в город, я им наплел, что я коммивояжер по

книжной части. Последние деньги истратил на сигару, чтобы

только держать буржуйский тон.

Парень засмеялся.

- Ну ладно, товарищ. Я тебя проведу.

- Да что у вас тут военное положение, что ли? - спросил Мак,

идя за ним по проулку меж двух заросших лопухом лачуг.

- Они согнали к нам в город солдатню со всего штата Невада...

Чертовски тебе повезет, если не погонят тебя из города, как

пятьдесят. Ты случаем статей не писал?

- Нет.

- Вот когда приходится жалеть, что не корпел над тетрадями в

школе. Черт, кабы мне да складно писать.

- Знаешь что, будет свободная минута, дай-ка и я размахнусь на

статью а вдруг выйдет,

- Ну что же, Билл - тот нам, наверно, чего-нибудь напишет... Он

это умеет...

Маку поставили койку тут же, позади машины. Прошла неделя,

прежде чем он смог вырваться в гостиницу за своим чемоданом.

Над редакцией и типографией был длинный чердак с временной

печкой - там и спало большинство ребят. У кого были одеяла, те

завертывались в одеяла; у кого их не было - укутывались с

головой в пиджаки, а беспиджачные - те спали как придется. В

конце комнаты висел длинный лист бумаги, на котором крупным

затейливым шрифтом отпечатан был устав.

На беленой стене редакции кто-то нарисовал карикатуру:

рабочего, помеченного буквами ИРМ, который давал пинка в зад

жирному человеку в трубообразном цилиндре, с надписью:

"Шахтовладелец". Над рисунком ребята стали выводить слово

"солидарность", но готово было только "солида".

Однажды ноябрьским вечером Билл Хейвуд выступал в Союзе

горняков. Мак и Фред Хофф пошли, чтобы дать отчет о его

выступлении в газете. Среди широкой долины город казался

заброшенной, старой свалкой, насквозь продуваемой воющим

ветром и хлещущей вьюгой.

В зале было жарко и душно от испарений больших тел, табачной

жвачки и грубого сукна, которое годами впитывало запах лачуг,

керосиновую копоть, печную гарь, сальный чад и крепкий дух

виски. В начале митинга народ беспокойно ерзал, шаркая ногами

и отхаркиваясь. Маку тоже было не по себе. В кармане у него

лежало письмо Мейси. Он знал его наизусть:

Милый мой Фейни,

случилось именно то, чего я так боялась. Ты знаешь, о чем я

говорю, дорогой мой муженек. Идет уже третий месяц, и я так

боюсь, и никого нет, кому бы я могла сказать об этом. Милый,

приезжай сейчас же. Я умру, если ты не приедешь. Честное

слово, умру, и я так тоскую здесь без тебя и так боюсь, что кто

нибудь заметит. И то уж нам придется куда-нибудь уехать, как

говорю я вам, - вот где водятся настоящие мужчины. Я сам

родом из Огдена, чуешь?..

После митинга Большой Билл пошел в редакцию, шутил со

всеми и, присев за стол, тут же написал статью для газеты.

Потом вытащил фляжку, и все выпили, кроме Фреда Хоффа,

которому не нравилось, что Большой Билл пьет и что пьют

другие; а потом, спустив очередной номер в машину, все они

улеглись спать, усталые, возбужденные и довольные.

Проснувшись на другое утро, Мак вспомнил о Мейси в снова

прочел ее письмо и долго сидел на краю койки, пока не

поднялись товарищи. Он окунул голову в ведро ледяной воды из

колодца, которая так замерзла за ночь, что ему пришлось

плеснуть котелок кипятку, чтобы растопить толстую корку; но он

так и не избавился от неприятного ощущения, что голову ему

сжимает точно обручем... Когда они вместе с Фредом Хоффом

пошли завтракать в китайскую закусочную, он заикнулся было,

что собирается вернуться в Сан-Франциско и жениться.

- Мак, ты не сделаешь этого, ты нам нужен здесь.

- Но я же вернусь, Фред, честное слово, вернусь.

- У рабочего на первом месте его долг перед классом, - сказал

Фред Хофф.

- Но как только ребенок родится и она сможет устроиться на

работу, я вернусь. Ты ведь понимаешь, Фред. Не могу я оплатить

больничные расходы из своих семнадцати с половиной долларов

в неделю.

- Нужно было быть осторожней.

- Но, черт возьми, Фред, я ведь тоже человек, как и все прочие.

Что ты хочешь, сделать из нас преподобных истуканов, что ли?

- У уоббли не должно быть ни жены, ни детей, пока не победит

революция.

- Но ведь я не складываю оружия, Фред... Я не продамся,

клянусь богом, не продамся.

Фред Хофф весь побледнел. Кусая губы, он встал из-за стола и

вышел из ресторана. Мак с тяжелым сердцем долго сидел на

месте. Потом он пошел в редакцию "Уоркмен". Фред Хофф,

согнувшись за столом, что-то усердно писал.

- Слушай, Фред, - сказал Мак, - я останусь еще на месяц.

Сегодня же напишу об этом Мейси.

- Я знал, что ты останешься, Мак, ты не из дезертиров.

- Да, но ведь никто из уоббли на это не пошел.

- Так-то оно так, да слишком нас мало...

- Тебе надо выпить, Бен, вот что.

- Взять хоть эту проклятую посудину - будь в ней, как говорится,

вдоволь, и были бы мы готовы, так нет, мало... Вот и там, будь у

нас достаточно таких, как Фред Хофф, была б у нас и

революция, так нет, таких мало.

Оба хлебнули из бутылки, и Мак сказал:

- Слушай, Бен, случалось тебе обрюхатить девушку? Девушку,

которую ты по-настоящему любил?

- Само собой, и не раз.

- И это тебя не заботило?

- Бог мой, Мак, да не будь девка последней шлюхой, разве она

тебе позволит?

- Нет, я на это по-другому смотрю, Бен... Но, черт, сам не знаю,

что мне делать... Очень, понимаешь, хорошая девушка, вот что...

- Не верю я ни одной... Был у меня приятель, женился он на

такой вот. Водила его за нос и повсюду трезвонила, что от него

беременна. Ну, он женился на ней, честь честью, а она

оказалась чертовой шлюхой, и он еще от нее сифон заполучил.

Уж мне можешь верить... Любить их и менять их - это для нашего

брата самое подходящее дело.

Они прикончили пинту. Мак вернулся в редакцию и завалился

спать, и виски обжигало все внутренности. Ему приснилось, что

жарким летним днем он гуляет по полю с девушкой. Виски

сладко жгло ему рот, пчелой жужжало у него в ушах. Он не был

уверен - Мейси ли с ним или чертова шлюха, но только он

чувствовал прилив теплоты и нежности; а она говорила ему

тоненьким, сладко обжигающим голоском: возьми меня, милый, и

он видел ее тело сквозь прозрачное газовое платье, и он

склонился над ней, а она все лепетала: возьми меня, милый,

сладко обжигающим жужжаньем.

- Эй, Мак, да проснешься ты когда-нибудь?

Над ним, растирая лицо и шею полотенцем, стоял Фред Хофф.

- Надо прибраться, прежде чем привалит сюда народ.

Мак присел на койке.

- А в чем дело?