Рита Мональди, Франческо Сорти

Imprimatur: В печать

Комо, 14 февраля 2040

Его Превосходительству Монсеньору Алессио Танари

Секретарю Конгрегации по Делам Святых Город Ватикан

In nomine Domini

Ego, Lorenzo Dell' Agio, Episcopus Comi, in processu

canonizationis beati Innocentii Papae XI, iuro mefideliter

diligenterque impleturum munus mihi commissum, atque secretum

servaturum in ii ex quorum revelatione preiudicium causae vel

infamiam beato afferre posset. Si me Deus adiuvet.

Дражайший Алессио,

соблаговолите извинить меня за то, что в первых строках

моего обращения к Вам звучит установленная для подобных

случаев клятва: хранить в тайне все, что станет известно о

чем‑либо порочащем в отношении репутации причисленного к

лику Блаженных.

Думаю, Вы простите своего бывшего преподавателя духовной

семинарии и за использование менее ортодоксальной манеры

изложения своих мыслей на письме, чем та, к коей Вы

привыкли.

Три года назад по поручению Его Святейшества Вы написали

мне, прося пролить свет на так называемое чудесное

исцеление, якобы имевшее место в моей епархии более

сорока лет тому назад благодаря вмешательству блаженного

папы Иннокентия XI, Бенедетто Одескальски из Комо, о

котором Вы впервые услышали из моих уст, будучи ребенком.

только‑только получил назначение в Рим, куда и переехал из

родного Комо, чтобы впоследствии милостию Божией вернуться

обратно епископом. Рита и Франческо были журналистами и

моими прихожанами. Они обратились ко мне с просьбой

подготовить их к таинству брака.

Очень скоро наши беседы переросли рамки учитель – ученики, а

со временем общение приобрело более тесный и откровенный

характер. Случаю было угодно, чтобы за две недели до их

свадьбы священник, назначенный для свершения обряда, тяжко

занемог. Ничего удивительного в том, что Рита и Франческо

обратились ко мне с просьбой подменить его.

Обряд бракосочетания был свершен солнечным июньским днем

в почтенных стенах церкви Сан‑Джорджио‑ин‑Велабро, в

нескольких шагах от прославленных руин римского Форума и

Капитолия. Церемония отличалась какой‑то особой

прочувствованностью. Я горячо просил Всевышнего даровать

молодым долгую безмятежную жизнь вдвоем.

Позже мы в течение нескольких лет навещали друг друга.

Несмотря на большую занятость, Рита и Франческо продолжали

учиться. Устремившись после получения филологического

образования в мир прессы – куда более динамичный и

циничный, чем мир науки, они не предали прежних идеалов.

Даже напротив, по мере возможности, культивировали их, читая

хорошие книги, посещая музеи и библиотеки.

Раз в месяц я принимал приглашение к ним на ужин или на

чашку кофе. Частенько, чтобы усадить меня, им приходилось в

последнюю минуту освобождать стул, погребенный под стопами

фотокопий, микрофильмов, репродукций старинных гравюр и

книг: с каждым разом всего этого становилось все больше.

Заинтригованный, я наконец поинтересовался, над чем они

трудятся с таким воодушевлением.

Оказывается, они раскопали в личной коллекции одного

римского аристократа библиофила собрание из восьми

рукописных томов, относящееся к началу XVIII века. Благодаря

общим знакомым владелец собрания, маркиз ***, дал им

разрешение на изучение этих томов.

Для любителей истории, каковыми являлись мои друзья,

рукописи представляли подлинную ценность. В них содержалась

переписка аббата Атто Мелани, представителя древнего и

всякий раз, как будут в Италии.

Однако этого не произошло, и я совершенно потерял их из виду.

Пока одним прекрасным днем несколько месяцев тому назад не

получил из Вены бандероль… с рукописью долгожданного

романа, которую и направляю Вам.

Я был счастлив узнать, что они довели задуманное до

завершения, и хотел поблагодарить их. Но с удивлением

обнаружил, что они не прислали мне своего адреса, не черкнули

ни строчки. Только на фронтисписе стояло: «Побежденным». А в

конце имелась подпись, сделанная фломастером: «Рита &

Франческо».

Что мне оставалось делать? Я прочел роман. Возможно, было

бы правильнее назвать это воспоминаниями? Действительно ли

это воспоминания, написанные в XVII веке и приспособленные

ко вкусам современного читателя, или же современный роман,

чье действие разворачивается в ту эпоху? Или и то и другое?

Эти вопросы не дают мне покоя. Иные страницы будто бы

прямиком вышли из XVII века: персонажи разглагольствуют,

используя лексику трактатов той поры.

Однако когда предпочтение отдается действию, лексика

внезапно меняется, те же самые персонажи изъясняются

современным языком, а их поступки словно воспроизводят в

нарочитой манере toposромана расследования наподобие

романов с Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном, для

большей ясности. Авторы как будто задались целью оставить

печать своего вторжения в эти пассажи.

А что, если они мне солгали? Что, если история с рукописью,

которую они нашли, – выдумка? Я задавался и такими

вопросами. Сама повествовательная манера наводит на мысль о

средствах, к коим прибегали Манцони и Дюма в своих шедеврах

«Обрученные» и «Три мушкетера», также являющихся – вот так

совпадение! – историческими романами, действие которых

разворачивается в XVII веке…

Увы, я так и не решил для себя этого вопроса, которому,

возможно, предназначено оставаться тайной. Я не смог

ознакомиться с восемью томами писем аббата Мелани,

имеющих непосредственное отношение к сюжету. Библиотека

маркиза *** десять лет назад была по частям распродана

наследниками. Задействовав кое‑какие связи, я получил от

наших дней вопрос о его провозглашении святым не

поднимался.

Благодаря энциклике папы Иоанна‑Павла II пятидесятилетней

давности я мог бы и сам предпринять дополнительное

расследование. Но тогда мне было бы невозможно secretum

servare in Us ex quorum revelatione preiudicium causae vel

infamiam beato afferre posset. Мне пришлось бы открыть

содержание рукописи, хотя бы тем же ревнителям

справедливости и ходатаю по этому делу (которых в прессе

именуют «адвокатами обвинения и защиты святых»).

Этим я бы пробудил серьезные и необратимые по своему

характеру сомнения в добропорядочности блаженного: такое мог

взвалить на себя лишь понтифик, но не я.

В том случае, если бы к тому времени произведение моих двух

друзей было издано, я был бы освобожден от необходимости

хранить тайну. Я питал надежду, что оно нашло издателей, и

поручил своим коллегам из числа тех, что помоложе и

поневежественнее, разузнать, нет ли в продаже чего подобного.

Однако они ничего не обнаружили.

Пытался я и разыскать своих друзей. Выяснил, что они

обосновались в Вене, в доме номер семь по улице

Ауэршперг‑штрассе. В ответ на свой запрос я получил ответ от

директора университетского пансиона, он ничем не мог быть мне

полезен. Тогда я обратился в мэрию Вены – там тоже никаких

следов, в посольства, консульские отделы, зарубежные епархии

– все напрасно.

Я стал бояться худшего и списался с настоятелем

Миноритенкирхе, итальянской церкви Вены. Никто, в том числе, к

счастью, и в администрации кладбища, не знал Риту и

Франческо.

Наконец я сам отправился в Вену в надежде отыскать хотя бы их

дочь, пусть по истечении сорока лет и не помнил ее имени. И эта

последняя попытка, как и следовало ожидать, обернулась ничем.

От моих давних друзей у меня остался лишь текст и старая

фотография, когда‑то подаренная ими. Вручаю Вам ее со всем

остальным.

Вот уже три года я повсюду разыскиваю их. Порой ловлю себя на

том, что разглядываю молодых рыжеволосых женщин, похожих

на Риту, забыв, что ее волосы теперь так же убелены сединой,

Как всегда ввечеру, наши постояльцы числом девять

прохаживались по сеням и двум столовым первого этажа, делая

вид, что чем‑то заняты, а на самом деле ожидая ужина и

прислушиваясь к игре на гитаре молодого француза Робера

Девизе.

– Пустите меня! Как вы смеете! Не прикасайтесь ко мне! Я не

могу находиться взаперти! Мое здоровье в отменном состоянии!

В отменном! Вам ясно? Дайте пройти, черт возьми!

Испускавший эти крики человек (я едва мог разглядеть его за

лесом пик, выросшим на его пути) был не кто иной, как отец

Робледа, испанский иезуит. Судя по виду, он был охвачен

паникой: задыхался, шея покраснела и раздулась, а вопли

напоминали поросячий визг.

Шум перебранки наверняка был слышен не только на нашей

улице, но и на прилегающей к ней небольшой площади, которая

вмиг опустела. Заметив это, я обратился к торговцу рыбой и

двум прислужникам из соседнего трактира, наблюдавшим за

происходящим:

– Нас заточают!

Я старался привлечь их внимание, но они остались безучастны.

Из‑за угла выглядывали торговец уксусом и продавец

прессованного снега, окруженные детворой, чьи голоса за

мгновение до этого звенели на всю улицу.

Тем временем мой хозяин г‑н Пеллегрино де Грандис установил

на пороге нашего заведения столик, а капитан, затребовавший

до того список постояльцев, приступил к перекличке.

– Отец Хуан де Робледа из Гранады.

Поскольку мне еще не доводилось присутствовать при закрытии

на карантин – я не имел о нем ни малейшего понятия, –

поначалу мне пришло в голову, что нас всех собираются

задержать и препроводить в тюремный дом.

Рядом со мной раздался шепот Бреноцци, уроженца Венеции:

– Н‑да, вот так переплет!

– Отец Робледа, – нетерпеливо повторил капитан. Схватившись

с вооруженными стражниками, иезуит упал.

Поднявшись и удостоверившись, что все выходы перекрыты, он

поднял было свою волосатую руку, но его тут же оттеснили.

Святой отец прибыл к нам из Испании несколько дней назад и с

тех пор не переставал подвергать наш слух тяжелым

испанского отец Робледа, исполнившись ужаса и задыхаясь,

стоило нам услышать из уст двух переговаривающихся между

собой вполголоса стражей порядка «чума» и «запереть».

– Кристофано, лекарь и хирург из Сиены! – выкрикнул капитан.

Наш тосканский постоялец медленно, с достоинством шагнул

вперед, держа в руках кожаный сундучок с инструментами, с

которым он никогда не расставался.

– Это я, – тихо произнес он после того, как открыл сундучок,

порылся в нем и с чопорным и холодным видом откашлялся.

Лекарь был упитанным, очень гладким и ладным человеком

среднего роста, чей неизменно веселый нрав настраивал на

доброе расположение духа и окружающих. В этот вечер его

бледное лицо со струящимся по нему потом, который он не

отирал, неподвижно устремленные в пространство зрачки и жест,

которым он погладил свою черную бородку, прежде чем

ответить, опровергли укрепившуюся за ним репутацию

флегматика, указывая на состояние чрезвычайного волнения.

– Я бы желал уточнить, что после первичного, но внимательного

осмотра тела господина де Муре я никоим образом не могу

подтвердить, что речь идет о чуме, – заговорил Кристофано, – в

то время как врач из магистратуры, без тени сомнения

заявивший о заразе, задержался возле тела умершего лишь на

краткий миг. Вот здесь я письменно изложил свои соображения.

– Он указал на бумаги. – Мне кажется, они позволят вам не

принимать скоропалительных решений.

Присланные из Барджелло стражи не имели ни полномочий, ни

охоты вступать в спор.

– Магистратура приказала немедля закрыть этот постоялый

двор, – прервал его капитан, добавив, что речь пока не идет о

карантине, заведение закрывается на двадцать дней,

переселение жителей соседних домов не предусмотрено,

разумеется, если за это время не будут выявлены другие случаи

заболевания либо смерти.

– Поскольку я также подпадаю под эти меры и желаю составить

собственное суждение, могу ли я хотя бы поинтересоваться, что

ел новопреставленный, учитывая, что у него было заведено

принимать пищу в одиночестве в своей комнате? – слегка

надломленным голосом настаивал Кристофано. – Его мог просто

хватить удар.

Вот уже несколько недель турецкая армия Блистательной Порты,

жаждущая крови, стояла под Веной. Все воинские соединения

неверных неумолимо стягивались (во всяком случае, так

следовало из тех немногих сводок новостей, что достигали

наших ушей) к столице Священной Римской империи и угрожали

смести ее бастионы.

Христианские воины, находясь в преддверии капитуляции,

сопротивлялись лишь силой веры. При нехватке оружия и

довольствия, истощенные голодом и дизентерией, они к тому же

были напуганы предвестниками вспышки чумы.

Никто не заблуждался: если Вена падет, армии Кара Мустафы

получат свободный доступ в Европу и распространятся по ней со

слепой и убийственной радостью.

Чтобы противостоять нависшей над Европой угрозе, множество

прославленных государей и командующих армиями выступили

единым фронтом: король Польши Ян Собеский, герцог Карл

Лотарингский, князь Максимиллиан Баварский,

Людвиг‑Вильгельм Баденский и многие другие. Но все они были

убеждены, что единственная подлинная крепость христиан –

папа Иннокентий XI.

Да и то правда, немалые усилия предпринимал понтифик,

укрепляя и собирая христианское воинство. И речь шла не

только о политических мерах, но и финансовых средствах.

Огромные суммы постоянно отправлялись из Рима: более двух

миллионов экю императору, пятьсот тысяч флоринов польскому

королю. Сто тысяч экю предложил на эти цели племянник Его

Святейшества, его примеру последовали кардиналы. Были

произведены чрезвычайные удержания в больших размерах из

церковной десятины, собираемой церковью и клиром в Испании.

Священная миссия, которую безнадежно пытался исполнить

понтифик, сочеталась с бесчисленными богоугодными делами,

свершенными им за семь лет пребывания на престоле Святого

Петра.

Семидесятидвухлетний Бенедетто Одескальки служил примером

другим. Рослый, сухопарый, широколобый, с орлиным носом,

грозным оком, выдающимся подбородком, усами и бородкой

клинышком, он слыл аскетом.

Будучи от природы сурового и сдержанного нрава, он

старательно избегая народных излияний чувств и редко

Бога и собрать средства на войну. Он торжественно призвал

светские и религиозные круги обратиться к молитве, повелел

устроить грандиозную процессию с участием лиц папской Курии.

А в середине августа заказал во всех храмах Рима колокольный

благовест.

И наконец в начале сентября в соборе Святого Петра со всей

торжественностью, под музыку, отслужили молебен. При

огромном скопления народа притч торжественно исполнил мессу

contra paganos , самолично выбранную Его Святейшеством.

Вот отчего словесное пререкание между иезуитом и поэтом

напомнило всем об ужасе, проникающем во все уголки Рима

наподобие вышедшей из своего русла подземной реки.

Ответ Стилоне Приазо подлил масла в огонь. Круглое лицо отца

Робледы, этого холерика, и без того уже натерпевшегося страху,

насупилось и стало подергиваться. Второй подбородок так и

заходил ходуном.

– Неужто здесь есть кто‑то, выступающий на стороне турок? –

зашипел он, давясь словами.

Все присутствующие как по команде повернулись к поэту,

который мог сойти для бдительного ока за эмиссара Порты:

темная кожа лица в рябинах, глазки‑угольки – ни дать ни взять

разгневанная сова. Всем своим чернявым обликом он напоминал

тех разбойников с всклокоченными волосами, которых, увы,

нередко встретишь на дороге, ведущей в Неаполитанское

королевство. Однако Стилоне Приазо не успел ответить: Капитан

продолжил перекличку:

– Господин де Муре, француз, и господин Помпео Дульчи‑бени

из Фермо, а также Робер Девизе, французский музыкант.

Мой хозяин г‑н Пеллегрино поспешил уточнить, что первый из

названных господ и был тем самым старым французом,

поселившимся в «Оруженосце» в конце июля, что ныне

преставился. Он также добавил, что, по всему видать, это был

знатный господин, чье здоровье оставляло желать лучшего, и

прибыл он в сопровождении двух других господ – Девизе и

Дуль‑чибени: почти слепому, ему было не обойтись без

провожатых. О г‑не Муре мало что было известно: с первого дня

своего пребывания у нас он заявил, что по причине

чрезвычайного утомления просит доставлять ему пищу в

комнату, которую почти не покидал, разве что ради краткой

видеть, как она спускалась вниз из своей башенки и вела с

иными постояльцами весьма любезные речи. Если судить по

тому, о чем у нее шел разговор с Пеллегрино, она избрала наш

постоялый двор в качестве места жительства.

Г‑н де Бедфорд был человеком выдающейся внешности:

огненная копна волос, нос и щеки в россыпи мелких золотистых

пятнышек, голубые глаза с косинкой – о последнем я знал лишь

понаслышке. Он явился к нам с далеких британских островов и

вроде бы, по слухам, уже не в первый раз останавливался в

«Оруженосце»: как и Бреноцци, и Стилоне Приазо, он живал

здесь при прежней хозяйке, покойной кузине моего хозяина.

Последним прозвучало мое имя.

– Ему двадцать лет, он недавно работает у меня. Это мой

единственный помощник, поскольку постояльцев сейчас немного.

Я ничего о нем не знаю, взял к себе, потому как у него никого

нет, – скороговоркой выпалил мой хозяин, давая понять, что ни

за что, в том числе за чуму, ответственности не несет.

– Давай покажи его, пора закрывать, – перебил его капитан, не в

силах самостоятельно разглядеть меня.

Пеллегрино схватил меня за руку и чуть приподнял.

– Молодой человек, а не больше птенчика! – рассмеялся

капитан, а вслед за ним и все остальные.

Из окон соседних домов робко выглядывали головы. Весть о

чуме уже разнеслась по нашему околотку, и мало кто осмелился

бы приблизиться к нам.

Поставленную перед ними задачу стражи порядка выполнили. В

«Оруженосце» было четыре входа. Два с Орсо: главный и

дополнительный, открытый в летние вечера, через который

можно было попасть в первую из двух столовых, боковой

служебный – из переулка в кухню, и еще один – из двора в

коридор. Все они были старательно заделаны буковыми

досками, приколоченными гвоздями в полпяди. То же проделали

и с дверцей, ведущей из башни Клоридии на крышу. Окна

первых двух этажей, как и подвальные на уровне мостовой, были

изначально зарешечены. Если бы кому‑то пришло в голову

выпрыгнуть с третьего этажа, это было бы чревато риском

свернуть себе шею либо быть замеченным и задержанным.

Капитан, дородный малый с наполовину отсеченным ухом,

огласил правила поведения, предусмотренные для подобных

пролет, уперся в живот аббата Мелани, который не спеша,

осторожно спускался вниз.

– Итак, юноша, нас заперли, – обратился он ко мне, грассируя на

французский манер.

– Что ж теперь делать? – отозвался я.

– Да ничего.

– Но ведь мы все поумираем от чумы.

– Это мы еще посмотрим, – проговорил он с необычными

переливами в голосе, к которым мне предстояло привыкнуть.

После чего изменил направление своего движения и повлек

меня за собой на второй этаж. Пройдя весь коридор, мы

оказались у большой комнаты, которую занимал скончавшийся

г‑н де Муре со своим компаньоном Помпео Дульчибени.

Занавеска разделяла комнату надвое. За ней обнаружились тело

усопшего, а рядом с ним лекарь Кристофано со своим

сундучком, стоящим на полу.

Г‑н де Муре наполовину раздетый лежал в кресле в той позе, в

которой его оставили утром Кристофано и присланный

магистратурой врач. Поскольку нам запретили что‑либо менять

здесь до конца переклички, ноги г‑на Муре по‑прежнему

находились в воде, и за этот жаркий сентябрьский день в

комнате уже появился характерный запах.

– Молодой человек, я ведь просил сегодня утром подтереть эту

вонючую лужу на полу! Будь любезен! – бросил мне с

нетерпением Кристофано.

Только я собрался ответить, что тогда же исполнил его просьбу,

как заметил, что и впрямь вокруг лохани натекло несколько

лужиц. Я тотчас без пререканий бросился к венику и тряпке,

проклиная свою нерадивость. Вероятно, утром я находился под

впечатлением от смерти, не виданной мною доселе.

Муре казался еще более бестелесным и бескровным, чем в

момент своего появления у нас. С его слегка приоткрытых губ

стекала струйка зеленоватой слюны, которую Кристофано

принялся вытирать, после чего раскрыл ему челюсти,

предварительно обмотав руку куском материи. Как и утром, он

внимательно оглядел горло Муре и понюхал его слюну. После

чего попросил аббата Мелани помочь – уложить тело на постель.

Когда его приподняли и ноги оказались вне воды, от них пошел

такой дух, что у нас у всех перехватило дыхание.

– Отчего тогда нас закрыли? – осмелился я задать ему вопрос.

– Из чрезмерного рвения. Ты молод. Воспоминание о последней

эпидемии чумы еще слишком свежо в здешних местах. Если

больше ничего не случится, они быстро поймут, что опасности

нет. Этот пожилой господин на мой взгляд не отличался

молодецким здоровьем, но и чумы у него не было. Как и у вас, и

у меня. Однако делать нечего – придется передать тело и

одежду бедняги, как приказано. Кроме того, каждому следует

занять отдельную комнату. Здесь их предостаточно, если я не

ошибаюсь? – проговорил он, бросив на меня вопросительный

взгляд.

Я подтвердил. На каждом этаже имелось по четыре комнаты:

первая, довольно просторная, ближе всех располагалась к

лестнице, вторая была маленькая, третья имела форму буквы

«L», а четвертая, в глубине коридора, была самая просторная, и

ее окна выходили не только в переулок, но и на Орсо. «Значит, –

подумал я, – будут заняты весь второй и третий этажи, и вряд ли

это огорчит моего хозяина, ведь он не может рассчитывать

сейчас на других постояльцев».

– Дульчибени переведем пока в мою комнату, – добавил

Кристофано, – не может же он находиться здесь, с трупом. Если

не будет других случаев заболевания, подлинных или ложных,

нас выпустят по прошествии нескольких дней.

– Через сколько точно? – спросил Атто Мелани.

– Кто знает? Если с кем‑нибудь из соседей приключится

какая‑нибудь беда от плохого вина или протухшей рыбы,

непременно подумают на нас.

– Значит, мы можем остаться здесь навсегда, – сделал я вывод,

уже ощущая, как давят на меня массивные стены постоялого

двора.

– Отнюдь. Успокойся, да разве ты и без того не проводишь здесь

безвыходно все дни и ночи? Я редко видел, чтобы ты отлучался,

так, верно, привык уж.

Оно конечно. Мой хозяин взял меня к себе из сострадания,

поскольку я был один‑одинешенек на всем белом свете. Ну я и

трудился на него от зари до зари.

Вот как это произошло. В начале весны Пеллегрино покинул

Болонью, где служил поваром, и отправился в Рим, где после

кончины его кузины г‑жи Луиджии де Грандис Бонетти ему

– Я их всех поубиваю! – взревел он, вновь теряя самообладание.

И добавил, что в результате этой истории он разорится,

поскольку никто больше не пожелает останавливаться в

«Оруженосце», как, впрочем, и выкупить у него постоялый двор,

чья цена и так понизилась из‑за проклятой трещины; что ему

придется погасить все долги, чтобы приобрести другое

заведение; что он впадет в нищету, но что сперва он расскажет

обо всем этом в палате держателей постоялых дворов, пусть это

и бесполезная затея. Его мысли стали путаться, он сам себе

противоречил, нес околесицу, из чего я и вывел, что он улучил

минутку и приложился к бутыли греческого вина, которое очень

уважал.

– Следует собрать постельные принадлежности и личные веши

старика, с тем чтобы передать похоронной команде, –

продолжал отдавать между тем распоряжения Кристофано. И,

обернувшись к Помпео Дульчибени, спросил: – По дороге из

Неаполя приходилось ли вам встречаться со случаями

заболевания чумой, слышали ли вы о чем‑нибудь таком?

– Ни разу.

Было видно, что компаньон усопшего с большим трудом

справляется с потрясением, тем более что смерть случилась в

его отсутствие. На лбу и скулах у него выступила испарина.

Лекарь расспросил его о многом, касавшемся того, кого он знал

лучше нас: регулярно ли тот питался, каковы были его

самочувствие и нрав, случались ли приступы недомогания,

вызванные возрастом. Ответ на последний вопрос прозвучал

отрицательно. Дульчибени был человеком внушительной

комплекции, всегда облаченный во все черное, с огромным

кружевным воротником по фламандской моде (бывшей в ходу,

думаю, много‑много лет назад). Вкупе с багровым цветом лица

большой живот, стеснявший его движения, свидетельствовал о

склонности покушать, по всей видимости, не меньшей, чем

склонность моего хозяина выпить. Его совершенно седая

пышная шевелюра, мрачный нрав и манера вести себя и

говорить, как бы преодолевая бесконечное утомление,

задумчивый и серьезный вид – все выдавало в нем человека

умеренного и благонадежного. Только со временем,

повнимательнее приглядевшись к нему, я замечу в его суровых

сине‑зеленых глазах и в тонких, всегда нахмуренных бровях