2033 год. Весь мир лежит в руинах. Человечество почти

полностью уничтожено. Москва превратилась в город-призрак,

отравленный радиацией и населенный чудовищами. Немногие

выжившие люди прячутся в московском метро — самом

большом противоатомном бомбоубежище на земле. Его станции

превратились в города-государства, а в туннелях царит тьма и

обитает ужас. Артему, жителю ВДНХ, предстоит пройти через все

метро, чтобы спасти от страшной опасности свою станцию, а

может быть и все человечество. Продолжение следует… в

«Метро 2034»… .1.0 — создание fb2-документа — ©Ego, октябрь

2005 г..1.2 — внесение дополнительной инфы по просьбе автора

— Ego.1.3 — правка дополнительной информации — Roland.1.4

— включил в серию, обновил аннотацию — Ego.1.5 — пара

пробелов, схема Московского метро — ©Jürgen, сентябрь 2007 г.

Дмитрий Глуховский

Метро 2033

Когда-то давно Московское метро замышлялось как гигантское

бомбоубежище, способное спасти десятки тысяч жизней. Мир

стоял на пороге гибели, но тогда ее удалось отсрочить. Дорога,

по которой идет человечество, вьется, как спираль, и однажды

оно снова окажется на краю пропасти. Когда мир будет

рушиться, метро окажется последним пристанищем человека

перед тем, как он канет в ничто.

Глава 1

— Кто это там? Эй, Артем! Глянь-ка!

Артем нехотя поднялся со своего места у костра и, перетягивая

со спины на грудь автомат, двинулся во тьму. Стоя на самом

краю освещенного пространства, он демонстративно, как можно

громче и внушительней, щелкнул затвором и хрипло крикнул: —

Стоять! Пароль!

Из темноты, откуда минуту назад раздавался странный шорох и

глухое бормотание, послышались спешные, дробные шаги.

часы, которые прошли со времени последней проверки, все

твари, которых патруль мог спугнуть, наверняка снова начали

подползать. Тянуло их как-то на огонек, поближе к людям…

Артем уселся на свое прежнее место и спросил: — А что там с

Полежаевской случилось?

И хотя он уже знал эту леденящую кровь историю, ему

рассказывали ее уже челноки на станции, но его тянуло

послушать ее еще раз, как неудержимо тянет детей на страшные

байки о безголовых мутантах и упырях, похищающих младенцев.

— С Полежаевской? А ты не слышал? Странная история с ними

вышла. Странная и страшная. Сначала у них разведчики стали

пропадать. Уходили в туннели и не возвращались. У них, правда,

салаги разведчики, не то что наши, но у них ведь и станция

поменьше, и народу там не столько живет… Жило. Так вот,

стали, значит, у них пропадать разведчики. Один отряд ушел — и

нет его. Сначала они думали, что он задерживается, а у них там

еще туннель петляет, ну совсем как у нас (Артему стало не по

себе при этих словах), и ни дозорам, ни тем более со станции,

ничего не видно, сколько не свети. Так их нет и нет, полчаса их

нет, час их нет, два их нет. Казалось бы, ну уж где там пропасть,

— всего ведь на километр уходили, им ведь и запретили дальше

идти, да они и сами не дураки… Вообщем, так их и не

дождались, послали усиленный дозор их искать, ну те их искали

искали, кричали-кричали, но все зря. Нету. Пропали. И ладно

еще, что никто не видел, что с ними случилось. Плохо ведь что

— слышно ничего не было… Ни звука. И следов никаких.

Артем уже начал жалеть, что попросил Петра Андреича

рассказать о Полежаевской. Петр Андреич то ли был более

осведомлен, то ли сам выдумывал, только рассказывал он такие

подробности, какие и не снились челнокам, уж на что те были и

мастера и любители рассказать байку и сообщить последние

новости. И от подробностей этих мороз шел по коже, и совсем

уж неуютно становилось даже у костра, и любые, даже совсем

безобидные шорохи из туннеля будоражили воображение.

— Ну так вот. Ну, стрельбы слышно не было, те и решили, что

разведчики, наверное, ушли от них — недовольны, может, чем-то

были, ну и сбежали. Ну и шут с ними. Хотят легкой жизни, хотят

со всяким отребьем мотаться, с анархистами всякими, пусть

себе мотаются. Так и решили. Так им проще было думать.

на двести пятидесятом! У вас все в порядке? Петр Андреич

сложил руки рупором и прокричал в ответ: — Подойдите

поближе! Дело есть!

Из туннеля, от станции, светя карманными фонарями, к ним

приближались три фигуры, наверное, дозорные со сто

пятидесятого метра. Подойдя к костру, они потушили фонари, и

присели рядом.

— Здорово, Петр! Это ты сегодня здесь? А я думаю, — кого

сегодня на двести пятидесятый поставили? — поздоровался их

старший, выбивая из пачки папиросу.

— Слушай, Андрюха! У меня парень видел здесь кого-то. Но

выстрелить не успел… В туннель отошло. Говорит, на человека

похоже не было. — На человека не похоже? А как выглядит-то?

— обратился тот к Артему.

— Да я и не видел… Я только спросил пароль, и оно сразу

обратно бросилось, на север. Но шаги не человеческие были —

легкие какие-то, и очень частые — как будто у него не две ноги,

а четыре…

— Или три! — подмигнул Андрей Артему, делая страшное лицо.

Артем поперхнулся, вспомнив истории о трехногих людях с

Филевской линии, где часть станций лежала на поверхности, и

туннель шел совсем неглубоко, так что защиты от радиации не

было почти никакой. Оттуда и расползалась по всему метро

всякая трехногая, двухголовая и прочая дрянь. Андрей затянулся

папиросой и сказал своим: — Ладно, ребята, если мы уже

пришли, то почему бы здесь не посидеть? К тому же, если у них

тут опять трехногие полезут — поможем. Эй, Артем! Чайник есть

у вас? Петр Андреич встал сам, налил в битый и закопченный

чайник воды из канистры и повесил его над огнем. Через пару

минут чайник загудел, закипая, и от этого звука, такого

домашнего и уютного, Артему стало теплее и спокойнее. Он

оглядел сидящих вокруг костра людей — все крепкие,

закаленные непростой здешней жизнью, надежные люди. Этим

людям можно было верить, на них можно было положиться. Их

станция всегда слыла одной из самых благополучных на всей

линии, — и все благодаря тем людям, которые тут подобрались.

И всех их связывали теплые, почти братские отношения.

Артему было двадцать четыре, и родился он еще там, сверху, и

был он еще не такой худой и бесцветный, как все родившиеся в

старики и не дети — никто из тех, кого обычно спасают в первую

очередь, а пять здоровых мужчин, сумевших обогнать

смертоносный поток. И только потому обогнавших его, что

стояли они с дрезиной на дозоре в южном туннеле, и заслышав

крики со станции, один из них бегом бросился проверить, что

случилось. Станция уже гибла, когда он увидел ее в конце

перегона. Еще на входе он понял по первым крысиным

ручейкам, просочившимся на перрон, что случилось, и повернул

было назад, зная, что ничем он уже не сможет помочь тем, кто

держит оборону станции, как его дернули сзади за руку. Он

обернулся, и женщина с искаженным от страха лицом, тянувшая

его настойчиво за рукав, крикнула ему, пытаясь пересилить

многоголосый хор отчаяния: — Себя не жалко! Пусть он —

живет!

Спаси его, солдат! Пожалей!

И тут он увидел, что тянет она ему в своей руке — детскую

ручонку, маленькую пухлую ладонь, и схватил эту ладонь, не

думая, что спасает чью-то жизнь, а потому, что назвали его

солдатом, и попросили — пожалеть. И, таща за собой ребенка, а

потом и вовсе схватив его под мышку, рванул наперегонки с

первыми крысами, наперегонки со смертью — вперед, по

туннелю, туда, где ждала его дрезина с его товарищами по

дозору, и уже издалека, метров за пятьдесят, крича им, чтобы

заводили. Дрезина была у них моторизованная, одна на десять

ближайших станций такая, и только поэтому смогли они обогнать

крыс. Они все мчались вперед, и на скорости пролетели

заброшенную Дмитровскую, на которой ютились несколько

отшельников, еле успев крикнуть им «Бегите! Крысы!» и

понимая, что те не успеют уже спастись. И подъезжая к

кордонам Савеловской, с которой у них, слава Богу, было в тот

момент мирное соглашение, они уже заранее сбавляли темп,

чтобы при такой скорости их не расстреляли на подступах,

приняв за налетчиков, и изо всех сил кричали дозорным:

«Крысы! Крысы идут!» и готовы были продолжать бежать, через

Савеловскую, и дальше, дальше по линии, умоляя пропустить

дозорных — вперед, пока есть куда бежать, пока серая лава не

затопит все метро. Но к их счастью, оказалось на Савеловской

нечто, что спасло и их, и всю Савеловскую, а может, и всю

Серпуховско-Тимирязевскую линию: они еще только подъезжали,

годы работы под землей, в истертой и выцветшей форме

работника метрополитена, уже давно потерявшей свой

первоначальный шик, но все еще надеваемой с той гордостью, с

которой отставной адмирал облачается в свой парадный мундир,

и все еще внушающей благоговение простым смертным. И

Артему, тогда совсем еще пацану, виделась в тщедушной фигуре

помощника машиниста несказанная стать и мощь… Еще бы!

Ведь работники метро были для всех остальных все равно что

проводниками-туземцами для научных экспедиций в дремучих

джунглях. Им свято верили, на них полностью полагались, от их

знаний и умений зависело полностью выживание остальных. Они

зачастую возглавляли станции, когда распалась система единого

управления, и метрополитен из комплексного объекта

гражданской обороны, огромного противоатомного

бомбоубежища, предназначенного для спасения части

населения в случае ядерной атаки, превратился во множество

не связанных единой властью станций, погрузился в хаос и

анархию. Станции стали независимыми и самостоятельными,

своеобразными карликовыми государствами, со своими

идеологиями и режимами, лидерами и армиями. Они воевали

друг с другом, объединялись в федерации и конфедерации,

сегодня становясь метрополиями воздвигаемых империй, чтобы

завтра быть поверженными и колонизированными вчерашними

друзьями или рабами. Они заключали краткосрочные союзы

против общей угрозы, чтобы, когда эта угроза минует, с новыми

силами вцепиться друг другу в глотку. Они самозабвенно

грызлись за все: за жизненное пространство, за пищу — посадки

белковых дрожжей, плантации грибов, не нуждающихся в

дневном свете, чтобы взрасти, и за свиные фермы, где бледных

подземных свиней вскармливали бесцветными подземными

грибами, и, конечно, за воду, — то есть, за фильтры. Варвары,

которые не могли починить пришедшие в негодность

фильтрационные установки на своих станциях, и умирающие от

отравленной излучением воды, бросались со звериной яростью

на оплоты цивилизованной жизни, на станции, где исправно

действовали генераторы и регулярно ремонтировались фильтры,

где взращенные заботливыми женскими руками, буравили

мокрый грунт белые шляпки шампиньонов и сыто хрюкали в

своих загонах свиньи. Их вел вперед, на этот бесконечный

чай их пошел влет по всей линии, и даже Ганза им

заинтересовалась, и потянулись на ВДНХ большие караваны, за

их волшебной настойкой. И деньги к ним потекли. А где деньги

— там и оружие. Там и жизнь. И с тех пор, как на ВДНХ стали

делать этот самый чай, станция и стала крепчать, потекли сюда

настоящие, хозяйственные люди с окрестных станций и

перегонов, и пришло процветание.

— Слышь, Артем! Как у Сухого дела-то? — спросил Андрей,

прихлебывая чай маленькими осторожными глотками и усердно

дуя на него.

— У дяди Саши? Все хорошо у него. Вот, вернулся недавно из

похода по линии с нашими. С экспедицией. Да вы знаете,

наверное.

Андрей был на добрых пятнадцать лет старше Артема, и был,

вообще-то, разведчиком, и редко когда стоял в дозоре ближе

двухсот пятидесятого метра, и то — командиром кордона. Вот,

поставили его на стопятидесятый метр, в прикрытие, а тянуло

все-таки его куда вглубь, и первым же предлогом, первой ложной

тревогой воспользовался, чтобы поближе подобраться к темноте,

поближе к тайне. Любил он туннель и знал его хорошо, все

ответвления — до пятисотого метра, и куда они ведут, наизусть

знал. А на станции, среди фермеров, среди работяг,

коммерсантов и администрации, чувствовал он себя неуютно,

ненужным что ли, ведь он не мог заставить себя рыхлить

землицу для грибов, или, еще хуже, пичкать этими грибами

жирных свиней, стоя по колени в навозе на станционных

фермах. И торговать он не мог, сроду терпеть не мог торгашей, а

был он всегда солдатом, был воином, и всей душой верил, что

это — единственное достойное мужчины занятие, и горд был

тем, что он, Андрей, всю свою жизнь только и делал, что

защищал всех этих немощных, и провонявших фермеров, и

суетливых челноков, и деловых до невозможности

администраторов, и детей, и женщин. Женщины тянулись к его

пренебрежительной, насмешливой силе, к его полной,

стопроцентной уверенности в себе, к его спокойствию за себя и

за тех, кто был с ним, потому что он всегда мог защитить того,

кто находился рядом с ним. Женщины обещали ему любовь, они

обещали ему уют, но он начинал чувствовать себя уютно лишь

после пятидесятого метра, когда за поворотом скрывались огни

знаешь. Слушал бы ты старших больше. Глядишь, дольше

проживешь.

— Ну должен же кто-то эту работу выполнять! Не было бы

челноков — и куковали мы бы тут без боеприпасов, с

берданками, шмаляли бы солью в черных, и чаек свой попивали

бы, — не отступал Артем, не смотря на Андрееву попытку

осадить его.

— Ладно, ладно, экономист нашелся… Ты поостынь.

Рассказывай лучше, чего там Сухой видел.

— У соседей чего? На Алексеевской? На Рижской?

— На Алексеевской? Ничего нового. Выращивают грибы свои. Да

что Алексеевская? Так, хутор ведь… Говорят, — понизил Артем

голос ввиду секретности информации, — говорят,

присоединяться к нам хотят. И Рижская, вроде, тоже не против.

Там у них давление с юга растет. Настроения пасмурные, все

шепчутся о какой-то угрозе, все чего-то боятся, а чего боятся —

никто не знает. То ли с той стороны линии империя какая-то

растет, то ли Ганзы опасаются, что захочет она расшириться, то

ли еще чего-то. И все эти хутора к нам жаться начинают. И

Рижская, и Алексеевская.

— А чего конкретно хотят? Чего предлагают? — интересовался

Андрей.

— Просят у нас объединиться в федерацию, с общей оборонной

системой, границы с обеих сторон укрепить, в межстанционных

туннелях — постоянное освещение, милицию, боковые туннели и

коридоры завалить, дрезины пустить транспортные, телефонный

кабель проложить, свободное место — под грибы… Хозяйство

чтобы общее, работать помогали, если надо будет.

— А раньше где они были? Где они были раньше, когда с

Ботанического Сада, с Медведково вся эта дрянь лезла? Когда

черные нас штурмовали, где они были? — ворчал Андрей.

— Ты, Андрей, не сглазь, смотри! — вмешался Петр Андреич.

— Нет черных пока что — и хорошо. Только радоваться рано. Не

мы их победили. Что-то у них там свое, внутреннее, вон и они и

затихли. Они, может, силы пока что копят. Так что нам союз не

помешает. Тем более — объединиться с соседями. И им на

пользу, и нам хорошо.

— И будет у нас и свобода, и равенство, и братство! —

иронизировал Андрей, загибая пальцы.

стрела. Во-вторых, ярко-красного цвета на всех картах. Да и

названия станций там тоже — Красносельская, Красные Ворота,

Комсомольская, Библиотека им. Ленина, и Ленинские, опять же,

Горы. И то ли из-за таких названий, то ли по какой-то другой

причине тянуло на эту линию всех ностальгирующих по

славному прошлому. И на ней особенно хорошо принялись идеи

возрождения советского государства. Одна станция официально

вернулась к идеалам коммунизма и социалистическому типу

правления, потом — соседняя, потом — соседи с другой стороны

туннеля заразились революционным оптимизмом, скинули свою

администрацию, и пошло-поехало. Оставшиеся в живых

ветераны, бывшие комсомольские деятели и партийные

функционеры, непременный люмпен-пролетариат, — все

стекались на революционные станции. Сколотили комитет,

ответственный за распространение новой революции и

коммунистических идей по всему метрополитену, под почти

ленинским названием — Интерстанционал. Интерстанционал

готовил отряды профессиональных революционеров и

пропагандистов, и засылал все дальше и дальше во вражий

стан. В-основном, обходилось малой кровью, поскольку

изголодавшиеся люди на бесплодной Сокольнической линии

жаждали восстановления справедливости, которая, в их

понимании, кроме уравниловки и не могла принять никакой

другой формы. И вся ветка, запылав с одного конца, вскоре была

охвачена багровым пламенем революции. Станциям возвращали

старые, советские названия: Чистые Пруды снова стали

Кировской, Лубянка — Дзержинской, Охотный Ряд — Площадью

Свердлова. Станции с нейтральным названием ревностно

переименовывали во что-нибудь идеологически более ясное:

Спортивную — в Коммунистическую, Сокольники — в

Сталинскую, а Преображенскую площадь, с которой все

началось — в Знамя Революции. И вот эта линия, когда-то

Сокольническая, но в массах называемая красной, как принято

было у москвичей все ветки между собой называть по цветам,

совершенно официально стала Красной Линией.

Но дальше у них не пошло.

К тому времени, как Красная Линия уже окончательно

оформилась и стала предъявлять претензии на станции с других

веток, чаша терпения переполнилась. И сколько ни обещали

Война изнуряла. И оставшиеся в живых устали от нее.

Революционное руководство незаметно сменило ее цели на

весьма более скромные. Если вначале главной задачей

революционной войны было распространение социалистической

власти и коммунистических идей по всему метрополитену, то

теперь уже хотели хотя бы взять под свой контроль (отбить у

акул империализма) то, что почиталось у них за святую святых

— станцию Площадь Революции. Во-первых, из-за ее названия,

во-вторых, из-за того, что она была ближе, чем любая другая

станция метро, к Красной площади, к Кремлю, башни которого

все еще были увенчаны рубиновыми звездами, если верить

немногим храбрецам, идеологически крепким до той степени,

которая необходима была для безумного поступка — выбраться

наверх, и посмотреть — как там Кремль. Ну и, конечно, там, на

поверхности, рядом с Кремлем, и в самом центре Красной

площади, находился Мавзолей. Было там тело Ленина, или его

там не было — не знал никто. Даже если оно и не было

своевременно захоронено, оно должно было давным-давно

разложиться без необходимого ухода. Но за долгие годы

советской власти Мавзолей перестал быть просто гробницей и

стал чем-то самоценным, символом преемственности власти.

Именно с него принимали парады великие вожди прошлого.

Именно к нему более всего стремились вожди нынешние. И

поговаривали, что именно со станции Площадь Революции, из

служебных ее помещений, шли потайные ходы — в секретные

лаборатории при Мавзолее, а оттуда — и к самому гробу.

За красными оставалась станция Площадь Свердлова, бывший

Охотный Ряд, укрепленная и ставшая для них плацдармом, с

которого и совершались броски и атаки на Площадь Революции.

Не один крестовый поход был благославлен революционным

руководством, чтобы освободить эту станцию и гробницу. Но

защитники ее тоже понимали, какое она имеет значение для

красных, и стояли до последнего. Площадь Революции

превратилась в неприступную крепость. Самые жестокие, самые

кровавые бои шли именно на подступах к этой станции. Больше

всего народу полегло там. Были там и свои александры

матросовы, открытой грудью шедшие на пулеметы, и герои,

обвязывавшиеся гранатами, чтобы взорвать себя вместе со

вражеской огневой точкой, и использование — против людей! —

и многострадальной Площадью Революции.

Мирный договор подписали быстро и как-то очень легко.

Стороны обменивались правами на станции. Красная Линия

получала в полное свое распоряжение полуразрушенную

Площадь Революции, но уступала Арбатской Конфедерации

Библиотеку им. Ленина. И для тех, и для других этот шаг был

нелегок. Конфедерация теряла одного члена и, вместе с ним,

владения к северо-востоку. Красная Линия становилась

пунктирной, поскольку прямо посередине ее теперь появлялась

станция, ей не подчиняющаяся, и разрубала ее пополам. И не

смотря на то, что обе стороны гарантировали друг другу право

на свободный транзитный проезд по бывшим территориям, такой

расклад не мог не беспокоить красных… Но то, что предлагала

коалиция, было слишком заманчиво. И Красная Линия не

устояла. Больше всех от мирного соглашения выигрывала,

конечно, Ганза, которая теперь могла беспрепятственно замкнуть

кольцо, сломав последние препоны на пути к процветанию.

Договорились и о соблюдении статуса кво, и о запрете на

ведение агитационной и подрывной деятельности на территории

бывшего противника. Все остались довольны. И теперь, когда и

пушки и политики замолчали, настала очередь пропагандистов,

которые должны были объяснить массам, что именно их сторона

добилась выдающихся дипломатических успехов, и, в сущности,

выиграла войну.

Прошли годы с того памятного дня, когда сторонами был

подписан мирный договор. Статус кво соблюдался обеими

сторонами: Ганза усмотрела в Красной Линии выгодного

экономического партнера, а та оставила свои агрессивные

намерения: товарищ Москвин, генсек Коммунистической Партии

Московского Метрополитена имени В. И. Ленина, диалектически

доказал возможность построения коммунизма на одной отдельно

взятой линии и принял историческое решение о начале оного

строительства. Старая вражда была забыта»

Этот его рассказ Артем запомнил крепко, как старался

запоминать все, что отчим говорил ему.

— Хорошо, что у них резня кончилась… — произнес Петр

Андреич.

— Полтора года ведь за Кольцо ступить было нельзя — везде

оцепление, документы проверяют по сто раз. У меня там дела

потихоньку обратно в туннель, и на самом выходе останавливает

меня патруль, и со станции — свистки, и еще один наряд бежит.

Документы, говорят. Я им — паспорт свой, с нашим станционным

штампом. Рассматривают они его так внимательно и

спрашивают: «А пропуск ваш где?». Я им — так удивленно —

«Какой такой пропуск?». Выясняется, что чтобы на станцию

попасть — пропуск обязательно получить, при выходе из туннеля

столик такой стоит, и там у них канцелярия. Проверяют личность,

цели, и выдают в случае необходимости пропуска. Развели,

крысы, бюрократию… Как я мимо этого стола прошел — не

знаю… Почему меня не остановили эти обормоты? А я теперь —

патрулю это объясняй. Стоит такой стриженый жлоб в

камуфляже, и говорит: проскользнул! Прокрался! Прополз!

Просочился! Листает мой паспорт дальше — и видит у меня там

штампик Сокольников. Жил я там раньше, на Сокольниках…

Видит он этот штамп и у него прямо глаза кровью наливаются.

Просто как у быка на красную тряпку. Сдергивает он с плеча

автомат и ревет: руки за голову, падла! Сразу видно выучку.

Хватает меня за шиворот и так, волоком, через всю станцию —

на пропускной пункт, в переходе, к старшему. И приговаривает:

подожди, мол, сейчас мне только разрешение получить от

начальства — и к стенке тебя, лазутчика. Мне аж плохо стало.

Оправдаться пытаюсь, говорю: «Какой я лазутчик? Коммерсант

я! Чай вот привез, с ВДНХ.» А он мне отвечает, что, мол, он мне

этого чая полную пасть напихает и стволом утрамбует еще,

чтобы больше вошло. Вижу, что неубедительно у меня выходит,

и что если сейчас начальство его даст добро, отведут меня на

двухсотый метр, поставят лицом к трубам и наделают во мне

лишних дырок, по законам военного времени. Нехорошо как

получается, думаю… Подходим к пропускному пункту, и жлоб

мой идет советоваться, куда ему лучше стрелять. Смотрю я на

его начальника, и прямо камень с сердца — Пашка Федотов,

одноклассник мой, мы с ним еще после школы сколько дружили,

а потом вот потеряли друг друга…

— Твою мать! Напугал как! А я то уже думал что все, убили

тебя… — ехидно вставил Андрей и все люди, сбившиеся у

костра на двухсот пятидесятом метре, дружно загоготали.

Даже сам Петр Андреич, сначала сердито взглянув на Андрея, а

потом не выдержав, засмеялся. Смех раскатился по туннелю,

— Да слышал я про вашу Полежаевскую уже раз десять! —

отмахнулся Андрей.

— Собака это была! Щенок даже, а не собака… Она тут у вас

уже второй раз к огню подбирается, к теплу и к свету. А вы ее

чуть было не пришибли, и теперь еще меня спрашиваете —

почему это я с ней церемонюсь? Живодеры!

— Откуда же мне знать, что это собака? — обиделся Артем.

— Она тут такие звуки издавала… И потом, тут, говорят, неделю

назад крысу со свинью размером видели… — его передернуло.

— Пол-обоймы в нее выпустили, а она — хоть бы хны…

— А ты и верь всем сказкам. Вот погоди… Сейчас я тебе твою

крысу принесу! — сказал Андрей, перекинул автомат через

плечо, отошел от костра и растворился во тьме.

Через минуту из темноты послышался его тонкий свист. А потом

и голос его раздался тихо, ласковый и зовущий: «Ну иди сюда…

Иди сюда, маленький, не бойся!» Он уговаривал кого-то

довольно долго, минут десять, и подзывая, и свистя, и вот,

наконец, его фигура снова замаячила в полумраке. Он вернулся

к костру, присел и, торжествующе улыбаясь, распахнул куртку.

Оттуда вывалился на землю щенок, дрожащий, жалкий, мокрый,

невыносимо грязный, со свалявшейся шерстью непонятного и

неразличимого цвета, с черными глазами, наполненных ужасом

и прижатыми маленькими ушами. Очутившись на земле, он

немедленно попытался удрать, но был схвачен за шкирку

твердой Андреевой рукой и водворен на место., Гладя его по

голове, Андрей снял с себя куртку и накрыл его.

— Пусть цуцик погреется. Что-то он совсем замерзший… —

объяснил он.

— Да брось ты, Андрюха, он ведь блохастый наверняка! —

пытался урезонить его Петр Андреич. — А может, и глисты у него

есть… И вообще — подцепишь заразу какую-нибудь, занесешь

на станцию…

— Да ладно тебе, Андреич! Кончай нудить. Вот, посмотри на

него! — и, отвернув полог куртки, он продемонстрировал Петру

Андреичу довольно симпатичную мордочку щенка, все еще

дрожавшего, то ли от страха, то ли никак не могшего согреться.

— В глаза ему смотри, Андреич! Эти глаза не могут врать!

Петр Андреич скептически посмотрел на щенка. Глаза его были

хоть и напуганными, но несомненно честными. И Петр Андреич

— Так собака-то откуда здесь взялась? — напомнил

всклокоченный Кирилл. — А шут ее знает, откуда она здесь…

Может, от них сбежала.

Может, они и ее сожрать хотели. Здесь ведь всего-то пару

километров. Могла же собака пробежать пару километров. А

может, это чья-нибудь. Шел кто-то с севера, шел, и на черных

напоролся. А собачонка успела вовремя сделать ноги. Да

неважно, откуда она тут. Ты сам на нее посмотри — похожа она

на чудовище? На мутанта? Так, цуцик и цуцик, ничего

особенного. И к людям тянется. Головой подумай — приучена,

значит. С чего ей тут у костра третий час околачиваться?

Кирилл замолчал, обдумывая аргументы. Петр Андреич долил

чайник из канистры и спросил:

— Чай еще будет кто-нибудь? Давайте по последней, нам

сменяться уже скоро.

— Чай — это дело. Давай, — сказал Андрей, и послышались

еще голоса в одобрение предложения.

… Чайник закипел. Петр Андреич налил желающим еще по

одной, и попросил: — Вы это… Не надо о черных. В прошлый

раз вот так сидели, говорили о них — и они приползли. И ребята

мне рассказывали — у них так же выходило. Это, конечно,

может, и совпадения, я не суеверный, но вдруг — нет? Вдруг они

чувствуют? Уже почти смена наша кончилась, зачем нам эта

дрянь под самый конец?

— Да уж… Не стоит, наверное… — поддержал его Артем.

— Да ладно, парень, не дрейфь! Прорвемся! — попытался

подбодрить Артема Андрей, но вышло не очень убедительно.

От одной мысли о черных по телу шла неприятная дрожь даже у

Андрея, хотя он это и не выдавал. Людей он не боялся никаких,

ни бандитов, не анархистов-головорезов, ни бойцов Красной

Армии… А вот нежить всякая отвращала его, и не то что бы он

ее боялся, но думать о ней спокойно, как думал он о любой

опасности, связанной с людьми, не мог.

И все умолкли. Тишина обволокла людей, сгрудившихся у

костра. Тяжелая, давящая тишина, и только чуть слышно было,

как потрескивают доски в костре. Да издалека, с севера, из

туннеля долетали иногда глухие утробные урчания — как будто

Московский Метрополитен и впрямь был не метрополитен, а

гигантский кишечник неизвестного чудовища… И от этих звуков

выпрямляются — и вперед… И снова, хрипло на этот раз,

потому что горло уже пробито, раздается жуткий вой. И пройдет

еще несколько минут, пока стальной шквал угомонит наконец это

нечеловеческое бессмысленное упорство. И потом еще, когда

все упыри уже будут валяться, бездыханные (да и дышат ли

они?), недвижимые, разодранные на клочки, издалека, с пяти

метров будут еще их достреливать контрольными в голову. И

даже когда все уже будет кончено, когда трупы их уже скинут в

шахту, все будет стоять перед глазами та самая жуткая картина,

— как впиваются в черные тела пули, и жжет широко открытые

глаза прожектор, но они все также мерно идут вперед…

Артема передернуло при этой мысли. Да уж, лучше про них не

болтать, подумал он. Так, на всякий случай.

— Эй, Андреич! Собирайтесь! Мы идем уже! — закричали им с

юга, из темноты.

— Ваша смена кончилась!

Люди у костра зашевелились, сбрасывая оцепенение, вставая,

потягиваясь, подбирая рюкзаки и оружие, причем Андрей

захватил с собой и подобранного щенка. Петр Андреич и Артем

возвращались на станцию, а Андрей со своими людьми, — к

себе на стопятидесятый, ждать, пока и их сменят.

Подошли сменщики, обменялись рукопожатиями, выяснили, не

было ли чего странного, особенного, пожелали отдохнуть как

следует и уселись поближе к огню, продолжая свой разговор,

начатый раньше.

Когда все двинулись по туннелю на юг, к станции, Петр Андреич

горячо о чем-то заговорил с Андреем, видно, вернувшись к

одному из их вечных споров, а давешний бритый здоровяк,

расспрашивавший про рацион черных, поотстал от них,

поравнявшись с Артемом и пристроился так, чтобы идти с ним в

ногу.

— Так ты что же, Сухого знаешь? — спросил он Артема глухим

своим низким голосом, не глядя ему в глаза.

— Дядю Сашу? Ну да! Он мой отчим. Я и живу с ним вместе, —

ответил честно Артем.

— Надо же… Отчим… Ничего не знаю такого… — пробормотал

бритый.

— А вас вообще как зовут? — решился Артем, определив, что

если человек расспрашивает про родственников, то это вполне

богатых станций метро. О них складывались легенды, и

провинциалы с крайних, забытых богом полустанков, бывало,

годами лелеяли мечту добраться и посмотреть на это чудо.

На выходе из туннеля они сдали в караулку оружие,

расписались, и Петр Андреич, пожимая Артему на прощание

руку, сказал:

— Ну, Артем, давай ка ты на боковую! Я сам еле на ногах, а ты,

наверное, вообще стоя спишь. И Сухому — пламенный привет.

Пусть в гости заходит.

Артем попрощался и, чувствуя, как навалилась вдруг усталость,

побрел к себе — «на квартиру».

На ВДНХ жило человек двести. Большая часть — в палатках на

платформе. Палатки были армейские, уже старые, потрепанные,

но сработанные качественно, да и потом ни ветра, ни дождя им

знавать тут, под землей, не приходилось, и ремонтировали их

часто, так что жить в них можно было вполне — тепло они не

пропускали, свет тоже, даже звук задерживали, а что еще надо

от жилья?

Палатки жались к стенам, и стояли по обе стороны от них — и со

стороны путей, и со стороны перрона. Сам перрон был

превращен в некое подобие улицы — посередине был оставлен

довольно широкий проход, а по бокам шли «дома» — палатки.

Некоторые из них, большие, для крупных семейств, занимали

пространство в арках. Но обязательно несколько арок было

свободно для прохода — с обоих краев платформы и в центре.

Из двух туннелей, уходящих на север, один был оставлен, как

отходной путь на крайний случай, и как раз в нем-то Артем и нес

дежурство. Второй же был завален где-то на сотом метре, и этот

стометровый аппендикс был отведен под грибные плантации.

Пути там были разобраны, грунт разрыхлен и удобрен —

свозили туда отходы из выгребных ям, и белели повсюду

аккуратными рядами грибные шляпки. Также был обвален и один

из двух южных туннелей, на трехсотом метре, и там, в конце,

подальше от человеческого жилья, были загоны для свиней.

Артемов дом был на Главной улице — там, в одной из

небольших палаток, он жил вместе с отчимом. Отчим его был

очень важным человеком, связанным с администрацией —

отвечал за связи с другими станциями, так что больше никого к

ним в палатку не селили, была она у них персональная, по

— а тут еще и можно подняться наверх, и посмотреть, своими

глазами посмотреть, как это — когда ничего нету над головой…

И, отчаявшись убедить его по-хорошему, объявили, что если он

такой трус, то пускай сидит тут внизу и ждет, пока они вернутся.

Оставаться в одиночку на заброшенной станции и при этом

подмочить свою репутацию в глазах двух лучших друзей

показалось Артему совсем невыносимым и он, скрипя зубами,

согласился.

На удивление, двигатель, приводящий в движение заграждение,

отрезающее платформу от эскалатора, работал. И им удалось

таки, после получаса отчаянных попыток, привести его в

действие. Ржавая железная стена с дьявольским скрежетом

подалась в сторону, и они перед их взором предстал на

удивление недолгий ряд ступеней, уводящих вверх. Некоторые

обвалились, и через зияющие провалы в свете фонарей были

видны исполинские шестерни, остановившиеся долгие годы

назад — навечно, и изъеденные ржавчиной, поросшие чем-то

бурым, еле заметно шевелящимся… Нелегко им было заставить

себя подняться. Несколько раз ступени, на которые они

настуали, со скрипом поддавались и уходили вниз — и они

перелезали провал, цепляясь за остовы светильников… Путь

наверх был недолог, но первоначальная решимость испарилась

после первой же провалившейся ступени, и чтобы подбодриться,

они воображали себя настоящими сталкерами.

Сталкерами…

Название это, вроде странное и чужое для русского языка, в

России прижилось. Называли так и людей, которых бедность

толкала к тому, чтобы пробираться на покинутые военные

полигоны, разбирать неразорвавшиеся снаряды и бомбы и

сдавать латунные гильзы приемщикам цветных металлов, и

чудаков, в мирное время ползавших по канализации, да мало ли

кого еще… Но было у всех этих значений что-то общее — всегда

это была крайне опасная профессия, всегда — столкновение с

неизведанным, с непонятным, загадочным, зловещим,

необъяснимым… Кто знает, что происходило на покинутых

полигонах, где исковерканная тысячами взрывов, перепаханная

траншеями и изрытая катакомбами радиоактивная земля давала

чудовищные всходы… Никто не знает, что могло поселиться в

канализации мегаполиса, после того, как строители закрывали за

крыши обрушилась, и сквозь нее был видно было удивительно

чистое, темно-синее летнее небо, усеянное мириадами звезд.

Но, черт возьми, что такое звездное небо для ребенка, который

не способен представить себе, что может не быть потолка над

головой… Когда ты поднимаешь вверх взгляд, и он не упирается

в бетонные перекрытия и прогнившие переплетения проводов и

труб, нет, он теряется в темно-синей бездне, разверзшейся вдруг

над твоей головой — что это за ощущение! А звезды! Разве

может человек, никогда не видевший звезд, представить себе,

что такое бесконечность, когда, наверное, и само понятие

бесконечности появилось некогда у людей, вдохновленных

ночным небосводом! Миллионы сияющих огней, серебряные

гвозди, вбитые в купол синего бархата… Они стояли три, пять,

десять минут, не в силах вымолвить и слова, и они не

сдвинулись бы с места и наверняка сварились бы заживо, если

бы не раздался страшный, леденящий душу вой — и совсем

близко. Опомнившись, они стремглав кинулись назад — к

эскалатору, и понеслись вниз что было духу, совсем позабыв об

осторожности и несколько раз чуть не сорвавшись вниз, на зубья

шестерней, поддерживая и вытаскивая друг друга, и одолели

обратный путь в минуту.

Скатившись кубарем по последним десяти ступеням, потеряв по

пути пресловутую двустволку, они тут же бросились к пульту

управления барьером. Но — о дьявол! — ржавую железяку

заклинило, и она не желала возвращаться на свое место.

Перепуганные до полусмерти тем, что их будут преследовать по

следу монстры с поверхности, они помчались к своим, к

северному кордону. Но понимая, что они, наверное, натворили

что-то очень плохое, открыв путь наверх, и даже не столько

наверх, сколько вниз — в метро, к людям, они успели

уговориться держать язык за зубами и никому из взрослых ни за

что не говорить, что были на Ботаническом Саду и вылезали

наверх. На кордоне они сказали, что ходили гулять в боковой

туннель — на крыс охотиться, но потеряли ружье, испугались и

вернулись.

Артему, конечно, влетело тогда от отчима по первое число.

Мягкое место долго саднило еще после офицерского ремня, но

Артем — молодец, держался, как пленный партизан и не

выболтал их военную тайну. И товарищи его молчали. Им и

быстрый, размеренный, словно его преследователь знал, что

спешить ему некуда, что все равно Артем ему попадется, рано

или поздно… И вот, наконец, Артем подбегает к костру, и видит

что спиной к нему сидит у костра человек, и он тормошит

сидящего, и просит помочь… Но сидящий вдруг падает навзничь,

и видно, что он давно мертв и лицо его почему-то покрылось

инеем. И Артем вдруг узнает в этом обмороженном человеке

дядю Сашу, своего отчима…

— Эй, Артем! Хорош спать! Ну-ка вставай давай! Ты уже семь

часов кряду дрыхнешь… Вставай же, соня! Гостей принимать

надо! — раздался голос Сухого. Артем сел в постели и обалдело

уставился на него.

— Ой, дядь Саш… Ты это… С тобой все нормально? — спросил

он наконец, после минутного хлопанья ресницами. С трудом он

поборол в себе желание спросить, жив ли Сухой вообще, да и то

только потому, что факт был налицо.

— Да как видишь! Давай-давай, вставай, нечего валяться. Я вот

тебя со своим другом познакомлю, — обещал Сухой.

Рядом послышался знакомый глухой голос, и Артем покрылся

испариной — вспомнился привидевшийся кошмар.

— А, так вы уже знакомы? — удивился Сухой.

— Ну, Артем, ты и шустрый!

Наконец в палатку протиснул свой корпус и гость. Артем

вздрогнул и вжался в стенку палатки: это был Хантер. Весь

кошмар заново пронесся перед глазами Артема: пустые темные

глаза, гроход тяжелых сапог за спиной, окоченевший труп у

костра…

— Да. Познакомились уже, — выдавил Артем, нехотя протягивая

руку гостю.

Рука его оказалась горячей и сухой, и Артем потихоньку начал

убеждать себя, что это был просто сон, и ничего плохого в этом

человеке нет, просто воображение, распаленное страхами за

восемь часов в кордоне, рисовало все эти ужасы… — Слушай,

Артем! Сделай нам доброе дело! Вскипяти водички для чаю!

Пробовал наш чай? Ух, ядреное зелье! — подмигнул Сухой

гостю. — Ознакомился уже. Хороший чай. На Кантемировской

тоже вот чай делают. Пойло пойлом. А у вас — совсем другое

дело. Хороший чай, — повторил Хантер, кивая.

Артем пошел за водой к общему костру — чайник кипятить (в

значит — такого больше нигде нет. Я хочу знать, что это. Я чую

очень большую опасность. Я хочу знать степень опасности. Я

хочу знать ее природу. Поэтому я здесь. Теперь ты

догадываешься, почему я здесь, зачем я пришел?

— Опасность должна быть ликвидирована, да, Охотник?

Ковбой… Но может ли опасность быть ликвидирована — вот в

чем вопрос, — грустно усмехнулся Сухой.

— Вот в чем загвоздка. Тут все сложнее, чем тебе кажется.

Намного сложнее. Это не просто зомби, мертвяки ходячие, из

кино — ты ведь помнишь кино, Хантер, там все было просто —

заряжаешь серебряными пулями рЭвольвЭр, — упирая на «Э»,

иронично продолжал он, — Бах-бах — и силы зла повержены…

Но тут что-то другое… Что-то страшное… А ведь меня трудно

напугать, Хантер, и ты сам это знаешь…

— Ты паникуешь? — удивленно спросил Хантер.

— Их главное оружие — ужас. Люди еле выдерживают на своих

позициях. Люди лежат с оружием, с автоматами, с пулеметами,

на них идут безоружные — и эти люди, зная, что за ними и

качественное и количественное превосходство, чуть не бегут, с

ума сходят от ужаса — и некоторые уже сошли, по секрету тебе

скажу. И это не просто страх, Хантер!

— Сухой понизил голос. Это… Не знаю даже как и объяснить-то

тебе толком… Это они нагнетают, и с каждым разом все

сильнее… Как-то они на голову действуют… И мне кажется —

сознательно. И издалека их уже чувствовать начинаешь — через

уши, через ноздри — все сильнее ощущаешь их присутствие — и

ощущение это все нарастает, гнусное такое беспокойство, что

ли, и поджилки трястись начинают — а еще и не слышно ничего,

и не видно, но ты уже знаешь, что они где-то близко, идут…

Идут… И тут этот вой их раздается — просто хоть беги… А

подойдут поближе — трясти начинает… И долго видится еще

потом, как они с открытыми глазами на прожектор идут…

Артем вздрогнул. Оказывается, кошмары мучали не только его.

Раньше он на эту тему старался ни с кем не говорить — боялся,

что сочтут его за труса или за ненормального, параноика.

— Психику расшатывают, гады! — продолжал Сухой.

— И знаешь, словно они на твою волну как-то настраиваются —

и в следующий раз ты их еще лучше чуешь, еще больше

боишься. И пойми! — горячо закончил он, — это не просто

прорвемся!», от его ободряющего подмигивания… Или это

всегда было только показное?

— Молчишь, Охотник? Молчишь… Давай, ну давай же, спорь!

Спорь, Охотник! Где твои доводы? Где этот твой оптимизм? В

последний раз, когда мы с тобой разговаривали, ты мне еще

утверждал, что уровень радиации спадет, и люди еще вернутся

на поверхность. Эх, Охотник… «Встанет солнце над лесом,

только не для меня…», — издевательски пропел Сухой. — Мы

зубами вцепимся в жизнь, мы будем держаться за нее изо всех

сил, потому что чтобы там философы ни говорили, и что бы ни

твердили сектанты, а вдруг там — ничего нет? Не хочется

верить, не хочется, но где-то в глубине ты знаешь, что это так и

есть… А ведь нам нравится это дело, Охотник, не правда ли?

Мы с тобой очень любим жить! Мы с тобой будем ползать по

вонючим подземельям, спать в обнимку с крысами… Но мы

выживем! Да? Проснись, Охотник! Никто не напишет про тебя

книжку «Повесть о настоящем Человеке», никто не воспоет твою

волю к жизни, твой гипертрофированный инстинкт

самосохранения… Сколько ты продержишься на грибах,

мультивитаминах и свинине? Сдавайся, сапиенс! Ты больше не

царь природы! Тебя свергли! Природа больше не хочет тебя… О

нет, ты не должен подохнуть сразу же, никто не настаивает…

Поползай еще в агонии, захлебываясь в своих испражнениях…

Но знай, сапиенс: ты отжил свое! Эволюция, законы которой ты

постиг, уже совершила свой новый виток, и ты больше не

последняя ступень, не венец творенья… Ты — динозавр. Надо

уступить место новым, более совершенным видам. Не надо быть

эгоистом. Игра окончена и надо дать поиграть другим. Твое

время прошло. Ты — вымер. И пусть грядущие цивилизации

ломают свои головы над тем, отчего же вымерли сапиенсы…

Хотя это вряд ли кого-нибудь заинтересует…

Хантер, во время последнего монолога внимательно изучавший

свои ногти, поднял наконец на Сухого глаза и тяжело произнес:

— Да, Чингачгук, сильно ты сдал с тех пор, как я тебя в

последний раз видел. Ведь я помню, что и ты говорил мне, что

если сохраним культуру, если не скиснем, по-русски говорить

если не разучимся, если детей своих читать и писать научим, то

ничего, то может и под землей протянем… Ты мне говорил это,

или не ты, Чингачгук? Ты… И вот — сдавайся, сапиенс… Что же

чайник, мрачный и молчаливый. Артем остался в палатке

наедине с Хантером. Последние его слова, это его звенящее

презрение, его злая уверенность, что он выживет, зажгли Артема.

Он долго не решался заговорить первым. И тогда Хантер

обратился к нему сам:

— Ну а ты что думаешь, пацан? Говори, не стесняйся… Тоже

хочешь, как растение? Как динозавр его? Сидеть на вещах, и

ждать, пока за тобой придут? Знаешь притчу про лягушку в

молоке? Как попали две лягушки в крынки с молоком. Одна —

рационально мыслящая — вовремя поняла, что сопротивление

бесполезно и что судьбу не обмануть. А там вдруг еще загробная

жизнь есть — так к чему излишне напрягаться и напрасно

тешить себя пустыми надеждами? Сложила свои лапки и пошла

ко дну. А вторая — дура, наверное, была, или атеистка. И давай

барахтаться. Казалось бы — чего ей барахтаться, если все

предопределено? Барахталась она, барахталась… Пока молоко

в масло не превратилось. И вылезла. Почтим память ее товарки,

безвременно погибшей во имя прогресса философии и

рационального мышления.

— Кто вы? — отважился, наконец, спросить Артем.

— Кто я? Ты знаешь уже, кто я такой. Я — Охотник.

— Но что это значит — охотник? Чем вы занимаетесь?

Охотитесь?

— Как тебе объяснить… Ты знаешь, как устроен человеческий

организм? Он состоит из миллионов крошечных клеток — одни

передают электрические сигналы, другие хранят информацию,

третьи всасывают питательные вещества, четвертые переносят

кислород… Но все бы они, даже самые важные из них, погибли

бы меньше, чем за день, погиб бы весь организм, если бы не

было еще одних клеток. Ответственных за иммунитет. Их имя —

макрофаги. Они работают методично и размеренно, как

метроном. Когда зараза проникает в организм, они находят ее,

выслеживают, где бы она не пряталась, достают ее — и… — он

сделал рукой жест, словно сворачивал кому-то шею и издал

неприятный хрустящий звук, — ликвидируют.

— Но какое отношение это имеет к вашей профессии? —

настаивал Артем, вдохновленный таким вниманием со стороны

этого большого и сильного человека.

— Представь, что весь метрополитен — это человеческий

будем не в состоянии справиться с натиском… Отсечь их,

взорвать туннель мы не можем… Подняться наверх и выжечь их

улей мы не можем, по известным всем причинам… Мат. Мат

тебе, Охотник! И мне мат. Всем нам в ближайшем времени —

полный мат, если вы понимаете, что я имею ввиду, — криво

улыбнулся он.

— Посмотрим… — отрезал Хантер, не сдаваясь. — Посмотрим.

Они посидели еще, разговаривая обо всякой всячине, часто

звучали незнакомые Артему имена, отрывки когда-то

недосказанных или недослушанных историй. Время от времени

вдруг вспыхивали вновь какие-то старые споры, в которых Артем

мало что понимал, и которые, очевидно, продолжались годами,

притухая на время расставания друзей и вновь вспыхивая при

встрече, готовясь к которой каждый из них, наверное, заранее

готовил новые доводы. Наконец Хантер встал, и, заявив, что ему

пора спать, потому что он, в отличие от Артема, после дозора

так и оставался на ногах, попрощался с Сухим, и вдруг, перед

выходом, обернулся к Артему и шепнул ему: «Выйди на

минутку»

Артем тут же вскочил и вышел вслед за ним, не обращая

внимания на удивленный отчимов взгляд. Хантер ждал его

снаружи, застегивая наглухо свой длинный плащ и поднимая

ворот.

— Пройдемся? — предложил он и неспешно зашагал по

платформе вперед, к палатке для гостей, в которой он

остановился. Артем нерешительно двинулся вслед за ним,

пытаясь отгадать, о чем такой человек хочет поговорить с ним, с

мальчишкой, который пока что не сделал решительно ничего

значительного и даже просто полезного для других.

— Что ты думаешь о том, что я делаю? — спросил Хантер.

— Здорово… Ведь если бы вас не было… Ну и других, таких как

вы, если такие еще есть… То мы бы уже все давно… —

смущенно пробормотал Артем, которого бросало в жар от

собственного косноязычия и от того, что вот сейчас, как раз

сейчас, когда такой человек обратил на него внимание, что-то

хочет ему лично сказать, даже попросил выйти, чтобы наедине,

без отчима — и вот он краснеет, как девица и что-то мучительно

блеет…

— Ценишь? Ну, если народ ценит, — усмехнулся Хантер, —

было свой секрет, тот самый, раскрыть этому человеку, который

был не только Личностью с большой буквы, интересным

собеседником и человеком с полной приключений жизнью, но,

судя по всему, и хладнокровным убийцей, без малейших

колебаний устранявшим любые помехи на своем пути и

выполнявшим свою работу методично и без лишних эмоций.

Можно ли довериться такому человеку? — старался понять

Артем.

Хантер ободряюще взглянул ему в глаза:

— Не бойся. Меня ты можешь не бояться. Гарантирую

неприкосновенность! — и он заговорщически подмигнул Артему.

Они подошли к гостевой палатке, на эту ночь отданную Хантеру

в полное распоряжение, но остались снаружи. Артем подумал в

последний раз, и все же решился. Он набрал побольше воздуха

и затем поспешно, на одном дыхании, выложил всю историю про

поход на Ботанический Сад. Когда он остановился, Хантер

некоторое время молчал, переваривая услышанное. Затем он

хриплым голосом медленно протянул: — Вообще говоря, тебя и

твоих друзей за это следует ликвидировать, из воспитательных

соображений. Но я по глупости гарантировал тебе

неприкосновенность. На твоих друзей, она, впрочем, не

распространяется…

Артемово сердце сжалось, и он почувствовал, как цепенеет от

страха тело и чуть не подгибаются ноги. Говорить он был не в

состоянии, и потому молча ждал продолжения обвинительной

речи. Но его не последовало.

— Но ввиду возраста и общей безмозглости тебя и твоих боевых

товарищей на момент происшествия, а также за давностью лет,

вы помилованы. Живи, — и, чтобы поскорее вывести Артема из

состояния прострации, Хантер еще раз, на этот раз ободряюще,

подмигнул ему.

— Но! Учти, что от твоих соседей по станции пощады тебе не

будет. Так что ты передал добровольно в мои руки мощное

оружие против себя самого. А теперь послушай мой секрет…

И пока Артем раскаивался в своей болтливости и

недальновидности, он продолжил: — Я на эту станцию через

весь метрополитен не зря шел. Я от своего не отступаюсь.

Опасность должна быть устранена, как ты уже, наверное,

сегодня не раз слышал. Должна. И она будет устранена любой

рюкзака защитного цвета и внушительных размеров баула,

стоящего на полу. Молния на нем была расстегнута, и в свете

фонаря Артем разглядел мрачно отсвечивающий в недрах баула

ствол какого-то солидного оружия, по всей видимости,

армейского ручного пулемета в разобранном состоянии. И

прежде чем Хантер закрыл содержимое от посторонних глаз,

Артем успел заметить тускло-черные пулеметные диски, плотно

уложенные рядом по одну сторону от оружия, и небольшие

зеленые противопехотные гранаты — по другую.

Не делая никаких комментариев по поводу этого арсенала,

Хантер открыл боковой карман баула, и извлек оттуда

маленькую металлическую капсулу, изготовленную из

автоматной гильзы, и с завинченной крышкой с той стороны, где

должна была находиться пуля.

— Вот, держи. Не жди меня больше двух дней. И не бойся. Ты

везде встретишь людей, которые помогут тебе. Сделай это!

Сделай это обязательно! Ты знаешь, что от тебя зависит! Мне не

нужно тебе это еще раз объяснять, ведь так? Все. Пожелай мне

удачи и проваливай… Мне нужно еще отоспаться.

Артем еле выдавил из себя пожелание, пожал могучую лапу

Хантера в последний раз и побрел к своей палатке, сутулясь под

тяжестью возложенной на него миссии.

Глава 3

Артем, конечно, думал, что допроса с пристрастием по приходу

домой ему не миновать, и наверняка отчим будет трясти его,

допытываясь, о чем они с Хантером разговаривали. Но, вопреки

его ожиданиям, отчим вовсе не ждал его с дыбой и испанскими

сапогами наготове, а мирно посапывал — до этого ему не

удавалось выспаться больше суток.

Из-за ночных дежурств и дневного сна Артему теперь

предстояло отрабатывать на чайной фабрике опять в ночную

смену.

За десятилетия жизни под землей, во тьме, в мутно-красном

свете, истинное понятие дня и ночи постепенно стиралось. По

ночам освещение станции несколько ослабевало, как это

делалось когда-то в поездах дальнего следования, чтобы люди

Во избежание повторения их мрачной участи большинство

станций внесло неосторожное обращение с огнем в разряд

тяжких уголовных преступлений.

Изгнанием карались еще и кражи, саботаж и злостное уклонение

от трудовой деятельности. Впрочем, учитывая, что почти все

время все были у всех на виду, да и то, что на станции жило

всего двести с чем-то человек, такие преступления, да и

преступления вообще, совершались довольно редко, и в

основном чужаками.

Работа на станции была обязательной, и все, от мала до велика,

должны были отработать свою ежедневную норму. Свиноферма,

грибные плантации, чайная фабрика, мясокомбинат, пожарная и

инженерная службы, оружейный цех — каждый житель работал в

одном, а то и в двух местах. Мужчины к тому же были обязаны

нести раз в двое суток боевое дежурство в одном из туннелей, а

во времена конфликтов или появления из глубин метро какой-то

новой опасности дозоры трех- и четырехкратно усилялись, и на

путях постоянно стоял готовый к бою резерв.

Так четко жизнь была отлажена на очень немногих станциях, и

добрая слава, которая закрепилась за ВДНХ, привлекала

множество желающих обосноваться на ней. Однако чужаков на

поселение принимали мало и неохотно.

До ночной смены на чайной фабрике оставалось еще несколько

часов, и Артем, не зная куда себя деть, поплелся к своему

лучшему другу, Женьке, тому самому, с которым они в свое

время предприняли головокружительное путешествие на

поверхность.

Женька был его ровесником, но жил, в отличие от Артема, со

своей настоящей семьей, с отцом и матерью, и еще с младшей

сестренкой. Таких случаев, когда спастись удалось целой семье,

были единицы, и Артем втайне завидовал своему другу. Он,

конечно, очень любил своего отчима, и уважал его даже теперь,

после того, как у того сдали нервы, но при этом прекрасно

понимал, что Сухой ему не отец, да и вообще не родня, и

никогда не называл его папой.

А Сухой, вначале сам попросивший Артема называть его дядей

Сашей, со временем раскаялся в этом. Годы его шли, и он,

старый волк туннелей, так и не успел обзавестись настоящей

семьей, и не было у него даже той женщины, которая ждала бы

приобретенная с годами, говорила в нем теперь, а годы его и его

усталость. А в Артеме кипела энергия, он только еще начинал

жить, и влачить жалкое, растительное существование, кроша и

засушивая грибы, меняя пеленки, не осмеливаясь никогда

показываться за двухсотпятидесятый метр, казалось ему

совершенно немыслимым. Желание удрать со станции росло в

нем с каждым днем, так как он все яснее и яснее понимал, какую

долю ему готовит отчим. Карьера чайного фабриканта и роль

многодетного отца Артему нравились меньше всего на свете.

Именно эту тягу к приключениям, это желание словно перекати

поле быть подхваченным туннельными сквозняками и нестись

вслед за ними в неизвестность, навстречу своей судьбе, и угадал

в нем, наверное, Хантер, прося его о такой непростой, связанной

с огромным риском, услуге. У него, Охотника, был тонкий нюх на

людей, и уже после часового разговора он понял, что сможет

положиться на Артема. Даже если Артем и не дойдет до места

назначения, он, по крайней мере, не останется на станции,

запамятовав о поручении, случись что-нибудь с Хантером на

Ботаническом Саду. И он не ошибся в своем выборе.

…Женька, на счастье, был дома, и теперь Артем мог скоротать

вечер за последними сплетнями, разговорами о будущем и

крепким чаем.

— Здорово! — откликнулся он на Артемово приветствие. Ты тоже

сегодня в ночь на фабрике? И меня вот поставили. Так западло

было, хотел уже у начальства просить, чтобы поменяли. Но если

тебя ко мне поставят — ничего, потерплю. Ты сегодня дежурил,

да? В дозоре был? Ну, рассказывай! Я слышал, у вас там ЧП

было… Чего произошло-то?

Артем многозначительно покосился на Женькину младшую

сестренку, которая так заинтересорвалась предстоящим

разговором, что даже перестала пичкать тряпичную куклу,

сшитую для нее матерью, грибными очистками, и, затаив

дыхание, смотрела на них из угла палатки круглыми глазами.

— Слышь, малая! — поняв, что именно Артем имеет ввиду,

сурово сказал Женька, — ты, это, давай собирай свои

причиндалы и иди играй к соседям. Вот тебя Катя в гости

приглашала. С соседями надо поддерживать хорошие

отношения. Так что давай, бери своих пупсиков в охапку — и

вперед!

Администрация станции старалась уделять этому вопросу как

можно большее внимание. Детей обязательно учили читать, и на

станции даже была своя маленькая библиотека, в которую, в

основном, и свозились все выторгованные на ярмарках книги.

Беда была в том, что книги челнокам выбирать не приходилось,

брали что было, и всякой макулатуры скапливалось

предостаточно. Но отношение к книгам у жителей станции было

таково, что даже из самой никчемной библиотечной книжонки

никогда и никем не было вырвано ни странички. К книгам

относились как к святыне, как к последнему напоминанию о

канувшем в небытие прекрасном мире, и взрослые, дорожившие

каждой секундой воспоминаний, навеянных чтением, передавали

это отношение к книгам своим детям, которым и помнить уже

было нечего, которые никогда не знали и которым не было

суждено узнать иного мира, кроме нескончаемого переплетения

угрюмых и тесных тоннелей, коридоров и переходов. Но

немногочисленны были станции, на которых печатное слово так

же боготворилось. И жители ВДНХ с гордостью считали свою

станцию одним из последних оплотов культуры, северным

форпостом цивилизации на Калужско-Рижской линии.

Читали книги и Артем, и Женька. Женька дожидался каждый раз

возвращения с ярмарки своих друзей и первым подлетал к ним

узнать, не достали ли они чего-нибудь нового. И тогда книга

сперва попадала к Женьке, и только потом уже — в библиотеку.

А Артему книги приносил из своих походов отчим, и в палатке у

них была почти настоящая книжная полка, на которой стояли

пожелтевшие от времени, иногда чуть попорченные плесенью и

крысами, иногда в бурых пятнышках чьей-то засохшей крови —

такие вещи, которых на станции больше не было ни у кого, а

может, не было больше ни у кого вообще во всем метро —

Маркес, Кафка, Борхес, Виан, ну и, конечно, пара томиков

непременной русской классики.

— Ребята на этот раз ничего не привезли, — сказал Женька. —

Леха говорит, что ему там один мужик обещал, что через месяц у

него будет партия книг из Полиса. Обещал придержать парочку.

— Да я не про книги! — отмахнулся Артем. — Чего слышно-то?

Как обстановка?

— Обстановка? Так, вроде все ничего. Ходят, конечно, слухи

всякие, ну это как всегда, ты же знаешь, челноки не могут без

на ночь оставаться не дают. Ну и всякий сброд там же ошивается

тоже, шарлатаны разные, ворюги — они к челнокам так и липнут.

И странники там же останавливаются, перед тем, как на юг идти.

Там, за Сухаревской в туннелях начинается какой-то бред, вроде

и не живет там никто, ни крысы, ни мутанты никакие, а все равно

люди, которые пройти пытаются, очень часто пропадают. Вообще

пропадают, бесследно. Там за Сухаревкой следующая станция

— Тургеневская. Она с Красной Линией смежная — там на

Охотный Ряд переход был, красные теперь обратно в Кировскую

переименовали — был, говорят, такой коммуняка… Испугались с

такой станцией по соседству жить. Замуровали переход. И

Тургеневская теперь пустая стоит. Заброшенная. Так что туннель

там до ближайшего человеческого жилья от Сухаревской

длинный… Вот в нем и исчезают. Поодиночке если люди идут —

почти наверняка не пройдут. А если караваном, больше чем

десять человек — тогда проходят. И ничего, говорят, нормальный

туннель, чистый, спокойный, пустой, там и ответвлений-то нет, и

исчезнуть-то вроде-бы некуда… ни души, не шуршит ничего, ни

твари никакой не видно… А потом на следующий день

наслушается кто-нибудь про то, как там чисто и уютно, плюнет на

суеверия и пойдет через этот туннель, и все, как корова языком

слизнула. Был человек и нет человека.

— Ты там что-то про мага рассказывал, — тихонько напомнил

Артем. — Сейчас и до мага доберусь, погоди немного, —

пообещал Женька.

— Так вот люди боятся через эти туннели на юг поодиночке

идти. И на Сухаревской себе компаньонов подыскивают, чтобы

вместе, значит, пробраться. А если ярмарки нет, то людей мало,

и иногда днями надо сидеть и ждать, а то и неделями, пока

наберется достаточно людей, чтобы идти. Ведь как — чем

больше народу, тем надежней. Леха говорит, там можно очень

интересных людей встретить иногда. Швали, конечно, тоже

достаточно, и надо уметь отличать. Но бывает повезет — и тогда

такого наслушаешься… В-общем, Леха там мага встретил. Не то

что ты думаешь, не Хоттабыча какого-нибудь там плешивого из

волшебной лампы…

— Хоттабыч — джинн, а не маг, — осторожно поправил Артем,

но Женька проигнорировал его замечание и продолжал.

— Мужик — оккультист. Полжизни потратил на изучение всякой

потому что ты тут со мной сидишь. Не хотят, чтобы о нашей

борьбе простые люди узнали. Но меня сейчас энергетически

атакуют, а я им щит ставлю. Я, мол, еще повоюю! Тебе вот

смешно, а отчиму моему не очень тогда было. Представь себе —

богом забытый угол метро, ведь мало ли, что там может

произойти… Звучит, конечно, бредово, но все-таки… И вот дяде

Саше, хотя он себе повторяет, что это просто больной человек,

шизофреник, по всей видимости, уже начинает казаться, что тот,

который посередине шел, с двумя инопланетянами по бокам,

как-то на него нехорошо смотрел, и вроде бы у него глаза чуть

светились… — Чушь какая, — неуверенно сказал Женька. —

Чушь-то она может и чушь, но готовым на дальних станциях, сам

понимаешь, надо быть ко всему… И старик ему говорит, что

скоро ему, старику то есть, предстоит последняя битва со злыми

экстрасенсами. И если он проиграет — а сил у него все меньше

— значит, конец всему. Раньше, мол, положительных

экстрасенсов было больше, и борьба велась на равных, но

потом отрицательные стали одолевать, и старик этот — один из

последних. А может, и самый последний. И если он погибнет, и

плохие победят — все. Полный швах всему. — У нас тут, по

моему, и так полный швах всему, — заметил Женька. — Значит,

пока еще не полный, есть еще куда стремиться, — ответил

Артем. — Так вот, напоследок старик ему и говорит: «Сынок! Дай

поесть чего-нибудь… А то сил мало остается… А последняя

битва близится… И от ее исхода зависит будущее всех нас. И

твое тоже!» Понял? Старичок еду клянчил. Так и твой маг, я

думаю. Тоже, наверное, крыша поехала. Но на другой почве. —

Нет, ты определенно дурак! Даже до конца не дослушал… и

потом, кто тебе сказал, что старичок врал? Как его звали,

кстати? Тебе отчим не говорил? — Говорил, но я не помню уже

точно. Смешное какое-то имя… На «Чу..» начинается. То ли

«Чувак», то ли «Чудак»… У этих бомжей часто так — кличка

какая-нибудь дурацкая вместо имени… А что? А этого мага

твоего как? — Он Лехе сказал, что сейчас его называют

Карлосом. За сходство. Непонятно, что именно он имел ввиду, но

именно так он и объяснил. И ты зря не дослушал до конца. В

конце их разговора он Лехе сказал, что завтра через северный

туннель лучше не идти — а Леха как раз собирался на

следующий день возвращаться. И Леха послушал и не пошел. И

самом деле не существуют… Так и ты… — Ладно… Что за

историю ты рассказать-то хотел? Про челнока с Серпуховской

линии?

— Про челнока? А… Однажды Леха на этой ярмарке

познакомился с мужиком одним. Он вообще-то не совсем с

Серпуховской. Он с Кольца.

— Гражданин Ганзы. Но живет сам на Добрынинской. А там у них

переход на Серпуховскую. На этой линии, не знаю, говорил ли

тебе об этом твой отчим, за Кольцом жизни нет. То есть так, до

следующей станции, до Тульской, по-моему, там стоят патрули

Ганзы. Это они подстраховываются — а то, мол, линия

необитаемая, никогда не знаешь, чего там неожиданно полезет

— вот они и сделали себе буферную зону. И дальше Тульской

никто не заходит. Говорят, искать там нечего. Станции там все

пустые, оборудование поломано, жить невозможно. Да и дикой

жизни никакой нет — ни зверей, ни дряни никакой, даже крысы,

мужик говорит, не водятся. Пусто. Но у мужика у этого, у челнока,

был знакомый, бродяга один, странник, который дальше

Тульской зашел. Не знаю, что он там искал. И вот он потом

челноку этому рассказывал, что не так все просто на этой

Серпуховской линии. Что недаром там все так пусто. Говорил,

что там такое творится, что просто в голову не лезет. Не даром

ее даже Ганза не пытается дальше колонизировать, хотя бы под

плантации или там под стойла…

Женька замолчал, чувствуя, что Артем наконец забыл о своем

здоровом цинизме и слушает, открыв рот. Тогда он сел поудобнее

и спросил, внутренне торжествуя: — Да тебе, неинтересно,

наверное, всякий бред слушать. Так, бабушкины сказочки. Чая

налить?

— Да погоди ты со своим чаем! Ты мне лучше скажи, почему,

действительно, Ганза этот участок не стала колонизировать?

Правда, странно. Отчим говорил, что у них там в последнее

время вообще проблема с перенаселением — места не хватает

уже на всех. С жиру бесятся. И как же это они упустят такую

возможность еще немного земли под себя подмять? Вот уж не

похоже на них! — Ага, интересно все-таки? Так вот, странник этот

заходил довольно далеко. Говорил, что идешь, идешь — и ни

души. То есть вообще никого и ничего, как в том туннеле за

Сухаревской. Ты представляешь, крыс даже нет! Вода только

туннель… Ты понимаешь? Мужик просто так и сел, у него с

сердцем плохо стало… И ведь люди в окнах, вроде бы живые

люди, разговаривают о чем-то неслышно… И вот поезд вагон за

вагоном проходит мимо него, и он видит — в последнем окне

последнего вагона стоит ребенок лет семи, и смотрит на него.

Смотрит, пальцем показывает, и смеется… И смех этот слышно!

Такая тишина, что мужик слышит, как у него сердце колотится, и

еще этот детский смех… Поезд уходит в туннель, и смех звенит

все тише и тише… затихает вдали. И снова — пустота… И

абсолютная, страшная тишина.

— И тут он проснулся? — ехидно, но с надеждой в голосе

спросил Артем.

— Если бы! Бросился назад, к погасшему костру, собрал

поскорее свои манатки и бежал безостановочно обратно до

Тульской, проделал весь путь за пару часов. Очень страшно

было, надо думать…

Артем так ничего и не смог из себя выдавить, и затих,

впечатленный историей. В палатке воцарилась тишина. Наконец,

совладав с собой и, кашлянув, убедившись, что голос его не

подведет и он не даст петуха, он спросил у Женьки так

равнодушно, как у него только получилось: — И что, ты в это

веришь?

— Просто это не первый раз, когда я слышу такие истории про

Серпуховскую линию, — ответил тот. — только я тебе не всегда

рассказываю. С тобой ведь даже не поговоришь об этом как

следует. Сразу ерничать начинаешь… Ладно, Артем, засиделись

мы с тобой… Скоро на работу уже идти… Собираться надо.

Давай уже там договорим.

Артем нехотя встал, потянулся, и поплелся домой — собрать

себе что-нибудь перекусить на работе. Отчим все еще спал, на

станции было совсем тихо — уже, наверное, был отбой и до

начала ночной смены на фабрике оставалось уже совсем

немного. Надо было поторапливаться. Проходя мимо палатки

для гостей, в которой остановился Хантер, Артем увидел, что

полог откинут и палатка совершенно пуста, и что-то екнуло у

него в груди. До него начало наконец доходить, что все то, о чем

он говорил с Хантером — не сон, что все это произошло с ним

на самом деле, и что развитие событий может иметь самое

непосредственное отношение к нему, и, в сущности, определить

размеров. Он может только догадываться о том, что ждет его за

двухсотпятидесятым метром, там, где меркнет последний отсвет

костра пограничной заставы, может быть, последнего

рукотворного пламени в мире к северу от ВДНХ. Все, что он знал

о черных, знал любой житель ВДНХ — и однако, пойти на такое

не решался ни один из них. Фактически, неизвестно было даже,

на Ботаническом ли Саду в действительности существует та

лазейка, с которой твари с поверхности проникают в

метрополитен. Слишком велика была вероятность того, что

Хантер не сможет выполнить возложенной на себя миссии.

Очевидно, опасность, исходящая с севера, была настолько

велика, и возрастала так быстро, что любое промедление было

недопустимо. Возможно, Хантер знал что-то о природе этой

опасности, что-то такое, что не раскрыл он ни в беседе с Сухим,

ни в разговоре с Артемом. При этом, видимо, он осознавал

степень риска, сопряженного с поставленной перед собой

задачей, и готовился к худшему. Иначе вряд ли он стал бы

готовить Артема к такому повороту событий. Значит, вероятность

того, что он не справится, что с ним что-то произойдет, и он не

вернется на станцию в указанный срок, существует, и она

довольно велика. Но как сможет Артем бросить все, уйти, никого

не предупредив, ведь Хантер сам боялся предупреждать кого

либо еще, опасаясь «червивых мозгов»… как сможет он

добраться до Полиса, до легендарного Полиса в одиночку, через

все явные и тайные опасности, поджидающие путешественников,

а особенно новичков, в темных и глухих туннелях? Артем вдруг

пожалел о том, что поддавшись суровому шарму и

гипнотизирующему взгяду Охотника, он открыл ему свою тайну и

согласился на его поручение. — Эй, Артем! Артем! Ты спишь

там, что ли? Ты чего не отвечаешь? — потряс его за плечо

Женька. — Слышишь, что Кирилл говорит? Завтра вечером у нас

караван организуют на Рижскую. Вроде, наша администрация

решила с ними объединяться, и пока гуманитарную помощь им

отправляем, ввиду того, что скоро все мы тут будем братья. А у

них там, вроде, склад обнаружился с бобинами с кабелем.

Начальство хочет прокладывать — говорят, телефон будут

делать между станциями. Во всяком случае, телеграф. Кирилл

говорит, кто завтра не работает, может пойти. Хочешь?

Артем тут же подумал, что сама судьба дает ему возможность

мозги становятся червивыми. И тогда Артем решил проверить,

действительно ли это так, тихо встал, сказал всем, что идет

проветриться, а сам осторожно зашел за спину магу с испанским

именем и увидел, что у того нет затылка, и виден мозг,

почерневший от множества червоточин, и длинные белесые

черви, извиваясь кольцами, вгрызались в мозговую ткань и

проделывали новые ходы, а маг все продолжал говорить, как ни

в чем не бывало… Тогда Артем испугался и решил бежать от

него, начал дергать Женьку за рукав, прося его встать и пойти с

ним, но Женька лишь нетерпеливо отмахивался от него руками,

и просил Карлоса продолжать рассказывать дальше, а Артем

видел, как черви из головы мага по полу переползают к Женьке

и, поднимаясь по его спине, пытаются пробраться ему в уши…

…Тогда Артем спрыгнул на пути и бросился бежать от станции

что было сил, но вспомнил, что это — тот самый туннель, в

который нельзя заходить поодиночке, а только группами,

повернул и побежал обратно — на станцию, но почему-то никак

не мог на нее вернуться, хотя бежал изо всех сил. В этот момент

за его спиной вдруг зажегся свет и он с поразительной для сна

отчетливостью и логичностью увидел собственную тень на полу

туннеля… Он обернулся, и увидел, что из недр метро на него

неумолимо движется поезд, дьявольски скрежеща и гремя

колесами, оглушая его и слепя его своими фарами… И тут ноги

отказали ему, стали бессильными, словно это и не ноги его

были, а пустые штанины, набитые для видимости всяким

тряпьем…

И когда поезд уже находился в считанных метрах от Артема,

видение вдруг стремительно потеряло свои краски и свое

правдоподобие, выцвело, и исчезло. На смену ему пришло нечто

новое, совершенно иное: Артем увидел Хантера, одетого во все

снежно-белое, в комнате с ослепительно белыми стенами и

совсем без мебели. Он стоял, опустив лицо, и взгляд его

буравил пол. Потом он поднял глаза и посмотрел прямо на

Артема. Ощущение было очень странным, потому что в этом сне

Артем не видел и не чувствовал себя, но словно смотрел на

происходящее со стороны. Когда Артем взглянул в них, его

наполнило непонятное беспокойство, словно ожидание чего-то

очень важного, что должно было вот-вот произойти…

И тогда Хантер заговорил с ним. Артема захолонуло чувство

булыжником оттягивавшую сердце и мешавшую дышать.

— В караван? Сидел бы ты, Артем, дома, а не шлялся бы со

всякими караванами… Да разве тебя убедишь? Пошел бы с

вами, у меня как раз по этому поводу на Рижской дела, да что-то

я себя сегодня неважно чувствую… В другой раз уже,

наверное… Ты ведь не сейчас еще уходишь? В девять? Ну, мы с

тобой успеем еще попрощаться. Собирайся пока! — и Сухой

опять вышел.

Артем принялся судорожно кидать в свой рюкзак все те вещи,

которые могли ему хоть как-то пригодиться в дороге — фонарик,

батарейки, еще батарейки, грибы, пакет чая, колбасы, полный

рожок от автомата, который он когда-то стащил, карту метро,

еще батарейки… Не забыть паспорт — на Рижской он, конечно,

ни к чему, но вот за ее пределами без паспорта первый же

патруль независимой станции может завернуть, а то и к стенке

поставить — в зависимости от положения на этой станции… И

капсула, врученная ему Хантером… Все.

Закинув рюкзак за плечи, Артем посмотрел в последний раз на

свою палатку и решительно вышел из нее.

Группа, уходившая в караване, собиралась на платформе, у

входа в южный туннель. На путях уже стояла ручная дрезина с

погруженными на нее ящиками с мясом, грибами и пакетами чая,

а на них — какой-то мудреный прибор, собранный местными

умельцами, наверное, телеграфный аппарат.

В караван, кроме Женьки и Кирилла, шли еще два человека —

один доброволец и командир — от администрации —

налаживать отношения и договариваться. Все они уже, кроме

Женьки, собрались на месте и теперь резались в домино в

ожидании отправления. Рядом стояли составленные в пирамиду

стволами вверх выданные им на время похода автоматы с

запасными рожками, примотанными к основным синей

изолентой.

Наконец показался и Женька, который должен был перед уходом

покормить сестру и сослать ее к соседям до возвращения

родителей с работы.

И тут, когда собирались уже отправляться, Артем вдруг

вспомнил, что так и не попрощался с отчимом. Извинившись и

обещав, что тут же вернется, он скинул рюкзак и заспешил

обратно. В палатке никого не было, и Артем направился к

скамью. Остальные молча последовали его примеру.

— Ну, с богом! — командир встал, и, тяжело спрыгнув на пути,

занял свое место перед дрезиной.

Артем и Женька, как самые молодые, залезли наверх, готовясь к

нелегкой работе. Кирилл и второй доброволец заняли место

сзади, замыкая отряд.

— Поехали! — произнес командир

Артем с Женькой налегли на рычаги, Кирилл чуть подтолкнул

дрезину сзади, она скрипнула, снялась с места и медленно

покатилась вперед, замыкающие двинулись вслед за ней, и весь

отряд скрылся в жерле южного туннеля.

Глава 4

… Неверный свет фонаря в руках командира бродил бледным

желтым пятном по стенам туннеля, лизал влажный пол и

бесследно исчезал, когда фонарь направляли вдаль. Впереди

была полная тьма, жадно пожиравшая слабые лучи карманных

фонарей уже в десяти шагах. Занудно и тоскливо поскрипывала

дрезина, катясь в никуда, и рвали тишину своим тяжелым

дыханием и мерным стуком подкованных сапогов идущие за ней

люди.

Все южные кордоны уже остались позади, давно померкли за

спиной последние отсветы их костров, территория ВДНХ

закончилась. И хотя участок между ВДНХ и Рижской считался

последнее время практически безопасным — из-за хороших

отношений с соседями, из-за слухов о грядущем объединении,

из-за довольно оживленного движения между станциями — устав

требовал оставаться начеку. Опасность далеко не всегда

исходила с севера или с юга — двух возможных направлений в

туннеле. Она могла таиться вверху, в вентиляционных шахтах,

слева или справа, в многочисленных ответвлениях, за

задраенными дверями некогда хозяйственных помещений или

секретных выходов, даже внизу, в загадочных люках,

оставленных метростроевцами, забытых и заброшенных

ремонтными бригадами, где на глубинах, сдавливающих

сознание самых отчаянных смельчаков тисками

иррационального ужаса, нечто страшное начало зарождаться

они, не сговариваясь, сели на рельсы, хотя должны были занять

места впереди и сзади ее. Командир посмотрел на них

внимательно и сказал сочувственно: — Сопляки…

— Сопляки, — с готовностью признал Женька.

— Вставайте-вставайте, нечего рассиживаться. Труба зовет. Я

вам сказочку хорошую расскажу.

— Мы вам тоже всякого рассказать можем! — уверенно заявил

Женька, нехотя поднимаясь со своего места.

— Я-то все ваши знаю. Про черных там, про мутантов там… Про

грибы эти ваши, конечно… Но я знаю пару таких, о которых вы

даже ничего и не слышали. Да это, может, и не сказки никакие,

только, жалко вот, проверить никто не может… То есть, бывали

такие, кто пытался проверить, но вот рассказать нам о

результатах они уже не смогут точно…

Артему оказалось достаточно этого вступления, чтобы у него

открылось второе дыхание. Сейчас для него имела огромное

значение любая информация о том мире, который начинался за

станцией метро Проспект Мира. Он поспешил встать с рельс и,

перетянув автомат со спины на грудь, занять свое место за

дрезиной.

Небольшой толчок для разгона — колеса вновь запели свою

заунывную песню, и отряд двинулся вперед. Командир, говоря,

смотрел вперед, все время настороженно вглядываясь в

темноту, и слышно поэтому было не все.

— Что, интересно, вашему поколению вообще о метро известно?

— спрашивал командир. Так, рассказываете всякие байки друг

другу. Кто-то где-то был, кто-то сам все придумал. Кто-то кому-то

переврал то, что слышал от своего знакомого, который, в свою

очередь, тоже приукрасил историю, слышанную за чаем, и

выдавая за свои собственные приключения… Вот ведь в чем

главная проблема метро… Нет надежной связи… Нет

возможности быстро пробраться из одного конца в другой — где

не пройти, где перегорожено, где ерунда какая-то творится, и

обстановка каждый день меняется… Ведь все это метро —

думаете, оно большое очень? Да его из конца в конец на поезде

проехать всего-то час и занимало… А ведь люди теперь

неделями идут и чаще всего не доходят… И никогда не знаешь,

что тебя на самом деле ждет за поворотом. Вот мы вроде на

Рижскую с гуманитарной помощью идем… Но проблема в том,

всех нерусских с Пушкинской, потом и с Чеховской, и до

Тверской добрались — под конец уже озверели, начались

расправы. Теперь там у них Рейх. Четвертый или пятый… Что-то

около того. Дальше пока, вроде, не лезут, но историю двадцатого

века наше поколение еще помнит. А ведь мутанты эти с

Филевской линии, между прочим, существуют на самом деле…

Да что мутанты! Черные наши одни чего стоят! А есть еще

разные сектанты, сатанисты, коммунисты… Кунсткамера. Просто

кунсткамера.

Вдали стало заметно слабое мерцание. Они приближались к

Алексеевской. Станция была малонаселена и патруль они

выставляли только один, на пятидесятом метре — большего не

могли себе позволить. Командир отдал приказ остановиться

метрах в сорока от костра, разожженного патрулем с

Алексеевской, и несколько раз включил и выключил фонарь в

определенной последовательности, давая условный сигнал. На

фоне костра обозначился черный силуэт — к ним шел

проверяющий. Еще издалека он крикнул им: — Стойте на месте!

Не приближайтесь!

Артем спросил себя, неужели действительно может так

случиться, что однажды их не признают на станции, которая

всегда казалась и считалась дружественной, и встретят в

штыки?

Человек, не спеша, приблизился к ним. Одет он был в тертые

камуфляжные штаны и ватник, на груди жирно намалевана была

буква «А» — видимо, от названия станции. Впалые щеки его

были небриты, глаза подозрительно поблескивали, а руки

поглаживали ствол висящего на шее автомата. Он вгляделся в

их лица, успокоенно улыбнулся, в знак доверия перекинул

автомат на спину, и сказал: — Здорово, мужики! Как живете

можете? Это вы на Рижскую? Знаем-знаем, предупреждены.

Пошли!

Командир принялся о чем-то расспрашивать его, но как-то

неразборчиво, слышно толком не было, и Артем, надеясь, что и

их тоже никто не расслышит, сказал Женьке тихонько: —

Заморенный он какой-то. Мне кажется, не от хорошей жизни это

они с нами объединяться собрались. — Ну так что с того? У нас

тоже свои интересы. Если наша администрация на это идет,

значит, нам это надо. Не из благотворительности же мы их

оборонявшие южные подходы Рижской, никогда не знали, чего

именно ждать, и потому были готовы ко всему.

От Рижской к Проспекту Мира шло два туннеля, засыпать ни

один из них по каким-то соображениям не представлялось

возможным, и «рижанам» приходилось перекрывать оба. На это

уходило слишком много сил. Поэтому для них и было жизненно

важно обезопасить северное направление. Объединяясь с

Алексеевской и, самое главное, с ВДНХ, они таким образом

перекладывали бремя защиты северного направления на их

плечи, обеспечивали спокойствие в туннелях между станциями

— а значит, возможность использования их для хозяйственных

целей. Для ВДНХ это была прежде всего возможность экспансии

и расширения своего влияния, своей территории, а значит и

своей мощи.

В связи с грядущим объединением внешние заставы «рижан»

были особенно бдительны, — необходимо было доказать

будущим товарищам, что в вопросе обороны южных рубежей на

них можно положиться. Поэтому пробраться через кордоны как в

одном, так и в другом направлении виделось очень

затруднительным. В течение одного, максимум, двух дней

Артему предстояло решить эту проблему.

Однако, эта задача, какой бы сложной она не была, вовсе не

казалась невыполнимой. Вопрос был в том, что делать дальше.

Даже если проникнуть за южные заставы удастся, надо еще

было найти относительно безопасный путь к Полису. Из-за того,

что решение приходилось принимать срочно, у Артема

совершенно не оказалось времени обдумать свой путь к Полису

на ВДНХ, где он мог бы расспросить об опасностях знакомых

челноков, не вызвав ничьих подозрений. Спрашивать о дороге к

Полису ни у Женьки, и тем более ни у кого другого из их отряда

Артем не хотел, так как прекрасно понимал, что это неизбежно

вызовет подозрения, а уж Женька точно поймет, что Артем что-то

затевает. Друзей ни на Алексеевской, ни на Рижской у Артема не

было и доверять в таком важном вопросе незнакомцам он не

собирался.

Воспользовавшись тем, что Женька отошел поболтать с

сидевшей неподалеку от них на платформе девушкой, Артем

украдкой достал из рюкзака крошечную карту метро,

отпечатанную на обратной стороне обуглившегося по краям

клиническая подозрительность немедленно выявляли как

случайно заблудших странников, так и засланных шпионов.

Первые приравнивались ко вторым, судьба и тех, и других была

весьма печальна. Поэтому Артему нечего было и помышлять о

том, чтобы добраться до Полиса через три станции и три

перегона, принадлежащих Красной Линии.

И не могла, наверное, быть такой простой дорога к самому

сердцу метро. В Полис… Одно это название, произнесенное кем

то в разговоре, заставляло Артема, да и не только его, умолкнуть

в благоговении. Он и сейчас отчетливо помнил, как в самый

первый раз услышал незнакомое слово в рассказе какого-то

отчимова гостя, а потом, когда гость этот ушел, спросил у него

тихонько, что же это слово значит. Сухой тогда посмотрел на

него внимательно и с еле различимой тоской в голосе сказал:

«Это, Артемка, последнее, наверное, место на Земле, где люди

живут как люди. Где они не забыли еще, что это значит —

„человек“, и как именно это слово должно звучать», отчим

грустно усмехнулся и добавил: «Это — Город…»

Полис находился на площади самого большого в Московском

Метрополитене перехода, на сплетении четырех разных линий, и

занимал целых четыре станции метро — Александровский Сад,

Арбатскую, Боровицкую и Библиотеку им. Ленина, вместе с

переходами, соединяющими эти станции. На этой огромной

жилой территории размещался последний подлинный очаг

цивилизации, последнее место, где жило так много людей, что

провинциалы, однажды побывавшие там, не называли уже это

место иначе как Город. Кто-то дал Городу другое название —

Полис, впрочем, означавшее то же самое, и отчего-то, может,

потому, что в этом слове слышалось далекое и еле уловимое эхо

могучей и прекрасной древней культуры, словно обещавшей

свое покровительство поселению, чужое слово прижилось.

Полис был для метро явлением совершенно уникальным. Там, и

только там можно было все еще встретить хранителей тех

старых и странных знаний, применения которым в суровом

новом мире с его изменившимися законами просто не было.

Знания эти для обитателей почти всех остальных станций, в

сущности, для всего метро, медленно погружавшегося в пучину

хаоса и невежества, становились никчемными, как и носители

их, и нигде они не были желанны. Гонимые отовсюду,

И когда Артем думал об этом удивительном месте, ему совсем

не казалось странным, что дорога к нему просто не может быть

легкой, она обязательно должна быть трудной и полной

опасностей, иначе сама цель его похода утратила бы часть

своей загадочности и очарования.

Если о том, чтобы пройти через Кировскую, по Красной Линии —

к Библиотеке имени Ленина представлялось совсем

невозможным и слишком рискованным чтобы даже попытаться

это сделать, то преодолеть патрули Ганзы и идти по Кольцу еще

можно было попробовать. Артем вгляделся в обугленную карту

внимательнее.

Вот если бы ему удалось проникнуть на внутренние территории

Ганзы, выдумав какой-нибудь предлог, уболтав охрану кордона,

прорвавшись с боем, или еще как нибудь, тогда дорога до

Полиса была бы все еще довольно короткой. Артем уткнул палец

в карту и повел им по линиям. Если спускаться от Проспекта

Мира направо по Кольцу, всего через две станции,

принадлежащие Ганзе, он вышел бы к Курской. Там можно было

бы сделать пересадку на Арбатско-Покровскую линию, а оттуда

уже и рукой подать до Арбатской — то есть, до самого Полиса.

Правда, на пути вставала Площадь Революции, отданная после

войны Красной Линии в обмен на Библиотеку имени Ленина, но

ведь красные гарантировали свободный транзит всем путникам,

и это было одно из основных условий мирного договора. И так

как Артем вовсе не собирался выходить на саму станцию, а

только хотел проследовать мимо, то его, по идее, должны были

беспрепятственно пропустить. Поразмыслив, он решил, что пока

что остановится на этом плане, и попытается по пути разузнать

подробности о тех станциях, через которые ему предстояло

пройти. Если же что-то незаладится, сказал он себе, всегда

можно будет найти запасной маршрут. Всматриваясь в

переплетение линий и в обилие пересадочных станций, Артем

подумал, что командир, пожалуй, слегка перегибал, живописуя

трудности самых даже коротких и незамысловатых походов по

метро. Вот, например, можно было спуститься от Проспекта

Мира не направо, а налево — Артем повел палец вниз по Кольцу

— до Киевской, а там через переход либо по Филевской, либо по

Арбатско-Покровской линии — два перегона до Полиса. Задача

больше не казалась Артему невыполнимой. Это маленькое

название — «страх туннеля» — когда идешь по туннелю,

особенно с плохим фонарем, всегда кажется, что опасность —

прямо за твоей спиной, иной раз это чувство так обостряется,

что спиной прямо-таки чувствуешь чей-то тяжелый взгляд, или

не взгляд даже… Кто знает, кто или что там, и как оно

воспринимает мир… И так, бывает, невыносимо оно гнетет, что

не выдержишь, повернешься молниеносно — ткнешь лучом в

черноту — а там никого… Тишина… Пустота… Все вроде

спокойно… Но пока смотришь назад, до боли в глазах

вглядываешься во тьму, оно уже сгущается за твоей спиной —

опять за твоей спиной — и хочется снова метнуться вперед,

посветить вперед в туннель — нет ли там кого, не подобрался ли

кто, пока смотрел назад… И опять… Тут главное самообладание

не потерять, не поддаваться этому страху, убедить себя, что

бред это все, что нечего бояться, что слышно же ничего не

было…

Но трудно очень с собой справиться, особенно когда в одиночку

идешь. Люди так с ума сходили. Просто не могли больше

успокоиться, даже когда на станцию приходили. Потом, конечно,

понемногу отходили, но в туннель войти больше не могли себя

заставить — их немедленно охватывало то самое давящее

беспокойство, хоть немного знакомое каждому жителю метро, но

для них превратившееся в губительное наваждение.

— Не бойся, я смотрю! — ободряюще крикнул Артем

замыкающему. Тот кивнул, но через пару минут не выдержал и

снова оглянулся.

Трудно…

— У Сереги один знакомый вот именно так и съехал, — тихо

сказал Женька, сообразив, что Артем имеет ввиду.

— У него, правда, причина на то более серьезная была. Он,

понимаешь ли, пионер-герой такой был, решил в одиночку через

тот самый туннель на Сухаревской пройти, помнишь, про

который я тебе тогда рассказывал? Через который в одиночку

пройти никак нельзя, а с караваном — запросто?

— Что такое пионер-герой? — не постеснялся уточнить Артем,

услышав непонятное сочетание.

— Ну, это… В-общем… Пионеры это, ну ты знаешь — на

Красной Линии… Почему они герои, я, честно говоря сам точно

не знаю, но когда Серега рассказывал, он его именно так назвал.

чего-то такого, чего Артем боялся там найти.

— Ты чего? — спросил он недовольно.

— Устал, что ли? Ты сказал бы заранее, а не бросал так вот.

— Ты ничего не слышишь? — недоумевающе спросил Артем и

что-то в его голосе заставило перемениться выражение

Женькиного лица, и прислушаться тоже, не переставая работать

руками. Дрезина, однако, пошла медленнее, потому что Артем

все еще стоял с растеряным видом и ловил отзвуки загадочного

шума.

Командир заметил это и обернулся: — Что там с вами?

Батарейки сели?

— Вы ничего не слышите? — спросил Артем и у него.

И вместе с тем в душу к нему закралось гадкое ощущение, что

на самом-то деле нет никакого шума — вот никто ничего и не

слышит. Просто это у него крыша поехала, просто это от страха

ему мерещится всякое. От рассказов от всяких, от неотступно, в

шаге за спиной замыкающего, ползущей за ними тьмы. Командир

дал знак остановиться, чтобы не мешали скрип дрезины и грохот

сапог, замер, руки его поползли к рукоятке автомата, он стоял

неподвижно и напряженно вслушивался, повернувшись к

туннелю одним ухом. Странный звук был тут как тут, Артем

теперь слышал его довольно отчетливо, и чем четче и яснее он

становился, тем внимательнее Артем всматривался в выражение

лица командира, пытаясь понять, слышит ли и тот все то, что

наполняло сознание Артема все усиливающимся беспокойством.

Но черты лица у того постепенно разглаживались, он явно

успокаивался, и Артема захлестнуло жгучее чувство стыда. Еще

бы — остановил отряд из-за какой-то ерунды, сдрейфил, да еще

и других переполошил.

Женька, очевидно, тоже ничего не слышал, хотя и пытался.

Бросив, наконец, это занятие, он с ехидной усмешкой посмотрел

на Артема, и, заглядывая ему в глаза, проникновенно спросил:

— Глюки? — Да пошел ты! — неожиданно раздраженно бросил

Артем.

— Что вы все, оглохли что ли?

— Глюки! — удовлетворенно заключил Женька.

— Тишина. Совсем ничего. Тебе показалось, наверное. Ничего,

это бывает, не напрягайся, Артем. Берись давай и поехали

дальше, — мягко, чувствуя ситуацию, сказал командир, и сам

рельсы и неожиданно как-то по-детски беспомощно заплакал.

Луч фонарь уткнулся в низкий потолок туннеля, и, освещенная

снизу, картина стала еще более зловещей. Артем запаниковал.

Очевидно, из всего их отряда рассудок не помутился только у

него, но звук стал совершенно нестерпимым, не давая

состредоточиться на сколько-нибудь сложной мысли. Артем в

отчаянии заткнул уши, и это немного помогло. Тогда он с размаху

влепил пощечину Женьке, с одуревшим видом трущему свои уши

и проорал ему, стараясь заглушить шум, забыв, что тот был

слышен только ему: — Подними командира! Положи командира

на дрезину! Нам нельзя здесь оставаться ни в коем случае! Надо

убираться отсюда! — и, подобрав упавший фонарь, бросился

вслед за Кириллом, сомнамбулически мерно вышагивающим все

дальше, уже вслепую, потому что без фонаря темнота впереди

была хоть глаз выколи.

К его счастью, тот шел довольно медленно, и в несколько

длинных скачков Артем сумел нагнать его, и хлопнул по плечу,

но Кирилл, не замечая его, все шел и шел вперед, и они

удалялись все дальше от остальных. Артем забежал вперед и,

не зная что делать, направил луч фонаря Кириллу в глаза. Они

были закрыты, но Кирилл вдруг сморщился и сбился с шага.

Тогда Артем, удерживая его одной рукой, другой приподнял веко

и посветил прямо в зрачок. Кирилл вскрикнул и заморгал, тряся

головой, и через несколько секунд словно очнулся и открыл

глаза, непонимающе смотря на Артема. Ослепленный фонарем,

он почти ничего не видел, и обратно к дрезине Артему пришлось

тащить его за руку.

На дрезине лежало бездыханное тело командира, рядом сидел

Женька, все с таким же тупым выражением на лице. Оставив

Кирилла у дрезины, Артем метнулся к замыкающему,

продолжавшему плакать, усевшись на рельсах. Посмотрев ему в

глаза, Артем встретил взгляд, полный боли и неведомого

страдания, и таким острым было это ощущение, что Артем

отшатнулся, и почувствовал, что и у него против воли выступают

слезы. — Они все, все погибли… И им было так больно! —

разобрал Артем сквозь рыдания. Артем попытался поднять его,

но тот вырвался и неожиданно зло выкрикнул: — Свиньи!

Нелюди! И никуда не пойду с вами, я хочу остаться здесь! Им так

одиноко, и так больно здесь, а вы хотите забрать меня отсюда?