Василий Аксенов

Остров Крым

Школа злословия: Василий Аксенов (06.02.2005)

Лучников понял, что медитации не получится, поднялся с ковра и

стал бриться, глядя, как солнце в соответствии с законами

современной архитектуры располагает утренние тени и полосы

света по пейзажу Симфи.

Когда-то был ведь заштатный городишко, лежащий на унылых

серых холмах, но после экономического бума ранних сороковых

Городская Управа объявила Симферополь полем соревнования

самых смелых архитекторов мира, и вот теперь столица Крыма

может поразить любое туристическое воображение.

Площадь Барона, несмотря на ранний час, была забита

богатыми автомобилями. Уик-энд, сообразил Лучников и стал

тогда активно «включаться» на своем «питере-турбо», подрезать

носы, гулять из ряда в ряд, пока не влетел в привычную улочку,

по которой обычно пробирался к Подземному Узлу, привычно

остановился перед светофором и привычно перекрестился. Тут

вдруг его обожгло непривычное: на что перекрестился?

Привычной старой Церкви Всех Святых в Земле Российской

Воссиявших больше не было в конце улочки, на се месте некая

овальная сфера. На светофор, значит, перекрестился, ублюдок?

Совсем я зашорился со своей Идеей, со своей газетой, отца

Леонида уже год не посещал, крещусь на светофоры.

Эта его привычка класть кресты при виде православных маковок

здорово забавляла новых друзей в Москве, а самый умный друг

Марлен Кузенков даже увещевал его: Андрей, ведь ты почти

марксист, но даже и не с марксистской, с чисто

экзистенциальной точки зрения смешно употреблять эти

наивные символы. Лучников в ответ только ухмылялся и всякий

раз, увидев золотой крест в небе, быстренько, как бы формально

отмахивал знамение. Он-то как раз казнил себя за

формальность, за суетность своей жизни, за удаление от Храма,

и вот теперь ужаснулся тому, что перекрестился просто-напросто

на светофор.

Мутная изжога, перегар газетной ночи, поднялась в душе. Симфи

даже ностальгии не оставляет на своей территории.

Переключили свет, и через минуту Лучников понял, что

овальная, пронизанная светом сфера — это и есть теперь

Церковь Всех Святых в Земле Российской Воссиявших,

последний шедевр архитектора Уго Ван Плюса.

Автомобильное стадо вместе с лучниковским «питером» стало

чуть повернул голову назад и что-то сказал своим пассажирам.

Две «мастодонтихи» поднялись из мягчайших кожаных глубин

«руссо-балта» и посмотрели в окно. Пожилая дама и молодая,

обе красавицы, не без интереса, прищуренными глазами

взирали — но не на паучка в небе, — на Лучникова.

Белогвардейская сволочь. Наверное, узнали: позавчера я был на

ТV. Впрочем, все врэвакуанты так или иначе знают друг друга.

Должно быть, эти две сучки сейчас обсуждают, где они меня

могли встретить — на вторниках у Беклемишевых, или на

четвергах у Оболенских, или на пятницах у Нессельроде…

Стекла в «руссо-балте» поползли вниз.

— Здравствуйте, Андрей Арсениевич!

— Медам! — восторженно приветствовал попутчиц Лучников. —

Исключительно рад! Вы замечательно выглядите! Едете для

гольфа? Между прочим, как здоровье генерала?

Любого врэвакуанта можно смело спрашивать «между прочим,

как здоровье генерала»: у каждого из них есть какой-нибудь

одряхлевший генерал в родственниках.

— Вы, должно быть, не узнали нас, Андрей Арсениевич, — мягко

сказала пожилая красавица, а молодая улыбнулась. — Мы

Нессельроде.

— Помилуйте, как я мог вас не узнать, — продолжал ерничать

Лучников. — Мы встречались на вторниках у Беклемишевых, на

четвергах у Оболенских, на пятницах у Нессельроде…

— Мы сами Нессельроде! — сказала пожилая красавица. — Это

Лидочка Нессельроде, а я Варвара Александровна.

— Понимаю, понимаю, — закивал Лучников. — Вы Нессельроде,

и мы, конечно же, встречались на вторниках у Беклемишевых, на

четвергах у Оболенских и на пятницах у Нессельроде, не так ли?

— Диалог в стиле Ионеско, — сказала молодая Лидочка.

Обе дамы очаровательно оскалились.

«Что это они так любезны со мной? Я им хамлю, а они не

перестают улыбаться. Ах да, ведь в этом сезоне я жених. Левые

взгляды не в счет, главное — я сейчас „жених из врэвакуантов. В

наше время, милочка, это не так уж часто встретишь“.

— Вы, должно быть, сейчас припустите на своем «Турбо»? —

спросила Лидочка Александровна.

— Йеп, мэм. — Американский ответ Лучникова прозвучал весьма

подозрительно для ушей русских дам.

ездили друг к другу в гости зажиточные яки. Аморально богатая

страна.

Он вспомнил южную дорогу, или, кик они говорят, «трассу», в

Союзе. Недавно они ехали по ней на «Волге» со старым

московским другом Лучникова, разжалованным кинорежиссером

Виталием Гангутом.

«Как назывался тот городок, где мы зашли в магазин? Фанеж?

Нет — Фатеж. Разбитый асфальт главной площади и неизменная

фигура на постаменте, Был ли там Вечный Огонь? Нет, кажется,

только областным центрам полагается по статусу Вечный Огонь.

Да, в Фитеже не было Вечного Огня. Хотя бы Вечного Огня там

не было».

— Сейчас увидишь наше изобилие, — сказал Виталий. В

магазине у прилавка стояло несколько женщин. Они обернулись

и молча смотрели на вошедших. Может быть, приняли за

иностранцев — странные сумки через плечо, странные куртки…

Пока они ходили и осматривали прилавки, женщины все время

молча глядели на них, но тут же отворачивались, если они

замечали это.

В общем, здесь не было ничего. Впрочем, не нужно

преувеличивать, вернее, преуменьшать достижений: кое-что

здесь все-таки было — один сорт конфет, влажные вафли, сорт

печенья, рыбные консервы «Завтрак туриста»… В отделе под

названием «Гастрономия» имелось нечто страшное — брикет

мороженой глубоководной рыбы. Спрессованная

индустриальным методом в здоровенную плиту, рыба уже не

похожа была на рыбу, лишь кое-где на грязно-кровавой

поверхности брикета виднелись оскаленные пасти, явившиеся в

Фатеж из вечной мглы.

— Я вижу, у вас тут не все есть, — с подлой улыбочкой сказал

женщинам Гангут.

— А что вам надо? — хмуро поинтересовались женщины.

— Сыру, — пробормотал Луч. — Хотели сырку купить. Чудесная

склонность советского населения к уменьшительным

обозначениям продуктов была ему давно известна.

Женщины мило заулыбались. Вот эта способность русских баб

мгновенно переходить от хмурости, мрачной настороженности к

душевной теплоте — вот это клад! Непонятный чужой человек

вызывает подозрительность, человек же, желающий сырку, сразу

Такого рода воспоминания о континенте присутствовали всегда.

Невразумительное сообщение из Западной Африки?

Перекрестился на светофор? Встреча с этими дурацкими

Нессельроде? Возраст, в конце концов, паршивое увеличение

цифр.

Вес это, конечно, дрянь, но дрянь обычная, нормальная, Между

тем Лучникова — вот наконец-то нащупал! — угнетала какая-то

странная тревога, необычное беспокойство. Что-то мелькнуло

особенное в голосе отца, когда он произнес: «Нет, приезжай

обязательно завтра», Что же это? Да просто-напросто слово

«обязательно», столь не свойственное отцу. Он, кажется, никогда

не говорил, даже в детстве Андрея, «ты обязательно должен это

сделать». Сослагательное наклонение — вот язык Арсения

Николаевича, «Тебе бы следовало сесть за книги…» «Я

предложил бы обществу поехать на море…» В таком роде

общался старый «доброволец» с окружающими. Явно

вымученный императив в устах отца беспокоил и угнетал сейчас

Лучникова.

Они виделись не так уж редко: собственно говоря, их разделяли

всего один час быстрой езды по Восточному и полчаса кружения

по боковым съездам и подъемам. Арсений Николаевич жил в

своем большом доме на склоне Сюрю-Кая, и Андрей Арсениевич

любил бывать там, выбегать утром на плоскую крышу, ощущать

внизу огромное свежайшее пространство, взбадриваться

прыжками с трамплина в бассейн, потом пить кофе с отцом,

курить, говорить о политике, следить за перемещением ярко

раскрашенных турецких и греческих тральщиков, что

промышляли у здешних берегов под присмотром серой щучки,

островной канонерки. Крымчане берегли свои устричные садки,

ибо знаменитые крымские устрицы ежедневно самолетами

отправлялись в Париж, Рим, Ниццу, Лондон, а оставшиеся,

самые знаменитые, подавались на стол в бесчисленных

туристских ресторанчиках. Налоги же с устричных хозяйств шли

прямиком в военное министерство, так что щука-канонерка

берегла эти поля с особым тщанием.

Перед началом серпантина на Сюрю-Кая Лучников на минуту

остановился у обочины. Он всегда так делал, чтобы растянуть

чудесный миг — появление отцовского дома на склоне.

Широчайшая панорама Коктебельской Бухты открывалась

снобов Симфи и космополитический сброд Ялты, может

претендовать на президентское кресло. Пока еще ключи к

политике Острова лежат в ладонях патриотов, истинных

врэвакуантов, потомственных военных, сохраняющих

уверенность в своих силах, стерегущих Крым до светлого дня

Весеннего Похода, до Возрождения Отчизны. Что касается

современных левиафанов, милостивые государи, то… не нужно,

конечно, обольщаться, но нельзя и забывать о нашем герое

лейтенанте Бейли-Лэнде, и почему не вспоминать иногда о

примере Израиля, о Давиде и Голиафе, о собственном славном

опыте, когда небольшие наши, но ультрасовременные «форсиз»

в течение недели перемолотили огромную турецкую армию и

заставили современных янычар заключить пакт дружбы. Так что,

несмотря на постоянную и страшную опасность и даже именно в

связи с этой опасностью, нам не нужен в президентах

потенциальный пораженец. К тому же, господа, не грех

вспомнить и о сыне, об Андрее Лучникове, этом вполне едва ли

не коммунисте, который не вылезает из Москвы. Помилуйте,

господа, но это уже не дело. Рассуждая таким образом, мы

уподобляемся цэкистам-гэбистам, ущемляем священные

принципы нашей демократии, да и какой Андрюша коммунист, я

его знаю с детских лет. Хорошо, было бы уместно прекратить эту

дискуссию, тема, кажется, исчерпана…

Примерно так представлял себе Лучников обсуждение «в кругах»

кандидатуры своего отца. Он вспомнил об этом деле и сейчас,

кружа по серпантину Сюрю-Кая и приближаясь к «Каховке».

Как всегда мысль о «кругах» наполнила его темным гневом.

Паяцы и мастодонты, торгаши и дебилы всерьез рассуждают,

видите ли, о Возрождении! Богатые и безнравственные смеют

считать себя хранителями русской культуры. С детства они

талдычат нам о зверствах большевиков, но разве и вы не были

зверьми? Красные расстреливали тысячами, вы вешали

сотнями. Нет, не белое знамя вы несли с Юга и Востока к

Кремлю, но черное с кровью. Жажда мщения двигала вашими

батальонами. Либералы вроде моего юнкера-отца или самого

генерала Деникина не решались произнести при вас слово

«республика», не решались заикнуться о разделе земли. Как

красные презирали разогнанную «учредилку», так и вы

ненавидели Учредительное выборное собрание российского

остановились мгновенно и точно в квадрате пар-книга.

Резиденция Лучникова-старшего называлась «Каховкой»

неспроста. Как раз лет десять назад Андрей привез из

очередной поездки в Москву несколько грампластинок. Отец

снисходительно слушал советские песни, как вдруг вскочил,

пораженный одной из них.

Каховка, Каховка — родная винтовка…

Горячая пуля, лети!

Гремела атака, и пули звенели,

И ровно строчил пулемет…

И девушка наша проходит в шинели,

Горящей Каховкой идет…

Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались.

Как нас обнимала гроза?

Тогда нам обоим сквозь дым улыбались

Ее голубые глаза.

Отец прослушал песню несколько раз, потом некоторое время

сидел молча и только тогда уже высказался:

— Стихи, сказать по чести, не вполне грамотные, но, как ни

странно, эта комсомольская романтика напоминает мне

собственную юность и наш юнкерский батальон. Ведь я дрался в

этой самой Каховке… И девушка наша Верочка, княжна

Волконская, шла в шинели… по горящей Каховке…

Прелюбопытным образом советская «Каховка» стала любимой

песней старого врэвакуанта. Лучников-младший, конечно же, с

удовольствием подарил отцу пластинку: еще один шаг к Идее

Общей Судьбы, которую он проповедовал. Арсений Николаевич

сделал магнитную запись и послал в Париж, тамошним

батальонцам: «Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались…»

Из Парижа тоже пришли восторженные отзывы. Тогда и назвал

старый Лучников свой новый дом на Сюрю-Кая «Каховкой».

— Еще не потерял класс, Андрюша.

Отец и сын постояли минуту на солнцепеке, с удовольствием

глядя друг на друга. Разновысокие стены строений окружали

двор: галереи, винтовые лестницы, окна на разных уровнях,

Попробуйте все-таки…

— Анто-о-ошка! — закричал Лучников так, как он кричал когда

то, совсем еще недавно, будто бы вчера, когда в ответ на этот

крик его сын тут же мчался к нему большими скачками, словно

милейший дурашливый пес.

Так неожиданно произошло и сейчас. Антон прыгнул в воду,

бешеным кролем пересек бассейн, выскочил на другой стороне и

помчался вверх по лестнице, крича:

— Хай, дад!

Как будто ничего и не было между ними: всех этих мерзких сцен,

развода Андрея Арсениевича с матерью Антона, взаимных

обвинений и даже некоторых пощечин; как будто не пропадал

мальчишка целый год черт знает в каких притонах мира.

Они обнялись и, как в прежние времена, повозились, поборолись

и слегка побоксировали. Краем глаза Лучников видел, что дед

сияет. Другим краем глаза он замечал, как вылезают из бассейна

обе дивы, как они натягивают на чресла ничтожные яркие

плавочки и как медленно направляются вверх, закуривая и

болтая друг с другом. Мысль о лифчиках, видимо, не приходила

им в голову то ли за неимением таковых, то ли за неимением и

самой подобной мысли.

— Познакомьтесь с моим отцом, друзья, — сказал Антон

девушкам по-английски. — Андрей Лучников. Дад, познакомься,

это Памела, а это Кристина.

Они были очень хорошенькие и молоденькие, если и старше

девятнадцатилетнего Антона, то ненамного. Памела, блондинка

с пышной гривой выгоревших волос, с идеальными, будто бы

скульптурными крепкими грудками. «Калифорнийское отродье,

вроде Фары Фосет», — подумал Лучников. Кристина была

шатенка, а груди ее (что поделаешь, если именно груди девиц

привлекали внимание Лучникова: он не так уж часто бывал в

обществе передовой молодежи), груди ее были не столь

идеальны, как у подружки, однако очень вызывающие, с

торчащими розоватыми сосками.

Девицы вполне вежливо сказали «nice to meet you» — у

Кристины был какой-то славянский акцент — и крепко, по-мужски

пожали руку Лучникова. Они подчеркнуто не обращали внимания

на свои покачивающиеся груди и как бы предлагали и

окружающим не обращать внимания — дескать, что может быть

сын нашел между нами generation gap. Не слишком ли

примитивно? Во всех семьях говорят о «разрыве поколений»,

значит, и мы должны иметь эту штуку? Может быть, он не

слишком умен? Провалы по части вкуса? В кого у него этот

крупный нахальный нос? Невысокий, зарастающий по бокам лоб

— в мамашу. Но нос-то в кого? Да нет, не открестишься —

подбородок мой и зеркальные родинки: у меня над левой

ключицей, у него — над правой, у меня справа от пупка, у него

— слева, а фигура — в Арсения.

— Сейчас спрошу, где ты не был, — улыбнулся Лучников. — В

Штатах не был?

— От берега до берега, — ответил Антон.

— В Индии не был?

— Сорок дней жил в ашраме. Пробирались даже в Тибет через

китайские посты.

— Скажи, Антоша, а на что ты жил весь этот год?

— В каком смысле?

— Ну, на что ты ел, пил? Деньги на пропитание, короче говоря?

Антон расхохотался, слегка театрально.

— Ну, папа, ты даешь! Поверь мне, это сейчас не проблема

для… ну, для таких, как я, для наших! Обычно мы живем в

коммунах, иногда работаем, иногда попрошайничаем. Кроме

того, знаешь ли, ты, конечно, не поверишь, но я стал совсем

неплохим саксофонистом…

— Где же ты играл?

— В Париже… в метро… знаешь там корреспонданс на Шатле…

— Дай затянуться, — попросил Лучников.

Антон вспомнил, что он курит, и тут же показал специфическую

расслабленность, особую такую шикарную полуотрешенность.

— Это… между прочим… из Марокко… — пробормотал он как

бы заплетающимся языком. Все-таки — мальчишка.

— Я так и понял, — сказал Лучников, взял слюнявый окурок и

втянул сладковатый дымок. Сладкая дрянь.

— Ба, вот странность, только сейчас заметил, что я спрашиваю

тебя по-русски, а ты мне отвечаешь на яки. — Он внимательно

разглядывал сына. Все-таки красивый парень, очень красивый.

— Это язык моей страны! — с неожиданной горячностью

вскричал Антон. Веселости как не бывало. Глаза горят. — Я

говорю на языке моей страны!

проговорил Лучников-старший.

Тогда они вошли в столовую, одна стена которой была

стеклянной и открывала вид на морс, скалу Хамелеон и мыс

Крокодил. За столом уже сидели Памела, Кристина, Антон и

Фредди Бутурлин.

Последний был членом Кабинета Министров, а именно

товарищем министра информации. Пятидесятилетний цветущий

отпрыск древнего русского рода, для друзей и избирателей

Фредди, а для врэвакуантов Федор Борисович, член партии к-д и

спортклуба «Русский Сокол», по сути дела плейбой без каких

либо особых идей. Бутурлин когда-то слушал лекции Лучникова

старшего, когда-то шлялся по дамочкам с Лучниковым-средним и

потому считал их своими лучшими задушевными друзьями.

— Хай, Эндрю! — Он открыл свои объятия.

— Привет, Федя! — ответил Лучников «по правилам московского

жаргона».

Памела и Кристина — Боже! — преобразились, обе в платьях!

Платья, правда, были новомодные, марлевые, просвечивающие,

да еще и на узеньких бретельках, но все-таки соски молодых

особ были прикрыты какими-то цветными аппликациями. Антоша

сидел голый по пояс, только лишь космы свои слегка заправил

назад, завязал теперь в пони-тэйл.

Седьмым участником трапезы был мажордом Хуа. Он отдавал

распоряжения на кухню и официанту Гаври, но то и дело

присаживался к столу, как бы гордо демонстрируя, что он тоже

член семьи, поворачивал по ходу беседы печеное личико,

счастливо лучился, внимал. Вдруг беседа и его коснулась.

— Хуа — старый тайваньский шпион, — сказал про него Антон

девушкам. — Это естественно, Крым и Тайвань, два отдаленных

брата. В семьях врэвакуантов считается шикарным иметь в доме

китайскую агентуру. Хуа шпионит за нами уже сорок лет, он стал

нам родным.

— Что такое «врэвакуанты»? — Памела чудесно сморщила

носик.

— Когда в 1920 году большевики вышибли моего дедулю и его

славное воинство с континента, белые офицеры на Острове

Крым стали называть себя «временные эвакуанты». Временный

is temporary in English. Потом появилось сокращение «вр.

эвакуанты», а уже в пятидесятых годах, когда основательно

Николаевич. — Быть может, вам не все ясно. Это вечный спор

славян в островных условиях.

— А нам на ваши проблемы наплевать, — высказалась Кристина

сквозь непрожеванное и быстро начала жевать.

— Браво! — сказал дед. — Предлагаю всему обществу уйти от

битвы идей к реальности. Реальность перед вами. В центре

стола омар, слева от него различные соусы. Салат с креветками

вы уже отведали. Смею обратить внимание на вот эти

просвечивающие листочки балаклавской ветчины, она не уступит

итальянской «прошютто». Вон там, в хрустале, черная горка с

дольками лимона — улыбка исторической родины,

супервалютная икра. Шампанское «Новый Свет» в рекламе не

нуждается. В бой, господа!

Далее последовал очень милый, вполне нормальный обед, в

течение которого вся атмосфера наполнялась веселым легким

алкоголем, и вскоре все стали уже задавать друг другу вопросы,

не дожидаясь ответа, и отвечать, не дожидаясь вопросов, а когда

подали кофе. Лучников почувствовал на своем колене босую

ступню Памелы.

— Этот тип, — говорила золотая калифорнийская дива, тыча в

него сигарой, вынутой изо рта Фредди Бутурлина, — этот тип

похож на рекламу «Мальборо».

— А этот тип, — Кристина, взмахнув марлевым подолом,

опустила голый задик на костлявые колени деда Арсения, — а

этот тип похож на пастыря всего нашего рода. Пастырь белого

племени! Джинсовый Моисей!

— Вы, девки! не трогайте моих предков! — кричал Антон. —

Папаша, можно я возьму твой «турбо»? Нельзя? Как это говорят

у вас в Москве — «жмот»? Ты — старый жмот! Дед! Одолжи на

часок «ролс»? Жмоты проклятые! Врэвакуанты! Яки поделится

последней рубахой.

— Я вам дам «лэндровер» с цепями, — сказал дед Арсений. —

Иначе вы сверзитесь с серпантина в бухту.

— Ура! Поехали! — Молодежь поднялась и, приплясывая,

прихлопывая и напевая модную в этом туристическом сезоне

песенку «Город Запорожье», удалилась. Памела перед уходом

нахлобучила себе на голову летнюю изысканную шляпу

товарища министра информации.

уже из «Совдепии». Повсюду были книжные шкафы и полки с

книгами, атласами, альбомами, старые географические карты,

старинные глобусы и телескопы, модели парусников, статуэтки и

снимки любимых лошадей Арсения Николаевича. Над

письменным столом висела фотография суперзвезды,

лучниковского фаворита, пятилетнего жеребца крымской породы

Варяга, который взял несколько призов на скачках в Европе и

Америке.

— Недавно был у меня один визитер из Москвы, — сказал

Арсений Николаевич. — Настоящий лошадник. Еврей, но

исключительно интеллигентный человек.

Андрей Арсениевич усмехнулся. Ничем, наверное, не изжить

врэвакуантского высокомерия к евреям. Даже либерал папа

проговаривается.

— Так вот, знаете ли, этот господин задумал в каком-то там их

журнале рубрику «Из жизни замечательных лошадей». Дивная

идея, не так ли?

— И что же? — поднял дворянскую бровь Бутурлин.

— Зарубили, наверное? — хмуро пробормотал Андрей.

— Вот именно это слово употребил визитер, — сказал Арсений.

— Редактор рубрику зарубил. Андрей рассмеялся:

— Евреи придумывают, русские рубят. Там сейчас такая

ситуация.

Все трос опустились в кожаные кресла вокруг низкого круглого

стола. Хуа принес портвейны и сигары и растворился в стене.

— Ну так что же случилось? — Лучников все больше злился и

нервничал.

— Андрей, на тебя готовится покушение, — сказал отец.

Лучников облегченно расхохотался.

— Ну, вот я так и знал — начнет ржать. — Арсений Николаевич

повернулся к Бутурлину.

— Арсений, тебе, наверное, позвонил какой-нибудь маразматик

волчесотенец? — смеялся Лучников. — В «Курьере» дня не

проходит без таких звонков. Чекистский выкормыш, б….

кремлевская, жидовский подголосок… как только они меня не

кроют… придушим, утопим, за яйца повесим…

— На этот раз много серьезнее, Эндрю, — вместе с этими

словами и голос Бутурлина стал намного серьезнее.

— Сведения идут прямо из СВРП, — холодно и как бы

вертепом почище Гонконга. С правительством никто не

считается. Демократия, которую Арсений Николаевич с

сотоварищами вырвали у Барона в 1930 году, доведена сейчас

до абсурда. Пожалуй, единственный институт, сохранивший до

сих пор свой смысл, — это наши вооруженные силы, но и они

начинают развинчиваться. Недавно было экстренное заседание

Кабинета, когда ракетчики Северного Укрепрайона потребовали

создания профсоюза военных. Вообрази себе бастующую

армию. Кому она нужна? По данным ОСВАГа, 60% офицерского

состава выписывают твой «Курьер». Стало быть, они читают

газету, которая на каждой своей странице отвергает сам смысл

существования русской армии. Понимаешь ли, Андрей, в другой,

более нормальной обстановке твоя Идея Общей Судьбы была

бы всего лишь одной из идей, право на высказывание которых —

любых идей! — закреплено в Конституции 1930. Сейчас Идея и

ее активный пропагандист «Курьер» становится реальной

опасностью не только для амбиций наших мастодонтов, как ты

их называешь, но и для самого существования государства и

нашей демократии. Подумай, ведь ты, проповедуя общую судьбу

с великой родиной, воспитывая в гражданах комплекс вины

перед Россией, комплекс вины за неучастие в ее страданиях и,

как говорят они там, великих свершениях, подумай сам, Андрей,

ведь ты проповедуешь капитуляцию перед красными и

превращение нашей славной банановой республики в Крымскую

область. Ты только вообрази себе этот кошма — обкомы,

райкомы…

— Я не понимаю, Федя, — перебил его Лучников. — Ты что,

подготавливаешь меня к покушению, что ли? Доказываешь его

целесообразность? Что ж, в логике тебе не откажешь.

Тяжесть налила все его тело. Тело — свинцовые джунгли, душ —

загнанная лиса. Мрак висел теперь, как овальное тело, возле

уютной люстры. Сволочь Бутурлин разглагольствует тут,

развивает государственные соображения, а в это время СВРП

разрабатывает детали охоты. На меня. На живое существо.

Сорокашестилетний холостяк, реклама сигарет «Мальборо»,

любитель быстрой езды, пьянчуга, сластолюбец, одинокий и

несчастный, будет вскоре прошит очередью из машингана. До

слез жалко мальчика Андрюшу. Папа и мама, зачем вы учили

меня гаммам и кормили кашей Нестле? Конец.

Однако когда началась Венгерская Революция 1956 года,

«Молодая Волчья Сотня» осталась ораторствовать в уютных

барах Крыма, в то время как юноши из либеральных семей, все

это барахло, никчемные поэтишки и джазмены, как раз и

организовали баррикадный отряд, вылетели в Вену и

пробрались в Будапешт прямо под гусеницы карательных танков.

Андрей Лучников тогда еле унес ноги из горящего штаба

венгерской молодежи, кинотеатра «Корвин». Советская, читай

русская, пуля сидела у него в плече. Потрясенный, обожженный,

униженный дикой танковой беспощадностью своей исторической

родины он был доставлен до дома какой-то шведской

санитарной организацией. Из трех сотен добровольцев на

Остров вернулось меньше пяти десятков. Разумеется, вернулись

они героями. Портреты Андрея появились в газетах. Маруся

Джерми не отходила от его ложа. К концу года раны борца за

свободу затянулись, состоялась шумнейшая свадьба, которую

некоторые эстеты считают теперь зарей новой молодежной

субкультуры.

Среди многочисленных чудеснейших эпизодов этой свадьбы был

и безобразный один. Игнатьев-Игнатьев, перегнувшись через

стол, стал орать в лицо Лучникову: «А все-таки здорово НАШИ

выпустили кишки из жидо-мадьяр!» Хотели было его бить, но

жених, сияющий и блистательный идол молодежи Андрэ, решил

объясниться. Извини, Юра, но мне кажется, что-то есть лишнее

между нами. Оказалось, нелишнее: ненависть! Игнатьев

Игнатьев в кафельной тишине сортира ночного клуба «Blue inn»,

икая и дрожа, разразился своим комплексом неполноценности.

«Ненавижу тебя, всегда ненавидел, белая кость, голубая кровь,

облюю сейчас всю вашу свадьбу».

До Лучникова тогда дошло, что перед ним злейший его враг,

опаснейший еще и потому, что, кажется, влюблен в него, потому

что соперником его считать нельзя. Потом еще были какие-то

истерики, валянье в ногах, гомосексуальные признания,

эротические всхлипы в адрес Маруси, коварные улыбки

издалека, доходящие через третьи руки угрозы, но всякий раз на

протяжении лет Лучников забывал Игнатьева-Игнатьева, как

будто тот и не существует. И вот наконец — покушение на жизнь!

В чем тут отгадка — в политической ситуации или в железах

внутренней секреции?

Лучников лег на тахту и стал бездумно следить медленные

перемещения деформированных и частично горящих фрегатов.

Потом он увидел на полке над собой маленький магнитофон, до

которого можно было дотянуться, не меняя позы, и это

соблазнило его нажать кнопку.

Сразу в черноморской тишине взорвался заряд потусторонних

звуков, говор странной толпы, крики чуждых птиц, налетающий

посвист морозного ветра, отдаленный рев грубых моторов,

какой-то лязг, стук пневмомолотка, какая-то дурацкая музыка —

все это было чуждым, постылым и далеким, и это была земля

его предков, коммунистическая Россия, и не было в мире для

Андрея Лучникова ничего родное.

Всю эту мешанину звуков электропилой прорезал кликушеский

бабий голос:

— Молитесь, родные мои, молитесь, сладкие мои! Нет у вас

храма, в угол встаньте и молитесь! Святого образа нет у вас, на

небо молитесь! Нету лучшей иконы, чем небо!

Прошлой зимой в Лондоне Лучников ни с того ни с сего купил

место в дешевом круизе «Магнолия» и прилетел в Союз. Никому

из московских друзей звонить не стал, путешествовал с группой

западных мещан по старым городам — Владимир, Суздаль,

Ростов-Великий, Ярославль — и не пожалел: «Интурист»

англичанами занимался из рук вон плохо, часами «мариновал»

на вокзалах, засовывал в общие вагоны, кормили частенько в

обычных столовках — вряд ли когда-нибудь Лучников столь

близко приближался к советской реальности.

Эту запись он сделал случайно. Гулял вокруг Успенского собора

во Владимире и там услышал кликушу. В парке возле собора

красовались аляповатые павильоны, раскрашенные жуткими

красками, — место увеселения «детворы», кажется, шли

школьные каникулы. Изображения ракет и космонавтов. Дом

напротив украшен умопомрачительно-непонятным лозунгом:

Пятилетке качества — рабочую гарантию

Тащатся переполненные троллейбусы, бесконечная вереница

грузовиков, в основном почему-то пустых. Большая чугунная

рука, протянутая во вдохновенном порыве. И вдру — кликуша, и,

олигофрена — сигарету получил, животные звуки, собственный

голос.

— Можно, я с вами поеду?

— Ты кто таков будешь? Не наш? — Голос бабы Евдокии сразу

перекрыл все звуки. Вот так они в старину созывали огромные

толпы, без всяких микрофонов; особые голосовые данные

русских кликуш.

— Нет, я русский, но из Крыма.

— Господь тебя благослови! Чего тебе с нами?

Невразумительное чавканье, оханье, кряхтенье — посадка в

автобус. Визгливый голос, не хуже кликушеского, правда.

Через микрофон:

— Граждане, оплачивайте за проезд! Да как же они все там

говорят, разве по-русски?… Кристина хотела доминировать, но

Лучников не любил амазонок, и после короткой борьбы вековая

несправедливость восторжествовала — девушка была

придавлена горой мышц. Предательская мысль, нередкая

спутница лучниковских безобразий — «а вдруг упаду?» —

появилась и сейчас, но девушка вовремя сдалась и тоненько и

жалобно застонала, отдавая себя во власть свинскому племени

мужчин.

— … Передайте за проезд. Куда вы давите? Да что это за люди?

Ох народ пошел — зверь! Ухм-ухм-ухм — Сережа… Булочку

хотите пососать, приезжий? Следующая остановк — автовокзал!

Ай-ай-ай, да куда же он катится? Гололед… Я вас хочу спросить,

мать Евдокия. Погоди, голубь мой, сначала я тебя спрошу: как у

вас с продуктами в Крыму?

Шипение пневмосистемы — открылись двери. Ворвался гул

автостанции, крики — началась борьба на посадке.

— Вы где, простите, апельсины брали?

* * *

… Лучников забыл свои года и самозабвенно играл со

слабенькой, но гибкой, постанывающей и вскрикивающей

Кристиной, то мучил ее, как наглый юноша-солдат, гонял, вбивал

в тахту и в стенку, то вдруг наполнялся отеческими чувствами и

нежно поглаживал мокрую кожу, то вдруг она как бы

друг от друга.

Его всегда удивляло, как быстро, почти мгновенно после

любовных актов он начинил думать о постороннем, о делах, о

деньгах, о машинах… Сейчас, отпав от Кристины и тихо

поглаживая ее дрожащее плечо, он мигом перенесся в грязно

снежные поля, откуда вытекали магнитофонные звуки и где в

разбухшем кювете лежал на боку рейсовый автобус Владимир —

Суздаль.

Сильно пострадавших не было. Кажется, кто-то руку сломал, кто

то ногу вывихнул, остальные отделались ушибами. Детишки

выли, бабы стонали, мужчины матерились, Подтягиваясь,

подсаживая друг друга, пассажиры выбирались из автобуса

через левые двери, которые оказались теперь над головами.

Лучников старался не смотреть на ужасное бабское белье под

юбками. От Евдокии несло хлевом и мочой. Вдвоем с солдатом

артиллерийских войск Лучников подсаживал бабу на выход,

когда она вдруг запричитала:

— Сережа-то где? Сергуньчика-то, родные мои, забыли? Где

дитятко-то мое. Господи спаси! Сережечка, отзовись, мое

золотцо!

Дурак был завален в заднем углу кошелками и чемоданами.

Тряслась его плешивая голова. Подвывая, он жрал апельсины,

кусая их прямо через ячейки авоськи. Услышав зов, он вскочил с

человеческим криком:

— Маманя!

Апельсиновый сок, ошметки кожуры на небритых Сережиных

щеках.

Когда все выбрались, спрыгнули в кювет и солдат с Лучниковым

сразу по пояс в грязную, обжигающую, холодную жижу.

— Великолепно, — все время говорил солдат. — Обстановка

великолепная.

На обочине уже стояло несколько грузовиков. По ледяной корке

асфальта медленно юзом приближался автокран, ткнулся в

кустики обочины и остановился. Остановился и встречный

автобус. Толпа у места катастрофы росла.

— Я им, сукам, говорил, что нельзя в такой гололед выходить на

линию! — кричал водитель упавшего автобуса. — Не выйдешь,

говорят, партбилет положишь!

С мутных предвечерних небес сошел снег с дождем. Евдокия

— Что это за дикие звуки? — спросила она, подбородком

показывая на магнитофон.

— Это вас не касается, — сказал Лучников. Она кивнула,

погасила сигарету и потянулась.

— Ну, я, пожалуй, пойду. Благодарю вас, сэр.

— Я тоже вам благодарен. Это было мило с вашей стороны. Уже

в дверях она обернулась.

— Один вопрос. Вы, наверное, думали, что к вам Памела

придет? — Честно говоря, я ничего не думал на этот счет.

— Пока, — сказала Кристина. — Памела там внизу с Тони. Пока,

мистер Мальборо.

— Всего доброго, Кристина, — очень вежливо попрощался

Лучников.

Оставшись в одиночестве, налил себе стакан и закурил сигарету.

«Да, совсем не трудно переменить курс „Курьера“, — подумал

он. — Нет ничего легче, чем презирать эту страну, нашу страну,

мою, во всяком случае. Кстати, в завтрашнем номере как раз и

идет репортаж о советских дорогах. Да-да, как это я забыл, это

же внутренний диссидентский материал, ему цены нет.

„Путешествие через страну кафе“. Анонимный материал из

Москвы, талантливое издевательство над кошмарными

советскими придорожными кафе. Быть может, этого достаточно,

чтобы на несколько дней сберечь свою шкуру?»

Он повернулся на тахте и снял телефонную трубку — в

принципе можно не отлучаться с этого лежбища, если и девки

сами сюда приходят, и в Россию можно вернуться нажатием

кнопки, и с газетой соединиться набором восьми цифр.

Ответил Брук. Бодрый, нагловатый, пьяноватый голос.

— Соurеr! Аssосiаtе editоr Вrоок is hеге.

— Сколько раз вам говорить, Саша, вы все-таки работаете в

русской газете, — проворчал Лучников.

— Вот вляпался! — так же весело и еще более пьяновато

воскликнул Брук. — Это вы, чиф? Не злитесь. Вы же знаете

наши кошмарные парадоксы: многим читателям трудновато

изъясняться по-русски, а на яки я не секу, не врубаюсь. Вот по

английски и сходимся.

— Что там нового из Африки, Саша?

— Могу вас обрадовать. Ромка прислал из Киншасы абсолютно

точные сведения. Бои на границе ведут племена фибу и фебу.

денег, Где мои деньги? Вот советские шагреневые бумажки, вот

доллары — к черту! Ассигнации Банка Вооруженных Сил Юга

России — это валюта! Яки, кажется, уже забыли слово «рубль».

У них денежная единица — «тича». Тысяча — тыща — тича.

Смешно, но в «Известиях» в бюллетенях курса валют тоже

пишут «тича». Крымские тичи — за 1,0 — 0,75 рубля. Деньги

охотно принимаются во всех «Березках», но делается вид, что

это не русские деньги, не рубли, что на них нет русских надписей

«одна… две… сто тысяч РУБЛЕЙ… Банк Вооруженных Сил Юга

России». Вот это странная, но тем не менее вполне

принимаемая всем народом черта в современной России, в

Союзе — не замечать очевидное. Пишут в своих так называемых

избирательных бюллетенях: «оставьте ОДНОГО кандидата,

остальных зачеркните», а остальных-то нет, нет и не было

никогда! Фантастически дурацкий обман, но никто этого не

замечает, не хочет замечать. Все хотят быть быдлом,

комфортное чувство стада. Программа «Время» в советском ТV

— ежевечерняя лобэктомия. Однако и наши мастодонты хороши

— почему государственный банк с тупым упорством называется

Банком Вооруженных Сил, да еще и ЮГА РОССИИ??? Почему

Баронское Рыло до сих пор на наших деньгах? Черт побери,

если вы считаете себя хранителями русской культуры,

изображайте на ассигнациях Пушкина, Льва Николаевича,

Федора Михайловича… Экий герой — бездарный барон

Врангель, спаситель «последнего берега Отечества». Быть

может, это он создал Чонгарский Пролив? А лейтенанта Бейли

Лэнда вообще не было? Лжецы и тупицы властвуют на русских

берегах. Почему в Москве ко мне прикрепляют переводчика?

Товарищи, посудите сами — зачем мне переводчик, нелепо мне

ходить по Москве с переводчиком. Стучать на меня

бессмысленно, секретов-то нету, это вы знаете. Спасибо и на

этом. Но для чего же тогда? У нас так полагается — к важным

гостям из-за границы прикрепляется переводчик. То есть вроде

бы в Крыму не говорят по-русски? Вот именно. Ты же знаешь,

Андрей, что когда Сталин начал налаживать кое-какие связи с

Крымом, он как бы установил, что там никто не говорит по

русски, что русским духом там и не пахнет, что это вроде бы

совершенно иностранное государство, но в то же время как бы и

не государство, как бы просто географическая зона, населенная

которой мы сами же и управляем, — это словечко «вр. эвакуант»

и московское непризнание русских на Острове, и все их

бюллетени и почему-то Первая Конная Армия, когда ни слова о

Второй, и почему-то в юбилейных телефильмах об истории

страны ни Троцкого, ни Бухарина, ни Хрущева — куда же канул

то совсем недавненький Никита Сергеевич, кто же Гагарина-то

встречал? — да все эти московские фокусы с упоминаниями и не

перечислишь, но… но раз и у нас тут существует такая

тенденция, значит, может быть, и не в тоталитаризме тут

отгадка, а может быть, просто в некоторых чертах национального

характера-с? Характерец-то, характеришка-то у нас особенный.

Не так ли? У кого, например, еще существует милейшая

поговорочка «сор из избы не выносить»? Кельты, норманны,

саксы, галлы — вся эта свора избы, небось, свои очищала,

вытряхивала сор наружу, а вот гордый внук славян заметал

внутрь, имея главную цель — чтоб соседи не видели. Ну, а если

все эти гадости из национального характера идут, значит, все

оправданно, все правильно, ведь мы же и говном себя

называем, а вот англичанин «говном» себя не назовет.

Придя в конце концов после довольно продолжительных

размышлений к этому несколько вонючему выводу. Андрей

Арсениевич Лучников обнаружил себя несущимся в своей

рявкающей машине по серпантину, который переходил сразу в

главную улицу Коктебеля, заставленную многоэтажными

отелями. Обнаружив себя здесь, он как бы вспомнил свои

предшествующие движения: вот вышел, размахивая пачкой

«тичей», из Гостевой башни, вот энергично двигался по галерее,

вот чуть притормозил, увидев на парапете неподвижный контур

Кристины, вот прошел мимо, вот засвистал что-то

демонстративно старомодное, «Сентиментальное путешествие»,

вот чуть притормозил, увидев в освещенном окне библиотеки

молчаливо стоящую фигуру отца, вот прошел мимо во двор и

перепрыгнул, словно молодой, через бортик «питера», услышал

призывный возглас Фредди: дескать, возьми с собой — и тут же

включил зажигание.

Сейчас, обнаружив себя среди ночи подъезжающим к злачным

местам своей юности и вспомнив вес свое сегодняшнее

поведение. Андрей Арсениевич так изумился, что резко

затормозил. Что происходит сегодня с ним? Он обернулся.

тоже, не сомневался в этом. Мне кажется, сэр, я вас уже

встречал. Еще сомневаетесь? не исключено, что вы из

Евпатории, сэр. Кажется, там у вас отель. Смешно, Фаддеич…

Как вы меня?.. Смешно, говорю, Фаддeич, прошло двадцать лет,

я стал знаменитым человеком, а ты так и остался занюханным

буфетчиком, но вот я тебя прекрасно узнаю, а ты меня, рех

жоржовый, нe узнаешь. Андрюша! Фуюша! Не надо

сквернословить! Ну, а обняться-то можно, а? Слегка всплакнуть?

Слышишь серебряные трубы — Глен Миллер бэнд!.. Голубая

серенада, 1950 год, первые походы в «Калипсо»… первые

поцелуи… первые девушки… драки с американскими

летчиками…

Хлопая по спине и по скуле Фаддеича, слушая свинговые

обвалы Миллера, Лучников вдруг осознал, что привело его в эту

странную ночь именно сюда — в «Калипсо». В юности здесь

всегда была пленительная атмосфера опасности. Неподалеку за

Мысом Хамелеон находилась американская авиабаза и летчики

никогда не упускали возможности подраться с русскими

ребятами. Быть может, и сегодня, неожиданно помолодев от

ощущения опасности, от словца «покушение», Лучников

почувствовал желание бросить вызов судьбе, а где же бросить

вызов судьбе, как не в «Калипсо».

Признаться в этом даже самому себе было стыдно. Все здесь

переменилось за два десятилетия. Клуб стал респектабельным,

дорогим местом вполне благопристойных развлечений верхушки

среднего класса, секс перестал быть головокружительным

приключением, а летчики, постарев, демонтировали базу и давно

уже отбыли в свои Милуоки.

Остался старый Фаддеич и даже вспомнил меня, это приятно.

Сейчас допью «Манхаттен» и уеду домой в Симфи и завтра в

газету, а через три дня самолет — Дакар, Нью-Йорк, Париж,

конференция против апартеида, сессия Генеральной Ассамблеи,

встреча редакторов ведущих газет мира по проблеме «Спорт и

политика» и, наконец, Москва.

Вдруг он увидел в зеркале за баром своего сына, о котором он,

планируя следующую неделю, гнуснейшим образом забыл. Что

же удивляться — мы потеряли друг друга, потому что не ищем

друг друга. Распланировал всю неделю — Дакар, Нью-Йорк,

Париж, Москва — и даже не вспомнил о сыне, которого не видел

— В чем дело, Антоша? — спросил он сына. — Что это за люди?

— Черт их знает, — пробормотал растерянно Антон. Как

растерялся, так небось по-русски заговорил. — Подошли к нам,

сели и говорят — вы отсюда не выйдете. Что им надо от нас —

не знаю.

— Сейчас узнаем, сейчас узнаем. — Лучников крутил слабую

толстую руку, а другой своей свободной рукой взялся

расстегивать пиджак на животе незнакомца. В старые времена

такой прием повергал противника в панику.

Между тем к нише подходили любопытные и среди них симфи

пипл, те, что его знали. С порога за этой сценой наблюдал

дежурный городовой. Кажется, Фаддеич с ним перемигивался.

Четверо были все мужики за сорок и говорили на яки с уклоном

в татарщину, как обычно изъяснялись на Острове турки,

работающие в «Арабат-ойл-компани».

— Гив май хэнд, ага, — попросил Лучникова пленник. —

Кадерлер вери мач, пжалста, Лучников-ага.

Лучников отпустил руку и дал им всем выйти из ниши, одному,

другому, третьему, а на четвертого показал сыну.

— Поинтересуйся, Антон, откуда джентльменам известно наше

имя.

Мальчик быстро пошел за четвертым и в середине зала

мгновенным и мощным приемом каратэ зажал его. Лучников

пришел в восторг. Этот прием был как бы жестом дружбы со

стороны Антона: несколько лет назад они вместе брали уроки

каратэ.

— Откуда ты знаешь моего отца? — спросил Антон.

— Ти Ви… яки бой… Ти Ви… юк мэскель… кадерлер… маярта…

сори мач… — кряхтел четвертый.

— Он тебя на телевизии видел, — как бы перевел Антон. —

Извиняется.

— Отпусти его, — сказал Лучников.

Он хлопнул сына по плечу, тот ткнул его локтем в живот, а

Памела, хохоча, шлепнула обоих мужчин по задам. Четверо

мигом улетучились из «Калипсо». Городовой, засунув руки за

пояс с мощным кольтом, вышел вслед за ними. Симфи-пипл

аплодировал. Сцена получилась, как в вестерне. Молодым огнем

сияли глаза Фаддеича.

Они выпили шампанского. Памела с интересом посматривала на

стал передавать в микрофон приметы «психа», а Лучников,

Антон и Памела зашли за угол, где и обнаружили красный

«турбо» в полной сохранности.

— Можете взять мой кар, ребята, — сказал Лучников. — А я тут

немного поброжу в одиночестве.

— Да как же ты, па… — проговорил Антон. Памела молчала,

чудно-спокойно улыбаясь, прижавшись щекой к его плечу.

Лучников подумал: вполне сносная жена для Антошки. Вот бы

поженились, гады.

— У меня сегодня ночь ностальгии, — сказал он. — Хочу

побродить по Коктебелю. Да ты не бойся, я вооружен до зубов.

— Он хлопнул себя по карману «сафари», где и в самом деле

лежала «беретта».

Медленно растворялось очарование ночи, малярийный приступ

молодости постепенно проходил. Гнусноватое выздоровление.

Ноги обретали их собственную тяжесть. Лучников шел по

Коктебелю и почти ничего здесь не узнавал, кроме пейзажа.

Тоже, конечно, не малое дело — пейзаж.

Вот все перекаты этих гор, под луной и под солнцем,

соприкосновение с морем, скалы и крутые лбы, на одном из

которых у камня Волошина трепещет маслина, — все это столь

отчетливо указывает нам на вездесущее присутствие Души.

Вдруг пейзаж стал резко меняться. Лунный профиль Сюрю-Кая

значительно растянулся, и показалось, что стоишь перед

обширной лунной поверхностью, изрезанной каньонами и

щелями клыкастых гор. Ошеломляющая новизна пейзажи! За

волошинским седым холмом вдруг вырос некий базальтовый

истукан. Шаг в сторону — из моря поднимается неведомая

прежде скала с гротом у подножия… Тогда он вспомнил:

Диснейлэнд для взрослых! Он уже где-то читал об этом

изобретении коктебельской скучающей администрации. Так

называемые «Аркады Воображения». Экое свинство — ни один

турист не замечает перехода из мира естественного в

искусственный: первозданная природа вливается сюда через

искусно замаскированные проемы в стенах. Вливается и

дополняется замечательными имитациями. Каждый шаг

открывает новые головокружительные перспективы. У

большинства посетителей возникает здесь особая эйфория,

необычное состояние духа, не забыта и коммерция. Там и сям в

женщину невозможно сымитировать, — подумал Лучников. —

Поверь своим глазам и не отмахивайся от воспоминаний».

— Таня! — позвал он.

Она вздрогнула, выпрямилась и почему-то зажала ладонью рот.

Должно быть, голос его раздался прямо у нее над ухом, ибо он

видел, как она осматривается вокруг, ища его на близком

расстоянии.

— Андрей, это ты?! — донесся до него отчаянно-далекий ее

голос. — Где ты? Андрей!

Он понимал: здесь «Аркада Воображения», эти мерзавцы все

перепутали, и она может его увидеть, как крохотную фигурку

вдалеке, и тогда он стал махать ей обеими руками, стащил

куртку, махал курткой, пока наконец не понял, что она заметила

его. Радостно вспыхнули ее глаза. Ему захотелось тут же

броситься и развязать ей кушак плаща и все с нее мигом

стащить, как, бывало, он делал в прошлые годы.

И вот началась эйфория. Подняв руки к небу, Андрей

Арсениевич Лучников стоял посреди странного мира и

чувствовал себя ошеломляюще счастливым. Система зеркал,

отсутствие плоти, акустика, электронная пакость, но так или

иначе я вижу ее и она видит меня.

Отец, сын, любовь, прошлое и будущее — все соединилось и

взбаламутилось непонятной надеждой. Остров и Континент,

Россия… Центр жизни, скрещенье дорог.

— Танька, — сказал он. — Давай-ка поскорей выбираться из

этой чертовой «комнаты смеха».

Арсений Николаевич, разумеется, не спал всю ночь, много курил,

вызвал приступ кашля, отвратительный свист в бронхах, а когда

наконец успокоилось, еще до рассвета, открыл в кабинете окно,

включил Гайдна и сел у окна, положив под маленькую лампочку

том русской философской антологии. Открыл ее наугад —

оказался о. Павел Флоренский.

Прочесть ему, однако, не удалось ни строчки. В предрассветных

сумерках через перила солярия перелез Антошка и зашлепал

босыми ногами прямо к окну дедовского кабинета. Сел на

подоконник. Здоровенная ступня рядом с антологией. Вздохнул.

Посмотрел на розовеющий Восток. Наконец спросил:

— Дед, можешь рассказать о самом остром сексуальном

переживании в твоей жизни?

Глава 2.

Программа «Время»

Татьяна Лунина вернулась из Крыма в Москву утром, а вечером

уже появилась на «голубых экранах». Помимо своей основной

тренерской работы в юниорской сборной по легкой атлетике, она

была еще и одним из семи спортивных комментаторов

программы «Время», то есть она, Татьяна сия, была личностью

весьма популярной. Непревзойденная в прошлом барьеристка —

восемьдесят метров сумасшедших взмахов чудеснейших и вечно

загорелых ног, полет рыжей шевелюры и финишный порыв

грудью к заветной ленточке, — она унесла из спорта и рекорд, и

чемпионское звание, и если звание, что естественно, на

следующий год отошло к другой девчонке, то рекорд держался

чуть ли не десять лет, только в прошлом году был побит.

Она вернулась в Москву взбаламученная неожиданным

свиданием с Андреем (ведь решено было еще год назад больше

не встречаться, и вот все снова), весь полет думала о нем, даже

иногда вздрагивала, когда думала о нем с закрытыми глазами, а

глаза и открывать-то не хотелось, она просто обо всем на свете

позабыла, кроме Андрея, и уж прежде всего позабыла о своем

законном «супруге», «супружнике» или, как она его попросту

называла. — «СУП». Однако он-то о ней, как обычно, не забыл,

и первое, что она выделила из толпы за таможенным барьером,

была статная фигура «супруга»-десятиборца. Приехал встречать

на своей «Волге», со всем своим набором московского шика:

замшевым пиджаком, часами «сейко», сигаретами «винстон»,

зажигалкой «ронсон», портфелем «дипломат» и маленькой

сумочкой на запястье, так называемой «педерасткой».

Чемоданчиком своим, поглядыванием на «сейку», чирканьем

«ронсоном», а также озабоченным туповато-быковатым взглядом

муж как бы показывал всем окружающим, возможным знакомым,

а может быть, и самому себе, что он здесь чуть ли не случайно,

просто, дескать, выдался часок свободного времени, вот и

решил катануть в Шереметьево встретить «супружницу». Тане,

однако, достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как он ее

ждет, с каким подсасыванием внизу живота, как всегда,

предвкушает. Достаточно было одного взгляда, чтобы вспомнить

о пятнадцатилетних «отношениях», обо всем этом: медленное,

каким-нибудь священным понятием: валютные документы. Он

тут же ее отпустил. Татьяна выскочила, помчалась, не дав ему

опомниться, скакнула и лифт, ухнула вниз, вырвалась из

подъезда, перебежали улицу и, уже плюхаясь в такси, заметила

им балконе полную немого отчаяния фигуру супруги, статуя

Титана с острова Пасхи.

В Комитете ей сегодня совершенно нечего было делить, но она

ходили но коридорам очень деловито, даже торопливо, как и

полагалось тут ходить. Все на нее глазели: среди рутинного

служилого люда, свыкшегося уже с застоявщейся погодой, она,

загорелая и синеглазая, в белых брюках и в белой же рубашке

из плотного полотна — костюм, который ей вчера купил Андрей и

самом стильном магазине Феодосии, — они выглядела

существом иного мира, что, впрочем. частично так и было: ведь

вчера еще вечером неслась в «питере» под сверкающими

небесами, вчера еще ночью и «Хилтоне» мучил ее любимый

мужик, вчера еще ужинали но французском ресторане на

набережной, смотрели на круизные суда и яхты со всех концов

мира, а над ними каждые четверть часа пролетали и темном

небе «боинги» на Сингапур, Сидней, Дели… и обратно.

Вот так дохожусь я тут в Комитете проклятом до беды, подумала

она, и действительно доходилась. Из первого отдела вышла

близкая подруга секретарша Веруля с круглыми глазами.

— Татьяна, «телега» на тебя, ну поздравляю, такую раньше и не

читала.

— Да когда же успели?

— Успели…

— А кто?

— Не догадываешься?

Она догадывалась, да впрочем, это и не имело значения, кто

автор «телеги». Она и не сомневалась ни на минуту, что после

встречи с Лучниковым явится ни свет «телега». Поразила ее

лишь оперативность — сразу, значит, с самолета стукач

помчался в первый отдел.

— Ой, мамочка, там написано, деточка-лапочка, будто ты две

ночи с белогвардейцем в отеле жила. Врут, конечно?

Они устроились в закутке, за машбюро, куда никто не заходил, и

там курили припеченные Татьяной сигареты «Саратога». Веруля,

запойная курильщица, готова были за одну такую сигарету

Наличие «телеги» и секретном отделе как бы приблизило к ней

мужа и в предстоящем совокуплении уже не виделось ей ничего

противоестественного.

И все-таки опять сорвались у «супруга» сокровенные планы.

Какие-то злые силы держали его сегодня за конец на вечном

взводе. Эдакие сверхнагрузки, перегрузки не всякий и выдержит

без соответствующей подготовки. Едва они подъехали к своему

кооперативу на бетонных лапах — «чертог любви», так его

застенчиво называл в тайниках души бывший десятиборец, —

как тут же у него сердце екнуло: у подъезда стоял «рафик» с

надписью «телевидение», а на крыльце валандались фрайера из

программы «Время» — явно по Танькину душу. Оказалось,

некому сегодня показаться на экране: из всех

спорткомментаторов одна Лунина в городе. А если бы самолет

опоздал, тогда как бы обошлось? Тогда как-нибудь обошлись бы,

а вот сейчас никак не обойдемся. Логика, ничего не скажешь.

Что же это за жизнь такая пошла, законный супруг законной

супруге целый день не может вправить. Какой-то скос в жизни,

не полный порядок.

Даже Татьяна немного разозлилась, и, разозливщись, тут же

поняла, что это уже московская злость и что она уже

окончательно вернулась в свой настоящий мир, а Андрей

Лучников снова — в который уже раз — уплыл в иные, не вполне

реальные пространства, куда вслед за ним уплыли и Коктебель,

и Феодосия, и весь Крым, и весь Западный мир.

Тем не менее она появилась в этот вечер на экранах на обычном

фоне Лужников какая-то невероятная и даже идеологически не

вполне выдержанная. Она читала дурацкие спортивные новости,

а миллионам мужиков по всей стране качалось, что она вещает

откровения Эроса. Супруг ее имел ее на ковре у телевизора. Он

так все-таки умело сконцентрировался, что теперь доводил ее до

изнеможения. Он был влюблен и каждую ее жилочку и весьма

изощрен в своем желании до каждой жилочки добраться. Надо

сказать, что он никогда ее не ревновал: хочешь романтики, ешь

на здоровье, трахаешься на стороне, ну и это не беда, лишь бы

мне тоже обламывалось.

перекатам западной действительности, поскользив по мягкой

благодати советского искусства, программа «Время»

приближалась к самому гангутовскому любимому, к спортивным

событиям. Где-то он вычитал, что современный телезритель,

хотя и следит за спортивными событиями, размягчившись в

кресле, тем не менее все-таки является как бы их участником, и

в организме его без всяких усилий в эти моменты происходят

спортивные оздоровляющие изменения. Вздор, конечно, но

приятный вздор. «О спортивных событиях расскажет ниш

комментатор…» Их было семь или восемь, и Гангут относился к

ним чуть ли не как к своей семье, нечто вроде «родственничков»

из романа Брэдбери. Для каждого комментатора он придумал

прозвище и не без удовольствия пытался угадать, кто сегодня

появится на экране: «Педант» или «Комсомолочка»,

«Дворяночка» или «Агит-Слон», «Засоня», «Лягушка»,

«Синенький»… Оказалось, сегодня на экране редкая гостья —

«Сексапилочка» Татьяна Лунина. Вот именно ее появление и

тряхнуло Гангута, именно Лунина с ее поблескивающими

глазами на загорелом лице, в ее сногсшибательной по

скромности и шику белой куртке как бы сказала в тот вечер

Гангуту прямо в лицо: ты. Виталька, расползающийся мешок

дерьма, выключайся и катись на свалочку, спекся.

Они когда-то были знакомы. Когда-то даже что-то наклевывалось

между ними. Когда-то пружинистыми шагами входил на корт…

Там Таня подрезала подачи. Когда-то показывал в Доме кино

отбитый в мучительных боях с бюрократией фильм… Там в

первом ряду сидела Татьяна. Когда-то заваливался в веселую

компанию или в ресторан, задавал шороху… Там иной раз

встречалась Лунина. Они обменивались случайными взглядами,

иной раз и пустяковыми репликами, но каждый такой взгляд и

реплика как бы говорили: «Да-да, у нас с вами может

получиться, да-да, и почему же нет, конечно, не сейчас, не

подходящий момент, но почему бы не завтра, не послезавтра, не

через год…» Потом однажды на подпольной выставке, вернее,

подкрышно-чердачной выставке художника-авангардиста он

встретил Лунину с Лучниковым, заморским своим другом,

крымским богачом, каждый приезд которого в Москву поднимал

самумы на чердаках и в подвалах: он привозил джазовые

пластинки, альбомы, журналы, джинсы и обувь для наших нищих

мне опуститься, так постареть, так гнусно заколачивать деньгу на

«Научпопе». Она ведь не Динка, не Катька, не прочие мои

идиотки, она — вот она… Где же Андрюшка? Сколько лет мы не

виделись с этим рыжим? В прошлом году или в позапрошлом мы

ехали вместе с юга на моей развалюхе и ругались всю дорогу.

Как безумные, мы только о политике тогда и бубнили: о

диссидентах, о КГБ, о герантократии, о Чехословакии, о

западных леваках, о национальной психологии русских, о

вонючем мессианстве, об идиотской его теории Общей Судьбы…

Именно тогда Лучников сказал Гангуту, что он, его друзья и

газета «Курьер» борются за воссоединение Крыма с Россией, а

тот взорвался и обозвал его мазохистом, идиотом, самоубийцей,

вырожденцем с расщепленной психологией и «рехом

жоржовым».

— Вы, сволочи буржуазные, с жиру беситесь, невропаты

проклятые, вы хотите опозорить наше поколение, убить до срока

нашу надежду, как и ваши отцы, золотопогонная падаль,

прожрали в кабаках всю Россию и сбежали! — так орал Гангут,

пока его «Волга», грохоча треснувшим коленвалом, катила к

Москве.

— Да ведь твой-то отец. Виталий, был матросом на красном

миноносце, он же дрался как раз за Крым, идиот ты паршивый!

— так же орал в ответ Лучников. — Вы тут ослепли совсем из-за

того, что вам не дают снимать ваши говенные фильмы! Ослепли

от злобы, выкидыши истории! России нужна новая сперма!

Перед Москвой в какой-то паршивой столовке они вроде бы

помирились, утихли, с усмешечками в прежнем ироническом

стиле своей дружбы стали обращаться друг к другу «товарищ

Лучников», «господин Гангут», договорились завтра же

встретиться, чтобы пойти вместе к саксофонисту Диме Шебеко,

хотя и знали оба, что больше не встретятся, что теперь их жизни

начнут удаляться одна от другой, что каждый может уже

причислить другого к списку своих потерь.

Чем было для поколения Гангута в Советском Союзе курьезное

политико-историко-географическое понятие, именуемое Остров

Крым? Надеждой ли на самом деле, как вскричал в

запальчивости Гангут? С детства они знали о Крыме одну лишь

исчерпывающую формулировку: «На этом клочке земли

временно окопались белогвардейские последыши черного

приезжал Ив Монтан. И вдруг Никита Сергеевич Хрущев, ничего

особенного своему народу не объясняя, заключил с Островом

соглашение о культурном обмене. Началось мирное сосу-сосу.

Из Крыма приехал скучнейший фольклорный татарский

ансамбль, зато туда отправился Московский цирк, который

произвел там подобие землетрясения, засыпан был цветами,

обсосан всеобщей любовью. В шестидесятые годы стали

появляться первые русские визитеры с Острова, тогда-то и

началось знакомство поколения Гангута со своими

сверстниками, ибо именно они в основном и приезжали, старые

врэвакуанты побаивались. В ранние шестидесятые молодые

островитяне производили сногсшибательное впечатление на

москвичей и ленинградцев. Оказывается, можно быть русским и

знать еще два-три европейских языка, как свой родной, посетить

десятки стран, учиться в Оксфорде и Сорбонне, носить в

кармане американские, английские, швейцарские паспорта. У

себя дома крымчане как-то умудрялись жить без паспортов. Они

каким-то странным образом не считали свою страну страной, а

вроде как бы временным лагерем. И все-таки были русскими,

хотя многого не понимали. Они, например, не понимали кипучих

тогдашних споров об абстрактном искусстве или о джазе.

Острейшие московские вопросы вызывали у них только улыбки,

пожатие плечами, вялый ответ-вопросец — Why not? — «Почему

нет?» Поколению, выросшему под знаком «Почему да? „, трудно

объяснить свою борьбу, проблемы, связанные с брюками, с

прическами, с танцами, с манерой наложения красок на холсты,

с «Современником“, с Театром на Таганке. Впрочем, находились

и такие, кто все хотел понять, во все старался влезть, и первым

из таких был Андрюша Лучников.

Гангут познакомился с Лучниковым, как ни странно, на Острове.

Он был одним из первых «советикусов» на Ялтинском

кинофестивале. В тот год случилась какая-то странная пауза в

генеральном деле «закручивания гаек», и ему вдруг разрешили

повезти свою вторую картину на внеконкурсный показ. Утром в

гостиницу явился к нему рыжий малый в застиранном джинсовом

пиджаке, хотя и с часами «роллекс» на запястье, член совета

адвайзеров газеты «Русский Курьер» Андрей А. Лучников,

принес толстый, как подушка, воскресный выпуск, в котором о

нем, Гангуте, было написано черным по белому: «Один из

отражаясь в грязных окнах, в пыльных зеркалах, гася за собой

свет, то есть исчезая, и, наконец, у дверей остановился на

секунду, погасил свое последнее отражение и вздохнул: к

ядреной фене, завтра же с утра в ОВИР за формулярами,

линять отсюда, линять, линять…

Ознобец восторга, то, что в уме он называл «молодой отвагой»,

охватил Гангута на лестничной площадке. Как он все бросит, все

отряхнет, как чисто вымоет руки, как затрещат в огне мосты,

какие ветры наполнят паруса! Было бы, однако, не вполне

честно сказать, что «молодая отвага» впервые посещала

знаменитого в прошлом режиссера. Вот так же вечерами

выбегал на улицу, нервно, восторженно гулял, в конце концов

напивался где-нибудь по соседству, а утром после трех чашек

кофе ехал на «Научпоп» и по дороге вяло мусолил отступные

мысли о климаксе, о поколении, о связях с почвой, о том, что вот

недавно его имя мелькнуло в какой-то обзорной статье, значит,

разрешили упоминать, а потом, глядишь, и фильм дадут ставить,

а ведь любой мало-мальски не конформистский фильм полезнее

для общего дела, чем десяток «Континентов». Фальшивое

приглашение в Израиль, возникшее в короткий период

диссидентщины, тем не менее тщательно сохранялось как залог

для будущих порывов «молодой отваги».

Конечно, сегодняшний порыв был из ряда вон выходящим, в

самом деле какой-то приступ молодости, будто вдруг открылись

пороховые погреба, будто забил где-то в низах гормональный

фонтанчик. Прежде всего он найдет Таню Лунину и узнает у нее

об Андрее. Нужно немедленно искать коммуникацию с ним. В

Крыму мощная киноиндустрия. В конце концов не оставит же

редактор «Курьера» своего старого кореша. В конце концов он

все-таки Виталий Гангут, «один из», в конце концов еще совсем

недавно в Доме кино сказал ему, когда икру-то жрали, тот

красавчик-голливудчик-молодчик: «I know, I know, you are very

much director». В конце концов его отъезд вызовет «звук». Итак,

прежде всего он найдет Таню Лунину и, если будет подходящий

случай, переспит с ней.

Красный глазок лифта тупо взирал Гангуту под правую ключицу.

Лестничная шахта четырнадцатиэтажного кооперативного дома

гудела что-то как бы авиационное. Откуда-то доносилась песня

«Hey Jude». Двери лифта разъехались, и на площадку вышел

Большое изобилие украшало стол, торчали ножки венгерских

индеек, недоразрушенные мраморные плоскости студня

отсвечивали богатую люстру. С первого же взгляда на гостей

Гангут понял, что ему не следовало сюда приходить.

— А это наш сосед, русский режиссер Виталий Семенович

Гангут, — крикнул юбиляр.

Началось уплотнение, после которого Гангут оказался на краю

дивана между дамой в лоснящемся парике и хрупким ребенком

школьником, из тех, что среди бела дня звонят в дверь и

ошарашивают творческую интеллигенцию вопросом: «Извините,

пожалуйста, нет ли у вас бумажной макулатуры?»

— … русский режиссер… небесталанный, одаренный… мы бы,

если бы… ну, помнишь, эта штука историческая о нашей

родине… русский режиссер… задвинули на зады… сами знаете

кто…

С разных концов стола на Гангута смотрели. Кувшинные рыла.

— Это почему же такой упор на национальность? — спросил он

свою соседку.

— А потому, что вас тут раньше жидом считали, Виталик, — с

полной непринужденностью и некоторой сердечностью ответила

дама, поправляя одновременно и грудь и паричок.

— Ошиблись, — крикнул мужской голос с другого конца стола.

Послышался общий смех. потом кто-то предложил за что-то

выпить, все стали быстро выпивать-закусывать, разговор пошел

вразнобой, о Гангуте забыли, и лишь тогда, то есть с весьма

значительным опозданием, он оттолкнул локтем тарелку, на

которую уже навалили закуски — кусок студня, кусок

индюшатины, кусок пирога, селедку, винегрет, — и обратился к

соседке с громким вопросом:

— Что это значит?

Через стол тут протянулась крепкая рука, дружески сжала

ладонь Гангута. Мужественная усатая физиономия — как это

раньше не замечена — улыбалась, по-свойски, по-товарищески,

как раньше бы сказали — от лица поколения.

— Евдокия, как всегда, все упрощает. Пойдем. Виталий, на

балкон, подымим.

Воздвиглась над столом большущая и довольно спортивная

фигура в черном кожаном пиджачище, ни дать ни взять

командарм революции. Гангут поднялся, уже хотя бы для того,

индустриальные топи Руси. Жуткая тоска вдруг налетела на

Гангута. Вид тоски, когда нельзя отыскать причины, когда тебя

уже нет, а есть лишь тоска. Он сделал даже резкое движение

головой, как будто боролся с водоворотом. Вынырнул. Олег

Степанов стоял, облокотившись на перила балкона и глядя в те

же зеленоватые, ничего не обещающие хляби.

— Евреи — случайные гости на нашей земле, — проговорил он,

не двигаясь.

«Надо уйти, — подумал Гангут. — Немедленно вон из этого

вертепа». Он не ушел чуть ли не до утра, напротив, жрал из

своей, похожей уже на помойку тарелки, пил все подряд и дурел,

и слушал Олега Степанова, который все уговаривал его завтра

же позвонить какому-то Дмитрию Валентиновичу, который может

ему помочь. Да, кто он такой? Министр, секретарь ЦК, генерал?

Он птаха невидная, да певучая. Позвони ему завтра и назовись,

глядишь, и изменится твоя судьба.

На рассвете тот же Степанов перетащил Гангута через

лестничную площадку в его квартиру, положил на тахту, вытер

даже извержения.

Некоторое время он сидел рядом с бесчувственным телом,

пытаясь перевернуть его с живота на спину. Все было тщетно —

глыба русской плоти только сопела и ничего не чувствовала.

Олег Степанов, отчаявшись, сел в кресло к письменному столу.

Перед ним стояла фотография — двое парней и одна девушка

на фоне морского прибоя. Глядя на эту фотографию, он

сдержанно зарычал. Потом удалился, оставив на письменном

столе номер телефона.

Глава 4.

Любопытный эпизод

Марлен Михайлович Кузенков тоже видел в тот вечер на

телеэкране комментатора Татьяну Лунину, но она не произвела

на него столь оглушительного впечатления, сколь на

впечатлительного артиста Виталия Гангута. Просто понравилась.

Приятно видеть, в самом деле, на телеэкране хорошо

отдохнувшую, мило одетую женщину. Марлен Михайлович

полагал, что и всему народу это приятно, за исключением

Кажется, у него еще не истекла виза многократного

использования. Завтра нужно будет все это уточнить.

«Да перестань же ты, Марлен, все время думать о делах, —

одернул себя Кузенков. — Подумай обо всем об этом с другого

угла. Ведь Лучников не только твой объект, но и друг. Ведь этот,

как вы его называете между собой, ОК, то есть Остров ОКЕЙ, не

только „политический анахронизм“, но и чудесное явление

природы. Тебе ли уподобляться замшелым „трезорам“, которые,

по тогдашнему выражению, „горели на работе“, а проку от

которых было чуть, одна лишь кровь и пакость. Ты современный

человек. Ты, взявший имя от двух величайших людей

тысячелетия».

Сегодня днем на улицах Москвы с Марленом Михайловичем

случился любопытный эпизод. Вообще-то по своему рангу

Марлен Михайлович мог бы и не посещать улиц Москвы.

Коллеги его уровня, собственно говоря, улиц Москвы не

посещали, а только с вяловатым любопытством взирали во

время скоростных перемещений из дачных поселков на Старую

площадь, как за окнами «персоналок» суетятся бесчисленные

объекты их забот. Марлен Михайлович, однако, считал своим

долгом поддерживать живую связь с населением. У него была

собственная машина, черная «Волга», оборудованная всякими

импортными штучками из сотой секции ГУМа, и он с

удовольствием ее водил. Ему было слегка за пятьдесят, он

посещал теннисный корт «Динамо», носил английские твидовые

пиджаки и ботинки с дырочным узором. Эти его вкусы не

полностью одобрялись в том верховном учреждении, где он

служил, и он это знал. Конечно, слово «международник»

выручало — имеешь дело с буржуазией, нужна дымовая завеса,

— но Марлен Михайлович отлично знал, что ниже этажом по его

адресу молчат, а на его собственном этаже кое-кто иногда с

легкой улыбкой называет его «теннисистом» и острит по поводу

имени Марксизм-Ленинизм — этот вкусовой экстремизм конца

двадцатых вызывает сейчас понятное недоверие у аппарата, ибо

попахивает левым уклоном в корнях, — а выше этажом тоже

молчат, но несколько иначе, чем внизу, пожалуй, там молчат со

знаком «плюс-минус», в котором многообещающий крестик все

таки превалирует над уничтожающим тире. Вот это-то верхнее

молчание и ободряло Кузенкова держать свою марку, хотя

— Пожалуйста, пожалуйста, — улыбнулся Марлен Михайлович.

— Бак полный. Только уж вы сами берите, сержант, у меня и

шланга-то нету.

Этот пустяковый вроде бы контакт с населением Москвы, точнее,

с ярким его представителем в милицейской форме, доставил

Марлену Михайловичу значительное удовольствие. Он

представил себе, как вытянулись бы лица соседей по этажу,

если бы они узнали в обыкновенном водителе, предоставлявшем

свой бак какому-то сержантику, человека их «уровня». Эх,

аппаратчики, аппаратчики, вот, может быть, главная наша беда

— потеря связи с улицей. На это уже и Владимир Ильич нам

указывал.

Сержант принес бачок и шланг с грушей специально для отсоса.

Он копошился возле «Волги», но дело шло туго: то ли шланг был

с дыркой, то ли сержант что-то делал не так, только бензин

вытекал каплями, а временами и вовсе переставал появляться

на поверхности.

— Ничего-ничего, — ободрил юного центуриона Марлен

Михайлович. — Не спеши. Попробуй ртом.

Между тем мимо текла по тротуару толпа, и Кузенков, чтобы не

терять времени, стал ее наблюдать. В поле его зрения попала

странная парочка: шли две эпохи, одна из эпох вцепилась в

другую. Бледный неопрятный старик в обвисшем пиджаке с

орденскими планками волокся за длинноволосым джинсовым

парнем. Правой рукой старик тащил авоську с убогими

продуктами, левой с силой оттягивал назад джинсовый рукав.

— Сорок лет! — орал старик кривым ртом. — Сорок лет

сражаюсь за социализм! За наши идеалы! не позволю! Аида,

пошли, пройдем!

— Отвали, отец, — пониженным голосом говорил

длинноволосый. — Не базарь. Оставьте меня в покое.

Он явно не хотел привлекать внимания прохожих и силой

освобождать свой рукав. Он, видимо, чувствовал, что старик

будет виснуть на нем и орать еще сильнее, если он применит

сейчас молодую превосходящую силу, и вся ситуация тогда

быстро покатится к катастрофе. С другой стороны, он, кажется,

понимал, что и увещеваниями старика не проймешь и дело все

равно принимает катастрофический уклон.

Короче говоря, этот типичный молодой москвич был растерян

если свои тебя не понимают.

— Так и говорил, враг, что в магазинах нет ничего. — Он

повернулся, чтобы снова ухватить за рукав длинноволосого, в

джинсах и с портфельчиком врага, но того, оказывается, уже и

след простыл. Марлен Михайлович, между прочим, тоже не

заметил, как испарился смельчак-критикан.

— А что, разве в магазинах ВСЕ есть? — полюбопытствовал

Марлен Михайлович.

— Все, что надо, есть! — вопил уже старик, оглядываясь, ища

врага и как бы порываясь к преследованию, и опадал, видя, что

уже не достигнешь, и поднимая к физиономии Кузенкова свою

авоську, глядя уже на помешавшего справедливому делу

человека с бурно нарастающим подозрением.

— Все, что надо простому народу, есть в магазинах. Вот вам

макарончики, вона крупа, масла триста грамм, макарончики…

Булки белые лежат! — взвизгнул он. — Это те, которые

зажрались, те шипят! Мы работаем на них, жизнь кладем, а он

всем недоволен!

— А вы всем довольны? — холодно осведомился Кузен-ков. Он

сам себя своим тоном как бы убеждал, что в нем говорит

социологический интерес, на самом-то деле в нем что-то уже

стало подрагивать: омерзение к агрессивной протоплазме

стукача-добровольца.

— Я всем доволен! — Теперь уже дрожащие пальцы тянулись к

кузенковскому твиду. — Я сорок лет сражался за правое дело! В

лаптях… в лаптях… а они с портфелями…

— Идите своей дорогой, — сказал Марлен Михайлович. Он

отвернулся от старика и возвратился к своей машине.

Сержант продолжал возиться со шлангом. Он, кажется, и головы

не поднял, хотя не мог, конечно, не слышать скандального

старика.

— Ну, как? — деловым автомобильным голосом спросил

Кузенков. — Тянет?

Сержант, видимо, тоже чувствовал некоторый идиотизм

ситуации. Он брал в рот, подсасывая бензин, отплевывался,

наклонял шланг к бачку, но оттуда снова только лишь капало, не

появлялась желанная струйка. Кузенков облокотился на

багажник, стараясь отвлечься от исторической конфронтации к

простому автомобильному делу. Тут он почувствовал, как ему в

Марлен Михайлович разозлился на себя за этот страх. Да

неужели даже и сейчас, даже и на такой должности не выдавить

из себя раба? Как легко можно было бы весь этот бред оборвать

— отшвырнуть сталинскую вонючку (так и подумал —

«сталинскую вонючку»), сесть в мощный автомобиль и уехать, но

этот сержант дурацкий со своим дурацким шлангом; конечно же,

чего мне-то бояться, ну потеряю полчаса на объяснение в

соседнем отделении милиции, звонок Щелокову и — все в

обмороке, но в то же время, конечно же, совсем ненужный

получится, дурацкий, нелепый скандал, и не исключено, что

дойдет до верхнего этажа, к этим маразматикам сейчас

прислушиваются, кое-кто даже считает их опорой общества

(печальна судьба общества с такой опорой), ну, словом… Как же

от него избавиться, еще секунда — и он вцепится в пиджак,

забьется в припадке, и тогда уж вся улица сбежится,

припадочных у нас любят…

Тут налетела на старика расхристанная бабенка лет сорока,

титьки вываливаются из черной драной маечки с заграничной

надписью GRAND PRIX.

— Дядя Коля, айдате отседа! Дядя Коля, ты что? Пошли, пошли!

Смотри, сейчас бабка прибежит! Тебя уж час по дворам ищут!

Старик вырывался и хрипел, махал авоськой на Кузенкова. Из

ячеек сыпались и ломались длинные макаронины.

— Этот! — кричал старик. — Документы показывать не хотит!

Сержант служебных обязанностей не выполняет! На помощь,

товарищи!

— Дядя Коля, пошли отседа! Номер запомни, бумагу напишешь!

— Бабешка запихивала в майку вылезающие груди,

подхватывала слетающие с ног шлепанцы — видимо, выскочила

из дома в чем была, — но умудрялась притом подмигивать

Марлену Михайловичу, да еще как-то причмокивать косым

хмельным ртом.

Упоминание о бумаге, которую он напишет, подействовало:

старик дал себя увести, правда, все время оборачивался и

высказывался, все более угрожающе и все менее разборчиво по

мере удаления.

— Ну что у вас тут, сержант? — Марлен Михайлович

раздраженно заглянул в бачок, там еле-еле что-то полоскалось

на донышке. Приятный и познавательный контакт с уличной

сержанта. Дядя Коля размахивал красной книжкой, тыкал рукой

вслед ушедшей машине, апеллировал к милиции. Сержант, с

бачком в одной руке, другой взял старика за плечо, тряхнул и

показал подбородком на свою машину — ну-ка, мол, садись. Тут

старик упал на мостовую. Последнее, что видел Кузенков, —

дергающиеся ноги в голубых тренировочных шароварах. Зажегся

зеленый.

Приехав домой, Марлен Михайлович немедленно отправился в

ванную мыть руки. На левой ладони, казалось ему, еще осталась

липкая влага старика. Подумав, стал раздеваться: необходим

душ. Раздеваясь, он рассматривал себя в зеркало. Седоватый,

загорелый, полный сил мужчина. «Не пристало так отпускать

тормоза, Марлен, — сказал он себе. — Не дело, не дело. Вели

себя не в соответствии со своим положением, да что там

положение, не в соответствии со своим долгом, с

ответственностью перед, нечего пугаться слов, перед историей.

Вели себя, — вдруг пронзила его тревожная мысль, — вели

себя, как диссидент. Вели себя, как диссидент, и чувствовали, как

диссидент, нет, это совершенно непозволительно».

Он поставил тут себя на место старого болвана-вохровца,

вообразил, как вдруг рушится перед ним выстроенный скудным

умом логический мир; сержант, черная «Волга», прищуренный

глаз, как символы мощи и власти, которую он стерег, как нес, всю

свою жизнь, вдруг оборачиваются против него, какая катастрофа.

Нет, нет, отшвыривание, низвержение этих стариков, а имя им

легион, было бы трагической ошибкой для государства,

зачеркиванием целого периода истории. Негосударственно,

неисторично.

Он думал весь остаток дня об этом «любопытном

эпизоде» (именно так он решил обозначить его своей жене, когда

придет время пошушукаться, — «любопытный эпизод»). Думал

об этом и за письменным столом, во время чтения крымских

газет. Нужно было подготовить небольшой обзор текущих

событий на Острове для одного из членов Политбюро. Такие

обзоры были коньком Марлена Михайловича, он относился к ним

с большой ответственностью и увлечением, но сейчас проклятый

«любопытный эпизод» мешал сосредоточиться, он мечтал,

чтобы вечер скорее прошел, чтобы они наконец остались вдвоем

с женой, чтобы можно было поделиться с ней своими

длинноволосого мог бы свободно оказаться и Дим Шебеко.

Впрочем, у Дима Шебеко такая рожа, что даже бдительный дядя

Коля побоялся бы подступиться. «Давить таких надо, дад, —

сказал бы Дим Шебеко. — Я на твоем месте задавил бы старую

жабу».

В конце концов Марлен Михайлович отодвинулся от пишущей

машинки и стал тупо ждать, когда закончится проклятая

«Гвоздика». Телевизионные страсти отполыхали только в начале

двенадцатого. Он слышал, как Вера Павловна провожала в

спальню детей, и ждал желанного мига встречи с женой. У них

уже приближался серебряный юбилей, но чувства отнюдь не

остыли. Напротив, едва ли не каждый вечер, несмотря на

усталость, Марлен Михайлович сладостно предвкушал встречу с

мягким, нежнейшим телом вечно благоухающей Веры Павловны.

— Что это, лапик, Дим Шебеко звонил? — спросила жена,

отдышавшись после встречи.

Голова Марлена Михайловича лежала на верном ее плече. Вот

мир и милый, и мирный, понятный в каждом квадратном

сантиметре кожи — мир его жены, пригожие холмы и долины.

Так бы и жил в нем, так бы и не выходил никогда в смутные

пространства внешней политики.

— Знаешь, моя кисонька, сегодня со мной в городе случился

любопытный эпизод, — еле слышно прошептал он, и она, поняв,

что речь идет о важном, не повторила своего вопроса о звонке, а

приготовилась слушать.

— Что ж, Марлен, — сказала она, когда рассказ, вернее, весьма

обстоятельный разбор кузенковских ощущений, цепляющихся за

внешнюю пустяковость событий, был закончен. — Вот что я

думаю, Марлен. А, — она загнула мизинец левой руки. и ему, как

всегда, показалось, что это не мизинец левой руки, но вот

именно весьма серьезный А, за которым последует Б, В, Г…

родные, конкретные и умные. — А: тебе не нужно было влезать в

эту потасовку, то есть не следовало обращать на нее внимания;

Б: раз уж ты обратил на это внимание, то тебе следовало

вступиться, и ты правильно сделал, что вступился: В:

вступившись, лапик, ты вел себя идеально, как человек с

высоким нравственным потенциалом, и вопрос только в том,

правильно ли ты закончил этот любопытный эпизод, то есть

нужно ли было называть старика «грязным стукачом». И,

боком к боку, так что и не просунешься, стояли автомобили. По

оставшейся асфальтовой тропинке ходил печальный марокканец

с метлой. Небо розовело. Через час начнется движение.

Лучников закрыл противошумные ставни, прыгнул в постель и

тут же заснул. Он проснулся через три часа, ровно в семь.

Впереди был напряженный день, но в запасе оставалось три

часа, когда не надо было спешить. Приезжаешь в Париж и

никуда не торопишься. Это наслаждение.

Ленивая йога. Душ. Бритье. Завтракать пойду на Монпарнас, в

«Дом», там все осталось, как прежде, те же посетители, как

всегда: старик с «Фигаро», старик с «Тайме», старик с

«Месседжеро», все трое курят сигары, одинокая очень пожилая

дама, чистенькая, как фарфор, затем — кто еще? — ах да,

блондин с брюнеткой, или брюнет с блондинкой, или блондин с

блондином, брюнет с брюнетом — у этих цветовые комбинации

реже, чем у разнополых пар; безусловно, сидит там и молодая

американская семья, причем мама на стуле бочком, потому что

младенец приторочен к спине. Все эти лица и группы лиц

расположились на большой веранде «Дома» с полным

уважением к человеческой личности и занимаемому ею

пространству, храня, стало быть, и за завтраком первейшую

заповедь европейского Ренессанса. Два внушительных

нестареющих и немолодеющих «домских» официанта в длинных

белых фартуках разносят кофе, сливки и круасаны. Рядом с

верандой продавец «фрюи де мер» раскладывает на прилавке

свои устрицы. Изредка, то есть почти ежедневно, на веранде

появляется какой-нибудь приезжий из какого-нибудь отеля

поблизости, какой-нибудь молодой джентльмен средних лет,

делающий вид, что он никуда не спешит. В руках у него всегда

газеты. Вот в этом и состояла прелесть парижских завтраков —

все, как обычно в Париже.

В киоске на углу Монпарнаса и Распая Лучников купил «Геральд

трибюн» и двуязычное издание своего «Курьера». Сделав

первый глоток кофе, он на секунду вообразил напротив за

столиком Татьяну Лунину. Улыбнувшись воображению и этим как

бы отдав долг своей так называемой «личной жизни», он взялся

за газеты. Сначала «Курьер». Сводка погоды в подножии первой

полосы. Симфи — +25°С, Париж и Лондон — +29°С, Нью-Йорк

— +33°С, Москва — +9°С… Опять Москва — полюс холода из

надлежащими институтами. Решительный отпор СВРП,

коммунистов, с-д, к-д, «трудовиков», «друзей ислама». У всех

свои соображения, но парадокс в том, что вся эта гиньольная

компания с их бредовыми или худосочными идейками ближе

сейчас нам, чем симпатичные ребята из «я-н». Увы, напористые,

полные жизни представители новой островной нации, о

возникновении которой они кричат на всех углах, сейчас опаснее

любых монархистов и старорусских либералов для Идеи Общей

Судьбы. Не говоря уже о «коммисах» по всему спектру, о них и

говорить нет смысла. «Московские коммисы» повторяют за

Москвой, «пекинские» за Пекином, еврокоммисы сидят в

университетских кабинетах, пока их ученики — герильеры —

шуруют по принципу еще 1905 года — «хлеб съедим, а булочные

сожжем! «. Эта идея неизлечима, дряхла, тлетворна. Быть

может, главным и единственным се достижением будет тот

здоровый росток, который возникает сейчас в самой Москве, то

начало, к которому и тянется ИОС. Андрей Арсениевич Лучников

довольно часто за утренним кофе казался сам себе здоровым,

умным, деятельным и непредубежденным аналитиком не только

нации, но и вообще человеческого рода.

Последний глоток кофе. Рука уже тянется к карману за

вчерашними «мессажами». По осевой полосе Монпарнаса к

бульвару Сон-Мишель несется, яростно сигналя, наряд

полицейских машин. 9 часов 40 минут. Начинается новый

сумасшедший парижский день редактора одной из самых

противоречивых газет нашего времени, симферопольского

«Русского Курьера».

Записки в основном подтверждали назначенные уже ранее

апойтменты, хотя одно послание было совершенно

неожиданным. Вчера в обеденный час в отель позвонил мистер

Джей Пи Хэлоуэй, компания «Парамаунт», и попросил месье

Лютшникофф связаться с ним по такому-то телефону. Позднее,

то есть в послеобеденное время, мистер Хэлоуэй, то есть

старый подонок, друг юности Октопус, лично заехал в гостиницу,

то есть уже вдребадан, и оставил записку: «Андрей Лучников,

вам лучше сложить оружие. Капитуляция завтра в час дня,

брассери „Липп“, Сен-Жермен-де-Пре. Октопус». Ничего не

поделаешь, придется обедать с американскими киношниками, не

выбросишь ведь старого Октопуса на помойку, столько лет не

мы сейчас не начнем предвыборную борьбу, России нам не

видать никогда.

— Согласен. — Полковник был немногословен.

Они стали обсуждать план быстрого создания массовой партии.

Сторонников Общей Судьбы на Острове множество во всех

слоях населения. К исторически близкому воссоединению с

великой родиной призывают десятки газет во главе с

могущественным «Курьером». Нет сомнения, что когда возникнет

СОС — вот такая предлагается аббревиатура, Союз Общей

Судьбы, звучит магнитно, ей-ей, в этом слове уже залог успеха,

— итак, когда возникнет СОС, другие партии поредеют. Нужно

как можно скорее объявлять новую партию и делать это с

открытым забралом. Да какая уж там секретность! Если даже

муллы за автономию в границах СССР, секретность — вздор.

Военным разрешено будет примыкать к СОСу? Прости, но в этом

случае мы не можем считать СОС политической партией. Что ж,

можно и не считать его политической партией, но в выборах

участвовать. Прости, нет ли в этом демагогии? Пожалуй, в этом

есть демагогия именно в советском духе или в стиле наших

мастодонтов: мы за разрядку, но при нарастании идейной

борьбы; мы не государство, но самостоятельны; мы не партия,

но в выборах участвуем… Нет, демагогия нам не годится. Наша

хитрост — отсутствие хитрости.

Мы… Кто это все-таки «мы»?

Старина, это пустой вопрос. Сейчас речь идет о спасении, и не о

спасении Крыма, как ты понимаешь… Чтобы участвовать в

кровообращении России, надо стать ее частью. Ну, хорошо,

давай о практическом.

Они еще некоторое время говорили о «практическом», а потом

замолчали, потому что за стеклом террасы остановились две

девки.

Две монпарнасские халды в снобских линялых туниках, с

нечесаными волосами, с диковатым гримом на лицах. Пожалуй,

даже хорошенькие, если отмыть. Чернок и Лучников посмотрели

друг на друга и усмехнулись. Девчонки прижались к стеклу в

вопросительных извива — ну как, мол, поладим? Лучников

показал на часы — увы, дескать, времени нет, ужасно, мол,

жаль, мадемуазель, но мы не принадлежим себе, такова жизнь.

Девчонки тогда засмеялись, послали воздушные поцелуи и

голову, — … что ты нуждаешься в охране?

«Вот он о чем, — подумал Лучников. — О покушении. Вернее, об

угрозе покушения. Вернее, о намеках на угрозу покушения.

Странно, что я совсем забыл об этом. Должно быть. Танька

вымела эту пакость из моей головы. Как это постыдно — быть

обреченным, вызывать в людях осторожную жалость. Впрочем,

Чернок ведь солдат, он дрался под Синопом, а каждый солдат

всегда основательно обречен…»

— Понимаешь ли, — продолжал после некоторой паузы Чернок,

— в моем распоряжении есть специальная команда… Они будут

деликатно за тобой присматривать, и ты будешь в полной

безопасности. Какого черта давать «Волчьей Сотне» право на

отстрел лучших людей Острова? Ну что ты молчишь? Не ставь

меня в идиотское положение!

Лучников сжал кулак и слегка постучал им по челюсти Чернока.

— Снимаем тему, Саша.

— Сняли, — тут же сказал тогда полковник и поднялся. На этом

их встреча закончилась. Через десять минут Лучников уже

продирался на арендованном «рено-сэнк» сквозь автомобильные

запруды Парижа. При пересечении Сен-Жермен, на Курфюр де

Бак, машины еле ползли, и там он смог даже немного помечтать,

вернее, погрузиться в воспоминания. Кажется, три года назад он

прилетел в Париж на свидание с Таней и снял вот в этом отеле

«Пон-Рояль» комнату. Она была тогда в Париже со своей

командой на каком-то коммунистическом спортивном празднике,

то ли «День „Юманите“, то ли „Кросс „Юманите“, и у них

оказалось всего два часа для уединения. Вот здесь, на третьем

этаже Таня осыпала его московскими нежностями. „Лапа моя, —

говорила она, — прилетел в такую даль ради одного пистончика,

лапуля моя“. А он был готов ради этого „пистончика“ пять раз

обернуться вокруг земного шара. Блаженные мысли, ночные

воспоминания вновь начисто выветрили из головы «покушение“.

Он уже и прежде замечал, что, начиная думать о Таньке (они

там, в Москве, всю жизнь зовут друг друга Танька, Ванька,

Юрка), он сразу забывает всякие пакости. В конце концов хотя

бы для хорошего настроения…

В престраннейшем хорошем настроении он выкатился наконец

из теснины рю де Бак на набережную и покатил нижней дорогой

к Инвалидам. Правый берег Сены был залит солнцем.

же время развесив пухлые щечки, господин Сабашников

изображал то ли советского министра Громыко, то ли

московского артиста Табакова. Лучников беззвучно хохотал в

ладонь. Петя не изменился:

погибший в нем актер ежеминутно разыгрывает все новые и

новые этюды.

Вот он на трибуне. Каскад сногсшибательной мимики. Ярчайшая

улыбка (президент Картер) фиксируется чуть ли не на целую

минуту. Затем из кармана с кеханьем, чмоканьем, прочисткой

горла и полости рта (генсек Брежнев) извлекаются очки. Легкий

поворотец, псевдомечтательный взглядец в сторону, и с

«очаровательной кагтавостью» премьера Временного

правительства в Крыму Кублицкого-Пиоттуха месье Сабашников

начинает свой спич.

— Господин председатель! Дамы и господа! Дорогие товарищи!

Прежде чем приступить к сути дела, я должен внести поправку в

протокол ведения нашего собрания. Давая мне слово,

уважаемый господин председатель допустил ошибку, назвав

меня представителем Острова Крым, между тем как я являюсь

представителем организации, официально именующей себя

«Крым-Россия». Я просил бы господина председателя и всех

господ делегатов принять это во внимание и сделать все для

того, чтобы вышеупомянутая ошибка не повторялась.

Лучников после этого заявления разыскал глазами стол

советской делегации. Там происходило движение. Весьма

гладкий господин — у «советчиков» сейчас более буржуазный

вид, чем у «капи» — встал и сделал знак секретарю заседания.

Тот привычно кивнул. Все шло как обычно: после всякого

выступления представителя «Крым-России» Советский Союз тут

же делал формальный протест. Все к этому привыкли и

относились едва ли не как к формальности юнесковского

протокола. Петр же Сабашников, закончив свою традиционную

преамбулу, иронически поклонился залу с явным все-таки

уклоном к советской делегации, давая понять, что уж кто-кто, но

он, П. Сабашников, меньше всего придает значение всему этому

вздору: как своему осуществленному уже протесту, так и их,

ожидаемому.

— Господа, — перешел теперь Сабашников к существу дела, —

в условиях деморализации современного общества статистика

располагает 25, 3 автомобиля на тысячу населения и 16%

свободы по шкале журнала «Тайм». Вот все, что я хотел

отметить на текущий момент дискуссии. Надеюсь, что не

злоупотребил вашим вниманием. Спасибо.

Сабашников, сама скромность, собрал кое-какие бумажки в

папочку и, чуть подхихикивая с неслыханной фальшью, пошел по

проходу к своему столу. По дороге он успел сделать пальчиком

Лучникову в ложу прессы — дескать, заметил — и бровкой к

выходу — выходи, мол, — а также невероятно пластично всем

телом выразить полнейшее уважение советскому коллеге,

который уже несся по проходу грудью вперед «давать отпор

фиглярствующим провокаторам из каких-то никому не ведомых,

дурно попахивающих организаций, вопреки воле народов

представленных на международном форуме наций».

Перед тем как выйти из ложи прессы. Лучников обнаружил, что

он замечен советской и американской делегациями. Типусы за

этими столами смотрели на него и перешептывались — редактор

«Курьера»!

Они встретились с Сабашниковым в дверях зала. Грозный голос

летел с трибуны:

— … Советские люди гневно отвергают псевдонаучные

провокации буржуазной прессы, не говоря уже о глумливых

подковырках фигляров из каких-то никому не ведомых, дурно

попахивающих организаций, вопреки воле народов

представленных на международном форуме наций!

— Старается Валентин, — покачивал головой Сабашников. — А

вот там, где надо, пороха у него не хватает.