ТОМ 1

Аннотация

Роман А.Солженицына «В круге первом» — художественный

документ о самых сложных, трагических событиях середины XX

века. Главная тема романа — нравственная позиция человека в

обществе. Прав ли обыватель, который ни в чем не участвовал,

коллективизацию не проводил, злодеяний не совершал? Имеют

ли право ученые, создавая особый, личный мир, не замечать

творимое вокруг зло?

Герои романа — люди, сильные духом, которых тюремная

машина уносит в более глубокие круги ада. И на каждом витке

им предстоит сделать свой выбор...

Пора была или зажечь в кабинете свет — но он не зажигал, или

ехать домой, но он не двигался.

Пятый час означал конец не служебного дня, но — его дневной,

меньшей части. Теперь все поедут домой — пообедать, поспать,

а с десяти вечера снова засветятся тысячи и тысячи окон сорока

пяти общесоюзных и двадцати республиканских министерств.

Одному единственному человеку за дюжиной крепостных стен не

спится по ночам, и он приучил всю чиновную Москву

бодрствовать с ним до трёх и до четырёх часов ночи. Зная

ночные повадки владыки, все шесть десятков министров, как

школьники, бдят в ожидании вызова. Чтоб не клонило в сон, они

вызывают заместителей, заместители дёргают

столоначальников, справкодатели на лесенках облазывают

картотеки, делопроизводители мчатся по коридорам,

стенографистки ломают карандаши.

И даже сегодня, в канун западного рождества (все посольства

уже два дня как стихли, не звонят), в их министерстве всё равно

будет ночное сиденье.

А у тех пойдут теперь на две недели каникулы. Доверчивые

младенцы. Ослы длинноухие!

Нервные пальцы молодого человека быстро и бессмысленно

перелистывали журнал, а внутри — страшок то поднимался и

горячил, то опускался, и становилось холодновато.

Иннокентий швырнул журнал и, ёжась, прошёлся по комнате.

Позвонить или не позвонить? Сейчас обязательно? Или не

поздно будет там?.. в четверг-в пятницу?..

Поздно…

Так мало времени обдумать, и совершенно не с кем

посоветоваться!

Неужели есть средства дознаться, кто звонил из автомата? Если

говорить только по-русски? Если не задерживаться, быстро

уйти? Неужели узнают по телефонному сдавленному голосу? Не

может быть такой техники.

Через три-четыре дня он полетит туда сам. Логичнее —

подождать. Разумнее — подождать.

Но будет поздно.

О, чёрт — ознобом повело его плечи, не привычные к тяжестям.

Уж лучше б он не узнал. Не знал. Не узнал…

Он сгрёб всё со стола и понёс в несгораемый шкаф. Волнение

мимо посольства. Значит, судьба. Он прижался к стеклу, изогнул

шею, хотел разглядеть, какие окна светятся. Не успел.

Минули Университет — Иннокентий кивнул направо. Он будто

делал круг на своей торпеде, разворачиваясь получше.

Взлетели к Арбату, Иннокентий отдал две бумажки и пошёл по

площади, стараясь умерять шаг.

Высохло в горле, во рту — тем высыханьем, когда никакое питьё

не поможет.

Арбат был уже весь в огнях. Перед «Художественным» густо

стояли в очереди на «Любовь балерины». Красное «М» над

метро чуть затягивало сизоватым туманцем. Чёрная южная

женщина продавала маленькие жёлтые цветы.

Сейчас не видел смертник своего линкора, но грудь распирало

светлое отчаяние.

Только помнить: ни слова по-английски. Ни тем более по

французски. Ни перышка, ни хвостика не оставить ищейкам.

Иннокентий шёл очень прямой и совсем уже не поспешный. На

него вскинула глаза встречная девушка.

И ещё одна. Очень милая. Пожелай мне уцелеть.

Как широк мир, и сколько в нём возможностей! — а у тебя ничего

не осталось, только вот это ущелье.

Среди деревянных наружных кабин была пустая, но кажется, с

выбитым стеклом. Иннокентий шёл дальше, в метро.

Здесь четыре, углублённые в стену, были все заняты. Но в левой

кончал какой-то простоватый тип, немного пьяненький, уже

вешал трубку. Он улыбнулся Иннокентию, что-то хотел говорить.

Сменив его в кабине, Иннокентий тщательно притянул и так

держал одной рукой толсто-остеклённую дверь; другой же рукой,

подрагивающей, не стягивая замши, опустил монету и набрал

номер.

После нескольких долгих гудков трубку сняли.

— Это секретариат? — он старался изменять голос.

— Да.

— Прошу срочно соединить меня с послом.

— Посла вызвать нельзя, — очень чисто по-русски ответили ему.

— А вы по какому вопросу?

— Тогда — поверенного в делах! Или военного атташе! Прошу не

медлить!

На том конце думали. Иннокентий загадал: откажут

В трубке глухо щёлкнуло, и наступило ватное молчание, без

шорохов и гудков.

Линию разорвали.

2

Есть такие учреждения, где натыкаешься на темновато-багровый

фонарик у двери: «Служебный». Или, поновей, важную

зеркальную табличку: «Вход посторонним категорически

воспрещён». А то и грозный вахтер сидит за столиком, проверяет

пропуска. И за недоступной дверью рисуется, как всё запретное,

невесть что.

А там — такой же простой коридор, может почище. Средней

струёй простелена дорожка красного казённого рядна. В меру

натёрт паркет. В меру часто расставлены плевательницы.

Только безлюдно. Не ходят из двери в дверь.

Двери же — все под чёрной кожей, под вздувшейся от набивки

чёрной кожей с белыми заклёпками и зеркальными же

оваликами номеров.

Даже те, кто работают в одной из таких комнат, знают о событиях

в соседней меньше, чем о рыночных новостях острова

Мадагаскара.

В тот же безморозный хмуроватый декабрьский вечер в здании

московской центральной автоматической телефонной станции, в

одном из таких запретных коридоров, в одной из таких

недоступных комнат, которая у коменданта числилась как 194-я,

а в XI отделе 6-го управления МГБ как «Пост А-1», — дежурило

два лейтенанта. Правда, они были не в форме, а в

«гражданском: так приличнее было им входить и выходить из

здания телефонной станции.

Одна стена была занята щитками, сигнальным стендом, тут же

чернела пластмасса и блестел металл телефонно-акустической

аппаратуры. На другой стене висела на серой бумаге инструкция

во многих пунктах.

По этой инструкции, предусматривавшей и предупреждавшей все

возможные случаи нарушений и отклонений при подслушивании

и записывании разговоров американского посольства, дежурить

долженствовало двоим: одному безотрывно слушать, не снимая

наушников, второму же никуда не удаляться из комнаты, кроме

как в уборную, и каждые полчаса подменять товарища.

насачивалась бурая сукровица. Так больно, что отдавалось в

голову, это захватило его внимание. В первый раз его

прострельнуло от мысли, что здесь не нарывы, а… а… Какое-то

пришло на память где-то слышанное страшное слово:

гангрена?.. и ещё как-то…

Так он не сразу заметил, что катушки магнитофона бесшумно

кружатся, включённые автоматически. Не снимая обнажённой

ноги с подставки, Кулешов дотянулся до наушников, приложил к

одному уху и услышал:

— А откуда я знаю, что ви говорить правду?

— А вы понимаете, чем я рискую?

— Атомная бомба? А кто такой ви? Назовите ваш фамилия.

АТОМНАЯ БОМБА!!! Повинуясь порыву такому же

бессознательному, как схватиться за опору, падая, Кулешов

вырвал штырь коммутатора, этим разъединил телефоны — и тут

только сообразил, что вопреки инструкции, не засёк номера

абонента.

Первое движение было — обернуться. Тюкин строчил конспект и

не видал ничего. Тюкин-то был друг, но ведь Кулешову

вменялось контролировать Тюкина, значит и тому.

Дрожащими пальцами переключив на обратную перемотку, а в

цепь посольства включив запасной магнитофон, Кулешов сперва

подумал стереть запись и скрыть свою оплошность. Но тут же

вспомнил, как начальник не раз говорил, что работа их поста

дублируется автоматической записью ещё в одном месте — и

откинул вздорную мысль. Конечно дублируется, и за укрытие

такого разговора — расстреляют!

Лента перемоталась. Он включил прослушивание. Преступник

очень торопился, волновался. Откуда он мог говорить? Конечно,

не из частной квартиры. Да вряд ли и с работы. В посольства

всегда стараются из автоматов.

Раскрыв список автоматов, Кулешов торопливо выбрал телефон

на входной лестнице метро «Сокольники».

— Генка! Генка! — хрипло позвал он, спуская брючину. — Аврал!

Звони в оперативку! Может, ещё захватят!..

3

— Новички!

— Новичков привезли!

— Озёрлаг, Луглаг, Степлаг, Камышлаг…

— Можно подумать, в МВД сидит непризнанный поэт. На поэму

не разгонится, на стихотворение не соберётся, так даёт

поэтические названия лагерям.

— Ха-ха-ха! Смешно, господа, смешно! В каком веке мы живём?

— Ну, тихо, Валентуля!

— Простите, как вас зовут?

— Лев Григорьич.

— Вы сами тоже инженер?

— Нет, я филолог.

— Филолог? Здесь держат даже филологов?

— Вы спросите, кого здесь не держат? Здесь математики,

физики, химики, инженеры-радисты, инженеры по телефонии,

конструкторы, художники, переводчики, переплётчики, даже

одного геолога по ошибке завезли.

— И что ж он делает?

— Ничего, в фотолаборатории пристроился. Даже архитектор

есть. Да какой! — самого Сталина домашний архитектор. Все

дачи ему строил. Теперь с нами сидит.

— Лев! Ты выдаёшь себя за материалиста, а пичкаешь людей

духовной пищей. Внимание, друзья! Когда вас поведут в

столовую, — там на последнем столе у окна мы для вас

составили тарелок десятка три. Рубайте от пуза, только не

лопните!

— Большое вам спасибо, но зачем вы отрываете от себя?

— Ничего не стоит. Кто ж нынче ест селёдку мезенского засола и

пшённую кашу! Пошло.

— Как вы сказали? Пшённая каша — пошло? Да я пять лет

пшённой каши не видел!

— Наверно, не пшённая, наверно магара?

— Да вы с ума сошли — магара! Попробовали б они нам магару!

Мы б им…

— А как сейчас на пересылках кормят?

— На челябинской пересылке…

— На челябинской-новой или челябинской-старой?

— По вашему вопросу видно знатока. На новой…

— Что там, по-прежнему ватер-клозеты на этажах экономят, а

зэки оправляются в параши и носят с третьего этажа?

— По-прежнему.

зэков! Что за великий день? Что за сияющая вершина? Может

быть, я умер? Может быть, мне это снится? Мне чудится, я — в

раю!!

— Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его

лучший высший круг — в первый. Вы спрашиваете, что такое

шарашка? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он

разрывался — куда ему поместить античных мудрецов? Долг

христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть

возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей

смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И

Данте придумал для них в аду особое место. Позвольте… это

звучит примерно так:

«Высокий замок предо мной возник…

… посмотрите, какие здесь старинные своды!

Семь раз обвитый стройными стенами…

Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела…

… вы на воронке въезжали, поэтому ворот не видели…

Там были люди с важностью чела, С неторопливым и спокойным

взглядом…

Их облик был ни весел, ни суров…

Я видеть мог, что некий многочестный И высший сонм уединился

там…

Скажи, кто эти, не в пример другим Почтенные среди толпы

окрестной?..»

— Э-э, Лев Григорьевич, я гораздо доступнее объясню герру

профессору, что такое шарашка. Надо читать передовицы

«Правды»: «Доказано, что высокие настриги шерсти с овец

зависят от питания и от ухода.»

4

Ёлка была — сосновая веточка, воткнутая в щель табуретки.

Плетеница разноцветных маловольтных лампочек, обогнув её

дважды, спускалась молочными хлорвиниловыми проводами к

аккумулятору на полу.

Табуретка стояла в проходе между двухэтажными кроватями в

углу комнаты, и один из верхних матрасов отенял весь уголок и

крохотную ёлку от яркости подпотолочных ламп.

Шесть человек в плотных синих комбинезонах парашютистов

разорванную линию фронта и силой убеждения брал

укреплённые пункты, сберегая советские батальоны.

Но нельзя было убеждать немцев, не врастя в них, не полюбив

их, а с дней, когда Германия была повержена — и не пожалев.

За то и был Рубин посажен в тюрьму: враги по Управлению

обвинили его, что он после январского наступления 45-го года

агитировал против лозунга «кровь за кровь и смерть за смерть».

Было и это, Рубин не отрекался, только всё неизмеримо

сложней, чем можно было подать в газете или чем написано

было в его обвинительном заключении.

Рядом с табуреткой, где светилась сосновая ветвь, были

сплочены две тумбочки, образуя как бы стол. Стали угощаться:

рыбными консервами (зэкам шарашки с их лицевых счетов

делали закупки в магазинах столицы), уже остывающим кофе и

самодельным тортом. Завязался степенный разговор. Макс

направлял его на мирные темы: на старинные народные обычаи,

умильные истории рождественской ночи. Недоучившийся физик

венский студент Альфред в очках смешно выговаривал по

австрийски. Почти не смея вступить в беседу старших, таращил

глаза на рождественские лампочки круглолицый с

просвечивающими, как у поросёнка, розовыми ушами юнец

Густав из Hitlerjugend (взятый в плен через неделю после конца

войны).

И всё-таки разговор сорвался с дорожки. Кто-то вспомнил

Рождество сорок четвёртого года, пять лет назад, тогдашнее

наступление в Арденнах, которым немцы единодушно гордились

как античным: побеждённые гнали победителей. И вспомнили,

что в тот сочельник Германия слушала Геббельса.

Рубин, одной рукой теребя отструек своей жёсткой чёрной

бороды, подтвердил. Он помнит эту речь. Она удалась. Геббельс

говорил с таким душевным трудом, будто волок на себе все

тяготы, под которыми падала Германия. Вероятно, он уже

предчувствовал свой конец.

Обер-штурм-банн-фюрер-SS Райнгольд Зиммель, чей длинный

корпус едва умещался между тумбочкой и сдвоенной кроватью,

не оценил тонкой учтивости Рубина. Ему невыносима была даже

мысль о том, что этот еврей вообще смеет судить о Гёббельсе.

Он никогда не унизился бы сесть с ним за один стол, если бы в

силах был отказаться от рождественского вечера с

глазах.

О новостях спросили Рубина и сегодня. Но сделать обзор за

декабрь ему было стеснительно. Ведь он не мог себе позволить

быть беспартийным информатором, отказаться от надежды

перевоспитать этих людей. И не мог он уверить их, что в

сложный наш век истина социализма пробивается порою

кружным искажённым путём. А поэтому следовало отбирать для

них, как и для Истории (как бессознательно отбирал он и для

себя) — только те из происходящих событий, которые

подтверждали предсказанную столбовую дорогу, и пренебрегать

теми, которые заворачивали как бы не в болото.

Но именно в декабре кроме советско-китайских переговоров, и

то затянувшихся, ну и кроме семидесятилетия Хозяина, ничего

положительного как-то не произошло. А рассказывать немцам о

процессе Трайчо Костова, где так грубо полиняла вся судебная

инсценировка, где корреспондентам с опозданием предъявили

фальшивое раскаяние, будто бы написанное Костовым в камере

смертников, — было и стыдно и не служило воспитательным

целям.

Поэтому Рубин сегодня больше остановился на всемирно

исторической победе китайских коммунистов.

Благожелательный Макс слушал Рубина и поддерживал кивками.

Его глаза смотрели невинно. Он был привязан к Рубину, но со

времени блокады Берлина что-то стал ему не очень верить и

(Рубин не знал), рискуя головой, у себя в лаборатории

дециметровых волн стал временами собирать, слушать и опять

разбирать миниатюрный приёмник, ничуть не похожий на

приёмник. И он уже слышал из Кёльна и по-немецки от Би-Би-Си

не только о Костове, как тот опроверг на суде вымученные

следствием самообвинения, но и о сплочении атлантических

стран и о расцвете Западной Германии. Всё это, конечно, он

передал остальным немцам, и жили они одной надеждой, что

Аденауэр вызволит их отсюда.

А Рубину они — кивали.

Впрочем, Рубину давно пора была идти — ведь его не отпускали

с сегодняшней вечерней работы. Рубин похвалил торт (слесарь

Хильдемут польщённо поклонился), попросил у общества

извинения. Гостя несколько позадержали, благодарили за

компанию, и он благодарил. Дальше настраивались немцы

из ярко-белого алюминия; монтажными верстачками;

новёхонькими столами и фанерными шкафами московской

выделки; и уютными конторками для письма, уже отвековавшими

в берлинском здании радио-фирмы «Лоренц».

Большие лампы в матовых шарах давали сверху приятный

нежёлтый рассеянный свет.

В дальнем углу комнаты, не доставая до потолка, высилась

звуконепроницаемая акустическая будка. Она выглядела

недостроенной: снаружи обшита была простой мешковиной, под

которую натолкали соломы. Её дверь, аршинная в толщину, но

полая внутри, как гири цирковых клоунов, сейчас была

отпахнута, и поверх двери откинут для проветривания будки

шерстяной полог. Близ будки медно посверкивал рядами

штепсельных гнёзд чёрный лакированный щиток центрального

коммутатора.

У самой будки, спиною к ней, кутая узкие плечи в платок из

козьего пуха, сидела за письменным столом хрупкая, очень

маленькая девушка со строгим беленьким лицом.

До десятка остальных людей в комнате все были мужчины, всё в

тех же синих комбинезонах. Освещённые верхним светом и

пятнами дополнительного от гибких настольников, тоже

привезенных из Германии, они хлопотали, ходили, стучали,

паяли, сидели у монтажных и письменных столов.

Там и сям по комнате вразнобой вещали джазовую,

фортепьянную музыку и песни стран восточной демократии три

самодельных приёмника, скорособранных на случайных

алюминиевых панелях, без футляров.

Рубин шёл по лаборатории к своему столу медленно, с монголо

финским словарём и Хемингуэем в опущенной руке. Белые

крошки печенья застряли в его вьющейся чёрной бороде.

Хотя комбинезоны всем арестантам были выданы одинаково

сшитые, но носили их по-разному. У Рубина одна пуговица была

оторвана, пояс — расслаблен, на животе обвисали какие-то

лишние куски ткани. На его пути молодой заключённый в таком

же синем комбинезоне держался франтовски, его матерчатый

синий пояс был затянут пряжками вкруг тонкого стана, а на

груди, в распахе комбинезона, виднелась голубая шёлковая

сорочка, хотя и линялая от многих стирок, но замкнутая ярким

галстуком. Молодой человек этот занял всю ширину бокового

— Кажется, только теоретически, — скучающим жевательным

движением ответил Рубин.

— И безумно люблю тратить деньги!

— Но их у вас…

— Так как же я могу быть плохим инженером?! Подумайте: чтобы

любить женщин — и всё время разных! — надо иметь много

денег! Чтоб иметь много денег — надо их много зарабатывать!

Чтоб их много зарабатывать, если ты инженер — надо блестяще

владеть своей специальностью! Ха-ха! Вы бледнеете!

Удлинённое лицо Валентули были задорно поднято к Рубину.

— Ага! — воскликнул тот зэк от окна, чей письменный стол

смыкался лоб в лоб со столом маленькой девушки. — Вот,

Лёвка, когда я поймал валентулин голос! Колокольчатый у него!

Так я и запишу, а? Такой голос — по любому телефону можно

узнать. При любых помехах.

И он развернул большой лист, на котором шли столбцы

наименований, разграфка на клетки и классификация в виде

дерева.

— Ах, что за чушь! — отмахнулся Валентуля, схватил паяльник и

задымил канифолью.

Проход освободился, и Рубин, идя к своему креслу, тоже

наклонился над классификацией голосов.

Вдвоём они рассматривали молча.

— А порядочно мы продвинулись, Глебка, — сказал Рубин. — В

сочетании с видимой речью у нас хорошее оружие. Очень скоро

мы-таки с тобой поймём, от чего же зависит голос по телефону…

Это что передают?

В комнате громче был слышен джаз, но тут, с подоконника,

пересиливал свой самодельный приёмник, из которого текла

перебегающая фортепьянная музыка. В ней настойчиво

выныривала, и тотчас уносилась, и опять выныривала, и опять

уносилась одна и та же мелодия. Глеб ответил :

— Семнадцатая соната Бетховена. Я о ней почему-то никогда…

Ты — слушай.

Они оба нагнулись к приёмнику, но очень мешал джаз.

— Валентайн! — сказал Глеб. — Уступите. Проявите

великодушие!

— Я уже проявил; — огрызнулся тот, — сляпал вам приёмник. Я

ж вам и катушку отпаяю, не найдёте никогда.

Рубин выругался матерно, внятно для одного лишь Глеба.

— Дай по буквам, не слышу, — отозвался тот, оставаясь к

Рубину спиной.

— Всегда мне не везёт, говорю, — хрипло ответил Рубин, так же

не поворачиваясь. — Вот — сонату пропустил…

— Потому что неорганизован, сколько раз тебе долбить! —

проворчал приятель. — А соната оч-чень хороша. Ты заметил

конец? Ни грохота, ни шёпота. Оборвалась — и всё. Как в

жизни… А где ты был?

— С немцами. Рождество встречал, — усмехнулся Рубин.

Так они и разговаривали, не видя друг друга, почти откинув

затылки друг к другу на плечи.

— Молодчик. — Глеб подумал. — Мне нравится твоё отношение

к ним. Ты часами учишь Макса русскому языку. А ведь имел бы

основание их и ненавидеть.

— Ненавидеть? Нет. Но прежняя любовь моя к ним, конечно,

омрачена. Даже этот беспартийный мягкий Макс — разве и он не

делит как-то ответственности с палачами? Ведь он — не

помешал?

— Ну, как мы сейчас с тобой не мешаем ни Абакумову, ни

Шишкину-Мышкину…

— Слушай, Глебка, в конце концов, ведь я — еврей не больше,

чем русский? И не больше русский, чем гражданин мира?

— Хорошо ты сказал. Граждане мира! — это звучит бескровно,

чисто.

— То есть, космополиты. Нас правильно посадили.

— Конечно, правильно. Хотя ты всё время доказываешь

Верховному Суду обратное.

Диктор с подоконника пообещал через полминуты «Дневник

социалистического соревнования».

Глеб за эти полминуты рассчитанно-медленно донёс руку до

приёмника и, не дав диктору хрипнуть, как бы скручивая ему

шею, повернул ручку выключателя. Недавно оживлённое лицо

его было усталое, сероватое.

А Прянчикова захватила новая проблема. Подсчитывая, какой

поставить каскад усиления, он громко беззаботно напевал:

«Хьюги-Буги, Хьюги-Буги, Самба! Самба!»

пасторальный век. Тогда можно было громко включать Би-Би-Си

в тюремном общежитии (его и глушить ещё не умели); вечерами

самочинно гулять по зоне, лежать в росеющей траве,

противоуставно не скошенной (траву полагается скашивать

наголо, чтобы зэки не подползали к проволоке); и следить хоть

за вечными звёздами, хоть за бренным вспотевшим старшиной

МВД Жвакуном, как он во время ночного дежурства ворует с

ремонта здания брёвна и катает их под колючую проволоку

домой на дрова.

Шарашка тогда ещё не знала, что ей нужно научно исследовать,

и занималась распаковкой многочисленных ящиков, притянутых

тремя железнодорожными составами из Германии; захватывала

удобные немецкие стулья и столы; сортировала устаревшую и

доставленную битой аппаратуру по телефонии, ультра-коротким

радиоволнам, акустике; выясняла, что лучшую аппаратуру и

новейшую документацию немцы успели растащить или

уничтожить, пока капитан МВД, посланный передислоцировать

фирму «Лоренц», хорошо понимавший в мебели, но не в радио и

не в немецком языке, выискивал под Берлином гарнитуры для

московских квартир начальства и своей.

С тех пор траву давно скосили, двери на прогулку открывали

только по звонку, шарашку передали из ведомства Берии в

ведомство Абакумова и заставили заниматься секретной

телефонией. Тему эту надеялись решить в год, но она уже

тянулась два года, расширялась, запутывалась, захватывала всё

новые и новые смежные вопросы, и здесь, на столах Рубина и

Нержина докатилась вот до распознания голосов по телефону,

до выяснения — что делает голос человека неповторимым.

Никто, кажется, не занимался подобной работой до них. Во

всяком случае, они не напали ни на чьи труды. Времени на эту

работу им отпустили полгода, потом ещё полгода, но они не

очень продвинулись, и теперь сроки сильно подпирали.

Ощущая это неприятное давление работы, Рубин пожаловался

всё так же через плечо:

— Что-то у меня сегодня абсолютно нет рабочего настроения…

— Поразительно, — буркнул Нержин. — Кажется, ты воевал

только четыре года, не сидишь ещё и пяти полных? И уже устал?

Добивайся путёвки в Крым.

Помолчали.

— Ты — своим занят? — тихо спросил Рубин.

— к окну, к фонарям зоны, к угадываемой в темноте охранной

вышке, к отдельным огням отдалённых оранжерей и мреющему в

небе белесоватому столбу света от Москвы.

Нержин, хотя и математик, но не чужд был языкознанию, и с тех

пор, как звучанье русской речи стало материалом работы

Марфинского научно-исследовательского института, Нержина

всё время спаривали с единственным здесь филологом

Рубиным. Два года уже они по двенадцать часов в день сидели,

соприкасаясь спинами. С первой же минуты выяснилось, что оба

они — фронтовики; что вместе были на Северо-Западном

фронте и вместе на Белорусском, и одинаково имели «малый

джентльменский набор» орденов; что оба они в одном месяце и

одним и тем же СМЕРШем арестованы с фронта, и оба по

одному и тому же «общедоступному» десятому пункту; и оба

получили одинаково по десятке (впрочем, и все получали

столько же). И в годах между ними была разница всего лет на

шесть, и в военном звании всего на единицу — Нержин был

капитаном.

Располагало Рубина, что Нержин сел в тюрьму не за плен и

значит не был заражён антисоветским зарубежным духом:

Нержин был наш советский человек, но всю молодость до

одурения точил книги и из них доискался, что Сталин якобы

исказил ленинизм. Едва только записал Нержин этот вывод на

клочке бумажки, как его и арестовали. Контуженный тюрьмой и

лагерем, Нержин, однако, в основе своей оставался человек

наш, и потому Рубин имел терпение выслушивать его вздорные

запутанные временные мысли.

Посмотрели ещё туда, в темноту.

Рубин чмокнул:

— Всё-таки ты — умственно убог. Это меня беспокоит.

— А я не гонюсь: умного на свете много, мало — хорошего.

— Так вот на тебе хорошую книжку, прочти.

— Это опять про замороченных бедных быков?

— Нет.

— Так про загнанных львов?

— Да нет же!

— Слушай, я не могу разобраться с людьми, зачем мне быки?

— Ты должен прочесть её!

— Я никому ничего не должен, запомни! Со всеми долгами

Витальевна внимательно взглядывала на Нержина,

продолжавшего игольчато исписывать клочок бумаги.

Оперуполномоченный майор Шикин поручил ей следить за этим

заключённым.

7

Такая маленькая, что трудно было не назвать её Симочкой, —

Серафима Витальевна, лейтенант МГБ в апельсиновой блузке,

куталась в тёплый платок.

Вольные сотрудники в этом здании все были офицеры МГБ.

Вольные сотрудники в соответствии с конституцией имели самые

разнообразные права и в том числе — право на труд. Однако,

право это было ограничено восемью часами в день и тем, что

труд их не был создателем ценностей, а сводился к догляду над

зэками. Зэки же, лишённые всех прочих прав, зато имели более

широкое право на труд — двенадцать часов в день. Эту разницу,

включая ужинный перерыв, с шести вечера и до одиннадцати

ночи — вольным сотрудникам каждой из лабораторий

приходилось отдежуривать по очереди для надзора за работою

зэков.

Сегодня и была очередь Симочки. В Акустической лаборатории

эта маленькая, похожая на птичку девушка была сейчас

единственная власть и единственное начальство.

По инструкции она должна была следить, чтоб заключённые

работали, а не бездельничали, чтоб они не использовали

рабочего помещения для изготовления оружия или для подкопа,

чтоб они, пользуясь обилием радиодеталей, не наладили бы

коротковолновых передатчиков. Без десяти минут одиннадцать

она должна была принять от них всю секретную документацию в

большой несгораемый шкаф и опечатать дверь лаборатории.

Не прошло ещё и полугода, как Симочка, окончив институт

инженеров связи, была по своей кристальной анкете назначена в

этот особый таинственный номерной научно-исследовательский

институт, который заключённые в своём дерзком просторечии

звали шарашкой. Принятых вольных здесь сразу же аттестовали

офицерами, выплачивали двойную по сравнению с обычным

инженером зарплату (за звание, на обмундирование) — а

требовали только преданности и бдения, лишь потом — грамоты

и навыков.

такой малышке, как она, было жутко переступить зону этого

уединённого подмосковного замка, где отборная охрана и

надзорсостав стерегли выдающихся государственных

преступников.

Их инструктировали всех вместе — десятерых выпускниц

института Связи. Им объяснили, что они попали хуже, чем на

войну — они попали в змеиную яму, где одно неосторожное

движение грозит им гибелью. Им рассказали, что здесь они

встретятся с отребьем человеческого рода, с людьми, не

достойными той русской речи, которою они, к сожалению,

владеют. Их предупредили, что люди эти особенно опасны тем,

что не показывают открыто своих волчьих зубов, а постоянно

носят лживую маску любезности и хорошего воспитания; если же

начать их расспрашивать об их преступлениях (что

категорически запрещается!) — они постараются

хитросплетенной ложью выдать себя за невинно-пострадавших.

Девушкам указали, что и они тоже не должны изливать на этих

гадов всей ненависти, а в свою очередь выказывать внешнюю

любезность — но не вступать с ними в неделовые переговоры,

не принимать от них никаких поручений на волю, а при первом

же нарушении, подозрении в нарушении или возможности

подозрения в нарушении — спешить к оперуполномоченному

майору Шикину.

Майор Шикин — черноватый низенький важный мужчина с

седеющим ёжиком на большой голове и с маленькими ногами,

обутыми в мальчиковый размер ботинок, высказал при этом

такую мысль: что хотя ему и другим бывалым людям предельно

ясно змеиное нутро этих злодеев, но из таких неопытных

девушек, как прибывшие, может найтись одна, в ком дрогнет

гуманное сердце, и она допустит какое-нибудь нарушение —

например, даст прочесть книгу из вольной библиотеки (он не

говорит — опустит письмо, ибо письмо, какой бы Марье

Ивановне оно ни было адресовано, неизбежно будет направлено

в американский шпионский центр). Майор Шикин наставительно

просит остальных девушек, увидевших падение подруги, в этом

случае оказать ей товарищескую помощь, а именно: откровенно

сообщить майору Шикину о произошедшем.

И в конце беседы майор не скрыл, что связь с заключёнными

карается уголовным кодексом, а уголовный кодекс, как известно,

изобретен такой, который бы стрелкой показывал это качество.

Только голос диктора, читающего отдельные слоги, слова или

фразы, и уши слухачей, ловящие текст на конце испытуемого

тракта, могли дать оценку через процент ошибок. Такие

испытания и назывались артикуляционными.

Нержин занимался — или, по замыслу начальства, должен был

заниматься — наилучшей математической организацией этих

испытаний. Они шли успешно, и Нержин даже составил

трёхтомную монографию об их методике. Когда у них с Симочкой

нагромождалось много работы сразу, Нержин чётко соображал

последовательность отложных и неотложных действий,

распоряжался уверенно, при этом лицо его молодело, и

Симочка, воображавшая войну по кино, в такие минуты

представляла себе, как Нержин в мундире капитана, среди дыма

разрывов с развевающимися русыми волосами выкрикивает

батарее:

«Огонь!» (Этот момент чаще всего показывали в кино.) Но такая

быстрота нужна была Нержину, чтобы, исполнив внешнюю

работу, надольше отделаться от самого движения. Он так и

сказал раз Симочке: «Я действенен потому, что ненавижу

действие.» — «А что ж вы любите?» — спросила она с

робостью. — «Размышление» — ответил он. И действительно,

спадал шквал работы — он часами сидел, почти не меняя

положения, кожа лица его серела, старела, изрывалась

морщинами. Куда девалась его уверенность? Он становился

медленен и нерешителен. Он подолгу думал, прежде чем

вписать несколько фраз в те игольчато-мелкие записи, которые

Симочка и сегодня ясно видела на его столе среди навала

технических справочников и статей. Она даже примечала, что он

засовывал их куда-то в левую тумбочку своего стола, словно бы

и не в ящик. Симочка изнывала от любопытства узнать, о чём он

пишет и для кого. Нержин, того не зная, стал для неё

средоточием сочувствия и восхищения.

Девичья жизнь Симочки до сих пор складывалась очень

несчастно. Она не была хороша собой: лицо её портил слишком

удлинённый нос, волосы были почему-то не густы, плохо росли,

собирались на затылке в жиденький узелок. Рост у Симочки был

не просто маленький, но чрезмерно маленький, и контуры у неё

были скорей как у девочки 7-го класса, чем как у взрослой

попадались нам иногда: очищение души, Soldatentreue…

— Мерзавец. Но если хочешь, в этом есть-таки рациональное

зерно…

— Нельзя себе этого разрешать. Даосская этика говорит:

«Оружие — орудие несчастья, а не благородства. Мудрый

побеждает неохотно.»

— Что я слышу? Из скептиков ты уже записался в даосцы?

— Ещё не решено.

— Сперва вспомнил я своих лучших фрицев — как мы вместе с

ними составляли подписи к листовкам: мать, обнявшая детей,

потом белокурая плачущая Маргарита, это коронная была наша

листовка, со стихотворным текстом.

— Я помню, я подбирал её.

— и тут сразу наплыло… Я тебе не рассказывал про Милку? Она

была студентка ИнЯза, кончила в сорок первом и послали её

переводчицей в наш отдел. Немного курносенькая, движения

резкие.

— Подожди, это та, которая вместе с тобой пошла принимать

капитуляцию Грауденца?

— Ага-га! Удивительно тщеславная была девчёнка, очень

любила, чтоб её хвалили за работу (а ругать упаси боже) и

представляли к орденам. Ты на Северо-Западном помнишь вот

здесь за Ловатью, если от Рахлиц на Ново-Свинухово, поюжней

Подцепочья — лес?

— Там много лесов. По тот бок Редьи или по этот?

— По этот.

— Ну, знаю.

— Так вот в этом лесу мы с ней целый день бродили. Была

весна… Не весна, март: ногами по воде хлюпаешь, в кирзовых

сапогах по лужам, а голова под меховой шапкой от жары

взмокла, и этот, знаешь, запах! воздух! Мы бродили как

первовлюблённые, как молодожёны. Почему, если женщина —

новая для тебя, переживаешь с нею всё с самого начала, как

юноша набухнешь и… А?.. Бесконечный лес! Редко где — дымок

блиндажа, батарейка семидесяти шести на поляне. Мы избегали

их. Добродились до вечера — сырого, розового. Весь день она

меня томила. А тут над нашим расположением начала кружить

«рама». И Милка задумала: не хочу, чтоб её сбивали, зла нет.

Вот если не собьют — ладно, останемся ночевать в лесу.

Разводовский, только что посаженный, и никогда, конечно, не

бывавший на фронте, умно, горячо, убедительно доказывал

соображениями социальными, историческими и этическими, что

в войне есть и хорошее. А в камере было человек десять

фронтовиков — наших и власовцев, все ребята отчаюги, оторви,

где только ни воевали, — так они чуть не загрызли этого

профессора, рассвирепели: нет в войне ни хрёнышка хорошего!

Я слушал — и молчал. У Разводовского были сильные

аргументы, минутами он казался мне прав, и мои воспоминания

тоже мне подсказывали хорошее иногда, — но я не осмелился

спорить с солдатами: кое-что, на которое я хотел согласиться со

штатским профессором, было то кое, что отличало меня,

артиллериста при крупных пушках, от пехоты. Лев, пойми, ты

был на фронте, кроме взятия этой крепости, — полный придурок,

раз у тебя не было своего боевого порядка, с которого нельзя —

ценою головы! — отступить. А я — придурок отчасти, раз я сам

не ходил в атаку и не поднимал людей. И вот в нашей лживой

памяти ужасное тонет…

— Да я не говорю…

— … а приятное всплывает. Но от такого денька, когда

«Юнкерсы» пикирующие чуть не на части меня рвали под Орлом

— никак я не могу воссоздать в себе удовольствия. Нет, Лёвка,

хороша война за горами!

— Да я не говорю, что хороша, но вспоминается хорошо.

— Так и лагеря когда-нибудь хорошо вспомним. И пересылки.

— Пересылки? Горьковскую? Кировскую? Не-е…

— Это потому, что у тебя там администрация чемодан

захалтырила, и ты не хочешь быть объективным. А кто-нибудь и

там был большим человеком — каптёром или банщиком, да жил

в законе с шалашовкой, так и будет всем рассказывать, что нет

места лучше пересыльной тюрьмы. Вообще-то ведь понятие

счастья— это условность, выдумка.

— Мудрая этимология в самом слове запечатлела

преходящность и нереальность понятия. Слово «счастье»

происходит от се-часье, то есть, этот час, это мгновение!

— Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля. «Счастье»

происходит от со-частье, то есть, кому какая часть, какая доля

досталась, кто какой пай урвал у жизни. Мудрая этимология даёт

нам очень низменную трактовку счастья.

социально-оптимистическом смысле: дескать, ощутя, что принёс

пользу человечеству и найдя в этом высшую радость, Фауст

восклицает:

Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!

Но разобраться — не посмеялся ли Гёте над человеческим

счастьем? Ведь на самом-то деле никакой пользы, никакому

человечеству. Долгожданную сакраментальную фразу Фауст

произносит в одном шаге от могилы, обманутый и, может быть,

правда обезумевший? — и лемуры тотчас же спихивают его в

яму. Что же это — гимн счастью или насмешка над ним?

— Ах, Лёвочка, вот таким, как сейчас, я тебя только и люблю —

когда ты рассуждаешь от сердца, говоришь мудро, а не лепишь

ругательные ярлыки.

— Жалкий последыш Пиррона! Я же знал, что доставлю тебе

удовольствие. Слушай дальше. На этом отрывке из «Фауста» на

одной из своих довоенных лекций, — а они тогда были чертовски

смелые! — я развил элегическую идею, что счастья нет, что оно

или недостижимо, или иллюзорно… И вдруг мне подали записку,

вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой:

«А вот я люблю — и счастлива! Что вы мне на это скажете?»

— И что ты сказал?..

— А что на это скажешь?..

9

Они так увлеклись, что совсем не слышали шума лаборатории и

назойливого радио из дальнего угла. На своём поворотном стуле

Нержин опять обернулся к лаборатории спиной, Рубин

избоченился и положил бороду поверх рук, скрещенных на

кресельной спинке.

Нержин говорил, как поведывают давно выношенные мысли:

— Когда раньше, на воле, я читал в книгах, что мудрецы думали

о смысле жизни или о том, что такое счастье, — я мало понимал

эти места. Я отдавал им должное: мудрецам и по штату

положено думать. Но смысл жизни? Мы живём — ив этом смысл.

Счастье? Когда очень-очень хорошо — вот это и есть счастье,

общеизвестно… Благословение тюрьме!! Она дала мне

задуматься. Чтобы понять природу счастья, — разреши мы

сперва разберём природу сытости. Вспомни Лубянку или

пусть ничего не изменилось к лучшему в моём внешнем

положении, но иго тюрьмы чуть отпустит меня, и случится

разговор по душам или прочтёшь искреннюю страницу — и вот

уже я на гребне! Настоящей жизни много лет у меня нет, но я

забыл! Я невесом, я взвешен, я нематериален!! Я лежу там у

себя на верхних нарах, смотрю в близкий потолок, он гол, он

худо оштукатурен — и вздрагиваю от полнейшего счастья бытия!

засыпаю на крыльях блаженства! Никакой президент, никакой

премьер-министр не могут заснуть столь довольные минувшим

воскресеньем!

Рубин добро оскалился. В этом оскале было и немного согласия

и немного снисхождения к заблудшему младшему другу.

— А что говорят по этому поводу великие книги Вед? — спросил

он, вытягивая губы шутливой трубочкой.

— Книги Вед — не знаю, — убеждённо парировал Нержин, — а

книги Санкья говорят: «Счастье человеческое причисляется к

страданию теми, кто умеет различать.»

— Здорово ты насобачился, — буркнул в бороду Рубин.

— Идеализм? Метафизика? Что ж ты не клеишь ярлыков?

— Это тебя Митяй сбивает?

— Нет, Митяй совсем в другую сторону. Борода лохматая!

Слушай! Счастье непрерывных побед, счастье триумфального

исполнения желаний, счастье полного насыщения — есть

страдание! Это душевная гибель, это некая непрерывная

моральная изжога! Не философы Веданты или там Санкья, а я,

я лично, арестант пятого года упряжки Глеб Нержин, поднялся на

ту ступень развития, когда плохое уже начинает рассматриваться

и как хорошее, — и я придерживаюсь той точки зрения, что люди

сами не знают, к чему стремиться. Они исходят в пустой

колотьбе за горстку материальных благ и умирают, не узнав

своего собственного душевного богатства. Когда Лев Толстой

мечтал, чтоб его посадили в тюрьму — он рассуждал как

настоящий зрячий человек со здоровой духовной жизнью.

Рубин расхохотался. Он хохотал в спорах, если совершенно

отвергал взгляды своего противника (а именно так и

приходилось ему в тюрьме).

— Внемли, дитя! В тебе сказывается неокреплость юного

сознания. Свой личный опыт ты предпочитаешь коллективному

опыту человечества. Ты отравлен ароматами тюремной параши