Натан Дубовицкий

Околоноля

[gangsta fiction]

И если им будет оказана честь, если вы удостоите и почтите их

своим вниманием — чем меньшим, тем более дорогим и

ценимым, — они как могут изобразят, обязуясь помышлять о

высоком и лишь по крайней необходимости и самым умеренным

образом употреблять ненормативную лексику, обещая

сокращать, сколько возможно, сцены секса и насилия, а

назидательные монологи положительных героев радостно

растягивать на все четыре стороны, перескажут вам

невероятное приключение Егора и Плаксы.

— Букв много?

— Не особенно.

— Тогда читайте.

— Называется «Карьера». Слушайте. «Виктор Олегович явился в

Москву крепким хорошистом из некоего захолустья, метил в

Ломоносовы, поступил в какой-то вуз, после которого, однако,

ему засветило такое безотрадное распределение, такие

холмогоры, что он поспешно женился, как ему думалось, по

расчёту, а реально — по глупости, на московской прописке.

Прописка оказалась неюной женщиной, похотливой и

прожорливой повелительницей двухкомнатной хрущобы, к

которой незапланированно прилагались муж-паралитик (бывший,

но любимый и живший здесь же) и пожилой сын (пьющий, но

любимый и живший здесь же).

Прописанный Виктор Олегович был попран и обращен в

совершенное рабство. Он пресмыкался на двух работах, делал

всё по дому, кормил зловонного своего коллегу-паралитика,

который мужем считал себя, а Виктора Олеговича обзывал

мужиком, бывал бит мощным своим пасынком и мучим

экзотическими сексуальными устремлениями супруги.

Такие кондиции быта совсем вымотали Виктора Олеговича.

Неудивительно, что однажды он пришел на одну из своих работ,

был вызван в кабинет одного из многочисленных своих

руководителей, подвергнут там унизительной выволочке по

поводу каких-то накладных, перепутанных с докладными, и

рухнувшего в связи с этим делопроизводства, разрыдался и

сошёл с ума.

Безумие Виктора Олеговича было обнадёживающим. Для начала

ему стало понятно, что он Бертольд Шварц. Он тут же изобрёл

свободного полёта и угодил прямо в голову студента. Студент

хрустнул. Виктор Олегович потерял сознание.

Очнулся он в отделении милиции.

— Вами убит человек, — заявила милиция.

— Я не убивал, — протрепетал Виктор Олегович.

— Да не вы убили, а вами убили, — внесла ясность милиция и

отпустила Виктора Олеговича.

Но он не ушёл. Поселившись в тюрьме, он вёл себя тихо, давал

показания с удовольствием. Особенно понравился ему

следственный эксперимент, когда лимитчик, показывая, как всё

было, брал Виктора Олеговича, поднимал над собой и медленно

опускал туда, где когда-то стоял ныне покойный студент.

После был суд, в ходе которого завёрнутые в полиэтилен

студенческий нож, сломанный стул, сосредоточенный Виктор

Олегович и разбитая пивная кружка фигурировали в качестве

вещественных доказательств. Лимитчику дали восемь лет.

Виктору Олеговичу пришлось расстаться с тюрьмой и уютной

профессией вещдока.

Выйдя из зала суда, Виктор Олегович избежал возвращения в

двухкомнатную деспотию московской прописки и поселился в

неразборчивой роще за кольцевой дорогой.

Там он жил поначалу философом, но из-за стужи и скудости

ягодного рациона постепенно одичал и стал совершать набеги

на окрестности мясного пропитания ради. В самые угрюмые ночи

длительных зим не брезговал и человечиной. Последствиями

этого злоупотребления явились рога, клыки и обильная шерсть, а

по некоторым сведениям, и хвост, которыми одарил Виктора

Олеговича господь, по доброте своей заботясь о выживании

всякой твари в несносном нашем климате.

Послал господь озверевшему таким образом Виктору Олеговичу

и средство для удовлетворения самой могучей земной нужды,

позволив похитить и утащить в лес с глухой станции

плодородную уборщицу. Так появилась самка у Виктора

Олеговича, который нимало не медля размножился

катастрофически.

Уже через два года популяция Викторов Олеговичей

насчитывала до сотни особей. Подвижные стаи этих алчных

существ опустошали Подмосковье, что привело к полному

упадку садоводства и огородничества.

— Сколько?

— От Вайсмана — положительная, от Вайсберга —

отрицательная. Футболист поизвестнее скажет в интервью, что

читал, оторваться не мог. По тиви политик средней руки

отзовётся в позитиве. Ну интернет, само собой. На этой помойке

про что угодно много и дёшево. В общем, стандартный пакет.

Двадцать пять.

— Надеюсь, долларов.

— Хуже.

— Если в евро, не возьму.

— Подумайте. Вайсман, Вайсберг, футболист. Три миллионщика

будут вас хвалить, а вы про какие-то евро.

— Возьму. Если в долларах.

— Берите. Для Вайсмана это не главная статья дохода.

Переживёт.

— Делайте. Псевдоним тот же.

— Неужели опять? Как можно печататься под непечатным

псевдонимом?

— Я под ним уже более-менее известен. Ребрэндинг — лишние

траты, да и риск.

— Тогда накиньте пятёрку. «Обозрение» в тот раз еле

согласилось. Там главред фронтовик и ортодокс.

— Где фронтовик? Ему же тридцати нет.

— Тридцать два. Кавказская война. Орден мужества и всё такое.

— Как герою прибавим десять. А за то, что гомик, оштрафуем на

девять. Итого плюс один, больше не дам.

— Откуда знаете, что он голубой?

— Вы сами сказали!

— Я?

— Только что. Фронтовик и это самое.

— Ортодокс!

— Ну да.

— Хорошо, плюс один.

— Деньги Саня завезёт. Вы ведь наличными любите. Водила

мой. Хотя нет. Он отпросился. С ногой у него что-то что ли, то ли

с женой. Вечно у него… То нога, то жена. Тогда этот приедет…

Охранник мой. Как его? Забыл, надо же, а… Ну тот, который

метр девяносто пять… Вы его знаете. Вы когда первый раз

рассказ мне продали, мы вместе пошли отмечать. Помните, он

к невнимательному, неопрятному и нетрезвому официанту типа

халдей. Меню не давали, но за отдельную плату по секрету

сообщали, что имеется «нарезка мясная, нарезка рыбная,

цыплёнок табака, водка, шампанское полусладкое». На сцене

запуганные музыканты типа лабух пели про берег Дона, ветку

клёна и твой заплаканный платок. Запугивали их неравнодушные

посетители типа вор. В особенности же — еженощно

праздновавшие день рождения чьей-то матери люди по имени

Ботинок, Тятя и Гога Гугенот.

В девяностых годах тёмно-синий от наколок элемент стал

исчезать, понемногу отстреливаемый молодыми прогрессивно

мыслящими бригадирами. В «Алмазном» по этому случаю

сделали евроремонт. Завелись лобстеры и стейки, протрезвели

официанты. В штормовых временах бандиты перемешались,

пообтёрлись, пообтесались, загладились и закруглились, как

голыши на беломорском пляже. Хозяин жизни пошёл тогда

румяный, полнотелый, свиноглазый. Несидевший и потому

бесстрашный. Сентиментальный и оттого меценатствующий по

мере скромных своих представлений о прекрасном. Тогда и

поселился высоко над «Алмазным» Егор. Заходил сначала

похмеляться после пятниц, потому что близко. А потом привык. И

спускался часто просто поесть, как к себе в столовую.

К началу нулевых мутация братвы увенчалась полным

преображением. Золотовалютные цепи и браслеты радикально

полегчали. Татуировки выцвели, как средневековые фрески, и

стали редкостью. Кое-кто заучил английский, отказался от

лакосты и версаче. То тут, то там заблестели жёны-чиновницы и

любовницы-балерины. Народились и уехали расти в Швейцарию

красивые пухлые дети. Жизнь наладилась.

Прославился на модный лад и «Алмазный». Стало у него

настолько стильно и вкусно, насколько может выдумать

скучающий, не считающий денег, никогда не голодный подвид

человека.

В этом, третьем «Алмазном» заведении Егору явилась Плакса.

Сопровождали её трое разновозрастных мужиков, выглядевших

— чёрное, белое, немного платины — строго и дорого, как

гробовщики, только что подсчитавшие выручку с двух эпидемий

чумы в богатом квартале. Потом ему казалось странным: с

первого взгляда он заметил именно этих чёрно-белых ребят. А

В этом-то «алмазном» знаменательном месте был Егором

назначен митинг Агольцову. Он занял столик под обрамлённым

картинной рамой телеэкраном, показывающим периодически

теряющий резкость портрет инженера Зворыкина. Жующие

модели, последние модели отечественных баб,

модернизированные, прошедшие тщательную предпродажную

подготовку, неслыханной комплектации, занимали ресторан

вперемешку с ценителями и покупателями.

Чересчур алмазно для алкоголика, но тащить Агольцова в дом

было неприемлемо по соображениям санитарно-гигиенического

толка. А встречаться где-то дальше, переться по жаре куда-то

туда не хотелось. Откладывать же стало невозможно, ибо

товарищ круто задолжал, подводил сильно.

Егор посмотрел на часы официанта. Восемь. Час на должника.

Час на журналистку. Потом домой — к сеансу связи с Плаксой.

Нормально, если не опоздает… Тут запахло гадостью, значит, не

опоздал должник. Егор обернулся, и точно — поэт был здесь.

Распухшая верхняя губа, угри на висках, седая щетина, седые

волосы вкупе с каким-то мелким сором в носу и ушах. Седые

глаза. Галстук пятнистый, использованный, кажется, вместо

зубной щётки и носового платка. Может, и вместо бархотки для

обуви. Больше Егор на него не смотрел, разговаривал, глядя в

сторону. Не ел, Агольцову заказал водки, чтобы включился.

Закусывал Агольцов воздухом, закуривал влажными сигаретами,

запивал горячим чаем. Пепел сыпался, чай проливался на всё

тот же злосчастный галстук. Зато водка до капли, целиком

попадала внутрь, по назначению. Чай пился по-деревенски

шумно, с чавканьем, бульканьем и причмокиванием. Сигареты

после каждой затяжки надрывали поэта патетическим кашлем.

Только водка усваивалась тихо, торжественно и благополучно.

Агольцов был духовит, и крепкий дух его растекался, клубясь

адским туманом, по залу. Модели и их ценители реагировали не

сразу, принимая, видимо, агольцовские миазмы за аромат

элитного сыра или винтажной сигары. Но понемногу начинали

ёрзать, вертеться и шептаться.

— Сильно подводишь, — глядя на инженера Зворыкина, начал

Егор. Агольцов в ответ выпил и зажмурился.

— Сергеич не может ждать. Он, в отличие от тебя, губернатор.

Работает по плану.

ты одинок — до слёз, до дна, дотла.

Смотри — вот жизнь идёт. Смотри — проходит.

Смотри — прошла…

И ещё: Ты бы видел, как ветер,

ветер жадной мечты, пришлый с дикого поля,

терпко пахнущий жизнью,

гонит стаю соцветий

по зыбучим пескам раскалённого полдня

к обмелевшему ливню.

Ты бы видел, как солнце

выкупает весну из татарского неба.

Ты бы знал, чем оплачен

этот май, — ты бы понял,

как печаль высока, как несбыточна нежность.

Ты запел бы иначе.

Ты бы вдруг обнаружил

пепел над головой и огонь под ногами.

Ты сбежал бы из дома,

чтобы спрятаться лучше,

захлебнуться не здесь и не теми слезами.

И пропасть по-другому.

А больше нет.

— Всего три? На книжку не набираем, — угрожающе вздохнул

Егор.

— Три, зато какие. Кто сказал, что в книжке должно быть много

стихов, — зарычал Агольцов, выпил, закусил, ещё выпил и

выдал речь. — Идите вы в жопу. Ты и Сергеич твой. Дайте мне

свободу. Восстань, порок. Сергеич не поэт, жулик он, а ты его

подельник. Под суд я вас, в зиндан. Мало ему губернаторства.

Букеров гребёт и анти, сука, букеров. Интервью, книги с золотым

тиснением. А это мои стихи, мои, а не его. Пусть все слышат

правду!

— Стихи написаны тобой. Но стихи его. Он за них тебе, дураку,

заплатил. Он поэт, а ты у него на подряде, как ученик

Микеланджело. И я, — возразил Егор Зворыкину. Инженер

потерял резкость.

— Он богатый, известный. А я бедняк и аноним. И онанист. И

откашливаясь направо и налево. И привычно раздумывая, как

всегда делал, оказавшись в непростой ситуации, не убиться ли

как-нибудь небольно обо что-нибудь мягкое или чем негорьким и

неострым. Чтоб уже никто не доставал дольше.

Засиженный гением столик был брезгливо покинут Егором. Он

погрузился в глубину ресторана, ближе к бару, попросив

официанта, когда войдёт женщина, похожая на артиста

Машкова, проводить её к нему.

Никита Мариевна тоже не опоздала и, натурально, была

вылитый Машков.

— Покормите меня, парниша? — ей было лет сорок.

— Угощаю.

Подошло официант(ка), равнополое существо в брюках и

рубашке навыпуск, с унисексуальным именем Саша на бирке,

приколотой к неопределённой груди. Заговорило голосом ни

мужским, ни женским, быстро и участливо про аперитив и

специалитет.

— Хотелось бы чего-нибудь лёгкого. Что посоветуете? — Никита

Мариевна, если и отличалась от Машкова, то некоторой

полнотой, худела всеми известными науке, народному преданию

и нетрадиционному жулью способами, худела мучительно,

изуверски, жестоко, худела страстно, но при этом всё равно

полнела.

— Лёгкого нет. Раньше вымя готовили, но публика вымя

игнорирует. Из экстрима в меню только телячий хвост. Ну,

абалон, тоже еда не для всех. Можно бы посоветовать антикуччу

абалона с перуанской халапенью, но к нему сибулет обычно

идёт, а на сегодня сибулет кончился, а без сибулета абалон уже

не тот. А так всё, как везде — скучноватое меню, — сожалел(а) и

каялось официант(ка).

— Лёгкое не в буквальном… поменьше калорий и вредных

веществ.

— Что одному вредно, другому полезно, — такой отчасти

релятивистский ответ озадачил Никиту Мариевну.

— Руккола с боттаргой, может быть, — зарассуждала она вслух,

тыча в меню близоруким лицом.

— Солёное, копчёное — для почек плохо и для печёнок, —

заскорбел(а) официант(ка).

— Спорить не буду, — придвинул тарелку Егор. — Но Сулла,

скажу напоследок, всё-таки остановил гражданскую войну. Ну а

почему Никита? Тоже не по-еврейски. Спрашивал?

— Спрашивали. В честь Хрущёва.

— Вот как. Вы же девочка. В смысле, были.

— И остаюсь. В душе. А отец так Сталина ненавидел, и так

Хрущёва боготворил за то, что репрессии прекратил… Вот и

увековечил…

— Ну всё лучше, чем Оттепелью или там Гагарой в честь

Гагарина…

— Издеваетесь, — закопалась нервно в сумочке Никита

Мариевна. — Но и то сказать — не двадцатым же партсъездом

окрестили, и на том спасибо. Можно ваш салат попробовать?

Егор терпеть не мог такого рода гастрономические

фамильярности, но сдержался. Никита юркнула вилкой в

заросли рукколы.

— Сергеич, известный вам стихотворящий губернатор, или

вашими словами — наш пошехонский Нерон, прочитал вашу

статью о нём и его политике в отношении химкомбината. Статья,

по его понятию, талантливая, но не вполне справедливая.

Заведение, он согласен, немного смердит. Фонит, коптит и пылит.

Но положительная динамика онкологических заболеваний,

особенно среди детей, он считает, с пылью и копотью никак не

связаны. Аргумент простой — лавка не первый год

функционирует и ничего такого раньше не замечалось.

— Я же пишу в статье — роза ветров поменялась, — дожевала

остатки салата Никита Мариевна.

— Вы знаете, я ведь не специалист. Со мной о розах и

канцерогенах разговаривать, что бисер перед свиньёй метать. Я

о другом. Сергеич сердечно просит написать статью, которую бы

он мог опубликовать под своим именем и которая была бы

ответом на вашу. Ответом, само собой, блистательным и

победоносным. Уличающим вас во лжи и некомпетентности.

— Дайте попробовать! — уже не спросила, а заявила

журналистка, увидевшая принесённую Сашей на смену рукколе

моцареллу. Егор, несмотря на свою довольно чёрную работу,

человек чувствительный и брезгливый иногда до болезни,

сквернословя про себя, пододвинул тарелку Никите, и та

продолжила радостно. — Циничное предложение. Значит,

заявить, что та статья не ваша, вашим именем подписана по

ошибке, о чём вот и редакция, извиняясь, свидетельствует за

дополнительную плату…

— Чёрт с ней, с дополнительной. Основная какая?

— Предлагается вам не дешевеющая американская бумага, а

вещь понадёжнее — ценная земля в престижном месте.

— Два квадратных метра на Ваганьковском?

— Нет, Никита Мариевна, это уже третья опция, на случай, если

откажетесь от второй. А вторая в том, что за подписанный вами

панегирик войлочной индустрии и мудрому правлению имярека

отрежут вам, — Егор вцепился в подоспевшую тарелку с

мраморным мясом. — Мясо вам, Никита Мариевна, нельзя.

Мочевая кислота обречёт вас подагре, а холестерин — трём

инсультам. Так вот, отрежут вам два га земли на берегу

Холодного озера. Слышали о таком? Русский рай, беловодье,

лукоморье, сказка…

— Там же заповедник.

— Не везде. Есть вкрапления не заповедные, вполне

коммерческие.

— В водоохранной зоне?

— Не волнуйтесь, всё будет законно. Железно.

— Далеко добираться.

— В следующем году дотянут дорогу. Немцы строят. Точнее,

хохлы, но по немецкой технологии.

— Или таджики по украинской.

— Зря иронизируете, Никита Мариевна, ходу станет от москвы

на машине полчаса. Ну, на вашей — час, в пределе.

— Там же нет коммуникаций, ни черта…

— Всё уже есть, просто не знает никто. Соседи будут такие… ну

которых вы всегда достаёте в своих колонках за коррупцию.

— Если они будут соседями на Холодном, значит, заслуженно

достала. А как же…

— Губернский банк даёт кредит лет на 30 под льготный процент,

— перебил Егор. — Если будете и дальше сотрудничать,

возвращать не придётся.

— Это как?

— Законно, легально, будьте благонадёжны.

— За что такое счастие?

— В надежде на долгосрочную кооперацию. У пошехонского

Получается, на данном примере, полтора на двоих, то есть по

семьсот пятьдесят каждому. Они щедрые ребята. И как вы

знаете, честные, хотя и тупые. Что, возможно, одно и то же. Но

мы с вами не в доле, так что за каждый дебат, как всегда,

получите по пятьдесят тысяч. Количество слов, как обычно, и не

забывайте, попростонароднее, доходчиво. А то бранить будут. И

давайте не дольше трёх недель. Им же ещё выучить слова

нужно, роли отрепетировать, пока сессия парламентская не

началась.

— Ненавижу власть, — революционным шёпотом зашипела

Никита. — Все эти губернаторы, депутаты, министры, чекисты,

менты, жадною толпой стоящие у трона. Свободы, гения и

славы… Палачи. Придушить их всех. Ненавижу.

— Да не власть вы ненавидите, а жизнь. В целом. Не такая она,

как вы бы хотели.

— А вы бы хотели такую, как есть? Несправедливость, насилие,

косность..

— Качества вообще жизни, а не одной только власти. Мне тоже

жизнь другой представляется, но я не хочу её уничтожить, как

вы, за то, что не такая она. Я жизнь жалею. И желаю с ней

добрососедствовать или даже сожительствовать. И совместно

совершенствоваться. А вы ломать её хотите. А за что? Жизнь же

хоть и задиристая, но ведь при том и маленькая совсем, и

хлипкая, и в сущности, такая смешная. Возомнила о себе,

дерзит, а ведь забилась в температурный зазор градусов в

десять, в какую-то прореху в физике и грозит оттуда тьме, и

зовёт бога тощим голосом, и отвоёвывает какие-то

микроскопические высотки у беспредельной смерти. Глупая,

неказистая, отважная жизнь. Мне жизнь жалко и свою, и вашу,

нашу всю. Топорщится, подпрыгивает, чтоб выше казаться. А

потом раз — и нет её. Глупо и красиво. Я за жизнь. А вы против.

Так что власть — это так, что первое под руку попало.

— Егор, ваш гимн жизни был бы уместен, если бы я не знала,

что вы, простите, бандит.

— Зря вы, Никита Мариевна. Я был бандит. Теперь перестал.

— И, перестав, стали к жизни снисходительны.

— Стал, Никита Мариевна.

— И вы, серьёзно, считаете, что дослужиться до губернаторства,

министерства, депутатства можно без подлости?

мгновенной оценки (нет, не наш!) он был оставлен без внимания

и отправился домой.

Охранников у самого Егора никогда не было. Он принадлежал к

довольно обширному сословию странно богатых русских, доходы

и душевные склонности которых позволяют вести

миллионерский образ жизни, шикарно выглядеть, но в то же

время не иметь ни копейки за душой. Деньги собирались

значительные, но расточались стремительно и невесть на что.

Егор не умел ни экономить, ни откладывать, хотя хотел делать и

то, и другое.

То вдруг обнаруживалась необходимость в новом авто. То

истребовался гигантский взнос частной школе, куда предстояло

пойти Настеньке (дочь). Отец бывш. жены заболевал редчайшей

болезнью, лечимой американскими экспериментальными

пилюлями цены бессовестной, какую только социально

ответственный бизнес способен вымогать законно у безнадёжно

недужного. Купленный когда-то надел земли оказывался

проданным с нарушениями, и заводилась тяжба на годы, и

адвокатский грабёж, и мелкочиновное надувательство. То падал

доллар, то спотыкался рубль. Или деловой завтрак переходил

незаметно в ланч, а там и в буйную вечеринку, и далее — в

трёхнедельный загул с безмерным распитием петрушки

(«Petrus»), наймом самых ударных коллективов

профессиональных девушек, музыкальных и танцевальных

артелей, угощением народа, импровизированными выездами в

Париж ради продолжения распития и найма. А ещё мог

случиться развод, и нужно было покупать дом бывш. жене и

Насте. И чего-то там платить ежемесячно. И выслушивать

всхлипы о малости финансирования и растущих издержках на

растущего ребёнка. И от скуки могло быть принято решение о

коллекционировании среднедорогой живописи ради красоты и

преумножения капитала, и покупалась по совету специалиста и

по глупейшей цене какая-нибудь айвазовская водянистая чепуха,

а на свой вкус акварель Клее. И пропадал порыв, и одна глупая

покупка прибивалась над телеплазмой в тренажёрной, чтобы

было, на что смотреть, потея на эллипсоиде, а вторая бросалась

в мусорный мешок, оказавшись никаким не Клее, а дебильной

подделкой. А то, к примеру, Сидоров (лучший друг) как займёт

кучу денег под честное слово, да как исчезнет после этого —

оправился, занемог он сразу, все три года был сумасшедшим, но

до поры тихим, утверждали врачи. Сын свидетеля, однако, рос и

вырос уравновешенным, трезво (или скорее — безразлично)

мыслящим. Единственная аномалия, унаследованная им —

заурядные ночные прогулки с закрытыми глазами. Лунатил он

обычно по весне из-за впечатливших книжек, либо кинокартин;

сомнамбулой был смирной, безобидной; однажды лишь начудил,

уже в армии, забравшись в оружейную комнату и зарядив штук

десять автоматов, на вопрос «зачем?» набежавшему караулу

ответил «не могу знать», был прощён, а после армии припадки

как-то сами прекратились. Свидетель канул в клинику

ментальных расстройств, Егор не помнил его и никогда не

интересовался им.

С третьим маминым мужем он знаком не был, ибо та, не желая,

видимо, навязывать сыну отчима, встречалась с ним где-то на

стороне. Егору даже казалось, что этот третий вообще не

существует, а воображаем мамой для удовлетворения

потребности в несчастье. По её рассказам, подробным

чрезмерно, до неправдоподобия, выходил проблемнейший

субъект — то ли гений, то ли алкоголик, то ли сильно пьющий

гений, но во всех вариантах муж скорбный, любви недостойный и

тем страшнее любимый. Мужа, правда, не на всё хватало. Егор в

свой черёд также использовался для оправдания дурных

предчувствий и смурного расположения. Сначала маме

казалось, что Егор мало ест, потом — что много пьёт. Учился он

всегда не там и не тому. Когда учёбу бросил вовсе, вышло ещё

хуже. Потом он слишком долго не женился («Ты что, больной?»).

Потом женился не на той. Отчего-то медлил с внуками, когда же

Настя родилась, тут же начал неправильно воспитывать, в духе

непочтения к старшим. Короче, минорила маман в любых

тональностях и на любую тему.

Когда она, года полтора тому, преставилась счастливейшим

манером, легко, моментально и безмятежно разгрузившись

посредством благородного и милосердного, первого и

последнего инфаркта, он не испытал ни малейшей жалости, на

похороны не пошёл, перепоручив ритуальную возню поналезшим

из всех генеалогических тупиков и загогулин тёткам и кузинам,

деверям, шуринам, снохам, золовкам, внучатым племянникам и

племянникам обыкновенным, зятьям и невесткам, бабкам,

матери, был и Егор) были люди трезвые, но вместе с тем

дерзкие и одинокие, особые, необщие, неколхозные. Сивое вино

их марки было популярнейшим в округе при всех властях.

Наказывали их часто, но не фатально — недалёкой ссылкой,

недолгой отсидкой, неразорительным штрафом либо изъятием

змеевиков, реторт и прочего нехитрого скарба деревенских

алхимиков. Уважали их продукт, включая начальство, все. Тем не

менее, на Антонине Павловне родовое ремесло прекращалось,

дети её и внуки разъехались по городам, и она, прикладываясь

ухом к огромным бидонам и прислушиваясь к понятному только

ей живому пению браги, не пыталась открыть, например, Егору

запретные тайны свеклы, мёда, спиртовых испарений и

сивушных масел. Она, правда, брала его всегда с собой на край

огорода, к речке, где была сооружена крошечная, но

несоразмерно производительная самогонная фабрика.

Он обожал разводить огонь под котлом и смотреть, как частыми

каплями набегает в бутыль легендарный первач. Бабушка

разрешала подставить под горячие капли мизинец и снять пробу.

Вкус был несладкий, взрослый, тревожный и многообещающий

(как поцелуй девочки из старшего класса). Этим и

ограничивалась его сопричастность свободному промыслу

предков.

Однажды давно и другой раз лет десять спустя, сильно

постарев, в последнее лето в деревне, в их ворожбе

соучаствовал отвечавший за округу милиционер, дядя Анискин,

печальнейший, стеснявшийся своей кургузой формы и погон без

звёздочек, и кобуры без пистолета, и очевидного, прямо на лицо

нахлобученного алкоголизма. Он помогал поднести дрова и

перелить в котёл брагу, молча просиживал до завершения работ,

выпивал смущённо несколько гранёных стаканчиков и плёлся

обратно к облепленному соседскими ребятами мотоциклу.

Бабушка набирала ему с собой в бутылку типа «огнетушитель»

свежего сивого вина и, видно, поэтому ни разу её карьера не

прерывалась судебными приставаниями.

Хозяина своего, егорова деда, Антонина Павловна давно

схоронила и жила-была себе на отшибе; кроме варения русской

аквавиты, промышляла ловлей рыбы, птицы и некрупного зверя,

починкой радиоприёмников и крыш, иконописью и бодрой игрой

на трофейной (дед взял Берлин) мандолине. Столь

что жизнь раскалилась от боли добела, и улеглась раба, как

заговоренная боль, и Он взял её, взял да и спас.

Егор видел бабушку в начале крушения, когда болезнь ещё

только обхаживала её, осматривалась в покамест обычном её

теле, пристраивалась поудобнее, приготовляя первый укус, ещё

несмертельный, почти дружелюбный, ознакомительный. Эти

хлопоты смерти, размеренную деловитость беды разглядел Егор

в бабушкиных глазах и спросил только «за что? её-то за что

так?» не ясно, у кого.

Потом он бросил институт, название которого так и не запомнил

с тех пор, как поступил, напросился на службу в СА и там уже,

коротая бедные будни молодого бойца, получил сообщение об

успении Антонины Павловны. Пыль к пыли, воистину так, аминь.

Егор ушёл в технический парк, где прятались нестойкие «духи»

вроде него от «тягот и лишений воинской службы» и подряд часа

четыре прогоревал своё первое взрослое горе — негромко,

скромно, как положено.

В московской внелетней, осенне-зимней части своей биографии

Егор нормально закончил нормальную школу, поступил в

вышеупомянутый, малоизвестный ему самому, первый

попавшийся институт. Учился он легко, успевал, но без рвения. К

наукам, как, кажется, и ко всему почитаемому, относился с

неведомо откуда бравшимся снисходительным, насмешливым

любопытством, как к провинциальным достопримечательностям,

вокруг которых толпятся и шумят небогатые туристы. Порожнего

времени получалось много и расходилось оно на подруг, друзей

и вот ещё — в метро, перед сном, за едой, до и после секса, по

мере распития вин и водок — на чтение, чтение, чтение книжищ,

книжиц, книжек, книжонок и просто книг, сначала без разбора, с

тем же насмешливым любопытством, а потом всё

избирательнее, точнее.

В прошлом тысячелетии, когда вырабатывались его

литературные привычки, принято ещё было читать романы. Это

такие тучные бумажные книги, до отказа набитые мириадами

букв. В те почти былинные годы водились ещё на Руси чудо

читатели, способные осилить «Войну и мир», «Жизнь Клима

Самгина» и даже — «Игру стеклянных бус» в любом переводе. И

то сказать, чем было заняться правоверным марксианам,

подмножеств. Удивительным образом то, что он считал собой,

замкнуто было как бы в ореховой скорлупе, помещалось со всей

своей необъятностью в этой скорлупе, скребло её изнутри и не

могло выбраться наружу. Снаружи разгуливали его тени, его

куклы и представления, управляемые к тому же в большей

степени зрителями, обитателями внешнего пространства, нежели

им самим.

Про себя думал, что устроен наподобие аутиста, развёрнутого

почти целиком внутрь, только имитирующего связь с абонентами

за границей себя, говорящего с ними подставными голосами,

подслушанными у них же, чтобы выудить в окружающей его со

всех сторон бушующей москве книги, еду, одежду, деньги, секс,

власть и прочие полезные вещи.

Уверен был, что божественный мэйнстрим истинного знания

довольно пустынен и малообитаем, что в его потоке люди

попадаются редко, напротив, человечина гуще и наваристей как

раз на обочинах божьего промысла, и граждане охотней теснятся

в тёмной тине у загаженных берегов, держатся мелких мест,

роятся где помутнее среди сплетен и суеверий, и калачом их не

выманишь оттудова на середину, где свободно и спокойно

течение белого света.

Он слышал то, что не мог напеть, ни пересказать, но слышал

отчётливо и знал точно — сквозь шумы и помехи мыльной, всуе

толпящейся современности/временности, — торжественный,

плоский и неподвижный, как фрески Джотто, смех изначальной

тишины, излучённый задолго, за вечность до нас и по наш день

звенящий для немногих, чей слух увечен особенным образом.

Он понял, что слышит, однажды в детстве, когда разом все

кузнечики ослепительного июльского полдня издали такой же

ровный, плоский, не выше тишины и потому кажущийся тишиной

ясный звон — и прямо на глазах облезла ткань видимости,

обёрточный холст красоты. Разошлись, разъехались швы

времени, осыпались поздние наслоения. Стёрлись, исчезли:

речка — сверкнув как молния; лес и луг — свернувшись, как

свиток; церковь, домики, стада и сады с огородами — слетев, как

спугнутые птицы; солнце — слившись с небом, как тень. И сквозь

них властно проступили озарённые реликтовым смехом

истинные вещи — солнце, огороды, сады и стада, церковь и

домики, лес, луг, речка. Те же с виду и по названиям, они были, в

и ударялся током, кричал глупым криком, а после уносился

уборщиками в медпункт и, по получении первой помощи,

увозился далее, в медвытрезвитель выдающийся непризнанный

переводчик Малларме электрик дядя Толя. В комнатухе же

помещался весь подотдел, то есть, помимо Егора, ещё —

начальница подотдела Иветта Ивановна Бух и её зам Черненко

Игорь Фёдорович. Получалось, единственным подчинённым этих

начальствующих особ был как раз Егор. Правда, особы не особо

начальствовали, нравы в подотделе заведены были

запанибратские. Иветта Ивановна была женщина с мощным

туловищем неимоверной толщины. Её стол заваливался

завёрнутыми и не завёрнутыми в импортные стихи слойками,

сайками, ватрушками, сушками, плюшками, конфетами,

конфитюрами, кипятильниками, чайниками, чашками, печеньем,

вареньем и прочими орудиями неистовых чаепитий. Она

пыхтела, хлебала чай и жевала что-нибудь без перерыва на

работу, ничего не делала сама и других не заставляла. Егор

сказывал ей, стареющей беззаботно, как все люди, которые ни

дня в своей жизни не были вполне красивыми и здоровыми и

оттого с годами ничего не теряющие, саркастические

комплименты, оскорбившие бы своей двусмысленностью любого

умеренно питающегося человека. Но Иветта была жирна и оттого

мягкодушна, тепла от лени, от избытка сала. Она уже лет

пятнадцать всё собиралась влюбиться в давнего своего коллегу

и сокомнатника Игоря Фёдоровича, да так и не собралась —

булочки и джемы, мишкинасевере и зефирывшоколаде

отвлекали её всякий раз, любились проще и на вид были явно

вкуснее Игоря Фёдоровича, провонявшего дукатской явой,

обсыпанного по пояс перхотью, слишком худого и притом как-то

скверно, неровно, пятнисто лысеющего. А ещё Черненко был

женат на такой же толстенной, как Иветта, бабе, так что и чисто

физически отбить его у счастливой соперницы было бы

проблематично. А ещё он слыл лучшим в Европе специалистом

по Уоллесу Стивенсу и обалденно декламировал по три раза на

дню на чистейшем американском «Тринадцать способов видеть

чёрного дрозда». Так что Ивановна, ничего никогда не читавшая

и не отличающая ни в лицо, ни на слух Каммингза от Керуака,

направленная руководить подотделом откуда-то из-под

профкома, то ли партбюро, оказывалась очевидной непарой ему.

каковую чувствовал в первые годы жизни к игрушкам, а позже —

ко всем женщинам, которых узнавал близко. Они часто ругались,

Светка материлась по-тлёнски, Егор по-рэперски, так что даже

бранясь, они плохо понимали друг друга и редко обижались

поэтому. Он очень не хотел детей, полагая, что не вправе давать

кому-то жизнь, а следовательно и сопутствующую ей смерть в

придачу, не спросив согласия этого кого-то.

И всё-таки не скоро, не ко времени, когда брак их уже клонился к

разводу, Настя родилась, и он прохладным, почти

филологическим своим умом заключил, что слово «счастье»

небессмысленно. Жалость его засветилась нежно и стала почти

совсем как любовь, хотя и ненадолго. На одну, то есть, только

минуту, из таких, впрочем, минут, каких на весь человечий век

наберется на четверть часа всего, но от которых тепло в самых

январских его и страшных закоулках.

Однажды родные просторы вдруг перестроились и огласились

гласностью. Потрескалась и рассохлась советская крепость,

загуляли по ней лихие сквозняки, засквозили во все щели, да и

зашевелились внутри крепостные, закашляли, закряхтели и

понемногу, позёвывая и тараща очи, стали вываливаться наружу,

вытягиваться на запах запада, выдумывать себе новый парадиз

в виде Парижа и супермаркета заместо советской

социалистической канители и ничейной земли всепланетного

колхоза, обетованной Ульяновым Ильичом, вчерась ещё

светочем, а нонче обозванным смачно и громко сволочию и

кровожадною воображалою.

Умы смутились, и рождённые лакействовать, выброшенные на

свободу, впадали кто в коматозное смирение, кто в самый

вульгарный нигилизм. Партбоссы ругали партию, комсомольцы

заводили тёмные какие-то банки и биржи, прапорщики подались

в киллеры, герои соцтруда распродавали потихоньку оборонку и

нефтянку, припрятывали доллары в стиральных машинах и в

дачных нужниках, а на досуге митинговали, ругали

реформаторов и оплакивали былое величие красной державы.

Оплакав же хорошенько, утеревши слёзы, слюни и сопли, ехали

в кооперативные кафе и юрким чернявым личностям сбывали,

сплавляли ненаглядную оборонушку, родину родименькую,

отечество достославное, любезное и плакали, плакали снова.

Дяде Ахмету привет от люберецких передай. А ты, козёл, скажи

спасибо, что с таким уважаемым человеком прогуливаешься, а

не то лежать бы тебе с пробитой крышей на школьной помойке.

Ну лежать-то тебе, падла, по-любому, не сомневайся, но не

сегодня, ладно, не сегодня.

Розовый гангста пожал Егору руку и увёл братву в тот самый

школьный двор, где мог бы пропасть Игорь Фёдорович,

оказавшийся не только специалистом по Стивенсу, но Чифом,

козлом и падлою.

— Егор, мы за пивом не пойдём. Идите теперь за мной, —

пробормотал Черненко. Они вернулись к издательству, обогнули

его и в переулке вошли в здание сталинских времён, жилой дом

дворцового типа из коммунальных квартир, набитых

спивающимися разночинцами. На четвёртом этаже была только

одна дверь. Черненко сказал в домофон «Чиф, Чиф», дверь

открылась. Егор впервые видел действующий, исправный

домофон. Дверь им открыл патлатый седенький счастливый

старичок, похожий на Эйнштейна, только что получившего

нобеля и сбрившего усы.

— Егор — Фёдор Иванович, — наспех и невнимательно

представил Чиф.

Помещение было то ли складом, то ли конторой, то ли

гостиничным номером. Было и что-то от выставочного

павильона. Всё, что мог бы вообразить для полного счастья

навалом начитанный, полукультурный, нежданно пять раз подряд

выигравший в спортлото неглавный инженер небольшого завода,

нагромоздилось на ста примерно кв. метрах и хвастливо лезло

на глаза. Здесь были: евроремонт венгерско-турецкого качества,

штук пять мицубишей и акаев, итальянская мебель из Армении,

баночное пиво, ликер «Амаретто», сигареты «Ротманс»,

фисташки в пакетиках ядовитой раскраски. И какие-то коробки с

иностранными надписями, некоторые из-под ксерокса, из

которых торчали деньги.

Фёдор Иванович молча налил ликёр в коньячные рюмки,

вывалил из пепельницы на ладонь чьи-то напомаженные окурки,

всыпал на их место орешки и деликатно покинул комнату.

Черненко и Егор уселись в кресла.

Минут двадцать оба остервенело дули приторный ликёр и

стало не страшно. Лакеи рады — хозяин сдох. Проблема только

в том, что, кроме лакеев, в доме никого нет. Триста миллионов

лакеев теперь на свободе. Эти ребята из цк, которые всё ещё с

важным видом заседают в царских палатах, уже знают — власти

у них нет. Только нам всем пока они об этом не сказали.

Стесняются. Но скоро расколятся. И тогда начнётся.

В нормальной стране началась бы гражданская война, но у нас

граждан нет, а война лакейская не то, что хуже, а как бы гаже,

ниже гражданской. Лакеи станут делить хозяйскую рухлядь,

заделаются кто воинами ислама, кто журналистами, кто

финансистами. Одичавшие на воле лакеи смешны и

кровожадны. Будут жить подло, убивать подло и подло умирать,

и делить, делить.

Я намерен поучаствовать в этом малоприятном мероприятии.

Важно прибрать как можно больше денег, а главное, приносящих

деньги штуковин. Ну, до нефти и водки нам не дотянуться,

просто плохо знаем предмет, хотя это лучшее, что есть в

экономике. Так что будем пробавляться тем, что пожиже, зато

поближе. Книги, книги, Егор — вот наша доля, доля тихих

ангелов высокой литературы…

— Выпьемте, Игорь Фёдорович, ей богу, выпьемте, — встрял

Егор с липким бокалом наперевес.

— К вашему сведению, — автоматически выпив, пялясь сквозь

пол куда-то в послезавтра, вещал предсказатель, — в нашем

заболоченном коллективе давно уже «something is rotten».[5]

Левые тиражи, дефицитные сочинения, самиздат, махинации с

макулатурой, халтура с диссертациями для кавказских

шашлычников и гвоздичников, переводы видеофильмов…

Руководство знает, но закрывает глаза, обхсс и кгб не трогают,

имея с некоторых пор установку интеллигенцию не напрягать.

Так что ворует интеллигенция, ворует интеллигентно,

самоотверженно и скромно. Ведь интеллигенции положено быть

самоотверженной и скромной. А ещё в знак протеста ворует,

подкапывает, так сказать, подтачивает, подсасывает надстройку.

Базис пожрут бандиты и комсомольцы, а надстройку, конечно,

мы, пролетарии умственного труда.

Из всех этих шлёпающих укрытые от Госплана тиражи

печатников, из делателей фальшивых диссертаций, книжных

фарцовщиков и алчных литературоведов я сейчас собираю

И прочий вздор. Тиражи, может, и небольшие, хотя как

посмотреть. В общем, бутик фальшивых перлов.

И ещё, мне кажется, явится много богачей и политиканов — и

некоторые из них захотят прослыть интеллектуалами и

творческими людьми большого таланта. У них заведутся

молодые девки, которые пожелают непременно петь и сниматься

в кино. А тут и мы с песнями и сценариями. А вот и начальник,

который хотел бы войти в историю ещё и как поэт. Драматург.

Бомарше там, Грибоедов нового типа. А у нас целая орава

способных, но чудовищно нищих и по причине алкоголизма

слаботщеславных пиитов и витий. Мы у них купим лежалый

товарец, никому не нужные, даже им, стишата и пиески. Купим

дёшево, по бросовой цене. А начальнику, банкиру или его тёлке

загоним за такие деньжищи, что и А.Толстому не снилось, и

Евтушенке. И ещё издадим под его именем за его же счёт.

Дорого издадим. А поэт — это ж на всю жизнь. Потом этому

банкиру постоянно нужно будет прикидываться поэтом и

выдавать чужие стихи за свои. Будет постоянный клиент. Как

наркоман. Вот организацию этого, третьего, самого занятного

направления, хочу, Егор, вам…

— Согласен!..

—.. предложить. Если согласны, то первым делом…

— Что, что нужно сделать?

— … нужно убить Фёдора Ивановича.

— Без вопросов.

— Прямо сейчас. Для скрепления, так сказать, и посвящения…

— Неважно. Только из чего-нибудь огнестрельного. Задушить,

зарезать не смогу.

— Вот пистолет. Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, можно тебя

на минуту…

Старичок вошёл с подносом. Чайный сервиз разлетелся первым,

потом сердце. Одна чашка уцелела и в неё из дырявого Фёдора

Ивановича, как из самовара, пошла кровь мрачнокрасного цвета.

Странно, дедуля упал не сразу, а всё стоял и стоял, долго, долго,

долго, целую, наверное, секуууунду, а то и полторы. И всё это

время звучал и звучал протяжный, как ууужас, выыыстрел.

Потом свалился, усопший, превратившись в какую-то тряпочную

кучу, и так лежал, кучно очень, не растянувшись по всему

паркету, а скромно так, скомканно.

окровавленных кедах!» «В кедах, это же я, — догадался Егор,

остановился. — Неужели окровавленные? Точно!» Хотел было

разуться, но окликнувший, небольшой то ли гном, то ли ребёнок,

поманил за собой. Довёл до припаркованной у аптеки ауди,

окружённой очарованными невиданной иномаркою аптекарями и

полуживыми покупателями валидола с глупыми лицами. Открыл

дверцу и указал на место водителя. Егор уселся. Рядом сидел

Чиф.

— Ей шесть лет. Ещё полгода пробегает. А если через полгода у

вас не будет новой, можете считать меня коммунистом, — сказал

Чиф. — Куда идёте?

— В издательство.

— Зачем? Вы же теперь в братстве.

— Ну, хотел там с Иветтой попрощаться.

— Зачем?

— Ну, столько лет вместе…

— Если вы так сентиментальны, то лучше зайдите попрощаться

с Фёдором Ивановичем. Он в морге первой градской.

— Ладно, не пойду.

— Кстати, — после паузы, ушедшей на прикуривание сигареты,

объявил Чиф. — Фёдор Иванович был моим отцом. Пока вы не

убили его.

— Зачем же мы его?.. — истошно прошептал Егор.

— Не мы, а вы. Я попросил вас сделать это, — вполне спокойно

разъяснил Игорь Фёдорович, — чтобы мне было за что грохнуть

вас, если понадобится. Видите ли, я ведь довольно широкий

человек, образованный… слегка философ. Я бы не смог убить

того, кто донесёт, расколется на допросе, или кинет меня на

миллион — другой зелени. А тут причина весомая, даже для

такого хиппи, как я. Пригодится. Мало ли, как вы себя поведёте.

А ввязываться в такие щекотливые дела без гарантий и

решимости идти до конца — нельзя. Так, если кинете меня, я вас

убью. Но буду знать, что сделал это не из-за паршивого

миллиона, а во имя сыновней любви и чести. А посему и

уважать себя не перестану. И идеалы юности не предам.

— А если я вас убью? — уточнил Егор.

— Такую возможность не исключаю. Риск есть. Ничего не

поделать. Это входит в контракт… Мне, впрочем, пора.

Отдохните сегодня. А завтра позвонят от меня и приведут вас

экономно и экологично. Уходила по первому требованию. Так же

и возвращалась. Ломалась только раз, приболев насморком, в

три дня починилась. И потом работала безотказно и замуж не

просилась, и сцен не закатывала. Короче, made in usa,[11] цена

качество на лучшем уровне.

Егору Сара очень нравилась. Он даже разрешил ей

пользоваться ключами, заходить, когда захочет. Она заходила,

когда хотел он.

И всегда чувствовала, когда придётся кстати. Как теперь.

Они около часа прокувыркались довольно приличным сексом,

после чего Сара, угадав, что Егору уже стало не до неё,

засобиралась наружу. Он дал ей несколько денег и вдруг, чуть не

всхлипнув от жалости к ней, взял с призеркального стола листок

липкой бумаги для записок, которые давно привык оставлять

себе повсюду, не полагаясь на силу памяти. Нарисовал синим

(какой попался) карандашом три цветка наивной породы, какими

непроходимо зарастают уроки рисования в младших классах, и

прилепил картинку к сариной сумке.

— Ты меня любишь? — спросила она через порог.

— Нет, — сказал он. — Но кто-нибудь где-нибудь тебя

обязательно любит и ждёт. Так что не расстраивайся.

— Кто-то вроде Иисуса?

— Что-то типа… Пока! Не изменяй мне… Шучу.

— Фак ю вери мач,[12] — по-русски произнесла английские слова

Сара и, засмеявшись равнодушным смехом, выпорхнула в

чёрный город.

Приближался сеанс связи с Плаксой. Когда Плакса бывала в

этой квартире (давно), она мёрзла и злилась на холод. «Отчего

такая стужа? Зачем?» «Мне кажется, если будет хотя бы на

градус теплее, всё во мне начнёт стремительно разлагаться», —

отвечал Егор, задыхавшийся от малейшего излишка тепла до

полусмерти, боявшийся духоты как петли. «Бред, бред и стужа,

пойдём лучше куда-нибудь», — она вставала и, не дожидаясь

его ответа, просто уходила. Иногда он шёл за ней, иногда —

бежал, а когда и швырял ей вслед что было под рукой (чаще —

пульт телека), оставался один и часами удивлялся, как мало

общего бывает между вместе спящими.

Егор включил компьютер и кликнул Плаксу. Помедлив, —

сверхъестественной притягательности. Души каменной,

неуютной, но жарко намоленной легионом алчущих плаксиной

плоти.

Транзитная любовница, она и в постели была как будто

проездом. И говорила всегда неаккуратно. И ела наспех,

слушала рассеянно. Смотрела в глаза, но как бы вскользь и

сквозь, на что-то, что виднелось дальше за реальностью и было

интереснее и красивее. Она религиознейшим образом верила в

иной мир, совершенный, глянцевого цвета, где обитают

сплошные клуни, окутанные замшею и шиншиллою, где ни

печали, ни воздыхания, только вечная вечеринка на бескрайнем,

от минотти меблированном пляже. На пути же к обетованной

тусовке прекрасной паломнице приходилось нетерпеливо

коротать время в кругу упакованных в порши и бриони тупых

самцов и стремительно выходящих из моды сиюминутно дорогих

вещиц. Забегая из роскошной мечты в свою многоквартирную

обшарпанную реальность только по самым настоятельным

надобностям, по неотложнейшей нужде, каждый раз на одну

всего минуту — кое-как переждать, как-нибудь переспать,

перекусить, перекурить, передохнуть. И снова в путь, туда, где

море огней, где никто не стареет, плохо не пахнет, никогда не

устаёт, не унывает и не беднеет. Где чудодейственный крем и

вправду заглаживает морщины. Таблетки от целлюлита

неожиданно начинают действовать. А дезодорант в самом деле

собирает со всей округи отборнейших мужиков, откормленных до

неистовства витаминами и энергейзерами.

Плакса, женщина странноватая, в одном была, как все женщины,

— она хотела стать актрисой. У неё была страсть оставлять своё

отображение где попало — на фильме, на любительском

рисунке, в статейке в интернете, в памяти компьютера…

Однажды она заявила словами из «вишнёвого сада» о желании

жить для искусств, рампы, софитов, сцены, системы

Станиславского, съёмок, кастингов и премьер. Заявив же,

помолчала немного и ушла. Ушла от Егора; и от керосинщика

ушла, и ещё от кого-то, кто подвозил её на встречи с Егором на

сиреневом порше; и от банкира Свинцова, и от его брата

бандита Свинцова, к которому от банкира Свинцова иногда

уходила, тоже ушла. Точнее, уехала со съёмочной группой

фильма «Жилой материк». Точнее, с режиссёром этого фильма

счёт в банке с подозрительно трудно запоминающимся

названием. Так возобновилось их общение, вполне, правда,

виртуальное — через интернет. Они списывались раз в неделю,

по четвергам, ровно в полночь, как шпионы. Секретного,

впрочем, между ними мало чего было. По оговоркам и намёкам,

а также анализируя её простодушную ложь, вымыслы и

прикрасы, Егор составил панораму богемных приключений

Плаксы. Безденежье и обиды не сбили, по-видимому, её со

следа. Она стремилась всё туда же, на экраны, на журнальные

обложки, на постеры, ко всем на вид, ко всем на уста.

Присылала ему несколько фото- и видео- своих изображений.

Проб вроде бы. Егору пробы не понравились. И вообще,

неинтересно ему было с Плаксой. Но он всё равно ходил на

связь с ней — регулярно, в одно и то же время, сдвигал,

откладывал порой даже нужнейшие дела, но не пропустил ни

одной встречи. Как бы выполнял скрытый от посторонних

позорный долг. Отрабатывал подлую свою судьбу у этой

вздорной бабы в батраках.

«Хочу пригласить тебя, — от Плаксы натикало ещё несколько

фраз, — на первый просмотр нового фильма с моим участием.

Роль почти главная.

Монтаж только закончили. Не всё дотянуто пока, графика там,

озвучка до ума доводится, в процессе. Но в целом картина есть.

Необычная, предупреждаю, местами даже тяжёлая. Кино не для

всех. Отдохнуть не надейся. Но ты ведь у нас интеллектуал и

эстет — оценишь. Роль далась мне трудно, так что буду рада,

если тебе хоть немного понравится». «Рад за тебя. Куда бежать

смотреть?»

«Закрытый показ послезавтра в 21.00. Клуб „Свои“. Ордынский

проезд, 2а. Чтобы пропустили, скажи на входе, что ты по

приглашению Тимофея Евробейского. Придёшь?»

«Обязательно. Что ещё нового? Когда увидимся офф лайн, так

сказать, вне сети, наяву? Может, ты сама придёшь на

просмотр?»

«Не смогу. Давай после просмотра договоримся. Ради такого

случая я выйду на связь в субботу, тоже в полночь. Честно

говоря, это моя первая серьёзная работа в кино. Будет, что

обсудить. Место и время встречи наяву определим в субботу».

«ОКей».

— Это твой день. Решай.

— Заеду после обеда, как проснётся.

— Тогда в четыре. Нет, давай я её лучше сама к половине пятого

к «Алмазному» подвезу. А ты за это сводил бы её завтра к врачу.

К пяти. Ты знаешь, каково с ней у врача.

— Мне везёт. Слушай, завтра суббота. Какой врач?

— Я договорилась с Беленьким. Он специально выйдет.

— А что с Настей?

— Наконец, спросил. Ангины часто — надо посмотреть, в чём

причина.

— Ладно.

— До завтра, — попрощалась бывш. уже довольно колючим

тоном, как будто на голосе у неё за время беседы выросли шипы

или цепкие иглы. Они старались общаться коротко, так как

знали, что с каждой фразой, пусть даже безобидной и

бессмысленной, их взаимная раздражительность стремительно

нарастала. Оба не без оснований полагали, что проговори они

минут сорок хоть о чём, о вещах самых бесспорных,

нейтральных и мало их касающихся, они бы, постепенно

заводясь, рассорились бы таки вдрызг, а то и подрались бы.

Через час Егор въехал в загородное имение крупнейшего и

богатейшего своего клиента Стаса Стасова по кличке Ктитор.

Столь благочестивое прозвище этот успешный шатурский

уголовник получил за истовую приверженность как бы религии,

но не то, чтобы нашей вере, а скорее позолоченной и

благоукрашенной стороне церковного дела. Будучи по работе

обязанным душегубствовать, натуральный ягода по призванию,

которого не разжалобили бы слёзы ребёнка и мольбы

беззащитной жертвы о пощаде, он сопливо рыдал при виде

какого-нибудь паникадила или клобука. Всякую речь, а речи он

вёл преимущественно матерные и устрашающие, он начинал

словами «я человек верующий». От его назойливого уважения и

ко многому обязывающей, обременительной щедрости терпели

великие муки все окрестные приходы, монастыри и несколько

отдалённых епархий. Он шастал по св. местам до и после

каждой разборки. Обыкновенно с неким Абакумом, туполиким

застрельщиком по вызову, тоже любителем иной раз поверовать,

а заодно и выносливым носильщиком денег. Купюры таскались

памятник плюс оплаченный ваучер на двадцатилетние

поминовения в каком-то греческом коммерческом монастыре на

острове Волос, где у Ктитора был знакомый игумен, прошлого

туманного, но человек толковый и склонный к преобразованиям.

Наслушавшись акафистов и тропарей, намолившись до

положения риз и гула в голове и нахлебавшись вволю доброго

кагору, Ктитор набивал битком свои тачки богомольными

старухами, певчими и юродивыми и вёз их домой, в баню,

париться, домаливаться, допевать и допивать.

Баня занимала половину ктиторова дома (пл. ок. 3000 кв. м.).

Здесь было всё, что дала человечеству римская, немецкая,

русская, финская, турецкая, японская банно-прачечная мысль.

Здесь Ктитор жил и работал.

Половина оставшейся половины отведена была под нескромных

размеров и убранства домовую церковь, со своим безбожно

раздутым штатом пророчествующих, исцеляющих, наставляющих

и просто приживающих. Ктитор мечтал завести даже домового

архиерея, но местный митрополит, считавший про себя Ктитора

позором епархии и с трудом терпевший выходки неразумного

чада, отговорил его угрозой отлучения и отказал напрочь. В

церкви буйный прихожанин отдыхал, она заменяла ему кино,

театр, библиотеку, танцклуб, музей, спортзал и баню.

Прочее в доме, спланированное и построенное на редкость

дико, дорого и для жизни почти непригодно, заселено было

родичами Ктитора, среди которых были и семья его, даже, как

сообщали ему, две семьи. Там всё время кто-то что-то

праздновал, делил, о чём-то ссорился, болел, помирал даже

пару раз, но Ктитор в дела семейные не вникал, до того предан

был суровой своей работе и околоклерикальной суете. Иногда

забредал посчитать детей, познакомиться с женой, но

запутавшись в жёнах и детях и приуныв от бабьего нытья и

ребячьего гвалта, сбегал обратно молиться и париться.

К этому-то доблестному мужу и приехал Егор. Провожаемый

Абакумом, быстро прошёл привычным маршрутом в

перезолоченный предбанник, размером с большую залу, в стиле

рококо, каким он виделся уездному дизайнеру и кишинёвским

финишистам. Разделся в шкаф, инкрустированный серебром и

муранским стеклом, обитый кожей кенгуру, оклеенный жемчугом.

размашистый крест. Невидимый говорил Егору из кипячёного

облака: «Ну, чекист, принёс что путное, или опять отстой какой?

Ты знаешь, я человек верующий, люблю начистоту. Что святое,

то святое, а говно говно. Ну!»

И этот-то доблестный муж был ещё и (как будто мало было

буйных красок в его изображении) первым в стране любителем и

страстным собирателем всяческих литературных миниатюр.

Изящных рассказцев, стишков, поэмок, пьесок. Егор подсадил

этого сентиментального мокрушника на высокую словесность,

прочитав ему случайно в одной компании за пьяным разговором

восемь строк современного без вести пропадающего гения. И

пропал Стае, не мог уже оторваться, покупал красивые слова по

безбожным ценам, издавал за свой счёт в именной серии, так и

называемой — «Стасовские чтения», в нескольких экземплярах

ручной работы, в коже, чёрном дереве, бисере и рубинах, на

специально заказанной в Швеции бумаге — с покупкой всех

прав, в сейф, в коллекцию, для потомства; завещал всё

собираемое ленинке, ныне же живущим, избранным, оценить

способным двум-трём десяткам знатоков знакомых — за так

раздаривал. Платил авторам, но поэтов и писателей не уважал,

почитал чем-то типа лабухов, народ, дескать, нужный под

настроение, но не авторитетный. Самое чудовищное, что у

Ктитора обнаружился тонкий, самый настоящий литературный

вкус. Так что покупатель он был строгий. Егор сделался его

собирателем и консультантом и пользовался доверием, хотя и не

всё умел продать взыскательному меценату.

— Пока для тебя только один рассказ, Стас. Зато какой!

Забавная вещица, — вытащил из складок простыни в трубку

скрученную бумагу Егор.

— Новый кто написал, или из прихлебателей?

— Новый, — Егор сунул листки в рокочущую Стасовым

баритоном паровую тучу. Баритон, пробурчав «ёмоё, ёхохо, не

видать, не видать ни хера; а нет, вот здесь, под лампочкой, так,

так, ага, вот», прочитал:

«Родиться ещё не значит родиться. Судьба вынашивает нас куда

дольше девяти месяцев, и многие, достигшие зрелых возрастов,

обзаведясь громоздкой биографией, семействами и утварью,

добравшись вплоть до самых вершин, даже до самых заветных

иногда должностей известного уровня, так вот, эти многие не

сходства с грифом, они смеялись, но один из них заметил, что я

и вправду вылитый гриф.

С тех пор меня как бы в шутку стали называть грифом, а я

злился и проваливался в темень борьбы с собственными

жестами, гримасами, походкой, лицом, сумма которых в любом

сочетании выпирала наружу кричащим грифом, и быстро

опустился до окончательных мыслей о пластических операциях,

переодеваниях и переездах.

Все улыбки казались мне ухмылками, и каждого, даже самого

добродушного собеседника, я подозревал в желании унизить

меня вежливым умолчанием о моём очевидном уродстве.

Гриф, победоносный гриф неизлечимой болезнью проступал

сквозь каждую пору моего тела.

И вот — наступило ещё одно чудесное воскресное утро, и сон

оставил меня, но я не выбирался из-под одеяла, чтобы не

увидеть гладкие лоснящиеся перья на своём теле. Мои длинные

костлявые конечности стали мне омерзительны, я изнемог.

Тогда, как все не очень предприимчивые люди, я выбрал самый

простой способ избавиться от страха быть похожим на грифа. Я

стал им.

И вот — я гриф, и это немного странно, поскольку за

недостатком любопытства я не успел почти ничего узнать об

этом существе. Знаю только, что я большая чёрная птица, живу

долго и питаюсь падалью».

— Ну и как? — спросил Егор.

— Мрачно. Что ты мраки мне всё время носишь?

— Что пишут, то ношу. Сколько дадите?

— Как всегда.

— Договорились.

Из тучи вылезли промокшие с расплывшимися буквами листки.

— Отдашь Абакуму. Он всё сделает.

— О'кей. Я ему дискету отдам. Бумажки размокли совсем.

— Ну, хер с ними, — Стае бросил рассказ на пол. — А вот

послушай-ка ты меня.

Зазвонил телефон благочестивым пасхальным рингтоном

соловецких колоколов. Аппарат работал прямо в парной,

сделанный на заказ, жаростойкий и влагонепроницаемый с

автоохлаждающейся трубкой и клавиатурой.

днями — это же те же свободные, без размера и рифмы…

— Шевальблану мне, шевальблану, — гомически жестикулируя,

воскликнул впорхнувший в парную голый господинчик, открыл

банный холодильник, не глядя поддел початую бутылку и бокал,

плеснул вино, включил банный телевизор.

— Ктитор, а Ктитор, ты здесь? Сейчас меня будут показывать.

Канал «Культура». Где пульт? Здрасьте. Егор? Очень приятно.

Геннадий. Ой, уже кончается.

С противотуманного экрана оскалился на голого Геннадия его

разодетый в бриони двойник с блеснувшим во рту каким-то «

ащавшегося», вероятно, хвостом ещё до включения смачно

початого слова, перевёл довольный взор в упор на Егора и

пропал, замещённый всклокоченной корреспондентшей,

промычавшей: «Своё мнение о новом фильме режиссёра

Альберта Мамаева „Призрачные вещи“ искристо и остро выразил

известный кинокритик Геннадий Устный».

— Жалко, не успели. Ну, ничего, в ночном выпуске повторять

будут, — Геннадий лизнул вино.

— Генк, прочитай, что свежего принёс, — заколыхался

скрывающий Ктитора пар. — А ты, Самоход, послушай, что

теперь пишут и как молодые наши гении. Геннадий мой новый

поставщик. Работай, Гендос, работай.

— «Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой и

застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт Уитмен», —

заработал Гендос.

— Уитмен, понял, а ты говоришь, — отозвался Ктитор.

— «Голодный, усталый, я шёл покупать себе образы. И забрёл

под неоновый свод супермаркета. И вспомнил перечисления

предметов в твоих стихах», — продолжал Генк.

— Не продолжайте, — прервал Егор. — Это чьи стихи?

— Супер, — заревел в чабрецовом и мятном тумане Стас.

— Супер, но чьи всё-таки?

— Не могу сказать, — игриво и жеманно отвёл глаза Геннадий.

— Один молодой начинающий автор.

— Автор умер. В преклонном, замечу, возрасте. Его звали Ален

Гинзберг. Это перевод с американского знаменитого

стихотворения «Супермаркет в Калифорнии». Написанного,

кажется, лет пятьдесят назад, — бросился в конкурентную

схватку Егор. — Если я торгую лежалым товаром, то твой

дворянского шкапа, кучами непотребных стульев и табуретов,

немытых посудин, пустых бутылок и переполненных пепельниц,

дырявых спальных мешков и замусоленных телевизоров и

лэптопов.

Здесь водились в изобилии мелкие злобные и плодовитые, как

насекомые, бунтующие графоманы. Иногда из кишащего ими

смрада удавалось вытянуть и зверя погромаднее, вроде

глубинной рыбы, выудить большого писателя, редкого поэта,

мерцающих радужной чешуёй, шевелящих диковинными

языками и ластами, булькающих загадочными словами,

подходящих близко и вдруг тихо, без усилий срывающихся,

уходящих обратно — в пучину или в высь, на дно или небо.

Отсюда всегда уходил Егор с богатой добычей, как у туземцев,

за гроши и безделушки выменивая у гениев бесценные перлы и

целые царства. Стихи, романы, пьесы, сценарии, философские

трактаты, а то и работы по экономике, теории суперструн, порой

симфонии или струнные квартеты перепродавались мгновенно и

гремели потом подолгу под именами светских героев, политиков,

миллиардерских детей и любовниц/любовников и просто

фиктивных романистов, учёных и композиторов, командующих

всем, что есть разумного, доброго, вечного в богоспасаемых

наших болотах.

Тем вечером в дворницкой было не особенно многолюдно. В

центре помещения в огромном антикварном корыте горячей

пены расслаблялась только что вернувшаяся из Шамбалы

моделиер по роду занятий и квантовый механик по образованию,

мумия хиппующей красотки семидесятых (прошлого века),

богемная богиня Муза Мерц. Из её намыленного черепа торчал

громадный горящий косяк размером с кларнет. От косяка шёл

такой обильный целебный дым, что вставляло всех сюда

входящих, и такой жар, от которого растрескались стены и в

котором хладолюбивый Егор не надеялся продержаться больше

часа.

В ногах у Музы, расстелив на полу её пыльное полевое платье и

разложив в кружок необходимые вещества и части, лепил с

трудом по запрещённым знакомствам добытым лекалам

наимоднейшую «веерную» какую-то бомбу странствующий

демонстрант, вожак западнического ультралиберального

отростка нацистского союза Великой Гардарики, сын знаменитого

высшими силами оба скромно понижали голос, склоняясь

Рафшан к правому, Иван — к левому уху старухи. «Да вы что!

Ой, не могу!» — начинала от их щекочущих шёпотов хохотать

Муза; Рафшан и Иван застенчиво переглядывались и получали в

награду по затяжке доброй дури.

За шкапом, между батареей и мусорными мешками проводили

шестой медовый месяц Фома и Юля, юные наркозависимые

гиганты русского рэпа, дозенами которых успел публично

восхититься живой классик русского рока П.Жамейкин за неделю

до того, как паркинсон с альцгеймером уволокли его из нашей

трёхгрошовой реальности в безмятежно роскошные

земляничные поляны навсегда. Молодожёны что-то там такое

нюхали со свистом и томно постанывая, после каждой дозы

гадательно глаголя: «Не, Юль, точно кокс». «Ты дурачок,

неужели не чувствуешь — героин». «Действует же как кокаин».

«Фом, ты не прав. Может на тебя и не так, а на меня как раз как

героин действует». «Да ладно, Юль, какая разница. Смени

винил, а то поссоримся. Нюхай давай». «Давай, на здоровье».

«Дай бог не последняя».

Заметив вошедшего, Мерц возвестила радостно: «Самоходов

пришёл. Егор, привет. Что к чаю принёс, чернокнижник?»

— Здравствуй, Муза. И все, — Егор, прежде чем углубиться в

жарко натопленную музиной марихуаной квартиру, скинул пиджак

и повесил его на монструозный вбитый в дверь гвоздь, на

котором болтались забытые лет десять назад каким-то

сбившимся с трассы биатлонистом лыжные палки и винтовка.

Выпростав из бокового кармана кирпичик первосортной

прессованной конопли, гость церемонно поднёс его Музе.

— Мейд ин Тыва,[13] — и добавил со значением. — Хенд мейд

[14]

— Мерси, счастливчик, — Муза жестом приказала Ивану принять

дар. — Ты только послушай, Егор, что несут эти неофиты.

Излагай, Ваня, посмеши барина.

— Я года три был воцерковлён, до этого был даосом, неважно.

После православия принял ислам. И как будто свежим светом

умылся и весенним ветром… Как я мог, как мог я быть

православным, русским… Аллах акбар! — несколько нервно

понёс Иван, молодой парень, лицо, шея, даже уши и руки

Худайбердыев. Подсаживайся, Егор, поучаствуй в беседе,

сделай такое одолжение. Ты ведь мастер телеги гнать, скажи

умное, остуди сих юношей безумных.

— Легко, — обрадовался Егор, и в самом деле любивший

побалагурить о невнятном. Он ногой придвинул поближе к

корыту одну из тряпично-табуретных куч, но рассесться не успел,

поскольку из неё выкатился на пол и закатился куда-то под

Рафшана небольшой спросонья сочащийся счастием ребёночек

с мягким мячиком в круглых руках.

— Ой, Петров нашёлся, Петровой сын! Помнишь Петрову, Егор?

— выпучив очки, возрадовалась Муза. — Вы с ней трахаться

забирались вон в тот шкаф, потому что больше негде было. Лет

восемь назад.

— В шкаф? Не помню, — не вспомнил Егор.

— Румяная была, сладкая, а? А теперь так её коксом

припорошило, что детей вот по чужим углам забывает. Звонила

сегодня утром, ревёт — где Петров, где Петров? Мусорам

пришлось кланяться — найдите, каины, мальчонку, помогите,

изверги, чеканутой мамаше! А Петров где? А вот где! — Муза

узкими паучьими пятифаланговыми пальцами извлекла из-под

Рафшана малыша, поцеловала и протянула Егору. — Из всех нас

ты один родительствовал, покорми найдёныша. Там на столе

кефира мешок, я только открыла, а пить не стала, и просрочен

всего ничего, неделю, кажется, не больше. А ты, бомбоёб, —

воззвала уже к Крысавину, — телефонируй без промедления

Петровой, что Петров нашёлся. Пусть забирает, если ещё не

повесилась.

Егор принял Петрова на руки и наклонил над его мордочкой

надорванный «домик-в-деревне». Пах Петров не весьма учтиво,

но красив был ангельски. И сказал Егор, говоря:

— Вещи и мощи… Свобода и справедливость… Брат Иван

утверждает: плотность предметов так густа, что непроходима для

света. Он противопоставляет вещи свету, мощи душе. Объявляет

христианство слишком телесным, а потому тесным для истины.

Ислам же, целомудренно избегающий предметности и

телесности в оформлении своих витрин, устремлён поверх

вещей, мимо мнимых миров — сразу к всевышнему. Брат же

Наум учит, что к всевышнему ходить не надо, что вся работа

здесь, и работа эта чёрная, безбожная — ради свободы людей

куда звал Христос. Отсюда интерес к нетленной плоти и к

вещному миру, без которого плоти тяжко. К мощам и вещам, ко

всему, что умеет не гнить. Христос потому увёл за собой, что

угадал в людях глубочайшее — жадность до собственных

костей, волос и мяс, упрямство не уступить времени ни ста

грамм любезной своей требухи, неотличимость и неотделимость

души от тела. Не одна душа чает бессмертия, но и печень, и

почки, и гланды.

— О, гланды чают! Воистину так, — всхлипнули за мусором

молодожёны.

— Аминь, — всхлопнул натруженными гастарбайтерскими

ладошками Рафшан.

— Освобождение жизни от смерти и зла; обожествление её от

избытка нежности и жалости продвинули христианские нации в

политике — к демократии, в быту — к техническому

изобретательству, — разошёлся Егор. — Что говорит

демократия? Говорит — ты, ты и ты — вы все имеете значение,

ваша жизнь имеет значение; репрессия и причинение боли —

последнее средство, а не первейшее, всегда наготове под рукой,

как при деспотии. Что говорит западная наука? Вот тебе

самолёт, летай свободно; вот отличное лекарство — будь здоров

и свободен от болезни; вот удобный богатый город — живи в нём

долго и свободно от грязи, скуки и холода. Вот удобрение, вот

машины, вот генетика — ты свободен от голода. Техника

освобождает людей от холода, голода, эпидемий и прочих

агентов энтропии. Освободит и от самой смерти. Мы будем

сделаны из неизнашиваемых либо легко сменяемых частей и

матерьялов…

— Нано! — прокричал Крысавин.

— Что? — споткнулся Егор.

— Наноматериалов! Все будем андроиды — вечные, тупые.

— Вечные будем, да. И кто был до нас — воскреснут. И этого

добьётся человек техническими средствами. Молиться

перестанет, в церкви ходить перестанет, а верить — не

перестанет. И жалеть жизнь — будет. Изобретёт приспособление

для жизни вечной, как сейчас изобретает для долгой и удобной.

— Так и буди, буди, — усмешливо процитировал Иван.

— Строго говоря — Бога ещё нет, — вещал Егор. — Он —

предстоит, Он то, что уже начало происходить между нами и

— Зачем я от православия отказался? Слышь, Рафшан, бери

своего аллаха обратно Христа ради! — спохватился Гречихин.

— Хрен тебе, — не по злобе, а лишь по незнанию других слов

для возражения, нагрубил Рафшан. — А Егор на Христа

клевещет и бога хулит.

— Ну зачем тебе быть русским? Ты и русского языка не знаешь

почти, — приставал Иван.

— Ты, Егор, что-то говорил насчёт того, чтобы жизнь друг другу

не сокращать, тогда смерть вроде как отступит, — произнёс

доделавший бомбу Крысавин.

— На первом этапе битвы со смертью, если люди перестанут

убивать друг друга, смерти останется так мало, что доломать её

совсем несложно будет. А пока больше всего смерть производят

не стихийные бедствия, не гнев божий, не эпидемии, а прямо

или косвенно — сами люди. Что до косвенного — долгая, тонкая

работа. А от прямого производства смерти, то бишь от убийств,

легальных и нелегальных, отказаться можно было бы уже

сейчас, — разъяснил Егор.

— А ты откажешься? — спросил Наум, перебрасывая бомбу,

будто обжигаясь, с ладони на ладонь.

— Уже отказался, — скромно ответил Егор, покраснев и

смутившись.

— Да ну! А если твои книжные магазины и склады в Перми и

Ёбурге уралмашевские придут забирать — отдашь?

— Не отдам. Но убивать не буду, — тихо сказал Егор.

— Но они-то будут, — настаивал Наум. — Прострелят тебе

башку, а ты что же — подставишь им другую?

— Не знаю. Магазины не отдам и стрелять не буду, —

нахмурился Егор.

— Ни мира, ни войны… Ну да фиг с ними, с магазинами,

магазины далеко. А если я сейчас, здесь плюну тебе в рожу, ты

что же, не застрелишь меня на этом самом месте? — не

унимался Наум.

— Не застрелю, — неуверенно пробормотал Егор.

— Ты? Не застрелишь? Да ты Шнобеля укокошил только за то,

что он Гоголя ниже Толстого ставил! Смотрите все, плюю! —

заорал, подбегая к Егору, Крысавин.

Они стояли друг против друга минуты четыре. Все молчали в

ожидании плевка и, конечно, выстрела. Крысавин медлил, не

не получишь. Мир, дружба и в человецех благоебение!

Толерантность и мультикультуральность!

Залеха лёгким жестом растворила в пространстве укороченный

кольт, будто и не было его. Подводное ружьё мирно пошло ко

дну. В полной тишине, нарушаемой только мелодичным

гулением Петрова, Крысавин набросал каких-то зловещих

запчастей в бумажную сумку из-под армани, сунул сумку Залехе,

буркнув «запалы; вместо селитры чистого пластиду даю как

бонус; привет Ахмаду и Мусе; удачи в Риге», — выпроводил

горячую гостью за порог.

— Чтоб больше я её здесь не видела. Ты меня понял, Крыса? —

опять загневалась Муза.

— А ты донеси, хиппуша беззубая, чекистам стукни! —

окрысился Наум. — Ты всю молодость на винте проторчала и с

байкерами, выражаясь по-чеховски, протараканилась; власть

цветов, все братья/сёстры, make love, not war,[15] и что? От

вашей нежности, любви и лени ожирение одно произошло,

свинство вселенское, власть негодяев, война уродов против

фриков на все времена. А такие, как Залеха, верят. В

справедливость и свободу. В то, что жить нужно не только для

употребления внутрь мякины, клейковины и говядины, а наружу

тачек, дач и тёлок, а ещё и для исправления кривого мира, и для

чести, для правды. У неё, у Залехи, мужа и маленького сына,

между прочим, федералы в жигулях сожгли, когда они в магазин

за игрушками ехали. Ну, муж, допустим, по ночам сам

федералов резал, днём учителем химии прикидываясь.

Допустим, поверим, хотя не доказано ни черта! А сын?

Хасанчик? Ему двух лет не было, вот с Петрова возрастом был.

За что его?

— Это она тебе рассказала? А ты и размяк, а завтра на

дорогомиловском рынке хачей когда будешь рвать, хасанчиков

таких же задеть не боишься? Или объявление на входе

повесишь «по случаю имеющего быть в двенадцать-пятнадцать

взрыва вход детям до шестнадцати лет только с разрешения

родителей»? — выступил на стороне Музы затосковавший по

православной благодати младомуслим Иван.

— Если я украл миллиард, а любви не имею, то я ничто, —

заголосил как муэдзин с колокольни внезапно Рафшан. — И если

сделался революционером и победил, и зарезал целый народ,

старомосковском подъезде (корицей несло от соседей что ли,

гвоздикой ли? с немытыми тараканами и недоеденным луком

вкупе…) Егор сложил опрятной стопой дискеты и бумажки,

разгладив и расправив их бережно, и хотя понимал, что среди

них есть верно строки драгоценные, дороже денег, которые

могли быть за них уплачены даже такими щедрыми чудаками как

Сергеич и Ктитор, ещё кое-что порастерял, оставшееся

разложил, как мог, по карманам, захотел было вернуться за

пакетом каким или хоть коробкой, но передумал и ушёл в ночной

переулок.

Перед подъездом рядом с егоровым затихшим мерином сопел,

цепляясь за бордюр открытыми дверцами, такой же, только не

шестисотый, а пятисотый и белый, не серый. Возле стояла

Залеха в компании двух верзил с бесцветными волосами и

глазами, и рожами из конопатой, ржаво-рыжей кожи. Один

рассматривал изъятый кольт и снятый с Залехи шахидский пояс.

Другой, вежливо матерясь, уговаривал её сесть в машину. Она

глянула на Егора, не дёрнулась, не произнесла ни звука, но он

почувствовал, как незаметно подброшенный ему под сердце её

обеззвученный крик о помощи заскрёбся в его отогретую малым

Петровым душу. Скомканная крысавинская сумка валялась на

капоте.

— Что-то не так? — полез Егор не в своё дело.

— Пояс ненастоящий. Модный прибамбас. Жан-Поль Готье, вот

написано, вишь? Дорогой, наверное, — сказал не ему верзила и

вернул пояс Залехе. Уговаривавший её верзила-2 повернулся к

Егору и вывесил перед его глазами изукрашенное двуглавыми

орлами двухтомное удостоверение, где увеличенными и

выпуклыми, словно для слепых, буквами имелась надпись:

«Министерство сельского и лесного хозяйства. Специальный

отдел № 602194. Настоящим предписывается всем органам

власти и местного самоуправления, равно и всем гражданам РФ

оказывать всяческое содействие предъявителю сего в

обнаружении, отлове и уничтожении бродячих животных и других

социально опасных организмов». Верзила-2 одной рукой держал

перед Егором удостоверение, а другой перелистывал страницы,

пока Егор не прочитал всего, вплоть до неразборчивой подписи

неизвестного генерального генерала, накрученной в конце, подле

срока действия.

хотелось видеться с дочкой. А во-вторых, не хотелось быть

подонком, которому не хочется видеть родную дочь.

Напялил купленную некогда то ли во флоридском, то ли

французском диснейленде дурацкую майку с портретом Микки

мауса, которую напяливал каждый раз, когда встречался с

Настей, чтобы лицом знаменитой мыши сделать то, что своими

глазами и губами делать не умел — посмотреть на дочь

приветливо улыбаясь, нежно любя.

Уходя, с ненавистью заглянул в зеркало, обругал отражённого.

Потом потоптался у «Алмазного» минут десять. Пришла Света,

передала Настю молча, как меланхоличного шпиона по обмену

на мосту в каком-то бесконечном, тягучем и почти немом старом

фильме передавали.

Егор пристегнул Настю к заднему сиденью, сел за руль и

спросил: «Куда поедем, Настенька?»

Настенька Самоходова была их тех детей, что наследуют от

вполне сносных и даже симпатичных родителей всё самое в них

неудачное, некрасивое, скверно сделанное и так себе

работающее, да к тому же несочетаемое между собой

совершенно и порой карикатурно усиленное. Крупный

искривлённый егоров нос Насти несуразно крепился к её узкому

светиному лицу. Несимметричные оттопыренные уши от бывш.

жены не могли спрятаться под тонкими и негустыми волосами,

переданными мужем. Близко посаженные и так небольшие

мамины глаза совсем пропадали под отцовскими

неандертальски недетскими надбровными дугами. Егор немного

сутулился, дочь была едва ли не горбата. Светлана с годами

сделалась, что называется, в теле, дочь в свои шесть лет

потолстела наподобие жабы, заросла с ног до головы сальными

складками какой-то томлёной свинины и обжиралась сладостями

ежечасно, и тучнела одышливо дальше. Егор был ленив —

Настя недвижна, как облопавшийся рогипнолу полип. Света

слыла едкой и язвительной — Настя росла тупо злой. Она была

некрасивый, нелюбимый, нелюбящий ребёнок, которого,

набравшись терпения, предстояло откормить до размеров и

жирности крупной, круглой, глупой, стопроцентно

холестериновой бабы.

Так понимал Егор свой родительский долг.

— В аптеку, — сказала она.

из которых они вытекают.

Это ясно, но вот в чём секрет:

где находятся эти озёра,

что великие реки питают?

А озёр этих попросту нет.

Вот и всё. Ну какой тут секрет!

Непонятно, признаюсь, как другу,

но допустим, и это мне ясно.

Это ясно, но вот в чём секрет:

для чего реки мчатся по кругу?

Ты волнуешься, право, напрасно.

Ведь и рек этих попросту нет.

Вот и всё. Ну какой тут секрет!

— неожиданно оттараторила дочь.

— Недурно. А кто написал? — Егору понравились стихи.

— Не знаю. Сказку рассказывай. Обещал.

— Про курочку Рябу? Волка и козлят? Может, про Микки-мауса?

— засуетился отец. Задумался и добавил. — А ещё есть сказка

про то, как мужик учил медведя кобылу пежить. Хотя это потом,

когда вырастешь… Или о том, как одна девица из рода Агата, из

деревни Кусуми округа Катаката земли Мино во время правления

государя Камму, летом первого года Вечного Здравствия родила

два камня, а из округа Ацуми явился великий бог Инаба и

сказал: «Эти два камня — мои дети»…

— Это старые сказки. Расскажи новую. Про Валли, например,

Вольта.

— А это кто? — растерялся Егор.

— Ну, рассказывай что-нибудь новое.

Егор думал-думал, думал-думал и, видя, что Настя теряет

терпение и до включения хюндаевой сирены остаются

считанные секунды, от безысходности начал декламировать

один из своих старых рассказов:

— «Город огромный, как мир огромный, как город» — этот

бесконечно-замкнутый образ, действительно, неплохо передаёт

тот докоперниковский взгляд на вещи, который свойственен мне,

как и любому горожанину, и который помещает в центр

вселенной не бога, не солнце, не даже человека, но первую

попавшуюся модную городскую сплетню.

интеллигентнейший и тишайший квартирант, находиться под

одной крышей с которым одно удовольствие. Сам Павел

Петрович обитал в школьной оранжерее, среди поражённых

экзотическими недугами растений. Плату он запросил самую

умеренную, но взамен обязал нас ухаживать за «кое-чем, не

уместившемся в оранжерее».

Иметь почти задаром жильё в двух шагах от конторы (я работаю

в статистическом бюро, уже пятьдесят лет пытающемся

организовать перепись населения города — безуспешно), в

хорошем районе, с отличным видом и спокойным соседом очень

заманчиво, и мы переехали. Покой, замечу, особенно ценен для

моей жены по причине отчасти деликатной. Дело в том, что ещё

за полгода до нашей свадьбы она сошла с ума. Ей показалось,

что она жена Шопена — безумие вполне рядовое в здешних

краях, на которое можно было бы и не обращать внимание, но

ей нужен был композитор. Тут, в каком-то кафе, она впервые

увидела меня. Ей показалось, что я Шопен. Я и не заметил её,

но было поздно. Через месяц мне позвонил её врач и рассказал

всю эту дичь. Родители несчастной ползали у моих ног и читали

навзрыд историю болезни. Они умоляли меня жениться на ней,

поскольку жена Шопена должна же быть замужем, иначе

безумие обострится до крайней степени, так что станет

возможным летальный исход. Я, естественно, отказался, но они

приползли опять, прихватив с собой и врача, и дочь. Врач

бубнил про гуманность и самопожертвование, а жена Шопена

смотрела на меня так, как ни одна женщина не смотрела на меня

раньше. Шопену повезло (не знаю, был ли он женат) — она

настоящая красавица. Я влюбился сразу, приврал, по совету

врача, что-то насчёт незавершённой симфонии и с

наслаждением вступил в брак.

Не могу сказать, что «кое-что, не уместившееся в оранжерее»

оказалось совсем не обременительным. Хлопот и переживаний

по уходу за кое-чем выпало нам с женой несколько больше, чем

я ожидал. Паталогия растений вблизи не менее отвратительна,

чем человеческая. Среди множества вещей смешных и только,

как например, лимонное деревце, растущее вниз и, огибая все

подпорки, стремящееся закопаться в землю ветвями, листьями и

незрелыми лимонами, есть в квартире Павла Петровича такие,

что при некотором увлечении устрашают. Рядом с нашей

Весь вечер мы с женой старались не шуметь, чтобы не

разбудить его.

Несколько раз затем я пытался переговорить с ним. Он всегда

был у себя, но всегда — спал, в той же позе, в той же одежде.

Сонливость его, несколько чрезмерная, начинала раздражать,

так как приходилось всё время жить как бы на цыпочках.

Вначале я думал, что он бодрствует — так уж получается — как

раз тогда, когда меня нет дома, но тут взял недельный отпуск по

болезни жены — весной расстройство её усиливается, она

настойчиво извлекает из меня Шопена, и нужно быть рядом,

чтобы не потерять её. В такие дни я изображаю муки творчества,

расписываю нотную бумагу бредовыми хвостатыми точками, и

она восхищённо созерцает Шопена в деле. Это утешает её и

нежно гасит разгорающуюся хворь.

Итак, неделю я не покидал квартиру и, натурально, убедился в

том, что тишайший из нас спит постоянно, не пробуждаясь даже

из биологических или гигиенических соображений. Открытие это

умножило мою скорбь, обильно заселив моё сердце тревогами и

отчаяниями.

Первое объяснение, которое нащупал мой разум в этом тёмном

чуде, было банальным. Я решил, что квартирант страдает

каталепсией. Вызванный для консультации врач жены выслушал

меня несколько терпеливее, чем слушают знакомых, которых не

считают пациентами. Не слишком охотно он склонился над

спящим и уверенно отверг возможность каталепсии — дыхание

было, по его словам, глубоким и спокойным, так дышат во сне

здоровые люди после физической работы, приносящей

удовлетворение. Тогда я предложил разбудить счастливого

труженика. Врач задумчиво побрёл на кухню. Там, за чаем, он

заявил, что будить спящего не следует. «Разбудив его, кого мы

разбудим? — вопрошал он, глядя в чай. — Он может оказаться

преступником, либо психопатом с опасной бритвой в кармане,

либо лжепророком, учение которого ввергнет в смятение целые

человечества». Я всегда доверял врачам и принял рецепт с

благодарностью. Спящий не храпел, не бормотал, не вертелся с

бока на бок. Он никому не мешал. Между тем, будучи разбужен,

он мгновенно начнёт доставлять неудобства если и не «целым

человечествам», то нам с женой определённо.

После ухода врача я нашёл себя почти исцелённым. Но со

Спящий за время расследования мог проснуться…

— Отпадает, — сказал я. — Он спит.

— Мы так и думали. Его пробуждение маловероятно, —

невозмутимо продолжал сыщик. — Кроме того, сон его может

быть вызван каталепсией. Мы допускаем также, что спящий

является скрывающимся от правосудия рецидивистом, либо

затаившимся параноиком. Наконец, мы вправе предположить и

патаботаническую природу этого феномена, ведь учитель,

сдавший вам комнату…

— И это всё? — оборвал я.

— В пределах ранее оговоренного вознаграждения. Есть ещё

одна, наиболее привлекательная гипотеза, но её проработка

потребовала непредвиденных расходов…

— Сколько? — спросил я.

— Почти со стопроцентной уверенностью заявляю, —

торжественно произнёс детектив, пересчитав деньги, — что

человек в той комнате есть первопричина и окончательное

следствие умопостигаемой реальности. Мы с вами, и этот милый

кактус, и город, и равнина, и бог, и звёзды — всё это снится ему,

спящему. Прервать его сон означает остановить время и

развеять мир. Мы исчезнем, как только он откроет глаза. Долг

общества и ваш, прежде всего, — продолжать сниться ему. В

целях предотвращения рокового пробуждения, мы готовы

обеспечить круглосуточную охрану спящего, что потребует

дополнительных расходов…

Я выставил вон энергичного торговца глобальной безопасностью

и с тех пор не пытаюсь найти объяснение.

Конечно же, мне приходило в голову переехать куда-нибудь

подальше, но дрязги воображаемого переезда заранее

парализуют меня.

А жена по-прежнему не замечает его.

Так мы и движемся в его окрестностях, вполголоса и плавно, и

никогда не нарушим тишины, какова бы ни была цель его сна, и

кто бы он ни был, этот третий, спящий.

Егор сам увлёкся своей историей, так что затормозив у

Метацентра, вышел из мерседеса один, дошёл до входа в

торговый дворец, был подхвачен потоком потребителей,

покупавших галстуки, люстры, рубахи, супницы, часы; купил

галстук, люстру, рубаху, часы, взялся было и за супницу и тут

пожалеет-то мою бедную Настеньку? О, злопоёбанный мир! О,

блядство! О, хуйня!

— Хватит реветь. Слезами ты от меня ничего не добьёшься, —

проснувшись, по-светски строго отреагировала на папашины

сентименты дочка. И уже по-своему всхлипнула. — Пап, я к

маме хочу. И в Макдональдс. Не плачь. Зубной пасты хочешь?

Тут немного мятной осталось. Ну, ладно. Сама доем.

— Едем, едем, Настенька, прямо сейчас, немедленно, к маме и

в Макдональдс, — смутился Егор, растирая второпях солёную

слизь по лицу, завёл машину и погнал к маме.

Мама, увидев Настю, зарычала на бывш. мужа:

— Ты что с ней сделал? Она вся перепачкалась! Да в чём это

она? Ты к Беленькому её свозил?

— Беленькому? — вытаращился Егор.

— Ты не был у Беленького? Я же просила… Да ты просто… Я же

говорила тебе — у Насти ангина, надо показать её врачу, этому

самому Беленькому. Ты же его знаешь! Я специально на субботу

с ним договорилась. Он же еврей. Он сделал для нас

исключение. А теперь… Ты же не был у него. Да он теперь

вообще откажется Настей заниматься, — повышала с каждым

словом голос Света. — А ты с больным ребёнком таскался

неизвестно по каким местам…

— Настя, ты больна? — трусливо бросился к дочери Егор. Дочь

икнула.

— Больна!!! — криком ответила за неё бывш. жена. — К врачу её

надо было, к врачу!

— Нет, да нет… Ну… Но… Э-э… Нам, мы… Мы были… В

аптеке!.. Зато… В аптеке мы были! Насть, скажи ей, — неуклюже

нашёлся Егор. Микки-маус на майке ехидно ухмылялся и

морщился. — Мы ведь заходили в аптеку, скажи маме! Всё в

поряде, Свет, с Настей… Вот смотри, она в шоколаде… Вернее,

в гематогене… Аптека…

— О, блядство! О, хуйня! — заявила вдруг ни с того, ни с

другого, ни к селу и ни к городу дочурка.

Бывш. жена открыла рот, помолчала с открытым ртом минут пять

и, так и не закрыв, разоралась во всё горло, на весь город:

— Где ты был? По плаксам своим и сарам шлялся, а пока их

дрючил, Настю на кухню отсылал? Или под койку прятал? — «И

откуда она про них знает?» — подивился Егор. — Куда ты её

раздавались фингерсэндвичи, птифуры и звуки поцелуев;

клубились, целуясь ушами и щеками, усыпанные бриллиантами,

обтянутые питоньими шкурками, покрытые золотом, платиной и

купленными в наишикарнейших салонах загарами, пахнущие

Карибским морем и аспинским снегом очаровательные,

обаятельные, обалденные, обезжиренные ёгами и диэтами

сливки общества: реальных нобилей и по-настоящему известных

людей было, впрочем, здесь немного, но довольно казалось и

того, что все прочие известны были друг другу и производили

среди самих себя натуральнейший фурор. Сейчас видно было,

что собрались действительно «свои», друзья, редко

расстающиеся и старающиеся всюду держаться вместе, ибо

слышались оценки (нелицеприятные!) сегодняшнего утренника в

детском саду имени Георга Пятого, куда бездарные менеджеры

так и не смогли затащить Джонни Деппа поразвлечь дорогую

детвору, и это за такие-то ежегодные взносы (безобразие!); а на

роль Джека Воробья пришлось нанять Женю Меронова, но детей

разве надуришь, это ж не лоховские какие-то там последыши

учителей, учёных и уборщиц, они сразу почуяли фальшивку и

устроили скандал. Слышались и куда более позитивные отзывы

о съеденном вчера в ресторане «На дне» на дне рождения

миллиардщика Ветрова устричном ужине в поддержку малого

бизнеса, демократии, российско-американской перезагрузки,

убитых журналистов, избитых адвокатов, запрещённых

писателей, заключённых бизнесменов и т. д., т. п. Говорили и о

коллективном походе на позавчерашнее открытие

нонконформистской выставки тысячи битых бокалов,

организованной в знак протеста против коррумпированной

бюрократии, кровавой гэбни, сырьевой экономики, высоких цен

на газ, суверенной демократии и пр., пр., пр. И о месячной

давности общем отдыхе на Мальдивах, и годичной — на

Тасмании. И т. д., и т. п., и пр., пр., пр. Складывалось

впечатление, что все эти люди никогда не расходящейся толпой

таскались по всем вечеринам города и мишленовским

кормушкам планеты.

Егор среди них был человек новый, никому не приятель, но

встречен был приветливо, поскольку круг их из человек всего-то

около ста сомкнутый так давно не размыкался, что они

представить не могли никого в нём чужого и опасного — если в

Калужской…

— Остроумно, — отозвался один из фотографов. — Ты что,

патриот? Только не спрашивай меня, какой я национальности.

— Я и не спрашиваю, — спокойно парировал Егор. — И так

вижу.

— А на айпио[16] вышли уже? — сменил скользкую тему

миллиардер. — Я торфяники разместил на полъярда;

новосибирские объединённые помойки на чуть больше. В

октябре ряжские овраги на айпио вывожу, пару ярдов думаю

поднять.

— А что в оврагах-то? — опять зашкворчал ерепенистый

фотограф. — За что два ярда-то?

— Китай растёт, Индия растёт, сырьё жрут любое, только давай,

и в любых количествах, — пояснил предприниматель. — А в

оврагах… Ну… песок, глина… — предприниматель задумался,

его собственные слова не убеждали его, он и сам не понимал,

почему эта дрянь два миллиарда долларов должна стоить, хотя

знал наверное, что стоить будет не меньше; и чтобы не уронить

себя в глазах восторженных прихлебателей, бодро завершил. —

Глина, вода… Трактор брошенный, помню, на дне —

металлолом, значит… Ну и всё такое. Китай растёт, всё в дело

идёт, как в китайской кухне.

— Поняла, я поняла, — восхитилась одна из пятнадцатилетних

женщин. — Мы в четверг в «Жуй-цзы» ходили. Только открылся,

были? Они, и правда, всё едят, ну просто всё подряд.

Кузнечиков, личинок, солому какую-то; а из современных блюд, к

олимпиаде придумали — под кисло-сладким соусом

маринованные кроссовки. Пробовали? Ну вкусно, правда? Ну,

скажите же, вкусно! Вот молодцы эти китайцы. И уж конечно, они

найдут, куда деть и песок наш, и глину, из всего, хоть из пыли,

прибыль сделают. Не то, что мы, на золоте сидим, а нищие.

Вспыхнув трогательными юным румянцем и десятикаратным

ванклифовым кулоном, она умолкла.

Почему-то тоже покраснев, миллиардер пошёл к барной стойке,

женщины и фотографы ринулись за ним.

— Вы где отдыхаете? — на не успевшего наговориться Егора

набросилась очень красивая женщина, одетая в бюи, одной

рукой держащая облепленную бриллиантами сумочку, а другой

— крупного породистого короткошёрстого бурого с подпалинами

как? — не дав толком выйти из туалета, встретил почти в дверях

бедного Егора красиво седеющий и как-то молодецки стареющий

мультимиллионер с осанкой и статью передового секретаря

обкома кпсс/влксм, каковых игрывал во время оно и часто, и

ярко талантливый артист, каких теперь не сыщешь, Кирилл

Лавров. При секретаре была и секретарша, называвшая своего

мультимиллионера любовно и нежно ненаглядным своим

мультимиллионерушкой, а порой и нежно-пренежно просто

мультиком.

— Бриони? — вопросом на вопросы ответил Егор, указывая

головой на обкомовский пиджак.

— Он самый! — бодро признался седовласый мультик. — Как

вам фильм?

— Ещё не смотрел.

— Я тоже. И всё-таки. Неужели нет своего мнения? —

прищурился передовой секретарь. — Нельзя так, молодой

человек, вот в наше время…

— Трудно сказать, всё-таки я не видел фильм, — не понял Егор.

Тогда, сексуально откашлявшись в переливающийся перстнями

кулачок, взяла слово прекрасная передовая секретарша:

— Режиссёр Альберт Мамаев в свои сорок пять лет по праву

считается живым классиком русского киноавангарда.

Продолжателем таких взрывателей традиций, как Дзига Вертов,

броненосец Потёмкин, то есть, я хотела сказать, Эйзенштейн,

Юхананов, Тарковский. Он слишком жёсткий даже для таких

экстремалов кино, как Пепеткин и Жистяков. Его бы похвалили,

пожалуй, Антонин Арто и маркиз де Сад, но они мертвы.

Поэтому Мамаева ругают, — произнося текст, юная

ценительница искусств смотрела, как слепая, куда-то внутрь

себя, где вытягивалась из её небольшого и не для таких забот

приспособленного мозга зазубренная бегущая строка чужих

буковок и пустозвучий.

— Умница ты моя, — умилился мультимиллионер и призвал в

свидетели Егора. — Ну, не умница разве? Скажите, что умница!

— Умница, — сказал Егор.

— И ведь с виду так, блондинка просто, а заговорит — что твой

Цицерон, что Познер! Это ведь такая заратустра, что только

заслушаешься и забудешь про всё на свете… Заратустрочка ты

моя!

стареющих пальцев снял бойкий волосок с пухлой губки.

— Всё, ангел мой, — он попытался спрятать свой трофей

обратно в брюки, но не тут-то было.

— Что это? — потребовала правды заратустра. Мультик показал.

— И я всё это время ходила с этим! — тихо взорвалась подруга.

— Это сколько же? Да как из машины вышла… И до сих пор! А

мы… Ты же меня представил Шекельгруберу… Что он теперь

обо мне подумает? То-то я смотрю, его эта соска силиконовая

лыбится без перерыва… И с Камаринскими общались, и с Иркой;

и Ленка тоже… Ах, боже мой, что станет говорить Ленка!!

Почему ты мне не сказал? Ты что, не видел этого? Вообще не

обращаешь на меня внимание, только на блядей этих

заглядываешься, скотина…

— Надь, ну прости, Надь, ладно тебе, — заклинал секретарь

закипевшую заратустру, и Егор, использовав свой шанс,

рванулся вправо, вышел из окружения и скрылся в густеющей

тьме кинозала.

Стемнело, на экране обозначилось «KAFKAS PICTURES

PRESENTS»,[17] «фильм Альберта Мамаева», «Призрачные

вещи», «в ролях», «Илья Розовачёв», «Ефим Проворский», что

то ещё, что-то ещё и, наконец, — «а также», «Плакса». Название

фильма показалось знакомым. Может быть, только показалось.

Егор поправил галстук (Плакса очень придирчива по части

качества галстучных узлов) и сел, как истукан, навытяжку

(Плаксе не нравилось, когда он сутулился), и вперился в экран, и

стал дожидаться Плаксы.

Ждать пришлось не столько долго, сколько нудно. Картина была

из сочных красок, глянцевая, сработанная в той технике, что

возвышает поношенную, неброскую реальность до праздника

быстро линяющей, но часа два дивно и дико цветущей

эфедриновой галлюцинации. Фильм цвёл ярко и бесформенно,

тужился, пенился, бурлил непонятно о чём. Бурление