Сергей Катуков. Лабиринт двойников. Повесть

Валерий Бочков. Бег муравья. Маленькая повесть

Михаил Бару. Самый маленький квант. Миниатюры

Хелле Хелле. Три новеллы. Перевод с датского Натальи

Кларк

Михаил Москалев. Описание комнаты Дюпона.

Про детство. Рассказы

Важа Пшавела. Уснувшее лето. Притча

Георгий Шервашидзе. Упрямец. Притча.

Предисловие и перевод с грузинского Николая Ломидзе

Михаил Книжник. Два запорожских рассказа.

Василь Махно. Бруклин, 42 улица. Маленькая повесть

Моя склонность к подражанию находила отклик в голосе и умении

удачно копировать интонации. Откуда что бралось, неизвестно,

потому что никто из всей родни никогда не пытался произнести ни

единого слова не своим голосом. Все были серьезны и шутить не

умели.

Разве только дядя Вова.

Дядя Вова — самый веселый человек из родни, по той причине, что

«знал, когда надо вовремя выпить».

Говорят, меня назвали в честь него. Когда я родился, он был

молодым и работал в армии. Он не пил, был серьезным и очень

красивым, с военными усами. Теперь он не был серьезным, сбрил

усы, и от него пахло вином.

Именно дядя Вова, в одном из своих своевременных и веселых

состояний, однажды сформулировал запавшее мне в душу

высказывание, которое и стало моим невольным амплуа: «Ты,

Вовчик, — клоун, потому что рожа у тебя смешная и повадки, как у

циркового медведя». Неизвестно, какие повадки были у этого

медведя, но все мое детское существо в тот момент просияло,

откликнувшись на зов, который вы- трезвонил мою суть и назвал мое

сокровенное имя.

В школе я окончательно понял, что жизнь скучна, потому что ей

руководят взрослые, и решил никогда не взрослеть.

Единственное, что меня тогда привлекало и что удавалось с

удовольствием и радостью — участие в театральном кружке, где я

процветал и чувствовал себя некоронованным королем шуток и

фирменных словечек. Никто не мог так быстро, ловко и остро

вставить словцо в импровизированный диалог во время репетиций.

Именно эти кружковские вечера остались самым ярким и

преприятнейшим воспоминанием из всего школьного времени. Я

постоянно что- нибудь сочинял на ходу и острил таким образом, что

наш режиссер, сидя в пустом зале на первом ряду в центре, смеялся

так, что падал на колени перед сценой и упирался лбом в пол. Более

выразительной и искренней зрительской благодарности мне сложно

представить даже теперь, состоявшемуся клоуну, в чьем

Обязательном Трудовом Билете в графе «профессия» стоит

безликое и невыразительное — «цирковой артист».

Вслед за ним, Степаном Измайловичем, профессиональным

режиссером, работавшим когда-то в настоящих, а не школьных

театрах, меня и стали называть «дядя Вова».

Дядю Вову ожидали, однако, незавидные карьерные перспективы.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

Дядя Вова, собравший к тому времени небольшую театральную

труппу под одноименным названием, выступал на правах частного

бизнеса.

Материал использовался сугубо внутренний. Мы ездили и выступали

везде, где только могли найти аудиторию, готовую интересоваться

нашей программой и платить за нее.

Опять же — интернет. Но там — цензура: за мониторами сидят

благонадежные пузато-бородатые дяди и все слушают весьма

внимательно и не смеются, даже если шутка очень удачная.

После очередных гастролей нам позвонил менеджер одной

телекомпании и предложил сделать первую официальную

видеозапись, при условии, что мы смягчим темы и остроты

материала:

«Вы отличные актеры, я видел ваши выступления несколько раз, —

сказал он весело и продолжил озабоченно: — Но ваш материал —

не смешной. Он серьезный. Вы понимаете? Может, вы закажете

другие номера или я сам подыщу?» Мы договорились, что

переработаем свои под современные политические предпочтения.

— Итак, — сказал Юра на очередной репетиции, — будем писать

новый материал.

С нами сидел Август — театральный кот, который меланхолично

примазался к нашей труппе на одной из гастролей.

— Так, давай, дядя Вова, записывать, что нам можно, а чего нельзя.

Я вздохнул и, поглаживая Августа, раскрыл плотно

сброшюрированную книжку карманного формата.

Юра Бережной был одновременно продюсером, бухгалтером,

водителем и руководителем отдела кадров нашей труппы. Помимо

обладания внешностью нью-йоркского танцора мюзиклов и

практически гениальными организаторскими способностями, ему

удавалось играть трагические, а иногда и женские роли. Но об этом

— значительно позже.

Он расчертил альбомный лист пополам, надписав над половинками:

«Нельзя» и «Дозволено».

Добродушно посмотрел на Августа, подмигнув одним глазом, и

сердито — на меня, потянув подбородок вверх — мол, давай, читай.

В книге, изданной под редакцией игумена Августа Люберецкого,

выдававшейся бесплатно представителю всякой творческой

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

сменим, так сказать, пол.

— Да лан, Юр, — тут я уже серьезно посмотрел на своего

продюсера, бухгалтера, менеджера и все остальное, что о нем было

сказано выше. — Да-да. Это будет работа непростая, мучительная,

но, с другой стороны, творческая.

Шумно вздохнув, я шлепнул рукой по дивану, отчего Август

посмотрел на меня неодобрительно.

— Шутки шутками, но что делать-то будем?

— Вов, а мы будем не рассказывать сатиру или пародию, мы будем

ее показывать. Молча. Как наш всеавгустейший Август. — И он

нежно погладил кота меж ушей.

3. ПЕРЕЕЗД И КАТАСТРОФА

Сочинить пантомиму, причем пантомиму остросюжетного

характера, в которой надо было закамуфлировать под

сюрреалистически дураковатой поверхностью клоунады суровое

сатирическое содержание — это, братцы мои, оказалось непростой

задачей. Учитывая, что такого до сих пор мы еще не делали.

Пантомима как условное искусство лишало нашего героя своего

определенного пола — он словно становился бесполой, безликой, не

имеющей своей воли перчаточной куклой. Тогда как сам актер

скрывался за декорациями пластики и грима, голос его тем паче

уходил в пассив, приближенный к почти нулевому выражению.

На сцене появлялись аморфные фигуры, изредка подававшие

невнятные звуковые сигналы. Это были, по сути, ожившие кляксы,

под сурдинку абстрактной абсурдности выражавшие с помощью

языка тела то, что тело языка уже не могло артикулировать в слове.

Когда после месяца репетиций у нас была готова первоначальная

программа, я по электронке отослал ее текст телевизионному

продюсеру. В нем была всего одна реплика, состоявшая из двух слов

— «Чур меня!» Описание пантомимы было совершенно безобидным.

Продюсер перезвонил и недоуменно и насмешливо спросил: —

Вы сменили амплуа?

— Не только. Мы сменили и пол, и потолок, — ответствовал я.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

актеров, упаковала чемоданы с реквизитом и отправилась колесить,

покорять города и веси, зарабатывая на новой программе.

Не прошло и месяца, когда случилось неизбежное.

В городке, где вторую неделю пробуксовывала наша гастроль, в

гостинице с пыльными, пропитавшимися потом обоями, — в одном

из тех тоскливых провинциальных «постоялых дворов» новейшего

времени, в которых число фантомных, прежде побывавших там душ,

давно преодолело число обитателей самого городка, — там, в один

из зимних мглистых дней к нам в номер пришли неожиданные

посетители.

Юра уже с утра где-то околачивался. По своему похмельному

обыкновению. Нас, актеров, за вычетом его, пригласили, на

основании какого-то постановления, в гости к некоему полковнику

Смирнову в ближайшее отделение.

— Вы — дядя Вова? — спросил Смирнов утвердительно, то есть без

малейших сомнений и вопросительности. Лицо у него было строгим,

по-служебному оттянуто вниз, как у дога или коня.

— Точно так. Но только и не совсем так. — Я пустился в объяснения:

— Наша труппа называется «Дядя Боба». Слово «дядя» написано

по-русски, а «Вова» — по-английски. Графически эту разницу трудно

уловить, так как написание «Дядя Boba» и «Дядя Вова» очень

похожи. Поэтому, фактически, и, юридически, поскольку мы

являемся, по закону о «Регистрации артистических, театральных,

творческих и самодеятельно-самостоятельных объединений, групп

и...» — Глубокий вздох, в надежде, что полковнику продолжение

фразы не понадобится, но нет, но нет, надо, надо говорить до конца,

объясняя ясное и так, и самостоятельно затягивая юридическую

петлю у себя на... — ...в общем, по этому закону, наше название не

«Дядя Вова», а...

— Это неважно, — снизошел, смилостивился полковник, произнося,

как приговор, фразу переливчатой интонацией благородно-глубокого

голоса, поставленного, скорее всего, на заре своей служебной

карьеры в процессе подготовок ко всякого рода публичным докладам

для начальства.

И дальше, рисуясь бархатной игрой голосовых связок, поведал

собравшимся перед ним актерам, первый раз в жизни представшим

перед подобным спектаклем в качестве зрителей и обвиняемых

одновременно, о заведении цензурного дела на наш творческий

подряд.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

ко мне всплывали до-сознательные представления следующего

рода. Что как будто некоторые добрые, упорядочивающие силы

сели, придумали, записали, опубликовали закон. И вот передали его

в руки другим силам, которые будут его блюсти. Ну а как иначе мог

этот закон существовать? Ведь не может он быть фикцией, просто

буквами на бумаге? Как и где он существует в реальности? Не

только ведь в головах, его придумавших. И в головах людей, перед

ушами которых его огласили. Или перед глазами, прочитавших его.

Где вот реально существует закон? Онтологически то есть? То-то и

оно, что в виде определенной сущности, которую наблюдают и

оберегают другие сущности. Вроде министров, замминистров, зам

зам-замминистров, секретарей, разных сонмов разного рода и

уровня госслужащих, невидимых мириад юристов, которые обитают

где-то там в своих нужных, правильно установленных сферах. И они

невидимы, и поэтому почти волшебны, и обладают полнотой своих

маленьких властей. Но пусть так они и остаются — там, за

закрытыми, стеклянными, цветными витражами. Не надо знать, кто

эти люди. Пропадет волшебство. Закон потеряет свое

онтологическое обоснование. Потому что не может же он

существовать как чистая абстракция только в сознании. Тогда вместо

сказки про Космос и упорядоченность наступит неуправляемая

реальность.

Приходя к такому, может быть, странному и примитивному

пониманию, я обнаруживал его существование и у других людей.

Что-де где-то там: наверху, или сбоку, или снизу, в другой келье

бытия, — они-то, те, другие, знают, что и как делать. Они умеют.

И вот когда вы чувствуете себя клоуном, шутом, балагуром из

балагана жизни, вы не придаете своей роли масштабного значения в

этой испещренной вещами, событиями и ежедневными поступками

круговерти, которую древние индийцы назвали «колесом сансары».

Каждый день — своеобразное возрождение в ней. И пока ты не

осознал, что пора из нее выйти, ты не выйдешь. А выйти из нее

очень трудно, почти невозможно. И тут есть два пути: личное

пробуждение или вмешательство богов.

В мою жизнь вмешались боги. Причем самые главные.

В сущности, почему бы и не верить в такую ментальную сказку.

Индуистский пантеон вращается вокруг богов, полубогов, демонов

и... У нас же все должно получить предварительное «псевдо».

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

Казалось, перестанет существовать привычная авиация, люди

начнут осваивать небо, строить небесные города и заводы.

Радужные перспективы! На деле, сначала попавшая в крупнейшую

рекламно-патриотическую кампанию, новая технология через два-три

года постепенно стала пропадать из новостей. Сводясь лишь к

практичному средству «менее энергоемкой перевозки грузов». По

воздуху в сторону Урала проплывало несметное множество островов

— темными, страшными баржами, накрывая тенями на несколько

часов целый город. Что там везли: плодородные почвы, части

заводов, городов? — никому не было известно.

Поползли слухи, что над Сибирью возникают «небесные научные

городки». Но потом утвердилось наилогичнейшее мнение — это

были наделы государственных департаментов и даже отдельных

чиновников, чья золотая вертикаль стремилась к солнцу: чем

крупнее бонза, тем выше его «летающий надел» относительно

уровня земли.

И ко времени моей учебы в театральном небеса уже были отданы

преимущественно в пользование церковной власти, медленно и

верно поднимавшейся в государстве над гражданской.

Мне припомнился рассказ Юры, — где-то он был теперь, мой друг, —

о произошедшем несколько лет назад, мы тогда только

познакомились. Ему, к слову сказать, многообещающему выпускнику

архитектурной академии, пришлось побывать как раз на одном из

таких небесных островов. На летающем каркасе из легких, крепких

металлических сплавов, одетых в почвенный слой, возводился

кафедральный собор.

Рассказывая, Юра посматривал сквозь окно в холодное, застланное

пятнистыми тучами питерское небо. Тогда мы безуспешно искали

театральную работу в Петербурге. Была ранняя осень. Жили в

коммуналке на Льва Толстого. Рядом — метро «Петроградская» и

чахлая речка Карповка.

Комната выходила трехоконным эркером на проезжую часть, где,

шелестя остатками дождя, проносились машины, разбрызгивая

пустынную безжизненную воду.

Юра посмотрел в небо и, уколов селедку вилкой в бок, утопил ее в

рот.

— Стройка была гигантской... Тонны арматуры, бетона, железа,

стекла и пластика. Тонны... Четыреста человек... Промышленные

краны... День и ночь. Ночью — прожектора... — выдавил с натугой

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

возвратив ее на исходное место. Показал рукой, что можно присесть.

Положил принесенную с собой папку на стол и сам за него уселся,

энергично и с аппетитом придвинувшись на стуле.

Сбоку на его коротко стриженую голову падал приглушенный

оранжевый свет лампы. Тень от головы вписывалась в круг от света

и образовывала на стене овальный, желтый, месяцеподобный нимб.

Человек быстро глянул на меня, словно сверив описание с

оригиналом. Затем, небрежно полистав бумаги, закрыл папку,

вздохнул и встал.

— Меня зовут Михаил Светлов. Я сотрудник внутренней службы

безопасности президента. Теперь я буду вашим проводником в

новую жизнь.

Я кивнул, ожидая услышать подобное.

— Сейчас я введу вас в курс дела. Но перед этим вы должны узнать

нечто важное.

Выйдя из-за стола, шагнул вдоль дивана, заложив руки за спину.

— Так уж сложилось, что вы попали в наш мир... — На слове «наш»

он оттянул интонацию вниз, получилась тембрально-низкая,

доверительная яма, в которой сидели некие «наши» и куда начинал

скатываться и я. — Вы попали в наш мир случайно и не по своей

воле. Теперь, войдя в... так сказать, предбанник нашего мира, вы

должны знать, что возврата назад не будет.

Светлов сделал паузу, ожидая реакции. Я чувствовал, что надо

молчать и не сопротивляться. Психологически правильным было

представить этого человека, вышагивавшего не спеша, — просто

одним из зрителей, перед которыми я привык выступать.

Наработанные за годы сценического воплощения и паясничанья

навыки двигаться под яркий свет софитов, нащупывая настроение,

ожидания публики, — все это оказалось для меня хорошей школой

психологической тренировки. Так что, подавив улыбку, я только

кивнул этому сотруднику службы безопасности.

Светлов, получив кивок, пошел обратно к столу, зарегистрировав, что

объект повел себя нестандартно.

— Владимир Иванович, — продолжил Светлов с некоторой

укоризной в голосе, толкнув стул, — в ваших интересах быть

сговорчивее и сотрудничать с нами. Тем более что мы относимся к

вам с уважением. Вы — нужный нам человек.

Наконец, я должен был произнести нечто от меня ожидаемое и

приближавшее, пока нескладными, неритмичными шагами к тому,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

посреди этих диванов, — достал бы заждавшуюся пригубленную

бутылочку коньяка, настоянного на грецком орехе, и за милую душу,

в добром, широком настроении, вместе со мной...

Я благосклонно согласился:

— Давайте.

— Послушай, Владимир, — начал свою долгожданную миссию

сотрудник особого отдела, — ты никогда не задумывался, что твоя

жизнь... какая-то неправильная, неполная, ненастоящая? — И он

проникновенно заглянул в глаза, стараясь подсмотреть в них

слабость, раскаяние и оглядку на свою прошлую грешную жизнь. —

Никогда не думал, что все, что ты делаешь, — как бы подготовка к

настоящей, другой жизни?

Поворот беседы становился нелогичным. На первый взгляд. Обычно

за этим следует лаконичный вопрос, выпытывающий степень вашего

морального падения или, наоборот, высоты духовного уровня: «А

верите ли вы в...»

Я молчал, следуя лирическому настроению, взятому моим

теперешним шефом, кивая и с сопереживанием соглашаясь со всем,

что он скажет.

— Да, — сказал я, — в этом что-то есть. В твоих словах есть истина,

Михаил.

Тот смутился, но продолжил.

— В нашей жизни всегда есть моменты, когда мы начинаем

задумываться о целях, об истинном назначении наших поступков,

которые мы совершаем ежедневно. — Вдохнул носом, трагично

сглотнул слюну. — И когда ты понимаешь, что за твоими поступками,

как за деревьями, встает большой лес жизненной цели...

Впрочем, с точки зрения театрального жанра, его слова, конечно,

форсировали достижение этой самой цели, к которой он стремился

относительно меня. Но я сделал вид, что внимаю его высокому

сценическому мастерству всей душой: он все-таки рассчитывал

произвести впечатление на мои актерские фибры.

— ...что этот лес — это бесконечная глубина, готовая принять

каждого из нас, кто идет к ней, несмотря ни на какие препятствия. И

что, в конце концов, этот лес есть не что иное как сад, сладчайший

сад духовных наслаждений и праведности.

Светлов замолчал. Лицо его сияло здоровой спортивной

краснощекостью, будто он прочитал не наставление заблудшей

душе, а технично одолел стометровку.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

Изредка в спускающихся сумерках между деревьев мелькали

фигуры людей. Впрочем, как-то раз, наблюдая за одной из фигур —

наверняка, следит за моим окном, настойчиво, уверенно вертелось в

голове, — я распознал в ней причудливую тень, собравшую в себе

пригорок, пенек, пушисто заваленный снегом и часть какого-то

огородного строения — вероятно, теплицы. Разглядев эти детали,

когда солнце ушло, я посмеялся над своей мнительностью и

возвратился к рутинному занятию нескольких последних дней:

чтению «Махабхараты». Безусловно, в моей ситуации это был самый

худший вариант литературного развлечения. Сейчас, чтобы

успокоиться, выпрямить мысли, собрать остатки воли,

самообладания, мне гораздо больше подошел бы нудный, но

упорядоченный и обнадеживающий «Робинзон Крузо». Человек на

острове в лесу, потерпевший крушение прежней жизни. Возврата к

которой, как объяснили, быть не может. Однако заботливая рука

Светлова подложила именно этот запутанный, с цветастыми

сюжетами и иллюстрациями издевательски плотный фолиант,

подарочное издание. Обычно сеансы чтения длились недолго и

заканчивались отличным и глубоким сном.

Но, конечно, за мной все-таки наблюдали. Если в течение нескольких

дней после беседы с сотрудником внутренней службы безопасности

меня почти не беспокоили, то в этот раз, как только я, зевнув, прилег

на диван с пресловутым эпосом, в комнату, вежливо постучавшись,

заглянул Светлов.

Одет он был по-зимнему и по-загородному: шуба, валенки, мягкая

ушанка, стыдливо скомканная в руках. Одна из завязок игриво

замотана на мизинце.

— Владимир Иванович, не пора ли прогуляться? — Несмотря на

свое прошлое дружеское достижение, общаться он почему-то решил

снова на «вы». Он был с улицы, и превосходные, характерные

огромные запятые краснели у него на щеках.

— Извольте...

Тут же из-за спины моего провожатого возник бодрый, стройный

молодец, — вероятно, один из тех пушкинских сотоварищей

Черномора, с лицом правильным и совершенно общим его

выражением. Он поставил в комнату пару новеньких, угольных,

чувствительных валенок, на них аккуратно примостил точно такую

же, как у чекиста, ушанку, заботливо подоткнув кончики завязок, и,

растопырив, словно изнанку медвежьей шкуры, развернул ватную,

объемную, как одеяло, шубу.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

— Я не любитель эпосов...

— Это вы зря. Сейчас самое такое время — эпическое... Мы все

живем в эпосе. На самом деле. Да, мы все живем в мифе. И в

эпосе... Человеческое сознание вообще очень плохо переносит

реальность. Потому что в ней нет ничего человеческого. Или очень

мало. Это вот как мороз.

— А эпос — это как шуба...

— Это миф — как шуба. И он вас согревает. Не дает погибнуть. Миф

рукотворен, как шуба. Миф человекоподобен, так же, как одежда

напоминает человека. Она скроена для него. Она его укутывает и

сохраняет. Человек почти никогда не соприкасается с реальностью.

Только в самом начале своего существования. Где-нибудь на заре

истории. Ему зябко, неприветливо и постоянно тревожно. Потому что

реальность заставляет мозг работать лихорадочно и постоянно. Мозг

изобретает сознание — одежду — и это последнее, сознание, я

имею в виду, формирует окончательную, уютную, наконец, ту самую

человеческую оболочку, форму осуществления реальности — миф.

Миф очень удобен и уютен. Потому что создан по человеческой

кройке. А реальность — это радиация, пустота, бесприютный космос

— она оголяет человека. Она — как камень.

Мы зашли за густые кусты. Домик исчез. Лампочки, накалившись,

светло дымились прямо над тропинкой в поднимавшемся от нас

паре, провисая между ближайшими соснами на оледеневшем

проводе.

— Вы должны понять, Владимир Иванович, что в своей новой роли

— вы совершенно мифическое и эпическое существо. Прямо сейчас

я не буду углубляться во все это. Но хочу, чтобы вы кое-что поняли.

— Светлов обернулся и оказался ко мне лицом к лицу. Большая,

пухлая рукавица, уперлась в крупную пуговицу на моей шубе и

неумело, беспомощно пыталась ею повертеть. Лицо его посинело от

мороза и темноты, запятые свернулись в красно-крапчатые точки,

глаза — раньше светло-голубые — тревожно и зябко сжались,

потемнели. — Вы должны понять, что жизнь, казавшаяся вам оттуда,

снизу, такой определенной и понятной формой реальности —

совершенно другая, далеко не определенная и, может быть, даже не

реальность. Здесь мы видим и формируем эту жизнь как большой

эпос на основании мифологических структур, присущих сознанию

большинства людей. Если вам не подходит «Махабхарата», — я

надеялся, что литературно-образная подача вам покажется более

близкой, — если она вам не подходит, можете воспользоваться

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

надобности тоже не приветствовалось; после десяти вечера до

восьми утра действовал своеобразный комендантский час.

Естественно, все это для меня. Остальные жильцы — не считая

караульных молодцов — повар, уборщик помещений, комендант, сам

Светлов и еще один-два подобных субъекта, конечно, перемещались

более свободно, насколько это возможно в соответствии с их

службой. И в этом смысле траектории их передвижений

ограничивались шахматными закономерностями. Повар: кухня —

улица — кладовая — столовая. Уборщик: утреннее возникновение в

гостиной — уборка лестницы — мытье полов на втором (моем) этаже

— исчезновение вниз по лестнице.

Караульные, которых я безуспешно пытался сосчитать, действовали

как пешки. Сравнение с матрешками не подходило из-за абсолютной

идентичности не только по внешнему виду, но и по размеру. Стоило

только открыть дверь, как возникал рослый, доброжелательный,

молодой-удалой великан, спрашивал вежливо: «Вам куда?» и

бесшумно сопровождал. Первому из них увиденному я дал имя

«Иван», просто чтобы начать отсчет. Он сопутствовал мне на первом

этаже, который оказался очень уютной, укромной гостиной. В центре

таинственно поблескивал круглый стол, обрамленный приземистыми

диванами, один боковой ход был лестницей на второй этаж, другой

вел в столовую, между ними — большая, многоярусная библиотека

— разноцветная, разномастная, прекрасная, как многоэтажка Гауди,

обслуживаемая, подобно строительному крану-журавлю, стремянкой,

способной доставить к вершинам, где покоились Гегель,

классическая немецкая философия, а также Шопенгауэр,

окруженный буддистской и смежной с ней индуистской литературой и

всякого рода нетленными энциклопедиями. Сюда, собственно, на

чердак философской мысли я и повадился исполнять наказ

Светлова.

Второй караульный — Анатолий, как две капли воды похожий на

Ивана, но с гомеопатически мизерной родинкой на губе —

сопровождал меня на прогулках, когда Светлов был занят. Третий —

Терентий (числительное «три» и попавшееся мне на глаза имя

древнеримского писателя Теренция, забавно расположившегося

между Тургеневым и Евклидом, несколько созвучны) — этот был

точной копией Анатолия, но временами казавшийся мне как будто

без родинки и немного полнее, словно был тем же Иваном, но

отдохнувшим в увольнении. Терентий водил меня в большую,

светлую, нескромно роскошную столовую, похожую на зал

бракосочетаний.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

— Давайте я вам все объясню по порядку.

— Давайте…

— Смотрите, что у нас имеется. — Он поставил три разноцветных

шара в центр стола. — Вот Брахма, Вишну и Шива. Тримурти. —

Поместил красный, синий и белый шары в треугольную рамку и

повозил ею по столу, тихо шурша. — Онтологически неделимая

троица. Они всегда вместе. Куда один — туда и остальные. — В

доказательство он сделал круговое движение рамкой, и шары

послушно заскользили внутри, постукивая и дружно следуя границам

треугольника. — Брахма — это основа всего. Мировая материя,

невидимый, но реальный мировой океан — все создается им.

Своеобразная виртуальная всесоюзная житница. Так? Из нее, как по

волшебству, возникают все вещи на свете. Именно эта

виртуальность, всевозможность — сон Брахмы, — это как бы

вселенская ткань, бульон, в котором все и пребывает. Вишну, — под

руку Светлову попался синий шар, — это фигура уже более

конкретная, твердая, ощущаемая, материальная, плотская. — Он

жадно сжал шар, как яблоко. — Вишну старается сохранять

вселенную в состоянии гармонии, проникая своей энергией все вещи

насквозь. И, проникая, пронизывая, как бы скрепляет их единство. —

Светлов расслабил ладонь и покатил шар. — Отсюда стремление к

осязаемым, наглядным воплощениям. Вишну, помимо своего

собственного бытия, имеет реализации в виде аватаров. Отметьте

этот момент. Он важен. Аватары — тоже божества, заместители и

представители Вишну...

— Например, Рама.

— Точно... — Светлов задумался, потрогал кончик кия и стал

натирать его мелом, укоризненно поцокав языком. — Помните, что я

говорил вам о мифологии, эпосе?.. — Вопрос был риторическим,

ответ — необязательным. Голос и глаза моего нового шефа

успокоились и приобрели какой-то лирически-исповедальный

оттенок. Будто он вспоминал давно забытое, нетрогаемое и теперь

доставал его аккуратно, детально, деликатно, словно спящего за

пазухой котенка.— На самом деле не так просто решить вопрос,

существуете вы или нет. Дискуссия о существовании, о реальности

идет, многоуважаемый Владимир Иванович, издалека. Поскольку в

мире много преходящего, текучего, древние индусы решали этот

вопрос таким образом... как будто все окружающее нас — некоторый

сон, обман. Реальность сна для спящего — истинна. Тогда откуда

знаете вы, что не спите?

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

Свое видение наш собственный Брахма транслирует через

различные каналы на всех

существ нашего государства, нашей собственной Сансары. Все мы

находимся в его сне, в его видении.

— Очень все это забавно... — Я попытался дать почувствовать

Светлову, что нахожусь как бы над ситуацией, над этой индуистско

политической выдумкой.

— Не надо забывать, дорогой Владимир Иванович, что теперь вы

имманентная и почти бессознательная часть нашей мифологической

системы и совсем уж не следует быть настолько инфантильным,

чтобы считать себя свободным от ее влияния или думать, что

можете легко нырнуть в какую-либо другую реальность. Сейчас вы

поймете, как глубоко вы уже во все это вляпались, — тут же

парировал чекист. — Я о вашей непосредственной роли.

— И какова же эта — моя — непосредственная — роль?

В то время как я изображал независимый вид, Светлов

прохаживался около стены со стеллажами бильярдных

принадлежностей, задумчиво покусывая нижнюю губу. Взял

несколько шаров поменьше, неспешно, вращательными движениями

ввел их в поле стола, словно запускал в прудик разноцветных рыбок.

— Помните, я упомянул аватаров Вишну?

Я упрямо решил не отвечать и скрестил руки.

Светлов сдержанно ухмыльнулся.

— Аватары приходили в мир, чтобы поддержать в нем равновесие

сил, способствовать справедливости и нравственному порядку. —

Проговаривая, Светлов опускал очередной шар и хитро на меня

косился. — Аватаров было бесчисленное количество. В идеале

можно считать аватаром любое существо, добровольно

соблюдающее закон — дхарму, установленную верховными богами.

Любой чиновник — пусть даже самого низшего уровня — но

ревностно придерживающийся закона — какой-никакой, а уже и

аватар.

— То есть вы, конкретный имярек, потайной сотрудник

мифологической структуры госреальности, вот вы прямо так и есть в

данный момент аватар, прямо-таки стоящий передо мной?

— И вы, и вы, милый мой Владимир Иванович, урожденный в

клоунской касте, путем перерождения и благодаря некоторым трудам

нашим, способствующим, через вспомоществование наше — вы

тоже скоро готовы родиться новым аватаром! — Светлов жгучим,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

8. ...

Если немногим раньше мне казалось, что я уже готов выйти из

сансары, — еще совсем недавно, только оказавшись на даче, — то

теперь она, насмехаясь, поигрывая, улавливала меня очередным

силлогизмом, хватала за хвост и перебрасывала на другой уровень,

лукаво наблюдая, как поведет себя жертва. В отчаянии я понимал,

выйти из сансары невозможно. И боги также завязли в ней,

опьяненные своей властью, пусть и молниеносно перемещаясь

внутри иллюзорно-прекрасных своих миров, переворачиваясь,

кувыркаясь, подобно играющим котятам, пусть и смеясь и упиваясь

сладким, радужным избытком силы и довольства, счастья быть

выше обыденных бед человечества. Но все равно они — лже-боги и

по плоти ничем не отличаются от обычного человеческого существа.

«Итак, вмешательство богов никак не избавляет от круговорота,

взлетов и падений в этой дурной бесконечности. Правда, есть путь

просветления. Который заключается в тихом выходе, в неучастии, в

непротивлении, в примирении, в угасании... А что если побег?» Я

обернулся. Сзади, поскрипывая снегом, на некотором расстоянии с

непричастным видом, синхронно моему ходу, — быстрее,

медленнее, — шествовал очередной конвоир. «Анатолий или

Аркадий? Кто в этот раз? Анатолия... Аркадия... забавно, что я

выбрал древнегреческие названия... Или Василий? Или на этот раз

вообще какой-нибудь Леонид?» На мой задержавшийся взгляд тот

вопросительно посмотрел, достал из кармана сигареты. Я

отрицательно покачал головой и продолжил медитативную прогулку.

«Кто их разберет, один это человек или разные? На вид есть что-то

неуловимое в их лицах... или лице... что меняется каждый день, что

дает повод считать их разными людьми. А вот по движениям, голосу

— словно зеркальные отражения друг друга... Может, это никакой не

Анатолий, Аркадий, Леонид или Терентий, а просто Ваня? Обычный

деревенский парень, из захудалого рода кшатриев. Попавший

отбывать свою карму на скучную государственную дачу, а не на поля

эпических сражений, в эпицентры скопления божеств, в

судьбоносные летающие штабы-виманы, где за круглым столом

хлопочут мировые часовщики, затягивая мировые пружины, которые

дрожат-дрожат-дрожат, пока не лопнут от напряжения...»

Мы дошли до забора. Конвоир жестом показал назад к даче. Я

склонил голову набок, пожал плечами, дружелюбно улыбнулся,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

9. ...

Эстафету светловского инструктажа через несколько дней перенял

его соратник по их общему тайному делу. С ним приходилось

несколько раз сталкиваться в коридоре — при встрече, беззвучно

поздоровавшись одними губами, он стыдливо как бы подворачивал

голову набок, будто рассматривал, какого цвета у него галстук или

пятно на воротнике. Хилая, плосковатая фигура постоянно норовила

упасть вперед, подергиваясь при ходьбе внутри широкого, с

нескромно заметными подплечниками пиджака. Но внезапно

возникавшие ноги бодро подхватывали обреченное упасть тело и

выносили его стремительной волной, словно лодочный нос, с

разбегу выскакивавший на берег. Такое нестандартное отношение с

земным притяжением могло сформироваться только многолетним

усердным, прилежным лежанием за канцелярской работой. Именно

полулежание он и продемонстрировал во время случившейся

беседы.

Спускаясь утром в библиотеку за очередным книжным кирпичом, я

услышал от сопровождавшего караульного — наверняка, это был

Анатолий — что перед крутой лестницей мне лучше завязать

болтавшийся шнурок и что днем со мной встретится Евсевий

Семенович.

— Кто это?

— Товарищ майор службы безопасности, — скромно ответил

сопровождавший, потупив взор.

Кабинет был тот же самый, где происходила вербовка. Евсевий

Семенович занимал за столом прежнее светловское место, изрядно

облокотившись на него всем туловищем и почти обнимая всю

рабочую поверхность, так что одна сухожилистая кисть безвольно

свешивалась за край. Грудь прессовала стопку бумаг, торчавшую

снизу белой в черные козявки букв манишкой. Длинное лицо

обращено ко мне боком. Он что-то такое тихо проговорил, дернул

кистью — и я, памятуя о чекистском гостеприимстве, присел на один

из знакомых диванов. В то же время ожидая, что из

противоположного в любой момент может воплотиться сам Светлов.

В качестве одного из аватаров Вишну, например.

Вы бы ни за что не догадались, в какой момент Евсевий начинал

говорить. Голос у него был тихий, как бормотание дождя. Так что

вначале я даже принял его слова за урчание в желудке. Возможно,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

невозможности определения объекта охраны со стороны

предполагаемых провокаций... создание сложности обнаружения... —

Слова стрекотали тихо, но очень разборчиво, как детальное

потрескивание наручных часиков при их заводе.

10. ИНФОРМАЦИЯ КАК ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

Записка, переданная таким, как было описано выше, ловким и

юмористическим образом, представляла собой выдранный в спешке

листок в клетку. Узкий скотч крест-накрест изнутри прихватывал

миниатюрную полупрозрачную пилюльку. Под ней на бумажке синели

рукописные каракули. Осторожно отделив скотч, я прочитал:

«Среда шесть вечера выходи на прогулку в то же место к забору. За

полчаса до прогулки вставь таблетку как можно глубже в ухо. Возле

забора встретишь Полкана».

В этот раз охранник нервничал. Иногда пристально, словно что-то

подозревая, посматривал исподлобья, избегая глаз. Выходить ему на

мороз не хотелось. Отрывистыми и короткими движениями запахнув

шубу, угрюмо кивнул, что-то промычал, достав из кармана сигареты.

Солнце почти зашло, просвечивая впереди сквозь щели забора. В

голову пришла легкая и естественная мысль, что такая сторона

света, как запад, — именно там, прямо по курсу, за забором,

черневшим закатной тенью и скрывавшим выход из всего этого

чекистского подворья и леса к свободе. Это сориентировало меня,

если бы имело смысл.

Дойдя до бревна с просиженным в снегу на манер седла серединой,

я остановился, неспешно полез в карман, ожидая, что будет дальше.

Охранник покашливал за спиной в нескольких шагах, топчась и

прицельно бросая по сторонам взгляды. Сосны раскачивались в

верхушках, словно вытягиваясь выше и выше, чтобы поймать, как

глоток воздуха, толику уходящего солнца. Тени грузнели, но

всплывали на снегу пятнами, распространяясь шире и шире.

Одно из пятен отделилось от забора и поплыло ко мне.

Приглядевшись, я увидел: это был худой песик, вилявший среди

сугробов.

«Точно, Полкан...» — подумалось в голове неспешно, спокойно, как

бы со стороны.

— Собака на месте... прием... прием... как слышно? — произнес

Полкан у меня в голове шипучими окончаниями слов, подбегая к

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

В дверь тихо, но настойчиво, нетерпеливо, стучались. Теперь я

понял, что в действительности проснулся от стука. Такой же, как

предыдущий, прозвучал ранее, пока я спал. И второй показался

напоминанием о чем-то, звуковым дежавю, «бетховенским стуком».

Я открыл. Высокий, с фарфоровым, тучным, овальным лицом, стоял

Анатолий. Или Иван. Кто их разберет. Негромким, безликим

строевым голосом произнес:

— Вас ждет Михаил Васильевич. Хочет побеседовать. Это надолго.

— И передал мне стопку свежего, мягкого, пахнущего полиграфией

белья.

Мы спустились на первый этаж, прошли через большую столовую,

сейчас темную и загадочную, как предновогодний зал, повернули в

узкий коридор, миновали порожек, ступенчато горбившийся, —

переход из дома к пристройке, — резко спустились в тесно

вырубленный проход, где хозяйничал плотный, горячий воздух с

привкусом распаренного банного веника. Здесь и впрямь, за

предбанником была сауна, обшитая деревянной решеткой, с

овальным, словно мыльница, бассейном.

Пока я переодевался в выданный охранником комплект банного

белья, Светлов, выглянувший из-за двери с улыбкой чеширского

кота, приветствовал меня и, заняв свое обширное место на решетке,

жаркий, пылающий, в набедренной повязке, полувозлежащим

симпосиархом с античной вазы, начал разглагольствовать. Голос его

глухо раздавался за стеной.

— А вы знаете, что ранние христианские храмы — как

архитектурные сооружения, я имею в виду, — стали прямыми

наследниками римских терм? Это очень интересно. С точки зрения

как бы логики преемственности культур. Это похоже... мгм... на культ

карго. Представляете, да? Несчастные, необразованные, полудикие

папуасы, которые еще вчера молились в катакомбах, получили в

наследство роскошные, похожие на чертоги богов хоромы, которые

— они и помыслить не могли, что это всего лишь купальни! —

которые они приняли за культовые сооружения. Им и в голову не

могло прийти, что все, что касается культа, может иметь самые

разнообразные формы и направления. Античный культ тела и

природы казался им отвратительным. При том, что сии банные

постройки они потом и сами приспособили для очистительных целей.

Я думаю, римляне не имели того характерного для христиан

ощущения благоговения, радости встречи с Богом. Ощущения

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

Хлебá и зрелища, потоками бурлящие в современных СМИ, — это не

месопотамское, нет, не ближневосточное культурное завоевание...

как бы ни хотели иудеи — их священная клановая история не стала

прообразом мировой. А государственная, светская история римлян

— стала, да. Кто сейчас помнит об их мифах, верованиях, богах? А

вот солдат, юристов и меценатов помнят... — Тут Светлов снова

отхлебнул, и его взгляд, словно перевернувшись, опять замутился.

— Евреи, конечно, понимали: чтобы выйти на мировую арену, надо

ехать в Рим. Точно так же, как джазовый саксофонист или

виолончелист понимает, что доказывать превосходную степень

мастерства имеет смысл только в Нью-Йорке. Вершина мира, так

сказать... Вы пейте-пейте, квас хороший, с мятой... Знаете, я... —

Светлов отхлебнул, взгляд его перекувыркнулся в очередной раз,

словно монета, и на этот раз выпала трезвая на вид «решка», — я

занимался историей, между прочим, профессионально.

Древнеримские термы как образ социального устройства... Название

моей диссертации... Ни один общественный институт, ни один другой

не отражает в себе, как в миниатюре, все общество так, как это

сделали термы. Это ведь не просто парилка! Там были библиотеки,

спортзалы, театры, рестораны, лектории, музеи. Вполне возможно,

что и торговые ряды и так далее.

Я сидел с очень объемной, приятно-пористой на ощупь деревянной

кружкой, поставленной между колен. В сауне тихо, зернисто

шевелился разогретый воздух, блуждавший между стен и

накатывавший то горячим, то холодным краем. Раз уж избежать этого

разговора, казавшегося поначалу странной прихотью моего шефа,

невозможно, лучше принять условия игры и следовать им далее. То

есть выпить квасу и, удобно расположившись на лежаке, вести

изысканные беседы. Поэтому, сделав изрядный кислый хлебок из

псевдобочонка, я продолжил внимать ни к чему на первый взгляд не

обязывающим глаголаниям.

— И вот приходит новая историческая формация. Роскошные,

гипертрофированные храмы телесных ублажений переводятся на

баланс нового общественного распорядителя. Баптистерий — одно

из первых показательных явлений в христианстве как

государственной религии. Надо ведь как можно быстрее

конвертировать всю социальную массу в новую веру. И они

поступают по старинке. Они же помнят, — еще по свежим следам, —

чтобы заручиться поддержкой плебса, императоры дарили ему —

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

проанализировать, а это вот у нас, — широкий, разгульный жест

руки, — у нас сразу и мир, и природа, и храм, и мастерская, и

баптистерий. У нас ничего не... не теряется и все безраздельно.

Поэтому поутру князь Владимир бросает пудовой рукавицей,

вышибает дверь — говорит, то... то есть кричит, сгоняет людей на

Днипро — и под небесным куполом в баптистерии — уж если так

говорить — в природном, естественном баптистерии крестит весь

народ зараз.

Светлов к этому моменту уже и хлопал по моему теплому плечу, и

смеялся невпопад, и тряс забубенными размокшими волосами, то

есть симпосий был в полном разгаре.

— Наш храм везде. Наша земля, наше небо, наш народ — и есть

наш храм. И наша вера — такая же. Наша вера — патриотизм... Это

у них там — баптистерий. — Светлов передразнил кого-то

невидимого на стене. — А у нас баптистерий, — и голос его обрел

благостно-гнусавое исполнение, — наш баптистерий — сразу вся

страна! Мы не можем делить на то, на это. Пальцев на руке не

хватит. Цифр, количеств не найдется. Топоры ступятся от зарубок

дубовых. Поэтому мы и верим сразу во все. А объединяет наши

веры... вот объединяет наши веры... а вот объединяет — это уже

одно, это уже как следует — это одно! Одно! Это и есть настоящее!

Наша религия... эммм... — Он провел пальцем по распухшей губе,

как будто сдвинул с нее слово. — То есть вера наша — это

патриотизм! Государственность как вера... Потому что она есть идея,

идея русской государственности. И гоним мы в нее все, что угодно.

— Все, что нас не убивает? — то есть.

— Нееет, все, что делает нас сильнее! А не убивает — это у них,

ихнее. Потому-то нам нужен и многорукий Шива, — раз, — и

многоножка-прогресс, и орел византийский двухголовый, и азиатский

прищур, и европейский дизайн — это два, и три, и четыре, и пять, и

тыща! Все, все нам нужно. А наивысший извод нашей веры —

государственность... го-су-дарствен-ность, — мягко, по-кошачьи

пропел он, сладко и любовно, будто затеняя от солнца за пазухой

потаенное, нательное, сокровенное. И по-гусиному вытянув шею,

прижал ее вниз. — В государственности — наш уют, наша

соборность, наша колыбель.

— А у них разве не так?

— Где: у них? А, нет. У них, это, эко-но-мика, — по-восточному

пренебрежительно окислился рот чекиста. — У них гешефт,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

настиг чекиста в тот самый момент, когда шаман должен совершить

обряд инициации над новобранцем. Но плох тот шаман, который

уходит в астрал всерьез и раньше новообращаемого. Впрочем, по

тому, как он взялся за веничек, прятавшийся под скамьей, это был

еще не конец инициации, светловские ярко-пурпурные запятые еще

не заплескали щеки гигантскими кляксами.

— Ну, вот я тебе рассказал... почти про государственную тайну... что

наша власть, в пределе то есть, будет стать религией, — глупо

засмеялся, не успев на этот раз поправиться. — Надо задействовать

те же меха... механизмы воспри-и-ятия и подчинения те, что и

религии... в бессознательную, слепую веру во власть. В «мы», но не

в «я»... А ты не хочешь. — Светлов с деланной обидой отвернул

лицо. — А ну, давай расскажи! А то, знаешь ли, как в песне: «...а

сало русское едят».

— Ну... я согласен... я во все это верю…

— А вот если я тебя веничком? — Шутливо припугнул он.

— Можно и веничком... по-русски…

— И с квасом?

— С квасом…

Как ни в чем ни бывало, Светлов проглотил очередную, «трезвую»

порцию кваса, похлестал округлые, обмылочные плечи банным

инструментом и заговорил как по писаному:

12. ЛЕГЕНДА О ВСАДНИКЕ НА БЕЛОМ КОНЕ

«В древнестарые времена же, зовись они, преждеобычно,

верменами, не повредь тарабарская мовь намо, стерегомый рекой

Локотью под горой Гарудой залегал чудейно-престольный град

Деванагар. Шито-крыто в нем числилось не вемо сколько-нисколько

кровлей частных, публичных-государственных, арендованных,

заброшенных, либо прикупленных тертым каким-либо иззамирским

купчиной.

Иззамирская шантрапа же вáдилась изрегулярно по нашу

деванагарскую мирь — в мúру нашу, полого-гладкую, плодородивую

долину сиречь говоря. Кровлей, как писано-переписано по летописям

доподлинным, непрочитанным, неглянутым, было не ведь какая

тьма. И пестрило их, с горы глядом покатя, — красным,

голубосизым, зеленей переборывая тучную пажить, дуброву

бережливую прохладную, прежелтым злотом ярче утреннего Ярилы,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

Памятует Русь о всаднике, и говорит-приговаривает, завидя свет:

придет же он, на белом коне, сам стегнутый тенью исчерна

многоцветной; придет: ждем, всадник на белом коне; придет: будет,

как встарь, в староватые времена...

А пока приговаривает, тут и там вставши по краям земли,

беззаконники, веревки понавив, канатами да тугими перегородили

Русь, да все, что промеж, — попади в просак; а они, беззаконники,

веревами крутят, мутят мутовками, пахтают, значит, землю, да все,

что промеж; да пахтаньем выбивают из народонаселения налоги

праведные и неправедные, откаты, взятки, навороватое разное; тако

и есть их пахтание заработок, добывание у народонаселения

материальных ценностей...

А, говорят, все ж видели белоконника то там, то еще где. То

объявился, болтают одни, на границе с чудью, то в деревне какой

мальчик растет на царский трон, то, некоторые умники де вежливо

сетуют, что своего надо бы растить самим для себя, своих нужд, мол,

воспитывать и образовывать.

А Русь как бы и в девках ходит по сии поры да пождет обещанного

белоконника с незапамятных времен. Потому и говорят о неведомом

девкином ожидании: ждет-пождет, мол, принца на белом коне».

Тут Светлов прыснул и затрясся со смеху животом и грудью. Уже

совершенно пьяный, не контролируя движения, зачерпнул веником

из своей великаньей кружки и, хлеща им, словно кропилом, окрестив

меня, разбрасывал крупные гроздья кваса по всей сауне,

фамильярно, глумливо, нараспев, заверещал:

— ... посвящается в аватары верховные... вместе с квасом и

патриотизмом... навеки в аватары верховные...

Под скамейкой балясинами без перил смугло прятался ряд бутылок

импортного баварского. Прямоугольно-смирные грани короткогорлого

шотландского виски аккурат оберткой вниз ничком сгрудились возле

ножек.

Ничего не говоря, без предварений и послесловий, Светлов уронил

голову, словно тяжелый амбарный замок, на свою широкую

чекистскую грудь и моментально уснул.

13. ВОЛНУЙСЯ ПОДО МНОЙ, УГРЮМЫЙ ОКЕАН

Совершенно измученный трехчасовой беседой я вышел из бани. На

самом верху крутой лестницы стоял охранник, дожидавшийся меня

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

подпрыгивающими перебежками: сандалии были приспособлены

разве что для медлительных философских прогулок, но никак не для

побега, и постоянно соскакивали.

В стене был затененный нишей вход — с висячим амбарным замком

в проушинах, выкрашенный в черное. Щелкнув ключом, охранник

снял хоботок замка, толкнул дверь, — она кисло скрипнула, — исчез

в темноте проема и потом, легонько схватив меня за свободный

конец «гиматия», втащил внутрь. Включил свет. Это была тесная

подсобка. По углам нескладно митинговали черенки садовых

инструментов. С потолка грозили обвалиться лейки, шланги и прочий

поливальный скарб, прихваченный крюками.

Морозец приятно концентрировал тело после парилки и браги.

На полу возвышалась горка, образованная шубой, — моей

мифологической спутницы и спасительницы во время прогулок, —

из-под которой торчали черно-угольные кончики моих же

чувствительных валенок. Сверху разлаписто кемарила ушанка.

— Пожалуй, только вот это, — тревожно сказал охранник,

рассудительно указав одной ладонью на них, — но оно гораздо

лучше, чем это, — еще более рассудительно указал другой

развернутой ладонью на хитон и жалкое подобие сандалий.

Я сменил одежду, и мы вышли из подсобки на улицу.

Метель уже давно закончилась. Стояло торжественное раннее утро.

Дворцово-мраморные снега как бы говорили: вот тут вам

горизонталь, а вот — вертикаль. Четкое разделение, и никаких

плавных переходов. Воздух прозрачен. Свет только-только

нарождается. Начало времен. Дорожки не расчищены. Мы идем

первобытными аборигенами земли через сугробы. Сосны глубоко

утоплены в снег, вокруг стволов — намоины снежных потоков.

Охранник ведет меня дальше в парк, в сторону, противоположную,

куда мы обычно ходили на прогулки. Понимаю, почему. Память

сориентировала: в тот раз, когда я встретил Полкана, солнце за

забором садилось. То есть там — запад, закат. Правильно: теперь

мы идем на восток, на рассвет.

Охранник впереди меня разверзает пространство упругими

широченными шагами, проминает его, прокладывает новую дорогу.

Пробуравливаем нехоженые широты парка. Сосны здесь реже,

воздуха — больше, и свет появляется издалека, всходит над

забором прозрачно-серым сиянием.

Неожиданно остановились посреди поляны. Охранник вытаптывает

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

страной, покрытой облачными островами.

Ветер обдает лицо синими, лиловыми, розовыми потоками снега —

это так кажется глазам на сияние рассвета. И мне так и видится:

возношусь я древним божеством над этим серым, несвободным

миром — сам в сиянии и неприкосновенности для тьмы. Протягиваю

руку дальним берегам, словно молодой Пушкин, отраженный в

разлете петербургских каналов, взлетаю вечно-юным аватаром,

воплощением свободы, радости и рассказываю, повествую

возрождающемуся миру о новом по-новому:

Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый

океан...

Это я кидаю слова прощания всяким-разным темным, замороченным

Светловым. Раз ты такой знаток древнеиндийской мифологии, знать

должон, что это такое — преодолевать океан! А значит это, дорогой

вы наш Михаил Васильевич, разговорчивый, циничный и двуликий,

переплыть океан — это значит победить сансару! Так ведь? Нужно

переплыть океан, пока есть судно! Не упусти лодку человеческого

тела! Вот и я, пользуясь случаем, хочу передать вам привет, бросая

слова на ветер.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным, По грозной прихоти

обманчивых морей, Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей.

Это уж точно! Как будто лично мне говорит классик: моря —

обманчивые, брега — печальные, скучные, унылые, старые, а

родина — туманная, затуманенная дурманами-сновидениями

Верховного.

Так что,

— и давай прощевай!

Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый

океан...

Подо мной морской рябью проносилась огромная страна, закутанная

в шубы мифов, обвязанная байховыми шарфами, байками,

сказаниями: вот города — в плотно нахлобученных ушанках, вот

веси — в допотопных валенках, чтобы не убежать далеко. Вот вся

земля, круглясь, словно сонное тело мальтийской «спящей леди»

почивает. Дать ей пинка, оборвать, раздеть, пусть проснется,

пораскинет умом, вскочит и побежит!

Я срываю ушанку, сдергиваю валенки — подавитесь своими

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

глядим пропасти в глаза и не хотим, чтобы она тоже осмеливалась

глядеть в наши. Мы покажем ей зубы!

— Но не зады же!

— Товарищ Вова, — произнес Юра, нисколько не пьяный, — методы

ведения оппозиционной борьбы со времен товарища Че

существенно изменились. Как ты понимаешь, мы не можем серьезно

противостоять материку. — «Материк» здесь уже давно был

устоявшимся понятием, содержавшим все денотативные и

коннотативные глубины совокупной жизни, протекавшей на твердой

земле внизу. — Наша задача — разбудить, раззудить пчелиным

ульем страну. А сделать это возможно только нашим им-ма-нен-тным

оружием, как ты понимаешь. То есть смехом. Шутовским, ско-мо-ро

шим. Товарищ автомат Калашникова не для наших творческих рук.

— Ладно, товарищ Бережной, то есть команданте Чежопенко, какие

ваши будут дальнейшие указания?

Юра Бережной, как было сказано когда-то давно, более двух тысяч

строк выше, был одновременно продюсером, бухгалтером,

водителем и руководителем отдела кадров нашей маленькой, уже не

существовавшей труппы. Помимо обладания практически

гениальными организаторскими способностями, ему удавалось

играть трагические, а иногда и женские роли. И об этом как раз

время поговорить. Прошлое Юры — невпроворот большое, разное и

сложное. Когда-то ему приходилось играть и военные роли. На

полном серьезе: из армии он вышел в звании старшего сержанта.

Вернулся в архитектурный, закончил учебу и готовился уже стать

штатным архитектором, когда судьба подбросила ему выигрыш в

лотерею. Красный, отлично блестящий автомобиль отечественного

автопрома. Поэтому он продает свою старенькую «ладу» и

планирует посвятить весь следующий год старой задумке —

путешествию по родной стране в поисках интересных архитектурных

решений. Выехал он одним человеком, а вот вернулся — не через

год, через три — уже другим. И не в авто, а на попутке. Родная

архитектура, которую он желал лицезреть в городах и селах

собственнолично, отодвинулась далеко назад. Картины жизни в

провинции, в глухих закоулках периферии заставили его душу

пройти путями многих людей — через их профессии. Сначала он

стал рабочим на стройке, дорос до прораба, выстроил многоэтажный

дом. Ушел в народные промыслы в заповедных деревеньках,

стоящих на воде между небом и землей, резал ложки, плошки,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

одежду и вернуться к цивилизации, осталось для меня секретом.

Или одним из тех чудес, которые часто происходили в Юриной

жизни.

Теперь о женских ролях.

Через месяц после того как нас с труппой арестовали, он,

воспользовавшись невероятным актерским перевоплощением в

женщину, проник на один из «островов» вместе с партией

штукатурщиц, среди которых находились также переодетые в

профессиональных путан самодеятельные актеры. Пробрался

ночью, связал немногочисленную охрану. Захватил пункты

управления. И увел «остров» в сторону Урала. Несколько раз его

пеленговала «небесная полиция». Ему чудом удавалось уходить,

используя какое-то невероятное везение. Внезапно оказалось, что

под его началом еще два подобных «острова». Все эти «острова над

страной» рассекают пространство совершенно безнаказанно,

появляясь тут и там, агитируя и тэпэ и тэдэ. Команданте Чежопенко,

в свою очередь, подняли на щит различные оппозиционные

организации, до того сидевшие тихо и невидимо. Герой, «новый Че

Гевара», бунтарь, посмевший начать то, что другие осмеливались

только подготавливать и ожидать. И вот он пустил опадающими на

«материк» листовками слух, что как будто бы провозглашается

«небесно-уральская» республика, на подветренных, высотных

пространствах которой находят себе приют «свободные духом».

— ...И это вполне осуществимо, — заканчивает Юра свою речь. В

пальцах его, сложенных лепестками, царствует стопочка,

поднесенная к настенному фото Че.

И я верю: агрессивность, бунтарство, любой авантюризм и

деятельное нетерпение, конечно, в корне характера, в плоти и крови

Юры.

15. I HAVE A DREAM

— Левее... левее свет! Три камеры спереди! Семочка, миленький, не

забудь одну сзади, прямо на макушку, на самую маковку Верховного!

Сверху и сзади. Взгляд из паучьего угла. Я сказал, свет выше и

левее! Левее правой руки и выше, чем... Так, дядя Вова... —

Прищурившись, Юра по-родительски осмотрел меня. Поправил

«бабочку», помахал гримерной кисточкой, распространяя пудру.

Подошел к аппаратуре, сам подключился к настройке. — Ну-ка,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

человека над людьми. И земные обитатели, называющиеся по праву

только истинно подземными рабами, наконец станут жителями

горними, светящиеся свободой из речей и из взглядов своих, из

ладоней и из деяний. И каждый шаг, и каждая поступь их будут

бескорыстны и направлены не ради капитала, скопления богатств

индивидуальных, но ради прогресса нового небесного человечества.

У меня есть мечта...

Раздалась тишина. А потом несколько редких, но сильных хлопков.

Речь была сымпровизирована. Юра округлил глаза и поднял ладони,

пародируя жест «сдаюсь».

— Ладно, неплохо... Все мы услышали твой призыв и сняли твою

физиономию с разных ракурсов. А теперь заново, строго по тексту,

строго в роли главного божества, а не одного из его миролюбивых

аватаров. На старт, внимание...

16. УЖЕ НАПИСАН ВЕРТЕР

«Остров» поднялся в шестую, предпоследнюю зону. Здесь его точно

не могут запеленговать. И ушел в полную отключку, дрейфуя

«накатом», по инерции. Я бродил по устланным инеем тропинкам.

На ровной платформе «острова» — облегченная имитация почвы.

Несколько зданий, затянутых для маскировки какой-то беловатой

парусиной или брезентом. Здесь всегда ветер. Во время хода

Лапуты передвигаемся между зданиями на ней, держась за канаты,

протянутые вдоль дорожек. Но сейчас тихо. Движемся незаметно,

звезды без мерцания лежат в самой глубине космоса. Между мной и

ними никаких границ, небо прозрачно родниковым арктическим

воздухом.

От нас не остается следа. С нами никакой связи. Час назад мы через

спутниковый интернет скинули очередную порцию театрально

сатирических «видеопредставлений» на малазийские сервера и

выскочили в «гиперпространство». Так Юра называет режим

полностью автономного существования на Лапуте — без

электричества, как есть, в «аналоговом» состоянии.

Разрешается только курить и зажигать естественный огонь. В

переоборудованном под студию ангаре сквозь вход видно, как скачут

огоньки свечей, спичек, плавают «летучие мыши», слышны скрипы

стульев. Вытираю влажной салфеткой грим, сдергиваю с шеи

«бабочку». Усмехаюсь Юриным шуточкам.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

Хочешь мычать — интересно, простым или изощренным мычанием?

тайным декабристским мычанием? — спускайся и мычи!

— Ага... уже написан Вертер... окно открыть, что жилы отворить...

Юра отвернулся и сымитировал жест отчаяния — с силой махнул

рукой, как будто бросил камень. Он же артист. И организатор. Ему

нельзя до конца верить. Цель оправдывает средства. Он авантюрист.

Неизвестно, насколько далеко может зайти.

— Послушай... это... то, что мы начали... это наше общее дело... эта

антреприза... понимаешь... ни я, ни ты тогда не знали, когда все

начиналось, для чего мы творим, что нами движет. Эта подрывная

деятельность, антигосударственная, анти-какая хочешь, — это все

было направлено ради свободы. Свободы выражения мысли,

свободы несогласия. Самого принципа свободы. Свободы просто

быть. Свободы ничего не делать, если не хочется... От театра, от

антрепризы с нашими сценариями мы пришли к необходимости

распространения свободы. «Остров» — это логичное продолжение

театра. Но на максимально возможно свободном уровне. Такая

удача! Надо двигаться дальше! Надо просто идти, тем путем,

который складывается. Театр должен быть преодолен. Мы начинали

с этого. Но почему мы должны в нем остаться навсегда? Театра —

мало! Нужна жизнь! Вся жизнь, весь мир нужен!

И я был нужен, я был нужен Юре.

— Если ты уйдешь, все провалится. Понимаешь? Вся наша

антреприза, начавшаяся как дружеский проект, закончится. А могла

бы продлиться. И в каком, батюшки, масштабе! Могла бы выйти из

стен театра, могла бы прийти к людям в жизнь, сама могла, —

может! — сама может стать жизнью! Представь только!

— Точно! Как же я не догадался... весь мир — театр, люди в нем —

актеры.

— Да брось! Это актеры — люди, это театр — мир! Идеи

зарождаются у всех. У прорабов, у пастухов и шаманов. У

алкоголиков. Гениальные идеи мелькают трассирующей нитью через

умы обычных людей каждый день. И тут же забываются, как всего

лишь забавные. Это литераторы, сценаристы занимаются ими,

собирают и лелеют. Ставят в театрах, приручают искру и влагают ее

внутрь «волшебного фонаря». Но дальше дело не идет. А я — я же

предлагаю перейти из театрального пространства в жизнь. Как давно

бы и следовало сделать. Актер — не просто актер. Актер, играющий

Верховного, уже и сам способен стать Верховным.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

СанСаРы.

Автомобиль остановился у ворот громадного государственного

подворья.

Это не парадный въезд. Парадного не существует. Частная

резиденция Верховного — его личная вотчина. Сюда не приезжают

иностранные гости, делегации, официальные лица. Только

доверенные, только друзья или подчиненные — в неофициальном

порядке. По разным нуждам. Переговорить, договориться,

пошептаться. Крыша для междусобойчика. Большая такая, огромная

крыша. Говорят, сверху она — идеальный круг.

Из рации водителя доносится хриплый голос охраны:

— Опаздываете…

— Пробки... как и везде... летать еще не научились... — парирует

водитель.

Проходит несколько минут. В четырехметровом заборе открывается

калитка, выпускает охранника. Он подходит к моему окошку. Стекло,

жужжа, съезжает вниз. Охранник заглядывает, вглядывается,

почтительно узнает в моем профиле самого главного, конфузится,

потупливается, рапортует в рацию. Створки ворот расходятся в

стороны.

Въезжаем на подворье.

Я — священная кукла императора. Еще один государственный

двойник, разысканный в бесчисленных пазухах бескрайней страны,

еще один обретенный аватар, новоприобретенная возможность. Еще

одна монетка с августейшим профилем, отчеканенная природой,

вернется в государственную сокровищницу. Меня обыскивают,

опрашивают, регистрируют, снимают биометрические показатели.

Данные сравнивают с оригиналом. Высчитывают процент

совпадения.

— Поразительно, — говорит руководитель комиссии, бодренький

профессор-патриарх, — Поразительный факт! — Оглядывает меня,

увиденного заново с точки зрения цифр, пропорций, совпадений,

сравнений, вычислений. — Вы бы могли сойти за... оригинал, так

сказать... со всеми вытекающими... видно, из одного теста сделаны.

Вероятно, очень схожий генетический материал.

— Неужели все девяносто девять и девять?

— Нет, — приопуская очки, отвечает он. — Вовсе нет. Девяносто

семь и двадцать три сотых. Это поразительный процент совпадения.

По секрету... — Оглядывается. Сбавляет тон. — Это, между прочим,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

пробираясь к «королеве». — Понимаешь, на что это похоже? —

Морщинки сошлись вокруг Юриного прищура.

— Пружина?

— …

— Свернутая пружина, я имею в виду.

—…

— Ну, тогда спираль?

— Смотри еще раз. — Палец команданте, игнорируя вихляния

карандашной линии и его декоративные завихрения, проложил

простой путь.

— Змея, кусающая собственный хвост! — осенила меня гениальная

догадка.

— Не то, Вовчик, не то! — И он торопливо нацарапал в уголке листа

знак «@».

18. ИДЕАЛЬНЫЙ СЦЕНАРИЙ САМОУБИЙСТВА

А сценарий выходил вот какой.

Борхес писал об ограниченном количестве сюжетов в мировой

литературе. На всю про всю мировую литературу так-таки всего

лишь четыре сюжета, четыре тропинки в пористом теле бытия. Ну-ну.

И вот они:

— история поиска;

— история возвращения;

— история о штурме и защите цитадели;

— история самоубийства божества.

Наш сценарий, согласно данной классификации, впитал в себя

все достижения мировой литературы, так как включал все

перечисленные сюжеты. Тут вам и история поиска главного божества

нашей Майи — Верховного, затаившегося в гигантской ракушке,

внутри конической пирамиды Ларца. Мне нужно искать и найти в

глубинах Ларца покои с Верховным.

Сюда также замечательно вписывается сюжетец о возвращении

одной из аватар к источнику сияния, нисхождения, эманации. Мне

очень хотелось «посмотреть да посравнить» иконический облик

Верховного с ним реальным. Да и с самим собой тоже хотелось

сравнить. Возвращением домой это вряд ли можно назвать. Если

только очень сильно символически. Ну, приблизится одно лицо к

другому. Но не оригинал же он для меня? Если только я не стану

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

пролепетал Юра задумчиво, ошеломленно, словно из-под спуда

образов и мыслей, завладевших его сознанием.

— И что, по-твоему, тогда должно быть в конце?

— Он создает двойника и... — говорил Юра медленно, упрямо,

словно упруго рассовывая книги в зазоры между другими, когда уже

все библиотечные полки заставлены, — создает двойника и... и тот

идет его убивать. И... и когда убивает... тогда... тогда, наконец,

сансара исчезает. Он исцеляет, исцеляет! — просиял Юра

ошеломленно. — Исцеляет миллиарды существ от сансары. Они

становятся свободными.

— Ага, и вываливаются из его сна в реальность.

— Я такого не говорил. Они, возможно, окончательно исчезают

вместе с самим Брахмой... Идеально... Идеальное самоубийство

божества... Никто его ни в чем не обвинит... Потому что обвинять, в

сущности, уже некому... Идеально гуманное самоубийство.

— Не гуманное вообще! И ничего нового ты не выдумал. Твой

любимый Ницше об этом уже написал. Он убил у себя в голове

своего собственного Брахму, но, почувствовав неладное в виде

пустоты, решил запихнуть внутрь головы самого себя. И не сумев

разрешить парадокс, где же он на самом деле: снаружи в виде

прежнего Ницше или внутри собственной башки в виде нового

Брахмы — запросто спятил. Так что даже не пытайся. Иначе —

дурной пример заразителен.

Итак, сценарий должен был включать следующую

последовательность событий, параллельную борхесовым

архетипическим сюжетам. Охранник из госструктур — Юрин человек

— привозит меня как одного из найденных двойников Верховного. На

руках у него с невинным видом лежит документ от Светлова: что-де

имярек такой-то прошел подготовку, аттестацию и посвящение в

верховные аватары. Ниже — мое мирское CV, характеристика,

личная и очень государственная подпись Светлова и печать с

орлиными профилями. Конечно, чистейшая, невиннейшая подделка.

Далее мы ломаем сложившийся стереотип поведения двойников и

проникаем в Ларец. Здесь начинается первая неопределенность. Как

отыскать дорогу в покои Верховного, зная только, что траектория ее

похожа на знак электронной почты?

«Идти нужно по часовой стрелке, — прямо как на ступенях

Боробудура, — говорит Юра, — избегая соблазна заворачивать

слишком часто и не попадаться в тупики боковых ответвлений».

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

тускнели оконные просветы, разделенные крестовиной.

Чувствовалось, из окна дует. Но это был утренний холодок. Стрекот

и запах доносились не оттуда — а с другой стороны. Сверяясь с

планом здания, следуя начертанной Юриным вдохновением линии,

подобно нити Ариадны, мы пустились по лабиринту Ларца.

Коридор действительно вел полукругом. Через определенное

расстояние нам необходимо было поворачивать направо. То есть,

кружа, постепенно приближаться к центру. Несколько раз мы

попадали в тупиковые коридоры, возвращались, оглядывались и,

приседая, крались вдоль стены. Примерно через час внешний

коридор, откуда мы начали путь, был уже далеко позади. Мы шли

вверх. Иногда где-то раздавалось странное глубокое гудение. Оно

длилось с полминуты, все это время стены слегка вибрировали.

Запах далекого, но несомненного сеновала временами накатывал

теплой ностальгической волной, а вместе с ним ветер приносил

мелкие разноцветные звуки, такие крошечные и плохо различимые,

сравнимые разве только с бесконечно детализированным миром

долины, в котором городок, и дороги, и черепичные крыши, и ставни,

и жители движутся медленнее насекомых. Звуки были странными,

полуфантомными. Словно детские голоса с пляжа или поля, где что

то шумело, и, преодолевая шум, искрами громко вспыхивали

короткие имена, слоги, сонные междометия на чужих языках. Один

раз показалось, что звали меня.

Мы попали в длинный изгиб туннеля, из которого он просматривался

далеко в обе стороны. Сверху тускло, бесформенно белел свет,

словно проваливавшийся сквозь пролом под собственной тяжестью.

Он лежал там цельной, не рассеянной ледяной глыбой. А до нас,

отделяясь одиночными квантами, спускался в виде световых

снежинок.

Мы стояли несколько минут, зачарованно и сонно глядя на него.

Потом вернули взгляды вниз и снова пошли, исчезая во тьме.

По дороге мой спутник, видимо, под впечатлением от увиденного,

вдруг тихо и лирично заговорил о каком-то индонезийском острове.

Где пляжи, и джунгли, и в скальные сумерки проникает спокойная

ледяная лагуна. В джунглях стоит забытый буддийский храм —

единственный в мире, выполненный в виде огромной статуи Будды.

Внутри он полый. Там только лестницы и помещения. Одни —

пространные и наполненные каплющей по стенам водой пещеры,

другие — невероятно тесные, словно змеиные лазы, проходы,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

— Поворачиваем при первой возможности.

Голоса раздались еще раз, уже как бы под другим углом. Гораздо

ближе, чем можно было ожидать. Снова рванули и разом

остановились. Шли навстречу. Сжимали с обеих сторон. Напарник

лихорадочно достал план, посветил на него, — голоса впереди

двигались, казалось, уже совсем рядом, едва ли не за пределом

видимости, — погасил фонарь и дернул меня назад. Отбежав

несколько десятков шагов, напарник сотворил чудо: ударив меня

плечом о стену, оцарапав щеку, он разворотил бетон и сунул меня в

какой-то закуток. Тут же, в полной темноте, рядом послышалось его

тяжелое дыхание. Я прикоснулся рукой к щеке: царапины были

крошечными. От резкого удара и полной дезориентации кружилась

голова. И вдруг ветер принес карамельносиний запах сигареты.

Напарник, вплотную прижавшись, толкнул локтем. Вслепую поймав

его руку, я нащупал его сжатый кулак с оттопыренным большим

пальцем. Его тело тихо тряслось. Он смеялся. Толкал меня в бок то

локтем, то кулаком с древнеримским жестом, которым якобы

даровали жизнь гладиатору. Все в порядке: если курят — значит, не

ищут. Голоса, шедшие спереди и сзади, встретились где-то совсем

рядом. Скрестились, как прожекторные лучи, перебросились парой

фраз и оттолкнулись друг от друга льдинами. Уплыли. В это время

опять раздался гул с вибрацией. Напарник включил фонарь,

посветил себе в лицо, улыбнулся, развернул кулак в ладонь и

предложил ее мне:

— Анатолий, если что.

— Взаимно, дядя Вова, — сказал я, переводя дух и до сих пор не

понимая, где мы очутились.

— Это параллельный коридор. Идет островком. Потом свернем в

основной, — словно прочитав мои мысли, сказал Анатолий. —

Извини, что так резко. Нужно было...

— Это ничего. Я думал, ты стену пробил моим плечом.

Обувшись, мы снова шли, изредка переговариваясь, ожидая, что

вотвот должен возникнуть прогал в стене, и тогда мы вернемся в

нужный коридор. Прогала все не было. Анатолий тревожно молчал,

разглядывал карту, пару раз постучал по туннельной плите. Глухо.

Было ясно: мы заблудились. Ход, который нас спас, оказался

тупиковым. Галочки на плане, которые ставил напарник после

каждого ответвления, не помогли.

— Поворачиваем назад, — сказал наконец Анатолий.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

— Черт! Вот оно что! — Анатолий вскочил, резко навалился всем

телом на стену. Она кряжисто захрустела, обвалилась проломом.

Он прыгнул в дыру, я — за ним. Следующая стена поддалась легче.

Третья и четвертая — за ней. Отставая, по бокам, — справа, слева,

— также проламывая стены, в несколько рядов, дальше, ближе,

преследовала нас охрана, словно охотничья свора прыгала через

бурелом, продиралась сквозь лес. Беспорядочные выстрелы и крики.

Сзади тоже преследовали в проломленные нами дыры.

Мы выскочили в широкий коридор. Рванули в сторону, где в

фонарном луче мелькнул прогал, заскочили в нишу — и снова

раздался гул, теперь уже везде: под ногами, по сторонам. Стены

задрожали, задергались, пол заходил ходуном, так зашатало, как при

землетрясении, что стены резко двинулись, сместились. Одна из них

наехала огромной глыбой на прогал — и тут все замолчало. Гул

исчез. Исчезли крики, стрельба. Пыль осыпалась тяжелым осадком,

оставляя в воздухе дымную чересполосицу.

Анатолий выдохнул. Прислонился к стене и устало сполз по ней

спиной. Ладони его кровоточили сквозь разодранную кожу. Лицо

усеивали ссадины.

Фонарь с треснувшим стеклом все еще горел — уже слабым,

призрачным светом, который перебивали яркие солнечные лучи

сквозь окна в потолке.

20. А ЛАРЧИК ПРОСТО ОТКРЫВАЛСЯ

Сверху через стекла сочился ярко-лимонный свет, ложась на нас

теплыми, приятными полотенцами. Коридор, в который мы попали,

был сухим, гулким. Хотелось курить, чувствовать ветер и слышать

пение птиц.

— Я боксом занимался пять лет. Набивал ладони со всех сторон:

костяшки и с боков, — гудел голос Анатолия. — В дедовском доме...

на чердаке к бревну привесил мешок с песком. Сначала был горох.

Но я его размолотил в муку. Потом песок. И так несколько лет. Двери

ломал с тычка. Ребром, — Толя показал ребро ладони, — ребром

перебивал черенки.

— Хорош заливать.

— ...черенки перебивал — не каждый раз, конечно, но через раз

точно. Но в основном бутылочные горлышки. А это, — он хлопнул по

стене, — это так, картон.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

первоначальный путь. А когда мы выломали проходы в нескольких

стенах, и проходы, заметь, также ломала охрана, общая конструкция

ослабла. В это время произошел очередной поворот, и часть

конструкции разрушилась. Возможно, некоторые коридоры завалило.

Поэтому и охраны еще нет. Надо спешить.

— А как же Верховный?

— Что: Верховный?

— Он у себя в «яйце»?

— Возможно, смылся. У него отдельный лифт. Его комната

соединяется с внешним миром только через этот лифт и через

дверь, которая, по идее, должна быть в этом коридоре. И все. Если

лифт работает — то он ушел. Если нет...

Повернули за крутой поворот — перед нами конец коридора. Глухая

стена. Сбоку от нее — закрытая дверь с широкой дверной коробкой,

где на зеленом фоне изображен бегущий в сторону прямоугольника

белый человечек. Знак выхода.

Мы переглянулись.

— Если охрана уже там — нам... кххх... — Анатолий провел большим

пальцем по горлу. В руке у него был пистолет. Сдавленно прошептал:

— Приготовь оружие. Я стреляю по замку. Бью в дверь. Вбегаем

вместе. Потом — по обстоятельствам. Готов? — Да.

— Пошли!

Выстрел. Удар. Вбегаем. Я спотыкаюсь и заваливаюсь в плотную

пыльную занавеску. Анатолий бежит дальше. Останавливается.

Тишина.

Выбравшись из занавески, я увидел следующую картину. Комната

была большим овальным кабинетом. Свет, как и в коридоре, падал

через окна в потолке. В широком алькове — огромная кровать с

балдахином. Застеленная. Пустая. Рядом вдоль стены — шкаф, по

длине примерно, как кровать. Напротив — стол. Совершенно пустой.

Вплотную к нему придвинут стул с прямой спинкой. Дальше —

железная витая лестница, ведущая на крышу.

— Ушел, — сказал Анатолий со злобой и вытер пот со лба.

— Ушел, — проговорил я с облегчением. Самая трудная

неопределенность разрешилась. Никого не надо убивать или брать в

плен. Мы, может, и сами еще отсюда удерем.

Анатолий стал осматривать кабинет. Он был обставлен, на

удивление, очень аскетично. Практически совсем пустой. Если бы не

королевских размеров кровать, ни о каком Верховном не могло быть

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

его из голов в реальность — по всей стране... Понимаешь, дружок,

какая штука, — говорил я уже тихо-тихо, почти для себя, поднимаясь

по звенящей лестнице, — мы придумали сон, а он возьми и сделай

нас собственным сном... — Повернул дверную ручку. Посыпалась,

облупившись, краска, словно вклеенная в дверную коробку. Петли

протяжно, противно заскрипели, дверь, трудно поддаваясь, все же

открылась.

Наверху, над комнатой была уютная площадка. Она покрывалась

едва заметной травкой на сыром песке, над ней поднималось

молодое, тонко-рогатое деревце. Высота Ларца была метров

двадцать. Внизу сразу выскочили вооруженные люди. Ощетинились

автоматами, стали кричать. Скат крыши очень крутой. Просто так по

ней не заберешься. Все равно странно, что они сидят и

бездействуют.

Я улыбнулся и помахал рукой. Люди опустили оружие, успокоились.

Расстояние и растрепанный вид не смогли спрятать мою внешность.

Я закинул руки за голову, растормошил волосы, поднял плечи, голову

и громко рассмеялся.

— Вы меня слышите? Вы меня понимаете? Вы слышите, что

Верховного не существует? Вы это понимаете? Его не-су-ще-ству-ет!

Идите домой, вы свободны, идите, расскажите всем: Верховного не

существует! Вы меня понимаете? Почему вы молчите?

Почему ты безмолвствуешь, народ?

21. СВЕТ ИЗДАЛЕКА

Солнце перекатилось за свой зенит. В воздухе брызгами птичьих

голосов носилось предвестье весны. Мы с Толей, полулежа, сидели

на верху ротонды, песчаном пятачке, подложив руки под головы,

курили и каждый думал о своем. Он выглядывал далекие, высоко

пролетающие облака. Не выбросят ли из одного такого тонкой

чертой канат.

Я смотрел в большое синее небо, безграничное, безначальное. От

слов — «начало» и «начальник». И мысли плавились и текли без

всяких закономерностей, все сразу одновременно. Вспомнилось, что

написанное вечером перед отправкой в Ларец письмо, запечатанное

в импровизированный конверт и адресованное красивой вязью:

«Лапута. Команданте Чежопенко. До востребования (открыть в

случае утраты подлинника, Дяди Вовы)», до сих пор содержит

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

И разглядывают меня не только зрачки спутниковых линз, но, может,

даже самые звезды. И любая галактика, закрученная вокруг центра,

подобно «глазу тайфуна», тоже выглядывает меня из своего места

во Вселенной. И что меня, вот так, со всех сторон не только видят,

но и слышат, и чувствуют. Листья, и камни, и морские раковины, и

рыбы подводные, и гады подземные — за тысячи километров чутко

чуют, как я хожу по земле, тревожа ее, и ветры и вода слепо, темно

ищут за мной, бродят везде, чтобы охватить дождевыми каплями и

стечь по лицу, по спине. И что это все, все вокруг — это и есть самое

настоящее божество, видящее, слышащее, чувствующее разными

своими органами. Спутником, звездой, камнем, листком. Всем тем,

что кажется нам разобщенным, разнесенным по-отдельности. А на

самом деле разобщения никакого нет. Разобщения ищем мы, люди,

пытаясь представить божество в конкретном образе и месте.

Мысленно, мы, каждый из нас, словно голографическая миниатюра

одного-единого целого, мирового, мы пытаемся приблизиться к этому

целому, собирая его в несуществующую абстракцию.

И нет никакой сансары, нет ни центра, ни периферии. Все это вещи

ненастоящие, придуманные. Как правила чужой игры. Кто ее

запустил и когда — неважно. Почувствовав, что идет эта игра, дай

пройти ей мимо, дальше: по государствам, обществам, умам,

навязчивым мыслям. А сам вникай в другую и чувствуй: как играют

облака, дожди и деревья, как ветер струит сквозь листву

бесконечные потоки воздушного простора; как балансирует вода,

безостановочно влекомая естественным образом; как сигналят о

пространстве звезды-немиги, далекие невероятно, что даже

представить невозможно. И тогда в душе начинает струиться, течь —

беспредельно, бескрайне — недробимое, нетронутое суетой,

неделимое ощущение свободы — уходящее в мир и плотно, густо

перекатывающее за грань вечернего закатного водопада-горизонта и

пропадающее там, там, в счастливом далеке...

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

СЕРГЕЙ КАТУКОВ

Вокзал, увы, оказался последним творением странствующего

маэстро. Под конец строительства он сошел с ума и вскоре

удавился в местной больнице. Похоронили архитектора тут же,

на Ржаном кладбище, что у белой часовни. На могиле

невезучего итальянца до сих пор грустит кособокий ангел без

крыла и с оббитым лицом.

Поезда на станции лишь притормаживали, стояли не дольше

пяти минут. Сонные пассажиры выползали на перрон, курили.

Поплевывая под колеса, жмурились на солнце, пили желтый

лимонад из бутылок. Дамы принюхивались к теплому запаху

мелких роз и паровозной гари, их красношеие мужья крякали и

похохатывали, тыча пальцем в округлые прелести алебастровых

нимф на фасаде.

Маленький Антонов страстно завидовал пассажирам. И тем —

бледным и нервным, что направлялись на юг, и тем —

прокопченным и ленивым, что возвращались с юга на север.

Рельсы соединяли два недоступно волшебных мира, одинаково

манящих и таинственных: столицу на севере и теплое море на

юге. Столичная жизнь воображалась Антонову диковинной

каруселью, головокружительным праздником без конца и без

начала, сверкающим парадом мускулистой молодости, нагло

презирающей законы гравитации и силы трения. Успех и слава

отменяли нелепость биологии, небрежно вводя бессмертие в

разряд банальностей. Манил Антонова и юг, яркий и знойный, с

синими тенями колючих пальм на белоснежных стенах курортных

отелей, таких розовых при восходе и оранжево-леденцовых по

вечерам, томным вечерам, что сладострастным гитарным

перебором незаметно ускользают в сиреневую ночь.

Воображение рисовало замысловатые фонтаны, мраморные

пологие лестницы, что сами влекут к бирюзовому морю, с

уголками бледных парусов на безукоризненном горизонте.

Время шло, Антонов уже перестал играть в «ворона», уже не

фехтовал на палках и не подкладывал на рельсы

трехдюймовые гвозди — колеса поездов плющили их в

отличные миниатюрные мечи.

Последнее, кстати, закончилось тем, что в самом начале

сентября сосед Антонова, толстый и рыжий Сенька Лутц,

зацепившись штаниной за шпальный костыль, замешкался и

угодил под пятичасовой экспресс. Сеньку рассекло пополам, его

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

ВАЛЕРИЙ БОЧКОВ

стены дома. Вода текла еле-еле, на каждое ведро уходило

минуты полторы. Часов у Антонова не было, он следил за

струйкой и считал, шевеля губами:

— Одна Миссисипи, две Миссисипи, три Миссисипи...

Выходило около ста двадцати Миссисипи на ведро. Потом

пятьсот сорок шагов до дальнего конца поля, потом еще

шестьдесят. Вся жизнь превратилась в устный счет, никогда

Антонов не считал так много, никогда цифры и числа не

казались столь важными. Особенно вот это число — тысяча

восемьсот сорок три, завтра станет на день меньше — тысяча

восемьсот сорок два. Антонов верил, что именно счет помог

ему не свихнуться от здешнего однообразного бессмыслия. А

иногда он подумывал, что именно в счете и выражается его

сумасшествие.

Вода текла крученой тонкой струей, холодная и чистая, Антонов

опускал руку в ведро, после проводил мокрой ладонью по

лицу. И считал:

—...семьдесят три Миссисипи, семьдесят четыре...

Если солнце ныряло за облако, то в узком пыльном окне он

мог разглядеть угол кровати, иногда под кроватью лежал башмак

с желтой от глины подошвой, иногда свисала какая-то тряпка

— рубаха или платье. На стене висела пестрая картонная

икона, такими торгуют на мексиканских ярмарках. Над Девой

Марией висел дробовик.

Антонов видел лишь приклад, но был уверен, что это именно

дробовик, поскольку крестьяне меткостью не отличались, а из

этой штуки промахнуться было почти невозможно.

Солнце выкатывалось, и окно снова превращалось в зеркало:

темный силуэт остриженной головы, за ним телеграфный столб

с провисшими проводами, слепящее белое небо и рыжая сухая

земля, над которой плавилась ртутью полоска знойного воздуха.

Вдоль горизонта громоздились лиловые скалы — там уже была

Мексика.

3

Антонов нагнулся, снял башмаки, высыпал пыль и песок.

Жаркий безветренный полдень висел над выгоревшей степью, в

дальнем конце поля маячил хозяин ранчо, на ярком солнце его

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

ВАЛЕРИЙ БОЧКОВ

последний раз был с женщиной семнадцать месяцев назад, за

день до ареста. Когда тебе только стукнуло сорок, эти

семнадцать месяцев кажутся гораздо длиннее, чем полтора года.

Он подумал, каково было Лупастому с его наклонностями

влезать в этот автобус, сидеть на этих драных сиденьях, по

клеенке которых когда-то егозили попки шустрых школьниц, —

похоже на хитроумную пытку. Лупастого похоронили во вторник,

перед ужином — зарыли за стеной на тюремном кладбище.

Хорек рассказывал, что труп просто сунули в пластиковый

мешок для мусора и обмотали изолентой, чтоб не скользил.

Странно, что у бывшей знаменитости не нашлось ни родни, ни

друзей, пожелавших забрать и похоронить его по-человечески.

При таком обилии церквей на квадратную милю, идея

всепрощения в Америке выглядела спорно, как нигде. Пожалуй,

сам Иисус, окажись он на воскресной службе в каком-нибудь

арканзасском приходе, вряд ли догадался, что тут проповедуют

его учение.

Автобус поднялся на холм и резво покатил вниз. Шоссе,

широкое и гладкое, черной лоснящейся полосой убегало за

горизонт. Позади осталась тюрьма, игрушечные ажурные вышки,

круглый бок центральной башни прямо на глазах окрасился

невинной розовостью.

На востоке уже показался персиковый край солнца, и по небу

пробежала дымчатая рябь. Начинался день номер четыреста

пятьдесят три, знойный, безветренный, бессмысленный.

После полудня жара стала невыносимой, казалось, что в

воздухе не осталось кислорода и дышать приходится горячей

рыжей пылью.

Она скрипела на зубах, мешаясь с потом, щипала глаза.

Антонов их тер и от этого становилось только хуже. Он сухо

сплюнул, перевернул ведро, сел. Комбинезон прилип к телу,

Антонов чувствовал, как пот щекотными струйками стекает по

икрам в ботинки. Хозяина видно не было, его ядовито-зеленый

трактор стоял у мертвого дуба на холме. Дерево, словно

разрубленное циклопическим колуном, было расщеплено вдоль

ствола, часть кроны обгорела, и сучья топорщились черными

обрубками. За дубом, вдоль горизонта тянулась серая полоса,

небо от пекла полиняло и стало белым, как разведенное

молоко. По верхнему краю серой полосы пробежала ртутная

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

ВАЛЕРИЙ БОЧКОВ

окно, хозяин спал, свесив из-под стеганного одеяла ногу в

кавалерийском сапоге. Сапог сиял, будто облитый черным

лаком, шип стальной шпоры воткнулся в пол. «Лошадей-то нет,

странно...» — подумал, поворачиваясь, Антонов. Что-то красное

промелькнуло и исчезло за углом амбара.

Антонов, тихо ступая, приблизился к дощатой стене, осторожно

выглянул. На дальнем конце поля, раскинув руки, стояла дочь

фермера в красном платье. Она беззвучно смеялась и, поманив

Антонова, быстро пошла к сухому дубу. Антонов пригнулся и,

как в детстве, когда играл в индейцев за Ржаным кладбищем,

неслышным скорым шагом помчался за ней. Она повернулась,

улыбнулась и тоже побежала.

Она бежала очень быстро, белые пятки так и мелькали,

красная ткань обтягивала бедра и ягодицы. Бегунья поравнялась

с мертвым дубом, замерла на миг и скрылась за холмом.

Антонов припустил, от бега стало радостно, он ощущал, как

ноги несутся сами, едва касаясь земли. На холме он

замешкался, открывшийся вид поразил его: выжженной степи не

было — до самого горизонта тянулись клеверные поля, слева

мутно белели вишневые сады, из-за которых выглядывали

игрушечные крыши какой-то деревни. Отара овец рассыпалась

по склону белыми бусинками, дальше высились загадочные

очертания лиловых скал, а за ними синел бесконечный океан.

«Ну и красотища! — не веря глазам, прошептал Антонов. —

Океан, надо же!» Красное платье уже мелькало далеко внизу.

Антонов глубоко вдохнул и радостно помчал вниз под уклон.

Мягкий клевер холодил ноги, он не помнил, когда снял

башмаки. На ходу он сбросил комбинезон и увидел, что бегунья

тоже, не останавливаясь, скинула платье. Сердце его отчаянно

колотилось, предвкушение наполнило упругостью тело, мышцы

ног сладко ныли, казалось, что он несется, не касаясь земли.

Расстояние сокращалось, он уже видел капельки пота на ее

плечах, мог уловить карамельный запах русых волос. Он знал,

что она может бежать быстрее, но, маня его, нарочно

замедляла бег. Вдруг она остановилась, повернулась, развела

руки в стороны. Он, с жадной грацией самца, обнял ее, нашел

губы, горячие и мокрые. Она застонала. Он, чувствуя, что уже

не в силах сдержать себя, прижался к ней, тоже застонал,

проваливаясь в звенящую бездну. Звон становился громче и

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

ВАЛЕРИЙ БОЧКОВ

пошел вдоль строя. Он напоминал худую черную цаплю.

— Меня очень расстроил Хухим. — Фогель сделал грустное

лицо. — Очень. В такие минуты кажется, что все мои старания

напрасны. Что вообще все зря. — Он промокнул лицо платком.

— Вот ведь парит... — Он, придерживая шляпу, задрал голову,

огляделся. — С одной стороны, конечно, дождь нужен... А с

другой — такая парилка. — Он помолчал. — Для вас ведь

стараюсь. Я б мог ресторан купить. Или отель. На берегу моря.

А? Вон, под Эрморсильо, там вообще все копейки стоит. Лежи

в себе в шезлонге, пинаколады попивай. Шампанское «Дом

Периньон». Тут же туристки из разных стран. Шведки.

Фогель, плюнув в платок, нагнулся и аккуратно протер острый

нос сапога. Лак засиял, на носу загорелся зайчик.

— А тут вы — убийцы, грабители, насильники. Жулики.

Болтали, будто Фогель делает миллионы на своем тюремном

бизнесе. Это было сомнительно: разумеется, какие-то деньги он

получал из бюджета штата. Сдавал зэков в наем фермерам, но

при конкуренции с мексиканцами-нелегалами вряд ли тут можно

было говорить о серьезном барыше. Кроме тюрьмы, которую в

округе называли «Биржей», он владел конюшней и

спекулировал лошадьми.

Тоже не ради денег — лошади были для души. Основной же

доход приносила контрабанда. Имея лицензию на оружие для

тюремной охраны, Фогель наладил выгодные связи и снабжал

приграничные районы от Ногалеса до Лос-Мочис «Глоками» и

«М-16», не брезговал и транспортировкой кокаина. Тюрьма

оказалась отличной ширмой, выдрессированная охрана —

маленькой, мобильной армией.

Единственное, что отвлекало от дел — это зэки. Фогель

грустным взглядом обвел строй, брезгливо покосился на Хухима,

подмигнул Провокатору. Вынул мобильник, позвонил, что-то

сказал. Из громкоговорителей, прикрепленных к столбам вышек,

сперва тихо, после ширясь и разрастаясь, полились ангельские

голоса хора первой части «Страстей по Матфею». Фогель

улыбнулся и посветлел лицом, он считал Баха величайшим

композитором.

В автобусе Антонов сидел, закрыв глаза. Сзади азартно

обсуждали Хухимов побег, искали промахи.

— На мусорке надо винтить, — горячился Шакалыч, сетевой

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

ВАЛЕРИЙ БОЧКОВ