Андре Агасси

Откровенно.

Автобиография

За несколько часов сна на мягком матрасе приходится

расплачиваться адскими болями. Считаю до трех, и начинается

долгий и мучительный подъем. С кашлем и стонами

перекатываюсь набок, сжимаюсь в позу эмбриона и, наконец,

переворачиваюсь на живот. Теперь мне предстоит терпеливо

ждать, пока сердце вновь разгонит кровь по всему телу.

Вообще-то я еще довольно молод: всего тридцать шесть. Но,

когда я просыпаюсь, чувствую себя на все девяносто шесть.

Тридцать лет ускорений и резких остановок, высоких прыжков,

неудачных приземлений — и вот мое тело словно чужое,

особенно по утрам. Да и разум мой будто витает где-то вдалеке.

Открывая глаза, я каждый раз оказываюсь в шкуре незнакомца,

и хотя это уже не новость, осознавать это приходится каждое

утро. Я быстро восстанавливаю в памяти главное. Меня зовут

Андре Агасси. Моя жена — Штефани Граф. У нас двое детей,

дочь и сын, трех и пяти лет. Мы живем в Лас-Вегасе, однако

сейчас находимся в номере люкс нью-йоркского отеля Four

Seasons, потому что мне предстоит участвовать в Открытом

чемпионате США по теннису 2006 года. Это мой последний

чемпионат США и мой самый последний турнир.

Я играю в теннис всю свою жизнь, хоть и ненавижу его глубокой,

тяжкой ненавистью. Всегда ненавидел.

— Как только последняя деталь головоломки встает на свое

место, я поднимаюсь на колени и шепчу:

— Пусть это, наконец, кончится!

И сразу:

— Но я не готов к тому, чтобы все кончилось…

Я слышу, как в соседней комнате завтракают, болтают, смеются

Штефани и дети. Мне хочется увидеть их, прикоснуться к ним,

еще больше хочется впрыснуть в организм утреннюю дозу

кофеина. Эти желания придают сил, и я поднимаюсь на ноги.

Вот так ненависть ставит меня на колени, а любовь позволяет

выпрямиться во весь рост.

Бросаю взгляд на часы, стоящие возле постели. Половина

восьмого. Штефани позволила поспать подольше. В последние

дни на меня навалилась свинцовая усталость: и от физического

напряжения, и от эмоциональной бури в связи с грядущим

уходом из спорта. И вот теперь к измождению добавляется

физическая боль. Она пронзает спину, рука непроизвольно

начать действовать, кортизон приносил мучения.

Очередную дозу я принял как раз вчера, так что сегодня вечером

смогу играть. В этом году уже третий укол, за всю карьеру —

тринадцатый и самый ужасный. Врач — не тот, который лечит

меня постоянно, а обычный доктор, — отрывисто приказал

занять место на кушетке. Я лег лицом вниз, медсестра сдернула

с меня шорты. Врач решил, что почти двадцатисантиметровой

иглы будет достаточно, чтобы максимально близко подойти к

воспаленным нервным окончаниям. Но не так-то просто сделать

укол в нужную точку: помешали межпозвоночные грыжи и

костный нарост. Он так и сяк пытался, а я обливался холодным

потом. Введя иглу, врач придвинул к моей спине какой-то

огромный агрегат, с помощью которого можно было увидеть, как

близко подошел инструмент к нервному пучку.

«Надо подвести ее практически к нервам, — сказал он, — но ни

в коем случае не дотронуться до них. Если игла хотя бы заденет

нервные окончания, боль будет такой, что о турнире придется

забыть. И это — еще не самое неприятное из последствий».

Процедура продолжалась, и я уже еле сдерживал слезы.

Наконец — вот оно! «В яблочко», — сказал врач.

Кортизон начал растекаться по телу. Жжение заставило меня

закусить губу. Затем стало нарастать давящее чувство, как будто

меня накачали жидкостью до краев. Тонкий канал внутри

позвонков, укрывший нервные пучки, будто закатали в вакуумную

упаковку. Давление все нарастало, и под конец я не на шутку

испугался, что спина вот-вот взорвется.

«Если давит — значит, действует», — говорит врач.

Золотые слова, док.

И вот уже боль кажется почти приятной, — я знаю, что это

предшествует облегчению. Впрочем, возможно, это свойство

любой боли.

ДОМАШНИЕ ЧТО-ТО РАСШУМЕЛИСЬ. Я ковыляю в гостиную.

Сын, Джаден, и дочка, Джаз, тут же начинают кричать: «Папа!

Папа!» Они скачут, пытаются залезть на меня. Я останавливаюсь

перед ними и, опустив руки, изображаю дерево с опавшей

листвой. Они останавливаются: помнят, что с папой в эти дни

надо обращаться осторожно, иначе ему будет очень больно. Я

время не думать о теннисе. Однако, передавая дочери кекс, я

вдруг отчетливо осознаю: он лежит в руке точь-в-точь как

теннисный мяч. На это воспоминание мышцы спины реагируют

мучительной судорогой. Час истины все ближе.

ПОСЛЕ ЗАВТРАКА Штефани и дети прощаются со мной и

убегают в музей, а я продолжаю сидеть за столом, оглядывая

наш гостиничный номер. Ничего особенного — еще один люкс,

неизвестно какой по счету. Роскошный, удобный, отдраенный —

это Four Seasons, номера здесь отличаются изысканностью, и

все же это лишь очередной, как я их называю, «не-дом». Именно

в таких местах проходит вся жизнь спортсмена. Я стараюсь

думать о предстоящем вечере, однако память упорно пытается

отмотать время назад. В эти дни я почему-то постоянно

вспоминаю прошлое. Сейчас, когда мой спортивный путь близок

к завершению, разум все настойчивее пытается вернуться к

тому, с чего все начиналось. Но я не позволяю ему. Еще не

время. Пока я не могу разрешить себе нежиться в

воспоминаниях о былом. Встаю и делаю несколько кругов вокруг

стола, проверяя, вернулось ли ко мне чувство равновесия.

Придя в себя, отправляюсь в душ.

Потоки горячей воды заставляют меня стонать и вскрикивать.

Медленно наклоняюсь, разминаю мышцы бедер. Мускулы

расслабляются, кожа размягчается, открываются поры, кровь все

быстрее бежит по венам. Ко мне возвращается жизнь,

возвращается надежда. Вскипают в крови последние капли

юности. И все же я пока не делаю резких движений, не хочу

раньше времени шокировать свой несчастный позвоночник —

пусть себе спит пока.

Стоя перед зеркалом с полотенцем в руках, вглядываюсь в свое

лицо. Покрасневшие глаза, седая щетина — нет, в юности я был

совсем другим.

Особенно изменился за последний год. Сегодня я уже не тот

мальчишка, который когда-то начал свой путь к спортивным

вершинам. Но и не тот, кто три месяца назад объявил о

грядущем завершении этого похода. Я словно старая теннисная

ракетка: после того как хозяин четырежды заменил на ней ручку

и семь раз — струны, останется ли она прежней? И все же

Изучаю свое отражение в кривом телевизионном зеркале, и

волнение возрастает еще на пару градусов. Будет ли эта

реклама последней? Будет ли CBS еще когда-нибудь говорить о

моих матчах?

Чувствую себя будто готовлюсь умереть.

В теннисе все как в жизни. Отбитые и пропущенные подачи,

преимущество перед одними и отставание от других — все, что

есть в игре, мы видим вокруг себя каждый день. Каждый матч —

это жизнь в миниатюре. Карьера теннисиста подобна русской

матрешке: очки складываются в геймы, те — в сеты, они — в

турниры, каждый момент неразрывно слит с предыдущим, и

каждый может стать решающим. Это похоже на течение

времени: секунды складываются в минуты, минуты — в часы, и

любой час может стать лучшим в нашей жизни. Или худшим.

Нам самим решать.

Но если теннис — это жизнь, то как называется та неизведанная

пока пустота, которая наступит после того, как я брошу играть?

От этой мысли меня бросает то в жар, то в холод.

Штефани с детьми вбегают в комнату и плюхаются на кровать.

Сын спрашивает, как я себя чувствую.

— Прекрасно. Как динозавры?

— Класс!

Штефани вручает детям сэндвичи и сок, после чего

выпроваживает их из комнаты. «У них сегодня — выходной», —

говорит она.

Ну а мне еще предстоит работать.

Теперь самое время вздремнуть. Сейчас, когда мне уже

тридцать шесть, дневной сон необходим, чтобы выдержать

вечерний матч, который может затянуться за полночь. К тому же,

как только я окончательно осознал свое место в окружающем

мире, мне хочется немедленно спрятаться от этого знания.

Просыпаюсь через час. Пора! Прятаться дальше бессмысленно.

Я ступаю под душ — совсем другой, нежели утром. Днем я

принимаю душ дольше, чем с утра, — чуть больше двадцати

минут — и вовсе не для того, чтобы проснуться или помыться.

Это что-то вроде обязательной тренировки, которая помогает

мне собраться с силами.

Теннисисты постоянно разговаривают сами с собой. Ни в каком

другом спорте вы не встретите подобного. Бейсболисты, игроки в

девять лет. Но что бы ни случилось — он уже не первый». Я

привык и к физическим, и к духовным испытаниям.

Скорее бы все, наконец, кончилось!

Но я не хочу, чтобы все кончалось…

Я понимаю, что сейчас заплачу. Прислоняюсь к стене и даю

волю слезам.

Во время бритья внушаю себе: «Решай проблемы по мере их

поступления. Заставляй соперника бороться за каждое очко. Что

бы ни случилось, не теряй присутствия духа. И, главное,

наслаждайся тем, что происходит на корте, или хотя бы

постарайся получить удовольствие. Даже от боли. Даже от

поражения, если тебе оно суждено».

Я думаю о своем сопернике, Маркосе Багдатисе. Интересно, чем

он сейчас занят? Марк впервые выступает в Открытом

чемпионате США, однако совсем не похож на зеленого новичка.

Он — восьмая ракетка мира, здоровый греческий парень с Кипра

в самом расцвете сил. Ему уже доводилось выходить в финал

Открытого чемпионата Австралии, в полуфинал Уимблдона. Я

прекрасно знаю его — в прошлом году, во время Открытого

чемпионата США, мы сыграли с ним тренировочный матч. Как

правило, я не практикую подобных игр, однако Багдатис

обратился ко мне со столь обезоруживающей вежливостью, что

я не смог ему отказать. В тот момент его снимало кипрское

телевидение, и он попросил, чтобы я позволил телевизионщикам

снять нашу игру. «Конечно, — сказал я, — о чем речь!» Тот матч

я выиграл со счетом 6–2, но Маркое после него просто сиял. Я

понял: он — из тех людей, кто улыбается и от радости, и от

напряжения. Кого-то он мне этим напомнил, вот только кого?..

Я сказал Марку, что его манера игры напоминает мне мою

собственную. Он признался, что это не случайность: в детстве

стены его спальни были завешаны постерами с моим

изображением и свой стиль он старался копировать с меня. Что

ж, значит, сегодня вечером мне придется сразиться с

собственным двойником. Он станет играть с задней линии,

мгновенно выходить на мяч, выкладываться по полной — как я.

Это будет настоящая теннисная дуэль, в которой каждый

попытается навязать свою волю, будет стараться бить

пушечными ударами слева по линии. Ни один из нас не славится

мощной подачей, значит, предстоят длинные розыгрыши очков,

Никто, кроме меня, не касается моей спортивной сумки. Вот она,

наконец, уложена и стоит у двери, будто неприметный

чемоданчик наемного убийцы, — знак того, что день клонится к

вечеру и близится мой час.

В пять часов Джил звонит из холла гостиницы.

«Ты готов? — спрашивает он. — Пора. Все будет здорово,

Андре. Все будет круто!»

«Все будет круто» — сейчас кто только не говорит так, однако

Джил произносит эту фразу уже много лет, и никто не может

произнести ее так, как он. Когда он говорит: «Все будет круто!»

— во мне будто начинает работать огромный двигатель, железы

литрами вырабатывают адреналин, и я, кажется, способен

поднять машину над головой голыми руками.

Штефани зовет детей, говорит им, что мне пора уходить. «Что

надо сказать папе?» — спрашивает она.

— Надери ему попу! — кричит Джаден.

— Надери попу! — повторяет за ним Джаз.

Штефани целует меня. Молча: она понимает, что слова не

нужны.

В МАШИНЕ ДЖИЛ садится на переднее сиденье. Он одет с

иголочки: черная рубашка, черный галстук, черный пиджак. На

каждый матч одевается так, будто собрался на свидание

вслепую или на мафиозную разборку. То и дело он бросает

взгляд в боковые зеркала авто, придирчиво рассматривая свои

длинные черные волосы: все ли в порядке с прической? Я сижу

сзади рядом с Дарреном. Этот австралиец, вечно покрытый

бронзовым загаром, всегда улыбающийся так, будто только что

выиграл миллион в лотерею, — мой второй тренер. Несколько

минут мы едем молча. Затем Джил начинает распевать одну из

своих любимых кантри-баллад Роя Кларка, и его глубокий бас

заполняет весь салон авто:

Он шел по привычке, куда ноги несли, Притворяясь, что хочет

туда всей душой…

Он вопросительно смотрит на меня.

«Невозможно разжечь костер под дождем», — говорю я в ответ.

Джил хохочет. Я тоже начинаю смеяться. На несколько секунд

напряжение отпускает меня.

Это нервное напряжение — забавная штука. Оно похоже на стаю

бабочек, порхающих у тебя внутри. Иногда из-за них приходится

охране: он требует, чтобы служба безопасности точно знала как

время выхода на тренировку, так и время возвращения. Мы с

Дарреном бросаем сумки и идем в комнату для тренировок.

Ложусь на стол, первый инструктор начинает массировать мне

спину. Даррен, отлучившись на пять минут, приносит восемь

ракеток со свеженатянутыми струнами. Он кладет ракетки на

мою сумку, зная: укладывать их я буду сам.

Сумка для меня — предмет почти священный. Я содержу ее в

образцовом порядке и отнюдь не считаю подобную дотошность

излишней. Сумка — это мой деловой портфель, саквояж с

вещами, ящик с инструментами, коробка с завтраком и даже

палитра с красками. Она необходима мне постоянно. Я сам

приношу ее на корт и уношу обратно: в эти моменты все мои

чувства обострены до крайности и я ощущаю каждый грамм ее

веса. Если кто-нибудь подложит мне туда пару носков, я

почувствую это. Теннисная сумка — почти как сердце: спортсмен

всегда должен знать, в каком она состоянии.

Кроме того, это еще и вопрос удобства. Мои восемь ракеток

должны быть сложены в определенном порядке: та, которую

перетягивали позже всех, — внизу; перетянутая раньше других

— наверху. Чем дольше стоят на ракетке струны, тем сильнее

они теряют упругость. Я всегда начинаю игру с ракеткой,

перетянутой раньше других: она мягче.

Мои ракетки перетягивает чех по имени Роман — представитель

классической школы, в наше время таких людей уже не найти.

Он — лучший, настоящий поэт своего дела, и неудивительно:

ведь натяжение струн на ракетке может изменить судьбу матча,

матч — оказать решающее влияние на карьеру спортсмена и на

судьбы множества людей. Так что, когда во время матча я

достаю из сумки свежеперетянутую ракетку, цена ее струн может

достигать сотен тысяч долларов. Я играю ради моей семьи,

моего благотворительного фонда, моей школы, и каждая струна

на ракетке важна не меньше, чем провода в двигателе самолета.

Я стараюсь не думать о том, чего не могу изменить, зато держу

под неусыпным контролем то, что в моей власти, в том числе то,

насколько хорошо натянуты струны на ракетке.

Роман всегда сопровождает меня на турнирах. Он живет в Нью

Йорке, но, когда я еду на Уимблдон, перебирается в Лондон, а

когда собираюсь на Открытый чемпионат Франции — в Париж.

подмигивает мне, будто хочет сказать: «Вообще-то нам не

положено иметь любимчиков… но я держу за тебя кулаки, имей

в виду!» Джеймс работает на этом чемпионате почти столько же,

сколько я здесь выступаю. Он провожал меня по этому туннелю

после громких побед и бесславных поражений. Огромный,

добродушный, украшенный шрамами, которые он, как настоящий

мужчина, носит с гордостью и чем-то напоминает мне Джила.

Порой мне кажется, что он берет на себя обязанности тренера,

пока я нахожусь на корте и тот не может общаться со мной. На

Открытом чемпионате США я постоянно встречаю множество

людей — клерков, мальчиков, подающих мячи, тренеров, — и

присутствие каждого из них вдохновляет: ведь они помогают мне

помнить, кто я и где. Джеймс занимает первое место в этом

списке. Именно его я в первую очередь высматриваю, едва

появившись на стадионе имени Артура Эша[3]. И лишь увидев

его, понимаю: я вновь в Нью-Йорке и в надежных руках.

После того как в 1993 году в Гамбурге один из зрителей во время

матча выскочил на корт и ударил ножом Монику Селеш,

организаторы Открытого чемпионата США стали приставлять по

охраннику к креслу каждого игрока на время перерывов и смены

площадок. Джеймс всегда дежурит возле меня. Его

неспособность сдерживать свои симпатии кажется мне

чрезвычайно трогательной. Во время трудного матча я часто

ловлю на себе его сочувственный взгляд и тогда, улучив момент,

шепчу ему: «Джеймс, спокойно! Я его сделаю!» Он ухмыляется в

ответ.

Сейчас, провожая меня на тренировочный корт, он не улыбается.

Напротив, печален: знает, что, вероятно, это наш последний

совместный вечер. Тем не менее он ни в чем не отступает от

нашего традиционного ритуала, как всегда, предлагая:

— Может, я понесу сумку?

— Нет, Джеймс, свою сумку я ношу сам.

Я уже рассказывал Джеймсу: однажды, когда мне было семь лет,

видел, как кто-то из обслуги нес сумку за Джимми Коннорсом[4],

как будто тот был не спортсменом, а римским императором. С

тех пор я поклялся, что свою сумку всегда буду носить только

сам.

— Окей, — улыбается Джеймс. — Я помню, помню. Просто хотел

помочь.

тренировочную комнату. Снова пью коктейль Джила — как можно

больше, сколько способен вместить: уже половина седьмого, до

матча осталось меньше часа.

Над массажным столом работает телевизор, и я пытаюсь

посмотреть новости. Нет, не могу! Иду в офис и наблюдаю за

тем, как работают многочисленные клерки и их ассистенты. Все

вокруг заняты, ни у кого нет времени на разговоры. Я выхожу

через маленькую дверь. Штефани с детьми уже здесь. Сейчас

они на небольшой спортивной площадке позади моей

раздевалки. Джаден и Джаз катаются с пластиковой горки. Я

знаю, Штефани рада, что дети здесь: они позволяют ей

отвлечься. Она волнуется больше, чем я, и даже как будто

сердится: «Скорее бы уже начинали, что ли!» Мне нравится, как

жена настраивается на бой.

— Несколько минут я болтаю с ней и детьми, однако не слышу

ни единого сказанного ими слова. Мои мысли уже далеко.

Штефани замечает это — нет, скорее чувствует. Она не смогла

бы победить в двадцати двух турнирах Большого шлема, не будь

у нее столь потрясающей интуиции. Кроме того, она помнит,

какой сама была накануне матчей. Штефи отправляет меня

обратно в раздевалку: «Иди. Мы побудем здесь. Делай свое

дело».

Она не будет смотреть матч с нижних трибун: для нее это

слишком близко. Она сядет наверху, на VIP-трибуне, то

вскакивая на ноги, то молясь, то зажмуриваясь от страха.

ВХОДИТ ПЕР, один из старших тренеров, с подносом: на нем

лежит что-то вроде двух пончиков из пенной массы и пара

дюжин полос коротко нарезанной ленты. Я ложусь на один из

шести массажных столов, и Пер начинает работать над моими

ногами. Готовить этих двух старых псов к очередной охоте —

дело грязное, так что он сразу ставит мне под ноги корзину для

мусора. Мне нравится аккуратность и дотошность Пера, как у

Романа. Только работает он не с ракетками, а с мозолями. Для

начала ватным тампоном наносит на ступни фиолетовую мазь.

Кожа становится теплой, подъем краснеет. Эту мазь не придется

смывать: без нее мне доводилось играть лишь в далекие

времена президентства Рональда Рейгана. Теперь Пер брызгает

И все же он явно слишком старается. Он нервничает. Я почти

слышу, как вибрируют его нервы, издавая звук, сходный с гулом

стадиона. Видно, как он общается с тренерами: они тоже на

взводе. Их глаза, позы, цвет их лиц — все говорит о том, что они

готовятся к битве не на жизнь, а на смерть и не уверены, что

хотят ее. Их беспокойство вызывает у меня едва ли не

удовольствие. Это хорошее предзнаменование, а также знак

профессионального признания.

Багдатис замечает меня, улыбается. Я вспоминаю, что

улыбается он, радуясь или нервничая, и очень сложно угадать,

какое из чувств обуревает его в данный момент. И снова этим он

напоминает мне кого-то, но кого — я не могу сообразить.

Я машу рукой. Удачи!

Он тоже машет рукой. «Идущие на смерть приветствуют тебя…»

Снова ныряю в туннель, чтобы перемолвиться напоследок еще

парой слов с Джилом. Он обосновался в углу, где, оставаясь в

одиночестве, сможет держать происходящее в поле зрения.

Обнимает меня, говорит, что любит и гордится. Напоследок я

целую Штефани, которая подскочила ко мне, чтобы обнять,

переминаясь с ноги на ногу. Она отдала бы все, чтобы, натянув

юбку и взяв ракетку, оказаться рядом со мной на корте. Моя

драчливая женушка. Штефи пытается улыбнуться, но вместо

улыбки получается судорожная гримаса. Я читаю на ее лице все,

что она хотела бы сказать, но не может. Слышу каждое слово,

которое она не решается произнести: получай удовольствие,

наслаждайся, вбирай это в себя, подмечай каждую деталь,

потому что она может оказаться важной, ведь, даже если ты

ненавидишь теннис, возможно, ты будешь скучать по нему посте

сегодняшнего вечера.

Вот что она хотела сказать. Но вместо этого целует меня и

говорит обычные слова, которые всегда повторяет перед матчем.

Они столь же привычны для меня, как воздух, сон и коктейль

Джила.

«Пойди, надери ему задницу».

ПРИБЛИЖАЕТСЯ ОФИЦИАЛЬНЫЙ представитель турнира, в

костюме и с рацией размером с мою ладонь. Кажется, он

отвечает за связь и безопасность на корте. Однако создается

Глава службы безопасности возглашает: «Внимание всем!

Пора!»

Мы выходим.

Движемся по туннелю к свету, не меняя порядка: я в трех шагах

позади Багдатиса. И вдруг нам в глаза ударяет еще один свет:

яркий, слепящий. Телекамера. Журналист спрашивает моего

соперника о самочувствии. Он что-то отвечает, но я не слышу его

ответа.

Теперь камера приближается к моему лицу. Репортер задает мне

вопрос:

«Быть может, это ваш последний матч. Что вы сейчас

чувствуете?»

Я что-то отвечаю — понятия не имею, что именно. Однако

долгие годы тренировок не прошли даром: чувствую, что говорю

именно то, что он хочет услышать, чего от меня ждут. Ответив,

иду дальше. Ноги кажутся мне чужими.

Возле двери на корт температура заметно повышается. Гул,

проникающий сюда, уже оглушает. Багдатис выходит первым. Он

знает, сколько внимания привлек мой предстоящий уход из

спорта. Он читает газеты и в курсе, что сегодня исполняет роль

злодея. Я пропускаю его вперед, даю ему услышать, как шум

стадиона перерастает в приветственные крики. Пусть думает, что

приветствуют нас обоих. Затем выхожу я. Приветственные крики

становятся втрое сильнее. Мой соперник поворачивается и

понимает: если первые приветствия были его, то эти — мои, все

мои. Такая мысль заставляет его изменить ожидания и наконец

то понять, каков сегодняшний расклад. Ни разу не ударив по

мячу, я тем не менее пошатнул уверенность соперника. Вот он,

секрет мастерства. Секрет старой школы.

Пока мы идем каждый к своему месту, шум толпы усиливается.

Сейчас он сильнее, чем я ожидал, сильнее, чем когда бы то ни

было здесь, в Нью-Йорке. Смотрю себе под ноги, крики волнами

прокатываются над моей головой. Зрители наслаждаются этим

моментом, они любят теннис. Интересно, что бы они подумали,

если бы узнали мой секрет? Я не отрываю взгляд от корта. Он

всегда сводил меня с ума, и вот сейчас он — единственный

островок нормальной жизни в окружающем меня безумии.

Именно на корте, где я чувствовал себя таким одиноким и

беззащитным, надеюсь найти спасение от эмоций сегодняшнего

Только теперь начинается главный гейм этого матча. Если я

выиграю его, то верну себе контроль над игрой и мы оба решим,

что ему просто повезло выиграть у меня подачу. Если он

выиграет, счет дойдет до 4–3, и все начнется сначала. Нам

придется брать новый старт. Мы били друг друга изо всех сил

десять раундов; и если я проиграю гейм, нам придется заняться

этим с нуля. Маркос идет ва-банк, отдает все без остатка, — он

должен выиграть этот гейм!

Он лучше умрет, чем проиграет его. Об этом знает он, я и

каждый человек на стадионе. Двадцать минут назад я был в двух

геймах от победы и выхода в следующий круг. Теперь я на грани

поражения.

Он выигрывает сет, 7–5.

Начинается пятый сет. Я подаю, и меня сотрясает дрожь: я не

уверен, что мое тело выдержит еще хотя бы десять минут.

Против меня играет мальчишка, который, кажется, становится

моложе и сильнее с каждым отыгранным очком. Говорю себе:

«Ты не должен допустить такого конца!» Как угодно, только не

так: проиграв после того, как вел два сета. Багдатис тоже

разговаривает сам с собой, подстегивает себя. Мы то ли

качаемся на качелях, то ли маятник движется между нами,

поочередно наделяя энергией. Он ошибается. Я тоже. Он

усугубляет ошибку. Я тоже. Я подаю при равном счете, и мы

разыгрываем безумную подачу, в конце которой мой противник

бьет укороченным ударом слева, и я с размаху гашу мяч в сетку.

Ору на себя. Я отстаю от Багдатиса на очко.

Расслабься, Андре. Контролируй лишь то, что можешь

контролировать.

Выигрываю следующее очко. Вновь поровну. Эйфория.

Я уступаю следующее очко. Удар слева в сетку. Багдатис

выходит вперед. Отчаяние. Он выигрывает еще очко,

выигрывает гейм на моей подаче. 0–1.

Мы идем к креслам. Слышу, как толпа скандирует мое имя. Я

потягиваю коктейль Джила, жалею себя, чувствую себя старым.

Смотрю на Багдатиса: интересно, выглядит ли он

самоуверенным? Но он просит тренера размять ему ногу и

запрашивает медицинский перерыв. У него свело левую ногу.

Неужели он так играл при сведенной ноге?

Толпа, воспользовавшись перерывом, скандирует: «Андре,

ног. Только обмен ударами».

Поднявшись на нога, Багдатис тоже перестал думать о

стратегии, перестал думать вовсе и поэтому сделался еще более

опасен. Я больше не могу предугадать его действия. Боль

сводит его с ума, а безумцы непредсказуемы, особенно на корте.

При равном счете я проигрываю свою первую подачу, затем, со

второй, подаю ему смачный, мощный мяч на скорости больше

110 километров в час. Он отбивает. Преимущество у Багдатиса.

У меня внутри все опускается. Этот парень не может двигаться и

при этом способен отбить мою подачу?

Я вновь оказываюсь в одном жалком, ничтожном шаге от счета

4–5, при котором противник выйдет на финальную подачу матча.

Я закрываю глаза и вновь проигрываю первую подачу. Подаю во

второй раз — осторожно, неуверенно, лишь бы разыграть это

очко, — и тут у Багдатиса почему-то срывается несложный удар

справа. Опять поровну.

Когда разум и тело балансируют на грани полного истощения,

даже самая маленькая удача кажется официальным извинением

от губернатора. Однако я чуть было не проморгал это извинение,

упустив первую подачу. Подаю второй раз — и мяч едва не

уходит в аут. Еще один подарок. Больше у Агасси.

Я в одном очке от счета 5–4 в мою пользу. Багдатис морщится,

собирается с силами, он не сдастся. Выигрывает очко. Вновь

поровну.

Обещаю себе: если опять вырвусь вперед, во что бы то ни стало

сохраню преимущество.

Сейчас Багдатиса не просто мучают судороги. Он не держится

на ногах, в ожидании моей подачи согнулся почти до земли. Я не

могу поверить, что он еще в состоянии стоять на корте и, более

того, — демонстрировать такую игру. У этого парня в достатке не

только волос, но и мужества. Я сочувствую ему и в то же время

приказываю себе не питать к противнику жалости. Подаю, он

отбивает, пытаюсь ударить в корт — мяч уходит далеко за

линию. Аут. Я в шоке, действительно, в шоке. Больше у

Багдатиса.

Тем не менее он не сумел воспользоваться преимуществом. При

следующем розыгрыше ударил справа, и мяч упал примерно в

метре за задней линией. Поровну. В четвертый раз.

Мы долго обмениваемся ударами, и, в конце концов, я сильно

четверти, мяч пройдет над его плечом, пусть он бегает из

стороны в сторону, пока не начнет блевать кровью. Не ошибись

вновь!»

Проще сказать, чем сделать. Я вижу, как корт стремительно

уменьшается в размерах. Видит ли кто-нибудь то, что вижу я?

Теперь поле размером с игральную карту — такое маленькое,

что, наверное, мяч сможет уместиться там, лишь если я подойду

и аккуратно положу его. Я подбрасываю мяч, мощно подаю. Аут.

Разумеется. Вот она, повторная ошибка. Поровну, в восьмой раз.

Трибуны кричат, не веря.

Я все-таки ухитрился выполнить первую подачу. Багдатис

искусно отбивает. Три четверти его площадки свободны, и я

посылаю мяч к задней линии, в трех метрах от него. Он бежит к

мячу, прихрамывая, выбрасывает ракетку вперед, не достает.

Больше у Агасси.

При розыгрыше двадцать второго очка после быстрого обмена

ударами Багдатис бьет слева и попадает в сетку. Гейм, Агасси.

Во время смены площадок я вижу, что Багдатис сидит. Огромная

ошибка. Ошибка молодости. Никогда не садись, если у тебя

судороги. Не обманывай свое тело, обещая ему отдых и тут же

вновь загоняя работой. Тело — как федеральное правительство.

Его девиз: делай, что хочешь, но, если тебя застукали, не надо

врать! Теперь он не сможет выполнить подачу. Он не сможет

даже встать с кресла.

Но он встает и подает.

Что держит его на ногах?

Ах, да. Молодость.

Счет по пяти, и мы играем в какую-то сверхъестественную игру.

Он пытается мощно атаковать, ошибается. Я не упускаю такой

возможности, выигрываю очко. 6–5, я веду.

Его подача. Он доводит счет до 40–15. Еще очко — и он доведет

матч до тай-брейка.

Я выигрываю очко. Поровну.

Выигрываю еще одно очко. Матч-пойнт.

Быстрый обмен ударами, масса ошибок с обеих сторон. Он

сильно бьет справа, и, едва мяч отлетает от ракетки, я уже знаю:

он идет в аут. Я понимаю, что выиграл этот матч, и

одновременно осознаю: у меня не хватило бы сил еще на один

удар.

Все выходят из раздевалки, мы с ним остаемся вдвоем. Я вновь

отворачиваюсь к экрану телевизора.

Минуту спустя что-то заставляет меня взглянуть на Багдатиса.

Он улыбается мне. Он доволен или нервничает? Быть может, и

то и другое. Я улыбаюсь в ответ.

Слышу, что из телевизора доносится мое имя: передают

репортаж с матча. Первые два сета, такие обманчиво легкие.

Третий, в котором Багдатис поверил в себя. Четвертый, жестокое

столкновение. Пятый, бесконечный девятый гейм. Лучшая игра,

которую я способен был показать. Лучший матч, который я

видел. Комментатор уже называет его классикой.

Боковым зрением замечаю какое-то движение. Я поворачиваюсь

и вижу, что Багдатис протягивает мне руку. На его лице

написано: «Мы сделали это!» Я, дотянувшись, пожимаю ему

руку. Так мы и лежим, рука в руке, пока на экране мелькают

кадры нашей жестокой схватки.

Наконец-то я могу позволить мыслям течь свободно. Я не в

состоянии их остановить. Помимо воли разум увлекает меня в

прошлое. А поскольку он постоянно фиксирует каждую

мельчайшую деталь, я вижу людей и события с отчетливой,

беспощадной ясностью: поражения, победы, столкновения,

приступы гнева, доходы, подружек, измены, журналистов, жену,

детей, экипировку, письма фанатов, неудачные матчи, истерики.

Как будто надо мной висит еще один телевизор, по которому в

самом высоком разрешении крутят кино о наиболее ярких

моментах прошедших двадцати девяти лет.

Меня часто спрашивают, на что похожа жизнь теннисиста, и до

этого я ни разу не смог ответить на этот вопрос. Но сейчас,

кажется, нашел подходящее слово. Это вихрь —

захватывающий, чудовищный и удивительный. В нем действует

центробежная сила, с которой я боролся три десятилетия. И

сейчас, лежа на спине в недрах стадиона имени Артура Эша,

пожимая руку побежденному сопернику в ожидании, пока к нам

обоим придет помощь, я делаю единственное, что еще способен

сделать. Я прекращаю бороться — просто закрываю глаза и

смотрю.

МНЕ СЕМЬ ЛЕТ. Я разговариваю сам с собой, потому что

лет, а выгляжу еще меньше — из-за того, что постоянно

сжимаюсь от боли, а также из-за стрижки «под горшок», которую

мне делает отец каждые два месяца. Когда я стою перед

драконом, кажусь себе просто крошечным. Совсем крошечным и

беспомощным.

Отец хочет, чтобы дракон был выше меня не только для того,

чтобы я относился к нему с вниманием и почтением. Он хочет,

чтобы мячи из пасти дракона падали мне под ноги, будто с

самолета. Такая траектория не дает мячу отскочить на

площадку: если я не поймаю мяч влет, он подпрыгнет над моей

головой. Но и этого отцу мало. «Бей раньше, — кричит он, — бей

еще раньше!»

Мой отец кричит все по два раза, а иногда и по три или даже по

десять. «Сильнее, — орет он, — сильнее!» Но зачем? Неважно,

насколько быстро и сильно я ударю по мячу, он все равно вновь

прилетит ко мне. Каждый мяч, отправленный мной за сетку,

присоединяется к тысячам уже рассыпанных по корту. Не сотням

— именно тысячам. Они катятся на меня бесконечной волной.

Мне некуда ступить, негде развернуться. Куда ни шагнешь —

всюду мячи, но наступать на них нельзя, потому что отец не

выносит этого и кричит так, будто я раздавил ему глаз.

Каждый третий мяч, вылетая из пасти дракона, ударяется о

другой, уже лежащий на площадке, и летит в непредсказуемом

направлении. Я улавливаю его движение в последнюю секунду,

быстро бью и отправляю за сетку. Я знаю, что у меня прекрасная

реакция. Знаю, что немногие дети в мире могли бы уловить, куда

летит такой мяч, и отбить его. Но для меня это — не предмет

гордости, на признание мне рассчитывать не приходится.

Каждый удачный удар — нечто само собой разумеющееся,

каждая ошибка — катастрофа.

Папа говорит, что если я отобью 2500 мячей за день, то за

неделю это будет уже 17 500 мячей, а к концу года — около

миллиона. Отец верит в математику. Он говорит, что цифры не

могут врать. Ребенок, отбивший за год миллион мячей, станет

непобедимым.

«Бей раньше, — кричит он. — Черт возьми, Андре, бей раньше!

Ближе к мячу, ближе!»

Теперь он сам подошел ближе, кричит прямо в ухо.

Недостаточно отбивать все, чем стреляет в меня дракон; отец

Однако на мой идеальный удар дракон отвечает, подавая

следующий мяч еще быстрее.

«Короче замах, — говорит отец. — Пожалуйста, делай короткий

замах. Проходи по поверхности мяча, как щеткой, будто чистишь

его».

За обеденным столом отец иногда показывает мне движения.

«Опусти ракетку на мяч, — говорит он, — и чисти его, чисти!» Он

осторожно двигает рукой, будто художник кистью. Кажется, это

единственное, что он способен делать нежно и ласково.

«Отработай удар с лета!» — кричит он или пытается кричать.

Армянин, родившийся в Иране, отец говорит на пяти языках, но

ни одного из них не знает в совершенстве. Даже по-английски он

изъясняется с сильным акцентом. Иногда путает «б» и «в», и его

команда звучит мягко — «равотай». Это его любимая команда,

он выкрикивает ее так часто, что она начинает мне сниться:

«Отравотай удар с лета, отравотай удар слета!»

Я «отравотал» столько ударов слета, что больше не могу

смотреть на корт. Под ровным слоем желтых мячей уже не видно

ни дюйма зеленой цементной площадки. Я иду в дом, волоча

ноги, как древний старик. В конце концов, даже отец признает:

мячей слишком много. Это непродуктивно. Если я не смогу

двигаться, мы не отработаем дневную норму — 2500 мячей.

Отец включает вентилятор, предназначенный, чтобы сдувать с

корта воду после дождя. Но мы живем в Лас-Вегасе, это штат

Невада, и здесь почти не бывает дождей. Отец использует

вентилятор для сбора мячей — он переделал его, превратив в

другое чудовище. Одно из первых моих детских воспоминаний:

мне пять лет, отец забирает меня из детского сада и ведет с

собой в сварочный цех. Там я наблюдаю, как он создает

чудовищную машину, похожую на газонокосилку, способную

сдуть зараз несколько сотен мячей.

Теперь он включает вентилятор, и мячи гуртом мчатся подальше

от него. Я сочувствую мячам. Если дракон и вентилятор —

живые существа, быть может, и мячи тоже? Наверное, они

делают то, что не могу сделать я, — бегут от моего отца? Согнав

мячи в один угол, он лопатой ссыпает их в металлические

контейнеры для мусора — сосуды, из которых кормят дракона.

Он оборачивается, видит, что я засмотрелся на него. «Куда это

ты глядишь? — кричит он. — Продолжай равотать! Бей! Бей!»

размышляю я, он кричит, чтобы я перестал задумываться,

потому что знает, что я по природе задумчив? А может быть,

таким задумчивым сделали меня его крики? Интересно, стоит ли

считать мысли о чем-нибудь, кроме тенниса, способом

сопротивляться отцу?

Мне нравится думать об этом.

НАШ ДОМ — РАЗРОСШАЯСЯ ХАЛУПА, выстроенная в 1970-х.

Белая штукатурка, потемневшая и облупившаяся по углам. На

окнах — решетки. Крыша, под слоем мертвых птиц, покрыта

дранкой, местами доски покосились или отвалились. На двери

висит колокольчик из тех, что вешают на шею коровам, он звонит

всякий раз, когда кто-то входит или выходит. Его звон похож на

гонг, возвещающий начало боксерского поединка.

Отец покрасил бетонный забор вокруг дома в ярко-зеленый цвет.

Знаете почему? Потому что зеленый — цвет теннисного корта. А

еще так удобнее объяснять гостям, как найти наш дом:

поверните налево, пройдите вниз полквартала, ищите ярко

зеленый забор.

Правда, в гости к нам никто не ходит.

Вокруг нашего дома, куда ни глянь, — сплошная пустыня. Для

меня это слово — синоним смерти. Место, где встречаются лишь

колючие кустарники, перекати-поле и свернувшиеся в клубок

гремучие змеи, не имеет права на существование, — разве

только для того, чтобы людям было куда сваливать ставшие

ненужными вещи. Матрасы, старые шины, других людей.

Сверкающая иллюзия Лас-Вегаса с его казино, отелями,

блестящей центральной улицей — Стрипом — стоит в стороне

от всего этого. Отец каждый день ездит на работу в эту

иллюзию. Он — менеджер казино. Жить поближе к работе он не

стремится. Мы переехали сюда, в никуда, в центр пустоши,

потому что лишь здесь отец мог позволить себе купить дом, двор

которого был достаточно велик для обустройства идеального

корта.

Еще одно воспоминание из детства: мы с отцом и агентом по

недвижимости колесим вокруг Вегаса. Это было бы забавно,

если б не было так страшно. Мы осматривали дом за домом. Не

успевал агент притормозить у очередного строения, как отец

Через три часа мы с отцом отправлялись в McDonald's и

возвращались с огромными пакетами, полными гамбургеров и

картошки фри. Отец разрешал мне позвонить в коровий

колокольчик, приглашая рабочих на обед. Мне нравилось

угощать Руди, нравилось смотреть, как он ест, будто голодный

волк. Мне было приятно думать, что тяжелая работа должна

достойно вознаграждаться, — если, конечно, она не заключается

в отбивании теннисных мячей.

Однако скоро дни с Руди и гамбургерами канули в Лету. В конце

концов отец получил свой идеальный корт, а я — свою тюрьму. Я

помогал кормить подневольных рабочих, строивших мою

темницу. Сам измерял площадку и рисовал белые линии,

которые ограничат мою свободу. Зачем я делал это? У меня не

было выбора. Собственно, у меня никогда его не было.

Никто не спрашивал меня, хочу ли я играть в теннис, не говоря

уже о том, чтобы посвятить ему всю мою жизнь. Мать считала,

что я рожден стать проповедником. Но, по ее словам, отец

задолго до моего рождения решил, что я должен быть

профессиональным теннисистом. Когда мне был год, он заметил,

как я, глядя на игроков в пинг-понг, слежу за мячом одними

глазами, не поворачивая головы.

«Видишь? — сказал он. — Настоящий самородок!» Она

рассказала, что, когда я еще лежал в колыбели, отец прикрепил

к ней карусель из теннисных мячей и учил меня бить по ним

ракеткой для пинг-понга, которую вкладывал мне в руку. Когда

исполнилось три, он подарил мне укороченную теннисную

ракетку и разрешил бить ей что угодно. Особенно я полюбил

колотить по солонкам, целясь ими в оконные стекла. Я

регулярно попадал в собаку. Отец никогда не раздражался. Его

многое выводило из себя, но только не то, что я бью ракеткой по

тяжелым предметам.

Когда мне исполнилось четыре, он начал устраивать мне встречи

с великими теннисистами, приезжавшими в наш город. Первым

стал Джимми Коннорс. Отец сказал, что это величайший из

теннисистов, но меня больше впечатлило, что он был пострижен

под горшок, как и я. После игры Коннорс сказал отцу, что меня

определенно ждет успешная карьера.

«Я знаю, — сказал отец, явно задетый. — Не просто успешная.

Он будет номером один в мире!»

Кембриджский теннисный клуб — длинный сарай к востоку от

Стрипа. Там есть десять асфальтированных кортов, и все время

стоит тяжелый, противный запах: пахнет пылью, потом, какими

то мазями и еще чем-то скисшим, с истекшим сроком годности.

Для отца Кембриджский клуб как второй дом. Он стоит с

хозяином, мистером Фонгом, и следит, чтобы мы играли, а не

тратили время на смех и болтовню. В конце концов отец дает

короткий свисток, звук которого я никогда не забуду. Он свистит,

заложив пальцы в рот, и этот пронзительный свист означает

конец гейма, сета, матча, по этому знаку мы прекращаем играть

и быстро забираемся в машину.

Мои братья и сестры всегда заканчивают раньше, чем я.

Старшие сестры Рита и Тами и старший брат Фили неплохо

играют в теннис. Мы — эдакая теннисная семья фон Траппов. Но

я, самый младший, превосхожу всех. «Андре — избранный», —

отец говорит это моим сестрам и брату, мистеру Фонгу и мне

самому. Вот почему он уделяет мне максимум внимания. Я —

последняя и самая большая надежда клана Агасси. Иногда мне

нравится постоянное внимание отца, но временами я предпочел

бы стать невидимкой, потому что он меня путает. Отец

периодически делает странные вещи. К пример, часто

засовывает в ноздрю большой и указательный пальцы и,

невзирая на боль, от которой слезы льются у него из глаз,

выдергивает пучок черных волос. Таким способом он приводит

свой нос в порядок. К тому же он бреется без мыла или крема.

Просто водит одноразовой бритвой вверх и вниз по щекам и

челюсти, царапая кожу и позволяя крови стекать по лицу, пока

она не засохнет.

Когда отец напряжен или расстроен, он смотрит куда-то в

пространство и бормочет: «Я люблю тебя, Маргарет!» Однажды

я спросил маму: «А с кем отец разговаривает? Кто такая

Маргарет?»

Мама рассказала, что в моем возрасте, когда отец катался на

коньках на пруду, лед под ним треснул. Он провалился в

полынью и начал тонуть. Он уже не дышал, но его вытащила из

воды и вернула к жизни женщина по имени Маргарет. Отец

никогда не встречался с ней до того происшествия и ни разу не

видел после. Но время от времени ее образ встает перед ним, и

тогда он говорит с ней и благодарит за свое спасение самым

глядя перед собой. Я не знал, что натворил тот водитель, но

подозревал, что это был автомобильный эквивалент попадания

мячом в сетку. Я чувствовал, как палец отца напрягся на

спусковом крючке. Затем услышал, как та, вторая машина с

ревом унеслась прочь, сопровождаемая звуком, который мне

редко доводилось слышать, — отцовским смехом. У него

трясется живот. Я тогда решил, что не забуду своего хохочущего

отца с пистолетом у моего носа, даже если доживу до ста лет.

Убрав оружие в бардачок и вновь тронувшись с места, отец

попросил меня не рассказывать об этом маме.

Зачем он это сказал? А что бы, интересно, сделала мама, если

бы я рассказал ей об этом?

В один из нечастых дождливых дней в Вегасе мы с отцом

поехали забирать маму с работы. Я забрался с ногами на

сиденье, прыгал и пел. Мы перестроились в левый ряд,

собираясь повернуть. Рядом загудел грузовик: мы явно забыли

включить «поворотник». Отец показал неприличный жест столь

поспешно, что едва не ударил меня по лицу. Водитель грузовика

проорал что-то в ответ. Отец ответил залпом ругательств.

Грузовик тут же остановился, шофер выскочил из кабины, отец

последовал его примеру.

Я наблюдал за происходящим в заднее стекло. Дождь припустил

еще сильнее. Шофер грузовика замахнулся, но отец тут же

нырнул под его руку, отклонив ее макушкой, и провел серию

ударов, завершив ее апперкотом. Его противник упал на

асфальт: я был уверен, что он мертв. Или скоро умрет, ведь он

лежит посреди дороги — его переедет первая же машина. Отец

вернулся в машину, и мы тут же тронулись с места. Через

заднее стекло видно водителя грузовика: он без сознания, его

лицо залито дождем. Я оборачиваюсь и вижу, как отец бормочет

ругательства, сжимая руль. Перед тем как зайти за матерью, он

внимательно осматривает руки, сжимая и разжимая кулаки,

убеждаясь, что суставы не разбиты. Потом оборачивается назад

и смотрит прямо мне в глаза, хотя лицо у него такое, будто он

опять видит Маргарет. «Не говори матери».

Эти и другие случаи всплывают в моей памяти, как только я

подумываю сообщить отцу, что не хочу играть в теннис. Я люблю

отца и хочу радовать его и не смею огорчать. В гневе он

страшен, поэтому, когда отец говорит, что я должен играть в

вроде бы подворачивает лодыжку. Я атакую его укороченными

ударами, стараясь заставить ступать на больную ногу. Но он,

оказывается, лишь притворялся: с ногой у него все в порядке, он

лихо скачет по корту, отбивает мои удары, выигрывая очко за

очком.

Отец кричит мне: «Хватит укороченных ударов! Не бей

укороченными!»

Но я ничего не могу поделать. Если уж у меня есть стратегия, я

неуклонно ей следую.

Тай-брейк. Игра навылет. Мы идем ноздря в ноздрю, и вот,

наконец, у нас по четыре очка. Момент истины: одно очко решит

судьбу целого матча. Я еще ни разу не терпел поражения и не

представляю, как на это отреагирует отец. Я играю так, будто

моя жизнь висит на волоске, что недалеко от истины. У Таранго,

наверное, отец такой же, как у меня, потому что он действует

столь же отчаянно.

Выждав момент, я резко и неожиданно бью слева через весь

корт. Бью так, чтобы противник никак не мог достать мяч, однако

удар получается еще резче и сильнее, чем я рассчитывал. Это

явно выигрышный мяч — за метр от края корта и далеко вне

пределов досягаемости соперника. Я издаю победный клич.

Таранго, стоя в центре корта, опускает глаза и, кажется, готов

заплакать. Он медленно идет к сетке.

Но нет, останавливается. Неожиданно смотрит назад на мяч и

ухмыляется.

«Аут», — говорит он.

Я останавливаюсь.

«Аут!» — Таранго радостно вопит.

Таковы правила юношеских турниров: игроки сами выполняют

обязанности судей на линии. Если игрок сказал, что мяч в ауте,

спорить бесполезно. Таранго предпочел ложь проигрышу, и он

знает, что никто ничего не сможет с этим поделать. Он

вскидывает руки в победном жесте.

Теперь я начинаю плакать.

На трибунах воцаряется хаос. Родители спорят, кричат и уже

готовы перейти к оскорблениям. Это нечестно, это неправильно,

но таковы правила. Таранго — победитель. Я отказываюсь

пожать ему руку и убегаю в парк Бальбоа. Когда через полчаса

возвращаюсь, наплакавшись, отец рвет и мечет. Не потому, что я

аэропорт. Напряжение, которое она создает в доме, почти

невыносимо. Из-за нее отец чувствует себя несчастным, она

постоянно пытается командовать мной, моими братьями и

сестрами, к тому же она постоянно глупо соперничает с мамой.

Та как-то рассказала мне: когда я был еще младенцем, она,

зайдя на кухню, застала там бабушку, которая пыталась кормить

меня грудью. С тех пор отношения между двумя женщинами не

стали менее напряженными.

Но в том, что бабушка живет с нами, есть один плюс. Она

рассказывает нам о детских годах отца, и это иной раз

заставляет его самого пуститься в воспоминания, немного

приоткрыться перед нами. Если бы не бабушка, мы никогда бы

не узнали о том, сколь одиноким и печальным было отцовское

детство, не поняли бы, откуда его странное поведение, его

кипящая ярость.

— О, — говорит со вздохом бабушка, — мы жили бедно. Ты не

представляешь, как бедно. Мы голодали, у нас не было ни еды,

ни водопровода, ни электричества, ни мебели.

— А где же вы спали?

— Мы спали на земляном полу! Все в одной комнате в старом

многоквартирном одноэтажном доме, окна которого выходили в

грязный двор. В углу двора была яма, которая служила туалетом

для жильцов.

Отец подхватывает рассказ.

— После войны стало полегче, — говорит он. — По вечерам на

улицах было полно английских и американских солдат. Мне они

нравились.

— А почему?

— Потому что они давали конфеты и обувь.

Еще они научили его английскому. Первое слово, которому

научили его солдаты, — «победа».

— Они все только об этом и говорили, — произносит он со своим

непередаваемым акцентом. — О поведе. О, они были большие и

сильные. Я везде бегал за ними, наблюдал, изучал и однажды

пошел с ними туда, где они проводили все свободное время, — в

парк с двумя грунтовыми теннисными кортами.

Вокруг кортов не было ограждения, так что мячи каждые

несколько секунд летели в кусты. Отец бегал за ними, приносил

их солдатам, как собачка, и в конце концов за ним закрепилась

Его тренером в Чикаго стал Тони Зейл, бесстрашный чемпион в

среднем весе по прозвищу Человек из стали, прославившийся

своим участием в одной из самых кровавых схваток в истории

спорта — знаменитой серии из трех боев с Роки Грациано. Зейл

восхвалял моего отца, говорил, что в нем скрыт огромный

талант, нуждающийся лишь в шлифовке, — но ему следует

научиться бить сильнее. «Бей сильнее! — кричал он отцу, когда

тот колотил по боксерской груше. — Бей сильнее! Вкладывай в

каждый удар всю силу, сколько есть!»

Под руководством Зейла отец выиграл чикагский турнир

«Золотые перчатки», а затем получил приглашение драться в

прайм-тайм в Мэдисон-Сквер-Гарден. Это был его звездный час.

Однако вечером перед боем его соперник заболел. Промоутеры

выпрыгивали из штанов, чтобы найти ему замену, и нашли —

гораздо более опытного боксера, к тому же второго полусреднего

веса. Отец согласился на бой. Однако за несколько мгновений

до начала он просто сдрейфил: выйдя в туалет, вылез через

маленькое окошко и сел в поезд до Чикаго.

Сбежал из Ирана, сбежал из Мэдисон-Сквер — мой отец мастер

спасаться бегством. Но от него скрыться невозможно.

Отец говорил, что всегда хотел испытать на себе лучший удар

соперника. Однажды, стоя на корте, он признался: «Когда

знаешь, что выдержал лучший удар противника и противник

знает об этом, ты можешь вырвать сердце у него из груди. В

теннисе все обстоит точно так же. Испытывай силу соперника.

Если он умеет сильно подавать, бери все его подачи. Если он

предпочитает силовую игру, пересиль его. Если он отлично бьет

с правой — радуйся этому и вынуждай его играть с правой, пока

он не возненавидит этот удар».

Для своей оригинальной стратегии отец придумал название:

«Взрыв в мозгах соперника». С помощью этой брутальной

философии он готовил меня к жизни, пытаясь превратить в

боксера с теннисной ракеткой. В то время как большинство

теннисистов гордятся своей подачей, отец учил меня отбивать

чужие подачи, становясь мастером активной обороны.

ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ на отца тоже нападает ностальгия.

Особенно он скучает по старшему брату Исару. «Когда-нибудь,

входной дверью и неожиданно выскакиваю, когда он приходит:

это его смешит. Громкий смех дяди Исара — полная

противоположность звукам, издаваемым драконом.

Однажды дядя Исар отправляется в магазин. Я считаю минуты

до его возвращения. Наконец, калитка отворяется и затворяется:

значит, через двенадцать секунд он войдет в дом. Путь от

калитки до двери всегда занимает ровно двенадцать секунд. Я

прячусь, считаю до двенадцати и, как только дверь отворяется,

выскакиваю из-за нее:

— Бу-у-у!

Это не дядя Исар. Это мой отец. Ошарашенный, он вскрикивает,

делает шаг назад, затем резко выбрасывает кулак. Он вложил в

удар лишь часть своего веса, и все же от его хука слева челюсть

взорвалась болью, а я полетел вверх тормашками. Секунду

назад я был вне себя от радости — и вот уже лежу на земле

ошеломленный.

Отец стоит надо мной и хмурится: «Чего разлегся? Иди в свою

комнату».

Я бегу в комнату и бросаюсь на кровать. Лежу там, вздрагивая,

бесконечно долго. Час? Три? Наконец дверь отворяется, и я

слышу отцовский голос:

— Бери ракетку, иди на корт.

Пора на битву с драконом.

Я бью по мячам полчаса. В голове у меня звенит, на глаза

наплывают слезы.

— Бей сильнее! — кричит отец. — Черт возьми, бей сильнее!

Только не в сетку, мать ее!

— Я поворачиваюсь и смотрю отцу в глаза. Следующий мяч,

вылетающий из пасти дракона, отбиваю изо всех сил — далеко

за забор. Я целюсь куда-то в сторону ястребов и не собираюсь

притворяться, что это случайность. Отец пристально смотрит в

мою сторону, угрожающе делает шаг вперед. Кажется, он сейчас

швырнет за забор меня самого. Но вдруг он останавливается,

извергает грязное ругательство и велит уйти и не попадаться ему

на глаза.

Я бегу в дом, к маме. Она лежит на кровати с собачкой,

притулившейся у ног, и читает роман. Мама любит животных,

поэтому наш дом напоминает смотровой кабинет доктора

Айболита: собаки, птицы, кошки, ящерицы и даже крыса по

матерью — полные противоположности. И все-таки мягкость,

любовь и сочувствие к людям, которые я способен проявить, —

это во мне от нее.

… Лежу рядом с мамой, она все еще гладит меня по волосам. Я

думаю, что многого в ней не понимаю, начиная с выбора мужа. Я

спрашиваю, как она вообще могла выбрать такого парня, как

отец. Она издает короткий смешок, в нем явно сквозит

усталость.

— Это было давно, — говорит она. — Еще в Чикаго. Друг

приятеля твоего отца как-то сказал ему: «Тебе стоит

познакомиться с Бетти Дадли, она — как раз твой типаж. А ты —

ее». И вот он как-то позвонил мне в пансион для девушек, где я

снимала комнату. Мы с ним долго разговаривали, и он показался

мне очень ласковым.

— Ласковым?

— Да-да, знаю, звучит странно. И все-таки он казался именно

таким. И я согласилась с ним встретиться. На следующий день

он приехал на новеньком блестящем «фольксвагене». Катал

меня по городу и рассказывал о своей жизни. Потом мы

остановились перекусить, и я рассказала ему о себе.

Тогда мама поведала отцу о своем детстве, которое прошло в

Данвилле, штат Иллинойс, в 170 километрах от Чикаго, —

маленьком городке, где выросли Джин Хэкман[13], Дональд

О'Коннор[14] и ДикванДайк[15]. Рассказала о том, что у нее есть

сестра-близнец, об отце — преподавателе английского, человеке

своенравном, яростном поборнике правильного литературного

языка. Наверное, моего отца с его чудовищным акцентом это

задело. Хотя, всего вероятнее, он этого не услышал. Мне

кажется, отец был просто не в состоянии слушать маму на

первом свидании. Должно быть, он был загипнотизирован ее

рыжевато-коричневыми волосами и ярко-синими глазами. Суда

по фотографиям, она действительно была редкой красавицей. А

может быть, ее волосы понравились ему, потому что были

одного цвета с грунтовым теннисным кортом? Или его привлек

ее рост? Она была на семь сантиметров выше него. Думаю, он

воспринял это как вызов.

Мама говорит, что они провели вместе несколько счастливых

недель, и этого ему хватило, чтобы убедить ее связать с ним

свою судьбу. Он увез ее от своенравного отца и

распилены на части: отец изучает их внутреннее устройство. Он

хочет знать все о теннисе, все без исключения: для этого ему

приходится заниматься в том числе и теннисной анатомией. Он

постоянно экспериментирует с деталями экипировки. Недавно, к

примеру, решил использовать теннисные мячики, чтобы

продлить жизнь обуви. Когда каучуковые подошвы начинают

изнашиваться, он режет мячик пополам, приклеивая по половине

на каждый ботинок.

«Мало нам того, что мы живем в теннисной лаборатории, —

говорю я Фили, — так мы еще должны обуваться в теннисные

мячи?»

Мне интересно, за что отец так любит этот вид спорта. Но это

еще один вопрос, который ему бесполезно задавать. Тем не

менее он случайно дает мне ключ к разгадке. Время от времени

отец начинает разглагольствовать о красоте этой игры, об

идеальном соотношении силы и стратегии. Несмотря на то что

он далеко не совершенен — а может быть, именно из-за этого,

— отец всегда стремится к совершенству. Он уверен, что ближе

всего к совершенству находятся геометрия и математика, а

теннис — это искусство углов и цифр. Лежа в постели, он видит

на потолке воображаемый корт. Отец утверждает, что этот корт

для него — как настоящий и что в своих мечтах он сыграл там

множество матчей. Удивительно, как ему еще хватает сил ходить

на работу.

В обязанности отца на службе входит рассаживать гостей перед

началом шоу. Пожалуйста, сюда, мистер Джонсон. Рады видеть

вас вновь, мисс Джонс. Зарплата в казино невелика, основной

его доход — чаевые. Мы живем на чаевые, и это делает жизнь

непредсказуемой. Иногда отец приходит домой с карманами,

полными денег, однако в другие вечера его карманы остаются

совершенно пустыми. Сколько бы он ни заработал, он всегда

аккуратно пересчитывает купюры, складывает их в стопку и

прячет в домашний сейф. Никто не знает, сколько там окажется в

следующий раз, и это пугает.

Отец любит деньги, не скрывает этого и считает теннис

способом отлично заработать. Я уверен, что его любовь к этому

виду спорта связана не в последнюю очередь с деньгами. Он

считает, что теннис — кратчайший путь к американской мечте.

Отец берет меня в Лас-Вегас на теннисный турнир Алана

меньше. Настасе начинает играть на публику, вновь и вновь

называя меня клопом, отпуская шутки на тему Венди. Я думаю

только о том, что мой отец — безжалостный человек.

В конце концов я уже готов сказать ему: «Мистер Настасе, вы

меня смущаете, перестаньте, пожалуйста!» Но все, что я могу,

это стараться бить как можно сильнее. Еще сильнее. Настасе

отпускает очередную шутку про Венди, и я не выдерживаю.

Бросаю ракетку и ухожу с корта. Ты победил, Настасе.

Мой отец смотрит на это, открыв рот. Он не зол, он не смущен —

он не умеет смущаться — в этом поступке он тотчас узнает себя,

узнает во мне свои гены. Я никогда не видел, чтобы он так

гордился.

ПОМИМО НЕЧАСТЫХ ИГР с титулованными игроками, мои

публичные выступления по большей части связаны с некоторым

жульничеством. Я регулярно развлекаюсь заманиванием

новичков. Это несложно. Для начала нахожу на видном месте

пустой корт и упражняюсь там в одиночестве. Заметив

проходящего мимо нахального тинэйджера или подвыпившего, я

приглашаю покидать со мной мячик. Для начала безропотно даю

себя разделать под орех, а потом жалостным голосом предлагаю

сыграть на символическую сумму. Может быть, на доллар? Или

на пятерку? И не успевает он оглянуться, как я уже бью матчбол

и в мой карман перекочевывает двадцатка — достаточно, чтобы

целый месяц угощать Венди колой.

Этому меня научил Фили. Он подрабатывает уроками тенниса и

часто подбивает на такие игры своих учеников, предлагая в

качестве ставки сумму, равную плате за занятие. «Ты, Андре, —

говорит он, — маленький и тощий, так что будешь грести деньги

лопатой». Он помогает мне придумать схему обмана и как

следует ее отрепетировать. Иногда я думаю, что зря считаю свои

занятия жульничеством, и на самом деле люди только рады

заплатить за подобное шоу. Наверное, потом будут хвастаться

знакомым: мол, видели девятилетнего мальчишку, теннисного

фаната, который никогда не проигрывает.

Я не рассказываю отцу о своем маленьком бизнесе. Меня не

страшит его осуждение, напротив, он хорошо относится к

старому доброму жульничеству. Просто я не хочу говорить с ним

— Сейчас сбегаю домой и принесу, — отвечает отец. — Я

быстро!

Отец убегает. Сидя на стуле, я представляю себе, как он

открывает сейф и вынимает оттуда стопку денег. Все чаевые,

которые он много лет пересчитывал у меня на глазах, все ночи,

проведенные на работе. Сейчас он поставит их на меня. Я

чувствую тяжесть в груди. Конечно, я горжусь тем, насколько мой

отец верит в меня. Но страх гораздо сильнее гордости. А вдруг я

проиграю? Что тогда будет со мной, отцом, мамой, братьями и

сестрами, не говоря о бабушке и дяде Исаре?

Мне уже приходилось играть в подобном напряжении: отец уже

выбирал мне противника без предупреждения, требуя обыграть

его. Но это всегда был мальчик, почти мой ровесник. И никогда

еще речь не шла о деньгах. Обычно отец прерывал мой дневной

сон криком: «Хватай ракетку! Придется тебе обыграть кое-кого!»

Ему никогда не приходило в голову: я сплю днем, потому что

измучен утренней борьбой с драконом, ведь девятилетние

мальчики, как правило, не хотят спать в это время. Я тер глаза

кулаками, пытаясь прогнать остатки сна, выходил во двор и

видел очередного незнакомого мальчика — какое-нибудь юное

дарование из Флориды или Калифорнии, оказавшееся проездом

в Вегасе. Они всегда старше и сильнее меня — как тот странный

парнишка, который только что переехал в Вегас и, услышав обо

мне, просто позвонил в нашу дверь. У него была белая ракетка

Rossignol и голова в форме тыквы. Он был минимум на три года

старше и самодовольно ухмыльнулся, увидев меня, такого

маленького. Даже после того как я победил его и стер с его

физиономии эту самодовольную ухмылку, мне потребовалось

несколько часов, чтобы успокоиться и избавиться от чувства,

будто я только что прошел по канату, натянутому над плотиной

Гувера.

Но мистер Браун — это совсем другое дело, и не только потому,

что на кону — все сбережения моей семьи. Он неуважительно

разговаривал с отцом, а тот не мог врезать ему как следует в

ответ. Теперь мне необходимо сделать это. Так что эта игра —

далеко не только на деньги. Это будет битва за уважение,

мужество и честь — против величайшего футболиста в истории.

Я бы лучше сыграл в финале Уимблдона. Против Настасе. С

Венди в роли девочки, подающей мячи.

отцовскому запрету, но голова у меня идет кругом. Мне кажется,

я в любой момент могу прекратить игру из-за того, что меня

просто-напросто стошнит.

Я все-таки выигрываю второй сет, 6–3.

Мистер Браун в ярости. Встав на одно колено, он зашнуровывает

теннисные туфли.

Отец подходит к нему:

— Ну что, десять тысяч?

— Не в этот раз, — говорит мистер Браун. — Давайте

остановимся на пяти сотнях.

— Как скажете.

Меня сразу отпускает напряжение. Поняв, что не придется

играть на десять тысяч, я готов танцевать вдоль задней линии.

Теперь я могу действовать спокойно, не думая о последствиях.

Тем временем мистер Браун думает гораздо больше и играет

заметно напряженнее. Он подает мячи в неожиданных

направлениях, бьет к самой сетке и, наоборот, высоко над ней,

целится в углы, пробует боковые и задние вращения — словом,

использует весь арсенал теннисных трюков. Он заставляет меня

бегать по корту, пытаясь вымотать. Но я так рад, что мне не

придется играть на все содержимое отцовского сейфа, что меня

не берет усталость и я не могу промахнуться. Я побеждаю, 6–2.

По лицу моего соперника струится пот. Он достает из кармана

пачку купюр, отсчитывает пять хрустящих сотенных, отдает их

отцу, затем поворачивается ко мне:

— Здорово играл, сынок.

Он пожимает мне руку. Его мозоль стала еще грубее — моими

стараниями.

Он спрашивает, к чему я стремлюсь, о чем мечтаю. Я открываю

рот, чтобы ответить, но вмешивается отец:

— Он собирается стать лучшим теннисистом в мире.

— Готов поставить на него в тотализаторе, — заявляет мистер

Браун.

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ПОБЕДЫ мы с отцом отправились сыграть

тренировочный матч. Я выигрываю 5–2, подаю решающий мяч. Я

никогда еще не выигрывал у отца, и выглядит он сейчас так,

будто проигрывает куда больше 10 тысяч долларов.

такого же уровня. Два года — это целая вечность, особенно если

как следует постараться. Ты действительно стараешься?

— Да, сэр.

— У тебя еще многое впереди, сынок.

— Но я больше не хочу играть! Я ненавижу теннис.

— Ха-ха-ха! Конечно, ненавидишь. Сейчас. Но там, глубоко

внутри, ты вовсе не ненавидишь его.

— Нет, ненавижу!

— Тебе это только кажется.

— Нет, я, правда, ненавижу!

— Ты так говоришь, потому что ты сейчас зол, как черт, это лишь

доказывает, что тебе не все равно. Что ты хочешь победить. Ты

можешь это использовать — запомни сегодняшний день, и пусть

он помогает тебе побеждать. Если не хочешь опять испытать

туже боль, что и сегодня, будь готов на все, чтобы избежать

этого. Ты готов на все?

Я киваю.

— Прекрасно. Теперь поплачь. Пусть эта боль останется с тобой

еще ненадолго. А потом скажи себе: «Ну, все, хватит». И

возвращайся к работе.

— Договорились!

Я вытираю слезы рукавом, благодарю Руди, и, когда он уходит, я

уже готов к бою. К битве с драконом. Я готов часами бить по

мячам. Если бы Руди стоял позади меня и шепотом

подбадривал, я бы смог, наверное, победить дракона. Тут

неожиданно появляется отец. Он садится за руль, и мы

медленно, как головная машина похоронной процессии,

выезжаем со стоянки. Напряжение между нами столь велико, что

я сворачиваюсь калачиком на заднем сиденье и закрываю глаза.

Я хочу выскочить из машины, убежать, найти Руди и упросить

его тренировать меня. Или даже усыновить.

Я НЕНАВИЖУ ВСЕ ЮНОШЕСКИЕ ТУРНИРЫ без исключения, но

особенно — общенациональные: ставки на них выше, а кроме

того, они проходят в других штатах, а это значит — самолеты,

мотели, арендованные машины и ресторанная еда. Отец тратит

деньги, инвестируя в мое будущее, и, если я проигрываю, часть

его инвестиций потрачены впустую. Проигрывая, я обкрадываю

ЛУЧШЕ БЫ Я ИГРАЛ В ФУТБОЛ[18], а не в теннис. Ненавижу

спорт, но, если мне необходимо заниматься чем-то, дабы

ублаготворить отца, я бы предпочел футбол. Трижды в неделю в

школе я играю в футбольной команде: мне нравится, как ветер

треплет волосы, когда я бегаю по полю, нравится бороться за

мяч и знать, что, если я не забью, небо не упадет на землю.

Судьба отца, семьи и всей планеты не лежит на моих плечах.

Если наша команда проиграет, виноваты будут все и никто не

станет орать на меня за это. В командных видах спорта, думаю

я, можно неплохо устроиться.

Отец не возражает против игры в футбол, считая, что это

поможет мне лучше двигаться на корте. Однако как-то я получил

травму, потянув ногу в схватке за мяч, и из-за этого был

вынужден пропустить дневную тренировку на корте. Отец был

недоволен. Он смотрел то на ногу, то мне в глаза, как будто я

поранился нарочно. Но травма есть травма: с этим не может

поспорить даже отец. И он куда-то ушел.

Через пару минут мама заглянула в расписание и обнаружила,

что днем у меня — футбольная тренировка.

— Что будем делать? — спросила она.

— Команда на меня рассчитывает, — ответил я.

— Как ты себя чувствуешь? — вздохнула мама.

— Кажется, я смогу играть.

— Хорошо. Надевай форму.

— Думаешь, папа расстроится?

— Ты же знаешь отца. Он может расстроиться из-за чего угодно.

Она отвезла меня на футбол и оставила там. После небольшой

пробежки вдоль поля моя нога чувствовала себя вполне

прилично. Просто удивительно. Обхожу защитников, я ловок и

дружелюбен, показываю, чтобы мне дали передачу, хохочу

вместе с товарищами по команде. Мы вместе, мы стремимся к

общей цели. Это очень хорошее чувство, приятное.

И вдруг я замечаю отца. Он в конце автостоянки. Вот он идет к

футбольному полю. Вот говорит с тренером. Вот орет на него.

Тренер машет мне рукой: — Агасси! С поля!

Я бегу к ним.

— В машину! — говорит мне отец. — И быстро снимай форму.

Я бегу в машину. На заднем сиденье лежит мой теннисный

костюм. Надев его, возвращаюсь к отцу, отдаю ему футбольную

кушетке, смотрел телевизор. Отец почему-то стал выговаривать

Фили, безжалостно критикуя его выступление на недавнем

турнире. И вдруг тоном, которого я ни разу от него не слышал,

Фили крикнул:

— Знаешь, почему я не выиграл? Из-за тебя! Потому что ты

назвал меня прирожденным неудачником!

Фили задыхался от гнева. Мама расплакалась.

— Хочешь, я с этого момента буду роботом? — спросил брат. —

Как тебе идея? Я буду роботом, ничего не буду чувствовать, и

тогда я пойду и буду делать все, что ты скажешь!

Отец перестал натягивать струны ракетки. Он выглядел

счастливым, почти умиротворенным.

— Ну надо же, — сказал он. — Ты, наконец, понял!

В отличие от Фили, я каждый раз ругаюсь с соперниками. Иногда

мне хочется научиться у Фили умению пожимать плечами в ответ

на несправедливость. Если противник пытается сжульничать, как

Таранго, кровь тут же бросается мне в лицо. Чаще всего я мщу

оппоненту уже на следующей подаче: когда обманщик бьет в

центр корта, я объявляю, что мяч упал за линией, и смотрю на

него, всем видом давая понять: теперь мы квиты.

Я делаю это не для того, чтобы порадовать отца, но он всякий

раз доволен.

«Ты смотришь на жизнь не так, как твой брат, — говорит он. — У

тебя есть талант, энергия — и удача. Ты родился с серебряной

ложкой во рту».

Он говорит это каждый день: иногда — убежденно, иногда —

восхищенно, временами — с завистью. Я бледнею, когда слышу

эти слова. Думаю, что мне досталась удача Фили, я, наверное,

как-то сумел украсть ее, ведь если я родился с серебряной

ложкой во рту, то он, кажется, был рожден неудачником. В

двенадцать лет он сломал запястье, упав с велосипеда, и это

несчастье стало первым в череде непрекращающихся проблем.

Отец был так зол на Фили, что заставлял его выступать в

юношеских турнирах, несмотря на сломанную руку. От этого

проблема с запястьем у Фили стала хронической, и с мечтами о

спортивной карьере пришлось расстаться. Чтобы поберечь

поврежденную руку, Фили был вынужден постоянно

использовать удар слева с одной руки, что сам он считает

отвратительной привычкой, с которой тем не менее не смог

оба, отнюдь не тот человек, на чью поддержку хотелось бы

рассчитывать.

Однако из всех неудач, выпавших на его долю, самой тяжелой

Фили считает проблему с волосами. Андре, говорит он, я лысею.

Он сообщает это голосом, каким мог бы рассказать о том, что

доктора оставляют ему лишь четыре недели жизни.

Но он не расстанется с шевелюрой без борьбы. Лысина — вот

тот противник, с которым Фили дерется со всей яростью

отчаяния. Он полагает, что лысеет из-за недостаточного прилива

крови к голове, и поэтому каждый раз во время нашей ночной

беседы он стоит на голове. Брат опирается головой о матрас и

осторожно поднимает ноги вверх, для равновесия опираясь о

стену. Я молюсь, чтобы это помогло, прошу Бога о том, чтобы

мой братишка Фили, прирожденный неудачник, не потерял хотя

бы свою шевелюру. Я лгу Фили, утверждая, что его странный

метод лечения определенно помогает. Я люблю брата и готов

говорить ему что угодно, если ему от этого станет лучше. Ради

брата я сам готов, если понадобится, простоять на голове всю

ночь.

После рассказа Фили о бедах наступает мой черед. Я

восхищаюсь тем, как он умеет переключаться. Он выслушивает

очередную гадость, сказанную отцом, оценивает, насколько

глубоко она меня затронула, и выдает тщательно отмеренный

кивок. Для мелких проблем — короткий кивок. Для крупных

неприятностей — оживленный кивок и нахмуренные брови. Даже

стоя вниз головой, Фили умеет столько выразить в одном кивке,

сколько другой человек не скажет вам в письме из пяти страниц.

Однажды ночью Фили просит кое-что пообещать ему.

— Конечно, Фили, что угодно.

— Если отец скажет тебе есть таблетки, никогда их не ешь!

— Таблетки?

— Андре, послушай, что я тебе скажу. Это очень важно.

— Да, конечно, Фили, я слушаю.

— В следующий раз, когда ты поедешь на национальный турнир,

если отец предложит тебе таблетки, не ешь их.

— Он уже дает мне экседрин, заставляет принимать его перед

матчем, потому что в нем полно кофеина.

— Да, я знаю. Но я говорю о других таблетках. Те — тонкие,

белые и круглые. Не ешь их. Делай, что хочешь, только не ешь.

и побеждаю. Это тренировочный матч, ничего особенного, и

играю я гораздо лучше соперника, — но поддаюсь, теряю очки,

делаю вид, что игра для меня складывается гораздо тяжелее,

чем на самом деле, — так же, как в Чикаго. Уходя с корта номер

семь в Кембриджском клубе — того самого, где я обыграл

мистера Брауна, — чувствую себя опустошенным, потому что

мой соперник выглядит совершенно потерянно. Я ненавижу

проигрывать, но сейчас ненавижу и выигрывать тоже: ведь

побежденный противник — Фили. Доказывает ли это чувство

опустошенности, что у меня нет бойцовского духа? Печальный,

смущенный, я мечтаю найти того парня, Руди, или другого Руди,

которого знал до него, и спросить у них, что все это значит.

Я УЧАСТВУЮ В ТУРНИРЕ, который проходит в загородном

клубе Лас-Вегаса, веду борьбу за право выйти в чемпионат

штата. Мой противник — Роди Паркс. Первое, что я замечаю: у

этого парня тоже необыкновенный отец. У мистера Паркса на

пальце — кольцо с огромной каплей янтаря с застывшим внутри

муравьем. Перед матчем я спрашиваю его про кольцо.

— Понимаешь ли, Андре, когда весь мир сгорит в ядерном

пожаре, выжить сумеют лишь муравьи. Вот я и хочу, чтобы моя

душа переселилась в одного из них.

Роди тринадцать, на два года больше, чем мне. Он крупный для

своих лет, с короткой военной стрижкой. Но я могу победить его.

Очень быстро отмечаю пробелы и слабые места в его игре. Тем

не менее он ухитряется как-то компенсировать их, не дает

слабины. И выигрывает первый сет.

Я велю себе забыть об этом, продолжать борьбу. Второй сет за

мной.

Теперь я стараюсь, играю умнее, быстрее. Чувствую, что финал

близок. Роди мой, он уже готов. Что это вообще за имя такое —

Роди? Однако я проигрываю несколько очков, и вот уже мой

соперник победно вскидывает руки над головой. Он выиграл

третий сет 7–5, и победа в матче — его. Я выглядываю на

трибунах отца и вижу: он расстроен. Не зол — расстроен. Я тоже

расстроен, но, черт возьми, я еще и очень зол, переполнен

отвращением к самому себе. Жаль, что я не муравей, застывший

в янтарном кольце мистера Паркса.

ужасов.

Не хочу ли я составить компанию?

— А тот парень, Перри, идет?

— Может быть.

— Тогда я пойду.

Я люблю фильмы ужасов. Кроме того, у меня есть план.

Мама отвозит нас в кинотеатр заранее, у нас есть время купить

попкорна и лакричных конфет и занять отличные места. Я всегда

сижу в самом центре среднего ряда: это лучшие места в зале.

Усаживаю Тами слева от себя, оставляя кресло справа

свободным. Разумеется, вскоре появляется Перри собственной

персоной. Я вскакиваю, машу рукой: «Сюда, Перри! Сюда!»

Перри поворачивается и щурится в нашу сторону. Я вижу, что

застал его врасплох своим дружелюбием. Он пытается понять,

что происходит, и решить, как реагировать. Наконец улыбается,

явно растеряв весь свой гнев. Он идет вниз по проходу,

протискивается вдоль нашего ряда и плюхается в кресло рядом

со мной.

— Привет, Тами, — говорит он, перегнувшись через меня.

— Привет, Перри.

— Привет, Андре.

— Привет, Перри.

В ту минуту, когда лампы в зале гаснут и по экрану бегут первые

кадры, мы обмениваемся быстрыми взглядами.

— Мир?

— Мир!

Фильм называется «Часы посещения». Он о маньяке, который

преследует журналистку, проникает в ее дом, убивает служанку,

а затем почему-то мажет губы помадой и набрасывается на свою

жертву, едва она входит в дом. Журналистке удается вырваться,

и она пытается скрыться от маньяка в больничной палате,

однако он прорывается и в здание больницы, где разыскивает

главную героиню, убивая всех, кто встает на его пути. Чушь

ужасная, зато, правда, страшно.

Когда я испуган, я веду себя подобно кошке, брошенной в

комнату, полную собак. Застываю, не в силах шевельнуть даже

пальцем. А вот Перри, оказывается, парень нервный. Все время,

пока напряжение на экране нарастает, он ерзает, дергается,

проливает на себя газировку. Всякий раз, когда убийца

Я СПРАШИВАЮ ОТЦА, можно ли мне переночевать у Перри.

Ни в коем случае, отвечает он.

Он ничего не знает о семье Перри. И не доверяет чужакам. Мой

отец с подозрением относится ко всем, но особенно — к

родителям наших друзей. Я не пытаюсь выяснить причины и не

трачу времени на споры. Вместо этого приглашаю Перри

переночевать у нас.

Перри до крайности приветлив с моими родителями и

дружелюбен с остальной родней, особенно с Тами, хотя она

вежливо отвергает его ухаживания. Я предлагаю ему устроить

экскурсию по дому, и он охотно соглашается. Показываю ему

нашу с Фили комнату, и он хохочет над белой полосой

посредине. Привожу его на корт, и он отбивает несколько мячей,

посланных драконом. Рассказываю, как ненавижу дракона, как в

детстве считал его живым, дышащим существом. Кажется, он

мне сочувствует. Он видел много фильмов ужасов, поэтому

знает: монстры могут иметь самые разные формы и размеры.

Поскольку Перри, как и я, любитель ужастиков, я приготовил ему

сюрприз — добыл кассету с «Изгоняющим дьявола». Помня, как

он дрожал от страха, когда мы смотрели «Часы посещения», я

сгорал от любопытства: какой будет его реакция на настоящий

классический фильм ужасов? Когда все в доме ложатся спать,

мы ставим кассету в магнитофон. Я дергаюсь всякий раз, когда

Линда Блэр поворачивает голову, — но Перри даже ни разу не

сдвинулся с места! «Часы посещений» страшно напугали его, а

«Изгоняющий дьявола» — оставил равнодушным? Да, думаю я,

этот парень — оригинал.

Потом мы сидим, пьем газировку и болтаем. Перри соглашается:

мой отец ужаснее, чем любая голливудская страшилка, но его

собственный отец — вдвое хуже. Страшный человек, тиран и

настоящий нарцисс. Последнее слово в применении к человеку я

слышу впервые. Перри объясняет, что нарцисс — это тот, кто

думает только о себе. Кроме того, отец Перри считает ребенка

своей личной собственностью. У папаши есть представление о

том, как устроить жизнь сына, и мнение самого сына его

совершенно не волнует.

Как же это знакомо!

Мы с Перри соглашаемся: жизнь была бы в миллион раз лучше,

если бы наши отцы были такими же, как у других детей. Перри

Рассуждаем о том, какими мужчинами станем, избавившись от

отцовской опеки. Обещаем друг другу, что будем другими — не

такими, как наши папаши, и как все остальные мужчины, которых

мы встречали, и даже те, которых мы видели в кино. Мы

клянемся никогда не употреблять наркотики и алкоголь. А когда

разбогатеем, сделать все возможное, чтобы спасти мир. Мы

пожимаем друг другу руки в знак тайного обета.

Перри придется немало потрудиться, чтобы стать богатым. У

него никогда нет и десяти центов, все наши развлечения

оплачиваю я. Нельзя сказать, что у меня много денег: мне дают

скромную сумму на карманные расходы, плюс кое-что я

выручаю, играя в теннис на деньги с постояльцами отелей

казино. Меня эта ситуация не тревожит: все мое принадлежит и

Перри тоже, ведь он — мой новый лучший друг. Отец каждый

день дает мне пять долларов на еду, и половину из них я трачу

на Перри.

Мы ежедневно встречаемся в Кембриджском клубе.

Послонявшись без дела и немного покидав мяч через сетку,

отправляемся перекусить. Удираем через заднюю дверь,

перемахиваем через забор и бежим через пустую стоянку в

7Eleven[19], где играем в видеоигры и поедаем сладкие

сэндвичи, пока не настанет время идти домой.

Сладкие сэндвичи с мороженым открыл Перри. Ванильное

мороженое, упакованное между двумя толстыми пластами

шоколадного печенья — лучшая еда в мире, по мнению Перри,

который их просто обожает — даже больше, чем разговоры. Он

может целый час разглагольствовать о том, какая классная

штука — сладкие сэндвичи; и если что-то может заставить его в

такой момент замолчать — это, собственно, сэндвич. Я покупаю

их для Перри дюжинами и сочувствую ему, когда денег нет: это

не дает ему наесться до отвала.

Однажды мы, как всегда, сидим в 7Eleven, и вдруг Перри

перестает жевать свой сэндвич и смотрит на настенные часы.

— Черт, — говорит он. — Пора возвращаться в клуб, сегодня

мама должна заехать за мной пораньше.

— Твоя мама?

— Ага. Она велела мне собраться и ждать ее у входа.

Мы изо всех сил мчимся через пустую стоянку.

— Скорее, вот она! — кричит Перри.

спортсменов и только и могу выдохнуть: — Bay!!!

— Я сам их сделал, — говорит Перри.

В следующий раз, сидя в приемной у дантиста, я обрываю

обложки с лежащих на столике журналов Sports Illustrated и

прячу под курткой. Я отдаю их Перри, но он качает головой:

— Эта у меня уже есть. И эта. У меня они все есть, Андре. У

меня подписка на журнал.

— Ну, извини.

Я не только ни разу в жизни до этого не встречал богатых

мальчиков, — я и мальчика с собственной подпиской на журнал

вижу впервые.

ЕСЛИ МЫ НЕ ТУСУЕМСЯ в Кембриджском клубе или дома у

Перри, то болтаем по телефону. Мы постоянно вместе. Поэтому

он приходит в отчаяние, когда я сообщаю, что мне придется

уехать на целый месяц в Австралию, где я буду участвовать в

серии турниров. McDonald's собрал команду лучших молодых

теннисистов Америки и отправляет нас на юношеские

соревнования.

— На целый месяц?

— Да. Мне жаль. Я не могу не поехать. Отец, ты же знаешь.

Я слегка лукавлю. Я — единственный двенадцатилетний

мальчик, отобранный в команду, поэтому я горд и взволнован,

хотя и слегка нервничаю в преддверии столь далекого

путешествия: предстоит лететь четырнадцать часов. Ради Перри

я преуменьшаю значение этой поездки для себя. Прошу его не

расстраиваться слишком сильно: я вернусь, не успеет он и

глазом моргнуть, и мы устроим фестиваль сладких сэндвичей.

Я один лечу в Лос-Анджелес и, едва добравшись, уже хочу

немедленно вернуться в Лас-Вегас. Мне страшно. Не знаю, куда

идти, как пробраться через весь аэропорт. Кажется, что все

глазеют на мой теплый костюм с эмблемой McDonald's на спине

и моим именем на груди. Внезапно я замечаю вдалеке группу

ребят в точно таких же костюмах. Подхожу к взрослому,

сопровождающему, и называю свое имя.

Он широко улыбается. Это тренер. Мой первый настоящий

тренер.

«Агасси? — говорит он. — Маленький гений из Вегаса?

— Я не знаю, как тебе сказать.

Он внимательно смотрит на меня.

— Сказать о чем?

— Перри, я нарушил наш договор.

— Ты врешь!

— В Австралии я пил пиво.

— Один раз?

— Четыре.

— Четыре!

Я опускаю голову.

Перри думает, разглядывая вершины далеких гор. «Знаешь,

Андре, — наконец говорит он, — нам всем в жизни приходится

делать выбор. Ты свой сделал».

Я догадываюсь, что он оставляет меня наедине с моей виной.

Однако через несколько минут ему становится интересно: каково

пиво на вкус? Я вновь не хочу врать другу и признаюсь, что мне

оно очень понравилось. И вновь прошу прощения. Но мне нет

нужды изображать раскаяние. Перри прав: наконец-то мне

предоставили выбор — и я его сделал. Конечно, лучше бы мне

не пришлось нарушать наш с Перри пакт, и все-таки я не

собираюсь сожалеть из-за того, что наконец-то проявил свободу

воли.

Перри хмурится, как отец. Не как мой или его отец, а как папа,

каким его показывают по телевизору. Ему бы очень пошли

шерстяная кофта и трубка. Я думаю о том, что нашим пактом мы

с Перри на самом деле пообещали стать друг другу отцами.

Растить друг друга. Я вновь прошу прощения и вдруг понимаю,

как сильно скучал по нему. И тогда я вновь заключаю договор, на

сей раз с самим собой, о том, что больше никогда не уеду из

дома.

НА КУХНЕ КО МНЕ ПОДХОДИТ ОТЕЦ и говорит, что нам нужно

кое-что обсудить. Я гадаю, слышал ли он про пиво.

Он приглашает меня за стол и садится напротив. Нас разделяет

незаконченный пазл от Нормана Роквэлла. Отец сообщает:

недавно смотрел телепрограмму, в которой шла речь о

теннисной школе на западном побережье Флориды, недалеко от

Тампа-Бэй. Это первая подобная школа, говорит он. Учебный

— А как быть со школой? — спрашиваю я. Я учусь в седьмом

классе.

— Там есть школа, в городке неподалеку, — отвечает отец. —

Будешь ходить туда по утрам на полдня. А днем и вечером

заниматься теннисом.

Похоже, это будет утомительно. Позже мама призналась мне: в

передаче «60 минут» довольно подробно рассказывали об этом

Боллетьери, который на своем спортивном конвейере заставляет

детей трудиться до седьмого пота.

В КЕМБРИДЖСКОМ КЛУБЕ устраивают прощальную вечеринку в

мою честь. Мистер Фонг угрюм, Перри, кажется, готов наложить

на себя руки, и даже отец выглядит не слишком уверенным. Мы

едим торт, играем в теннис воздушными шариками, затем

прокалываем их булавками. Каждый считает своим долгом

хлопнуть меня по спине и сообщить, как здорово мне предстоит

провести время.

«Знаю, — говорю я. — Жду не дождусь, когда познакомлюсь с

ребятами из Флориды».

Ложь звучит неубедительно, будто удар мяча о деревянный обод

ракетки.

Чем ближе день отъезда, тем хуже я сплю. Мечусь во сне,

просыпаясь в поту на перекрученных простынях. Я не могу есть.

Теперь понимаю, что это за штука — тоска по дому. Я не хочу

покидать дом, брата и сестер, маму, лучшего друга. Несмотря на

напряжение, царящее в нашем доме, иногда просто

невыносимое, сейчас я готов отдать все, чтобы остаться. Отец,

хоть и причинявший мне боль всю жизнь, все же всегда

присутствовал в ней. Он всегда стоял у меня за спиной — и вот

теперь его не будет. Я чувствую себя отверженным. Столько лет

я мечтал освободиться от отцовской опеки, и вот теперь, когда

он отсылает меня, я не нахожу себе места.

В последние дни дома я надеюсь, что мама придет ко мне на

помощь. Я смотрю на нее с мольбой. Она отвечает мне

взглядом, в котором читается: «Я видела, как он разбил жизнь

трем моим детям. Ты счастливчик: уезжаешь отсюда, и жизнь

твою не придется склеивать по кусочкам».

Отец отвозит меня в аэропорт. Мама тоже хотела поехать, но ее

Вон с тем мальчиком я играл в Калифорнии. А вон тот парнишка

со злым лицом — мы сыграли с ним жестокий матч из трех

сетов, это было в Аризоне. Все они, похоже, талантливы и

бесконечно самоуверенны. Здесь, кажется, есть ребята со всего

мира, с разным цветом кожи, разного роста и возраста.

Младшему из учеников семь лет, старшему — девятнадцать.

Всю жизнь я был номером один в Вегасе — и вот теперь я

словно мелкая рыбешка в огромном пруду. Или болоте. А самые

огромные рыбины — лучшие игроки в стране, малолетние

супермены. Их компания, обосновавшаяся в дальнем углу,

держится теснее всех.

Пытаюсь наблюдать за игрой в пинг-понг. Даже здесь я не смог

бы выступить достойно. Дома никто не мог обыграть меня, а тут

половина ребят явно разгромит меня в пух и прах.

Я не представляю, как смогу отвоевать свое место в здешней

иерархии, как найду здесь друзей. Мечтаю вернуться домой

прямо сейчас или хотя бы поговорить по телефону с родными.

Но мне пришлось бы звонить за их счет, а отец, я уверен, не

согласится нести подобные расходы. Мысль о том, что я не могу

услышать голос мамы или Фили, даже если буду смертельно

нуждаться в них, вгоняет меня в панику. Когда перерыв

заканчивается, я спешу в свой барак и укладываюсь на узкую

койку, мечтая поскорее раствориться в черном болоте сна.

«Три месяца, — говорю я себе. — Всего три месяца».

АКАДЕМИЮ БОЛЛЕТЬЕРИ часто называют тренировочным

лагерем, на самом же деле она похожа на комфортабельную

зону для заключенных. Да и не такую уж комфортабельную, если

разобраться. Кормят нас какой-то бурдой: отвратительное мясо;

студенистая масса, изображающая рагу; рис, политый

неаппетитным серым соусом. Спим мы на шатких койках, рядами

стоящих вдоль фанерных стен в армейских бараках. Встаем на

рассвете и ложимся спать вскоре после ужина, редко покидаем

территорию академии и почти не общаемся с окружающим

миром. Как и положено заключенным, мы либо спим, либо

работаем, точнее тренируемся. Мы отрабатываем подачу, игру у

сетки, удары справа и слева, время от времени играя друг с

другом, чтобы установить в нашей компании иерархию,

— Джим Курье. Из Флориды.

Через несколько дней я впервые вижу главного смотрителя,

создателя и владельца теннисной академии Ника Боллетьери.

Ему пятьдесят с небольшим, но выглядит он на все двести

пятьдесят из-за болезненного пристрастия к загару. Две других

его страсти — теннис и женитьбы (он был женат пять или шесть

раз, точное число не помнит никто). Он так много времени

провел жарясь на солнце и впитывая в себя свет

ультрафиолетовых ламп в бесчисленных соляриях, что навсегда

изменит: пигментацию кожи. Единственная часть его лица,

которая не приобрела интенсивный цвет вяленой говядины, —

это усы: черные, тщательно подстриженные под испанского

гранда. Ему явно не хватает бородки — эспаньолки, без нее усы

смотрятся как пара нахмуренных бровей над губами. Я вижу, как

он движется по территории — сердитый человек с красным

лицом, в солнцезащитных очках, распекающий мальчика,

который трусит рядом, стараясь подстроиться под его шаг, — и

надеюсь, что мне никогда не придется общаться с ним лично. Я

вижу, как он вскакивает в красный «феррари» и, взревев

мотором, уносится прочь, оставляя за собой плотный шлейф

пыли.

Ребята сообщают, что мыть и полировать четыре спортивных

машины Ника входит в наши обязанности.

Наши обязанности? Что за чушь!

«Скажи об этом судье», — отвечают мне.

Я пытаюсь расспросить старших мальчиков, много времени

проведших в академии, о Нике. Кто он? Что им движет? «Он

ловкий парень, — говорят мне. — Неплохо наживается на

теннисе, хотя сам его не любит и даже толком не разбирается».

Ник ничуть не похож на моего отца, которого завораживают углы

и цифры, вся красота игры. И все же он напоминает моего отца:

их обоих завораживают деньги. Ник не стал пилотом морской

авиации, провалив экзамен, его выгнали с юридического

факультета, и в один прекрасный день он решил заняться

преподаванием тенниса. Немного работы и много удачи — и вот

его уже считают гигантом этого вида спорта, воспитателем

спортивных гениев. Конечно, кое-чему у него можно научиться,

говорят, с его помощью я мог бы перестать ненавидеть теннис.