Моей матери

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы,

наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как

провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до

моего рождения, — словом, всю эту давид-копперфилдовскую

муть. Но, по правде говоря, мне неохота в этом копаться. Во

первых, скучно, а во-вторых, у моих предков, наверно, случилось

бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их

личные дела. Они этого терпеть не могут, особенно отец.

Вообще-то они люди славные, я ничего не говорю, но обидчивые

до чертиков. Да я и не собираюсь рассказывать свою

автобиографию и всякую такую чушь, просто расскажу ту

сумасшедшую историю, которая случилась прошлым

рождеством. А потом я чуть не отдал концы, и меня отправили

сюда отдыхать и лечиться. Я и ему — Д.Б. — только про это и

рассказывал, а ведь он мне как-никак родной брат. Он живет в

Голливуде. Это не очень далеко отсюда, от этого треклятого

санатория, он часто ко мне ездит, почти каждую неделю. И

домой он меня сам отвезет — может быть, даже в будущем

месяце. Купил себе недавно «ягуар». Английская штучка, может

делать двести миль в час. Выложил за нее чуть ли не четыре

тысячи. Денег у него теперь куча. Не то что раньше. Раньше,

когда он жил дома, он был настоящим писателем. Может,

слыхали — это он написал мировую книжку рассказов

«Спрятанная рыбка». Самый лучший рассказ так и назывался —

«Спрятанная рыбка», там про одного мальчишку, который никому

не позволял смотреть на свою золотую рыбку, потому что купил

ее на собственные деньги. С ума сойти, какой рассказ! А теперь

мой брат в Голливуде, совсем скурвился. Если я что ненавижу,

так это кино. Терпеть не могу.

Лучше всего начну рассказывать с того дня, как я ушел из Пэнси.

Пэнси — это закрытая средняя школа в Эгерстауне, штат

Пенсильвания. Наверно, вы про нее слыхали. Рекламу вы, во

всяком случае, видели. Ее печатают чуть ли не в тысяче

журналов — этакий хлюст, верхом на лошади, скачет через

препятствия. Как будто в Пэнси только и делают, что играют в

поло. А я там даже лошади ни разу в глаза не видал.

Словом, вернулись мы в Пэнси не к обеду, а уже в половине

третьего. Ребята меня бойкотировали всю дорогу. Даже смешно.

И еще я не пошел на футбол оттого, что собрался зайти к

старику Спенсеру, моему учителю истории, попрощаться перед

отъездом. У него был грипп, и я сообразил, что до начала

рождественских каникул я его не увижу. А он мне прислал

записку, что хочет меня видеть до того, как я уеду домой, Он

знал, что я не вернусь.

Да, забыл сказать — меня вытурили из школы. После рождества

мне уже не надо было возвращаться, потому что я провалился

по четырем предметам и вообще не занимался и все такое.

Меня сто раз предупреждали — старайся, учись. А моих

родителей среди четверти вызывали к старому Термеру, но я все

равно не занимался. Меня и вытурили. Они много кого выгоняют

из Пэнси. У них очень высокая академическая успеваемость,

серьезно, очень высокая.

Словом, дело было в декабре, и холодно, как у ведьмы за

пазухой, особенно на этой треклятой горке. На мне была только

куртка — ни перчаток, ни черта. На прошлой неделе кто-то спер

мое верблюжье пальто прямо из комнаты, вместе с теплыми

перчатками — они там и были, в кармане. В этой школе полно

жулья. У многих ребят родители богачи, но все равно там полно

жулья. Чем дороже школа, тем в ней больше ворюг. Словом,

стоял я у этой дурацкой пушки, чуть зад не отморозил. Но на

матч я почти и не смотрел. А стоял я там потому, что хотелось

почувствовать, что я с этой школой прощаюсь. Вообще я часто

откуда-нибудь уезжаю, но никогда и не думаю ни про какое

прощание. Я это ненавижу. Я не задумываюсь, грустно ли мне

уезжать, неприятно ли. Но когда я расстаюсь с каким-нибудь

местом, мне надо почувствовать, что я с ним действительно

расстаюсь. А то становится еще неприятней.

Мне повезло. Вдруг я вспомнил про одну штуку и сразу

почувствовал, что я отсюда уезжаю навсегда. Я вдруг вспомнил,

как мы однажды, в октябре, втроем — я, Роберт Тичнер и Пол

Кембл — гоняли мяч перед учебным корпусом. Они славные

ребята, особенно Тичнер. Время шло к обеду, совсем стемнело,

но мы все гоняли мяч и гоняли. Стало уже совсем темно, мы и

мяч-то почти не видели, но ужасно не хотелось бросать. И все

таки пришлось. Наш учитель биологии, мистер Зембизи, высунул

причесываться почти не приходится.

— Как же вы живете, миссис Спенсер? — спрашиваю, но на этот

раз громче, чтобы она услыхала.

— Прекрасно, Холден. — Она закрыла шкаф в прихожей. — А

ты-то как живешь?

И я по ее голосу сразу понял: видно, старик Спенсер рассказал

ей, что меня выперли.

— Отлично, — говорю. — А как мистер Спенсер? Кончился у

него грипп?

— Кончился? Холден, он себя ведет как… как не знаю кто!.. Он у

себя, милый, иди прямо к нему.

У них у каждого была своя комната. Лет им было под семьдесят,

а то и больше. И все-таки они получали удовольствие от жизни,

хоть одной ногой и стояли в могиле. Знаю, свинство так

говорить, но я вовсе не о том. Просто я хочу сказать, что я много

думал про старика Спенсера, а если про него слишком много

думать, начинаешь удивляться — за каким чертом он еще живет.

Понимаете, он весь сгорбленный и еле ходит, а если он в классе

уронит мел, так кому-нибудь с первой парты приходится

нагибаться и подавать ему. По-моему, это ужасно. Но если не

слишком разбираться, а просто так подумать, то выходит, что он

вовсе не плохо живет. Например, один раз, в воскресенье, когда

он меня и еще нескольких других ребят угощал горячим

шоколадом, он нам показал потрепанное индейское одеяло —

они с миссис Спенсер купили его у какого-то индейца в

Йеллоустонском парке. Видно было, что старик Спенсер от этой

покупки в восторге. Вы понимаете, о чем я? Живет себе такой

человек вроде старого Спенсера, из него уже песок сыплется, а

он все еще приходит в восторг от какого-то одеяла.

Дверь к нему была открыта, но я все же постучался, просто из

вежливости. Я видел его — он сидел в большом кожаном кресле,

закутанный в то самое одеяло, про которое я говорил. Он

обернулся, когда я постучал.

— Кто там? — заорал он. — Ты, Колфилд? Входи, мальчик,

входи!

Он всегда орал дома, не то что в классе. На нервы действовало,

серьезно.

Только я вошел — и уже пожалел, зачем меня принесло. Он

— Ну… всякое. Что жизнь — это честная игра. И что надо играть

по правилам. Он хорошо говорил. То есть ничего особенного он

не сказал. Все насчет того же, что жизнь — это игра и всякое

такое. Да вы сами знаете.

— Но жизнь действительно игра, мой мальчик, и играть надо по

правилам.

— Да, сэр. Знаю. Я все это знаю.

Тоже сравнили! Хороша игра! Попадешь в ту партию, где

классные игроки, — тогда ладно, куда ни шло, тут действительно

игра. А если попасть на другую сторону, где одни мазилы, —

какая уж тут игра? Ни черта похожего. Никакой игры не выйдет.

— А доктор Термер уже написал твоим родителям? — спросил

старик Спенсер.

— Нет, он собирается написать им в понедельник.

— А ты сам им ничего не сообщил?

— Нет, сэр, я им ничего не сообщил, увижу их в среду вечером,

когда приеду домой.

— Как же, по-твоему, они отнесутся к этому известию?

— Как сказать… Рассердятся, наверно, — говорю. — Должно

быть, рассердятся. Ведь я уже в четвертой школе учусь.

И я тряхнул головой. Это у меня привычка такая.

— Эх! — говорю. Это тоже привычка — говорить «Эх!» или «Ух

ты!», отчасти потому, что у меня не хватает слов, а отчасти

потому, что я иногда веду себя совсем не по возрасту. Мне тогда

было шестнадцать, а теперь мне уже семнадцать, но иногда я

так держусь, будто мне лет тринадцать, не больше. Ужасно

нелепо выходит, особенно потому, что во мне шесть футов и два

с половиной дюйма, да и волосы у меня с проседью. Это правда.

У меня на одной стороне, справа, миллион седых волос. С

самого детства. И все-таки иногда я держусь, будто мне лет

двенадцать. Так про меня все говорят, особенно отец. Отчасти

это верно, но не совсем. А люди всегда думают, что они тебя

видят насквозь. Мне-то наплевать, хотя тоска берет, когда тебя

поучают — веди себя как взрослый. Иногда я веду себя так,

будто я куда старше своих лет, но этого-то люди не замечают.

Вообще ни черта они не замечают.

Старый Спенсер опять начал качать головой. И при этом

ковырял в носу. Он старался делать вид, будто потирает нос, но

на самом деле он весь палец туда запустил. Наверно, он думал,

раз повторил: — Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь,

открывал ли ты учебник хоть раз за всю четверть. Открывал?

Только говори правду, мальчик!

— Нет, я, конечно, просматривал его раза два, — говорю. Не

хотелось его обижать. Он был помешан на своей истории.

— Ах, просматривал? — сказал он очень ядовито. — Твоя, с

позволения сказать, экзаменационная работа вон там, на полке.

Сверху, на тетрадях. Дай ее сюда, пожалуйста!

Это было ужасное свинство с его стороны, но я взял свою

тетрадку и подал ему — больше ничего делать не оставалось.

Потом я опять сел на эту бетонную кровать. Вы себе и

представить не можете, как я жалел, что зашел к нему

проститься!

Он держал мою тетрадь, как навозную лепешку или еще что

похуже.

— Мы проходили Египет с четвертого ноября по второе декабря,

— сказал он. — Ты сам выбрал эту тему для экзаменационной

работы. Не угодно ли тебе послушать, что ты написал?

— Да нет, сэр, не стоит, — говорю.

А он все равно стал читать. Уж если преподаватель решил что

нибудь сделать, его не остановишь. Все равно сделает по

своему.

— «Египтяне были древней расой кавказского происхождения,

обитавшей в одной из северных областей Африки. Она, как

известно, является самым большим материком в восточном

полушарии».

И я должен был сидеть и слушать эту несусветную чушь.

Свинство, честное слово.

— «В наше время мы интересуемся египтянами по многим

причинам. Современная наука все еще добивается ответа на

вопрос — какие тайные составы употребляли египтяне,

бальзамируя своих покойников, чтобы их лица не сгнивали в

течение многих веков. Эта таинственная загадка все еще

бросает вызов современной науке двадцатого века».

Он замолчал и положил мою тетрадку. Я почти что ненавидел

его в эту минуту.

— Твой, так сказать, экскурс в науку на этом кончается, —

проговорил он тем же ядовитым голосом. Никогда бы не

подумал, что в таком древнем старикашке столько яду. — Но ты

они просто улетают?

Все-таки у меня это хорошо выходит. Я хочу сказать, что я могу

наворачивать что попало старику Спенсеру, а сам в это время

думаю про уток. Занятно выходит. Но когда разговариваешь с

преподавателем, думать вообще не надо. И вдруг он меня

перебил. Он всегда перебивает.

— Скажи, а что ты по этому поводу думаешь, мой мальчик?

Интересно было бы знать. Весьма интересно.

— Это насчет того, что меня вытурили из Пэнси? — спрашиваю.

Хоть бы он запахнул свой дурацкий халат. Смотреть неприятно.

— Если я не ошибаюсь, у тебя были те же затруднения и в

Хуттонской школе, и в Элктон-хилле?

Он это сказал не только ядовито, но и как-то противно.

— Никаких затруднений в Элктон-хилле у меня не было, —

говорю. — Я не проваливался, ничего такого. Просто ушел — и

все.

— Разреши спросить — почему?

— Почему? Да это длинная история, сэр. Все это вообще

довольно сложно.

Ужасно не хотелось рассказывать ему — что да как. Все равно

он бы ничего не понял. Не по его это части. А ушел я из Элктон

хилла главным образом потому, что там была одна сплошная

липа. Все делалось напоказ — не продохнешь. Например, их

директор, мистер Хаас. Такого подлого притворщика я в жизни

не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По

воскресеньям, например, этот чертов Хаас ходил и жал ручки

всем родителям, которые приезжали. И до того мил, до того

вежлив — просто картинка. Но не со всеми он одинаково

здоровался — у некоторых ребят родители были попроще,

победнее. Вы бы посмотрели, как он, например, здоровался с

родителями моего соседа по комнате. Понимаете, если у кого

мать толстая или смешно одета, а отец ходит в костюме с

ужасно высокими плечами и башмаки на нем старомодные,

черные с белым, тут этот самый Хаас только протягивал им два

пальца и притворно улыбался, а потом как начнет разговаривать

с другими родителями — полчаса разливается! Не выношу я

этого. Злость берет. Так злюсь, что с ума можно спятить.

Ненавижу я этот проклятый Элктон-хилл.

Старый Спенсер меня спросил о чем-то, но я не расслышал. Я

стоит вам из-за меня огорчаться. — Я даже руку ему положил на

плечо. — Не стоит! — говорю.

— Не выпьешь ли чашку горячего шоколада на дорогу? Миссис

Спенсер с удовольствием…

— Я бы выпил, сэр, честное слово, но надо бежать. Надо скорее

попасть в гимнастический зал. Спасибо вам огромное, сэр.

Огромное спасибо.

И тут мы стали жать друг другу руки. Все это чушь, конечно, но

мне почему-то сделалось ужасно грустно.

— Я вам черкну, сэр. Берегитесь после гриппа, ладно?

— Прощай, мой мальчик.

А когда я уже закрыл дверь и вышел в столовую, он что-то

заорал мне вслед, но я не расслышал. Кажется, он орал

«Счастливого пути!». А может быть, и нет. Надеюсь, что нет.

Никогда я не стал бы орать вслед «Счастливого пути!». Гнусная

привычка, если вдуматься.

Я ужасный лгун — такого вы никогда в жизни не видали.

Страшное дело. Иду в магазин покупать какой-нибудь

журнальчик, а если меня вдруг спросят куда, я могу сказать, что

иду в оперу. Жуткое дело! И то, что я сказал старику Спенсеру,

будто иду в гимнастический зал забирать вещи, тоже было

вранье. Я и не держу ничего в этом треклятом зале.

Пока я учился в Пэнси, я жил в новом общежитии, в корпусе

имени Оссенбергера. Там жили только старшие и младшие. Я

был из младших, мой сосед — из старших. Корпус был назван в

честь Оссенбергера, был тут один такой, учился раньше в Пэнси.

А когда закончил, заработал кучу денег на похоронных бюро. Он

их понастроил по всему штату — знаете, такие похоронные

бюро, через которые можно хоронить своих родственников по

дешевке — пять долларов с носа. Вы бы посмотрели на этого

самого Оссенбергера. Ручаюсь, что он просто запихивает

покойников в мешок и бросает в речку. Так вот этот тип

пожертвовал на Пэнси кучу денег и наш корпус назвали в его

честь. На первый матч в году он приехал в своем роскошном

«кадиллаке», а мы должны были вскочить на трибуны и трубить

вовсю, то есть кричать ему «Ура!». А на следующее утро в

капелле он отгрохал речь часов на десять. Сначала рассказал

пятьдесят анекдотов вот с такой бородищей, хотел показать,

какой он молодчага. Сила. А потом стал рассказывать, как он в

только дома заметил, что мне дали не ту книгу. Они мне дали «В

дебрях Африки» Исака Дайнсена. Я думал, дрянь, а оказалось

интересно. Хорошая книга. Вообще я очень необразованный, но

читаю много. Мой любимый писатель — Д.Б., мой брат, а на

втором месте — Ринг Ларднер. В день рождения брат мне

подарил книжку Ринга Ларднера — это было еще перед

поступлением в Пэнси. В книжке были пьесы — ужасно

смешные, а потом рассказ про полисмена-регулировщика, он

влюбляется в одну очень хорошенькую девушку, которая вечно

нарушает правила движения. Но полисмен женат и, конечно, не

может жениться на девушке. А потом девушка гибнет, потому что

она вечно нарушает правила. Потрясающий рассказ. Вообще я

больше всего люблю книжки, в которых есть хоть что-нибудь

смешное. Конечно, я читаю всякие классические книги вроде

«Возвращения на родину»[*], и всякие книги про войну, и

детективы, но как-то они меня не очень увлекают. А увлекают

меня такие книжки, что как их дочитаешь до конца — так сразу

подумаешь: хорошо бы, если бы этот писатель стал твоим

лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по

телефону, когда захочется. Но это редко бывает. Я бы с

удовольствием позвонил этому Дайнсену, ну и, конечно, Рингу

Ларднеру, только Д.Б. сказал, что он уже умер. А вот, например,

такая книжка, как «Бремя страстей человеческих» Сомерсета

Моэма, — совсем не то. Я ее прочел прошлым летом. Книжка, в

общем, ничего, но у меня нет никакого желания звонить этому

Сомерсету Моэму по телефону. Сам не знаю почему. Просто не

тот он человек, с которым хочется поговорить. Я бы скорее

позвонил покойному Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия

Вэй.

Значит, надел я свою новую шапку, уселся в кресло и стал читать

«В дебрях Африки». Один раз я ее уже прочел, но мне хотелось

перечитать некоторые места. Я успел прочитать всего страницы

три, как вдруг кто-то вышел из душевой. Я и не глядя понял, что

это Роберт Экли — он жил в соседней комнате. В нашем крыле

на каждые две комнаты была общая душевая, и этот Экли

врывался ко мне раз восемьдесят на дню. Кроме того, он один

из всего общежития не пошел на футбол. Он вообще никуда не

ходил. Странный был тип. Он был старшеклассник и проучился в

Пэнси уже четыре года, но все его называли только по фамилии

— Никто не победил? — сказал он. — Как же так?

— Да я все это дурацкое снаряжение забыл в метро. — Голову я

так и не поднял.

— В метро? Что за черт! Потерял, что ли?

— Мы не на ту линию сели. Все время приходилось вскакивать и

смотреть на схему метро.

Он подошел, заслонил мне свет.

— Слушай, — говорю, — я из-за тебя уже двадцатый раз читаю

одну и ту же фразу.

Всякий, кроме Экли, понял бы намек. Только не он.

— А тебя не заставят платить? — спрашивает.

— Не знаю и знать не хочу. Может, ты сядешь, Экли, детка, а то

ты мне весь свет загородил.

Он ненавидел, когда я называл его «Экли, детка». А сам он

вечно говорил, что я еще маленький, потому что мне было

шестнадцать, а ему уже восемнадцать. Он бесился, когда я

называл его «детка».

А он стал и стоит. Такой это был человек — ни за что не отойдет

от света, если его просят. Потом, конечно, отойдет, но если его

попросить, он нарочно не отойдет.

— Что ты читаешь? — спрашивает.

— Не видишь — книгу читаю.

Он перевернул книгу, посмотрел на заголовок.

— Хорошая? — спрашивает.

— Да, особенно эта фраза, которую я все время читаю. — Я

тоже иногда могу быть довольно ядовитым, если я в настроении.

Но до него не дошло. Опять он стал ходить по комнате, опять

стал цапать все мои вещи и даже вещи Стрэдлейтера. Наконец

я бросил книгу на пол. Все равно при Экли читать немыслимо.

Просто невозможно.

Я развалился в кресле и стал смотреть, как Экли хозяйничает в

моей комнате. От поездки в Нью-Йорк я порядком устал, зевота

напала. Но потом начал валять дурака. Люблю иногда

подурачиться просто от скуки. Я повернул шапку козырьком

вперед и надвинул на самые глаза. Я так ни черта не мог видеть.

— Увы, увы! Кажется, я слепну! — говорю я сиплым голосом. —

О моя дорогая матушка, как темно стало вокруг.

— Да ты спятил, ей-богу! — говорит Экли.

— Матушка, родная, дай руку своему несчастному сыну! Почему

— Нет, я их уже убрал. Они в шкафу, на самом верху.

— Достань их на минутку, а? У меня ноготь задрался, надо

срезать.

Ему было совершенно наплевать, убрал ли ты вещь или нет, на

самом верху она или еще где. Все-таки я ему достал ножницы.

Меня при этом чуть не убило. Только я открыл шкаф, как ракетка

Стрэдлейтера — да еще в рамке! — упала прямо мне на голову.

Так грохнула, ужасно больно. Экли чуть не помер, до того он

хохотал. Голос у него визгливый, тонкий. Я для него снимаю

чемодан, вытаскиваю ножницы — а он заливается. Таких, как

Экли, хлебом не корми — дай ему посмотреть, как человека

стукнуло по голове камнем или еще чем: он просто обхохочется.

— Оказывается, у тебя есть чувство юмора, Экли, детка, —

говорю ему. — Ты этого не знал? — Тут я ему подаю ножницы. —

Хочешь, я буду твоим менеджером, устрою тебя на радио?

Я сел в кресло, а он стал стричь свои паршивые ногти.

— Может, ты их будешь стричь над столом? — говорю. — Стриги

над столом, я не желаю ходить босиком по твоим гнусным

ногтям. — Но он все равно бросал их прямо на пол.

Отвратительная привычка. Честное слово, противно.

— А с кем у Стрэдлейтера свидание? — спросил он. Он всегда

выспрашивал, с кем Стрэдлейтер водится, хотя он его

ненавидит.

— Не знаю. А тебе что?

— Просто так. Не терплю я эту сволочь. Вот уж не терплю!

— А он тебя обожает! Сказал, что ты — настоящий принц! —

говорю. Я часто говорю кому-нибудь, что он — настоящий принц.

Вообще я часто валяю дурака, мне тогда не так скучно.

— Он всегда задирает нос, — говорит Экли. — Не выношу эту

сволочь. Можно подумать, что он…

— Слушай, может быть, ты все-таки будешь стричь ногти над

столом? — говорю. — Я тебя раз пятьдесят просил…

— Задирает нос все время, — повторил Экли. — По-моему, он

просто болван. А думает, что умный. Он думает, что он — самый

умный…

— Экли! Черт тебя дери! Будешь ты стричь свои паршивые ногти

над столом или нет? Я тебя пятьдесят раз просил, слышишь?

Тут он, конечно, стал стричь ногти над столом. Его только и

заставишь что-нибудь сделать, когда накричишь на него.

неприятная привычка — и спрашивает:

— Ты идешь куда-нибудь вечером?

— Не знаю. Возможно. А какая там погода — снег, что ли?

Он весь был в снегу.

— Да, снег. Слушай, если тебе никуда не надо идти, дай мне

свою замшевую куртку на вечер.

— А кто выиграл? — спрашиваю.

— Еще не кончилось. Мы уходим. Нет, серьезно, дашь мне свою

куртку, если она тебе не нужна? Я залил свою серую какой-то

дрянью.

— Да, а ты мне ее всю растянешь, у тебя плечи черт знает

какие, — говорю. Мы с ним почти одного роста, но он весил раза

в два больше и плечи у него были широченные.

— Не растяну! — Он подбежал к шкафу. — Как делишки, Экли?

— говорит. Он довольно приветливый малый, этот Стрэдлейтер.

Конечно, это притворство, но все-таки он всегда здоровался с

Экли.

А тот только буркнул что-то, когда Стрэдлейтер спросил: «Как

делишки?» Экли не желал отвечать, но все-таки что-то буркнул

— промолчать у него духу не хватило. А мне говорит:

— Ну, я пойду! Еще увидимся.

— Ладно! — говорю. Никто не собирался плакать, что он наконец

ушел к себе.

Стрэдлейтер уже снимал пиджак и галстук.

— Надо бы побриться! — сказал он. У него здорово росла

борода. Настоящая борода!

— А где твоя девочка?

— Ждет в том крыле, — говорит. Он взял полотенце, бритвенный

прибор и вышел из комнаты. Так и пошел без рубашки. Он

всегда расхаживал голый до пояса, считал, что он здорово

сложен. И это верно, тут ничего не скажешь.

Делать мне было нечего, и я пошел за ним в умывалку потрепать

языком, пока он будет бриться. Кроме нас, там никого не было,

ребята сидели на матче. Жара была адская, все окна запотели.

Вдоль стенки было штук десять раковин. Стрэдлейтер встал к

средней раковине, а я сел на другую, рядом с ним, и стал

открывать и закрывать холодный кран. Это у меня чисто

нервное. Стрэдлейтер брился и насвистывал «Индийскую

ничего не сдам, потому и прошу. Напишешь?

Ну не насмешка ли? Честное слово, насмешка!

— Меня выгоняют из школы к чертям собачьим, а ты просишь,

чтобы я за тебя писал какое-то сочинение! — говорю.

— Знаю, знаю. Но беда в том, что мне будет плохо, если я его не

подам. Будь другом. А, дружище? Сделаешь?

Я не сразу ответил. Таких типов, как он, полезно подержать в

напряжении.

— О чем писать? — спрашиваю.

— О чем хочешь. Любое описание. Опиши комнату. Или дом.

Или какое-нибудь место, где ты жил. Что угодно, понимаешь?

Лишь бы вышло живописно, черт его дери. — Тут он зевнул во

весь рот. Вот от такого отношения у меня все кишки

переворачивает! Понимаете — просит тебя сделать одолжение,

а сам зевает вовсю! — Ты особенно не старайся! — говорит он.

— Этот чертов Хартселл считает, что ты в английском собаку

съел, а он знает, что мы с тобой вместе живем. Так ты уж не

очень старайся правильно расставлять запятые и все эти знаки

препинания.

От таких разговоров у меня начинается резь в животе. Человек

умеет хорошо писать сочинения, а ему начинают говорить про

запятые. Стрэдлейтер только так и понимал это. Он старался

доказать, что не умеет писать исключительно из-за того, что не

туда растыкивает запятые. Совсем как Экли — он тоже такой.

Один раз я сидел с Экли на баскетбольных состязаниях. Там в

команде был потрясающий игрок, Хови Койл, он мог забросить

мяч с самой середины точно в корзину, даже щита не заденет. А

Экли всю игру бубнил, что у Койла хороший рост для баскетбола

— и все, понимаете? Ненавижу такую болтовню!

Наконец мне надоело сидеть на умывальнике, я соскочил и стал

отбивать чечетку, просто для смеху. Хотелось поразмяться — а

танцевать чечетку я совсем не умею. Но в умывалке пол

каменный, на нем очень здорово отбивать чечетку. Я стал

подражать одному актеру из кино. Видел его в музыкальной

комедии. Ненавижу кино до чертиков, но ужасно люблю

изображать актеров. Стрэдлейтер все время смотрел на меня в

зеркало, пока брился. А мне только подавай публику. Я вообще

люблю выставляться.

— Я сын самого губернатора! — говорю. Вообще я тут стал

— С кем же у тебя свидание, если не с Фитцджеральд? —

спрашиваю. Я опять сел рядом с ним на умывальник. — С

маленькой Филлис Смит, что ли?

— Нет. Должен был встретиться с ней, но все перепуталось.

Меня ждет подруга девушки Бэда Тоу. Погоди, чуть не забыл.

Она тебя знает.

— Кто меня знает?

— Моя девушка.

— Ну да! — сказал я. — А как ее зовут? — Мне даже стало

интересно.

— Сейчас вспомню… Да, Джин Галлахер.

Господи, я чуть не сдох, когда услышал.

— Джейн Галлахер! — говорю. Я даже вскочил с умывальника,

когда услышал. Честное слово, я чуть не сдох! — Ну конечно, я с

ней знаком! Позапрошлым летом она жила совсем рядом. У нее

еще был такой огромный доберман-пинчер. Мы из-за него и

познакомились. Этот пес бегал гадить в наш сад.

— Ты мне свет застишь, Холден, — говорит Стрэдлейтер. —

Отойди к бесу, места другого нет, что ли?

Ох, как я волновался, честное слово!

— Где же она? В том крыле, да?

— Угу.

— Как это она меня вспомнила? Где она теперь учится — в

Брин-Море? Она говорила, что, может быть, поступит туда. Или

в Шипли, она говорила, что, может быть, пойдет в Шипли. Я

думал, что она учится в Шипли. Как это она меня вспомнила? —

Я и на самом деле волновался, правда!

— Да почем я знаю, черт возьми! Встань, слышишь?

Я сидел на его поганом полотенце.

— Джейн Галлахер! — сказал я. Я никак не мог опомниться. —

Вот так история!

Стрэдлейтер припомаживал волосы бриолином. Моим

бриолином.

— Она танцует, — сказал я. — Занимается балетом. Каждый

день часа по два упражнялась, даже в самую жару. Боялась, что

у нее ноги испортятся — растолстеют и все такое. Я с ней все

время играл в шашки.

— Во что-о-о?

— В шашки.

— Я думал, что она поступила в Шипли. Готов был поклясться,

что она учится в Шипли. — Я походил по умывалке. —

Понравился ей футбол? — спрашиваю.

— Да, как будто. Не знаю.

— Она тебе рассказывала, как мы с ней играли в шашки, вообще

рассказывала что-нибудь?

— Не помню я. Мы только что познакомились, не приставай! —

Стрэдлейтер уже расчесал свои роскошные кудри и складывал

грязную бритву.

— Слушай, передай ей от меня привет, ладно?

— Ладно, — сказал Стрэдлейтер, но я знал, что он ничего не

передаст. Такие, как Стрэдлейтер, никогда не передают

приветов.

Он пошел в нашу комнату, а я еще поторчал в умывалке,

вспомнил старушку Джейн. Потом тоже пошел в комнату.

Стрэдлейтер завязывал галстук перед зеркалом, когда я вошел.

Он полжизни проводил перед зеркалом. Я сел в свое кресло и

стал на него смотреть.

— Эй, — сказал я, — ты ей только не говори, что меня вытурили.

— Не скажу.

У Стрэдлейтера была одна хорошая черта. Ему не приходилось

объяснять каждую мелочь, как, например, Экли. Наверно,

потому, что Стрэдлейтеру было на все наплевать. А Экли —

дело другое. Тот во все совал свой длинный нос.

Стрэдлейтер надел мою куртку.

— Не растягивай ее, слышишь? — сказал я. — Я ее всего раза

два и надевал.

— Не растяну. Куда девались мои сигареты?

— Вон на столе… — Он никогда не знал, где что лежит. — Под

твоим шарфом. — Он сунул сигареты в карман куртки — моей

куртки.

Я вдруг перевернул свою красную шапку по-другому, козырьком

вперед. Что-то я начинал нервничать. Нервы у меня вообще ни к

черту.

— Скажи, а куда ты с ней поедешь? — спросил я. — Ты уже

решил?

— Сам не знаю. Если будет время, поедем в Нью-Йорк. Она по

глупости взяла отпуск только до половины десятого.

Мне не понравилось, как он это сказал, я ему и говорю:

После обеда мы вышли на улицу, погода была славная. Снег

лежал на земле дюйма на три и все еще сыпал как оголтелый.

Красиво было до чертиков. Мы начали играть в снежки и тузить

друг друга. Ребячество, конечно, но всем стало очень весело.

Делать мне было нечего, и мы с моим приятелем, с Мэлом

Броссаром из команды борцов, решили поехать на автобусе в

Эгерстаун съесть по котлете, а может быть, и посмотреть какой

нибудь дурацкий фильм. Не хотелось весь вечер торчать дома. Я

спросил Мэла — ничего, если Экли тоже поедет с нами? Я

решил позвать Экли, потому что он даже по субботам никуда не

ходил, сидел дома и давил прыщи. Мэл сказал, что это, конечно,

ничего, хотя он и не в восторге. Он не очень любил этого Экли.

Словом, мы пошли к себе одеваться, и, пока я надевал калоши и

прочее, я крикнул Экли, не хочет ли он пойти в кино. Такие, как

он, сразу не отвечают. Наконец он появился, раздвинул

занавеску душевой, стал на пороге и спрашивает, кто еще

пойдет. Ему обязательно нужно было знать, кто да кто идет.

Честное слово, если б он потерпел кораблекрушение и какая

нибудь лодка пришла его спасать, он, наверно, потребовал бы,

чтоб ему сказали, кто гребет на этой самой лодке, — иначе он и

не полез бы в нее. Я сказал, что едет Мэл Броссар. А он говорит:

— Ах, этот подонок… Ну ладно. Подожди меня минутку.

Можно было подумать, что он тебе делает величайшее

одолжение.

Одевался он часов пять. А я пока что подошел к окну, открыл его

настежь и слепил снежок. Снег очень хорошо лепился. Но я

никуда не швырнул снежок, хоть и собрался его бросить в

машину — она стояла через дорогу. Но потом передумал —

машина вся была такая чистая, белая. Потом хотел залепить

снежком в водокачку, но она тоже была чистая и белая. Так я

снежок никуда и не кинул. Закрыл окно и начал его катать, чтоб

он стал еще тверже. Я его еще держал в руках, когда мы с

Броссаром и Экли сели в автобус. Кондуктор открыл дверцу и

велел мне бросить снежок. Я сказал, что не собираюсь ни в кого

кидать, но он мне не поверил. Никогда тебе люди не верят.

И Броссар и Экли уже видели этот фильм, так что мы съели по

котлете, поиграли в рулетку-автомат, а потом поехали обратно в

школу. Я не жалел, что мы не пошли в кино. Там шла какая-то

комедия с Гэри Грантом — муть, наверно. А потом я уж как-то

Никогда он не разозлится, не вспылит. Говорят, рыжие чуть что

— начинают злиться, но Алли никогда не злился, а он был

ужасно рыжий. Я вам расскажу, до чего он был рыжий. Я начал

играть в гольф с десяти лет. Помню, как-то весной, когда мне

уже было лет двенадцать, я гонял мяч, и все время у меня было

такое чувство, что стоит мне обернуться — и я увижу Алли. И я

обернулся и вижу: так оно и есть — сидит он на своем

велосипеде за забором — за тем забором, который шел вокруг

всего поля, — сидит там, ярдов за сто пятьдесят от меня, и

смотрит, как я бью. Вот до чего он был рыжий! И ужасно

славный, ей-богу. Ему иногда за столом что-нибудь придет в

голову, и он вдруг как начнет хохотать, прямо чуть не падал со

стула. Тогда мне было тринадцать лет, и родители хотели

показать меня психиатру, потому что я перебил все окна в

гараже. Я их понимаю, честное слово. В ту ночь, как Алли умер,

я ночевал в гараже и перебил дочиста все стекла, просто

кулаком, не знаю зачем. Я даже хотел выбить стекла в машине

— в то лето у нас был «пикап», — но уже разбил себе руку и

ничего не мог. Я понимаю, что это было глупо, но я сам не

соображал, что делаю, а кроме того, вы не знаете, какой был

Алли. У меня до сих пор иногда болит рука, особенно в дождь, и

кулак я не могу сжать крепко, как следует, но в общем это

ерунда. Все равно я не собираюсь стать ни каким-то там

хирургом, ни скрипачом, вообще никем таким.

Вот об этом я и написал сочинение для Стрэдлейтера. О

бейсбольной рукавице нашего Алли. Она случайно оказалась у

меня в чемодане, я ее вытащил и переписал все стихи, которые

на ней были. Мне только пришлось переменить фамилию Алли,

чтоб никто не догадался, что он мой брат, а не Стрэдлейтера.

Мне не особенно хотелось менять фамилию, но я не мог

придумать ничего другого. А кроме того, мне даже нравилось

писать про это. Сидел я битый час, потому что пришлось писать

на дрянной машинке Стрэдлейтера, и она все время заедала. А

свою машинку я одолжил одному типу в другом коридоре.

Кончил я около половины одиннадцатого. Но не особенно устал

и начал глядеть в окошко. Снег перестал, издали слышался звук

мотора, который никак не заводился. И еще слышно было, как

храпел Экли. Даже сквозь душевую был слышен его противный

храп. У него был гайморит, и он не мог во сне дышать как

комнату или дом, балда!

— Ты сказал, нужно какое-нибудь описание. Не все ли равно, что

описывать — рукавицу или еще что?

— Эх, черт бы тебя подрал! — Он разозлился не на шутку.

Просто рассвирепел. — Все ты делаешь через ж… кувырком. —

Тут он посмотрел на меня. — Ничего удивительного, что тебя

отсюда выкинули, — говорит. — Никогда ты ничего не сделаешь

по-человечески. Никогда! Понял?

— Ладно, ладно, отдай листок! — говорю. Подошел, выхватил у

него этот треклятый листок, взял и разорвал.

— Что за черт? — говорит. — Зачем ты разорвал?

Я ему даже не ответил. Бросил клочки в корзинку, и все. Потом

лег на кровать, и мы оба долго молчали. Он разделся, остался в

трусах, а я закурил, лежа на кровати. Курить в спальнях не

полагается, но поздно вечером, когда одни спят, а другие ушли,

никто не заметит, что пахнет дымом. И потом, мне хотелось

позлить Стрэдлейтера. Он из себя выходил, когда нарушали

правила. Сам он никогда в спальне не курил. А я курил.

Так он и не сказал ни единого словечка про Джейн, ничего. Тогда

я сам заговорил:

— Поздно же ты явился, черт побери, если ее отпустили только

до девяти тридцати. Она из-за тебя не опоздала, вернулась

вовремя?

Он сидел на краю своей койки и стриг ногти на ногах, когда я с

ним заговорил.

— Самую малость опоздала, — говорит. — А какого черта ей

было отпрашиваться только до половины десятого, да еще в

субботу?

О господи, как я его ненавидел в эту минуту!

— В Нью-Йорк ездили? — спрашиваю.

— Ты спятил? Как мы могли попасть в Нью-Йорк, если она

отпросилась только до половины десятого?

— Жаль, жаль! — сказал я.

Он посмотрел на меня.

— Слушай, если тебе хочется курить, шел бы ты в уборную. Ты

то отсюда выметаешься, а мне торчать в школе, пока не окончу.

Я на него даже внимания не обратил, будто его и нет. Курю как

сумасшедший, и все. Только повернулся на бок и смотрю, как он

стрижет свои подлые ногти. Да, ничего себе школа! Вечно при

его со всей силы, прямо по зубной щетке, чтобы она разодрала

его подлую глотку. Только не попал. Промахнулся. Стукнул его по

голове, и все. Наверно, ему было больно, но не так, как мне

хотелось. Я бы его мог ударить больнее, но бил я правой рукой.

А я ее как следует не могу сжать. Помните, я вам говорил, как я

разбил эту руку.

Но тут я очутился на полу, а он сидел на мне красный как рак.

Понимаете, уперся коленями мне в грудь, а весил он целую

тонну. Руки мне зажал, чтоб я его не ударил. Убил бы я его,

подлеца.

— Ты что, спятил? — повторяет, а морда у него все краснее и

краснее, у болвана.

— Пусти, дурак! — говорю. Я чуть не ревел, честное слово. —

Уйди от меня, сволочь поганая, слышишь?

А он не отпускает. Держит мои руки, а я его обзываю сукиным

сыном и всякими словами часов десять подряд. Я даже не

помню, что ему говорил. Я ему сказал, что он воображает, будто

он может путаться с кем ему угодно. Я ему сказал, что ему

безразлично, переставляет девчонка шашки или нет, и вообще

ему все безразлично, потому что он идиот и кретин. Он

ненавидел, когда его обзывали кретином. Все кретины

ненавидят, когда их называют кретинами.

— Ну-ка замолчи, Холден! — говорит, а рожа у самого глупая,

красная. — Замолчи, слышишь!

— Ты даже не знаешь, как ее зовут — Джин или Джейн, кретин

несчастный!

— Замолчи, Холден, тебе говорят, черт подери! — Я его таки

вывел из себя. — Замолчи, или я тебе так врежу!

— Сними с меня свои вонючие коленки, болван, идиот!

— Я тебя отпущу — только замолчи! Замолчишь?

Я ему не ответил.

Он опять сказал:

— Если отпущу, ты замолчишь?

— Да.

Он слез с меня, и я тоже встал. От его паршивых коленок у меня

вся грудь болела.

— Все равно ты кретин, слабоумный идиот, сукин сын! — говорю.

Тут он совсем взбесился. Тычет мне под нос свой толстый палец,

кретин этакий, грозит:

нечистоплотный.

Через занавески в душевой чуть-чуть пробивался свет из нашей

комнаты, и я видел, что он лежит в постели. Но я отлично знал,

что он не спит.

— Экли? — говорю. — Ты не спишь?

— Нет.

Было темно, и я споткнулся о чей-то башмак и чуть не полетел

через голову. Экли приподнялся на подушке, оперся на локоть. У

него все лицо было намазано чем-то белым от прыщей. В

темноте он был похож на привидение.

— Ты что делаешь? — спрашиваю.

— То есть как это — что я делаю? Хотел уснуть, а вы, черти,

подняли тарарам. Из-за чего вы дрались?

— Где тут свет? — Я никак не мог найти выключатель. Шарил по

всей стене — ну никак.

— А зачем тебе свет?.. Ты руку держишь у выключателя.

Я нашел выключатель и зажег свет. Экли заслонил лицо рукой,

чтоб свет не резал ему глаза.

— О ч-черт! — сказал он. — Что с тобой? — Он увидел на мне

кровь.

— Поцапались немножко со Стрэдлейтером, — говорю. Потом

сел на пол. Никогда у них в комнате не было стульев. Не знаю,

что они с ними делали.

— Слушай, хочешь, сыграем разок в канасту?[1] — говорю.

Он страшно увлекался канастой.

— Да у тебя до сих пор кровь идет! Ты бы приложил что-нибудь.

— Само пройдет. Ну как, сыграем в канасту или нет?

— С ума сошел — канаста! Да ты знаешь, который час?

— Еще не поздно. Часов одиннадцать, полдвенадцатого!

— Это, по-твоему, не поздно? — говорит Экли. — Слушай, мне

завтра вставать рано, я в церковь иду, черт подери! А вы,

дьяволы, подняли бучу среди ночи. Хоть скажи, из-за чего вы

подрались?

— Долго рассказывать. Тебе будет скучно слушать, Экли.

Видишь, как я о тебе забочусь! — Я с ним никогда не говорил о

своих личных делах. Во-первых, он был еще глупее

Стрэдлейтера. Стрэдлейтер по сравнению с ним был настоящий

гений. — Знаешь что, — говорю, — можно мне эту ночь спать на

ничего, а я его знаю. Все ребята в Пэнси только трепались, что

путаются с девчонками, как Экли, например, а вот Стрэдлейтер и

вправду путался. Я сам был знаком с двумя девицами, с

которыми он путался. Верно говорю.

— Расскажи мне свою биографию, Экли, детка, наверно, это

увлекательно! — говорю.

— Да потуши ты этот чертов свет! Мне завтра утром в церковь,

понимаешь?

Я встал, потушил свет — раз ему так хочется. Потом опять лег

на кровать Эла.

— Ты что — собираешься спать тут? — спросил Экли. Да,

радушный хозяин, ничего не скажешь.

— Не знаю. Может быть. Не волнуйся.

— Да я не волнуюсь, только будет ужасно неприятно, если Эл

вдруг вернется, а у него на кровати спят…

— Успокойся. Не буду я тут спать. Не бойся, не злоупотреблю

твоим гостеприимством.

Минуты через две он уже храпел как оголтелый. А я лежал в

темноте и старался не думать про Джейн и Стрэдлейтера в

машине этого проклятого Эда Бэнки. Но я не мог не думать.

Плохо то, что я знал, какой подход у этого проклятого

Стрэдлейтера. Мне от этого становилось еще хуже. Один раз мы

с ним оба сидели с девушками в машине того же Эда.

Стрэдлейтер со своей девушкой сидел сзади, а я — впереди. Ох,

и подход у него был, у этого черта! Он начинал с того, что

охмурял свою барышню этаким тихим, нежным, ужасно

искренним голосом, как будто он был не только очень красивый

малый, но еще и хороший, искренний человек. Меня чуть не

стошнило, когда я услышал, как он разговаривает. Девушка все

повторяла: «Нет, не надо… Пожалуйста, не надо. Не надо…» Но

Стрэдлейтер все уговаривал ее, голос у него был, как у

президента Линкольна, ужасно честный, искренний, и вдруг

наступила жуткая тишина. Страшно неловко. Не знаю, спутался

он в тот раз с этой девушкой или нет. Но к тому шло. Безусловно,

шло.

Я лежал и старался не думать и вдруг услышал, что этот дурак

Стрэдлейтер вернулся из умывалки в нашу комнату. Слышно

было, как он убирает свои поганые мыльницы и щетки и

открывает окно. Он обожал свежий воздух. Потом он потушил

мне вниз, дай, думаю, посмотрю, как там мой старик, Мэл

Броссар. Но вдруг передумал. Вдруг я решил, что мне делать:

надо выкатываться из Пэнси сию же минуту. Не ждать никакой

среды — и все. Ужасно мне не хотелось тут торчать. Очень уж

стало грустно и одиноко. И я решил сделать вот что — снять

номер в каком-нибудь отеле в Нью-Йорке, в недорогом, конечно,

и спокойно пожить там до среды. А в среду вернуться домой: к

среде я отдохну как следует и настроение будет хорошее. Я

рассчитал, что мои родители получат письмо от старика Термера

насчет того, что меня вытурили, не раньше вторника или среды.

Не хотелось возвращаться домой, пока они не получат письмо и

не переварят его. Не хотелось смотреть, как они будут читать

все это в первый раз. Моя мама сразу впадет в истерику. Потом,

когда она переварит, тогда уже ничего. А мне надо было

отдохнуть. Нервы у меня стали ни к черту. Честное слово, ни к

черту.

Словом, так я и решил. Вернулся к себе в комнату, включил свет,

стал укладываться. У меня уже почти все было уложено. А этот

Стрэдлейтер и не проснулся. Я закурил, оделся, потом сложил

оба свои чемодана. Минуты за две все сложил. Я очень быстро

укладываюсь.

Одно меня немножко расстроило, когда я укладывался.

Пришлось уложить новые коньки, которые мама прислала мне

чуть ли не накануне. Я расстроился, потому что представил

себе, как мама пошла в спортивный магазин, стала задавать

продавцу миллион чудацких вопросов — а тут меня опять

вытурили из школы! Как-то грустно стало. И коньки она купила

не те — мне нужны были беговые, а она купила хоккейные, — но

все равно мне стало грустно. И всегда так выходит — мне дарят

подарки, а меня от этого только тоска берет.

Я все уложил, пересчитал деньги. Не помню, сколько у меня

оказалось, но в общем порядочно. Бабушка как раз прислала

мне на прошлой неделе перевод. Есть у меня бабушка, она

денег не жалеет. У нее, правда, не все дома — ей лет сто, и она

посылает мне деньги на день рождения раза четыре в год. Но

хоть денег у меня было порядочно, я все-таки решил, что

лишний доллар не помешает. Пошел в конец коридора, разбудил

Фредерика Удрофа, того самого, которому я одолжил свою

машинку. Я его спросил, сколько он мне даст за нее. Он был из

со мной, а не на пустую скамью, потому что я сидел на переднем

месте, а у нее была громадная сумка. И она выставила эту сумку

прямо в проход, так что кондуктор или еще кто мог об нее

споткнуться. Должно быть, она ехала с какого-нибудь приема или

бала — на платье были орхидеи. Лет ей, вероятно, было около

сорока—сорока пяти, но она была очень красивая. Я от женщин

балдею. Честное слово. Нет, я вовсе не в том смысле, вовсе я не

такой бабник, хотя я довольно-таки впечатлительный. Просто они

мне нравятся. И вечно они ставят свои дурацкие сумки посреди

прохода.

Сидим мы так, и вдруг она говорит:

— Простите, но, кажется, это наклейка школы Пэнси?

Она смотрела наверх, на сетку, где лежали мои чемоданы.

— Да, — говорю я. И правда: у меня на одном чемодане

действительно осталась школьная наклейка. Дешевка, ничего не

скажешь.

— Ах, значит, вы учитесь в Пэнси? — говорит она. У нее был

очень приятный голос. Такой хорошо звучит по телефону. Ей бы

возить с собой телефончик.

— Да, я там учусь, — говорю.

— Как приятно! Может быть, вы знаете моего сына? Эрнест

Морроу — он тоже учится в Пэнси.

— Знаю. Он в моем классе.

А сын ее был самый что ни на есть последний гад во всей этой

мерзкой школе. Всегда он после душа шел по коридору и бил

всех мокрым полотенцем. Вот какой гад.

— Ну, как мило! — сказала дама. И так просто, без кривляния.

Она была очень приветливая. — Непременно скажу Эрнесту, что

я вас встретила. Как ваша фамилия, мой дружок?

— Рудольф Шмит, — говорю. Не хотелось рассказывать ей всю

свою биографию. А Рудольф Шмит был старик швейцар в нашем

корпусе.

— Нравится вам Пэнси? — спросила она.

— Пэнси? Как вам сказать. Там неплохо. Конечно, это не рай, но

там не хуже, чем в других школах. Преподаватели там есть

вполне добросовестные.

— Мой Эрнест просто обожает школу!

— Да, это я знаю, — говорю я. И начинаю наворачивать ей все,

что полагается: — Он очень легко уживается. Я хочу сказать, что

— Да, ваш Эрни, — говорю, — он у нас в Пэнси общий любимец.

Вы это знали?

— Нет, не знала!

Я кивнул головой.

— Мы не сразу в нем разобрались! Он занятный малый. Правда,

со странностями — вы меня понимаете? Взять, например, как я

с ним познакомился. Когда мы познакомились, мне показалось,

что он немного задается. Я так думал сначала. Но он не такой.

Просто он очень своеобразный человек, его не сразу узнаешь.

Бедная миссис Морроу ничего не говорила, но вы бы на нее

посмотрели! Она так и застыла на месте. С матерями всегда так

— им только рассказывай, какие у них великолепные сыновья.

И тут я разошелся вовсю.

— Он вам говорил про выборы? — спрашиваю. — Про выборы в

нашем классе?

Она покачала головой. Ей-богу, я ее просто загипнотизировал!

— Понимаете, многие хотели выбрать вашего Эрни старостой

класса. Да, все единогласно называли его кандидатуру.

Понимаете, никто лучше его не справился бы, — говорю. Ох, и

наворачивал же я! — Но выбрали другого — знаете, Гарри

Фенсера. И выбрали его только потому что Эрни не позволил

выдвинуть его кандидатуру. И все оттого, что он такой скромный,

застенчивый, оттого и отказался… Вот до чего он скромный. Вы

бы его отучили, честное слово! — Я посмотрел на нее. — Разве

он вам не рассказывал?

— Нет, не рассказывал.

Я кивнул.

— Это на него похоже. Да, главный его недостаток, что он

слишком скромный, слишком застенчивый. Честное слово, вы бы

ему сказали, чтоб он так не стеснялся.

В эту минуту вошел кондуктор проверять билет у миссис Морроу,

и мне можно было замолчать. А я рад, что я ей все это навертел.

Вообще, конечно, такие типы, как этот Морроу, которые бьют

людей мокрым полотенцем, да еще норовят ударить побольнее,

такие не только в детстве сволочи, они всю жизнь сволочи. Но я

головой ручаюсь, что после моей брехни бедная миссис Морроу

будет всегда представлять себе своего сына этаким скромным,

застенчивым малым, который даже не позволил нам выдвинуть

его кандидатуру. Это вполне возможно. Кто их знает. Матери в

летом к Эрни в Глостер, в Массачусетсе. Говорит, что их дом

прямо на берегу и там есть теннисный корт, но я ее

поблагодарил и сказал, что уезжаю с бабушкой в Южную

Америку. Это я здорово наврал, потому что наша бабушка даже

из дому не выходит, разве что иногда на какой-нибудь утренник.

Но я бы все равно не поехал к этому гаду Эрнесту ни за какие

деньги, даже если б деваться было некуда.

На Пенсильванском вокзале я первым делом пошел в

телефонную будку. Хотелось кому-нибудь звякнуть по телефону.

Чемоданы я поставил у будки, чтобы их было видно, но, когда я

снял трубку, я подумал, что звонить мне некому. Мой брат, Д.Б.,

был в Голливуде, Фиби, моя сестренка, ложилась спать часов в

девять — ей нельзя было звонить. Она бы не рассердилась,

если б я ее разбудил, но вся штука в том, что к телефону

подошла бы не она. К телефону подошел бы кто-нибудь из

родителей. Значит, нельзя. Я хотел позвонить матери Джейн

Галлахер, узнать, когда у Джейн начинаются каникулы, но потом

мне расхотелось. И вообще было поздно туда звонить. Потом я

хотел позвонить этой девочке, с которой я довольно часто

встречался, — Салли Хейс, я знал, что у нее уже каникулы, она

мне написала это самое письмо, сплошная липа, ужасно

длинное, приглашала прийти к ней в сочельник помочь убрать

елку. Но я боялся, что к телефону подойдет ее мамаша. Она

была знакома с моей матерью, и я представил себе, как она

сломя голову хватает трубку и звонит моей матери, что я в Нью

Йорке. Да кроме того, неохота было разговаривать со старухой

Хейс по телефону. Она как-то сказала Салли, что я

необузданный. Во-первых, необузданный, а во-вторых, что у

меня нет цели в жизни. Потом я хотел звякнуть одному типу, с

которым мы учились в Хуттонской школе, Карлу Льюсу, но я его

недолюбливал. Кончилось тем, что я никому звонить не стал.

Минут через двадцать я вышел из автомата, взял чемоданы и

пошел через тоннель к стоянке такси.

Я до того рассеянный, что по привычке дал водителю свой

домашний адрес. Совсем вылетело из головы, что я решил

переждать в гостинице дня два и не появляться дома до начала

каникул. Вспомнил я об этом, когда мы уже проехали почти весь

парк. Я ему говорю:

— Пожалуйста, поверните обратно, если можно, я вам дал не тот

старый-престарый, лет под семьдесят. Он на меня нагонял тоску

еще больше, чем этот номер. Бывают такие лысые, которые

зачесывают волосы сбоку, чтобы прикрыть лысину. А я бы лучше

ходил лысый, чем так причесываться. Вообще, что за работа для

такого старика — носить чужие чемоданы и ждать чаевых?

Наверно, он ни на что больше не годился, но все-таки это было

ужасно.

Когда он ушел, я стал смотреть в окошко, не снимая пальто. Все

равно делать было нечего. Вы даже не представляете, что

творилось в корпусе напротив. Там даже не потрудились

опустить занавески. Я видел, как один тип, седой, приличный

господин, в одних трусах вытворял такое, что вы не поверите,

если я вам расскажу. Сначала он поставил чемодан на кровать.

А потом вынул оттуда женскую одежду и надел на себя.

Настоящую женскую одежду — шелковые чулки, туфли на

каблуках, бюстгальтер и такой пояс, на котором болтаются

резинки. Потом надел узкое черное платье, вечернее платье,

клянусь богом! А потом стал ходить по комнате маленькими

шажками, как женщины ходят, и курить сигарету и смотреться в

зеркало. Он был совсем один. Если только никого не было в

ванной — этого я не видел. А в окошке, прямо над ним, я видел,

как мужчина и женщина брызгали друг в друга водой изо рта.

Может, и не водой, а коктейлем, я не видел, что у них в стаканах.

Сначала он наберет полный рот и как фыркнет на нее! А потом

она на него, по очереди, черт их дери! Вы бы на них посмотрели!

Хохочут до истерики, как будто ничего смешнее не видали. Я не

шучу, в гостинице было полно психов. Я, наверно, был

единственным нормальным среди них, а это не так уж много.

Чуть не послал телеграмму Стрэдлейтеру, чтоб он первым же

поездом выезжал в Нью-Йорк. Он бы тут был королем, в этом

отеле.

Плохо то, что на такую пошлятину смотришь не отрываясь, даже

когда не хочешь. А эта девица, которой брызгали водой в

физиономию, она даже была хорошенькая. Вот в чем мое

несчастье. В душе я, наверно, страшный распутник. Иногда я

представляю себе ужасные гадости, и я мог бы даже сам их

делать, если б представился случай. Мне даже иногда кажется,

что, может быть, это даже приятно, хоть и гадко. Например, я

даже понимаю, что, может быть, занятно, если вы оба пьяны,

Словом, я взял трубку и позвонил ей. Звали ее Фей Кэвендиш, и

жила она в отеле «Стэнфорд», на углу Шестьдесят шестой и

Бродвея. Наверно, какая-нибудь трущоба.

Сначала я решил, что ее нет дома. Никто не отвечал. Потом

взял трубку.

— Алло! — сказал я. Я говорил басом, чтобы она не

заподозрила, сколько мне лет. Но вообще голос у меня довольно

низкий.

— Алло! — сказал женский голос не очень-то приветливо.

— Это мисс Фей Кэвендиш?

— Да, кто это? — спросила она. — Кто это звонит мне среди

ночи, черт возьми!

Я немножко испугался.

— Да, я понимаю, что сейчас поздно, — сказал я взрослым

голосом. — Надеюсь, вы меня простите, но мне просто

необходимо было поговорить с вами! — И все это таким

светским тоном, честное слово!

— Да кто же это? — спрашивает она.

— Вы меня не знаете, но я друг Эдди Бердселла. Он сказал, что,

если окажусь в городе, мы с вами непременно должны

встретиться и выпить коктейль вдвоем.

— Кто сказал? Чей вы друг? — Ну и тигрица, ей-богу! Она

просто орала на меня по телефону.

— Эдмунда Бердселла, Эдди Бердселла, — повторил я. Я не

помнил, как его звали — Эдмунд или Эдвард. Я его только раз

видел на какой-то идиотской вечеринке.

— Не знаю я такого, Джек! И если, по-вашему, мне приятно

вскакивать ночью…

— Эдди Бердселл, из Принстона… Помните? — говорил я.

Слышно было, как она повторяет фамилию.

— Бердселл… Бердселл… Из Принстонского колледжа?

— Да-да! — сказал я.

— А вы тоже оттуда?

— Примерно.

— Ага… А как Эдди? — сказала она. — Все-таки безобразие

звонить в такое время!

— Он ничего. Просил передать вам привет.

— Ну спасибо, передайте и ему привет, — сказала она. — Он

чудный мальчик. Что он сейчас делает? — Она уже становилась

Дурак, сам все испортил. Надо было хоть условиться на завтра,

угостить ее коктейлем, что ли.

Было еще довольно рано. Не знаю точно, который час, но, в

общем, не так уж поздно. Больше всего я ненавижу ложиться

спать, когда ничуть не устал. Я открыл чемодан, вынул чистую

рубашку, пошел в ванную, вымылся и переоделся. Пойду, думаю,

посмотрю, что у них там творится в «Сиреневом зале». При

гостинице был ночной клуб, назывался «Сиреневый зал».

Пока я переодевался, я подумал, не позвонить ли все-таки моей

сестренке Фиби. Ужасно хотелось с ней поговорить. Она-то все

понимала. Но нельзя было рисковать звонить домой, все-таки

она еще маленькая и, наверно, уже спала и не подошла бы к

телефону. Конечно, можно было бы повесить трубку, если б

подошли родители, но все равно ничего бы не вышло. Они

узнали бы меня. Мама всегда догадывается. У нее интуиция. Но

мне ужасно хотелось поболтать с нашей Фиби.

Вы бы на нее посмотрели. Такой хорошенькой, умной девчонки

вы, наверно, никогда не видели. Умница, честное слово.

Понимаете, с тех пор как она поступила в школу, у нее отличные

отметки — никогда плохих не бывало. По правде говоря, я один

в семье такой тупица. Старший мой брат, Д.Б., писатель, а мой

братишка Алли, который умер, тот прямо был колдун. Я один

такой тупой. А посмотрели бы вы на Фиби. У нее волосы почти

такие же рыжие, как у Алли, летом они совсем коротенькие.

Летом она их закладывает за уши. Ушки у нее маленькие,

красивые. А зимой ей отпускают волосы. Иногда мама их

заплетает, иногда нет, и все равно красиво. Ей всего десять лет.

Она худая вроде меня, но очень складная. Худенькая, как раз

для коньков. Один раз я смотрел в окно, как она переходила

через улицу в парк, и подумал — как раз для коньков, тоненькая,

легкая. Вам бы она понравилась. Понимаете, ей что-нибудь

скажешь, и она сразу соображает, про что ты говоришь. Ее даже

можно брать с собой куда угодно. Например, поведешь ее на

плохую картину — она сразу понимает, что картина плохая. А

поведешь на хорошую — она сразу понимает, что картина

хорошая. Мы с Д.Б. один раз повели ее на эту французскую

картину — «Жена пекаря», — там играет Раймю. Она просто

обалдела. Но любимый ее фильм — «Тридцать девять

зале» играет оркестр, и я пошел туда. И хотя там было пусто,

мне дали дрянной стол — где-то на задворках. Надо было сунуть

официанту доллар. В Нью-Йорке за деньги все можно, это я

знаю.

Оркестр был гнусный, Бадди Сингера. Ужасно громкий — но не

по-хорошему громкий, а безобразно громкий. И в зале было

совсем мало моих сверстников. По правде говоря, там их и

вовсе не было — все больше какие-то расфуфыренные

старикашки со своими дамами. И только за соседним столиком

посетители были совсем другие. За соседним столиком сидели

три девицы лет под тридцать. Все три были довольно

уродливые, и по их шляпкам сразу было видно, что они

приезжие. Но одна, блондинка, была не так уж плоха. Что-то в

ней было забавное, но, только я стал на нее поглядывать,

подошел официант. Я заказал виски с содовой, но велел не

разбавлять — говорил я нарочно быстро, а то, когда мнешься и

мямлишь, можно подумать, что ты несовершеннолетний, и тогда

тебе спиртного не дадут. И все равно он стал придираться.

— Простите, сэр, — говорит, — но нет ли у вас какого-нибудь

удостоверения, что вы совершеннолетний? Может быть, у вас

при себе шоферские права?

Я посмотрел на него ледяным взглядом, как будто он меня

смертельно оскорбил, и говорю:

— Разве я похож на несовершеннолетнего?

— Простите, сэр, но у нас есть распоряжение…

— Ладно, ладно, — говорю, а сам думаю: «Ну его к черту!» —

Дайте мне кока-колы.

Он стал уходить, но я его позвал:

— Вы не можете подбавить капельку рома? — Я его попросил

очень вежливо, ласково. — Как я могу сидеть в таком месте

трезвый? Вы не можете подбавить хоть капельку рома?

— Простите, сэр, никак нельзя! — И ушел. Но он не виноват. Он

может потерять работу, если подаст спиртное

несовершеннолетнему. А я, к несчастью, несовершеннолетний.

Опять я стал посматривать на этих ведьм за соседним столиком.

Вернее, на блондинку. Те две были страшные, как смертный

грех. Но я не глазел как дурак. Наоборот, я их окинул

равнодушным взором. И что же, по-вашему, они сделали? Стали

хихикать как идиотки! Наверно, решили, что я слишком молод,

даже они не смогли испортить эту вещь. Танцевал я просто, без

фокусов — ненавижу, когда вытворяют всякие фокусы во время

танцев, — но я ее совсем закружил, и она слушалась отлично. Я

то по глупости думал, что ей тоже приятно танцевать, и вдруг

она стала пороть какую-то чушь.

— Знаете, мы с подругами вчера вечером видели Питера Лорре,

— говорит. — Киноактера. Живого! Он покупал газету. Такой

хорошенький!

— Вам повезло, — говорю, — да, вам крупно повезло. Вы это

понимаете? — Настоящая идиотка. Но как танцует! Я не

удержался и поцеловал ее в макушку, эту дуру, прямо в пробор.

А она обиделась!

— Это еще что такое?

— Ничего. Просто так. Вы здорово танцуете, — сказал я. — У

меня есть сестренка, она, чертенок, только в четвертом классе.

Вы не хуже ее танцуете, а уж она танцует — чертям тошно!

— Пожалуйста, не выражайтесь!

Тоже мне леди! Королева, черт побери!

— Откуда вы приехали? — спрашиваю. Не отвечает. Глазеет во

все стороны — видно, ждет, что явится сам Питер Лорре.

— Откуда вы приехали? — повторяю.

— Чего?

— Откуда вы все приехали! Вы не отвечайте, если вам не

хочется. Не утруждайтесь, прошу вас!

— Из Сиэтла, штат Вашингтон, — говорит. Снизошла, сделала

мне одолжение!

— Вы отличная собеседница, — говорю. — Вам это известно?

— Чего это?

Я не стал повторять. Все равно до нее не доходит.

— Хотите станцевать джиттербаг, если будет быстрая музыка?

Настоящий честный джиттербаг, без глупостей — не скакать, а

просто потанцевать. Если сыграют быструю, все сядут, кроме

старичков и толстячков, нам места хватит. Ладно?

— Да мне все одно, — говорит. — Слушьте, а сколько вам лет?

Мне вдруг стало досадно.

— О черт, зачем все портить? — говорю. — Мне уже двенадцать.

Я только дьявольски большого роста.

— Слушьте, я вас просила не чертыхаться. Ежели будете

чертыхаться, я могу уйти к своим подругам, поняли?

наделал. Мне ужасно стало жалко — зачем я ее надул. Есть

люди, которых нельзя обманывать, хоть они того и стоят.

А смешнее всего было, когда мы вернулись к столику. Марти

сказала, что Гэри Купер был здесь. Те две — Лаверн и Бернис —

чуть не покончили с собой, когда услыхали. Расстроились,

спрашивают Марти, видела ли она его. А Марти говорит — да,

только мельком. Вот дурища!

Бар закрывался, и я им заказал по две порции спиртного на

брата, а себе две кока-колы. Весь их стол был заставлен

стаканами. Одна уродина, Лаверн, все дразнила меня, что я пью

только кока-колу. Блестящий юмор. Она и Марти пили

прохладительное — в декабре, черт меня возьми! Ничего они не

понимали. А блондинка Бернис дула виски с содовой. Пила как

лошадь. И все три то и дело озирались — искали киноартистов.

Они даже друг с другом не разговаривали. Эта Марти еще

говорила больше других. И все время несла какую-то унылую

пошлятину, например, уборную называла «одно местечко», а

старого облезлого кларнетиста из оркестра называла «душкой»,

особенно когда он встал и пропищал что-то невнятное. А кларнет

назвала «дудочкой». Ужасная пошлячка. А вторая уродина,

Лаверн, воображала, что она страшно остроумная. Все просила

меня позвонить моему папе и спросить, свободен ли он сегодня

вечером. Все спрашивала — не ушел ли мой папа на свидание.

Четыре раза спросила — удивительно остроумно. А Бернис,

блондинка, все молчала. Спросишь ее о чем-нибудь, она только

переспрашивает: «Чего это?» Просто на нервы действует.

И вдруг они все три допили и встали, говорят — пора спать.

Говорят, им завтра рано вставать, они идут на первый сеанс в

Радио-сити, в мюзик-холл. Я просил их посидеть немножко, но

они не захотели. Пришлось попрощаться. Я им сказал, что

отыщу их в Сиэтле, если туда попаду. Но вряд ли! То есть вряд

ли я их стану искать.

За все вместе с сигаретами подали счет почти на тринадцать

долларов. По-моему, они могли хотя бы сказать, что сами

заплатят за все, что они выпили до того, как я к ним подсел. Я

бы, разумеется, не разрешил им платить, но предложить они

могли бы. Впрочем, это ерунда. Уж очень они были глупы, да

еще эти жалкие накрученные шляпки. У меня настроение

испортилось, когда я подумал, что они хотят рано встать, чтобы

этого мы с Джейн очень подружились. Я в тот же день играл с

ней в гольф. Как сейчас помню, она потеряла восемь мячей. Да,

восемь! Я просто с ней замучился, пока научил ее хотя бы

открывать глаза, когда бьешь по мячу. Но я ее здорово

натренировал. Я очень хорошо играю в гольф. Если бы я сказал

вам, во сколько кругов я кончаю игру, вы бы не поверили. Меня

раз чуть не сняли для короткометражки, только я в последнюю

минуту передумал. Я подумал, что если так ненавидеть кино, как

я его ненавижу, так нечего выставляться напоказ и давать себя

снимать для короткометражки.

Смешная она была девчонка, эта Джейн. Я бы не сказал, что она

была красавица. А мне она нравилась. Такая большеротая.

Особенно когда она из-за чего-нибудь волновалась и начинала

говорить, у нее рот так и ходил ходуном. Я просто балдел. И она

никогда его не закрывала как следует, всегда он был у нее

приоткрыт, особенно когда она играла в гольф или читала

книжки. Вечно она читала, и все хорошие книжки. Особенно

стихи. Кроме моих родных, я ей одной показывал рукавицу Алли,

всю исписанную стихами. Она не знала Алли, потому что только

первое лето проводила в Мейне — до этого она ездила на мыс

Код, но я ей много чего рассказывал про него. Ей было

интересно, она любила про него слушать.

Моей маме она не очень нравилась. Дело в том, что маме

казалось, будто Джейн и ее мать относятся к ней свысока, оттого

что они не всегда с ней здоровались. Мама их часто встречала в

поселке, потому что Джейн ездила со своей матерью на рынок в

их машине. Моей маме Джейн даже не казалась хорошенькой. А

мне казалась. Мне нравилось, как она выглядит, и все.

Особенно я помню один день. Это был единственный раз, когда

мы с Джейн поцеловались, да и то не по-настоящему. Была

суббота, и дождь лил как из ведра, а я сидел у них на веранде —

у них была огромная застекленная веранда. Мы играли в шашки.

Иногда я ее поддразнивал за то, что она не выводила дамки из

последнего ряда. Но я ее не очень дразнил. Ее как-то дразнить

не хотелось. Я-то ужасно люблю дразнить девчонок до слез,

когда случай подвернется, но смешно вот что: когда мне

девчонка всерьез нравится, совершенно не хочется ее дразнить.

Иногда я думаю, что ей хочется, чтобы ее подразнили, я даже

наверняка знаю, что хочется, но если ты с ней давно знаком и

ладонь или нет. Просто с ней было хорошо. Удивительно

хорошо.

И еще я вспомнил одну штуку. Один раз в кино Джейн сделала

такую вещь, что я просто обалдел. Шла кинохроника или еще

что-то, и вдруг я почувствовал, что меня кто-то гладит по голове,

оказалось — Джейн. Удивительно странно все-таки. Ведь она

была еще маленькая, а обычно женщины гладят кого-нибудь по

голове, когда им уже лет тридцать, и гладят они своего мужа или

ребенка. Я иногда глажу свою сестренку по голове — редко,

конечно. А тут она, сама еще маленькая, и вдруг гладит тебя по

голове. И это у нее до того мило вышло, что я просто очумел.

Словом, про все это я и думал — сидел в этом поганом кресле в

холле и думал. Да, Джейн. Как вспомню, что она сидела с этим

подлым Стрэдлейтером в этой чертовой машине, так схожу с

ума. Знаю, она ему ничего такого не позволила, но все равно я с

ума сходил. По правде говоря, мне даже вспоминать об этом не

хочется.

В холле уже почти никого не было. Даже все шлюховатые

блондинки куда-то исчезли. Мне страшно хотелось убраться

отсюда к чертям. Тоска ужасная. И я совсем не устал. Я пошел к

себе в номер, надел пальто. Выглянул в окно посмотреть, что

делают все эти психи, но света нигде не было. Я опять спустился

в лифте, взял такси и велел везти себя к Эрни. Это такой ночной

кабак в Гринич-Вилледж. Мой брат, Д.Б., ходил туда очень часто,

пока не запродался в Голливуд. Он и меня несколько раз брал с

собой. Сам Эрни — громадный негр, играет на рояле. Он

ужасный сноб и не станет с тобой разговаривать, если ты не

знаменитость и не важная шишка, но играет он здорово. Он так

здорово играет, что иногда даже противно. Я не умею как

следует объяснить, но это так. Я очень люблю слушать, как он

играет, но иногда мне хочется перевернуть его проклятый рояль

вверх тормашками. Наверно, это оттого, что иногда по его игре

слышно, что он задается и не станет с тобой разговаривать, если

ты не какая-нибудь шишка.

Такси было старое и воняло так, будто кто-то стравил тут свой

ужин. Вечно мне попадаются такие тошнотворные такси, когда я

езжу ночью. А тут еще вокруг было так тихо, так пусто, что

становилось еще тоскливее. На улице ни души, хоть была

суббота. Иногда пройдет какая-нибудь пара обнявшись или

насквозь и по нему даже на коньках катаются?

Тут он как обернется да как заорет на меня:

— То есть как это — что рыбы делают? Сидят себе там, и все!

— Не могут же они не чувствовать, что кругом лед. Они же это

чувствуют.

— А кто сказал, что не чувствуют? Никто не говорил, что они не

чувствуют! — крикнул Горвиц. Он так нервничал, я даже боялся,

как бы он не налетел на столб. — Да они живут в самом льду,

понятно? Они от природы такие, черт возьми! Вмерзают в лед на

всю зиму, понятно?

— Да? А что же они едят? Если они вмерзают, они же не могут

плавать, искать себе еду!

— Да как же вы не понимаете, господи! Их организм сам

питается, понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь. У них

поры открыты, они через поры всасывают пищу. Их природа

такая, господи боже мой! Вам понятно или нет?

— Угу. — Я с ним не стал спорить. Боялся, что он разобьет к

черту машину. Раздражительный такой, с ним и спорить

неинтересно. — Может быть, заедем куда-нибудь, выпьем? —

спрашиваю.

Но он даже не ответил. Наверно, думал про рыб. Я опять

спросил, не выпить ли нам. В общем, он был ничего. Забавный

такой старик.

— Некогда мне пить, братец мой! — говорит. — Кстати, сколько

вам лет? Чего вы до сих пор спать не ложитесь?

— Не хочется.

Когда я вышел около Эрни и расплатился, старик Горвиц опять

заговорил про рыб.

— Слушайте, — говорит, — если бы вы были рыбой, неужели

мать-природа о вас не позаботилась бы? Что? Уж не

воображаете ли вы, что все рыбы дохнут, когда начинается

зима?

— Нет, не дохнут, но…

— Ага! Значит, не дохнут! — крикнул Горвиц и умчался как

сумасшедший. В жизни не видел таких раздражительных типов.

Что ему ни скажешь, на все обижается.

Даже в такой поздний час у Эрни было полным-полно. Больше

всего пижонов из школ и колледжей. Все школы рано кончают

перед рождеством, только мне не везет. В гардеробной номерков

то внимания не обращали.

Вокруг были одни подонки. Честное слово, не вру. У другого

маленького столика, слева, чуть ли не на мне сидел ужасно

некрасивый тип с ужасно некрасивой девицей. Наверно, мои

ровесники — может быть, чуть постарше. Смешно было на них

смотреть. Они старались пить свою порцию как можно

медленнее. Я слушал, о чем они говорят, — все равно делать

было нечего. Он рассказывал ей о каком-то футбольном матче,

который он видел в этот день. Подробно, каждую минуту игры,

честное слово. Такого скучного разговора я никогда не слыхал. И

видно было, что его девицу ничуть не интересовал этот матч, но

она была ужасно некрасивая, даже хуже его, так что ей ничего

не оставалось, как слушать. Некрасивым девушкам очень плохо

приходится. Мне их иногда до того жалко, что я даже смотреть

на них не могу, особенно когда они сидят с каким-нибудь

шизиком, который рассказывает им про свой идиотский футбол.

А справа от меня разговор был еще хуже. Справа сидел такой

йельский франт в сером фланелевом костюме и в очень

стильной жилетке. Все эти хлюпики из аристократических

землячеств похожи друг на дружку. Отец хочет отдать меня в

Йель или в Принстон, но, клянусь, меня в эти аристократические

колледжи никакими силами не заманишь, лучше умереть,

честное слово. Так вот, с этим аристократишкой была

изумительно красивая девушка. Просто красавица. Но вы бы

послушали, о чем они разговаривали. Во-первых, оба слегка

подвыпили. Он ее тискал под столом, а сам в это время

рассказывал про какого-то типа из их общежития, который съел

целую склянку аспирина и чуть не покончил с собой. Девушка

все время говорила: «Ах, какой ужас… Не надо, милый… Ну,

прошу тебя… Только не здесь». Вы только представьте себе —

тискать девушку и при этом рассказывать ей про какого-то типа,

который собирался покончить с собой! Смех, да и только.

Я уже весь зад себе отсидел, скука была страшная. И делать

было нечего, только пить и курить. Правда, я велел официанту

спросить самого Эрни, не выпьет ли он со мной. Я ему велел

сказать, что я брат Д.Б. Но тот, по-моему, даже не передал

ничего. Разве эти скоты когда-нибудь передадут?

И вдруг меня окликнула одна особа:

— Холден Колфилд! — звали ее Лилиан Симмонс. Мой брат,

И она ушла. Мы с моряком сказали, что очень рады были

познакомиться. Мне всегда смешно. Вечно я говорю «очень

приятно с вами познакомиться», когда мне ничуть не приятно. Но

если хочешь жить с людьми, приходится говорить всякое.

Мне ничего не оставалось делать, как только уйти — я ей

сказал, что у меня свидание. Даже нельзя было остаться

послушать, как Эрни играет что-то более или менее пристойное.

Но не сидеть же мне с этой Лилиан Симмонс и с ее моряком —

скука смертная! Я и ушел. Но я ужасно злился, когда брал

пальто. Вечно люди тебе все портят.

Я пошел пешком до самого отеля. Сорок один квартал не шутка!

И не потому я пошел пешком, что мне хотелось погулять, а

просто потому, что ужасно не хотелось опять садиться в такси.

Иногда надоедает ездить в такси, даже подыматься на лифте и

то надоедает. Вдруг хочется идти пешком, хоть и далеко или

высоко. Когда я был маленький, я часто подымался пешком до

самой нашей квартиры. На двенадцатый этаж.

Непохоже было, что недавно шел снег. На тротуарах его совсем

не было. Но холод стоял жуткий, и я вытащил свою охотничью

шапку из кармана и надел ее — мне было безразлично, какой у

меня вид. Я даже наушники опустил. Эх, знал бы я, кто стащил

мои перчатки в Пэнси! У меня здорово мерзли руки. Впрочем,

даже если б я знал, я бы все равно ничего не сделал. Я по

природе трус. Стараюсь не показывать, но я трус. Например,

если бы я узнал в Пэнси, кто украл мои перчатки, я бы, наверно,

пошел к этому жулику и сказал: «Ну-ка, отдай мои перчатки!» А

жулик, который их стащил, наверно, сказал бы самым невинным

голосом: «Какие перчатки?» Тогда я, наверно, открыл бы его

шкаф и нашел там где-нибудь свои перчатки. Они, наверно,

были бы спрятаны в его поганых галошах. Я бы их вынул и

показал этому типу и сказал: «Может быть, это твои перчатки?»

А этот жулик, наверно, притворился бы этаким невинным

младенцем и сказал: «В жизни не видел этих перчаток. Если они

твои, бери их, пожалуйста, на черта они мне?»

А я, наверно, стоял бы перед ним минут пять. И перчатки держал

бы в руках, а сам чувствовал бы — надо ему дать по морде,

разбить ему морду, и все. А храбрости у меня не хватило бы. Я

бы стоял и делал злое лицо. Может быть, я сказал бы ему

Голдфарбом, купили пинту виски и выпили ее в капелле в

субботу вечером, там нас никто не видел. Он был пьян в стельку,

а по мне ничего не было заметно, я только держался очень

независимо и беспечно. Меня стошнило, когда я ложился спать,

но это я нарочно — мог бы и удержаться.

Словом, по дороге в гостиницу я совсем собрался зайти в какой

то захудалый бар, но оттуда вывалились двое совершенно

пьяных и стали спрашивать, где метро. Одни из них, настоящий

испанец с виду, все время дышал мне в лицо вонючим

перегаром, пока я объяснял, как им пройти. Я даже не зашел в

этот гнусный бар, просто вернулся к себе в гостиницу.

В холле — ни души, только застоялый запах пятидесяти

миллионов сигарных окурков. Вонища. Спать мне не хотелось,

но чувствовал я себя прескверно. Настроение убийственное.

Жить не хотелось.

И тут я влип в ужасную историю.

Не успел я войти в лифт, как лифтер сказал:

— Желаете развлечься, молодой человек? А может, вам уже

поздно?

— Вы о чем? — спрашиваю. Я совершенно не понял, куда он

клонит.

— Желаете девочку на ночь?

— Я? — говорю. Это было ужасно глупо, но неловко, когда тебя

прямо так и спрашивают.

— Сколько вам лет, шеф? — говорит он вдруг.

— А что? — говорю. — Мне двадцать два.

— Ага. Ну так как же? Желаете? Пять долларов на время,

пятнадцать за ночь. — Он взглянул на часы. — До двенадцати

дня. Пять на время, пятнадцать за ночь.

— Ладно, — говорю. Принципиально я против таких вещей, но

меня до того тоска заела, что я даже не подумал. В том-то и

беда: когда тебе скверно, ты даже думать не можешь.

— Что ладно? На время или на всю ночь?

— На время, — говорю.

— Идет. А в каком вы номере?

Я посмотрел на красный номерок на ключе.

— Двенадцать двадцать два, — говорю. Я уже жалел, что затеял

все это, но отказываться было поздно.

— Ладно, пришлю ее минут через пятнадцать. — Он открыл

А тут, пока я менял рубашку, я подумал, что наконец

представился случай. Подумал, раз она проститутка, так, может

быть, я у нее хоть чему-нибудь научусь — а вдруг мне когда

нибудь придется жениться? Меня это иногда беспокоит. В

Хуттонской школе я как-то прочитал одну книжку про одного

ужасно утонченного, изящного и распутного типа. Его звали

мосье Бланшар, как сейчас помню. Книжка гадостная, но этот

самый Бланшар ничего. У него был здоровенный замок на

Ривьере, в Европе, и в свободное время он главным образом

лупил палкой каких-то баб. Вообще он был храбрый и все такое,

но женщин он избивал до потери сознания. В одном месте он

говорит, что тело женщины — скрипка и что надо быть

прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать. В общем,

дрянная книжица — это я сам знаю, — но эта скрипка никак не

выходила у меня из головы. Вот почему мне хотелось немножко

подучиться, на случай если я женюсь. Колфилд и его волшебная

скрипка, черт возьми! В общем, пошлятина, а может быть, и не

совсем. Мне бы хотелось быть опытным во всяких таких делах. А

то, по правде говоря, когда я с девчонкой, я и не знаю как

следует, что с ней делать. Например, та девчонка, про которую я

рассказывал, что мы с ней чуть не спутались, так я битый час

возился, пока стащил с нее этот проклятый лифчик. А когда

наконец стащил, она мне готова была плюнуть в глаза.

Ну так вот, я ходил по комнате и ждал, пока эта проститутка

придет. Я все думал — хоть бы она была хорошенькая. Впрочем,

мне было все равно. Лишь бы это поскорее кончилось. Наконец

кто-то постучал, и я пошел открывать, но чемодан стоял на

самой дороге, и я об него споткнулся и грохнулся так, что чуть не

сломал ногу. Всегда я выбираю самое подходящее время, чтоб

споткнуться обо что-нибудь.

Я открыл двери — и за ними стояла эта проститутка. Она была в

спортивном пальто, без шляпы. Волосы у нее были светлые, но,

видно, она их подкрашивала. И вовсе не старая.

— Здравствуйте! — говорю самым светским тоном, будь я

неладен.

— Это про вас говорил Морис? — спрашивает. Вид у нее был не

очень-то приветливый.

— Это лифтер?

— Лифтер, — говорит.

так спешите?

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего.

— О чем тут разговаривать? — спрашивает.

— Не знаю. Просто так. Я думал — может быть, вам хочется

поболтать.

Она опять села в кресло у стола. Но ей это не понравилось. Она

опять стала качать ногой — очень нервная девчонка!

— Может быть, хотите сигарету? — спрашиваю. Забыл, что она

не курит.

— Я не курю. Слушайте, если у вас есть о чем говорить —

говорите. Мне некогда.

Но я совершенно не знал, о чем с ней говорить. Хотел было

спросить, как она стала проституткой, но побоялся. Все равно

она бы мне не сказала.

— Вы сами не из Нью-Йорка! — говорю. Больше я ничего не мог

придумать.

— Нет, из Голливуда, — говорит. Потом встала и подошла к

кровати, где лежало ее платье. — Плечики у вас есть? А то как

бы платье не измялось. Оно только что из чистки.

— Конечно, есть! — говорю.

Я ужасно обрадовался, что нашлось какое-то дело. Взял ее

платье, повесил его в шкаф на плечики. Странное дело, но мне

стало как-то грустно, когда я его вешал. Я себе представил, как

она заходит в магазин и покупает платье и никто не подозревает,

что она проститутка. Приказчик, наверно, подумал, что она

просто обыкновенная девчонка, и все. Ужасно мне стало грустно,

сам не знаю почему.

Потом я опять сел, старался завести разговор. Но разве с такой

собеседницей поговоришь?

— Вы каждый вечер работаете? — спрашиваю и сразу понял,

что вопрос ужасный.

— Ага, — говорит. Она уже ходила по комнате. Взяла меню со

стола, прочла его.

— А днем вы что делаете?

Она пожала плечами. А плечи худые-худые.

— Сплю. Хожу в кино. — Она положила меню и посмотрела на

меня. — Слушай, чего ж это мы? У меня времени нет…

— Знаете что? — говорю. — Я себя неважно чувствую. День был

трудный. Честное благородное слово. Я вам заплачу и все такое,

— Так какого же черта ты сказал этому дураку Морису, что тебе

нужно девочку? Раз тебе оперировали эту твою, как ее там…

Зачем ты сказал?

— Я думал, что буду чувствовать себя много лучше. Но я

слишком преждевременно понадеялся. Серьезно говорю. Не

обижайтесь. Вы на минутку встаньте, я только возьму бумажник.

Встаньте на минуту!

Злая она была как черт, но все-таки встала с моих колен, так что

я смог подойти к шкафу и достать бумажник. Я вынул пять

долларов и подал ей.

— Большое спасибо, — говорю. — Огромное спасибо.

— Тут пять. А цена — десять.

Видно было, она что-то задумала. Недаром я боялся, я был

уверен, что так и будет.

— Морис сказал: пять, — говорю. — Он сказал: до утра

пятнадцать, а на время пять.

— Нет, десять.

— Он сказал — пять. Простите, честное слово, но больше я не

могу.

Она пожала плечами, как раньше, очень презрительно.

— Будьте так добры, дайте мое платье. Если только вам не

трудно, конечно!

Жуткая девчонка. Говорит таким тонким голоском, и все равно с

ней жутковато. Если бы она была толстая старая проститутка,

вся намазанная, было бы не так жутко.

Достал я ее платье. Она его надела, потом взяла пальтишко с

кровати.

— Ну, пока, дурачок! — говорит.

— Пока! — говорю. Я не стал ее благодарить. И хорошо, что не

стал.

Она ушла, а я сел в кресло и выкурил две сигареты подряд. За

окном уже светало. Господи, до чего мне было плохо. Такая

тощища, вы себе представить не можете. И я стал разговаривать

вслух с Алли. Я с ним часто разговариваю, когда меня тоска

берет. Я ему говорю — пускай возьмет свой велосипед и ждет

меня около дома Бобби Феллона. Бобби Феллон жил рядом с

нами в Мейне — еще тогда, давно. И случилось вот что: мы с

Бобби решили ехать к озеру Седебиго на велосипедах.

меня были. Апостолы, те, наверно, отправили бы Иуду в ад — и

не задумались бы! А вот Христос — нет, головой ручаюсь. Этот

Чайлдс говорил, что я так думаю потому, что не хожу в церковь.

Что правда, то правда. Не хожу. Во-первых, мои родители —

разной веры, и все дети у нас в семье — атеисты. Честно говоря,

я священников просто терпеть не могу. В школах, где я учился,

все священники как только начнут проповедовать, у них голоса

становятся масленые, противные. Ох, ненавижу! Не понимаю,

какого черта они не могут разговаривать нормальными голосами.

До того кривляются, слушать невозможно.

Словом, когда я лег, мне никакие молитвы на ум не шли. Только

начну припоминать молитву — тут же слышу голос этой Санни,

как она меня обзывает дурачком. В конце концов я сел на

постель и выкурил еще сигарету. Наверно, я выкурил не меньше

двух пачек после отъезда из Пэнси.

И вдруг, только я лег и закурил, кто-то постучался. Я надеялся,

что стучат не ко мне, но я отлично понимал, что это именно ко

мне. Не знаю почему, но я сразу понял, кто это. Я очень чуткий.

— Кто там? — спрашиваю. Я здорово перепугался. В этих делах

я трусоват.

Опять постучали. Только еще громче.

Наконец я встал в одной пижаме и открыл двери. Даже не

пришлось включать свет — уже было утро. В дверях стояли эта

Санни и Морис, прыщеватый лифтер.

— Что такое? — спрашиваю. — Что вам надо? — Голос у меня

ужасно дрожал.

— Пустяк, — говорит Морис. — Всего пять долларов. — Он

говорил за обоих, а девчонка только стояла разинув рот, и все.

— Я ей уже заплатил, — говорю. — Я ей дал пять долларов.

Спросите у нее. — Ох, как у меня дрожал голос.

— Надо десять, шеф. Я вам говорил. Десять на время,

пятнадцать до утра. Я же вам говорил.

— Неправда, не говорили. Вы сказали — пять на время. Да, вы

сказали, что за ночь пятнадцать, но я ясно слышал…

— Выкладывайте, шеф!

— За что? — спрашиваю. Господи, у меня так колотилось

сердце, что вот-вот выскочит. Хоть бы я был одет. Невыносимо

стоять в одной пижаме, когда случается такое.

— Ну, давайте, шеф, давайте! — говорит Морис. Да как толкнет

— Отдадите вы нам деньги или нет? — Он прижал меня к самой

двери. Прямо навалился на меня своим пакостным волосатым

животом.

— Оставьте меня! Убирайтесь из моей комнаты! — сказал я. А

сам скрестил руки, не двигаюсь. Господи, какое я ничтожество!

И вдруг Санни заговорила, а до того она молчала:

— Слушай, Морис, взять мне его бумажник? Он вон там, на этом

самом…

— Вот-вот, бери!

— Уже взяла! — говорит Санни. И показывает мне пять

долларов. — Видал? Больше не беру, только долг. Я не какая

нибудь воровка. Мы не воры!

И вдруг я заплакал. И не хочу, а плачу.

— Да, не воры! Украли пять долларов, а сами…

— Молчать! — говорит Морис и толкает меня.

— Брось его, слышишь? — говорит Санни. — Пошли, ну! Долг

мы с него получили. Пойдем. Слышишь, пошли отсюда!

— Иду! — говорит Морис. А сам стоит.

— Слышишь, Морис, я тебе говорю. Оставь его!

— А кто его трогает? — отвечает он невинным голосом. И вдруг

как щелкнет меня по пижаме. Я не скажу, куда он меня щелкнул,

но больно было ужасно. Я ему крикнул, что он грязный, подлый

кретин.

— Что ты сказал? — говорит. И руку приставил к уху, как глухой.

— Что ты сказал? Кто я такой?

А я стою и реву. Меня зло берет, взбесил он меня.

— Да, ты подлый, грязный кретин, — говорю. — Грязный кретин

и жулик, а года через два будешь нищим, милостыню будешь

просить на улице. Размажешь сопли по всей рубахе, весь

вонючий, грязный… Тут он мне как даст! Я даже не успел

увернуться или отскочить — вдруг почувствовал жуткий удар в

живот.

Я не потерял сознание, потому что помню — я посмотрел на них

с пола и увидел, как они уходят и закрывают за собой двери. Я

долго не вставал с пола, как тогда, при Стрэдлейтере… Но тут

мне казалось, что я сейчас умру, честное слово. Казалось, что я

тону, так у меня дыхание перехватило — никак не вздохнуть. А

когда я встал и пошел в ванную, я даже разогнуться не мог,

обеими руками держался за живот.

Тогда я позвонил Салли Хейс. Она училась в пансионе Мэри Э.

Удроф, и я знал, что она уже дома: я от нее получил письмо с

неделю назад. Не то чтобы я был от нее без ума, но мы были

знакомы сто лет, я по глупости думал, что она довольно умная. А

думал я так потому, что она ужасно много знала про театры, про

пьесы, вообще про всякую литературу. Когда человек начинен

такими знаниями, так не скоро сообразишь, глуп он или нет. Я в

этой Салли Хейс годами не мог разобраться. Наверно, я бы

раньше сообразил, что она дура, если бы мы столько не

целовались. Плохо то, что если я целуюсь с девчонкой, я всегда

думаю, что она умная. Никакого отношения одно к другому не

имеет, а я все равно думаю.

Словом, я ей позвонил. Сначала подошла горничная, потом ее

отец. Наконец позвали ее.

— Это ты, Салли? — спрашиваю.

— Да, кто со мной говорит? — спрашивает она. Ужасная

притворщица. Я же сказал ее отцу, кто спрашивает.

— Это Холден Колфилд. Как живешь?

— Ах, Холден! Спасибо, хорошо! А ты как?

— Чудно. Слушай, как же ты поживаешь? Как школа?

— Ничего, — говорит, — ну, сам знаешь.

— Чудно. Вот что я хотел спросить — ты свободна? Правда,

сегодня воскресенье, но, наверно, есть утренние спектакли.

Благотворительные, что ли? Хочешь пойти?

— Очень хочу, очень! Это будет изумительно!

«Изумительно»! Ненавижу такие слова! Что за пошлятина! Я

чуть было не сказал ей, что мы никуда не пойдем. Потом мы

немного потрепались по телефону. Верней, она трепалась, а я

молчал. Она никому не даст слова сказать. Сначала она мне

рассказала о каком-то пижоне из Гарварда — наверно,

первокурсник, но этого она, конечно, не выдала, — будто он в

лепешку расшибается. Звонит ей день и ночь. Да, день и ночь —

я чуть не расхохотался. Потом еще про какого-то типа, кадета из

Вест-Пойнта, — и этот готов из-за нее зарезаться. Страшное

дело. Я ее попросил ждать меня под часами у отеля «Билтмор»

ровно в два. Потому что утренние спектакли начинаются в

половине третьего. А она вечно опаздывала. И попрощался. У

меня от нее скулы сворачивало, но она была удивительно

красивая.

сумками — наверно, переезжали в другой монастырь и ждали

поезда. Они сели за стойку рядом со мной. Они не знали, куда

девать чемоданы, и я им помог. Чемоданы у них были

плохонькие, дешевые — не кожаные, а так, из чего попало.

Знаю, это роли не играет, но я терпеть не могу дешевых

чемоданов. Стыдно сказать, но мне бывает неприятно смотреть

на человека, если у него дешевые чемоданы. Вспоминается

один случай. Когда я учился в Элктон-хилле, я жил в комнате с

таким Диком Слеглом, и у него были дрянные чемоданы. Он их

держал у себя под кроватью, а не на полке, чтобы никто не

видел их рядом с моими чемоданами. Меня это расстраивало до

черта, я готов был выкинуть свои чемоданы или даже

обменяться с ним насовсем. Мои-то были куплены у Марка

Кросса, настоящая кожа, со всеми онерами, и стоили они черт

знает сколько. Но вот что странно. Вышла такая история. Как-то

я взял и засунул свои чемоданы под кровать, чтобы у старика

Слегла не было этого дурацкого комплекса неполноценности.

Знаете, что он сделал? Только я засунул свои чемоданы под

кровать, он их вытащил и опять поставил на полку. Я только

потом понял, зачем он это сделал: он хотел, чтобы все думали,

что это его чемоданы! Да-да, именно так. Странный был тип. Он

всегда издевался над моими чемоданами. Говорил, что они

слишком новые, слишком мещанские. Это было его любимое

слово. Где-то он его подхватил. Все, что у меня было, все он

называл «мещанским». Даже моя самопишущая ручка была

мещанская. Он ее вечно брал у меня — и все равно считал

мещанской. Мы жили вместе всего месяца два. А потом мы оба

стали просить, чтобы нас расселили. И самое смешное, что,

когда мы разошлись, мне его ужасно не хватало, потому что у

него было настоящее чувство юмора и мы иногда здорово

веселились. По-моему, он тоже без меня скучал. Сначала он

только поддразнивал меня — называл мои вещи мещанскими, а

я и внимания не обращал, даже смешно было. Но потом я

видел, что он уже не шутит. Все дело в том, что трудно жить в

одной комнате с человеком, если твои чемоданы настолько

лучше, чем его, если у тебя по-настоящему отличные чемоданы,

а у него нет. Вы, наверно, скажете, что если человек умен и у

него есть чувство юмора, так ему наплевать. Оттого я и

поселился с этой тупой скотиной, со Стрэдлейтером. По крайней

Харди. Никаких особенных страстей в ней не было, и все-таки

интересно, что думает монахиня, когда читает про эту самую

Юстасию. Но я, конечно, ничего не спросил. Я только сказал, что

по английской литературе учился лучше всего.

— Да что вы? Как приятно! — обрадовалась преподавательница

английского, та, что в очках. — Что же вы читали в этом году?

Мне очень интересно узнать!

Приветливая такая, добрая.

— Да как сказать, все больше англосаксов — знаете, Беовульф

и Грендель, и «Рэндал, мой сын», ну, все, что попадается. Но

нам задавали и домашнее чтение, за это ставили особые

отметки. Я прочел «Возвращение на родину» Томаса Харди,

«Ромео и Джульетту», «Юлия Це…»

— Ах, «Ромео и Джульетта»! Какая прелесть! Вам, наверно,

очень понравилось? — Она говорила совсем не как монахиня.

— Да, очень. Очень понравилось. Кое-что мне не совсем

понравилось, но, в общем, очень трогательно.

— Что же вам не понравилось? Вы не припомните, что именно?

По правде говоря, мне было как-то неловко обсуждать с ней

«Ромео и Джульетту». Ведь в этой пьесе есть много мест про

любовь и всякое такое, а она как-никак была монахиня, но она

сама спросила, и пришлось рассказать.

— Знаете, я не в восторге от самих Ромео и Джульетты, —

говорю, — то есть они мне нравятся, и все же… сам не знаю!

Иногда просто досада берет. Я хочу сказать, что мне было

гораздо жальче, когда убили Меркуцио, чем когда умерли Ромео

с Джульеттой. Понимаете, Ромео мне как-то перестал нравиться,

после того как беднягу Меркуцио проткнул шпагой этот самый

кузен Джульетты — забыл, как его звали…

— Тибальд.

— Правильно. Тибальд. Всегда я забываю, как его зовут. А

виноват Ромео. Мне он больше всех нравился, этот Меркуцио.

Сам не знаю почему. Конечно, все эти Монтекки и Капулетти

тоже ничего — особенно Джульетта, — но Меркуцио… нет, мне

трудно объяснить. Он был такой умный, веселый. Понимаете,

меня злость берет, когда таких убивают, — таких веселых, умных,

да еще по чужой вине. С Ромео и Джульеттой дело другое — они

сами виноваты.

— В какой вы школе учитесь, дружок? — спрашивает она.

как-то не так. Вот почему я был рад, что монахини меня не

спросили, католик я или нет. Может быть, это и не помешало бы

нашему разговору, но все-таки было бы иначе. Я ничуть не

обвиняю католиков. Может быть, если бы я был католик, я бы

тоже стал спрашивать. В общем, это чем-то похоже на ту

историю с чемоданами, про которую я рассказывал. Я только

хочу сказать, что настоящему, хорошему разговору такие вещи

только мешают. Вот и все.

А когда эти две монахини встали и собрались уходить, я вдруг

сделал ужасно неловкую и глупую штуку. Я курил сигарету, и

когда я встал, чтобы с ними проститься, я нечаянно пустил дым

прямо им в глаза. Совершенно нечаянно. Я извинялся как

сумасшедший, и они очень мило и вежливо приняли мои

извинения, но все равно вышло страшно неловко.

Когда они ушли, я стал жалеть, что дал им только десять

долларов на благотворительность. Но иначе нельзя было: я

условился пойти с Салли Хейс на утренний спектакль, и нельзя

было тратить все деньги. Но все равно я огорчился. Чертовы

деньги. Вечно из-за них расстраиваешься.

Было около двенадцати, когда я кончил завтракать, а

встретиться с Салли мы должны были только в два, и я решил

подольше погулять. Эти две монахини не выходили у меня из

головы. Я все вспоминал эту старую соломенную корзинку, с

которой они ходили собирать лепту, когда у них не было уроков.

Я старался представить себе, как моя мама или еще кто-нибудь

из знакомых — тетя или эта вертихвостка, мать Салли Хейс, —

стоят около универмага и собирают деньги для бедных в старые,

потрепанные соломенные корзинки. Даже представить себе

трудно. Мою маму еще можно себе представить, но тех двоих —

никак. Хотя моя тетушка очень много занимается

благотворительностью — тут и Красный Крест, и всякое другое,

— но она всегда отлично одета, и когда занимается

благотворительностью, она тоже отлично одета, губы накрашены

и все такое. Я не мог себе представить, что она могла бы

заниматься благотворительными делами, если б пришлось

надеть монашескую рясу и не красить губы. А мамаша Салли!

Да она бы согласилась ходить с кружкой, собирать деньги,

только если б каждый, кто дает деньги, рассыпался бы перед

поет. Он пел такую песенку: «Если ты ловил кого-то вечером во

ржи…» И голосишко у него был забавный. Пел он для

собственного удовольствия, это сразу было видно. Машины

летят мимо, тормозят так, что тормоза скрежещут, родители

никакого внимания не обращают, а он идет себе по самому краю

и распевает: «Вечером во ржи…» Мне стало веселее. Даже

плохое настроение прошло.

На Бродвее все толкались, шумели. Было воскресенье, всего

двенадцать часов, но все равно стоял шум. Все шли в кино — в

«Парамаунт» или в «Астор», в «Стрэнд», в «Капитолий» — в

общем, в какую-нибудь толкучку. Все расфуфырились —

воскресенье! И это было еще противнее. А противнее всего

было то, что им не терпелось попасть в кино. Тошно было на них

смотреть. Я еще понимаю, если ходят в кино, когда делать

нечего, но мне просто противно думать, что люди бегут,

торопятся пойти в кино, что им действительно хочется туда

попасть. Особенно когда миллион народу стоит в длиннющей

очереди на целый квартал за билетами — какое нужно терпение!

Я дождаться не мог, так хотелось поскорее уйти с этого

проклятого Бродвея.

Но мне повезло: в первом же магазине пластинок я нашел

«Крошку Шерли Бинз». Содрали с меня пять монет, пластинка

была редкая, но я не жалел. Я так вдруг обрадовался, что не мог

дождаться: поскорее бы дойти до парка и отдать эту пластинку

моей Фиби.

Я вышел из магазина — тут подвернулось кафе, и я зашел.

Подумал — не звякнуть ли Джейн, может, она уже вернулась

домой на каникулы. Я зашел в автомат и позвонил. К несчастью,

подошла ее мать, пришлось повесить трубку. Не хотелось

пускаться в длинные разговоры. Вообще не люблю

разговаривать с матерями девчонок. Все-таки надо было

спросить, дома ли Джейн. Я бы от этого не умер. Но что-то не

хотелось. Для таких разговоров требуется настроение.

Однако надо было доставать эти проклятые билеты в театр,

пришлось купить газету и посмотреть, где что идет. По случаю

воскресенья шли только три пьесы. Я пошел и купил два билета

в партер на «Я знаю любовь». Спектакль был

благотворительный, в пользу чего-то. Мне не особенно хотелось

смотреть эту пьесу, но я знал, что Салли жить не может без