Натан Дубовицкий

Дядя Ваня

Sometimes the sky’s too bright…

1. Я шёл по пешеходному мосту. Пешеходы были цветные. Под

мостом лежала Темза. Как неживая. Ветер ерошил её длинную

некрасивую воду. Вот уже третий месяц я обживал этот неродной

город Лондон. Зачем, казалось бы, если есть Москва?

2. Москва родина. Денежное место. Богатая деревня. Население

пятьсот семей. Цвет русской нации. В основном, евреи. Все друг

друга знают. У многих яхты океанского класса. Хотя ближайший

океан Ледовитый. Вокруг толпятся ещё какие-то люди. Без яхт.

Пятнадцать миллионов. Образуют собой мегаполис. Выделяют

энергию, для драйва. Чтобы этим, которых пятьсот семей,

нескучно было. Нескучно в Москве!

3. И всё-таки я уехал. Не люблю Лондон. Слишком много

цветных. Смога, кстати, никакого нет. Ничего туманного.

Последние сто лет ясная погода. Цветные отчётливо видны.

4. Иногда думаю, зря уехал. Ничего такого особо страшного в

Москве нет. Солнца мало? Конечно, немного. Но один

австрийский доктор посоветовал вместо солнца принимать

витамин D. Таблетки такие. Помогло. Я даже смеяться начал. Не

то, чтобы часто и в голос, но всё-таки. Когда по телевизору

новости какие-нибудь, или на улице споткнётся кто, смешно

стало. Раньше было не смешно. Прогресс.

Следователь Пирожин? Ничего плохого о нём сказать не могу.

Молодой, модный, настоящий хипстер. Разговаривал вежливо,

модно, молодо. Даже два каких-то слова из Веры Полозковой

цитировал. Предлагал, по-моему, от чистого сердца, встать на

путь исправления. Дав показания на Анну Сергеевну Лозовую и

на Петра Петровича Размазова. Может быть, надо было дать.

Тем более что эти показания дал бы мне сам следователь

Пирожин. А от меня требовалось только подписать.

Это было бы не трудно. Ведь я никогда не знал А.С. Лозовую. Не

имел ни малейшего представления, кто она. Абстракция. Не

жалко абстракцию. Её к нашему делу подшили, наверное, из-за

чего-то другого, что доказать не могли. Но я на неё не подписал.

Не знаю, почему. Не подумал, а вдруг дети у неё. Маленькие.

кино, например. Я захотел её долю купить. Получить конт¬роль и

отжать Пьеро из бизнеса. Надоел он мне.

Пьеро тоже захотел купить её долю. Чтоб отжать из бизнеса

меня. Я ему надоел.

И ещё захотел Пирожин. Портфельный инвестор средней руки.

Молодой, модный. Пользуясь моими с Пьеро разногласиями, он

бы смог жёстко влиять на фирму. И отжал бы постепенно нас

обоих. Чёрный рыцарь.

9. У Пирожина не было достаточно денег. Зато был брат

близнец. Следователь, однояйцевой. Отсюда и уголовное дело

на нашу фирму по неясному поводу. И чистосердечные советы

дать показания на Пьеро.

Но я не дал. Хотя Эдик, один из моих охранников, шепнул мне,

что Размазов меня заказал. Обратился в одну бригаду, где у

Эдика кум. Который велел Эдику не дежурить шестого

сентяб¬ря. Потому что шестого сентября меня застрелят, когда

из дома выйду. Чтоб Эдика случайно не задело. Мало ли,

рикошет или промах.

Эдик показал мне крышу недостроенного ангара на краю

посёлка. На ней должен был залечь снайпер. Никогда бы не

подумал, что оттуда видно крыльцо моего дома. Видно, однако.

10. На момент беседы со следователем Пирожиным я всё это

знал. Пятого сентября беседовали. Но показания на гражданина

Размазова не дал. Не встал на путь исправления. Подумал, сами

с Пьеро между собой разберёмся. Без протокола. Без суда и

следствия. Он хорошим другом в армии был. И в институте. И в

школе. И в бизнесе. Теперь перестал. Но был же.

Вышел я из следственного комитета и улетел в Лондон. Как был,

без единого чемодана. Не люблю Лондон.

11. Приземлился в Хитроу, жена звонит. Спросила, не могу ли я

по дороге купить пломбира в вафельном стаканчике, Пашка

требует. Пашке три года. Это собака. Обожает мороженое. Сука.

Детей у нас нет. Марина не поверила, что я в Англии.

Разругалась, разревелась. Обиделась, что не предупредил, не

обсудил, сорвался, бросил. Её и родину. Патриоткой оказалась.

Меня, говорит, ладно, понятно, все мужики такие, а родину как

вполне приемлемо. Но если Штаты ещё раз выберут всем нам

цветного президента, который только и умеет, что деньги

рисовать, тогда доллар до миллиона за юань дойдёт. Тогда

нищая старость. Выкапывание объедков и обносков из большого

зелёного мусорного бака на Хаф Мун Стрит. Тут недалеко. Что

делать? Или жизнь сокращать, или расходы. Или — работать.

Ходить на работу каждый день. Торговать. Только не мылом. То

есть мылом в самом крайнем случае, если ничего другого не

получится. А если и мылом не получится?.. Каждый день я

глазел на Темзу и размышлял таким образом.

15. Не могу сказать, что без Марины было тяжело. Нельзя же

сказать, что без уха, например, или без пальца никак. Жил же

Ван Гог без уха, не пропал. Так и тут. Как будто часть меня

отвалилась и потерялась. Небольшая часть. Марина небольшая

и ростом, и всем. Так что не больно было и никаких неудобств.

Но всё-таки неполнота, изъян. Почти уродство. Мне мерещилось,

что почему-то по мне видно, что я без Марины. На Ван Гога дети

пальцем показывали — у него уха нет! Я всё ждал, вот сейчас

мальчишка какой-нибудь попростодушнее или негр позлее

закричит — смотрите, вон мужик без Марины идёт, бывает же

такое!! И все прохожие на мосту обернутся и посмотрят на меня.

Быстро и брезгливо. Неужели у него Марины нет? Правда, нет.

Wow!

16. Офис арендовал без размаха. Кабинет, приёмная, комната

для переговоров, комната для Танцевой. Мебель какая была.

Пятый этаж. Всё. Такой обычный антураж, по которому не

понять, растёт фирма или банкрот, цветы импортирует или

плотины строит. Или ничего не делает. Моя фирма ничего не

делала. Я приходил к полудню, глазел на Темзу и, поболтав с

адвокатами, шёл через мост на южный берег в кофейню «Дабл

Импрессо». Кофе там был отменный, а народу никого никогда.

Маффины отличные, чистота. Случайно туда попал и привык.

Хозяин, почему-то гагауз, нелондонская какая-то

национальность, сам обслуживал, ещё девчонка симпатичная с

ним, ну и посетитель я — вот и вся кофейня. И больше никого,

за это я туда и так бы ходил, без кофе и маффинов. А уж с кофе

это было лучшее место в городе. Как заведение не прогорало,

проводившая с ней собеседование, как и я, в школе немецкий

учила. Пора было нанимать клининговую компанию. И

переводчика.

— Пора, — ответила Танцева, входя за мной в кабинет. Я сел в

кресло, посмотрел на пустой стол, потом в окно. Темза

загибалась за кирпичную трубу «Тейт Модерн». Танцева только

позавчера узнала, что «Тейт Модерн» не крематорий. И заметно

повеселела. А то, говорит, навевало что-то как будто, нагнетало.

В окно старалась не смотреть. Теперь смотрела. Мы смотрели в

окно.

19. — Есть хороший вариант. Не профессионалка, но

подрабатывает часто. А так — учится здесь. Из хорошей средней

семьи. Двадцать лет. Настя. Сама поступила. Школа экономики.

Вроде аккуратная. Вот справка, недельной давности. Никаких

вирусов. Чисто, — сказала Танцева. Темза сверкнула на солнце

и опять потускнела. — Фотографии будете смотреть?

— Нет. Русская?

— Да. Вернее, белоруска.

— Окей.

— Цена обычная, — подчеркнула Танцева. Всё-таки была когда

то товароведом.

— Окей. Завтра в два. — У меня был странный биоритм, лучший

секс в обеденное время.

— Знаю, но на всякий случай уточняю — два часа дня?

— Дня.

— На всякий случай — тот же номер?

— Да.

Помолчали. Танцева положила на стол бумаги. Помолчали ещё.

— Это что? — спросил я. — Надеюсь, не счета.

— Счета. Электричество, адвокаты.

— Надо сократить расходы, — поморщился я. Мне не нравилась

моя скупость. Я ещё не привык к ней. Она начала проявляться

совсем недавно. А ведь я был всегда крайне расточителен.

Щедрым был, весело, легко тратил и легко зарабатывал. И

видел всегда отлично. А года два назад вдруг — скупость и

дальнозоркость. Читаю теперь в очках.

— Можно уволить Джулию и не нанимать переводчика.

Убираться я сама могу. Полгода, пока вы не поставите дело,

меня спёр бумажник. Тупо спёр — без чеченов, без нытья, без

девушки, с которой всё серьёзно. Без вранья. Самый честный

поступок в его жизни.

— Он денег в этот раз не просит. Пишет, что теперь уже

возьмётся за ум. И начнёт новую жизнь. Что хочет помириться. И

жить так, чтобы вы были им довольны. — Танцева то и дело

сверялась с факсом.

— И для начала этой новой жизни нужно… Двадцать тысяч?

Двести? Миллион? Три?

21. — Он ваш сын… Извините. — Танцева любила Филю. Я нет.

— И что? Я тоже чей-то сын. И что? Кто мне квартиру покупал?

Кто три раза оплачивал поступление в универ? Кто меня

устраивал по знакомству на хлебные места? Кто из ментов

вытаскивал меня обдолбанного? С мешком дури за пазухой! У

кого я бумажник спёр? Никто! Ни у кого! Я сам… я мылом,

мылом… А он… Вот пусть тоже сам теперь…

— Молодой он ещё.

— И что? Сколько ему? Двадцать пять! Я в двадцать пять уже

мылом… уже сам… Да что я! Вот эта, как её, которая

белоруска… Ей двадцать всего, а она уже сама поступила. В

Лондон! На экономику, не куда-нибудь! Из средней-то семьи! И

работает. Работает! Завтра в два вот придёт. Чего улыбаетесь?

Работать, между прочим, придёт. Деньги зарабатывать, чтоб за

учёбу, может быть, платить.

— Ну её бы в пример я не ставила.

— А он! — не слушал я. — Три универа бросил, ни хрена не

делает, а денег хочет, много хочет! Вот кто хотел бы, чтобы

Пьеро не промазал…

— Это вы зря…

— Тогда вот разгуляется. И женится, и дом купит, и операцию

сделает, две операции, сто операций, всё себе вылечит. И в оао

внесёт. И чеченам ещё останется. Надо, кстати, завещание

составить. Запишите. Чтоб не надеялся! Всё бедным раздать!

Пусть сам…

— Он и есть бедный… У меня всё, — сунула факс в папку

Танцева. Записала.

— Окей. Идите. Бумажник спёр! — выкрикнул я ей вслед.

— Оль, ты? — по инерции шёпотом спросил я. Как бы радостно.

— Что-что? — не расслышала Ольга.

— Проходи скорей, — прибавил я громкости.

— Проходите, Ольга Андреевна, — открыла дверь Тан¬цева.

— Спасибо, Виктория, — кивнула в ответ Оля, устремляясь ко

мне.

Я, как мог, засветился счастьем. Бросился ей навстречу.

Троекратно поцеловались. Она пахла цветами. Такими белыми,

какие цвели в моём детстве. Во дворе моей школы. В конце мая.

Название забыл.

— Ты пахнешь капучино, — сказала она.

— Большая порция с корицей и шоколадной крошкой, —

подтвердил я. — Помолодела.

— Спасибо. Ты тоже отлично выглядишь.

— Кстати, кофе хочешь?

— Нет, спасибо. А вот от стакана льда не откажусь.

— Льда?

— Льда.

— Льда! — крикнул я в приёмную.

24. Джулия хлопнула глазами.

— Айс! — разъяснил я.

Пока Джулия думала, Танцева вздохнула и нажала кнопку на

холодильнике. Поставила стакан с искристыми кубиками на стол.

Удалилась.

— Оля, ты как меня нашла?

— Прекрати. А то ты не знаешь, что в Лондоне и Москве одни и

те же люди живут. Все знают. Извини, что так вот явилась.

Честно — звонила, писала. Ты молчишь. — Она зубами

прихватила кусок льда, с грохотом разгрызла его и проглотила.

— Так надо? — удивился я.

— Новая фишка. Эскимосская диета. Вся Москва на ней сидит.

Восемь раз в день по стакану льда. Отбивает аппетит. Раз.

Закаливает — два. Зубы укрепляет — три. А зубы главный орган.

Раньше думали, мозг там. Или сердце. Но наука ушла вперёд.

Теперь зубы. И, главное, четыре — охлаждает организм, все

процессы от холода замедляются. Поэтому не стареешь.

— Ты серьёзно?

— Сама не верила. Но есть результаты. Попробуй.

в Польше. Не у нас. А торговый дом убытки в этом году покажет.

Не будет дивидендов, Вань.

— Нажми на Ростика. Ты же акционер.

— Вань, ты где? Чем нажму? У меня контроля нет. А Пьеро ему

пару миллионов отстегнёт. Этому лоху такое не снилось. Он

маму продаст за такие деньги, не то что меня.

— А я-то тут при чём? — спросил я. У меня было ощущение,

будто Оля впихивает в мой череп какие-то гудящие провода.

Подключает.

— Как при чём? Не одна я без денег останусь. Ты тоже. Можешь

не сомневаться.

— Да и хрен с ними.

Ольга оторопела:

— С чем с ними?

— С деньгами.

— Ты что, Вань. В секту какую вступил? Изуверскую. Не может

быть с ними хрен. Ты же цивилизованный человек. А значит,

деньги должен признавать.

Оля встала, подошла ко мне. Взяла за руку. В глаза заглянула.

Она давно знала, что нравится мне.

— Оля, — сказал я. — Мне бы не хотелось во всё это

впрягаться. Хочешь, вместе поужинаем. Или сходим в спортзал.

Я рад тебя видеть. И так далее. Но впрягаться не буду.

— Испугался Размазова? Я, девочка, не боюсь. А ты? Он же

всегда шестёркой у вас с Яшей был. Ввиду острой умственной

недостаточности.

— Если тебе удобно думать, что испугался, пусть будет

испугался.

— Не обижайся. Если тебе всё равно, то тем лучше. От тебя

только подпись нужна.

— Ничего подписывать не буду.

27. Оля заплакала. Её лицо изменилось. Стало некрасивым. А

было красивым. Но при этом слёзы освежили и омолодили её. Я

возбудился. Успел подумать, что стремительная эрекция при

виде плачущей женщины — это нечто новое. Возможно, первая

стадия садизма.

Потом я прекратил думать. Запах белых цветов сгустился и

наплывал на глаза как туман. На ней было дымчатое тончайшее

— Кто там? — спросил я очень громко, чтобы перекричать то,

что звучало в её наушниках.

Она от неожиданности уронила айфон. И обернулась так резко,

что толкнула меня плечом. Ослабленный завтраком, я чуть не

упал. Не упал. Поднял айфон, протянул ей.

— Вам чего? — не сказала она «спасибо».

— Вы ко мне? — спросил я.

— Откуда я знаю.

— Я Иван.

— Значит, к вам.

— Значит, сейчас два часа.

— Два десять, — взглянув на айфон, уточнила она. Как бы с

укором.

— Виноват, — сказал я. — Немного опоздал. Вы Настя?

— Лена.

30. Я достал из кармана ключ, открыл дверь.

— Из Белоруссии?

— Из Мурманска.

Несколько озадаченный, я помедлил. И сказал:

— Входите.

Она не вошла. Я вошёл. Повторил:

— Входите.

— Вас не предупредили, что я с пьяными не работаю?

— Я не пьяный. Не предупредили.

— Да вы еле на ногах держитесь.

— Ничего. Я лягу.

— Не смешно, — улыбнулась Лена.

— И приму «АлкоЗельтцер».

Она вздохнула:

— Уговорили.

Я предложил перейти на «ты». А то как-то странно.

— Ты как хочешь? — спросила она.

— На правом боку, — честно ответил я.

— Это как? — Лена, кажется, немного растерялась.

— Спать хочу.

— Шутник! — поняла она. — В ванную заскочу. Три минуты.

Пока она шумела водой, я разделся и пал на кровать. Лена

вернулась, обмотанная моим полотенцем. В моих тапочках.

айфона высвечивалось загадочное слово «дьордь».

— Что такое дьордь? — мучительно вспоминал я. Не вспомнил.

Попытался выключить звук. Уже почти выключил. Но гладкий

гадёныш выскользнул из рук. Залетел под комод. Продолжая

заунывно звенеть. Извлечение его из-под комода следовало

обдумать. Такие вопросы с кондачка не решаются. На то, чтобы

нагнуться ещё раз, сил теоретически могло хватить. На то, чтобы

разогнуться — точно нет.

Айфон внезапно затих. Я стал на цыпочках пробираться к

спальне. Кровать была уже совсем близко. Звонок возобновился.

Он стал тише, массивный комод поглощал часть звуковых волн.

Можно было всё-таки попробовать заснуть.

33. И тут заливисто и приветливо зазвенело в прихожей. Айфоны

запели дуэтом. Как только обрывалась тихая трель из-под

комода, вступал свежий тенор из прихожей. Я заслушался. У

меня было много вопросов. Почему в моём номере звонят два

айфона, если у меня он один? Не сон ли это? Или, того хуже,

галлюцинация? Не купил ли я второй айфон в субботу в

«Теско»? И если да, то как это могло быть — ведь в «Теско» не

торгуют айфонами? Что такое дьордь?

34. И тут к телефонным звонкам добавился ещё один. В дверь.

Сердитый, баритональный. Подумав, что это горничные, я хотел

им крикнуть, чтобы пришли позже. Но нужные анг¬лийские слова

не находились.

— Кам. Кам, — заикался я. — Нот. Ноу. Дон’т.

В дверь продолжали звонить. Айфоны продолжали звонить.

Тихая трель, громкая трель, сердитое жужжание. Тихая трель,

громкая трель, сердитое жужжание. Тенор, тенор, баритон. Так и

не подобрав английских слов, я заорал:

— Идите вы на х…, горничные!

— Иван, откройте. Я у вас айфон забыла.

Лена опять была со мной на «вы». Очевидно, сегодня нам так и

не удалось стать по-настоящему близкими людьми. Я поплёлся в

прихожую. Открыл.

— Слышите? Один где-то здесь. Второй под комодом. В

гардеробе, — прошептал я, многозначительно подняв

указательный палец. Возможно, я улыбался таинственно, как

— Алло? Да вы что? Как не пришла? Ровно в два. Это он

опоздал. Да всё в норме. Да я тут ещё. И он тут. Хотите, трубку

передам? Передаю. Это ваша помощница. Проверяет качество

работы.

— Алло, Иван Карлович, это вы? — услышал я озабоченный

голос Танцевой. Моего папу звали Карл. Из-за этого у меня в

школе было прозвище Буратино. Потому что у Буратино, как

известно, папой был папа Карло. Я обижался не на глумливых

сверстников, а на папу. Потому что и длинный нос был у меня от

него.

36. — Иван Карлович — это я.

— Всё нормально?

— Нормально всё.

— Отлично. Что передать Филу?

— Нормально всё.

— Извиняюсь, айфончик верните, — напомнила Лена. Я вернул.

Лена ушла. Не к неграм.

37. Мой айфон, к счастью, вырубился. Села батарейка. Давно бы

так. Я сел. Не дотянул до кровати. На стул, растопыренный

посреди гостиной. За окном колыхался колоссальный клён.

Шевелил жилистыми листьями сорок пятого размера. Спать не

хотелось. Бодрствовать тоже.

38.

Первая смерть

неотличима

от первой любви.

Те же симптомы: бессонница, сердцебиенье,

перегоревшие мысли, растерянный вид,

страх и восторг, и смиренье, смиренье,

смиренье… Смиренье.

Вот — умираю.

Тоже весною,

как и любил.

Та же луна отражается в ветре весеннем.

Как и тогда, из моих разорённых глубин

Германии. Тогда было две Германии. Одна Западная, другая

наша. Трудное было время. Узнав от меня, что дипломаты и

международники продали нашу Германию блоку НАТО и

развалили Союз, закричал. Что не они. Обозвал меня мудилой.

Так и сказал. Небось Киссинджеру так не говорил! Узнав, что его

дочь беременна, как-то сразу сник. Спросил вполголоса, от кого.

Узнав, что от меня, закричал. Без слов, простым криком. Как

чайка.

Дашина мама промолчала весь вечер. Только кофе всем

подливала и сахар подсыпала. Но не радушно, недобро так

подливала. Без улыбки. Как кофе-машина.

Поскольку муж вышел из строя, она заговорила.

41. — Где и на что вы будете жить? — спросила Дашу

электрическим голосом. Не открывая рта. Мне так показалось.

Даша посмотрела на меня.

— Жить будем здесь, у вас. На вашу зарплату, — ответил я. Моя

честность не понравилась дашиным родителям. Это было видно

по их лицам. Я догадался, что надо хитрить. У дипломатов так

принято.

— На мою? Почему на мою? — спросила она тоном, каким

произносится «неправильно набран номер».

— На мою. Оговорился. Извините, — схитрил я.

— А какая она у вас?

— О, прекрасная. В двух словах — прекрасная зарплата.

— А в деньгах?

— Да! В деньгах! Конечно, в деньгах. Деньгами платят. В

основном. А премию обычно натурой. Квартирой недавно

премировали.

— Сколько комнат? В каком районе?

— Недалеко. Вон тот новый дом видите? — Я показывал в окно.

Хитрил по полной программе. — В нём. Девятый этаж. Двушка.

Ордер оформляется.

— То есть у нас вы жить не будете? — спросила мама.

— Нет. Может быть, месяца два только. Я не стесню. Я

работящий. Пылесосить буду. Циклевать. Штробить. — Я

увлёкся. — Да мало ли дел в четырёхкомнатной…

— У нас не четырёх-, а трёхкомнатная квартира. И вообще…

— Как трёхкомнатная? А эта дверь куда?

Не очень в ней ориентировался. Потолки были невысокие,

люстры большие. Филя взлетел надо мной. Головой прямо в

люстру. Пятирожковую, кряжистую. С килограммовыми

хрустальными подвесками. Западногерманскую. Звук удара

снился мне потом лет десять. Филя визжал около часа. Без

перерыва. Пока мать и бабушка пытались его успокоить, я и

Гарик делали вид, что смотрим хоккей. По-семейному так, с

пивом и солёными сухариками.

45. Наконец Филю увлекли «Звёздные Войны». В коробке

оказался конструктор. Ребёнок должен был собрать звездолёт.

На коробке было написано «8–12». А Филе было всего четыре

года. Он не был гением. К тому же только что ударился головой.

Он не справился. И опять завизжал. Мне стало ясно, что я

плохой отец. Мне стало стыдно. Хоккей кончился. Я ушёл.

Навсегда. Но деньги им посылал. Они брали. Тоже ведь

коррупция, если разобраться.

46. Папа Карл осуждал меня. Грозил указательным пальцем.

Этот злосчастный палец постоянно страдал. От мелких порезов,

ожогов, ушибов. И выглядел совершенно негрозно. Все

остальные папины органы были всегда здоровы. Лишь недавно

по старости обзавёлся он настоящей болезнью. Весьма редкой.

Очень ей гордился и дорожил. Потому что стал благодаря ей

необычным человеком. Таких, как он, было не больше

полупроцента. Как гениев. Я нашёл ему в Лозанне хорошего

врача. Который лечил его бесплатно. Из любопытства. У них в

кантоне таким не болели.

47. Моя мама, когда мне было девять лет, вылетела из машины.

Через лобовое стекло. Папа был за рулём. Он видел, как мама

отрывается от кресла. Расправляет руки, группируется. Набирает

воздух открытым ртом, зажмуривает глаза. Как перед прыжком в

воду. Прыгает. Улетает. Брызги стекла, лунного света. Крови. Всё.

Папа выбежал из расплющенной о старый клён машины.

Посмотрел вверх. По стоячему лесному небу ещё расходились

чёрные круги. Но мамы уже не было. А он был. Ни единой

царапины. Только перелом. Указательного пальца правой руки.

Папа никогда не рассказывал мне никаких подробностей. Но я

Таджикистане. Размазов вызвал начальника рекламного отдела.

Наступил ему на щёку. Предварительно сбив с ног с помощью

приёма «подсечка». Спросил, где деньги. Или хотя бы

обещанные по контрактам ролики. С участием Бенисио дель

Торо. Про мыло. Начальник отдела признался, что идею и

исполнителей предложил Филипп Иванович. Как только деньги

были перечислены, Филипп Иванович уволился. Без

предупреж¬дения. Почему аванс был стопроцентным, начальник

отдела объяснить не смог. Ссылался на авторитет Филиппа

Ивановича, «который сами знаете чей сын».

Таджики, на которых были зарегистрированы «рекламные

агентства», нашлись быстро. На дне строительного котлована. В

ста метрах от нашего офиса. Они заливали бетон в основание

будущего крытого рынка. По-русски говорили плохо. Даже под

пытками. Во всяком случае слово «реклама» не знали.

52. Через полгода Филя вернулся. Вину отрицал. Заметно

поправился и загорел. Держался подобострастно. Просил

поверить ещё раз. Уговорил. Поступил в университет. За

приличные деньги. Естественно, мои. Много и задорно

рассказывал об однокурсниках и профессорах. Через пять

месяцев мне позвонил декан. Сказал, что Филя ни разу не

появился в университете. Что пришёл только сегодня. На сдачу

зачёта по химии. В аудитории вёл себя вызывающе и курил. И

смеялся. От того, что курил. На замечание доцента Паукова

ответил нецензурным требованием поставить ему зачёт. Отказ

Паукова воспринял неадекватно. Спросил, сколько стоит зачёт

по химии. Достал из кармана пачку денег. Цинично отсчитал три

тысячи долларов и бросил их в доцента Паукова. Доцент

аргументированно возразил, что, во-первых, зачёт бесплатный. А

во-вторых, он по физике. По химии же сдают в аудитории триста

два, этажом выше. Так что не лучше ли уважаемому студенту

забрать свои деньги и проследовать туда. «А не лучше ли тебе

проследовать в муда», — грубо ответил доценту уважаемый

студент. Была вызвана охрана. Деньги разлетелись по

аудитории. Удалось собрать только две тысячи сто. Остальные

пропали без вести. За что университет приносит извинения. И

обещает, что поиски будут продолжены. Но при этом с

сожалением сообщает об отчислении…

мной. От неожиданности я не подал ему руки и только окнул:

— О.

Мою руку он взял сам и крепко пожал. По его лицу было

заметно, что он ощутил её липкость. Точнее, сладость. Но только

шире улыбнулся и протараторил:

— Виктория сказала, что это твоё любимое место в городе. Что

если долго здесь сидеть, то обязательно увидишь тебя. Вот мы и

сидим тут с обеда. Хотели до закрытия. И завтра так же

собирались. Но вот повезло… Я утром прилетел. Мы очень

рады. Сразу тебя увидели. Вон там сидели, напротив входа. Ты

не обратил внимания. А я говорю: «Пусть поест. Папа, когда

поест, всегда добрый… Первые пять минут…»

Он засмеялся глухо. Широко открыв рот. Как будто зевал. Хозяин

принёс влажную салфетку на блюдце. Я машинально подвинул

блюдце сыну. Заботливый отец! Бля… Он понимающе кивнул.

Вытер руку, которой поздоровался со мной. Мои руки так и

остались в шоколаде.

— Можно присесть, — не спросил, а скомандовал сам себе

Филя. Сел напротив меня и широким жестом подозвал кого-то из

дальнего угла кофейни. — Познакомься, пап, это…

58. — Ну, Танцева. Ну, свинья. Выдала. Уволю, — громко

подумал я. За этой громкой мыслью не расслышал имя девушки,

с которой меня познакомил сын. Усевшейся рядом с Филей,

кивнувшей мне с лёгкой насмешкой. Мне стало неловко за мои

руки.

— Где счёт? — спросил я хозяина.

— Не беспокойтесь. Молодые люди позаботились обо всём, —

ответил он.

— Не знал, что тебе подарить. Так что прими. Должен же я хоть

раз что-то для тебя сделать. Ведь ты столько сделал для меня,

— смущённо захихикал Филя.

— Это глупо, — заметил я.

— Ну не злись, пап.

— Платить, когда это не нужно, глупо. Являться без приглашения

бестактно. Глупо.

— Знаю, прости, но что мне было делать? На факс ты не

ответил. Ну прости. Прости за всё. Я хочу, чтобы ты был мной

доволен. У нас всё серьёзно. Мы подали заявление. Настоящее.

раз промолчит. Но она ответила:

— Из Гомеля. Да.

И вышла из кафе. Филя за ней. Они направились к стоянке

такси.

— Откуда он знает? — расслышал я филин вопрос. Она

промолчала.

59. Вернувшись в отель, я поставил телефон на зарядку.

Позвонил Танцевой:

— Вы зачем Филе наводку дали?

— Какую наводку, Иван Карлович? Я и слов таких не знаю.

— Что у вас с голосом? Я вас разбудил? Про «Дабл Импрессо»

зачем сказали ему?

— Разбудили, — ответила Танцева. — Он вчера звонил. И

сегодня утром. Просил организовать встречу с вами. Собирался

познакомить вас со своей девушкой. У них будет ребёнок. С

женщиной. Расспрашивал о вас. Как вы тут живёте, что любите,

чем занимаетесь. Я отвечала. Не могла же я сказать ему, что

ничего о вас не знаю! Упомянула про кафе. Вы всегда любили

сладкое.

Я почувствовал, что она улыбнулась.

— Он ваш сын, Иван Карлович. Он вас любит. Вы должны как-то

нормализовать… всё это… — завела она свою старую песню.

— Я ничего никому не должен. Ничего никому. Больше с ним не

общайтесь.

Она не ответила.

— Слышите? — гавкнул я.

— Слышу.

— Поняли?

— Поняла.

— Ещё вопрос. Вам известно значение слова «дьордь»?

Она помедлила. Вздохнула. Ответила:

— Это имя.

— Имя? Пишется с большой буквы?

— Вы шутите, Иван Карлович?

— Нет.

— С большой. Мадьярское имя.

— И всё?

— Нет… Не всё. Это имя одного парня. Который занимается

— Не знаю, — отвечал я.

— Возьмите, посмотрите внимательнее. Ваши отпечатки?

Я взял нож, посмотрел на отпечатки пальцев. Сказал:

— Кажется, мои…

— Кажется или ваши?

Я лизнул отпечатки. У них был вкус шоколадного трюфеля.

— Точно мои, — сказал я.

— Что и требовалось доказать, — торжествующе воскликнул

Пирожин. — А знаете, кого вы зарезали этим ножом?

— Нет.

— Меня!

61. Я проснулся. Открывать глаза не хотелось. Было

предчувствие, что ничего хорошего я не увижу.

— Просыпайся, брат. Хорош притворяться, — сказал кто-то

голосом Размазова.

Я открыл глаза. Это и был Размазов. Он сидел на стуле рядом с

кроватью.

— Вижу, что не рад, — произнёс он нехорошим тоном. Такой тон

обычно был у него, когда он собирался подраться. Мы долго

дружили. А какая русская дружба обходится без душевной

драки? Вот и нам случалось ссориться и драться. Мы оба были

физически развиты. В разведбате, например, он был лучшим по

рукопашному бою. А я по бегу. Поэтому в драке мы

использовали разные стратегии. Что затрудняло определение

победителя.

— Пьеро, бля… Ты как вошёл? — спросил я.

— Там баба на ресепшене русская. Провела. Сто фунтов

стерлингов. По русскому обычаю. — Когда Пьеро говорил,

глубокая складка на его лбу шевелилась. При этом рот у него

был маленький, заросший чёрными усами. Из-за этого казалось,

что он говорит лбом.

— Почему в ванной вода льётся? — прислушался я.

— Тебе, брат, не о воде надо думать. А о земле. О том, будет

она тебе пухом или нет. — Он почесал грудь. Атлетическую

грудь. Тяжёлым кулаком. На его дорогой шёлковой майке был

вышит грустный череп. Возможно, мой.

Я лежал голый под одеялом. Обдумывал, как выстоять лёжа.

Из ванной вышел Пирожин. С мокрыми волосами. Пахнущий

— Вот этот твой Пирожин. Мне предлагал. На тебя.

Размазов посмотрел на Пирожина. Заинтересованно. Спросил

меня:

— А ты дал?

— Нет. Не дал, — встрял Пирожин. — Пробивали мы его. Но он

отказался.

Размазов посмотрел одобрительно. Сначала на Пирожина.

Потом на меня.

— Ну, пока, Пьеро. Не приезжай больше. А я встаю, мне пора, —

сказал я.

— Не, не, ты лежи. Привыкай к горизонтальному положению, —

остановил меня Пьеро. — Может, тебе долго в нём придётся

находиться. Может, всегда.

63. Я разозлился. И послал его. Но на всякий случай не встал.

— А чего так легко подписал? — спросил Пьеро.

— Мне всё равно. Вы все меня достали. Валите, а… Делайте что

хотите…

— Да мы, брат, для того и приехали. Чтобы сделать, что хотим.

Расскажи ему, — кивнул он Пирожину. Встал и отошёл к окну.

Клён после дождя сверкал на утреннем солнце.

64. Пирожин деликатно откашлялся, как ботаник перед лекцией,

и рассказал:

— Иван Карлович, вы знаете, что полтора года назад трагически

погиб Яков Борисович Гольц. Или, формально-юриди¬чески

выражаясь, Борухович. Утонул в устье Лены. А что такое устье

Лены? Это, в сущности, крайний север. Места пустынные. Почти

безлюдные. Как вы помните, нашли его тело не сразу. И не

вполне трезвые люди. И забрать сразу не смогли. Потому что

топь, вертушка сесть не может. Сообщили в райцентр. А это

триста километров. Бездорожья. Болот и тундры. Это если по

прямой. Только по прямой не доедешь. Дальше вы, может быть,

и не всё знаете. А может быть, напротив, больше меня. Но тут

начинается самое интересное.

Из райцентра отправили за телом самосвал. Водитель и

участковый. Экипаж машины боевой. Не вполне трезвые. Там

трезвые не выживают. Они до реки доехали, на метеостанции на

лодку пересели, за телом пошли. Выловили. В лодку погрузили.

беседовать. Как да что? А он путается, сами понимаете. Пьяный

человек.

И разве можем мы в данном случае исключать насильственное

что-нибудь? В отношении Якова Борисовича? Не можем. Могли

его из ружья? В принципе? Или палкой? Или ножом? Могли!

Потому что егерь Петров Анатолий Степанович и ружьём, и

палкой, и ножом по прежним делам орудовал.

А если так, смотрим, как римляне, — кому выгодно? Анатолию

Степановичу. И Ольге Андреевне. Которые и опознали. Якобы

опознали. Егерь мог для себя чего-то у Якова Борисовича взять.

Носки, сами понимаете, спиннинг, карманные деньги. Куртку.

Часы. Но не взял почему-то. Хотя на прежних делах брал.

Всякую, можно сказать, ерунду. Может, больше получил? От

Ольги-то Андреевны? А уж ей-то точно выгодно…

— Чушь, — не выдержал я. — Чтоб Оля Яшу заказала? Чушь!

Они любили друг друга. Да и как? Ольга интеллигентная баба. У

неё отец филолог. А предпоследний муж детский врач. Не могла

она.

— Умный вы, сами понимаете, человек, — подхватил Пирожин.

— И про любовь виднее вам, как умному человеку. Я тут не

вправе… Но и про интеллигентность вы как тонко! И про

педиатрию! Тонко! Не могла. Хотела, но не могла. И нашла того,

кто мог. И смог, сами понимаете. Вы в инстаграме? Нет? А зря!

Много полезного можно узнать. Что с людьми интернет сделал?!

Уже не скрывают ничего. Когда есть инстаграм, следственный

комитет не нужен. Вот посмотрите.

Он вытащил из портфеля айпад, постучал по клавиатуре, дал

мне. Я увидел фотографию. Ольга в обнимку с Эдиком. Моим

охранником. Скорее всего, в Дубае. Потому что на заднем фоне

арабы в белом, сияющие высотки, пальмы, пески. Подпись:

«Смотрите, мы в будущем. Станет ли когда-нибудь такой наша

Россия?» Я представил будущую Россию: валдайская песчаная

пустыня, из которой торчат небоскрёбы и арабы.

— Вот это да, — не удержался я. — Вот сука! Вот козёл! Теперь

понятно, почему он мне сказал, что ты меня убить хочешь!

Поссорить хотел. Чтоб я на стороне Ольги играл!

— А он тебе сказал, что я тебя грохнуть хочу? — оживился

Размазов. — Когда?

— Месяца четыре назад.

— Подпиши.

— Неужели ты думаешь напугать меня этим якутским

детективом?

Тут обиделся Пирожин:

— Советую вам, Иван Карлович, напугаться. Это ведь только

кажется, что с Темзы выдачи нет. А заговорят все эти егеря и

самосвалы. Ещё как заговорят. Нетрезвый ведь всё народ. И

наговорят такого, что и Высокий Суд Лондона обалдеет. И Ольга

Андреевна заговорит. И Эдуард Павлович. Хоть и крепкий мужик,

а расколется. Крепкие-то и колются громче. С треском. Не как

мягкие. Те бесшумно. И будет сговор и организация убийства. С

целью завладения имуществом. И выдадут. А уж там, сами

понимаете, за нами дело не станет.

— Пошёл в жопу, — прошептал я.

— Тогда я объясню, — подошёл к кровати Пьеро. — У тебя, брат,

есть несколько причин, чтобы подписать. Первая — ты лежишь,

я стою. Вторая — нас двое, ты один. Третья — никто не услышит

твоих криков. Потому что очень сильно шумит вода в ванной и

орёт… — он взял пульт и включил телевизор, — …телевизор.

Вот так.

На экране открылся платный канал. Для взрослых. На полную

громкость. Пьеро запнулся. Пирожин засмеялся. Я подписал.

67. Мы вместе досмотрели малохудожественный, но очень

впечатляющий фильм. Режиссёр не жалел крупных планов.

Актёры не жалели себя. И нас.

Перед уходом Размазов вдруг произнёс:

— А помнишь, брат… как мы с тобой на втором курсе… в

«Пльзене» на спор…

— Не помню, — отрезал я.

Пьеро побагровел. Хрипло вздохнул. Сказал:

— И я не помню.

Они наконец ушли. Я наконец поднялся с кровати. Надо было

спешить. На встречу с Ферштейном. Или не спешить. Ферштейн

подождёт.

68. Я вышел из машины далеко от офиса. Решил пройтись

пешком. Лондон был светящийся, тёплый, влажный. Как

весенняя женщина. Не то чтоб я его полюбил. Но я его захотел.

причины. Но рада за вас.

— Я действительно чувствую себя… необычно. Подъём какой-то.

Вот отсюда — сюда. И потом сюда. — Я провёл рукой от паха к

сердцу, от сердца к виску. Мне надо было высказаться. — Я как

то рад. Очень рад всему. И задыхаюсь немного. То ли мне

Размазов что-то подсыпал… во что-то…

— Размазов? Вы его видели?

— Да. Он был здесь. Сейчас, полагаю, уже в самолёте. Летит в

Москву. Наверное, счастлив. И я так рад за него.

Танцева нахмурилась:

— Что он тут делал? Всё в порядке?

Я ответил абсолютно искренне:

— О, всё отлично. Супер. Полный супер! Что Пьеро тут делал?

Да так… Например, вспоминал, как мы с ним на втором курсе в

пивном ресторане начудили однажды. В Парке Горького. На спор

отжались по семьдесят раз. После четырёх кружек. Выиграли у

каких-то бухих казахов собачью шапку. Одну на двоих.

Собирались по очереди носить. Но мне она мала оказалась. А

ему подошла. Так что выиграл, в общем-то, он. Хотя отжимались

мы оба.

— Вы сказали, он мог что-то подсыпать? — беспокоилась

Танцева.

— Мог. Не подсыпал. Не волнуйтесь. Это просто фигура речи.

Давно хотел вам сказать, что… очень ценю. Вашу… То, что вы

для меня… Вас, короче. Очень рад, что вы. Для меня. Рад, —

пробормотал я смущённо.

Танцева тоже смутилась:

— Вы всегда, Иван Карлович… Можете. Всегда на меня. Какие

будут поручения?

— Не будет поручений. Будут просьбы. Заказать на завт¬ра. Нет,

на сегодня. На восемь вечера. Нет, на семь. А лучше пораньше.

Побыстрее. На шесть. Столик в «Зуме» на троих. На мою

фамилию.

— Да.

— И пригласите туда… угадайте кого?

— Лепшинского?

— Нет.

— Кирпитчука? Ферштейна?

— Нет. Нет.

72. Я помчался в «Харродс». Купил костюм. Почти как у

Пирожина. Прогрессивный, передовой костюм. В подростковом

отделе. Немного расшили сзади и с боков. Ещё я купил

неф¬ритовый браслет. Лепшинский такой носит. А он настоящий

денди. Туфли купил. Не знаю, у кого такие. Из кожи ската.

Думаю, ни у кого таких не было. Никогда ни на одном

нормальном человеке таких не видел. Возможно, их надевают

очень богатые гедонисты. Выйдя на яхте далеко в океан. И

убедившись, что вокруг никого нет.

Переоделся. Старую одежду отослал в отель. Наспех

приноровился к новой.

73. Лимузин ждал у магазина. Танцева тоже. Привезла часы в

огромных коробках.

— Они напольные? — спросил я.

— Что делать? Такая у них упаковка! Фил ждёт вас на углу

Слоан Стрит и Найтсбридж. Вот водитель. Джереми. Белее не

бывает.

Джереми бессмысленно улыбался. Сам он был скорее розовый.

А волосы имел, точно, белые. В том числе на руках и ушах.

Много толстых белых волос.

74. Сначала в машину загрузили часы. Потом уселся я. Сиденье

было из жёлтой кожи. На нём виднелись следы губной помады.

Довольно свежие. Впрочем, было видно, что их постарались

вытереть. Слышался удушливый аромат сигары. Выкуренной,

очевидно, только что. Хотя кондиционер зверски напрягался,

чтоб его выветрить. Очевидно, Джереми и его колымага

пользовались спросом. Без перерыва.

— Цветы!— крикнула Танцева, всовывая в салон колючий букет.

Я утонул в розах.

75. Поехали. В Лондоне всё близко. Через несколько минут в

машину влез Филя. Не сразу разглядел меня за цветами.

— Привет, пап.

— Привет, — сказал я.

— Сколько роз! Это кому?

— Ты один?

— Да. Ты ведь хотел поговорить.

— Приходите в Мэпл Сквер. В час? Настю приводи. Побродим по

Белгрэвиа. Так, без цели.

— Настя не сможет. Уехала в Россию. А я приду, конечно, —

сказал Филя. И вышел из машины, похлопывая конвертом по

бедру. Нищий турист проводил его взглядом до дверей

гостиницы, из которой только что выселился. Попытался

попросить у Джереми автограф. Или милостыню? Тот нажал на

газ.

78. Мы уже почти доехали до «Парк Лейн 45». Я опустил стекло.

Выкинул розы. Всклокоченный букет застрял в окне. Пришлось

протолкнуть его ногой.

Потом выбросил в окно коробки с часами. Потом снял новые

туфли. Швырнул их туда же. Успокоился.

Джереми посматривал на меня в зеркало заднего вида. С

уважением.

Когда я шагал через холл отеля к лифтам, меня кто-то окликнул.

Женским насмешливым голосом. По имени-отчеству.

— Не оборачивайся, не останавливайся! Пропадёшь! — сказал я

себе.

— Не паникуй! — возразил я. — Ещё посмотрим, кто пропадёт!

— Не связывайся. Она сильнее, — пугал я себя.

— Ты что, бабой решил меня напугать? Ну это вряд ли, —

разозлился я. И остановился. Обернулся.

79. Это была Настя. Она смотрела так же насмешливо, как вчера

в «Дабл Импрессо».

— Отличные носки, — похвалила она.

Я был почти бос. Только глянцевые носки. Которыми я, выйдя из

лимузина, наступил на неглубокую лужу. В луже была вода,

немного моторного масла, окурок. То есть ничего особенного в

ней не было.

80. — Спасибо, — согласился я, — главное, что они не из кожи

ската. Что вы здесь делаете?

— Перевожу. Вон там на диване, в углу, видите? Седой и полный

— это сам Негробов. Известный французский экономист.

Русского происхождения. Свободно владеет русским и

английским. Но не разговаривает на них. По каким-то

— Во сколько вы освободитесь? — спросил я. — Может,

поужинаем?

— Я вот с ними ужинаю.

— Вы же будете переводить. Говорить, а не жевать.

— К сожалению, вы правы.

— Ну так как? Решайтесь. Хотите в «Зуму»?

— А можно?

— Легко!

— Окей. Тогда через час приблизительно. Не знаю. Не от меня

зависит. Эти экономисты такие болтливые. Простую мысль могут

на книгу растянуть.

— Ничего. Я забегу в номер. Закажу ресторан. Переодену носки.

И спущусь. Буду сидеть в лобби. И смотреть на вас. Переводите,

сколько нужно. Хоть книгу. Я подожду.

Она вернулась к Негробову, я в свой номер.

84. Вспомнил, что хотел нанять переводчика. Настя очень бы

подошла. Лично мне переводчик не нужен. В Лондоне все

говорят по-русски. Во всяком случае, со мной. Меня как будто

обходят стороной толпы чужестранцев. Понимаю, что их здесь

большинство. Это же чужая страна. Но я их вижу только на

расстоянии. Все, с кем общаюсь в Англии, наоборот,

соотечественники. Танцева, Лепшинский, Ферштейн, Кирпитчук,

девушки от Дьордя, менеджер отеля Татьяна… Либо понемногу

русеющие аборигены. Батлер знает слова «отлично», «атлет» и

«отлить». Джулия почти выучила «Иван Карлович, я могу идти?».

Мне переводчик не нужен. Но мне нужна Настя. А она

переводчик.

85. Я оделся попроще. Почувствовал, что с Настей позволено

быть собой. И даже необходимо. Позвонил Танцевой. Чтоб ещё

раз заказала «Зуму».

— Вы к шести не успели?

— Успели. Посидели. Хотим ещё. Я вспомнил, что не доел

темпуру. Жалко оставлять.

— Окей, Иван Карлович.

86. Я уселся с чаем в лобби. Отсюда хорошо просматривалось

всё кафе. Называлось оно почти как гостиница. «45». Я подумал

глазками весь холл. Поразмыслив, подсел к одинокому сикху в

чалме. Повёл себя более осторожно. Для начала

поинтересовался: — Вы Борщ?

89. Я смотрел на Настю. Ждал её. Негробов опять её заслонил.

И всё-таки она приближалась. Издалека, стремительно, со всех

сторон. Как весна. Летели самолёты, чернели кебы.

Маршировали гвардейцы. Гудели пабы, играл «Манчестер

Юнайтед». Англия расступалась, пропуская её вперёд. Ко мне.

Она была так красива, что её внешность не имела значения. С

такой красотой не важно, карие глаза или синие. Высокий рост

или средний. Длинные волосы или короткие. Светлые или

тёмные. Стройные ноги или не очень. И что с грудью и ртом, с

умом и речью.

Она могла бы быть всем для меня. Любовницей и женой.

Коллегой и подругой. Сестрой, матерью, дочерью. И

любовницей. Царицей, ведьмой. Богиней. И любовницей.

Любовницей во всех случаях. Это обязательно. Без этого никак.

90. Наконец Негробов наелся. С начала ужина он заметно

пополнел. Дьордь обсуждал с официантом какие-то пункты

счёта. Официант водил по счёту авторучкой. Задумывался. Что

то вспоминал. Шептал на ухо венгру разъяснения, показывая

авторучкой на экономиста. Настя улыбалась. Иногда мне.

91. Танцева прислала ммс. С припиской. «Прошу прощения, ИК.

В прошлый раз по ошибке направила вам не то фото. Ошибка

обнаружена только что. Высылаю правильное. Настя. Из

Белоруссии. 20 лет. Школа экономики. Вывих ноги». Правильная

Настя была почему-то чёрно-белой и строгой. И всё-таки легко

узнаваемой. Девушка от Дьордя, непрофессионалка, никаких

вирусов, цена обычная. Она же якобы беременная якобы

невес¬та моего сына. Или не якобы. Она же переводчица. Она

же со вчерашнего дня — моя любовь.

92. Я почувствовал большое облегчение. То, что Настя работала

по вызову, придало мне уверенности. Не надо ухаживать, гадать,

что ей нравится. Врать. Перспектива деловых, энергичных

отношений казалась безоблачной. Телефон Дьордя у меня есть.

93. Дьордь расплатился. Официант поклонился. Немного

свысока, как актёр. Негробов поднимался, с грохотом отодвигая

не только стул, но и стол. И официанта. Настя махнула рукой. Не

мне. Через холл мчался к ней Филя. Ему махнула.

Меня он не заметил. Был в гневе. Поднял небольшой ветер,

сдувший с моего стола бумажку из-под сахара. Донёсший до

моего чуткого носа аромат жареного желтохвоста. Он ел его в

«Зуме».

Филя с середины холла неприлично громко зашипел на Настю:

— Ты почему здесь? Почему не улетела? Я же тебе сказал —

немедленно домой! В Москву!

Настя посмотрела испуганно. Почему-то не на него, а на меня.

— А! И твой сутенёр здесь! — шумел Филя. Дьордь что-то ему

тихо ответил.

— А это кто? Очередной клиент? За какие же деньги сосут у

таких жирных уродов?! — вопрошал Филя как бы у всех,

показывая на Негробова. Признаюсь, я и сам задавался этим

вопросом.

94. Филя уже успел привлечь всеобщее внимание, когда я

ринулся ему наперерез. Мне показалось, что ещё секунда, и он

ударит. Негробова или Дьордя. Или Настю. Последнего-то я и не

мог допустить. И ринулся.

— Эй! — позвал я.

Филя обернулся. Тряхнул головой. Потерял темп.

— Ты-то, пап, что здесь делаешь?

— Живу я здесь, сынок.

— Почему вы все здесь? — спросил он у меня, Дьордя,

Негробова и Насти. Его гнев сменился растерянностью.

95. Экономист, обращаясь к Насте, ругался на французском. С

паузами. Ждал, что Настя переведёт на русский для Фили его

беспощадный ответ на «жирного урода». Не перевела.

Непонятый урод гордо удалился.

— Надо поговорить, — сказал Филя Насте. Они отошли в

сторону. Стали о чём-то горячо и почти бесшумно спорить под

пластиковой пальмой.

Я без промедления начал торговаться с Дьордем.

— Вы это не так, — ответил он. — Она это не так. Она

Я расписался, отдал ему чек.

96. Подошёл Филя. Он держал Настю за руку. У себя за спиной.

Сказал:

— Пока.

Сутенёр Дьордь демонстративно отвернулся. Я напомнил:

— Завтра, Филя. В час. В Мэпл Сквер.

Говорил отчётливо, чтоб Настя расслышала. Добавил:

— И вы, Настя, приходите. Побродим по Белгрэвиа. Так. Без

цели.

— Она не придёт, — заявил Филя.

— Приду, — спокойно сказала Настя.

Я покосился на Дьордя. Он ухмыльнулся. Как бы говоря: «Она

это не так».

97. Филя и Настя ушли. Я всё-таки не понимал, зачем она с ним.

С этим, в принципе, пустым и пошлым клоуном, моим сыном. Его

пример доказывал, что природа отдыхает не только на детях

гениев. Но и торговцев мылом.

Может быть, он просто её нанял? Чтоб она изображала его бабу

на сносях? Чтоб выжать из меня звонок Жыдолюбову? Тогда бы

я её понял. А если, как утверждал Дьордь, она его любила…

Тогда что? Чепуха, ересь. Что там любить?! Нет там ничего!

Впрочем, Дьордь далеко не свободно владел русским. Мог что-то

напутать.

Не спалось.

98. В половине первого в Мэпл Сквер было пустынно. По дубам

носились белки. Красный мяч лежал в кустах жасмина. Два

рыжих мальчика искали его в кустах сирени. Небо пахло далёким

дождём.

Свободных скамеек не было. На каждой сидело по тихому

старику. Скамеек было пять.

Пришлось гулять по кругу. Круг получался небольшой. Поэтому

через двадцать минут закружилась голова. Я остановился.

Вековой клён, дубы и белки, старики, дети с найденным мячом

продолжали плавное движение ещё несколько секунд. Потом

тоже остановились. Изображение стабилизировалось. Появился

Филя. Он был один. Опять без Насти.

Чтоб вывести Филю из любовного отупения, я прикрикнул:

— Ты же сам научил эту тихую маму нюхать кокс. И запивать

настоящим брютом. Курить кальян. Чему ты ещё можешь

научить? Есть сырую рыбу. Красть бумажники… Так?

— Научил. Когда ты уже забудешь про бумажник…

— Ну вот. Научил. Подготовил к школе экономики. А экономика,

она рыночная. То есть вся за деньги. И это единственное, что в

экономике понятно. Особенно женщинам. Так что сам виноват.

Пожинай теперь плоды просвещения. Была бы у тебя

нормальная жена. Невежественная. Драники бы тебе варила.

Или жарила, не помню. Ты бы их ел. Или пил, или что там с

ними делают. Сам всё испортил.

— Она лучшая. Когда уехала сюда… Здесь дорого. У меня денег

мало, сам знаешь. Дьордь подвернулся. Она с ним была. Потом

призналась мне. Прощения просила. Но он влияет. Надо ей

уезжать. А она не хочет. Ищет всё чего-то.

101. Старики один за другим все вдруг разошлись. Белки

разбежались. В Мэпл Сквер мы остались совершенно одни. Я

спросил:

— Где она сейчас?

— В гостинице. Утром говорила по телефону. Кажется, с

Дьордем. Заплакала. Сказала, что никуда не пойдёт. Плачет.

— Оставь её мне. Ты видишь, ты ей не нужен. Замучает она

тебя. Будет вот так — ни туда, ни сюда. Найдёшь себе ещё. Ты

молодой… Я Жыдолюбову позвонил, — соврал я. — Он тебя

берёт. Возвращайся в Москву. Вот тебе на дорогу. — В конверте

было на этот раз пятьдесят тысяч. А что? Зря я, что ли, мылом

столько лет торговал? Для чего деньги, если не для этого.

Самого.

— Хочешь, чтоб я тебе её продал?

— Ты, сынок, продать мне её не можешь. Потому что она, сынок,

не твоя. Я о тебе забочусь. Для твоего же блага. Это надо. Это

как бросить курить. Полезно.

102. Он взял конверт и пошёл.

— Ты куда? — пошёл я за ним.

— Домой. В смысле, в гостиницу.

— Я с тобой.

— Всё ясно, — не слушал он. — Всё.

— Зайди к ней домой. Где она живёт? Квартиру снимает? Или

типа общаги что-нибудь в их школе? Поедем вместе. Если

хочешь.

— Ну нет. Не вместе. Врозь.

— Ну я пойду, — сказал я. Потому что подумал, вдруг она

правда ко мне ушла. А меня там нет.

— Давай выпьем, пап. — Он вдруг обнял меня. Туго. Уткнулся

мне в шею под левым ухом. Моим, нашим длинным влажным

носом. Я испугался, не стал ли он с горя геем. Он вздохнул,

разомкнул объятия. Не стал. Отошёл.

— Ну разве что по одной, — согласился я, посмотрев на часы.

Действительно, давно пора было выпить.

В мини-баре нашлись игрушечные бутылки водки, вис¬ки, джина,

вина. Чего-то ещё. Филя открыл всё. Вылил их содержимое в

ведёрко для льда. Размешал карандашом. И начал медленно

пить. Сделал восемь медленных глубоких глотков. Поставил

ведёрко на стол. Уставился в окно. На мокрый серый воздух.

106. В ведёрке было пусто. Мне не осталось.

— Лети в Москву. Если что нужно будет, звони. Помогу. Пока. —

Я направился к выходу. Зачем-то добавил:

— Ты не один.

Филя не шелохнулся. Решив, что он не понял, я пояснил:

— Я с тобой.

Он опять не понял. Когда я шёл по коридору, мне вслед кто-то

засмеялся. Не он.

107. Настя ждала меня на том же месте, где вчера ждал её я.

Она молча поднялась мне навстречу. Я сказал какую-то глупость.

Или не сказал, а сразу сделал. Не помню. Но точно повёл себя

не на уровне. А момент был исторический. Вроде конца света.

108. Она что-то сказала. Насмешливо. Я не расслышал.

Подумал, что скоро постоянно придётся носить не только очки.

Но и слуховой аппарат.

109. Я взял её за руку. Ожидал, что меня ударит каким-нибудь

особенным током. Ударило. Перехватило дыхание. Отпустило.

счастливым голосом она сказала:

— Как ты мог так унизить меня? Ты правда думаешь, что меня

можно купить? Дьордь попросил меня пофлиртовать с тобой

пару недель. Считать это консумацией, анимацией… Чем угодно.

Я, конечно, послала его. Тебя тоже послать? Ты за кого меня

принимаешь?

— За самую прекрасную девушку в мире.

— И сколько я стою, по-твоему? — Она внезапно оделась. Я

глазом не успел моргнуть. Одежды, впрочем, было немного.

Джинсы, рубаха, что-то нижнее, какие-то кеды. Королева.

Императрица.

Я стал тоже одеваться. Чтоб, если что, догнать её.

— Не провожай меня… — насмешливо сказала она.

— А что мне было думать? Вспомни, ты должна была прийти

сюда, вот в этот самый номер. К Ивану. Это я Иван. Тот самый

Иван. А тебя через Дьордя пригласили. Как ты думаешь, для

чего? Ты не пришла, конечно, но пришла другая. От того же

венгра. За деньги.

— Это всё не так. Это знакомство. Без обязательств. Надо было

мне прийти. Ты бы понял, что это другое. Но тут Фил приехал.

Неожиданно. Стал требовать, чтоб я к тебе с ним пошла. Чтоб

ты нам деньги дал. Чтоб мы поженились. Я, конечно, не знала,

что отец Фила и тот Иван, к которому меня Дьордь направил,

одно и то же. Вот судьба. И так, и так я шла к тебе… А у Дьордя

разные есть. Я другая. Он просто друг. Близкий друг.

— Твой друг тебя продал.

— Знаю. За сколько?

— Коммерческая тайна. Тебе он сколько предложил?

— Я не взяла.

— Сколько не взяла?

— Десять тысяч.

— Вот так друг! Вор! Мобстер!

— То есть ты намного больше ему обещал?

— Обещал? Дал! Гораздо больше.

113. Настя была в восторге. Ей льстило, что я так дорого её

ценю.

— Я пришла, чтобы попробовать тебя.

— И как прошла дегустация?

— Ты о чём? Свихнулся совсем! Да за торговлю оружием…

— Никакой торговли. Для личного пользования. Для дуэли.

— Какой дуэли? О чём ты?

— Нашей с тобой дуэли. С двадцати шагов. Из «Чезетов».

Оружие тебе подходит? Выбор, в принципе, за тобой. Но не всё

достать можно. Учти.

— Бред. Пьяный бред.

— Я трезв. И рассудителен.

— Ты при мне выпил весь бар.

— Мини! Позвольте вам заметить — мини-бар.

— Давай завтра обсудим.

— Ты не понял. Никаких завтра. Если откажешься, я тебя

выслежу и убью. Подло. Из-за угла. Какой отец хочет, чтоб его

сын стал подлецом? Вот именно. Лучше соглашайся. Через три

дня. Это пятнадцатое будет. Правильно? С утра я стволы

вы¬куплю. А днём можно и стреляться. Давай в два. Или в три

для верности. Вот именно. Пятнадцатого в пятнадцать. Чтоб

легче запомнить. Приезжай в Парк Хэмпстед. Встретимся у

тен¬нисных кортов. Я там место за прудом знаю. Тихое. Там и

разберёмся. Я всё решил. У тебя нет выбора. Кроме права

выбора оружия.

— На всякий случай напоминаю. Я в спецназе ГРУ служил. А ты

где стрелять учился? В компьютерных играх? Типа «Гитлер,

умри»?

— Спецназ! Когда это было! Ты с тех пор ничего, кроме мыла и

денег, в руках не держал. Разберёмся.

— Ещё раз! Иди отсюда. Хочешь, я тебе миллион дам? Только

забудь навсегда обо мне. И о Насте.

— Не нужен мне твой миллион. Мне и Настя не нужна. После

тебя. Лучше выпить дай.

— Вот бар. Бери.

116. Филя применил ту же технологию, что и у себя в номере.

Только размешал пластиковой соломинкой для коктейлей. Мини

бар был у меня побогаче. Пил он поэтому несколько дольше. С

двумя перерывами. Посмотрел в ведёрко. Произнёс:

— Вот и оно! Дно! Ничего больше нет…

— Иди поспи. Утро вечера…

— Нет, это ты иди… Поспи… Суёшь мне свой поганый миллион!

Он приснился. Как будто ловлю его в горячем и бурлящем, как

джакузи, море. Руками ловлю. А он не ловится. Лоснящийся,

скользкий. С глупым рыбьим лицом. Схвачу, прижму, а он

вырывается.

120. Мне, кстати, сны никогда не снились. Пока в Лондон не

переехал. Тут стали сниться каждую ночь. Не люблю Лондон.

121. Утром проснулся в горячем поту. Обессиленный. Болели

мышцы. Заказал много кофе. Усталым голосом борца с тунцом.

Кое-как пришёл в себя. Подумал, что быть влюблённым не так

уж и весело. Нестерпимо хотелось видеть Настю. Хотя бы

видеть. Ужас охватывал от мысли, что Танцева не справится с

заданием. Ну а если справится? Хорошо ли это? Что хорошего в

том, что тебе почти пятьдесят, а кому-то двадцать? Ничего. Это

скверно само по себе. Без всякой любви. А уж с любовью —

прямо невыносимо.

122. Танцева не звонила. Могла не справиться. Могла не найти.

Вдруг Настя уже в самолёте. Летит в Гомель. Или с Дьордем. В

его сутенёрской конторе. Или с Негробовым. Жирным,

хохочущим, жрущим. Он жрёт тунца и трахает её одновременно.

Воображение разыгрывалось. А если она с этим… как его… ну…

который мой сын… Я вспомнил о дуэли. Может быть, жить мне

оставалось два с половиной дня. Два с половиной дня без

Насти. Тогда я уволю Танцеву.

123. Танцева позвонила.

— Наконец-то, — сказал я.

— Иван Карлович, Пётр Петрович просит о встрече в ближайшие

дни.

— Размазов? Он в Лондоне?

— Ещё нет. В Стамбуле. Получил важную информацию. Готов

встречаться, где вам удобно. В Стамбуле, Москве, здесь…

— Вот ему приспичило. А чего он? Не сказал?

— Нет.

— Странно. Обычно он является без звонка. Пусть прилетает.

Сюда. Встреча в офисе. — Я задумался. Моя гибель на дуэли

могла бы избавить меня от общения с Пьеро. — Пятнадцатого.

Показал ей кукиш. Она засмеялась.

127. Явилась Танцева. Увидев Джулию, рассматривающую мой

кукиш, застыла в дверях.

— Иван Карлович…

— Виктория. Где вы ходите? Почему не на рабочем месте? Где

Настя? — Я продолжал держать кулак у лица секретарши.

— Мы встретились в холле. В «Старбаксе». Если бы мы

говорили здесь, она вряд ли бы поверила, что это «Би Пи».

Я огляделся. Так и было. Бедновато. Голые фанерные стены.

Подержанная мебель. Джулия. Все атрибуты экономкласса.

— В холле на первом этаже есть бутик. Там в витрине

выставлена стеклянная лошадь. На дыбах. Или вздыбленная?

Короче, на двух ногах. Задних. Шикарная. Купите. И поставьте

вот сюда. В угол, — приказал я Танцевой. — Сами могли бы

давно догадаться. Чем плакаться на бедность. Инициативу надо

проявлять. Цветы купите. Или пальму. Картинку какую-нибудь.

Диван кожаный. Только не из ската.

— Я не плачусь, — возразила Танцева. — Вы приняли решение

экономить. Я…

— Что с переводчицей?

— Она придёт. К пяти. Как вы поручали. Аванс выдан.

Я разжал кукиш. Джулия перестала смеяться.

— Виктория… Вы лучшая… Прошу вас, чтоб пальма, лошадь и

диван до пяти. Чтоб всё на уровне. Вина купите. И фруктов.

128. Без пяти пять я был на пределе. Вдруг не придёт? Вдруг

опять вывихнет ногу? То есть не опять, потому что в тот раз

ничего не вывихнула. Вдруг опять Филя? Или Дьордь? Влезут,

запутают всё.

— Я люблю тебя, — сказал я ей без пяти пять.

Ровно в пять она вошла.

129. Мы смотрели друг на друга. Довольно долго. Молча. Она

насмешливо. Я строго. Это серьёзное дело — любовь.

130. — Что будем переводить? — спросила она. Голосом,

влажным от желания.

— Я люблю тебя, — сказал я. Теперь уже вслух.

— Надо было обшить. Звукоизоляцией. Инициативу надо

проявлять.

— Режим экономии отменяется? — спросила Танцева. Снова

почему-то у Насти. Снова зло.

— Не надо экономить на здоровье сотрудников. Я здоровье

Джулии имею в виду.

— Хорошо. Ещё один момент, — понизила голос Виктория. —

Ольга Гольц хочет с вами встретиться. Требует. Я бы ей не

отказывала. Всё равно придёт.

— Вот как. Окей. Пятнадцатого в шесть вечера, — сказал я.

— Разрешите напомнить, на это время у нас Пётр Петрович.

— Тем более. Ровно в шесть. И пусть не опаздывает.

Настя и я проследовали к выходу. Толпа слушателей разошлась.

В задумчивости.

134. — Куда едем? Где исполняются твои желания? — Мы

усаживались в кеб.

— Салон «Мазерати». На Пикадилли, — ответила Настя.

— Неслабо! — подумал я. И сказал: — Отлично.

Купил ей «мазерати». Исполнил первое желание. Мы были в

двух шагах от Олд Бонд Стрит. Как раз от той её оконечности,

где «Булгари», «Тиффани» и «Харри Винстон». «Только не туда

за второй мечтой, — загадал я. — Только не бриллианты. А если

она ещё и о квартире мечтает? С видом на Холланд Парк?

Беда!» Вспомнил ободряющие присказки. Что отдал, то твоё. Не

имей сто рублей, а имей сто друзей. Скупой платит дважды… Не

помогло.

Настя была счастлива. Она обнимала сверкающий автомобиль.

Болтала с продавцами. Прокатилась по салону. Посидела на

всех местах. Обняла меня:

— Спасибо! Ты волшебник.

Я натянуто улыбался. Прикидывал, будет ли уместно

поторговаться насчёт второго желания. Ну не пятьдесят карат, а,

скажем, пять. Семь. Но не пятьдесят. Или влюблённые

волшебники так не поступают? И зря. Ведь если бы золотая

рыбка вовремя деликатно одёрнула размечтавшуюся старуху…

— Второе моё желание исполнится в «Дабл Импрессо», —

сказала Настя.

— Интересная мысль!

— Дурацкое слово, — поморщился я. — Как название болезни.

— Как же? Если не матом.

— Да как-нибудь.

— Ну как? Ну не членом же.

— Кандидатом в члены.

— Трудно выговаривать. Шалун? Малыш?

— Какой же он малыш? — обиделся я. — Он взрослый дядя

давно.

— Дядя! Окей. Пусть будет дядя. Дядя Ваня.

— Согласен.

— Я люблю дядю Ваню. Он высокий и стройный.

Интеллигентный. Не то что толстые лохматые коротышки. Или

куд¬рявые качки. Мне нравится играть с дядей Ваней. Дразнить

его. И напрягать. Заманивать в ловушку. И долго не выпускать.

— Я тебя хочу.

— И я.

— Меня?

— Нет. Его.

138. Гагауз принёс счёт. Заныл телефон.

— У меня нет твоего номера. Кстати, — сказала Настя.

— А у меня твоего. Мы вообще знакомы? Пришли мне, пока

говорю… Алло! Алло! Да, это я. Виктория? Это вы? Плохо

слышно. Да. Так лучше. Не Виктория?!

Это была не Виктория. Хотя телефон предназначался только для

неё. Я держал связь с внешним миром ¬через Танцеву. Чтоб не

подключаться. Чтоб никто не мог достать меня. Но всё, что я

засекретил, раскрылось. Сначала Ольга пришла в мой офис.

Потом Пьеро в отель. Теперь Марина звонила по номеру,

который не должна была знать. Это была Марина.

— Здравствуй, Ваня. Отдыхаешь? Отвлеку тебя от твоей

пассии? На секунду.

Я испуганно огляделся — не за соседним ли столиком она сидит.

— Да. Привет. Не отвлекаешь. Что случилось? Ты откуда

звонишь?

— Из Москвы. Откуда ещё? Сколько лет твоей зазнобе?

Четырнадцать?

— Ты именно это хотела узнать? Или ещё какой вопрос есть?

— Ванюш, твоя старая жена слишком хорошо тебя знает. По

— Пальто купишь?

— Да.

— А ещё что-нибудь?

— Да.

— Когда прилететь?

— Пятнадцатого. Будь в моём офисе. Восемнадцать ноль-ноль.

Адрес Танцева скажет.

— Может, лучше в «Чиприани»? Я там не была никогда. Верка

там пасту ела, ты не поверишь, с вялеными…

— Сначала офис. Потом «Чиприани». Может быть.

— Ладно. Ещё Эдик Пекан просил передать, что хочет

увидеться.

— Пятнадцатого. В восемнадцать ноль-ноль. Там же.

— Он нам не помешает?

— Ничто нас не остановит.

— Правда? Ладно. Пашка, скажи ему, что скучаешь.

Пашка залаяла.

— Слышишь? Мы тебя любим. — Марина положила трубку.

140. Уходя, я внимательно оглядел прилавок. Не то чтобы я

ожидал увидеть торчащие среди пирожных дуэльные пистолеты.

Или брызги оружейного масла на кассовом аппарате. Просто

хотел оценить качество маскировки. Идеальное! Но что-то всё же

было не то. Что-то чувствовалось. Может, поэтому здесь всегда

малолюдно? Что-то смотрело на меня из-под всей этой сдобы. В

упор. В лоб.

— Не наелся? Ещё пару маффинов? — засмеялась Настя.

— А… Нет… Идём, — очнулся я.

141. С Настей было весело. Мы не расставались ни на минуту.

Занимались любовью. Тратили мои красивые деньги. Говорили и

не могли наговориться. Я узнал о ней всё. Море подробностей.

Пустяков размером с вселенную. Моя голова не могла вместить

столько информации. Пришлось выкинуть из памяти практически

весь накопленный опыт. Я забыл, как продавать мыло. Забыл

всех женщин, которых любил раньше. Забыл, кто такой Ван Гог.

Стал наивным. Поглупел. До состояния счастья.

142. Наступила ночь. Накануне дуэли.

145. Естественно, ни на какую дуэль я не пошёл. Испугался.

Объяснил себе. Если ухлопаю Филю, то у меня будут

неприятности. Муки совести, ищейки Скотленд-Ярда… А если он

убьёт меня, неприятности будут у него. А он мой сын. Какой

никакой. Какой же отец желает сыну неприятностей? Никакой. Да

и с чего я взял, что он серьёзно? Какие-то гагаузы через Сочи!

Какие-то «Чезеты» из кондитерской! Корты в Хэмпстеде! Дуэлянт

Филя! Чёрт знает что. Наврал. Опять наврал.

146. Настя долго и подробно рассказывала, как проснулась от

оргазма. Это произвело на неё большое впечатление. То есть,

получалось, я произвёл. По моему лицу блуждала ханжеская

улыбка. Скромного труженика. Застенчивого героя. В

американских фильмах такие персонажи обычно говорят: «Это

моя работа». Или: «На моём месте каждый бы так поступил».

Мы весь день валялись в постели. И рядом с ней. Пять раз

завтракали. Семь раз посмотрели один и тот же блок новостей

CNN. Десять раз клип какого-то Ньюмэна.

— Хочешь развлечься? — спросил я.

— Почему нет? — сказала она.

— Ты точно совершеннолетняя?

— Мы идем в Сохо?

— Нет. В мой офис. Шоу может включать ненормативную

лексику. Сцены насилия. Шокирующие импровизации.

— Пошли скорее.

147. Мы пришли в шесть сорок пять. Гости заждались.

— Они тут все переругались. А потом сговорились. Противно

было слушать, — шепнула Танцева.

— Это и требовалось, — улыбнулся я.

— Может быть, немного полиции не помешало бы? Я позвоню.

— Не стоит. Обойдемся.

148. В переговорной находились… все. Марина, Размазов, Оля

Гольц. Два Пирожиных. Эдик Пекан.

— Где Пашка? — удивился я, впервые в жизни увидев жену без

собаки.

— Чтоб я Пашку в ихний карантин отдала? Ни за что. Ждёт. Там,

в Москве. У Верки. Тоскует ужасно. Привет тебе передавала.

недели назад вы продали все принадлежащие вам акции…

— Кинул! Кинул, Ванька, сволочь! — сквозь стиснутые зубы

кричал Пьеро.

— Продали принадлежащие вам акции Арсению Лепшинскому…

Размазов опять вскочил. Подошёл к Насте. Сказал ей:

— То, что Ванька меня кинул, понять могу. Он всегда был с

гнильцой. Но вот на хрена Лепшинскому наше мыльное дело?

Вот что в голове не укладывается. У него же уголь. Шахты.

Терриконы. Мало ему? На хрена ему мыло-то, а?!

— Может, решил шахтёров своих отмыть? — предположила

Ольга.

150. — Оль, ты всё подкалываешь, а? Оль? — надулся

Пьеро.

— Как ты, так, Петь, и я. Ты меня тоже сильно подколол.

Представляешь, Ванюш, — отвечала Ольга, — вот он, Пётр наш

Петрович, друг-то наш. Хотел меня под статью подвести. И тебя,

кстати. Да под какую! Что с тобой на пару Яшу утопила.

Нормально?! Спасибо Коленьке. Спас меня. Да и тебя.

Ольга взяла за руку следователя. Крайне нежно. Следователь

Ольгу поцеловал. Куда-то в рубиновое колье. Наверное, у неё

там тоже эрогенная зона. Не знал.

— Представляешь, Ванюш! Влюбились друг в друга с первого

допроса. Бывает же! — Ольга посматривала на Настю. С

презрением. — Скажи только, Ванечка, ты зачем подписал-то

тогда? Зачем скрыл, что ты уже не в деле? Ну сказал бы. Мы же

друзья.

При последних словах она взглянула на Настю особенно едко.

— Ты же знаешь… — смутился я. — В том состоянии… я бы что

угодно подписал… Не глядя.

— В каком таком состоянии? — Ольгин взгляд на Настю стал

уже испепеляющим.

— В том. Сама знаешь, в каком.

— Ах, в том! Сама знаю, в каком? В том самом? Тогда ладно.

Тогда прощаю. — Ольга торжествовала. Настя всё поняла. Коля

не всё. — На меня ведь от Лепшинского тоже выходили… Но я

что-то пожадничала. Сколько он тебе дал?

151. — Подойди поближе, — пригласил я. Она подошла. Я

— К чему?

— К отъезду.

— Зачем?

— Она, Ольга… она велела… Побуди да побуди…

— Зачем?

— Чтоб вас ослабить. Отключить. И поссорить с Петром

Петровичем. И ваши акции у вас выкупить. То есть постепенно.

Сперва директора поменять. С вашей помощью. Новый директор

поставил бы потоки под контроль. Товарные, денежные. Вы бы

пока от текущей работы отвыкли. Перестали понимать

происходящее. Потом убытки нарисовать. И не выплачивать вам

долю. А через это акции Ольге продать. Побудить. Подешевле

чтоб.

— Хватит врать уже! Если кто и рисовал убытки, так это как раз

ваша шайка, — набросилась на Эдика Ольга. — Ты ровно ваш

план пересказываешь. Ты с самого начала на Пьеро работал.

Вспомни, Вань! Это ж Петька этого придурка тебе сосватал. Ты

же, Петя, за безопасность отвечал? Ты охранников для всех нас

подбирал. Если уж на то пошло, вы, вы, вы! Яшу убили! Ты,

Эдик! И ты, Пьеро!

— Ну, ты, коза, полегче! Чего несёшь? — выпучил глаза

Размазов.

— Она права, — встрял следователь. — Поэтому вы, Пётр

Петрович, покультурнее выражайтесь. А если станете хамить, то

ведь по-всякому может повернуться. Мотивы у вас были.

Подозреваемый Пекан, действительно, ваш кадр. Наш с вами

егерь вспомнит всё, что нужно. Хорошая у него память. Может

лет на двадцать навспоминать. Для вас. Строгого ре¬жима.

— Мало, Коля, я тебя в детстве колотил! — сказал инвес¬тор. —

Брат называется! Из-за таких, как ты, инвестиционного климата

нет никакого. В стране. Силовик хренов.

— Кто бы мычал! — возразил следователь. — Кто меня

подговаривал Иван Карлыча посадить? Не ты? Мать Тереза?

Нет, брат! Ты, брат!

— Ничего не понимаю, — пискнула Марина.

153. Размазов утомился. Засопел. Хлопнул ладонью по столу.

Приказал:

— Всё! Хватит! О чём договорились, вспомните! Вспомнили?

— Ну хватит.

Пирожины и Пекан сразу бросились нас разнимать.

Пьеро отдышался. И опять про старое:

— Моральный ущерб. С тебя, брат, полтинник. Долларов.

— Всего или только тебе? Просто любопытно, — спросил я.

— На всех.

— Уже легче. А как вы между собой делить будете? Не помочь?

Могу попосредничать.

— Договорились мы. Сами разберёмся.

Взяла слово Марина:

— Ничего не понимаю. Почему мне только два миллиона?

Нелогично. Я жена. Его жена. И миллионы тоже его. Почему же

мне, его жене, только два его миллиона? А вам, посторонним

людям, так много. Вы даже не родственники.

— Так ведь и не о завещании речь. При чём же тут

родственники? Иван Карлович не умер. А всего лишь нанёс вам

и нам ущерб. Вот если бы он умер, тогда да. Тогда родственники.

Тогда жена. А если обманул, тогда другие… Мы же вам только

что расчёты показывали, Марина Егоровна. Вы же, Марина

Егоровна, с ними согласились, — сказал инвестор.

157. Марина обратилась ко мне:

— С расчётами я согласилась. Потому что не поняла. А с

суммой не согласна. Ваня, я же вижу, в «Чиприани» мы не

пойдём. Давай лучше разведёмся. И поделим имущество

пополам.

— Твоё имущество? Или моё?

— Лучше твоё. Хотя я в этом ничего не понимаю.

— А меня, Иван Карлович, возьмите опять на работу. Я заглажу.

Искуплю, — сказал Эдик. — На ту же зарплату. Если можно. С

надбавкой за загранкомандировку.

— Предатель, — сказали одновременно Ольга и Пьеро.

— Куда же тебя командировать прикажешь? — спросил я.

— Как куда? Сюда, в Англию, к вам.

— Я скоро переезжаю. В Боливию.

— В Боливию? Тогда не знаю. Может быть, вам директор

представительства в Лондоне понадобится?

— Представительства чего, Эдик?

— Представительства вас…

— забеспокоилась Марина.

— Да ладно тебе, Мариш, не суетись, — оборвала её Ольга.

— Тебе-то хорошо говорить, — огрызнулась Марина. — Тебе-то

после Яши всё отошло. А мне хоть бы половину! И то не факт! А

как мне Пашку кормить? Чем?

160. Настя покраснела. Точнее, засветилась вся. Мы с ней

встали во главе стола. Как жених и невеста.

— Не свадьба… Пока. Скорее помолвка, — пояснил я.

Танцева и Джулия внесли закуски и шампанское. Чокались

непрерывно. Пили быстро. Спешили забыть, зачем собрались. И

перенастроиться. Перенастроились.

— Горько, — заорал Размазов.

— Горько, — подхватила Марина, — ничего не понимаю.

— Горько, — закричали все хором.

161. Тот день был самым счастливым в моей жизни. В тот день

застрелился мой сын Филя. Фил. В Хэмпстед Парке. Возле

теннисных кортов. Но я узнал об этом только на следующее

утро. Поэтому тот день — всё-таки! — был самым счастливым.

1162. Что ещё? Прошло полгода. Настя ушла от меня. Или я от

неё. Трудно сказать наверняка. Фил после неудачной попытки

самоубийства поправился. В последний момент что-то отвлекло

его. Шум снаружи. Или мысль внутри. Он не помнит. Но он тогда

дёрнулся. Пуля попала не в висок, а в ухо. И полетела дальше.

Погибла ворона. Отстреленное ухо нашли на корте. Среди

вороньих перьев и мячиков. Пришили. Не очень удачно. Но всё

же Фил выглядит лучше, чем Ван Гог.

1163. Он иногда приезжает ко мне. За деньгами. Мы подолгу

беседуем. Вспоминаем Настю. Странно, но у нас совершенно

непохожие воспоминания. Как будто говорим о разных

женщинах. У него своя Настя. У меня своя. Так что узнаём о ней

много нового. Друг от друга. Поэтому нам вместе интересно.

Говорим, и два её образа сливаются в один. Как в 3D. Красиво.