Андрей Арьев

История рассказчика

…Совет — самый мудрый из тех, что мне доводилось

слышать от братьев писателей: «Если хотите что-нибудь

написать, рассказывайте об этом. Всем. Неважно, будут вас

понимать или не будут. Рассказывайте; всякий раз вам

придется выстраивать свою историю от начала до конца;

через некоторое время вы поймете, какие элементы важны, а

какие — нет. Главное, чтоб вы сами себе умели все

рассказать». И я начал рассказывать; я рассказывал свои

истории в Польше и в Израиле, серьезным немцам и Артуру

Сандауэру, который поминутно перебивал меня вопросом: «К

чему вы клоните?» Не знаю; в том-то и штука, что не знаю.

Зато я знаю, что буду бежать всю дорогу — и ни на минуту не

замолчу.

Марек Хласко

1

Любители отождествлять искусство с действительностью

вдоволь смеются или негодуют, читая довлатовскую прозу. И эта

естественная обыденная реакция верна — если уж и по

Довлатову не почувствовать абсурда нашей жизни, то нужно

быть вовсе к ней глухим и слепым.

Но парадокс его книг в том и состоит, что на самом деле вся их

беззаботно-беспощадная правдивость — мнимая,

действительность в них если и отражается, то как бы сквозь

цветные, витражные стекла. К тому же увеличительные. Сквозь

них видишь то, что обычный взгляд заметить не в состоянии.

Довлатов рад был, когда его истории пересказывались как

случившиеся в жизни.

кем-нибудь шпионит, то единственно за самим собой. Лишь

прислушиваясь к себе, Довлатов научился замечательно

слушать собеседников. А научившись, все-таки настоял на том,

что за повествователем всегда грехов больше, чем за всеми

остальными действующими лицами.

Довлатовские персонажи могут быть нехороши собой, могут

являть самые дурные черты характера. Могут быть лгунами,

фанфаронами, бездарностями, косноязычными

проповедниками… Но их душевные изъяны всегда невелики —

по сравнению с пороками рассказчика. Довлатовский творец —

прежде всего не ангел. Зане лишь падшим явлен «божественный

глагол».

2

Сам прозаик говорил, что его задача скромна: рассказать о том,

как живут люди. На самом деле он рассказывает о том, как они

не умеют жить. И понятно почему: насущного навыка жить лишен

был прежде всего сам рассказчик — собственной своей

персоной.

Помноженное на талант неумение жить «как все» в

шестидесятые—семидесятые годы, когда Сергей Довлатов

шагал по ленинградским проспектам и закоулкам в литературу,

было равнозначно катастрофе. Судьба обрекла его на роль

диссидентствующего индивидуалиста. Заявлявший о себе талант

силою вещей очередной раз загонялся в подполье.

Провиденциальный смысл в этом, конечно, тоже наличествовал.

«От хорошей жизни писателями не становятся», — горько шутил

Довлатов.

Из просматриваемого лабиринта он, к счастью, выбрался. И

выбрался — писателем. К несчастью — по другую сторону

океана.

Родившись в эвакуации 3 сентября 1941 года в Уфе, Сергей

Довлатов умер в эмиграции 24 августа 1990 года — в Нью

Йорке.

Ленинград и Таллинн — еще два города, без которых биографию

Довлатова не написать, особенно без Ленинграда. Как художник

он опознал себя в городе на Неве. И надо сказать, к каким

только художествам — во всех, в том числе не слишком

Пушкина, идеал? А жизнь человеческая так далека от

совершенства, так хрупка и быстротечна! По завету нашей

классической литературы (и это идеальный, высший аспект

обозначенных биографией обстоятельств), место художника —

среди униженных и оскорбленных. Он там, где вершится

неправосудие, угасают мечты, разбиваются сердца.

Но и из темной утробы жизни художник извлекает неведомые до

него ослепительные смыслы. Они «темны иль ничтожны» — с

точки зрения господствующей морали, и сам художник всегда

раздражающе темен для окружающих. От него и на самом деле

исходят опасные для общества импульсы. И я не раз бывал

свидетелем того, как само появление Сергея Довлатова в

присутственном месте омрачало чиновные физиономии, а

вежливый тембр его голоса буквально выводил из себя. Как-то

сразу и всем становилось ясно: при Довлатове ни глупость, ни

пошлость безнаказанно произнести невозможно. Я уж не говорю

о грубости.

Эту реакцию ни на довлатовские политические взгляды, ни на

его всегда оставлявший желать лучшего моральный облик

списывать не приходится. Будоражило — в том числе и его

доброжелателей — другое: способность художника приводить

людей в волнение в минуту, когда волноваться, кажется, никакого

повода нет, когда «всем все ясно», когда все табели о рангах

утверждены.

Взгляд художника царапает жизнь, а не скользит по ее

идеологизированной поверхности. Довлатов был уверен,

например, что строчка из «Конца прекрасной эпохи» Бродского

— «Даже стулья плетенью держатся здесь на болтах и на

гайках» — характеризует время ярче и убийственней, чем

обнародование всей подноготной Берии.

Социальная критика в искусстве грешит тем, что едва

проявленный негатив выдает за готовый отпечаток

действительности и творит над ней неправедный суд. Там, где

общественное мнение подозревает в человеческом поведении

умысел и злую волю, Довлатов-прозаик обнаруживает

живительный, раскрепощающий душу импульс.

Неудивительно, что он питал заведомую слабость к изгоям, к

плебсу, частенько предпочитая их общество обществу приличных

— без всяких кавычек — людей. Нелицемерная, ничем не

порядка улыбка раздражает яростнее, чем сама истина в любом

ее неприглядном виде.

4

Еще в бытность свою в Ленинграде Сергей признался как-то, что

для него вполне обыденная реплика из Марка Твена — «Я

остановился поболтать с Гекльберри Финном» — полна

неизъяснимого очарования. Он даже собирался сделать эту

фразу названием какой-нибудь из своих книг. Да и сам был

склонен остановиться поболтать едва ли не с каждым, кто к

этому готов. Беззаботная речь случайного собеседника влекла

его сильнее, чем созерцание сокровищ Эрмитажа или

Метрополитен-музея.

Относясь вполне равнодушно к материальным благам и вообще

к «неодушевленной природе», Сережа очень любил всякие

милые эфемерности, разбросанные вокруг человека,

сроднившиеся с ним, — всяческие авторучки, ножички, записные

книжки, цепочки, фляжки и прочие в пределах непосредственного

осязания болтающиеся вещицы. Ими же он щедро делился со

своими приятелями. И они же всюду поблескивают в его прозе.

Довлатов и сам был вдохновенным виртуозом беседы, и его

герои проявляют себя преимущественно в диалоге. Через диалог

высвечивается их характер, в диалоге сквозит их судьба. Судьба

внутренне раскрепощенных людей в условиях несвободной,

стесненной, уродливой действительности.

Слова у Сережи теснили дела и часто расходились с ними. Этот

увлекательный перманентный бракоразводный процесс я бы и

назвал процессом творчества. По крайней мере, в случае

Довлатова. Жизнь являла себя порочной и ветреной подружкой

словесности.

Глядя на вещи философски, можно сказать: диалог —

единственная форма достойных отношений в наше

малодостойное время. Потому что человек, способный к

непредвзятому общению, — это свободный человек. Таков герой

довлатовской прозы — даже в тех случаях, когда он знает: век

ему свободы не видать.

Согласно версии, изложенной в рассказе Довлатова «Куртка

Фернана Леже», знаменитый французский художник завещал

следующую за вымыслом правду.

Продолжив цитату из Пастернака, Игорь Сухих раскрыл то, что

Сергей Довлатов смущенно хранил про себя и своему

конфиденту не поведал: «…Ему хотелось средствами, простотою

доходящими до лепета и граничащими с задушевностью

колыбельной песни, выразить свое смешанное настроение

любви и страха и тоски и мужества, так чтобы оно вылилось как

бы помимо слов, само собою».

5

С точки зрения официальных культуроохранителей рассказчика

довлатовских историй иначе как диссидентствующим охламоном

не назовешь. Да и сам он чувствовал себя в своей тарелке

преимущественно среди публики идеологически нечистой.

Возникает, однако, дилемма: кто чист и кто нечист на самом

деле? По смыслу рассказанных Довлатовым историй можно

удостовериться в одном несомненно важном этическом

постулате: тот, кто считает лишь свои (на самом деле, конечно,

благоприобретенные) воззрения истинными, никогда не

подвергая их сомнению, нечист духом в большей степени, чем

последний доходяга у пивного ларька. Не они, не те, кто стоят в

похмельной очереди, столь красочно изображенной писателем в

рассказе «Шоферские перчатки» (из того же, что и «Куртка

Фернана Леже» сборника «Чемодан»), — не они являются у

Довлатова носителями рабской психологии. Критическая

подоплека довлатовских рассказов проникнута истинно

демократическим пафосом.

Но политического характера довлатовская проза все же не носит.

Разочаруем и старых хулителей, и новых адептов писателя: его

пером никогда не водила рука диссидента. По Довлатову,

литература вообще никакого хорошего отношения к политике не

имеет. Это политики имеют к ней отношение — чаще всего

плохое и недоброе.

Мистиком или метафизиком Довлатов, конечно, тоже не был.

Земной свободы выражения ему было достаточно. То, что не

запечатлевается словом, он словом и не обозначал. Свобода

выражения обоснована у него неотступной эстетической

взыскательностью и абсолютной памятью — как у музыкантов

Срединный путь и в народных сказках, и в элитарных шедеврах

представляется безнадежным. Довлатов выбрал именно его —

самый рискованный и трудный. Эстетика его зависит от меры

пропорционального распределения вымысла и наблюдения. В

сфере творческой деятельности он, несомненно, стремился

взглянуть на прозу нашей жизни так, как если бы она и сама по

себе являла образчик искусства прозы. Поразительная,

артистическая нормальность лежит в основе его восприятия

нашего бытия.

По взыскательной скромности, не отличимой у него от чувства

собственного достоинства, Сергей Довлатов утверждал, что в его

повествованиях никакой морали не заключено, так как и сам

автор не знает, для чего живут люди. В этом обстоятельстве

прозаик видел разницу между собой, рассказчиком, и

классическим типом писателя, осведомленного о высших целях.

Подобные декларации, впрочем, стали приходить ему на ум,

стали его кредо, когда он достаточно освоился в Америке. Может

быть, помог ему в этом ценимый им за художественную

смелость Генри Миллер. В «Размышлении о

писательстве» («Reflection on Writing») автор скандальных

некогда романов заявлял: «Я по-прежнему не считаю себя

писателем… Я просто человек, рассказывающий историю своей

жизни».

Мораль тут та же, что и в христианской максиме: «Не мудрых

мира сего избрал Бог, дабы посрамить мудрых».

«Осведомленные» ошибаются в выборе путей и целей

творчества куда чаще «неосведомленных».

Из сказанного не следует, что у Сергея Довлатова не было

мировоззрения. Отчетливо демократическая ориентация его

прозы сомнений не вызывает. И иного принципа отношений

между людьми, чем принцип равенства, он не признавал. Но

понимал: равными должны быть люди разные, а не одинаковые.

В этом он видел нравственное обоснование демократии, и это

убеждение диктовало ему и выбор героев, и выбор сюжетов.

Довлатов знал, что похожие друг на друга люди любезны всем,

непохожие — пробуждают враждебность. Но соль жизни — в

последних, в «лишних». Одна из его лучших новелл, вошедшая в

«Компромисс» (об Эрнсте Буше), публиковалась также и

отдельно, вне цикла, под названием «Лишний»…

не отвратили. На последней из подаренных мне автором книг —

повести «Иностранка» — надпись гласит: «Иностранцу Арьеву от

иностранца же Довлатова. С отечественным приветом. С.»

Художник — всегда иностранец, в том самом пункте, где его

застает жизнь.

Интеллигентный человек фатально поражается несправедливому

устройству мира, сталкиваясь с бессмысленной — на его взгляд

— жестокостью отношения к нему окружающих; как же так —

меня, такого замечательного, тонкого и справедливого, вдруг кто

то не любит, не ценит, причиняет мне зло…

Сергея Довлатова — как никого из встреченных мною людей —

поражала более щекотливая обратная сторона проблемы. О

себе он размышлял так: каким образом мне, со всеми моими

пороками и полууголовными деяниями, с моей неизъяснимой

тягой к отступничеству, каким образом мне до сих пор прощают

неисчислимые грехи, почему меня все еще любит такое

количество приятелей и приятельниц?..

В дни нашей последней нью-йоркской встречи (ноябрь 1989

года) Сережа несколько раз заговаривал со мной о Кафке. С

оттенком тревожного недоумения он признавался, что этот автор

все больше захватывает его воображение. «Конечно, принято

считать, — усмехался он, — что Кафка — не довлатовского ума

дело. Да, помнишь, мы ведь и сами орали на филфаке: «Долой

Кафку и Пруста! Да здравствуют Джек Лондон и Виталий

Бианки!» Теперь, видно, аукнулось. Прямо какое-то наваждение

— писатель, самым жесточайшим манером обделенный

чувством юмора, вдруг не дает мне покоя…»

Действительно, тут было над чем призадуматься. Ведь в

прежние времена Сережа охотно поддерживал мысль о том, что

и Достоевский гениален лишь тем, что порой безумно смешно

пишет…

Я сказал, что меня у Кафки поражает только «Письмо отцу», а

«Процесс» и прочие шедевры кажутся какими-то анемичными. И

дальше я уже поплел что-то не вполне ясное мне самому — об

анемичности кафкианских ужасов, так сказать вылежанных на

диване.

Сережу мои туманные соображения неожиданно возбудили,

особенно же упоминание «Письма отцу».

говорить долго. Оно очевидно — особенно для тех, кто читал его

прозу в шестидесятые—семидесятые годы, когда он жил и по

мелочам публиковался в Ленинграде, Таллинне и снова в

Ленинграде. Вершиной успеха была публикация в «Юности»

рассказа — с фотографией автора. На экземпляре журнала

Сережа сделал мне в связи с этим торжеством соответствующую

дарственную надпись: «Портрет хорош, годится для кино. Но

текст — беспрецедентное говно!»

Нужно знать, что все эти публикации, равно как рукописные и

машинописные копии довлатовских произведений той поры,

бродившие по рукам и оставшиеся на родине, сейчас к печати

непригодны. Публиковать что бы то ни было из этих не

переработанных позже текстов их автор категорически запретил.

Упомянул об этом запрете даже в завещании.

Ясно, что не сам по себе «американизм» ранних вещей смущал

Довлатова в зрелые годы. Смущало то, что он — вопреки всякой

логике — способствовал превращению автора в

среднестатистического литературного профессионала. Но общий

дух той же самой литературы и уводил от этого превращения. И

я вынес в заголовок этого очерка о Сереже — едва ли не из

ностальгических побуждений — название одной из наших

некогда любимых американских книг — «Историю рассказчика»

Шервуда Андерсона. Думаю, что в подтексте довлатовского

утверждения себя на позициях рассказчика лежит и отсылка к

этой освященной для него преданием вещи.

Следы американских веяний сохранились и в поздних

произведениях Довлатова, например в «Филиале». Эта

последняя из написанных им повестей завершается пассажем

столь же эффектным, сколь и знакомым: «Закурив, я вышел из

гостиницы под дождь». Всякий, читавший Хемингуэя, сразу — и

не без оснований — вспомнит финал романа «Прощай,

оружие!»: «Немного погодя я вышел и спустился по лестнице и

пошел к себе в отель под дождем».

Впрочем, этот брутально-лирический росчерк услаждал вместе с

Довлатовым юность целого литературого поколения.

Будораживший наше воображение Марек Хласко, в двадцать

четыре года оказавшийся изгнанником и умерший в тридцать

пять в Висбадене, так и не увидев своей Польши, завершает

один из рассказов — «Обращенный в Яффе» — точь-в-точь тем

8

В литературе Довлатов существует так же, как гениальный актер

на сцене, — вытягивает любую провальную роль. Сюжеты, мимо

которых проходят титаны мысли, превращаются им в перл

создания. Я уже писал, что реализм Довлатова —

«театрализованный реализм».

Заглянув в Шекспира, скажем: довлатовская безусловная

правдивость — махровей всякой лжи. В действующих лицах

автор обнаруживает то, чего не замечают за собой их прототипы.

Воссозданная художником действительность намеренно

публична даже в камерных сценах. Она излишне узорчата, чтобы

быть копией не стремящейся на подмостки тусклой реальности.

Жизнь здесь подвластна авторской режиссуре, она глядит

вереницей мизансцен.

Довлатов создал театр одного рассказчика. Его проза обретает

дополнительное измерение, устный эквивалент. Любой ее

фрагмент бессмысленно рассматривать только в контексте,

подчиненном общей идее вещи. Настолько увлекательна его

речевая аранжировка, его конкретное звучание. Фрагмент

вписывается в целое лишь на сепаратных основаниях.

Композиционно довлатовское повествование разделено не на

главы, а на абзацы, на микроновеллы. Как в чеховском театре,

граница между ними — пауза. Любая из них грозит оказаться

роковой — какой бы веселый, напрашивающийся на

продолжение эпизод она ни заключала. Да и что ж веселиться?

Хотя автор и превратил юмор в своего Вергилия, он знает:

райские кущи на горизонте — безусловно декорация. Его

странствия обрываются за кулисами, в весьма неуютном

пространстве. В этой области уже не весело, а грустно. Грустно

от нашей суматошной, пустой и трогательной жизни.

Так литературный метод сплетается с судьбой.

И вот что я думаю на этот счет:

Если человека спасает от катастрофы лицедейство, то — надо

играть.

Так играл пред землей молодою

Одаренный один режиссер,

Что носился, как дух, над водою

Кажется, на следующий день Лена уехала. Во всяком случае в

избу стали проникать люди — в скромной, но твердой надежде

на продолжение. Один из них, заезжий художник, реалист

примитивист со сложением десантника, все поглядывал на

Сережин манифест. Но пока водка не кончилась, помалкивал. Не

выдержал он, уже откланиваясь: «А этот плакат ты, Серега,

убери. Убери, говорю тебе, в натуре!» Когда все разошлись,

Сережа подвел итоги: «Все люди как люди, а я…» Договаривать,

ввиду полной ясности, смысла не имело.

Без всякого нарочитого пафоса Сергей верил в спасительную

для души суть древнего афоризма: «Что отдал — твое». По

этому принципу он жил, по этому принципу — писал. И дело

здесь, может быть, не во врожденных нравственных

обоснованиях и не в мировоззрении. Довлатов чувствовал, что

жить щедро — красиво.

Практически все довлатовские запечатленные в прозе истории

были сначала поведаны друзьям. Рассказчиком Довлатов был

изумительным. В отличие от других мастеров устного жанра, он

был к тому же еще и чутким слушателем. Потому что

рассказывал он не столько в надежде поразить воображение

собеседника, сколько в надежде уловить ответное движение

мысли, почувствовать степень важности для другого человека

только что поведанного ему откровения. Подобно

мандельштамовским героям, Довлатов «верил толпе». Не знаю,

как в Нью-Йорке, но в Ленинграде стихотворение «И Шуберт на

воде, и Моцарт в птичьем гаме…» он повторял чаще прочих и

единственное читал от начала до конца.

9

«Обидеть Довлатова легко, а понять — трудно». Эту фразу я

слышал от Сережи едва ли не со дня нашего знакомства, и ею

же он реагировал на мой первый отзыв о его сочинениях.

Году в шестидесятом, прочитав подсунутые им мне на лекции

(мы оба учились на филфаке в ЛГУ) три крохотных шедевра, три

его первых прозаических опуса, я не мешкая возвратил их ему и,

ткнув в один из них пальцем, заявил: «Этот мне не понравился

меньше». Как ни странно, но это была похвала. Впрочем,

видимо, слишком уж редуцированная. Сережа мне ее

вырабатывавшего новый художественный дискурс автора. Как

Владислав Ходасевич «гнал» свои стихи «сквозь прозу», так

Сергей Довлатов каждую свою прозаическую строчку «гнал»

«сквозь стихи», сдирая с нее все внешние приметы поэтичности.

Но память о стихотворном ритме, лирическом гуле эта строчка

сохраняет. Стиху она не враждебна, тянется из дебрей

поэтической просодии. Ранние довлатовские рассказы, такие, как

«Блюз для Натэллы» или «Когда-то мы жили в горах», вполне

можно членить на строфы:

Когда-то мы жили в горах.

Эти горы косматыми псами

лежали у ног. Эти горы

давно уже стали ручными…

И так далее. Финал «Иной жизни» и вовсе зарифмован — на

манер финала набоковского «Дара».

Явного внесения метра в прозу следовало тем не менее

избегать: рассказы не читают скандируя или притоптывая.

Опыты в духе Андрея Белого казались Довлатову интересными,

но нарочитыми. Его интриговала тайна синтаксической простоты

«Капитанской дочки», «Повестей Белкина», а также заново

открытого в шестидесятые Л. Добычина, автора «Города Эн».

В прозе Довлатова существует, пользуясь выражением Б. М.

Эйхенбаума, «слоговая устойчивость», соразмерное

синтаксическое членение. Стиховая выучка. Когда поэзия как

таковая «красивому, двадцатидвухлетнему» стихослагателю не

удалась, он находчиво превратил ее в школу для прозы. И в

этом отношении Довлатов напоминает не Маяковского, а

Набокова, овладевая сходным с обозначенным в «Даре»

опытом: «…он доводил прозрачность прозы до ямба и затем

преодолевал его…»

Вот пример довлатовского «преодоления хорея» в «Филиале»:

«Я΄ спēшу´. Сōлдáтскūй

зáвтрāк: чáшкā кóфē.

«Гóлÿаз» бéз фúльтрā». Лишь три

ударения подряд в конце периода — «Голуáз бéз

фúльтра», — сохраняя общую хореическую сетку прозы,

делают незаметной строфическую четкость конструкции:

— с чистым листом бумага. Ее белую девственную поверхность

художник должен заполнить черными знаками, знаками жизни. И

ответственность за качество этой новой жизни, за новую

сотворенную реальность несет единственное существо в мире —

ее автор. Помощи он не докличется ниоткуда. Да ему никто и не

в состоянии помочь. Суть творчества прежде всего —

неосязаема.

Назвав рассказ именем Ариэля, духа воздуха, духа игры из

шекспировской «Бури», Довлатов, конечно, помнил и о его

безобразном антагонисте Калибане, олицетворяющем собой

косную, неодухотворенную земную стихию. Помнил он и о

смысле его проклятий:

Пусть унесет чума обоих вас

И ваш язык…

(курсив мой. — А. А.).

Бесплотная речь, язык — единственное оружие, устрашающее и

обезвреживающее калибанов всех мастей. И сами они об этом

при всей безмозглости прекрасно осведомлены. Калибан, даже

ослепленный яростью, памятует в своих злодейских

наставлениях о сути противоборства:

Ему ты череп размозжи поленом,

Иль горло перережь своим ножом,

Иль в брюхо кол всади. Но помни — книги!

Их захвати! Без них он глуп, как я…

Довлатов, писавший все свои книги о «нашей маленькой жизни»,

как она охарактеризована в той же «Буре», чувствовавший ее

эфемерность, серьезно подозревал, что одолеть Калибана на

земле вряд ли возможно. Хотел победить его, взмыв Ариэлем.

Калибаново пространство, калибаново измерение он не

признавал никогда.

Вот почему, не устрашившись Калибана, писатель испытывал

такой трепет, приближаясь к Ариэлю.

Недостойные правила жизни Довлатов хотел трансформировать

в ясные правила творчества, правила игры. Он видел, что и на

самом деле люди чаще всего «правила игры» принимают

Помню, мне вручили аттестат. Директор школы, изловчившись,

внезапно пожал мою руку. Затем я окончил матмех ЛГУ и

превратился в раздражительного типа с безумными

комплексами. А каким еще быть молодому инженеру с окладом в

девяносто шесть рублей?

Я вел размеренный, уединенный образ жизни и написал за эти

годы два письма.

Но при этом я знал, что где-то есть другая жизнь — красивая,

исполненная блеска. Там пишут романы и антироманы, дерутся,

едят осьминогов, грустят лишь в кино. Там, сдвинув шляпу на

затылок, опрокидывают двойное виски. Там кинозвезды,

утомленные магнием, слабеющие от запаха цветов, вяло роняют

шпильки на поролоновый ковер…

Жил я на улице Зодчего Росси. Ее длина — 340 метров, а

ширина и высота зданий — 34 метра. Впрочем, это не имеет

значения.

Два близлежащих театра и хореографическая школа формируют

стиль этой улицы. Подобно тому, как стиль улицы Чкалова

формируют два гастронома и отделение милиции…

Актрисы и балерины разгуливают по этой улице. Актрисы и

балерины! Их сопровождают любовники, усачи, негодяи, хозяева

жизни.

Распахивается дверца собственного автомобиля. Появляются

ноги в ажурных чулках. Затем — синтетическая шуба, ридикюль,

браслеты, кольца. И наконец — вся женщина, готовая к

решительному, долгому отпору.

Она исчезает в подъезде театра. Над асфальтом медленно тает

легкое облако французских духов. Любовники ждут, разгуливая

среди колонн. Манжеты их белеют в полумраке…

Чтобы почувствовать себя увереннее, я начал заниматься

боксом. На первенстве домоуправления моим соперником

оказался знаменитый Цитриняк. Подергиваясь, он шагнул в мою

сторону. Я замахнулся, но тотчас же всем существом ударился о

шершавый и жесткий брезент. Моя душа вознеслась к потолку и

затерялась среди лампионов. Я сдавленно крикнул и пополз.

Болельщики засвистели, а я все полз напролом. Пока не

уткнулся головой в импортные сандалеты тренера

Шарафутдинова.

— Привет, — сказал мне тренер, — как делишки?

— Из-под волос?!

— В общем, перечитывайте классиков. Пушкина, Лермонтова,

Гоголя, Достоевского, Толстого. Особенно — Толстого. Если

разобраться, до этого графа подлинного мужика в литературе-то

и не было…

С литературой было покончено.

Дни потянулись томительной вереницей. Сон, кефир, работа,

одиночество. Коллеги, видя мое состояние, забеспокоились.

Познакомили меня с развитой девицей Фридой Штейн.

Мы провели два часа в ресторане. Играла музыка. Фрида читала

меню, как Тору, — справа налево. Мы заказали блинчики и кофе.

Фрида сказала:

— Все мы — люди определенного круга.

Я кивнул.

— Надеюсь, и вы — человек определенного круга?

— Да, — сказал я.

— Какого именно?

— Четвертого, — говорю, — если вы подразумеваете круги ада.

— Браво! — сказала девушка.

Я тотчас же заказал шампанское.

— О чем мы будем говорить? — спросила Фрида. — О Джойсе?

О Гитлере? О Пшебышевском? О черных терьерах? О

структурной лингвистике? О неофрейдизме? О Диззи Гиллеспи?

А может быть, о Ясперсе или о Кафке?

— О Кафке, — сказал я.

И поведал ей историю, которая случилась недавно:

«Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов.

— Вчера, — говорит, — перечитывал Кафку. А вы читали Кафку?

— К сожалению, нет, — говорю.

— Вы не читали Кафку?

— Признаться, не читал.

Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный

перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает:

— Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно.

Все останется между нами.

— Не читал, — говорю.

Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым…

Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко

был, по обыкновению, с некрасивой девушкой.

— Браво! — сказал я.

Мы поднялись в ресторан. Он заказал водки.

Выпили.

— Отчего ты грустный? — Секин коснулся моего рукава.

— У меня, — говорю, — комплекс неполноценности.

— Комплекс неполноценности у всех, — заверил Секин.

— И у тебя?

— И у меня в том числе. У меня комплекс твоей

неполноценности.

— Браво! — сказал я.

Он заказал еще водки.

— Как там наши? — спросил я.

— Многие померли, — ответил Секин, — например, Шура

Глянец. Глянец пошел купаться и нырнул. Да так и не вынырнул.

Хотя прошло уже более года.

— А Миша Ракитин?

— Заканчивает аспирантуру.

— А Боря Зотов?

— Следователь.

— Ривкович?

— Хирург.

— А Лева Баранов? Помнишь Леву Баранова? Спортсмена,

тимуровца, победителя всех олимпиад?

— Баранов в тюрьме. Баранов спекулировал шарфами. Полгода

назад встречаю его на Садовой. Выходит Лева из Апраксина

двора и спрашивает:

«Объясни мне, Секин, где логика?! Покупаю болгарское одеяло

за тридцать рэ. Делю его на восемь частей. Каждый шарф

продаю за тридцать рэ. Так где же логика?!.»

— Браво! — сказал я.

Он заказал еще водки…

Ночью я шел по улице, расталкивая дома. И вдруг очутился

среди колонн Пушкинского театра. Любовники, бретеры, усачи

прогуливались тут же. Они шуршали дакроновыми плащами,

распространяя запах сигар. Неподалеку тускло поблескивали

автомобили.

— Эй! — закричал я. — Кто вы?! Чем занимаетесь? Откуда у вас

столько денег? Я тоже стремлюсь быть хозяином жизни! Научите

меня! И познакомьте с Элиной Быстрицкой!..

Р. S. Перечитайте Гюнтера де Бройна, и вы разгадаете мое

сердце.

Ф. Штейн.

Р. Р. S. Кто-то забыл у меня в подъезде сатиновые нарукавники.

Ф. Ш.»

Что все это значит?! — думал я. Торговец, стоматолог и портной!

Какой-то нехороший Егоров! Какие-то сатиновые нарукавники! Но

ведь это я — Егоров! Мои нарукавники! Я нехороший!.. А при чем

здесь Лев Толстой? Что еще за Лев Толстой?! Ах да, мне же

нужно перечитать Льва Толстого! И еще — Гюнтера де Бройна!

Вот с завтрашнего дня и начну…

Блюз для Натэллы

В Грузии — лучше. Там все по-другому. Больше денег, вина и

геройства. Шире жесты и ближе ладонь к рукоятке ножа…

Женщины Грузии строги, пугливы, им вслед не шути. Всякий

знает: баррикады пушистых ресниц — неприступны.

В Грузии климата нет. Есть лишь солнце и тень. Летом тени

короче, зимою — длиннее, и все.

В Грузии — лучше. Там все по-другому…

Я сжимаю в руке заржавевшее это перо. Мои пальцы дрожат,

леденеют от страха. Ведь инструмент слишком груб. Где уж мне

написать твой портрет! Твой портрет, Бокучава Натэлла!

О Натэлла! Ты — чаша на пиру бородатых и сильных! Ты —

глоток родниковой воды после драки! Ты — грустный мотив,

долетевший сюда из неведомых окон! Ты — ливень, который

застал нас в горах! И дерево, под которым спаслись мы от

ливня! И молния, разбивающая дерево в щепки!.. Ты юность

прекрасной страны!..

Каждое утро Натэлла раздвигает тяжелые воды Арагвы. На

берегу остается прижатый камнем сарафан, часы и летние

туфли.

Натэлла уплывает, изменчиво белея под водой. Тихо шелестят

на берегу кусты винограда «изабель». А за кустами в этот

градом мне все достается, Натэлла!

— Не могу. В Ленинграде, увы, ждет меня аспирант Рабинович

Григорий, я дала ему слово.

— Я тоже выучусь на аспиранта. Прочту много книг. Можно

сказать, я уже прочитал одну книгу.

— Как она называется?

— Она называется — повесть.

— И больше никак?

— Она называется — Серафимович!

— Лично я импонирую больше Толстому, — сказала Натэлла.

— Я прочту его книги. Пусть не волнуется.

— Тихо! — сказала Натэлла. — Вы слышите?

Из-за кустов доносились нежные слова:

Ты сказала мне — нет!

И по снегу, эх, по снегу ушла.

Был суров твой ответ,

Ночь в мученьях,

ах, в мученьях прошла…

По дороге медленно шел киномеханик Гиго Зандукели с

трофейной винтовкой. Тридцать шесть лет оружие пролежало в

земле. Его деревянное ложе зацвело молодыми побегами. Из

дула торчал георгин.

Завидев Натэллу с Пирадзе, Гиго остановился. Винтовку он

теперь держал наперевес.

— Вы пришли, чтобы убить меня, Гиго Рафаэлевич? — спросила

Натэлла.

— Есть маленько, — ответил Гиго.

— Все только и делают, что убивают меня. То вы, Арчил, то вы,

Гиго! Лишь аспирант Рабинович Григорий тихо пишет свою

диссертацию о каракатицах. Он — настоящий мужчина. Я дала

ему слово…

Тут вмешался Пирадзе:

— Кто дал тебе право, Гиго, убивать Бокучаву Натэллу?

— А кто дал это право тебе? — спросил Зандукели.

Одновременно прозвучали два выстрела.

Грохот, дым, раскатистое эхо. Затем — печальный и

укоризненный голос Натэллы:

В грязном маленьком сквере проснулись одновременно

Чикваидзе и Шаповалов.

Ах, как славно попито было вчера! Как громко спето! Какие

делались попытки танца! Как динамичен был замах протезом!

Как интенсивно пролагались маршруты дружбы и трассы взоров!

Как был хорош охваченный лезгинкой Чикваидзе! (Выскакивали

гривенники из карманов, опровергая с легким звоном примат

материи над духом.) И как они шатались ночью, поддерживая

сильными боками дома, устои, фонари… И вот теперь

проснулись на груде щебня…

Шаповалов и Чикваидзе порылись в складках запачканной мятой

одежды. Был извлечен фрагмент копченой тюльки, перышко

лука, заржавевший огрызок яблока. Друзья молча позавтракали.

Познакомились они недавно. Их сплотила драка около

заведения шампанских вин. В тесноте поссориться недолго.

Обувь летняя, мозоли на виду.

— Я тебя зарежу! — вскричал Чикваидзе. (Шаповалов отдавил

ему ногу.)

— Не тебя, а вас, — исправил Шаповалов.

Затем они долго боролись на тротуаре. И вдруг Чикваидзе

сказал, ослабив пальцы на горле Шаповалова:

— Вспомнил, где я тебя видел. На премьере Тарковского в Доме

кино…

С тех пор они не расставались.

Дома обступили маленький сквер. Бледное солнце вставало у

них за плечами. Остатки ночной темноты прятались среди

мусорных баков.

Друзья поднялись и вышли на улицу, залитую робким

апрельским солнцем.

— Где мы находимся? — обращаясь к первому встречному,

спросил Чикваидзе.

— В Новой Голландии, — спокойно ответил тот.

Качнулись дома. Запятнанные солнцем фасады косо поползли

вверх. Мостовая, рванувшись из-под ног, скачками устремилась к

горизонту.

— Ничего себе, — произнес Шаповалов, — хорошенькое дело! В

Голландию с похмелья забрели!

— Беда, — отозвался Чикваидзе, — пропадем в незнакомой

— Законы джунглей!

— Торжество бездуховности!

— Ковбойские фильмы!

— Моральное и нравственное разложение! — зажмурился

Чикваидзе…

Через минуту друзья, обнявшись, шагали в сторону площади.

Там, достав из кобуры горсть вермишели, завтракал блюститель

порядка, расцветкою напоминавший снегиря.

Победители

Дело происходит в спортивном зале академии Можайского. Все

мужчины здесь — широкоплечие. Манеж освещен четырьмя

блоками люминесцентных светильников. На шершавом ковре

топчутся финалисты чемпионата России. За центральным

столиком — Жульверн Хачатурян, получивший на Олимпийских

играх в Мельбурне кличку Русский Лев…

Год назад Хачатурян поступал в университет. Он был самым

широкоплечим из абитуриентов.

Шел экзамен по русской литературе. Хачатурян всех спрашивал:

— Прости, что за вопрос тебе достался?

— Пушкин, — говорил один.

— Мне повезло, — восклицал Хачатурян, — именно этого я не

учил!

— Лермонтов, — говорил второй.

— Повезло, — восклицал Хачатурян, — именно этого я не учил!

Наконец подошла его собственная очередь. Судья вытащил

билет. Там было написано: «Гоголь».

— Вай! — закричал Хачатурян. — Какая неудача! Ведь именно

этого я как раз не учил!..

Впрочем, мы отвлеклись.

Информатор произнес в микрофон:

— Внимание! Финальные схватки продолжаются. В синем углу

Аркадий Дысин из Челябинска! В красном — Олег Гарбузенко из

Мелитополя!

Сейчас же на южной трибуне раздался звук пощечины. Как

выяснилось, это были скромные аплодисменты.

Борцы пожали друг другу руки и начали возиться.

наблюдают! «Расцветали яблони и груши…» — нежно пропел он

в сторону западных корреспондентов.

— «Поплыли туманы над рекой», — живо откликнулись

корреспонденты Гарри Зонт и Билли Ард.

— Аркаша выиграл, — сказал Гарбузенко, — он красивый, пусть

его и фотографируют.

— И ты ничего, — возразил Аркадий Дысин, — ты — смуглый.

— Короче, ты судья, Жульверн Арамович, ты и решай, —

высказался Гарбузенко.

— Какой там судья, — покачал головой Хачатурян, — Бог вам

судья, ребята.

— Идея! — сказал Дысин, вытащил монету, бросил ее на ковер.

— Орел! — закричал Гарбузенко.

Дысин задумался.

— Решка, — молвил он наконец. Хачатурян шагнул вперед,

придавил монету носком лакированного ботинка.

— Победила дружба! — торжественно выкрикнул он.

Зазвучали аплодисменты. Спортсмены покинули зал, вышли на

улицу. Из-за угла, качнувшись, выехал троллейбус. Друзья

поднялись в салон.

Три старушки деликатно уступили им места.

Чирков и Берендеев

К отставному полковнику Берендееву заявился дальний

родственник Митя Чирков, выпускник сельскохозяйственного

техникума.

— Дядя, — сказал он, — помогите! Окажите материальное

содействие в качестве двенадцати рублей! Иначе, боюсь, пойду

неверной дорогой!

— Один неверный шаг, — реагировал дядя, — ты уже сделал.

Ибо просишь денег, которых у меня нет. Я же всего лишь

полковник, а не генерал.

— Тогда, — сказал Чирков, — разрешите у вас неделю жить и

хотя бы мимоходом питаться.

— И это утопия, — сказал культурный дядя, — взгляни! Видишь,

как тесно у нас от импортной мебели? Где я тебя положу? Между

рамами?

— Дядя, — возвысил голос захолустный родственник, — не

Затем он тайком развязал шнурки на ботинках.

А дядя все не унимался:

— Коммунизм построим! Поголовную безграмотность

ликвидируем! Кухарка будет управлять государством!..

— Это бы не худо, — кивал племянник.

— Есть, конечно, недовольные. Которые на службе у

империалистов. Декаденты! Но их мало. Заметь, даже в русском

алфавите согласных больше, чем несогласных…

— Еще бы, — соглашался племянник.

Они снова выпили.

Неожиданно дядя схватил Митю за руку и прошептал:

— Слышь, давай улетим!

— Это как же?! — растерялся племянник.

— Очень просто. Как Валентина Терешкова. Вздохнем полной

грудью. Взглянем на мир широко раскрытыми глазами…

Дядя подошел к окну. Затем распахнул его и вылез на карниз.

Митя последовал за ним. Под Митиными башмаками грохотало

кровельное железо. Из-под ног его шарахнулся голубь, царапая

жесть. Пальцами он держался за раму, усеянную бугорками

масляной краски.

— Поехали! — скомандовал Берендеев.

— Лечу-у, — отозвался Митя.

И вот герои летят над сонной Фонтанкой, огибают телевизионную

башню, минуют пригороды. Позади остаются готические шпили

Таллинна, купола Ватикана, Эгейское море. Земля уменьшается

до размеров стандартного школьного глобуса. От космической

пыли слезятся глаза.

Внизу едва различимы горные хребты, океаны, лесные массивы.

Тускло поблескивают районы вечной мерзлоты.

— Благодать-то какая! — восклицает полковник.

— Жаль только, выпивка осталась дома, — откликается Митя.

Но дядя уже громко выкрикивает:

— Братский привет мужественному народу Вьетнама! Руки прочь

от социалистической Кубы! Да здравствует нерушимое единство

стран — участников Варшавского блока!

— Бей жидов, спасай Россию! — откликается Митя…

Приземлились они в два часа ночи. Над дядиным подъездом

желтела тусклая лампочка. Черный кот независимо прогуливался

ужасно соскучился!

— Первый раз тебя вижу, — шагнул ко мне дядя Хорен, —

безумно соскучился.

Тут все зарыдали, а я пошел на кухню. Мне хотелось обнять

тетушку Сирануш.

Тридцать лет назад Арменак похитил ее из дома старого

Беглара. Вот как было дело.

Арменак подъехал к дому Терматеузовых на рыжем скакуне. Там

он прислонил скакуна к забору и воскликнул:

— Беглар Фомич! У меня есть дело к тебе!

Был звонкий июньский полдень. Беглар Фомич вышел на

крыльцо и гневно спросил:

— Не собираешься ли ты похитить мою единственную дочь?

— Я не против, — согласился дядя.

— Кто ее тебе рекомендовал?

— Саркис рекомендовал.

— И ты решил ее украсть?

Дядя кивнул.

— Твердо решил?

— Твердо.

Старик хлопнул в ладоши. Немедленно появилась Сирануш

Бегларовна Терматеузова. Она подняла лицо, и в мире сразу же

утвердилось ненастье ее темных глаз. Неудержимо хлынул

ливень ее волос. Побежденное солнце отступило в заросли

ежевики.

— Желаю вам счастья, — произнес Беглар, — не

задерживайтесь. Погоню вышлю минут через сорок. Мои

сыновья как раз вернутся из бани. Думаю, они захотят тебя

убить.

— Естественно, — кивнул Арменак.

Он шагнул к забору. Но тут выяснилось, что скакун околел.

— Ничего, — сказал Беглар Фомич, — я дам тебе мой

велосипед.

Арменак посадил заплаканную Сирануш на раму дорожного

велосипеда. Затем сказал, обращаясь к Беглару:

— Хотелось бы, отец, чтобы погоня выглядела нормально. Пусть

наденут чистые рубахи. Знаю я твоих сыновей. Не пришлось бы

краснеть за этих ребят.

— Езжай и не беспокойся, — заверил старик, — погоню я

— Мулы, мулы, — подсказал грамотей Ашот.

— Да, и мулы, — продолжал Хорен, — и мулы. И все-таки

армяне — особый народ! Если мы сплотимся, все будут уважать

нас, даже грузины. Так выпьем же за нашу родину! За наши

горы!..

Дядя Хорен прожил трудную жизнь. До войны он где-то

заведовал снабжением. Потом обнаружилась растрата —

миллион.

Суд продолжался месяц.

— Вы приговорены, — торжественно огласил судья, — к

исключительной мере наказания — расстрелу!

— Вай! — закричал дядя Хорен и упал на пол.

— Извините, — улыбнулся судья, — я пошутил. Десять суток

условно…

Старея, дядя Хорен любил рассказывать, как он пострадал в

тяжелые годы ежовщины…

За столом было шумно. Винные пятна уподобляли скатерть

географической карте. Оползни тарелок грозили катастрофой. В

дрожащих руинах студня белели окурки.

Дядя Ашот поднял бокал и воскликнул:

— Выпьем за нашего отца! Помните, какой это был мудрый

человек?! Помните, как он бил нас вожжами?!

Вдруг дядя Арменак хлопнул себя по животу. Затем он лягнул

ногой полированный сервант. Начались танцы!

Дядя Хорен повернулся ко мне и сказал:

— Мало водки. Ты самый юный. Иди в гастроном.

— А далеко? — спрашиваю.

— Туда — два квартала и обратно — примерно столько же.

Я вышел на улицу, оставляя за спиной раскаты хорового пения и

танцевальный гул. Ощущение было такое, словно двести

человек разом примеряют галоши…

Через пятнадцать минут я вернулся. К дядиному жилищу

съезжались пожарные машины. На балконах стояли

любопытные.

Из окон четвертого этажа шел дым, растворяясь в голубом

пространстве неба.

Распахнулась парадная дверь. Милиционеры вывели под руки

Автор выражает искреннюю признательность сотрудникам ЦРУ,

майору Гарри Зонту и лейтенанту Билли Ярду, предоставивших в

его распоряжение секретные документы огромной

государственной важности,

И наконец, автор приносит извинения за те симпатии, которые он

питает к центральному герою, и более того — корит себя за это,

но увы, глупо было бы думать, что наши страсти рвутся в бой

лишь по приказу добродетели!

Утро Джона Смита состояло из ледяного душа, вялой

перебранки с массажистом, чашки кофе и крепчайшей сигареты

«Голуаз».

Джон выглянул в окно. В бледном уличном свете растворялись

огни реклам. Последние назойливые отблески мерцали на

крышке радиолы.

Джон Смит лег на диван и разорвал бандероль с американским

военным журналом.

Раздался звонок. Джон Смит, тихо выругавшись, поднял трубку.

— Да, сэр, — произнес он, — отлично, сэр, как вам будет угодно,

сэр. О'кей!

Джон Смит оделся и после тщетных попыток вызвать лифт

спустился вниз. На уровне второго этажа его догнала ярко

освещенная кабина. Там целовались.

Джон Смит с раздражением отвернулся и тотчас подумал: «Я

стар».

У подъезда его ожидал маленький служебный «Бугатти». Шофер

кивнул, не поворачивая головы. Джон сел в машину и

профессионально откинулся на апельсинового цвета сиденье,

чтобы его нельзя было видеть с улицы.

Через несколько минут автомобиль затормозил у кирпичного

здания с широкими викторианскими окнами.

Джон Смит кинул в узкую щель свой жетон и, миновав турникет,

поднялся на четвертый этаж.

Майор Кайли встретил его на пороге. Это был высокий офицер с

мужественными чертами лица. Даже лысина не делала его

смешным.

Секретарша принесла бутылку виски, лед и два бокала.

Приветливо улыбнувшись Джону Смиту, она незаметно

шевельнула плечами, поправляя белье.

темные очки…

— Мы решили послать вас в Москву, Джон Смит. Вы чем-то

недовольны?

— Я офицер и не обсуждаю приказы начальства, — сказал Джон

Смит.

Майор Кайли с удовольствием хлопнул его по плечу, шагнул к

стене и, откинув муаровую занавеску, указал на карту мира.

— Нас интересуют стратегические объекты русских в квадрате

У-15. Так вот, вы оказываетесь в России, поступаете на работу,

заводите друзей, а через год к вам является коллега, и вы

начинаете совместные акции. Все ясно?

— Да, сэр.

— Полагаю, вы не утратили навыки оперативной работы. Мне

стоило большого труда отстоять вашу кандидатуру перед

генералом Ричардсоном. Вы должны оправдать мои надежды,

Смит.

— Не сомневайтесь в этом, господин майор.

— Вас ожидает цепь злоключений. Мало ли что встретится на

вашем пути. Вам придется рисковать. От вас потребуется

физическая сила и выносливость. Например, вы сможете

переплыть реку?

— Да, сэр.

— Главное — плыть не вдоль, а поперек.

Джон Смит кивнул, давая понять, что считает это замечание

ценным.

— Вам нужно подготовиться, усовершенствоваться в языке. Как

по-русски «гуд бай»?

— До свидания, пока, счастливо оставаться, будь здоров.

— В СССР надо работать осторожно. Не вздумайте предлагать

русским деньги. Вы рискуете получить в морду. Русских надо

просить. Просите, и вам дадут. Например, вы знакомитесь в

ресторане с директором военного завода. Не дай бог совать ему

взятку. Вы обнимаете директора за плечи и после третьей рюмки

говорите тихо и задушевно: «Вова, не в службу, а в дружбу,

набросай мне на салфетке план твоего учреждения».

— Я учту ваши советы, мистер Кайли.

— Вы должны будете принимать во внимание известную

строгость русских нравов. Гомосексуализм, например, у них в

полнейшем упадке. В России за это судят.

— Желаю удачи, — добавил он после того, как разведчик

откинул крышку люка.

— Благодарю, — сказал Джон Смит и шагнул в черную бездну.

«Спитфайр» промчался мимо.

Минута. Вторая. Третья. Земля, быстро увеличиваясь, летела

навстречу. Стали видны очертания деревьев.

— Ах, черт, едва не забыл! — воскликнул Джон Смит и рванул

дюралевое кольцо.

В ту же секунду из ранца, который болтался у него за спиной, со

свистом выскользнуло шелковое белое пламя парашюта,

последовал сильный толчок, стропы натянулись, и над головой

Джона Смита утвердился широкий, слегка вибрирующий купол.

Еще через минуту разведчик, согнув колени, опустился в

податливый мартовский снег.

Парашют лежал рядом, медленно опадая.

Джон Смит огляделся. Темный лес окружал небольшую поляну.

Из-за деревьев выглядывали звезды.

«Для начала неплохо», — подумал Джон Смит.

Он встал, скинул ранец, притянул за ремни белую ткань, скомкал

ее и поджег.

В правом кармане лежали фальшивые документы, в левом —

браунинг, ампула с ядом оттягивала воротничок сорочки.

«Омниа меа мекум порто, — невесело усмехнулся Джон Смит, —

все мое ношу с собой!»

Он достал консервы и поел. Затем подбросил сучья в костер,

расстелил брезентовый плащ и задремал.

Снились ему далекие годы. Залитый солнцем стадион

политехнического колледжа. Футбольное поле. Зеленая трава.

Полосы мокрой известки. За барьером толпы зрителей с

программками в руках. Музыканты в белых куртках исполняют

национальный гимн. Гуськом выходят футболисты. Вторым идет

он, Джонни Смит, молодой, загорелый. На нем бутсы с шипами,

полосатая фуфайка и гетры. В согнутой руке он держит шлем…

Джон Смит ощутил на себе чей-то пристальный взгляд.

Он выхватил пистолет из кармана.

Перед ним стоял тамбовский волк и дружески улыбался.

— Привет, — сказал тамбовский волк.

— Хеллоу! — произнес разведчик, смущенно пряча браунинг в

карман.

Не печалься, в этом нет твоей вины,

Кто-то вырос коммерсантом, кто-то вырос диверсантом,

Ведь на свете все профессии нужны?

В эту секунду черная тень метнулась под колеса. Посреди

дороги стоял тамбовский волк.

— Я передумал, — сказал он, — возьми меня с собой. Вместе

будем хулиганить. Тошно, брат, в лесу. Ни друзей, ни близких.

Опротивела мне вся эта некоммуникабельность.

— Проблема номер один, — кивнул Джон Смит.

— Знаешь, как шутят у нас в тамбовских лесах? «Волк волку —

человек». Сразиться не с кем. Одни зайцы. Мечтаю о настоящем

деле. Короче, возьми меня с собой — денщиком, ординарцем,

комиссаром…

Разведчик поглядел на него с сомнением.

— Вести себя умеешь?

— Еще бы. И вообще, я могу сойти за крашеного пса.

Джон Смит задумался. Велосипед лежал у его ног. Переднее

колесо вращалось, и спицы мерцали в лучах небогатого зимнего

солнца.

— Ладно, — сказал наконец разведчик, — беру. Только учти,

главное в нашем деле — дисциплина. Понял?

— Да, сэр, — просто ответил волк.

— И чтоб на людей не кидался.

— Это я-то? — обиделся серый. — Да мое основное качество —

человеколюбие.

Разведчик сел на велосипед, и они помчались дальше.

Волк делал огромные скачки, напевая:

В разгар беспокойного века,

В борьбе всевозможных идей,

Люблю человека, люблю человека,

Ведь я гуманист по природе своей!

Люблю человека в томате,

А также люблю в сухарях,

И в супе люблю, и в столичном салате,

Люблю человека и славлю в веках!

Каждое утро Джон Смит гулял со своим другом на пустыре,

огибая напластования бетонных секций, полусгнившие доски,

ржавые фрагменты арматуры, шагая среди битых стекол,

окаменевших и непарных башмаков, консервных банок,

мерцавших из-подо льда, как рыбы, потом он отводил

тамбовского волка домой, сбегал по лестнице вниз, хлопала

дверь за его спиной, и оказывался на тронутых неуверенными

мартовскими лучами улицах древней столицы.

Он заходил в булочные и пивные, часами сидел без нужды в

приемной исполкома, томился в очереди за говяжьими

сардельками, оглашал пронзительными криками своды зала в

Лужниках, присматривался к незнакомой державе. Он покупал

лотерейные билеты, ездил в метро, смотрел, как работают

водолазы, переводил старушек через улицу, листал «Неделю»,

замирал перед картинами в Третьяковской галерее, разнимал

мальчишек в городском саду, кормил воробьев и, распахнув

пальто, глядел на солнце.

Наступил апрель. Сверкающая ледяная бахрома увенчала

карнизы, роскошью напоминая орган протестантского собора в

Манхэттене.

Как-то раз Джон Смит заметил объявление, листок из школьной

тетрадки, приклеенный к водосточной трубе. На нем

расплывшимися буквами было написано: «Химчистке № 7

требуется механик».

Это мне подходит, решил Джон Смит, именно то, что мне надо.

Скромный маленький труженик химчистки ни у кого не вызовет

подозрений.

Через пять минут он сидел в кабинете заведующего. Над столом

висел портрет Дмитрия Ивановича Менделеева. Рядом белели

графики и прейскуранты. На дверях болталась табличка — «Не

курить!». Трусливая рука перечеркнула «НЕ» дрожащей линией.

«Оппозиция не дремлет», — подметил Джон Смит.

— Я прочитал ваше объявление, — сказал разведчик.

— Механик вот так необходим, — сказал заведующий, — был у

нас отличный механик, сгорел на работе. В буквальном смысле.

Пошел он к тестю на именины. Семь дней потом на работу не

выходил. На восьмой день явился, заказал в буфете горячий

шницель, только откусил и сразу вспыхнул, как бенгальская

ВДНХ под фикусом.

Официант подал меню, измятый листок бумаги в гладком

коленкоровом переплете, отступил на шаг и замер.

Джон Смит повернулся к Наде.

— Виски, джин? — спросил он.

Надя рассмеялась в ответ и говорит:

— Мне водки капельку, а то я ноги промочила.

Смит продиктовал заказ. Надя в ужасе пыталась его остановить.

Официант чиркнул в невидимом блокноте и удалился, ловко

огибая столы.

На эстраду вышли музыканты. Пиджаки их висели на стульях.

Музыканты о чем-то беседовали, смеясь. Потом они все

нахмурились и разошлись по своим местам.

— Давайте потанцуем, — сказал Джон Смит.

— Не могу, — ответила Надя, — я туфли сняла.

Девушка приподняла скатерть, и оттуда выглянул кончик ступни.

У шпиона замерло сердце.

«Не знаю, как выглядит счастье, — подумал он, — мне сорок

лет, и я не уверен, что почувствую, если хотя бы частица его

встретится на моем пути».

Музыканты играли дружно и отрешенно. Они куда-то шли под

звон бокалов, и глаза их были полузакрыты.

Вечером Джон Смит прощался с Надей в подъезде возле

батареи отопления. Из-за шахты лифта торчали ручки детских

колясок.

— Иди ко мне, — сказал шпион.

— Перестаньте.

Девушка вырвала руку, и на секунду он увидел перед собой

приемщицу химчистки в шелковом черном халате и с

негодующими вибрациями в голосе: «Распишитесь, гражданин!»

— Ладно, — сказал Джон Смит, — не буду. Простите.

— Если вы меня в ресторан пригласили, то еще не значит, что

можно руки распускать!

— Как вам не стыдно, — покачал головой Джон Смит, — ай-ай

ай!

Он повернулся и шагнул к дверям, но Надя догнала его и

тронула за хлястик.

— Подождите, — сказала она, — ох, какой же вы громадный.

Мне придется встать на цыпочки.

— Когда я стою перед шедевром, — говорил Джон Смит, — то

ощущаю, что картина вглядывается в меня, проникает в

сокровенные глубины моей души. Мне делается стыдно за те

пороки, которыми я наделен. Я дрожу, как на суде.

— Мне знакомы эти ощущения, — кивала Надя.

— Искусство читает наши сокровенные мысли. Под его взором

хочется быть великодушным, честным и добрым.

Девушка на секунду прижималась к его плечу, а потом они шли

дальше, и служащие музея в темной форменной одежде

провожали их глазами.

А ровно через месяц на последние деньги, которыми снабдил

его разведывательный центр, Джон Смит арендовал помещение

диетического буфета, чтобы отпраздновать свадьбу.

Гостей было много. Пришли сотрудники ателье и кое-кто из

постоянных клиентов. Заведующий произнес речь.

— Я пью за новобрачных, — сказал он, — которые вместе со

всем личным составом химчистки борются за то, чтобы не было

грязных пятен на брюках советского человека, труженика и

творца. И если на карте мира еще имеются кое-где белые пятна,

то в недалеком будущем мы эти пятна, товарищи, выведем.

Более того, даже пятна на солнце не вечны. Штурмуя

космические пространства, мы сумеем устранить и эти

загрязнения. Жизнь, друзья, обгоняет мечту!

Тут все начали поздравлять молодоженов, чокаться и пить за их

здоровье. Бутылки маршировали по столу, как рекруты. Закуски

отливали всеми цветами радуги. Шум стоял невообразимый.

Тамбовский волк лежал под столом, грыз рафинад и время от

времени орал: «Горько!»

Молодые поселились у Нади в комнате с окном на бульвар.

Волку постелили в коридоре.

Теперь Джон Смит и Надя каждое утро ехали вместе на работу в

полупустом девятом трамвае. Джон вынимал из чемоданчика

инструменты и уходил в машинное отделение, а Надя

раскладывала на столе чистые бланки и копировальную бумагу.

С заказчиками теперь она вела себя приветливее.

Однажды шпион постучался в кабинет заведующего.

— Понимаете, какая штука, — сказал он, — я тут перелистывал

техническую литературу и подумал: а что, если карданную ось

соединить под углом с одним из валиков и одновременно

хотим послать тебя в командировку. Есть два пункта — Нью-Йорк

и Сыктывкар. На выбор. Что тебе больше по вкусу?

— Сыктывкар, — ответил Джон Смит, не задумываясь.

Директор слегка удивился.

— То есть, я понимаю, идейно тебе, конечно, ближе Сыктывкар,

— сказал он, — но ведь, с другой стороны, — Америка, пальмы,

попугаи…

— Чего я там не видел, — сказал разведчик, — поеду в

Сыктывкар.

— Ну, как хочешь. Может, ты и прав. Во-первых, ты, брат,

лысоватый и потому не можешь вполне достойно представлять

наш народ за границей. Еще, чего доброго, подумают, что в

СССР все лысые. К тому же языков, поди, не знаешь. А ведь они

там, как сбесивши, все не по-русски шпарят. Так что, может, ты и

прав. И вообще, ты для Запада больно уж тихий. Столько

времени знакомы, а я голоса твоего не слыхал. Ну-ка, спой что

нибудь. Спой, не стесняйся. Хочешь, вместе споем:

«Раскинулось море широко…»

Через неделю Джон Смит обнял жену, сел в поезд и уехал в

Сыктывкар. Долгое время на поворотах ему был виден темный

от дождя перрон, далеко выступающий вдоль железнодорожных

рельсов, и две застывшие фигурки на нем: Надина в широком

дождевике, а возле ее ног маленькая и взъерошенная —

тамбовского волка.

В Сыктывкаре шпион провел четыре дня. Он обошел все

родственные предприятия, побывал в библиотеке и картинной

галерее, а также посетил местный краеведческий музей, где

осмотрел хребет вымершего доисторического животного семги.

На четвертый день шпион заметил, что скучает. Он долго бродил

под фонарями городского парка, выпил рюмку водки в ресторане

«Пингвин», но мысли его были далеко, в Москве.

Разведчик пересек центральную площадь, обогнул гранитный

монумент и вдоль забора, над которым видны были освещенные

окна больницы, бездумно зашагал к горизонту.

На пути ему встретилась фанерная крашеная будка под

вывеской «Пневматический тир». Джон Смит зарядил ружье,

облокотился на барьер и выстрелил в пузатого Дядю Сэма,

который со стуком опрокинулся, а на его месте вырос негр в

Дни потянулись вереницей.

Однажды утром, когда Джон Смит перелистывал свежий номер

«Московского комсомольца», Надя сказала ему:

— Знаешь, что ты произнес сегодня ночью? Ты сказал: «Гуд

бай».

Джон Смит притворно рассмеялся.

— А, — сказал он, — это я готовил уроки. Я ведь, милая, на

курсы записался, иностранных языков. Мечтаю «Сагу о

Форсайтах» в подлиннике читать. Да и вообще без языка в наше

время не обойтись.

В тот же день шпион был вынужден записаться на курсы

иностранных языков.

— К сожалению, прием окончен, — сказала директриса.

— Я вас очень прошу, — настаивал Джон Смит.

— Заходите через год.

— Я не могу так долго ждать. Мне бы «Сагу о Форсайтах»…

— Так и быть, — сказала директриса, — сделаем исключение.

Давайте проверим ваши способности. Повторяйте за мной: «Май

нэйм из Джон Смит». Ну, что ж вы растерялись? «Май нэйм из

Джон Смит».

— Провал! — воскликнул Джон Смит и надкусил ампулу с ядом.

Стены отшатнулись, пол рванулся из-под ног, разведчик упал, и

сознание оставило его, не прощаясь.

Директриса, проливая воду, старалась привести его в чувство,

кто-то звонил через коммутатор в «Скорую помощь», через весь

город под вой сирены летел малолитражный автобус с крестом

на борту, люди в халатах тащили носилки по лестнице…

Шпион не подавал признаков жизни. Душа рассталась с ним без

горечи и с облегчением, как женщина, уставшая от мук.

Разведчик лежал на гладком холодном столе, закинув

подбородок. Полы его дождевика касались земли.

Наконец вошел профессор. Он склонился над Смитом, стиснул

его запястье, как тренер по дзюдо в центральной оперативной

школе, затем твердым и уверенным голосом поставил диагноз:

— Острый катар верхних дыхательных путей!

От изумления Джон Смит немедленно пришел в себя.

— Этого не может быть!

— Вы сомневаетесь в моей компетентности? — усмехнулся

профессор. Затем он достал чистый бланк, поставил на нем

Младший лейтенант с лицом и манерами старшего лейтенанта

проводил его к майору Зотову.

Майор, утомленный несовершенством этого мира, поднял глаза.

Джон Смит пересек кабинет и со стуком положил на стол перед

майором бельгийский браунинг № 2.

— Ваши документы! — сказал майор.

— У меня фальшивые документы, — виновато произнес

диверсант.

— Давайте, какие есть, — сказал майор, пряча оружие в ящик

письменного стола.

Джон Смит вынул паспорт.

Майор внимательно перелистал его.

— Документы вроде бы в порядке, — сказал он, — а что вам,

собственно, угодно?

— Да шпион я, шпион! — воскликнул Джон Смит.

— Из-за границы, что ли?

— Из-за границы. Из Калифорнии я.

— Так, — произнес майор Зотов, снимая трубку, — товарищ

полковник?! Зотов рапортует. Тут ко мне шпион один явился. Нет,

вроде бы тверезый… Что ему надо? Сейчас узнаю.

— Что вы, собственно, хотите?

— Дело том, что я изменил убеждения, — сказал Джон Смит, —

точнее говоря, разочаровался в ценностях, под знаком которых

проходила вся моя жизнь. В общем, кому бы тут сдаться?

— Товарищ полковник, он сдается. Сдается, говорю,

раскаивается… Симпатичный такой. Зажигалку мне подарил в

виде пистолета. Ага, понятно. Есть, все понял.

Он повесил трубку.

— Вы посидите, — сказал майор Джону Смиту, — нет, нет, не

здесь, — остановил он диверсанта, который уселся в кресло под

огромным портретом Дзержинского, вы посидите в камере, а

затем полковник Громобоев лично вас допросит.

— Меня будут пытать? — спросил Джон Смит. Майор искренне

расхохотался.

— Мы такими делами не занимаемся. Вы не в гестапо, а в

советском учреждении.

Однако майор сказал неправду. Пытки начались сразу после

того, как захлопнулся штырь на обитых железом дверях. Дело в

том, что за стеной какой-то пьяный уголовник целый день

чаю. Он должен был вернуться час назад. Я уже начинаю

волноваться. Заходите же.

— Нет, нет, не беспокойтесь, — сказал Боб Кларк, — я загляну

попозже.

Несколько часов он бродил по городу, спускался в метро, пил

газированную воду, читал газеты, смотрел, как плещется река,

стоял перед витриной антикварной лавки, которая оказалась

салоном модных шляп, затем вновь направился по адресу.

— Еще не приходил, — сказала Надя, — не знаю, что и думать.

— Вы только не нервничайте, — сказал Боб Кларк, — вам

нельзя… Сидит он где-нибудь с друзьями за кружкой пива…

Надя вздохнула. Она знала больше, чем предполагал Джон

Смит, а чего не знала, о том догадывалась. Итак, Надя

вздохнула и запела высоким чистым контральто:

Эх, нет цветка милей пиона

За окошком на лугу,

Полюбила я шпиона,

С ним расстаться не могу.

Эх, у Прасковьи муж водитель,

У Натальи муж завмаг,

У Татьяны укротитель,

У меня — идейный враг.

Эх, прилетел он из Небраски

На советские луга,

Но зато какие глазки

У идейного врага.

Эх, не шуми под ветром, поле,

Не дрожи, кленовый лист,

Ох, ты, дроля, милый дроля,

Почему ж ты не марксист?..

До вечера Боб Кларк ждал у ворот на лавочке, но Джон Смит так

и не появился.

Боб Кларк расстегнул пуговку на вороте, снял пиджак и

задумался. Потом он рассеянно откусил кусок сливочного

благородством, но один вопрос не дает мне покоя. Дело в том,

что у меня есть домашнее животное.

— Какое именно? — спросил Громобоев.

— Да так, — ответил Джон Смит, — волчишка небольшой.

Нельзя ли о нем позаботиться? Приобщить к созидательному

труду?

— Ну, что ж, — сказал полковник, — будет какой-нибудь склад

охранять.

— Вы понимаете, какая штука, — возразил недавний диверсант,

— он у меня вообще-то работник кабинетного толка.

— А как по характеру?

— Тонкий лирик со склонностью к унынию.

— Минутку, — сказал полковник и набрал короткий местный

номер. — Майор Кузьмин? Говорит полковник Громобоев. Как у

нас с медперсоналом в детских учреждениях? Острая нехватка?

Ясно. Ну вот, — обратился он к Джону Смиту, — пускай

оформляется в детские ясли на улице Чкалова, 5.

Через минуту Джон Смит вышел на улицу и быстрой походкой

зашагал домой.

Полковник Громобоев встал, подошел к окну и взглянул сверху

вниз на нашу землю, которая крутится испокон века, таская на

себе нелегкую поклажу человечество!

Иная жизнь

(Сентиментальная повесть)

1. Начало

Мой друг Красноперов ехал во Францию, чтобы поработать над

архивами Бунина. Уже в Стокгольме он почувствовал, что

находится за границей.

До вылета оставалось три часа. Летчики пили джин в баре

аэровокзала. Стюардесса, лежа в шезлонге, читала «Муму».

Пассажиры играли в карты, штопали и тихо напевали.

Мой друг вздохнул и направился к стадиону Улеви.

День был теплый и солнечный. Пахло горячим автомобилем,

баскетбольными кедами и жильем, где спят, не раздеваясь.

Красноперов закурил. Огонек был едва заметен на солнце.

таинственной жизни. Папа и мама облегченно вздохнули.

Серебряные ложки остались на месте. Исчезла только

недопитая бутылка водки…

3. Что бы это значило?

Красноперов шел по набережной Меллер-странд. Из ближайшего

кафе доносились звуки виброфона. Вспыхивали и гасли огни

реклам.

Через висячий мостик проходила юная женщина с цветами. У

нее были печальные глаза и розовая кожа. Она взглянула на

Красноперова и пошла дальше, еще стройнее, чем была. Она

достигла середины моста и бросилась в реку. Мелькнула голубая

блузка и пропала. Цветы несло течением под мост.

Мимо ехал полицейский на велосипеде. Он резко затормозил.

Потом зашнуровал ботинок и умчался.

По-прежнему гудели автомашины. Не торопясь шли монахини в

деревянных сандалиях. Шагали бойскауты в джинсах. Чиновники

без пиджаков.

Горело солнце. Лучи его вспыхивали то на ветровом стекле

мотороллера, то на пуговицах бойскаутов. То на велосипедных

спицах.

Был обеденный час. Сыры на витринах размякли от зноя.

Бумажные этикетки пожелтели и свернулись в трубочки.

Красноперов ускорил шаги. На душе у филолога было смутно.

Он перешел в тень. Слева тянулась изящная ограда Миллес

парка. За оградой в траве бродили голуби. Еще дальше филолог

увидел качели. Несколько белеющих статуй. И двух лебедей на

поверхности чистого озера.

Вдруг кто-то окликнул его по-шведски. За оградой стоял мужчина

лет тридцати. Он был в твидовом пиджаке и сорочке «Мулен».

Оксфордские запонки горели в лучах полуденного солнца.

Мужчина что-то сказал. Красноперов не понял.

Незнакомец досадливо махнул рукой. Затем он докурил сигарету,

развязал галстук и умело повесился на ветке клена. Его новые

стетсоновские ботинки почти касались густой и зеленой травы.

Тень на асфальте слегка покачивалась.

Красноперов хотел закричать, вызвать полицию. Он свернул в

ближайший переулок. На балконе третьего этажа загорал

тобой.

5. Каждому по яблоку

Красноперов, человек умеренный и тихий, спорил редко. Он

неизменно заходил в дверь последним. Независимые, дерзкие

люди очень ему импонировали.

Десять лет назад его кумиром был Андрей Рябчук. Они

познакомились в казарме стройбата. Красноперов был

новобранцем, а Рябчук донашивал третью пару

хлопчатобумажного обмундирования.

Произошло это зимой. Рябчук явился в заснеженный поселок с

очередной гауптвахты. Он был худой и загорелый среди зимы,

триумфатор по виду.

Рядом, опережая слухи, шла девушка. Она была такая легкая и

воздушная на фоне пожарного стенда. Ее следы на заснеженном

трапе казались чудом.

Новобранцы столпились возле гимнастических брусьев. Рябчук

прикурил у дневального. Затем, сопровождаемый восхищенным

безмолвием, достиг тридцатиместной палатки, которая чернела

на отшибе.

Летом здесь размещалась батальонная футбольная команда.

Осенью спортсмены разъехались, заколотив палатку досками.

Рябчук без натуги оторвал эти доски и проник. Нары были

завалены матрасами, из которых торчало сено. В углу лежали

сырые, грязные подушки. Рябчук потрогал матрасы и сказал:

— Это не пух…

Затем коснулся наволочек и добавил:

— Это не батист…

Потом он забил вход изнутри. Поломал грубый стол, на котором

была вырезана однообразная матерщина. Растопил им печь. И

зажил до утра.

Всю ночь из трубы шел дым. Всю ночь желтели окна казармы.

Солдаты не могли уснуть. Знали, что в двух шагах под холодным

брезентом торжествуют отвага и удаль. Безграничная нежность

южанина и упорство гвардейца…

Наутро Рябчук оторвал доски и вышел, шатаясь, бледный и

слабый. В трех метрах от палатки был расположен финиш

ежегодного лыжного кросса. Желтела тумбочка с

как бросится на меня!..

И снова достиг Красноперова отголосок чужой, непонятной,

таинственной жизни. Он расслышал грохот накаленных солнцем

барабанов. Увидел пробковые шлемы, блестящую от крокодилов

воду Замбези. И полосатых тигров, грациозных, хищных,

самоуверенных, как девушки на фестивале мод.

«Чужая жизнь, — подумал Красноперов, — тайна».

7. Нищий

Это было сразу после войны. В квартиру постучался нищий.

Накануне праздновали мамин день рожденья. Все решили, что

вернулся Мухолович доедать заливное.

Мама отворила дверь, растерялась. С тревогой оставила нищего

в прихожей, где лежали меховые шапки. Дрожащими руками

налила стакан «Алабашлы».

Нищий ждал. Он был в рваном плаще. Следов увечья не было

заметно.

Нищий молчал, заполнив собой все пространство отдельной

квартиры. Гнетущая тишина опустилась на плечи. Тишина

давила, обжигала лицо. От этой тишины ныл крестец.

Мама вынесла стакан на чайном блюдце. Нищий, так же глядя в

пол, сказал:

— Я не пью, мамаша. Дайте хлеба…

Потом Красноперов часто видел нищих. Как-то раз в

пригородную электричку зашел человек. Он развернул

бесстыжие меха гармошки и запел:

Вас пятнадцать копеек не устроят,

Мне же это — доход трудовой…

Это был фальшивый нищий, почти артист. А вот того парня, без

следов увечья, Красноперов запомнил. И тишину в коридоре. И

обмерших зажиточных родителей…

В этот момент пилот обернулся и спросил:

— Налево? Направо?

Мгновение был слышен четкий пульс компьютеров.

— Направо! — закричали те, кто уже летал по этому маршруту.

тени кустарников. И тогда солнце отчаянно бросалось под

колеса новенького «Рено».

У обочины косо стояла машина. Хозяин, нагнувшись, притирал

клапана.

— Как ехать в Париж? — спросил Дебоширин.

Хозяин шевельнул губами и кончиком сигареты указал

направление.

— Разворачивайся, — сказал шоферу Дебоширин.

Они развернулись и поехали дальше.

Вдоль шоссе стояли дома под красной черепицей. Белели окна,

задернутые легкими марлевыми шторами.

— Шестнадцать лет живу в Париже, — сказал Дебоширин, —

надоело! Легкомысленный народ! Все шуточки у них. Ни горя, ни

печали. С утра до ночи веселятся. Однажды я не выдержал.

Лягнул себя ногой в мошонку. Мука была адова. Две недели

пролежал в больнице. Уколы, процедуры. Денег фуганул уйму.

Зато душою отдохнул. Почувствовал себя, как дома. Пока болел,

жена удрала с шофером иранского консульства графом

Волконским. С горя запил. Все дела забросил. Партийный

выговор схватил. Зато пожил, как человек. По-нашему! По

русски!..

Через несколько минут они достигли Парижа. Промчались вдоль

решеток Люксембургского сада.

— Хватит, — говорил Дебоширин, — надоело! Балаган, а не

держава. Вот, например, говорят — стриптиз, стриптиз! Да что

особенного?! Видел я ихний стриптиз. То ли дело зори на

Брянщине! Выйдешь, бывало, на дальний плес. Малиновки поют.

Благодать. А что стриптиз?! Вырождается ихний стриптиз. В

«Фанданго» подвизается мадемуазель Бубу. Раздетая девка, не

больше. То ли дело мадемуазель Кики, оставившая сцену после

замужества! Та была поистине обнаженной. И обе в подметки не

годились мадемуазель Лили. Лили была совершенно голой!..

«Рено» затормозил у помпезных ворот отеля «Невеста моряка».

— Ну вот, — сказал Дебоширин, — приехали. Тут вам

забронирован номер. Отдохните, примите ванну. К семи вас

будет ожидать мсье Трюмо. Увидите его в пресс-баре. Трюмо —

известный французский поэт, композитор, режиссер. Трюмо

расскажет вам о бунинских архивах.

— Мерси, — сказал Красноперов, — вы очень любезны.

минимум — в художественном отношении. Если разуметь под

художественностью комплекс средств, усиливающих

эмоциональное воздействие на читателя.

По этой единственной реплике можно было судить о высоком

интеллекте ужа. Однако девчонки игнорировали его замечание.

И шли себе дальше, заворачивая на ходу все гайки.

Уж грустно продолжал:

— Какая разница — где твое место? В небе или среди холодных

камней! Главное, чтобы жизнь твоя была украшена сиянием

добрых побуждений. Благородные идеалы — единственное, что

поднимает нас до заоблачных высот…

И он принялся насвистывать свою любимую мелодию в ритме

ча-ча-ча:

Уж!

Небо осенью дышало,

ча-ча-ча!

Уж!

Реже солнышко блистало,

ча-ча-ча!..

Уж двигался по людной магистрали. Навстречу шли четверо

полицейских. Между ними, прихрамывая, ковылял Сокол в

наручниках. Полицейские вели его туда, где блестела красным

лаком закрытая машина с решетками на окнах.

11. Нельзя

Филолог проснулся, обрел сосредоточенность. Сунул ноги в

остывшие шлепанцы. Подошел к окну.

День, замирая, тянулся к вечеру. Сумерки прятались в каменных

нишах. Тени каштанов упали на мостовую.

Красноперов надел чистую сорочку и повязал галстук. Затем

спустился в холл. Его внимание привлек газетный киоск. Среди

пестрых журнальных обложек филолог заметил книги на русском

языке.

Мелькнула знакомая фамилия — Живаго.

Он двинулся к прилавку. Кто-то сразу же взял его за руку.

Красноперов, соскучившись, обернулся — цилиндр, галифе,

Вспыхивали и гасли разноцветные огни реклам. Часы на

фронтоне королевской библиотеки пробили семь.

Человек в галифе остановился и сунул руку за пазуху. Там, в

духоте, нащупал он стофранковую купюру, приколотую

английской булавкой. Подержав купюру на ладони, он

задумался. Потом решительно шагнул к сияющим витринам

универсального магазина «Балансиага». Через десять минут он

вышел оттуда, взволнованный и порозовевший. В руках у него

была коробка, перевязанная голубою лентой. Оставалось еще

двадцать франков и порыв. Мужчина перешел через дорогу и

купил у рыбного лотка баночку сардин в томате. Сунув ее в

карман галифе, мужчина зашагал домой. Он чувствовал бедром

холодную тяжесть консервов. Ощущал сквозь картон прохладу

нейлоновой рубашки.

Дома он швырнул цилиндр в угол. Разорвал зубами голубую

ленту. Стащил через голову полинявшую бобочку. Затем,

содрогаясь, облачился в нейлон.

Холодная ткань прикасалась на сгибах к бесталанной душе его.

Рубаха излучала приятный мерцающий свет. Ее великолепие

казалось дерзостью на фоне убогих стен и закопченного

потолка.

Встревоженно тикал будильник. На обоях шелестели сальные

пятна.

Человек в нейлоновой рубахе подошел к столу. Вынул из

кармана баночку сардин. Достал консервный нож. Затем

решительным движением вспорол податливую жесть. После

этого он вскрикнул, уронил руки и несколько минут сидел без

движения. На груди его медленно расплывалось пятно томатного

сока.

Он не заметил, как прошел час. Встал, принес из кухни

эмалированный тазик. Налил туда бензина из канистры,

принадлежащей соседу, водителю школьного автобуса. Затем

осторожно снял рубаху и начал полоскать ее в тазу.

Сначала исчезло пятно. Вслед за этим начисто растворилась

сорочка. И только пуговицы отвратительной белой горкой лежали

на дне.

Полуодетый человек шел вдоль коридора. Вся жизнь, полная

разочарований, мерзости и кошмара, толпилась, хохоча, у него

за спиной.

Он рассуждал:

— Как же так?! Твоя единственная жизнь, столь ясная, понятная,

родная, — будет принадлежать другому человеку? А непонятная,

загадочная и, мало этого, подозрительная жизнь другого

человека вдруг отчасти станет твоей? И уже трудно этого

человека обидеть, не обидев заодно — себя. И даже подарок

нельзя ему сделать беспечно. То есть вручил и, как говорится, —

с плеч долой. Э, нет! Купишь что-то, вручишь и себя же

неестественным образом порадуешь… Загадка…

Однажды Красноперов ужинал в знакомой профессорской семье.

Старик-профессор расшалился, лаял, кукарекал. Его жена

гостям подкладывала торт. Дочка меняла пластинки.

Засиделись, взглянули на часы — половина третьего. Автобусы

не ходят. Такси не поймаешь — суббота.

Квартира большая — постелили филологу между роялем и

стереоустановкой. Наутро поднялся Красноперов, выпил чаю,

хотел уходить. И вдруг замечает — как-то странно дочурка

поглядывает… Папаша косится… Мать, наоборот, опускает

глаза… Короче, все не просто… И дочка в байковом халате, этак

по-семейному… Как будто ждут чего-то… Может быть,

совместных действий…

В общем, удрал Красноперов. И больше в этом доме не

появлялся.

15. Разговоры (продолжение)

— Во Франции очень распространены инфекционные болезни, —

многозначительно подмигнул Дебоширин.

— В колчане Амура попадаются отравленные стрелы, —

добавил Трюмо.

Затем спросил:

— А как с этим делом в России?

— Венерические болезни изжиты, — отчеканил Красноперов, —

нравственность повышается ежегодно.

— Нашел чем хвастать, — проворчал Трюмо.

— Здравоохранение в нашей стране достигло…

— Пропаганда? — насторожился француз.

— Господа, — вмешался Дебоширин, — не будем касаться

политики. Вернемся к литературе.

окружили электрический бильярд «Цин-цин».

Разговор между Красноперовым и Трюмо принял строго научный

характер.

— Кафка! — восклицал Трюмо.

— Федин, — с улыбкой парировал Красноперов.

— Феллини! — не унимался эссеист.

— Эльдар Рязанов, — звучало в ответ.

— Сальвадор Дали!

— Налбандян!

— Иегуди Менухин!

— Пожлаков!

— Бунин! — выкрикнули они хором.

— Ах, да, — произнес Красноперов, — Бунин! Конечно же Бунин!

Ведь меня, собственно, интересуют архивы Бунина.

16. Речь о бунине

— Бунин? — переспросил Трюмо. — Знавал я этого Бунина в

Грассе. Все писал чего-то.

— Он самый.

— Бывало, пишет, пишет… И чего, думаю, пишет? Раз не

удержался, заглянул через плечо, а там — «Жизнь Арсеньева».

— Если можно, чуть подробнее, — сказал Красноперов.

— Этот Бунин все на родину стремился. Зимою глянет из окна,

вздохнет и скажет: «А на Орловщине сейчас, поди, июнь.

Малиновки поют, цветы благоухают…»

Красноперов прослезился. Дебоширин всхлипнул.

— Однажды, — продолжал Трюмо, — Ивану Алексеевичу было

сновидение. Как будто Успенский собор покрасили целиком

зеленой гуашью. Проснулся Бунин, ногами затопал, едва

успокоили.

Красноперов записал все это. Потом сказал:

— Меня, собственно, интересуют архивы Бунина. Переписка с

Муромцевой, черновики «Темных аллей», фотоснимки.

— Что может быть проще?! — сказал Трюмо. — Архивы

находятся в Грассе. Там письма, черновики, фотографии, личные

вещи, обувь… Завтра садимся в машину и едем.

— Чудесно, — сказал Красноперов, — замечательно. В своей

диссертации я использую термин «духовная репатриация

Ну, хорошо, съем я еще две тысячи голубцов. Выпью две тысячи

бутылок кефира. Изношу пятнадцать темно-серых костюмов. А

счастья так и не увижу… Сон, телевизор, работа, цветные

фотографии в «Огоньке»… Казалось бы, во Францию случайно

занесло. А что я видел? Да ничего хорошего. Может, поехать?

Нет! Ни в коем случае! Нельзя! И не о чем тут говорить! Все, не

еду! А может быть, рискнуть?»

18. Чрево Парижа

Стройный паренек в мундире отворил дверцу фисташкового

«Рено». Красноперов и его спутники, подхваченные джазовым

вихрем, шагнули на тротуар.

— Бонжур, месье, — приветливо сказал швейцар у входа.

— Здравствуй, товарищ, — ответил филолог.

И тут же подарил швейцару золотые часы с монограммой.

Француз улыбнулся и не без колебаний преподнес в ответ

зеленый талончик метрополитена.

Красноперов прослезился.

Окунувшись в холодную пучину зеркал, друзья направились к

широкой мраморной лестнице. Ковровая дорожка вывела их под

своды центрального зала.

В полумраке белели столы. Тени прятались в изгибах лепных

карнизов. Плечи женщин, манжеты кавалеров, глаза

негритянских джазистов сверкали в темноте, утвердив ее и

опровергнув. Кларнетист Ред Барни напряженно сверлил тишину.

У контрабаса вибрировал Оден Рафф. Над барабанами парил

Джо Морелло. Сам Чик Ланкастер падал на клавиши рояля.

Инструмент был чем-то похож на хозяина.

Лакеи скользили по залу, огибая танцующих.

Друзья заняли столик под вечнозеленым растением из

хлорвинила. Сразу же, как тайный помысел, возник гарсон.

Друзья заказали филе Россини, сыр Шарье и потроха а-ля Канн.

— Сейчас бы молока парного и харьковских галушек, —

неуверенно выговорил Дебоширин.

Оркестр исполнял «Сентябрь в Париже». Песенку о любви,

разлуке и умытых дождем тротуарах. О том, как двое полюбили.

Только не знают — кого…

Друзья подняли фужеры. Коктейль-сюрприз напоминал об

— Взгляните налево, — сказал Дебоширин.

Красноперов рассеянно огляделся.

Рядом, почти напротив, буквально в десяти шагах… (И как это

сразу он мог не заметить!..) Над скатертью и над хрустальным

блеском… Над шорохом танцующих, над их дыханием, над

последним, высоким, мучительным звуком рояля… Даже выше

мечты и надежды — увидал Красноперов артистку Лорен!

Поблекли феи на сводах зала. Потускнели алебастровые кущи.

Все посетители неожиданно оказались статистами. Китайские

фаянсовые вазы по углам держались скромнее мусорных баков.

Изысканная роспись стен превратилась в аляповатый фон.

Отхлынуло великолепие салона, уступив место единственной и

главной красоте.

«Что есть жизнь? — подумал Красноперов. — Что есть жизнь

без любви?! Что стоят все мои обиды? Все былые муки и

нечаянные радости? Все горькие прозрения, улыбки женщин,

мятые трамвайные билеты? Все ливни и снега, которые тащил я

на плечах? Вся эта жизнь — ничто! Есть лишь тропинка,

вьющаяся между запыленных кустов и хижин. Есть лишь

тропинка, устремленная в гору. А там, в конце пути, не монумент,

не знамя и не орден. Там — мраморные плечи, диковатые глаза,

невыносимый рот Софи…»

— Кто я такой? — вскричал филолог. — Захламленный пустырь?

Обломок граммофонного диска? Ржавый велосипедный насос с

помойки? Бутылочка из-под микстуры? Окаменевший башмак,

который зиму пролежал во рву? Березовый лист, прилипший к

ягодице инвалида? Инвентарный жетон на спинке кресла в

партере Мариинского театра? Бывший в употреблении