Сергей Довлатов

Собрание сочинений в 4 томах.

Том 3

(Поясню. Горецкий — автор романа, представляющего собой

девять листов засвеченной фотобумаги. Главное же

действующее лицо наиболее зрелого романа Харитоненко —

презерватив.)

Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал роман, семь

повестей и четыреста коротких вещей. (На ощупь — побольше,

чем Гоголь!) Я убежден, что мы с Гоголем обладаем равными

авторскими правами. (Обязанности разные.) Как минимум, одним

неотъемлемым правом. Правом обнародовать написанное. То

есть правом бессмертия или неудачи.

За что же моя рядовая, честная, единственная склонность

подавляется бесчисленными органами, лицами, институтами

великого государства?!

Я должен это понять.

Не буду утруждать себя композицией. Сумбурно, длинно и

невнятно попытаюсь изложить свою «творческую» биографию.

Это будут приключения моих рукописей. Портреты знакомых.

Документы…

Как же назвать мне все это — «Досье»? «Записки одного

литератора»? «Сочинение на вольную тему»?

Разве это важно? Книга-то невидимая…

За окном — ленинградские крыши, антенны, бледное небо. Катя

готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на березовую

чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне.

А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую

заснеженную равнину — один.

Лист бумаги — счастье и проклятие! Лист бумаги — наказание

мое…

Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем хотя бы с

этого.

Первый критик

До революции Агния Францевна Мау была придворным

венерологом. Прошло шестьдесят лет. Навсегда сохранила

Агния Францевна горделивый дворцовый апломб и прямоту

клинициста. Это Мау сказала нашему квартуполномоченному

полковнику Тихомирову, отдавившему лапу ее болонке:

— Вы — страшное говно, мон колонель, не обессудьте!..

Первый литературный импульс — вот с чего я начну.

Это было в октябре 1941 года. Башкирия, Уфа, эвакуация, мне

— три недели.

Когда-то я записал этот случай…

Судьба

Мой отец был режиссером драматического театра. Мать была в

этом театре актрисой. Война не разлучила их. Они расстались

значительно позже, когда все было хорошо…

Я родился в эвакуации, четвертого октября. Прошло три недели.

Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее остановил

незнакомый человек.

Мать говорила, что его лицо было некрасивым и грустным. А

главное — совсем простым, как у деревенского мужика. Я

думаю, оно было еще и значительным. Недаром мама помнила

его всю жизнь.

Штатский незнакомец казался вполне здоровым.

— Простите, — решительно и смущенно выговорил он, — но я

бы хотел ущипнуть этого мальчишку.

Мама возмутилась.

— Новости, — сказала она, — так вы и меня захотите ущипнуть.

— Вряд ли, — успокоил ее незнакомец.

Затем добавил:

— Хотя еще минуту назад я бы задумался, прежде чем

ответить…

— Идет война, — заметила мама уже не так резко, — священная

война! Настоящие мужчины гибнут на передовой. А некоторые

гуляют по бульвару и задают странные вопросы.

— Да, — печально согласился незнакомец, — война идет. Она

идет в душе каждого из нас. Прощайте.

Затем добавил:

— Вы ранили мое сердце…

Прошло тридцать два года. И вот я читаю статью об Андрее

Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе. Правда, очень

недолго. Весь октябрь сорок первого года. И еще — у него там

случилась беда. Пропал чемодан со всеми рукописями.

Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем

Платоновым.

надгробная речь, вызвавшая слезы Жанны, дочери

электромонтера… Я умею говорить, рассказывать…

Бесконечные двойки… Равнодушие к точным наукам…

Совместное обучение… Девочки… Алла Горшкова… Мой

длинный язык… Неуклюжие эпиграммы… Тяжкое бремя

сексуальной невинности…

1952 год. Я отсылаю в газету «Ленинские искры» четыре

стихотворения. Одно, конечно, про Сталина. Три — про

животных…

Первые рассказы. Они публикуются в детском журнале

«Костер». Напоминают худшие вещи средних профессионалов…

С поэзией кончено навсегда. С невинностью — тоже…

Аттестат зрелости… Производственный стаж… Типография

имени Володарского… Сигареты, вино и мужские разговоры…

Растущая тяга к плебсу. (То есть буквально ни одного

интеллигентного приятеля.)

Университет имени Жданова. (Звучит не хуже, чем «Университет

имени Аль Капоне»)… Филфак… Прогулы… Студенческие

литературные упражнения…

Бесконечные переэкзаменовки… Несчастная любовь,

окончившаяся женитьбой… Знакомство с молодыми

ленинградскими поэтами — Рейном, Найманом, Бродским…

Наиболее популярный человек той эпохи — Сергей Вольф.

Дедушка русской словесности

Нас познакомили в ресторане. Вольф напоминал американского

безработного с плаката. Джинсы, свитер, мятый клетчатый

пиджак.

Он пил водку. Я пригласил его в фойе и невнятно объяснился

без свидетелей. Я хотел, чтобы Вольф прочитал мои рассказы.

Вольф был нетерпелив. Я лишь позднее сообразил — водка

нагревается.

— Любимые писатели? — коротко спросил Вольф.

Я назвал Хемингуэя, Белля, русских классиков…

— Жаль, — произнес он задумчиво, — жаль… Очень жаль…

Попрощался и ушел.

Я был несколько озадачен. Женя Рейн потом объяснил мне:

— Назвали бы Вольфа. Он бы вас угостил. Настоящие писатели

вечеринка. Вот примерный образчик фактуры:

«— А ты славный малый!

— Правда?

— Да, ты славный малый!

— Я разный.

— Нет, ты славный малый. Просто замечательный.

— Ты меня любишь?

— Нет…»

Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал

литературный и человеческий…

Недолгие занятия боксом… Развод, отмеченный трехдневной

пьянкой… Безделье… Повестка из военкомата…

Стоп! Я хотел уже перейти к решающему этапу своей

литературной биографии. И вот перечитал написанное. Что-то

важное скомкано, забыто. Упущенные факты тормозят мои

автобиографические дроги.

Я уже говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив

Хемингуэя, он навсегда стал моим литературным кумиром.

Нас познакомила моя бывшая жена Ася. До этого она не раз

говорила:

— Есть люди, перед которыми стоят великие цели!

Соло на ундервуде

Шли мы откуда-то с Бродским. Был поздний вечер. Спустились в

метро — закрыто. Чугунная решетка от земли до потолка. А за

решеткой прогуливается милиционер.

Иосиф подошел ближе. Затем довольно громко крикнул:

«Э!»

Милиционер насторожился, обернулся.

«Дивная картина, — сказал ему Бродский. — впервые наблюдаю

мента за решеткой».

Я познакомился с Бродским, Найманом, Рейном. В дальнейшем

узнал их лучше. То есть в послеармейские годы, когда мы

несколько сблизились. До этого я не мог по заслугам оценить их

творческое и личное своеобразие. Более того, мое отношение к

эстетических рамках.

В чем основные идеи «Зоны»?

Мировая «каторжная» литература знает две системы идейных

представлений. Два нравственных аспекта.

1. Каторжник — жертва, герой, благородная многострадальная

фигура. Соответственно распределяются моральные ориентиры.

То есть представители режима — сила негативная,

отрицательная.

2. Каторжник — монстр, злодей. Соответственно — все наоборот.

Каратель, полицейский, сыщик, милиционер — фигуры

благородные и героические.

Я же с удивлением обнаружил нечто третье. Полицейские и воры

чрезвычайно напоминают друг друга. Заключенные особого

режима и лагерные надзиратели безумно похожи. Язык, образ

мыслей, фольклор, эстетические каноны, нравственные

установки. Таков результат обоюдного влияния. По обе стороны

колючей проволоки — единый и жестокий мир. Это я и

попытался выразить.

И еще одну существенную черту усматриваю я в моем лагерном

наследии. Сравнительно новый по отношению к мировой

литературе штрих.

Каторга неизменно изображалась с позиций жертвы. Каторга же,

увы, и пополняла ряды литераторов. Лагерная охрана не

породила видных мастеров слова. Так что мои «Записки

охранника» — своеобразная новинка.

Короче, осенью 64-го года я появился в Ленинграде. В тощем

рюкзаке лежала «Зона». Перспективы были самые неясные.

Начинался важнейший этап моей жизни…

Этап

Я встретился с бывшими приятелями. Общаться нам стало

трудно. Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали

университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные

теплым ветром начала шестидесятых годов, они

интеллектуально расцвели, А я безнадежно отстал. Я напоминал

фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые

друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские

бубенцы.

По бульвару вдоль желтых скамеек, мимо гипсовых урн шагает

небольшого роста человек. Зовут его Анатолий Найман.

Быстрые ноги его обтянуты светлыми континентальными

джинсами. В движениях — изящество юного князя.

Найман — интеллектуальный ковбой. Успевает нажать спусковой

крючок раньше любого оппонента. Его трассирующие шутки —

ядовиты.

Соло на ундервуде

Женщина в трамвае — Найману:

«Ах, не прикасайтесь ко мне!»

«Ничего страшного, я потом вымою руки…»

Кроме того, Найман пишет замечательные стихи, он друг

Ахматовой и воспитатель Бродского.

Я его боюсь.

Мы встретились на улице Правды. Найман оглядел меня с

веселым задором. Еще бы, подстрелить такую крупную дичь!

Скоро Найман убедился в том, что я — млекопитающее. Не

хищник. Морж на суше. Чересчур большая мишень. Стрелять в

меня неинтересно. А сейчас…

— Мы, кажется, знакомы? Демобилизовались? Очень хорошо…

Что-то пишете? Прочитайте строчки три… Ах, рассказы? Тогда

занесите. Я живу близко…

Найман читает мои рассказы. Звонит. Мы гуляем возле

Пушкинского театра.

— Через год вы станете «прогрессивным молодым автором».

Если вас это, конечно, устраивает…

Соло на ундервуде

«Толя, — зову я Наймана. — пойдемте в гости к Леве Рыскину».

«Не пойду. Какой-то он советский».

«То есть как это — советский? Вы ошибаетесь!»

«Ну, антисоветский. Какая разница?»

Найман спешит. Я провожаю его. Мне хочется без конца говорить

о рассказах. Печататься не обязательно. Это неважно.

Приношу ему три рассказа в неделю.

— Прочел с удовольствием. Рассказы замечательные. Плохие,

но замечательные. Вы становитесь прогрессивным молодым

автором. На улице Воинова есть литературное объединение.

Там собираются прогрессивные молодые авторы. Хотите, я

покажу рассказы Игорю Ефимову?

— Кто такой Игорь Ефимов?

— Прогрессивный молодой автор…

Горожане

Так мои рассказы попали к Игорю Ефимову. Ефимов их прочел,

кое-что одобрил. Через него я познакомился с Борисом

Вахтиным, Марамзиным и Губиным. Четверо талантливых

авторов представляли литературное содружество «Горожане».

Само название противопоставляло их крепнущей деревенской

литературе.

Негласным командиром содружества равных был Вахтин.

Мужественный, энергичный — Борис чрезвычайно к себе

располагал.

Излишняя театральность его манер порою вызывала насмешки.

Однако же — насмешки тайные. Смеяться открыто не решались.

Даже ядовитый Найман возражал Борису осторожно.

Потом я узнал, что Вахтину хорошо заметны его слабости. Что

он нередко иронизирует в собственный адрес. А это —

неопровержимый признак ума.

Как у большинства агрессивных людей, его волевое давление

обрушивалось на людей столь же агрессивных. В отношении

людей непритязательных он был чрезвычайно сдержан. Я в ту

пору был непритязательным человеком.

Мне известно, что Вахтин совершил немало добрых поступков

элементарного житейского толка. Ему постоянно досаждали чьи

то жены, которым он выхлопатывал алименты. Его домогались

инвалиды, требовавшие финансового участия. К нему шли

жертвы всяческих беззаконий.

Еще мне импонировала в нем черточка ленивого барства. Его

неизменная готовность раскошелиться. То есть буквально —

уплатить за всех…

Губин был человеком другого склада. Выдумщик, плут,

«Я свободы не прошу. Зачем мне свобода? Более того, у меня

она, кажется, есть…»

Замечу, что это написано до эмиграции.

В его характере с последовательной непоследовательностью

уживались безграничная ортодоксия и широчайшая терпимость.

Его безапелляционные жесты — раздражали. Затрудняла

общение и склонность к мордобою.

После одной кулачной истории я держался от Марамзина на

расстоянии…

О Ефимове писать трудно. Игорь многое предпринял, чтобы

затруднить всякие разговоры о себе. Попытки рассказать о нем

уводят в сторону казенной характеристики:

«Честен, принципиален, морально устойчив… Пользуется

авторитетом…»

Соло на ундервуде

Шли выборы правления Союза. (Союза писателей, разумеется.)

Голосовали по спискам. Неугодную кандидатуру следовало

вычеркнуть.

В коридоре Ефимов повстречал Минчковского. Обдав Игоря

винными парами, тот задорно произнес:

«Идем голосовать!»

Пунктуальный Ефимов уточнил:

«Идем вычеркивать друг друга…»

Ефимов — человек не слишком откровенный. Книги и даже

рукописи не отражают полностью его характера.

Я хотел бы написать: это человек сложный… Сложный, так не

пиши. А то, знаете, в переводных романах делаются иногда

беспомощные сноски:

«В оригинале — непереводимая игра слов…»

Я думаю, Ефимов — самый многообещающий человек в

Ленинграде.

Если не считать Бродского…

Советская власть — обидчивая дама. Худо тому, кто ее

оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует…

Наверное, я мог бы вспомнить об этих людях что-то плохое.

Однако делать этого принципиально не желаю. Не хочу быть

объективным. Я люблю моих товарищей…

«Горожане» отнеслись ко мне благосклонно. Желая вернуть

литературе черты изящной словесности, они настойчиво

акцентировали языковые приемы. Даже строгий Ефимов

баловался всяческой орнаменталистикой.

Борис Вахтин провозглашал:

«Не пиши ты эпохами и катаклизмами! Не пиши ты страстями и

локомотивами! А пиши ты, дурень, буквами — А, Б, В…»

Я был единодушно принят в содружество «Горожане». Но тут

сказалась характерная черта моей биографии — умение

поспевать лишь к шапочному разбору. Стоит мне приобрести

что-нибудь в кредит, и эту штуку тотчас же уценивают. А я потом

два года расплачиваюсь.

С лагерной темой опоздал года на два.

В общем, пригласив меня, содружество немедленно распалось.

Отделился Ефимов. Он покончил с литературными

упражнениями и написал традиционный роман «Зрелища». Без

него группа теряла солидность. Ведь он был единственным

членом Союза писателей…

Короче, многие даже не знают, что я был пятым «горожанином».

Рядом с Гейне

Мои сочинения передавались из рук в руки. Так я познакомился

с Битовым, Майей Данини, Ридом Грачевым, Воскобойниковым,

Леоновым, Арро… Все эти люди отнеслись ко мне

доброжелательно. Из литераторов старшего поколения

рассказами заинтересовались Меттер, Гор, Бакинский.

Классик нашей литературы Гранин тоже их прочел. Затем

пригласил меня на дачу. Мы беседовали возле кухонной плиты.

— Неплохо, — повторял Даниил Александрович, листая мою

рукопись, — неплохо…

За стеной раздавались шаги.

Гранин задумался, потом сказал:

Прошло недели две. Я узнал, что мои рассказы будут

обсуждаться в Союзе писателей. В ежемесячной программе

Дома имени Маяковского напечатали анонс. Девять лет спустя

взволнованно перелистываю голубую книжечку.

13 декабря 67-го года:

13 среда

Обсуждение рассказов ДОВЛАТОВА

Начало в 17 ч.

13 среда

К 170-летию со дня рождения ГЕЙНЕ

Начало в 17 ч.

Фамилии были напечатаны одинаковым шрифтом. Поклонники

Гейне собрались на втором этаже. Мои — на третьем. Мои —

клянусь! — значительно преобладали.

Обсуждение прошло хорошо. Если о тебе говорят целый вечер

— дурное или хорошее — это приятно.

С резкой критикой выступил лишь один человек — писатель

Борис Иванов. Через несколько месяцев его выгнали из партии.

Я тут ни при чем. Видно, он критиковал не только меня…

Первая рецензия

Декабрьским утром 67-го года я отослал целую пачку рассказов в

журнал «Новый мир». Откровенно говоря, я не питал иллюзий.

Запечатал, отослал и все.

«Новый мир» тогда был очень популярен. В нем сотрудничали

лучшие московские прозаики. В нем печатался Солженицын.

Я думал, что ответа вообще не последует. Меня просто не

заметят.

И вот я получаю большой маркированный конверт. В нем — мои

слегка помятые рассказы. К ним прилагается рецензия

знаменитой Инны Соловьевой. И далее — короткое заключение

отдела прозы.

Воспроизвожу наиболее существенные отрывки из этих

бы ознакомиться с другими вашими произведениями.

Обязательно присылайте. Желаем всего самого доброго.

Ст. редактор отдела прозы Инна Борисова

Рукописи были отклонены. И все-таки это письмо меня

обнадежило. Ведь главное для меня — написать что-то стоящее.

А здесь: «…беспощадный дар наблюдательности…», «

уникальный жизненный материал…».

Через несколько лет меня перестанут интересовать соображения

рецензентов. Я буду сразу же заглядывать в конец:

«Тем не менее рассказы приходится возвратить…», «В силу

известных причин рассказы отклоняем…», «Рассказы

использовать не можем, хоть они произвели благоприятное

впечатление…» И так далее.

Таких рецензий у меня накопилось больше сотни.

Нравится — возвращаем!

Шло время. Я познакомился с рядовыми журнальными

чиновниками. С некоторыми даже подружился. Письма из

редакций становились все менее официальными. Теперь я

получал дружеские записки. В этом были свои плюсы и минусы.

С одной стороны — товарищеская доверительная информация.

Оперативность. Никаких иллюзий. Но при этом — более легкая и

удобная для журнала форма отказа. Вместо ответственных

казенных документов — фамильярный звонок по телефону:

— Здорово, старик! Должен тебя огорчить — не пойдет! Ты же

знаешь, как у нас это делается!.. Ты ведь умный человек…

Может, у тебя есть что-нибудь про завод? Про завод, говорю… А

вот материться не обязательно! Я же по-товарищески спросил…

В общем, звони…

Я не обижался, Результат один и тот же.

Вот несколько образцов дружеских посланий.

Из журнала «Юность»:

Сергей, привет!

Все было именно так, как я предполагал. Конечно же, рассказы

не прошли. Конечно же, не по литературным меркам. Всякая

лагерная тема наглухо закрыта, доже если речь идет об

«Ну, а все-таки? Что нужно сделать в первую очередь?»

Тогда я им ответил, по-ленински грассируя:

«В пегвую очегедь!.. В первую очередь нужно захватить мосты.

Затем оцепить вокзалы. Блокировать почту и телеграф…»

Члены комиссии вздрогнули и переглянулись…

Литературный Гарлем

Шли годы. Я уже не ограничивался службой в многотиражке.

Сотрудничал как журналист в «Авроре», «Звезде» и «Неве».

Напечатал три очерка и полтора десятка коротких рецензий.

Заказы я получал, в основном, мелкие, но и этим дорожил

чрезвычайно.

А началось все так…

Соло на ундервуде

Позвонил мне заведующий отделом критики Дудко:

«Товарищ Довлатов! Сережа! Что вы не звоните?! Почему не

заходите?! Срочно пишите для нас рецензию! С вашей остротой.

С вашей наблюдательностью. С присущим вам чувством

юмора…»

Захожу на следующий день в редакцию. Дудко мрачно

спрашивает:

«Что вам, собственно, нужно?»

«Да вот, рецензию собираюсь написать. Хотелось бы

посоветоваться насчет темы».

«Вы что, критик?»

«Нет. Не совсем…»

«Почему же вы думаете, что рецензию может написать любой?»

Я удивился, попрощался и вышел.

Через три дня опять звонит:

«Сережа, дорогой! Что же вы не появляетесь?! Мечтаем

получить от вас рецензию…»

И так далее.

Захожу в редакцию. Мрачный вопрос:

«Что вам угодно?»

Это повторялось раз семь. Наконец я почувствовал, что теряю

рассудок. Зашел в отдел прозы к Чиркову.

— Напиши о заводе. Ты же работал в многотиражке.

И вот я сел, разложил свои газетные вырезки. Перечитал их.

Решил на время забыть о чести. И быстро написал рассказ «По

заданию» — два авторских листа тошнотворной елейной

халтуры.

Там действовали наивный журналист и передовой рабочий.

Журналист задавал идиотские вопросы по схеме. Передовик эту

заведомую схему — разрушал. Деталей, откровенно говоря, не

помню. Перечитывать это дело — стыжусь.

В «Неве» мой рассказ прочитали и отвергли.

Лерман объяснил:

— Слишком хорошо для нас.

— Хуже не бывает, — говорю.

— Бывает. Редко, но бывает. Хочешь убедиться — раскрой

журнал «Нева»…

Я был озадачен. Я решился продать душу сатане, а что вышло?

Вышло, что я душу сатане — подарил.

Что может быть позорнее?..

Я отослал свое произведение в «Юность». Через две недели

получил ответ — «берем».

Еще через три месяца вышел номер журнала. В текст я даже не

заглянул. А вот фотография мне понравилась — этакий

неаполитанский солист.

В полученной мною анонимной записке этот контраст был

любовно опоэтизирован:

Портрет хорош, годится для кино…

Но текст — беспрецедентное говно!

Ах вот как?! Так знайте же, что эта халтура принесла мне

огромные деньги. А именно — тысячу рублей.

Четыреста заплатила «Юность». Затем пришла бумага из Киева.

Режиссер Пивоваров хочет снять короткометражный фильм.

Двести рублей за право экранизации.

Затем договор из Москвы. Радиоспектакль силами артистов

МХАТа. Двести рублей.

Далее письмецо из Ташкента. Телекомпозиция. Очередные

двести рублей. И еще в письме такая милая деталь:

Воинова, 18).

Кроме того, собирались выступить Бродский и Уфлянд. Их

фамилий не указали.

Что же произошло дальше?

Разумеется, мы не подсчитывали, какая часть выступающих —

евреи. Кто бы стал этим заниматься?!.

Соло на ундервуде

Мы беседовали с классиком отечественной литературы —

Пановой.

«Конечно — говорю, — я против антисемитизма. Но ключевые

позиции в русском государстве должны занимать русские люди».

«Дорогой мой, — сказала Вера Федоровна, — это и есть

антисемитизм. То, что вы сказали, — это и есть антисемитизм.

Ибо ключевые позиции в русском государстве должны занимать

НОРМАЛЬНЫЕ люди…»

Народу собралось очень много. Сидели на подоконниках.

Выступления прошли с большим успехом. Бродский читал под

неумолкающий восторженный рев аудитории.

Через неделю он позвонил мне:

— Нужно встретиться.

— Что случилось?

— Это не телефонный разговор.

Если уж Бродский говорит, что разговор не телефонный, значит,

дело серьезное.

Мы встретились на углу Жуковского и Литейного. Иосиф достал

несколько листков папиросной бумаги:

— Прочти.

Я начал читать. Через минуту спросил:

— Как удалось это раздобыть?

— У нас есть свой человек в Большом доме. Одна девица копию

сняла.

Вот что я прочел:

Отдел культуры и пропаганды ЦК КПСС тов. Мелентьеву

Отдел культуры Ленинградского ОК КПСС тов. Александрову

Этот разговор, дерзкий и политически тенденциозный, возник

уже после прочтения заурядных в художественном отношении,

но совершенно оскорбительных для русского народа и

враждебных советскому государству в идейном отношении

стихотворных и прозаических произведений В. Марамзина, А.

Городницкого, В. Попова, Т. Галушко, Е. Кумлан, С. Довлатова, В.

Уфлянда, И. Бродского.

Чтобы не быть голословным, прокомментируем выступление

ораторов перед тремя сотнями братьев по духу.

Владимир Марамзин со злобой и насмешливым укором

противопоставил народу наше государство, которое якобы

представляет собой уродливый механизм подавления любой

личности, а не только его, марамзинской, ухитряющейся все-таки

показывать государству фигу даже пальцами ног.

А Городницкий сделал «открытие», что в русской истории, кроме

резни, политических переворотов, черносотенных погромов,

тюрем, да суеверной экзотики ничего не было.

Не раз уже читала со сцены Дома писателя свои скорбные и

злобные стихи об изгоях Татьяна Галушко. Вот она идет по узким

горным дорогам многострадальной Армении, смотрит в тоске на

ту сторону границы, на Турцию, за которой близка ее подлинная

родина, и единственный живой человек спасает ее на нашей

советской земле — это давно почивший еврей по

происхождению, сомнительный поэт О. Мандельштам.

В новом амплуа, поддавшись политическому психозу, выступил

Валерий Попов. Обычно он представлялся как остроумный

юмористический рассказчик, а тут на митинге неудобно было,

видно, ему покидать ставшую родной политическую ниву

сионизма. В коротеньком рассказе В. Попов сконцентрировал

внимание на чрезвычайно суженном мирке русской девушки,

которая хочет только одного — самца, да покрасивее, но

непременно наталкивается на дураков, спортсменов, пьяниц, и в

этом ее социальная трагедия.

Трудно сказать, кто из выступавших менее, а кто более идейно

закален на своей ниве, но чем художественнее талант идейного

противника, тем он опаснее. Таков Сергей Довлатов. Но мы

сейчас не хотим останавливаться на разборе художественных

достоинств прочитанных сочинений, ибо когда летят бомбы,

некогда рассуждать о том, какого они цвета: синие, зеленые или

административной ответственности организаторов и самых

активных участников этого митинга.

2. Полного пересмотра состава руководства Комиссии по работе

с молодежью ЛОСП РСФСР.

3. Пересмотра состава редколлегии альманаха «Молодой

Ленинград», который не выражает интересы подлинных

советских ленинградцев, а предоставляет страницы из выпуска в

выпуск для сочинений вышеуказанных авторов и солидарных с

ними «молодых литераторов»

Руководитель литературной секции Ленинградского клуба

«Россия» при Обкоме ВЛКСМ (В. Щербаков)

Члены литсекции (В. Смирнов) (Н. Утехин)

4.2.68.

Стоит ли комментировать этот зловещий, пошлый и

безграмотный документ? Надо ли говорить, что это — смесь

вранья и демагогии? Однако заметьте, приемы тридцать

восьмого года жизнестойки. Письмо вызвало чуткую реакцию

наверху. Требования «подлинных советских ленинградцев» были

частично удовлетворены. Руководители Дома Маяковского

получили взыскания. Директора попросту сняли. «Молодой

Ленинград» возглавил Кочурин — человек невзрачный,

загадочный и опасный.

Единственное, чего не добились авторы, — так это привлечения

молодых литераторов к уголовной ответственности. А впрочем,

поживем — увидим…

ПРИМЕЧАНИЕ

Читая это заявление, я, разумеется, негодовал. Однако при этом

слегка гордился. Ведь эти барбосы меня, так сказать, похвалили.

Отметили, что называется, литературные способности.

Вот как устроен человек! Боюсь, не я один…

Соло на ундервуде

Один наш знакомый горделиво восклицал:

«Меня на работе ценят даже антисемиты!»

Моя жена в ответ говорила:

Соло на ундервуде

Как-то раз Найман и Губин поссорились. Заспорили — кто из них

более одинок.

Конецкий и Базунов чуть не подрались. Заспорили — кто из них

опаснее болен.

Шигашов и Горбовский вообще прекратили здороваться.

Заспорили — кто из них менее нормальный.

«До чего же ты стал нормальный!» — укорял приятеля Шигашов.

«Я-то ненормальный, — защищался Горбовский, — абсолютно

ненормальный. У меня есть справка из психоневрологического

диспансера… А вот ты — не знаю. Не знаю…»

Строжайшая установка на гениальность мешала овладению

ремеслом, выбивала из будничной житейской колеи. Можно быть

рядовым инженером. Рядовых изгоев не существует. Сама их

чужеродность — залог величия.

Те, кому удавалось печататься, жестоко расплачивались за это.

Их душевный аппарат тоже подвергался болезненному

разрушению. Многоступенчатые комплексы складывались в

громоздкую безобразную постройку. Цена компромисса была

непомерно высокой…

Соло на ундервуде

Как-то раз Битов ударил Андрея Вознесенского. Битова

подвергли товарищескому суду. Плохи были его дела.

«Выслушайте меня, — сказал Битов, — и поймите! Я расскажу

вам, как это произошло! Стоит мне рассказать, и вы убедитесь,

что я действовал правильно. И тогда вы сразу же простите меня.

Дайте мне высказаться. Вот как это было. Захожу я в ресторан.

Стоит Андрей Вознесенский. А теперь скажите, мог ли я не дать

ему по физиономии?!.»

Ну и конечно же, здесь царил вечный спутник российского

литератора — алкоголь. Пили много, без разбору, до

самозабвения и галлюцинаций.

Соло на ундервуде

госбезопасности».

«Но почему?» — спросил я.

«Да как тебе сказать… Явишься, займешь пятерку —

своевременно отдашь. Странно, думаю, не иначе как

подослали…»

Поэт Охапкин надумал жениться. Затем невесту выгнал. Мотивы:

«Она, понимаешь, медленно ходит. А главное — ежедневно

жрет…»

Позвольте расписаться

Молодой писатель Рид Грачев страдал шизофренией. То и дело

лечился в психиатрических больницах. Когда болезнь оставляла

его, это был умный, глубокий и талантливый человек. Он

выпустил единственную книжку — «Где твой дом». В ней шесть

рассказов, трогательных и сильных.

Когда он снова заболел, я навещал его в Удельной.

Разговаривать с ним было тяжело.

Потом он выздоровел.

Журналист по образованию, Рид давно бросил газетное дело.

Денег не было. Друзья решили ему помочь. Литературовед

Тамара Юрьевна Хмельницкая позвонила двадцати шести

знакомым. Все согласились давать ежемесячно по три рубля.

Требовался человек, обладающий досугом, который бы

непосредственно всем этим занимался.

Я тогда был секретарем Пановой, хорошо зарабатывал и

навещал ее через день. Тамара Юрьевна предложила мне

собирать эти деньги и отвозить Риду. Я, конечно, согласился.

У меня был список из двадцати шести фамилий. Я принялся за

дело. Первое время чувствовал себя неловко. Но большинство

участников мероприятия легко и охотно выкладывали свою

долю.

Алексей Иванович Пантелеев сказал:

— Деньги у меня есть. Чтобы не беспокоить вас каждый месяц, я

дам тридцать шесть рублей сразу. Понадобится больше —

звоните.

— Спасибо, — говорю.

— Это вам спасибо…

— Вы не беспокойтесь, — говорю, — я деньги передам.

— Как вам не стыдно! Я вам абсолютно доверяю. Но я привык

расписываться. Иначе как-то не солидно…

— Ну хорошо. Распишитесь вот тут.

— Это же ваша записная книжка.

— Да, я собираю автографы.

— А что-нибудь порядка ведомости?

— Порядка ведомости — нету.

Рафалович со вздохом произнес:

— Ладно. Берите так…

Конечно, уклонился я от этого поручения. Мои обязанности взяла

на себя Тамара Юрьевна Хмельницкая.

Помочь Риду не удалось. Он совершенно невменяем…

Директор Кондрашев

Есть один документ, характеризующий наши литературно

издательские порядки. (Копия снята в Ленинградском обкоме.)

Предыстория документа такова.

Вышла нашумевшая книга — «Мастера русского стихотворного

перевода». Ей была предпослана статья Эткинда. Коротко одна

из его мыслей заключалась в следующем. Большие художники

не имели возможности печатать оригинальные стихи. Чтобы

заработать на хлеб, они становились переводчиками. Уровень

переводов возрос за счет качества литературы в целом.

Теперь читаем:

Заведующему Отделом культуры Ленинградского обкома КПСС

тов. Александрову Г. П.

Клеветническое утверждение Е. Эткинда о характере развития

нашей литературы в советский период во вступительной статье к

книге «Мастера русского стихотворного перевода» не может не

вызвать у меня возмущения.

Хотя с января 1968 года редакция «Библиотеки поэта» не

подведомственна мне в смысле прохождения рукописей, но я,

как руководитель отделения издательства, как коммунист, не

имею права оправдывать себя юридическим невмешательством.

Есть сторона политико-моральная, обязывающая каждого члена

заявку готовыми фрагментами будущего сценария. Наконец,

выразили скромную готовность посетить Францию, чтобы

тщательнее исследовать архивы Бунина.

Аристархов восхищался нашим кинематографическим чутьем.

Ведь опыта мы не имели.

— Саму заявку можно экранизировать, — говорил Аристархов, —

я ее не только чувствую, я ее вижу!

Его левый карман был надорван. Полуботинки требовали

ремонта. Шнурки отсутствовали.

То и дело он начинал бредить:

— Экипаж с поднятым верхом… Галки фиолетовыми пятнами

отражаются в куполе собора… Стон колодезного журавля…

Веранда… Брошенный мольберт…

Далее он цитировал стихи Бунина:

— Что ж, камин затоплю, буду пить…

И Аристархов, действительно, запил. Бунин отодвинулся на

второй план.

— У нас, — говорил режиссер, — есть техническая лаборатория.

И там стоит электрофон, который записывает шепот на

расстоянии четырехсот метров. Спрашивается, чем же тогда

располагает КГБ?..

Аристархов пил месяца два. Мы раздобыли адрес студии.

Узнали фамилию редактора. Послали ему заявку, минуя

Аристархова. Ответ пришел месяца через три.

Экспериментальная творческая киностудия

Москва, Воровского, 33

Уважаемые товарищи Арьев и Довлатов!

Могу сообщить вам, что заявка на фильм о Бунине произвела

яркое впечатление. Чувствуется знание темы, владение

материалом, литературная и кинематографическая

подготовленность авторов.

Но, увы, экспериментальная творческая киностудия лишена

возможности производить документальные фильмы.

Хочу открыть вам маленький секрет — ваша заявка используется

в качестве учебного пособия для начинающих авторов.

С уважением и наилучшими пожеланиями член сценарно

редакционной коллегии ЭТК

Сценарием они были вполне довольны. Попытку «Ленфильма»

навязать им соавтора восприняли мужественно. Это взятка,

решили они, — которую необходимо дать студии. То есть все

правильно. В грузинских традициях.

Я быстро прочитал сценарий. Действительно, жалкое

произведение. Дорожная кутерьма с пощечинами. Уцененный

Чаплин.

— Картина будет немая, — сказал Джон, — в манере тридцатых

годов.

Гриша украдкой заглянул в какие-то бумаги, страшно напрягся и

произнес:

— В рамках обусловленного молчания…

Мы уединились, чтобы все обсудить. Джон и Гриша вели себя

миролюбиво. Я был неотвратимым злом, той данью, которую

гений вынужден платить современному обществу.

С нами заключили договор. Я взял экземпляр сценария, чтобы

дома его переписать.

На прощание грузины сказали:

— Мы по своим убеждениям джасис-сс-с…

— Кто? — не понял я.

— Джасис-сс-с…

Я растерялся: «Джазисты, что ли?..»

— Кто? — еще раз спрашиваю.

— Джойсисты, последователи Джойса, — объяснил

сообразительный Володин.

Вот уж не подумал бы, читая сценарий. Начинался он так:

«Большой вагон. Сидит Гурам. Билета нет…»

Неделю я переписывал сценарий. В моей редакции он

назывался:

«Ослик должен быть худым».

Первые кадры были такие. С нарастающим шумом мчится поезд.

Неожиданно замедляет ход. Тормозит. Из окна высовывается

машинист. Терпеливо ждет. В чем дело? Камера приближается.

Через рельсы переползает майский жук…

Володин текст одобрил:

— Неплохо, — сказал он, — даже здорово!

Я встретился с грузинами. Они внимательно читали текст,

В Эстонии — нарядные дети. В Эстонии нет бездомных собак. В

Эстонии можно увидеть такелажников, пьющих шерри-бренди из

крошечных рюмок…

Почему я отправился именно в Таллинн? Почему не в Москву?

Почему не в Киев, где у меня есть влиятельные друзья?..

Разумные мотивы отсутствовали. Была попутная машина.

Дела мои зашли в тупик. Долги, семейные неурядицы, чувство

безнадежности.

Мы выехали около часу дня. Двадцать шесть рублей в кармане,

журналистское удостоверение, авторучка. В портфеле — смена

белья.

Знакомых у меня в Таллинне не было. Было два телефона, кем

то небрежно продиктованных…

Мы приехали вечером. Телефонный звонок. Первая удача —

есть где остановиться.

Наутро я уже сидел в кабинете заместителя редактора

«Молодежи Эстонии».

Начал печататься как внештатный автор. Зачем работал

ответственным секретарем в портовой многотиражке. Еще через

месяц пригласили в отдел информации «Советской Эстонии».

Материальное и гражданское положение несколько

стабилизировалось. Я зарабатывал около трехсот рублей в

месяц. Обучился выпивать по-западному: лимон, маслина,

жалкие наперстки…

Гонорарная касса работала ежедневно. Напечатался — и в тот

же день получай.

Но и тут я опоздал. (Злополучный шапочный разбор.) Эстонские

привилегии шли на убыль. Началось с мелочей. Пропала

ветчина из магазинов. Затем ввели четыре гонорарных дня. В

баре Дома печати запретили торговать коньяком. Кроме этих

частностей были также другие, идеологические перемены.

Однако не будем забегать вперед…

Соло на ундервуде

Это было в Таллинне. Захожу в магазин. Хочу купить застежку

молнию, спрашиваю:

«Молнии есть?»

«Нет».

Ардер. На эстонском языке издается все, что они пишут. Оно и

понятно, язык локальный, тиражи маленькие. Кто там услышит в

Москве?

Молодой эстонский поэт выпустил книгу с фаллосом на обложке.

Такой обобщенный, но узнаваемый контур. Не перепутаешь… Я

не хочу сказать, что это высокое творческое достижение. Просто

факт, свидетельствующий о мягком цензурном режиме.

Разумеется, есть и в эстонской литературе категорические табу

— национальный вопрос, к примеру. И тем не менее…

С русским языком дело обстоит несколько иначе. У русских

авторов возможностей значительно меньше. Хотя слабая тень

эстонских привилегий ложится и на них.

Помимо этого, русская литературная секция в Таллинне очень

малочисленна. Уже три года здесь не принимали в Союз новых

членов. Поэтому мной так и заинтересовались.

Гранки пришли буквально через месяц. Затем — вторая

корректура. То есть по срокам нечто фантастическое!..

Позднее я узнал, что рукопись все же тормозили. У кого-то она

вызывала законное недоумение. Автор почему-то ленинградец.

(Я работал в Эстонии с ленинградской пропиской.) Да и тексты

оказались не столь уж безобидными. В общем, тормозили…

Соло на ундервуде

Аксель Тамм передал мне один разговор.

Цензор говорит:

«Довлатов критикует армию».

«Где, покажите».

«Это, конечно, мелочи, детали, но все же…»

«Покажите хоть одну конкретную фразу».

«Да вот: «На ремне у дневального болтался штык».

«Ну и что?»

«Как-то неприятно — болтался штык… Как-то легкомысленно…»

Аксель Тамм не выдержал и крикнул цензору:

«Штык — не член! Он не может стоять! Он болтается…»

Как-то вызвал меня главный редактор:

— Слушайте, кто ваши друзья в Ленинграде?

— Трудно сказать. В основном, начинающие писатели,

Питерсон играл гениально. Я впервые почувствовал, как

обесценивается музыка в грамзаписи.

В субботнем номере появилась моя заметка. Воспроизвожу ее

не из гордости. Дело в том, что это — единственный советский

отклик на гастроли Питерсона.

СЕМЬ НОТ В ТИШИНЕ

В его манере — ничего от эстрадного шоу: классический смокинг,

уверенность, такт. Белый платок на крышке черного рояля.

Пианист то и дело вытирает лоб. Вдохновенный труд, нелегкая

работа…

Концерт необычный, без ведущего. Это естественно.

Музыкальная тема для импровизатора — лишь повод, формула,

знак. Первое лицо здесь не композитор, создавший тему, а

исполнитель, утверждающий метод ее разработки.

Исполнитель — неудачное слово. Питерсон менее всего

исполнитель. Он творец, созидающий на глазах у зрителей свое

искусство. Искусство легкое, мгновенное, неуловимое, как тень

падающих снежинок…

Подлинный джаз — искусство самовыражения. Самовыражения

одновременно личности и нации. Стиль Питерсона много шире

традиционной негритянской гармонии. Чего только не услышишь

в его богатейшем многоголосии! От грохота тамтама до певучей

флейты Моцарта. От нежного голубиного воркования до рева

хозяина джунглей.

О джазе писать трудно. Можно говорить о том, что Питерсон

употребляет диатонические и хроматические секвенции.

Использует политональные наложения. Добивается

гармонических отношений тоники и субдоминанты. То есть

затронуть пласты высшей джазовой математики…

Зачем?

Вот он подходит к роялю. Садится, трогает клавиши. Что это?

Капли ударили по стеклу, рассыпались бусы, зазвенели тронутые

ветром листья?.. Затем все тревожнее далекое эхо. И наконец —

обвал, лавина. А потом снова — одинокая, дрожащая,

мучительная нота в тишине…

Питерсон играет в составе джазового трио. Барабаны Джейка

Хенна — четкий пульс всего организма. Его искусство —

суховатая музыкальная графика, на фоне которой — ярче

жизнеутверждающим финалом. Поэтому я за то, чтобы книгу

издать…»

Я ждал сигнального экземпляра, медленно тянулись дни, полные

надежд.

Еще раз позволю себе отвлечься.

Прекрасная Эллен

Однажды сижу я в редакции. Заходит красивая блондинка.

Модель с рекламного плаката финской бани.

— Здравствуйте. Меня зовут Эллен.

— Очень приятно.

— Давно хотела с вами познакомиться. Вы любите стихи

Цветаевой?

— Кажется, люблю.

— А Заболоцкого?

— Тоже…

Мы беседовали около часа. Я так и не понял, зачем она явилась.

На следующий день опять приходит:

— Вам не кажется, что разум есть осмысленная форма

проявления чувства?

— Кажется…

Беседуем.

И так — всю неделю.

Я говорю приятелю:

— Миша, что все это значит?

— И ты еще спрашиваешь! Надо брать! Чувиха — в полной

боевой готовности. Уж я-то в этих делах разбираюсь…

Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все разговариваем?

Так ведь и обидеть женщину недолго…

На следующий день я осторожно предложил:

— Может быть, отправимся куда-нибудь? Выпьем, помолчим…

— О, нет, я замужем.

— А если по-товарищески?

— Не стоит. Это лишнее.

На следующий день опять является. Передумала, наверное.

— Ну как? — говорю. — Тут рядом мастерская одного

художника-супрематиста… (Супрематист мне ключ оставил.)

Все рушится

Однажды Котельников попросил на время мои рассказы.

— У меня есть дядя, — сказал он, — главный редактор

эстонского Кинокомитета. Пусть ознакомится.

— Пусть.

Я дал ему «Зону». И забыл о ней.

И вот пронесся слух — у Котельникова обыск.

Вообще наступила тревожная пора. Несколько молодых

преподавателей ТПИ уволили с работы. Кому-то

инкриминировали самиздат, кому-то — чистую пропаганду. В

городе шли обыски. Лекторы по распространению грозно

хмурили брови.

Чем это было вызвано? Мне рассказывали такую версию.

Группа эстонцев направила петицию в ООН. «Мы требуем

демократизации и самоопределения… Хотим положить конец

насильственной русификации… Действуем в рамках советских

законов…»

Через три дня этот меморандум передавали западные

радиостанции.

Еще через неделю из Москвы поступила директива — усилить

воспитательную работу. А это значит — кого-то уволить.

Разумеется, помимо следствия над авторами меморандума. Ну и

так далее.

У Котельникова был обыск. Не знаю, в чем он провинился.

Дальнейших санкций избежал. Не был привлечен даже к

качестве свидетеля.

Среди прочих бумаг у него изъяли мои рассказы. Я отнесся к

этому спокойно. Разберутся — вернут. Не из-за меня же весь

этот шум. Там должны быть горы настоящего самиздата.

То есть я был встревожен, как и другие, не больше. Ждал

верстку.

Вдруг звонит Эльвира Кураева:

— Книжка запрещена. Подробностей не знаю. Больше говорить

не могу. Все пропало…

Примерно час я находился в шоке. Потом начал сопоставлять

какие-то факты. Решил, что между звонком Эльвиры и обыском

Котельникова есть прямая связь.

Мои рассказы попали в КГБ. Там с ними ознакомились. Восторга,

Уже в издательстве мне показалось, что люди здороваются

смущенно. На работе — то же самое.

День проходит, второй, третий. Звоню капитану.

— Пока, — говорит, — никаких известий.

— Пусть мне рукопись вернут.

— Я передам. Звоните в пятницу…

Эльвира молчит. На работе какая-то странная обстановка. Или

мне все это кажется…

Пятница наступила. Решил не звонить, а пойти в КГБ. Чтобы им

было труднее отделаться.

Захожу в приемную. Спускается новый, в очках.

— Могу я видеть капитана Зверева?

— Болен.

— А майор Никитин?

— В командировке. Изложите свои обстоятельства мне…

Я начал понимать их стратегию. Каждый раз выходит новый

человек. Каждый раз я объясняю, в чем дело. То есть отношения

не развиваются. И дальше приемной мне хода не будет…

Я как дурак изложил свои обстоятельства.

— Буду узнавать.

— Когда мне рукопись вернут?

— Если рукопись будет приобщена к делу, вас известят.

— А если не будет приобщена?

— Тогда мы передадим ее вашим коллегам.

— В секцию прозы?

— Я же говорю — коллегам, журналистам.

— Они-то при чем?

— Они — ваши товарищи, пишущие люди. Разберутся, как и

что…

Товарищи, думаю. Брянский волк мне товарищ…

Я спросил:

— Вы мою рукопись читали?

Просто так спросил, без надежды.

— Читал, — отвечает.

— Ну и как?

— По содержанию, я думаю, нормально… Так себе… Ну, а по

форме…

Я смущенно и горделиво улыбнулся.

— По форме, — заключил он, — ниже всякой критики…

буржуазии… Опорочил все самое дорогое…

Костя, думаю, ты ли это? Не ты ли мне за стакан портвейна

выписывал фиктивные командировки? Сколько было выпито!..

Второй заместитель редактора Б. Нейфах:

— У Довлатова все беспросветно, мрачно… Нравственные

калеки, а не герои… Где он все это берет? Как Довлатов

оказался в лагере?.. И что такое лагерь? Символ нашего

общества?.. Лавры Солженицына не дают ему покоя…

Ответственный секретарь редакции И. Популовский:

— Довлатов опередил… У Солженицына не так мрачно… Я

читал «Ивана Денисовича», там есть положительные эмоции… А

Довлатов все перечеркнул…

Заведующий военно-патриотическимотделом И. Гаспль:

— Один вопрос — ты любишь свою родину?

— Как всякий нормальный человек.

Гаспль перебивает:

— Тогда объясни, что произошло? Ведь это же политическая

диверсия!..

Я начал говорить. До сих пор мучаюсь. Как я унизился до

проповеди в этом зверинце?! Боже мой, что я пытался

объяснить! А главное — кому?!

— Трагические основы красоты… «Остров Сахалин» Чехова…

«Записки из мертвого дома»… Босяки… Максим Горький… «Кто

живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей…»

Нейфах (перебивает):

— Кто это написал? Какой-нибудь московский диссидент?

— Это стихи Некрасова!

Нейфах:

— Не думаю…

Секретарь партийной организации Л. Кокк. Встает, дожидается

полной тишины:

— Товарищи! Свойственно ли человеку испражняться? Да,

свойственно. Но разве только из этого состоит наша жизнь?..

Существует ли у нас гомосексуализм? Да, в какой-то мере пока

существует. Значит ли это, что гомосексуализм — единственный

путь?.. Довлатов изображает самое гнусное, самое

отталкивающее… Все его герои — уголовники, наркоманы,

антисемиты…

Б. Нейфах:

Можно было, конечно, порвать заявление об уходе. Только зачем

все это?! Победить в такой ситуации невозможно…

И я сказал:

— Увольняясь, я делаю себе маленький подарок. Это — легкая

компенсация за то, что я пережил в издательстве… Здесь нечем

дышать!.. Вы будете стыдиться этого беззакония…

Коридоры власти

Я пошел в ЦК к знакомому инструктору Трулю. Было ясно, что он

в курсе событий.

— Что же это такое? — спрашиваю.

Инструктор предупреждающе кивнул в сторону телефона:

— Выйдем.

Работник ЦК Эстонии и бывший журналист партийной газеты

совещались в уборной.

— Есть один реальный путь, — сказал инструктор, — ты

устраиваешься на завод чернорабочим. Потом становишься

бригадиром. Потом…

— Директором завода?

— Нет, рабкором. Молодежная газета печатает тебя в качестве

рабкора. Через два года ты пишешь о заводе книгу. Ее издают.

Тебя принимают в Союз. И так далее…

— Подожди, Ваня. Для чего же мне идти на завод? У меня,

слава Богу, есть профессия, которую я люблю.

— Тогда не знаю…

— Ты мне лучше объясни, что это за люди! Я же с ними два года

работал. Хоть бы одно слово правды! Там были деятели,

которые читали мои вещи. Читали и хвалили, а теперь молчат…

— Удивляться тут нечему. Ты же и выбрал эту среду. А теперь

удивляешься…

— А твоя среда лучше?

— Не сказал бы. Бардак, конечно, повсюду. В том числе и на

заводе. Однако не такой… Послушай моего совета. Завод — это

далеко не худший вариант…

Я позвонил в КГБ. Разыскал Никитина. Видно, ему уже не стоило

прятаться.

Я все изложил.

— Позвольте, — говорит Никитин, — что вам, собственно,

— Это неважно. Главное — в чем-то покаяться. Что-то признать.

Не такой уж вы ангел.

— Я совсем не ангел.

— Вот и покайтесь. У каждого есть в чем покаяться.

— Я не чувствую себя виноватым.

— Вы курите?

— Курю, а что?

— Этого достаточно. Курение есть вредная, легкомысленная

привычка. Согласны? Вот и напишите: «Раскаиваясь в своем

легкомыслии, я прошу…» А дальше — про книжку. Покайтесь в

туманной, загадочной форме. Напишите Кэбину…

— А вам приходилось каяться?

— Еще бы. Сколько угодно. Это мое обычное состояние.

— В чем?

— В том, что я готовил покушение на Уборевича. К счастью, в

этот момент Уборевича арестовали. За покушение на Блюхера,

если не ошибаюсь. А Блюхера — за покушение на Якира. А

Якира…

Таллиннская эпопея завершилась. Я уезжал в красивом ореоле

политических гонений. Какие-то люди украдкой жали мне руки:

— Ты не один, старик!

Ходили слухи, что я героически нес крамольный транспарант от

Мустамяэ до здания ЦК. А выступал — не то за легализацию

бриджа, не то за освобождение штангиста Мейуса, который из

ревности придушил свою жену…

Я убедился, что все бесполезно. Купил билет до Ленинграда.

Перед отъездом написал Кэбину.

Первому секретарю ЦК КП Эстонии тов. Кэбину И. Г.

от корреспондента «Советской Эстонии» С. Довлатова

Уважаемый Иван Густавович!

Решаюсь обратиться к вам в связи с личным делом,

исключительно важным для меня. Вот его суть.

С 1965 года я занимаюсь журналистикой. С 1968-го — член

Союза. С лета 1973 года — корреспондент «Советской Эстонии».

В сентябре 1973 года я представил в издательство «Ээсти

раамат» сборник под общим названием «Городские рассказы».

литературной деятельности. С первой книгой, после 10 лет

ожидания, связаны все мои надежды. Закрывая мне надолго

дорогу к творчеству, литературные инстанции приводят меня к

грани человеческого отчаяния. Именно это, поверьте, глубокое

чувство заставляет меня претендовать на Ваше время и Вашу

снисходительность.

С уважением, С. Довлатов

3 марта 1975 года.

Через два месяца в Ленинград пришел ответ:

№ 7/32

ЦК КП Эстонии не может рекомендовать Вашу книгу к изданию

по причинам, изложенным Вам в устной беседе в секторе ЦК.

Зам. зав. отделом пропаганды и агитации ЦК КП Эстонии (Х.

Манмермаа)

25 апреля 1975 г.

Что еще за устная беседа в секторе ЦК? Был частный разговор с

Трулем. И не в секторе ЦК, а в гальюне.

Я написал в издательство:

Директору издательства «Ээсти раамат» от автора Довлатова С.

Д.

Копия — в отдел пропаганды ЦК КПЭ тов. Трулю Я. Я.

Уважаемый товарищ директор!

В июне 1974 года издательство заключило со мной договор на

книгу рассказов. До этого рукопись была положительно

отрецензирована доцентом ТГУ В. Беззубовым. Редактор Э.

Кураева проделала значительную работу. Книгу сдали в набор.

Появились гранки, затем верстка. Шел нормальный издательский

цикл. Внезапно я узнал, что книга таинственным образом

приостановлена. Никаких официальных сведений ни в одной из

инстанций я получить не смог. Причины запрета доходили до

меня в виде частных, нелепых и фантастических слухов.

За книгу, мистическим способом уничтоженную, я получил 100 %

авторского вознаграждения. И это единственный акт, доступный

Возвращение

Три года я не был в Ленинграде. И вот приехал. Встретился с

друзьями. Узнал последние новости.

Хейфец сидит, Виньковецкий уехал. Марамзин уезжает на днях.

Поговорили на эту тему. Один мой приятель сказал:

— Чем ты недоволен, если разобраться? Тебя не печатают? А

Христа печатали?!. Не печатают, зато ты жив… Они тебя не

печатают! Подумаешь!.. Да ты бы их в автобус не пустил! А тебя

всего лишь не печатают…

Перспективы были самые туманные. Раньше мы хоть в Союз

писателей имели доступ. Читали свои произведения. Теперь и

этого не было.

Вообще я заметил, что упадок гораздо стремительнее прогресса.

Мало того, прогресс имеет границы. Упадок же — беспределен…

Когда-то мы обсуждали рукописи с низовыми чиновниками.

Журналы вели с авторами демагогическую переписку. Сейчас

все изменилось. Рукописи тормозились на первом же этапе.

Я отнес рассказы в «Аврору» и в «Звезду». Ирма Кудрова

(«Звезда») ответила мне по телефону:

— Понравилось. Но вы же знаете, как это бывает. То, что

нравится мне, едва ли понравится Холопову.

В «Авроре» произошла совсем уж дикая история. Лена

Клепикова рассказы одобрила. Передала их новому

заведующему отделом — Козлову. К этому времени у него

скопилось рукописей — целая гора. Физически сильный Козлов

отнес все это на помойку. Разве можно такую гору прочесть?! Да

еще малограмотному человеку…

Я получил из «Авроры» экземпляр одного из своих рассказов. И

записку на бланке:

«Аврора»

Общественно-политический и литературно-художественный

ежемесячный журнал ЦК ВЛКСМ, Союза писателей РСФСР и

Ленинградской писательской организации.

Дорогой Сережа!

Вот нашла экземпляр, сохранившийся после разбоя, учиненного

Козловым. И это все. Остальное, как вы знаете, пропало.

должен в среду приступить к работе.

Это было для меня приятной неожиданностью. Уверен, что мою

кандидатуру согласовывали в обкоме. Так положено. А значит,

обком не возражал. Видно, есть такая метода — не унижать до

предела. Не вынуждать к опрометчивым поступкам.

Я спросил одного из работников журнала:

— Кого мне опасаться в редакции?

Он ответил быстро и коротко:

— Всех!

Об этом человеке стоит рассказать подробнее. Начинал он с

группой очень талантливой молодежи. С Поповым, Ефимовым,

Битовым, Марамзиным. Неглупый и даровитый, он быстро

разобрался в ситуации. Понял, что угодить литературным

хозяевам несложно. Лавры изгоя его не прельщали. Он начал

печататься.

Его литературные данные составляли оптимальный вариант.

Ведь полная бездарность — нерентабельна. Талант —

настораживает. Гениальность — вызывает ужас. Наиболее

ходкая валюта — умеренные литературные способности.

Он умерил свой талант. Издал подряд шестнадцать книг. Первые

были еще ничего. Но с каждым разом молодой писатель

упрощал свои задачи. Последние его книги — сугубо

утилитарны. Это — биографии вождей, румяные политические

сказки. Производил он их умело, быстро, доброкачественно.

Получше, чем многие другие.

Он растерял товарищей своей молодости. Беспредельная

уступчивость и жажда комфорта превратили его в законченного

функционера.

Оставив живую творческую среду, он не примкнул и к

разветвленной шайке литературных мешочников. Наглухо

застрял между этажами.

Женственная пугливость делала его игрушкой любого

злодейского начинания. За каждым новым падением следовало

искреннее раскаяние. И в конечном счете — полное безысходное

одиночество.

К нему относились скептически. Причем как литературные

вельможи, так и художественная богема. Его угодливая робость

вызывала пренебрежение начальства. Высокий материальный

статус законно раздражал бедняков.

Короче, ваше преимущество — безвредность.

— Это, — говорю, — мы еще посмотрим…

Клубок змей

Я убедился в том, что редакционные принципы неизменны.

Система везде одна и та же. Есть люди, которые умеют писать.

И есть люди, призванные командовать. Пишущие мало

зарабатывают. Чаще улыбаются. Больше пьют. Платят алименты.

Начальство же состоит, в основном, из разросшихся

корректоров, машинисток, деятелей профсоюзов.

Чувствуя свое творческое бессилие, эти люди всю жизнь шли

надежной административной тропой. Отсутствие

профессиональных данных компенсировалось совершенной

благонадежностью.

Пишущие не очень дорожат своей работой. Командующие

судорожно за нее цепляются. Командиров можно лишить их

привилегий. Пишущим нечего терять.

Заместителем редактора «Костра» был старый пионервожатый

Юран. За восемь месяцев я так и не понял, что составляет круг

его обязанностей. Неизменно выпивший, он часами бродил по

коридору. Порой его начинала мучить совесть. Юран заходил в

одну из комнат, где толпилось побольше народу. Брал трубку:

— Алло! Это метеостанция? Фролова, пожалуйста! Обедает?

Простите… Алло! Секция юных натуралистов? Валерия

Модестовна у себя? Ах, в отпуске? Извините… Алло! Комбинат

бытового обслуживания? Можно попросить Климовицкого?

Болен? Жаль… Передайте ему, что звонил Юран. Важное

дело… Алло!..

Секретарша однажды шепнула мне:

— Обрати внимание. Юран набирает пять цифр. Не шесть, а

пять. И говорит разную чепуху в пустую трубку. Симулирует

производственное рвение…

Редактировал «Костер» детский писатель Сахарнов. Я прочитал

его книги, они мне понравились, Непритязательные морские

истории.

Он выпускал шесть-семь книжек за год. Недаром считают, что

ресурсы океана безграничны.

Дельфины нравились Сахарнову больше, чем люди. Он этого

этому разговору. Тема интересная…

Прошел час. Мукузани было выпито. Художник Зуев без усилий

выдавил пробку корявым мизинцем. Наконец появился

Верховский. Уныло взглянул на меня и сказал:

— Штопора у меня, к сожалению, нет. Есть пилочка для ногтей…

Самой шумной в редакции была Пожидаева. Этакий

пятидесятилетний сорванец. Вечно уязвленная, голосистая,

заплаканная, она повсюду различала козни и наветы. Начав

типографским корректором, она переросла в заведующую.

Трагическая жизнь интеллигента, не соответствующего

занимаемой должности, превратила ее в оживленную мегеру…

Наибольшую антипатию вызывала у меня Копорина,

ответственный секретарь журнала. Она тоже по злосчастному

совпадению начинала корректором. Поиски ошибок стали для

нее единственным импульсом. Не из атомов состояло все

кругом! Все кругом состояло из непростительных ошибок.

Ошибок — мелких, крупных, пунктуационных, стилистических,

гражданских, нравственных, военных, административных… В

мире ошибок Копорина чувствовала себя телевизионной башней,

уцелевшей после землетрясения.

Любое проявление жизни травмировало Копорину, она

ненавидела юмор, пирожные, свадьбы, Европу, косметику,

шашки, такси, разговоры, мультипликационные фильмы… Ее

раздражали меченосцы в аквариуме…

Помню, она возмущенно крикнула мне:

— Вы улыбались на редакционном совещании!..

На почетном месте в ее шкафу хранилась биография Сталина.

В редакции с Копориной без повода не заговаривали даже

мерзавцы. Просить у нее одолжения считалось абсурдом. Все

равно что одолжить у скорпиона жало…

Я работал в «Костре». То есть из жертвы литературного режима

превратился в функционера этого режима.

Функционер — очень емкое слово. Занимая официальную

должность, ты становишься человеком функции. Вырваться за

диктуемые ею пределы невозможно без губительного скандала,

функция подавляет тебя. В угоду функции твои представления

незаметно искажаются. И ты уже не принадлежишь себе.

Раньше я, будучи гонимым автором, имел все основания

Четырехкомнатная квартира, финская мебель, замша, поездки на

юг — Лосев достиг всех стандартов отечественного

благополучия.

Втайне он писал лирические стихи, которые нравились

Бродскому.

Неожиданно Лосев подал документы в ОВИР. В «Костре»

началась легкая паника. Все-таки орган ЦК комсомола. А тут —

дезертир в редакции.

Разумно действовал один Сахарнов. Он хотел, чтобы вся эта

история прошла без лишнего шума. Остальные жаждали крови,

требовали собрания, буйных дискуссий. В том числе и Беляев.

Помню, мы выпивали с ним около здания Штаба. И Беляев

спросил:

— Знаешь, почему уезжает твой друг?

— Видно, хочет жить по-человечески.

— Вот именно. У него в Америке богатый дядя.

Я сказал:

— Да брось ты, Герман! Зачем ему американский дядюшка! У

Лосева отец — известный драматург. И сам он зарабатывает

неплохо. Так что причина не в этом…

— А я тебе говорю, — не унимался Беляев, — что дядя

существует. Причем миллионер, и даже нефтяной король.

Мне надоело спорить:

— А может, ты и прав…

Еще больше поразило меня другое. В редакции повторялась

одна и та же фраза:

«Ведь он хорошо зарабатывал…»

Людям в голову не приходило, что можно руководствоваться

какими-то соображениями помимо денежных.

Да и не могло им такое в голову прийти. Ведь тогда каждому

следовало бы признать:

«Человек бежит от нас!»

Чем хуже, тем лучше

Летом 76-го года я опять послал книгу в издательство. На этот

раз — в «Советский писатель». Впервые я обратился сюда пять

лет назад.

Меня тогда познакомили с издательским редактором. Она

— Почему?

… Хочу найти такого рецензента…

— Не ждите. Отдайте любому. Мне все равно.

— Но ведь книгу зарежут!

— Пускай. Тогда я буду действовать иначе. … — (Как?) — Мне

надоело. Есть у вас какой-нибудь список постоянных

рецензентов?

— Есть. Вот он.

— Кто там первый?

— Авраменко.

— Отдайте ему.

— Авраменко поэт. Кроме того, он недавно умер.

— А кто последний?

— Урбан.

— Жив?

— Конечно. Господь с вами…

— Дайте Урбану.

— Действительно. Как я не сообразила?! Урбан — знающий и

принципиальный человек. Он поймет, насколько это

своеобычно…

Я ждал еще три месяца. Потом написал в издательство:

Уважаемые товарищи!

В июле 1975 года я зарегистрировал у вас книгу «Пять

углов» (роман в двух частях). Прошло шесть месяцев. Ни

рецензии, ни устного отзыва я так и не получил. За это время я

написал третью часть романа — «Судейский протокол».

Приступаю к написанию четвертой. Как видите, темпы моей

работы опережают издательские настолько, что выразить это

можно лишь арифметическим парадоксом.

С уважением, С. Довлатов

Смысл и цели этого письма казались мне туманными. Особенно

неясным выглядел финал.

Кстати, чаще всего именно такие письма оказываются

действенными. Поскольку вызывают у начальства тревогу.

Соло на ундервуде

целесообразным…»

Остальное можно и не читать.

Что ж. Примерно этого я и ожидал. И все-таки расстроился. Меня

расстроило явное нарушение правил. Когда тебя убивают враги,

это естественно. (Мы бы их в автобус не пустили.) Но ведь Урбан

действительно талантливый человек.

Знаю я наших умных и талантливых критиков. Одиннадцать

месяцев в году занимаются проблемами чередования согласных

у Рабиндраната Тагора. Потом им дают на рецензию

современного автора. Да еще и не вполне официального. И

тогда наши критики закатывают рукава. Мобилизуют весь свой

талант, весь ум, всю объективность. Всю свою

неудовлетворенную требовательность. И с этой вершины

голодными ястребами кидаются на добычу.

Им скомандовали — можно!

Им разрешили показать весь свой ум, весь талант, всю меру

безопасной объективности.

Урбан написал справедливую рецензию. Написал ее так, будто

моя книга уже вышла. И лежит на прилавке. И вокруг лежат еще

более замечательные сочинения, на которые я должен

равняться. То есть Урбан написал рецензию как страстный борец

за вечные истины.

Сунулся бы к малограмотному Раевскому! Ему бы показали

«вечные истины»! Ему бы показали «объективность»!..

Умный критик прекрасно знает, что можно. Еще лучше знает, чего

нельзя…

Я потом его встретил. На вид — рано сформировавшийся

подросток.

Он заговорил с тревожным юмором:

— Хотите, наверное, меня побить?

— Нет, — солгал я. — За что? Вы написали объективную

рецензию.

Урбан страшно оживился:

— Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким

требованиям. А бездарная — наоборот…

Ясно, думаю. Бездарная рукопись побуждает к низким

требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать.

Интересная — побуждает к высоким требованиям. С высоты этих

книги…

Не так все просто. Журнал — это своего рода достояние,

валюта, обменный фонд. Мы печатаем Козлова из «Авроры».

Козлов печатает нас… Или хвалит на бюро обкома… Или не

ругает… Мы даем заработать Трофимкину («Искорка»).

Трофимкин, в свою очередь… И так далее…

Вызывает меня Сахарнов:

— Вы эту рукопись читали?

— Читал.

— Ну и как?

— По-моему, дрянь.

— Знаете, кто автор?

— Не помню. Какой-то Володичев. Или Владимиров.

— Фамилия автора — Рамзес.

— Что значит — Рамзес?! Не пугайте меня!

— Есть в правлении такой Рамзес. Володя Рамзес. Владимиров

— его псевдоним… И этот Рамзес, между прочим, ведает

заграничными командировками. Так что будем печатать.

— Но это совершенно безграмотная рукопись!

— Перепишите. Мы вам аккордно заплатим. У нас есть

специальный фонд — «Литобработка мемуаров деятелей

революции».

— Так он еще и старый большевик?

— Володе Рамзесу лет сорок, но он, повторяю, ведает

заграничными командировками…

В результате я стал на авторов как-то иначе поглядывать.

Приезжал к нам один из Мурманска — Яковлев. Привез рассказ.

Так себе, ничего особенного. На тему — «собака — друг

человека». Я молчал, молчал, а потом говорю:

— Интересно, в Мурманске есть копченая рыба?

Автор засуетился, портфель расстегнул. Достает копченого

леща… Напечатали… Собака — друг человека… Какие тут могут

быть возражения?..

Опубликовал Нину Катерли. Принесла мне батарейки для

транзистора. Иван Сабило устроил мою дочку в плавательный

бассейн… В общем, дело пошло. Неизвестно, чем бы все это

кончилось. Так, не дай Господь, и в люди пробиться можно…

Тут, к счастью, Галина позвонила, истекал ее декретный отпуск.

Прощай, «Костер»! Прощай, гибнущий журнал с инквизиторским

Последний год в Союзе был довольно оживленным. Я не

работал. Жена уволилась еще раньше, нагрубив чиновнику

антисемиту с подозрительной фамилией — Миркин.

Возле нашего подъезда бродили загадочные личности. Дочка

бросила школу. Мы боялись выпускать ее из дома.

Потом меня неожиданно забрали и отвезли в Каляевский

спецприемник. Я обвинялся в тунеядстве, притонодержательстве

и распространении нелегальной литературы. В качестве

нелегальной литературы фигурировали мои собственные

произведения.

Как говорил Зощенко, тюрьма не место для интеллигентного

человека. Худшее, что я испытал там, — необходимость

оправляться публично. (Хотя некоторые проделывали это с

шумным, торжествующим воодушевлением …)

Мне вспоминается такая сцена. Заболел мой сокамерник,

обвинявшийся в краже цистерны бензина. Вызвали фельдшера,

который спросил:

— Что у тебя болит?

— Живот и голова.

Фельдшер вынул таблетку, разломил ее на две части и строго

произнес:

— Это — от головы. А это — от живота. Да смотри, не

перепутай…

Выпустили меня на девятые сутки. Я так и не понял, что

случилось. Забрали без повода и выпустили без объяснений.

Может, подействовали сообщения в западных газетах. Да и по

радио упоминали мою фамилию. Не знаю…

Говорят, литовские математики неофициально проделали опыт.

Собрали около тысячи фактов загадочного поведения властей.

Заложили данные в кибернетическую машину. Попросили ее

дать оценку случившемуся. Машина вывела заключение:

намеренный алогизм… А затем, по слухам, добавила короткое

всеобъемлющее ругательство…

Все это кажется мне сейчас таким далеким. Время, умноженное

на пространство, творит чудеса.

Пятый год я разгуливаю вверх ногами. И все не могу к этому

привыкнуть.

Ведь мы поменяли не общественный строй. Не географию и

климат. Не экономику, культуру или язык. И тем более — не

В Союзе к чернокожим относятся любовно и бережно.

Вспоминаю, как по телевидению демонстрировался боксерский

матч. Негр, черный, как вакса, дрался с белокурым поляком.

Московский комментатор деликатно пояснил:

«Чернокожего боксера вы можете отличить по светло-голубой

каемке на трусах…»

Как-то мы с Фирой разговорились возле лифта. Фира

пожаловалась на свое одиночество. Давала, говорит, объявление

в газету — никакого эффекта. Все приличные мужчины женаты.

А годы идут…

Мне захотелось чем-то ее утешить.

— Ты, — говорю, — еще встретишь хорошего человека. Не

отчаивайся. У меня с женой тоже были всякие неприятности. Мы

даже чуть не развелись. А потом все наладилось.

— Я твою жену хорошо понимаю, — откликнулась Фира, —

каждая русская баба в Америке держится за свое говно. В

любом случае — чужое еще хуже. Вот попадется какой-нибудь

шварц…

Кстати, негры в этом районе — люди интеллигентные. Я думаю,

они нас сами побаиваются.

Однажды Хася Лазаревна с четвертого этажа забыла кошелек в

аптеке. И черный парень, который там работал, бежал за Хасей

метров двести. Будучи настигнутой, Хася так обрадовалась, что

поцеловала его в щеку.

Негр вскрикнул от ужаса. Моя жена, наблюдавшая эту сцену,

потом рассказывала:

— Он, знаешь, так перепугался! Впервые я увидела совершенно

белого негра…

В общем, район у нас спокойный. Не то что Брайтон или даже

Фар Раковей. Многие из русских эмигрантов научились

зарабатывать приличные деньги. Наиболее удачливые купили

собственные дома.

А неудачники поняли главный экономический закон. Хорошо

здесь живется миллионерам и нищим. (Правда, миллионером в

русской колонии считают любого терапевта, не говоря о

дантистах.) Много и тяжело работают представители среднего

класса. Выше какого-то уровня подняться нелегко. И ниже

определенной черты скатиться трудно.

— Мы уезжаем ради своих детей. Чтобы они росли на свободе.

Забыли про ужасы тоталитаризма…

Я соглашался, что это веский довод. Хотя сам уезжал и не ради

детей. Мне хотелось заниматься литературой.

Знакомый журналист Дроздов говорил мне:

— Лично я, старик, устроен неплохо! Но дети! Я хочу, чтобы

Димка, Ромка и Наташка выросли свободными людьми. Ты меня

понимаешь, старик?

Я вяло бормотал:

— Что мы знаем о своих детях? Как можно предвидеть, где они

будут счастливы?!.

Дроздов готовился к отъезду. Научил своих бойких детишек трем

американским ругательствам. Затем произошло несчастье.

Жена Лариса уличила Дроздова в мимолетной супружеской

измене. Лариса избила мужа комнатной телевизионной

антенной, а главное — решила не ехать. Детей по закону

оставили с матерью. Заметно повеселевший Дроздов уехал без

семьи.

Теперь он говорил:

— Каждый из нас вправе распоряжаться лишь собственной

жизнью. Решать что-либо за своих детей мы не вправе.

О Дроздове мы еще вспомним, и не раз…

Подготовиться к эмиграции невозможно. Невозможно

подготовиться к собственному рождению. Невозможно

подготовиться к загробной жизни. Можно только смириться.

Поэтому мы ограничивались разговорами.

Соло на ундервуде

Мой знакомый Щепкин работал синхронным переводчиком в

ленинградском Доме кино. И довелось ему переводить

американский фильм. События развивались в Нью-Йорке и

Париже. Действие переносилось туда и обратно.

Причем в картине был использован довольно заурядный трюк.

Вернее, две банальные эмблемы. Если показывали Францию, то

неизменно возникала Эйфелева башня. А если показывали

Соединенные Штаты, то Бруклинский мост. Каждый раз Щепкин

педантично выговаривал:

«Париж… Нью-Йорк… Париж… Нью-Йорк…»

соседи. Кроме того, помогали старые друзья, уехавшие раньше

нас. Они давали нам ценные практические указания.

Потом моя жена довольно быстро нашла работу. Устроилась

машинисткой в русскую газету «Слово и дело». Это была

старейшая и в ту пору единственная русская газета на Западе.

Редактировал ее бывший страховой агент, выпускник

Таганрогского коммерческого училища — Боголюбов.

(Настоящую его фамилию — Штемпель — мы узнали позже.)

Моя жена зарабатывала около ста пятидесяти долларов в

неделю. Тогда нам казалось, что это большие деньги. Домой она

возвращалась поздно. Мои накопившиеся за день философские

соображения выслушивала без особого интереса.

Во многих русских семьях происходила такая же история.

Интеллигентные мужья лежали на продавленных диванах.

Интеллигентные жены кроили дамские сумочки на

галантерейных фабриках.

Почему-то жены легче находили работу. Может, у наших жен

сильнее чувство ответственности? А нас просто сдерживает

бремя интеллекта? Не знаю…

Я валялся на диване и мечтал получить работу. Причем какую

угодно. Только непонятно, какую именно. Кому я, русский

журналист и литератор, мог предложить свои услуги? Тем более

что английского я не знал. (Как, впрочем, не знаю и теперь.)

Соло на ундервуде

Как-то мы с женой случайно оказались в зоомагазине. У двери

висела клетка с попугаем. Я почему-то решил, что это какаду. У

попугая была семитская физиономия, зеленые крылья, желтый

гребень и оранжевый хвост. Неожиданно он что-то выкрикнул

противным хриплым голосом.

«Обрати внимание, — сказала моя жена, — даже какаду говорит

по-английски лучше нас…»

Шесть месяцев я пролежал на диване. Порой заходили друзья и

ложились на соседний диван. У нас было три дивана, и все

разноцветные.

Излюбленным нашим занятием было — ругать американцев.

Американцы наивные, черствые, бессердечные. Дружить с

растворимым кофе. Еще более скромных гостей принимает

заместитель редактора — Троицкий. Остальных вообще не

принимают.

Я забеспокоился:

— Кого это вообще не принимают?

— Ну тех, кто просит денег. Или выдает себя за кого-то другого.

— Например, за кого?

— За родственника Солженицына или Николая Второго… Но

больше всего их раздражают люди с претензиями. Те, кто

недоволен газетой. Считается, что они потворствуют мировому

коммунизму… И вообще, будь готов к тому, что это — довольно

гнусная лавочка.

Моя жена всегда преувеличивает. Шесть месяцев я регулярно

читал газету «Слово и дело». В ней попадались очень

любопытные материалы. Правда, слог редакционных заметок

был довольно убогим. Таким языком объяснялись лакеи в

произведениях Гоголя и Достоевского. С примесью нынешней

фельетонной риторики. Например, без конца мне встречался

такой оборот: «…С энергией, достойной лучшего применения…»

А также: «Комментарии излишни!»

При этом Боголюбов тщательно избегал в статьях местоимения

«я». Использовал, например, такую формулировку: «Пишущий

эти строки».

Но все это были досадные мелочи. А так — газета производила

далеко не безнадежное впечатление.