Аннотация

В армянском соборе Святого Иоанна Крестителя в Париже

убит чилийский беженец Вильгельм Гетц, регент хора

мальчиков и органист. Касдан, офицер полиции в отставке и

прихожанин собора, немедленно начинает собственное

неофициальное расследование. К нему присоединяется

Волокин из отдела по защите прав несовершеннолетних.

Оказывается, в прошлом исчезло несколько мальчиков из

хоров, которыми руководил Гетц. За первым преступлением

следуют еще более кровавые убийства. Между полным

опасностей расследованием, в которое пускаются герои, и

старинным хоралом «Мизерере» существует таинственная

связь…

в устройстве инструмента, но догадался, что прижатая педаль

открыла оловянные и свинцовые трубы, увеличив силу крика.

Как убили этого человека? И почему он закричал?

Касдан поднялся и достал телефон. По памяти набрал несколько

номеров. Каждый раз его голос узнавали и отвечали «о'кей».

Живое тепло растеклось по жилам. Выходит, он пока не умер. Во

всяком случае, не совсем.

В памяти всплыл «Секретный агент» Альфреда Хичкока, черно

белый фильм из тех, что помогали ему убивать послеобеденное

время в артхаусных кинозалах Латинского квартала. Там двое

шпионов обнаружили в швейцарской церквушке за клавиатурой

органа труп, чьи окостеневшие пальцы выжимали из

инструмента нестройный аккорд.

Подойдя к балюстраде, он оглядел зал у себя под ногами. В

глубине апсиды полотно с изображением распятия в окружении

ангела евангелиста Матфея и орла евангелиста Иоанна. Люстры

с подвесками. Расшитый золотом алтарный занавес. Пурпурные

ковры. Армянская версия той же сцены из фильма Хичкока.

— Какого черта вы здесь делаете?

Касдан обернулся. Возле лестницы стоял незнакомый ему

мужчина — низколобый, с густыми бровями. В полумраке он

смахивал на нарисованную черным фломастером карикатуру.

Казалось, он в ярости.

Касдан молча приложил палец к губам: «Ш-ш». Он еще пытался

прислушиваться к замиравшему свисту. Когда звук окончательно

стих, он представился:

— Лионель Касдан, майор уголовного отдела.

Гнев на лице незнакомца сменился недоумением:

— Все еще служите?

Вопрос не требовал ответа. Вид Касдана уже никого не мог

ввести в заблуждение. В спортивной куртке и брюках песочного

цвета, с ежиком поседевших волос, с замотанной шарфом шеей,

он выглядел на все свои шестьдесят три года и скорее походил

на наемника, брошенного на каменистой дороге в Чаде или

Йемене, чем на офицера полиции при исполнении.

Тот, другой, являл собой его полную противоположность:

молодой, полный сил, самоуверенный. Тяжеловес, затянутый в

блестящую зеленую куртку-бомбер, он и не думал прятать

табельный «глок» на поясе мешковатых джинсов. Общими у них

— Жив курилка, — улыбнулся армянин. — Ты здесь все

прочешешь?

— Будь спок.

Верну то и дело переводил взгляд с криминалиста на отставного

сыщика. Похоже, он был ошеломлен.

— Уходим, — приказал Касдан. — Все мы здесь не поместимся.

Не дожидаясь ответа, он спустился вниз. По всей церкви уже

сверкали вспышки, и криминалисты с пакетиками в руках

сновали между стульями, снимая отпечатки пальцев.

Справа от апсиды показался отец Саркис. Белый воротничок.

Строгий костюм. Черные брови и волосы с проседью, как у

Шарля Азнавура. Он дождался, пока Касдан подойдет поближе,

и прошептал:

— Просто невероятно. Не понимаю…

— Ничего не украли? Все проверил?

— Что тут красть?

Святой отец говорил чистую правду. Армянская церковь

отвергает идолопоклонство. Никаких статуй, совсем немного

картин. В храме не было ничего, кроме масляной лампы и двух

трех позолоченных престолов.

Касдан молча смотрел на священника. Старик держался стойко.

Черные глаза выражали покорность судьбе. Ту покорность,

какую обретает народ, переживший две тысячи лет гонений, или

человек, вся жизнь которого прошла в изгнании, а родня

уничтожена геноцидом. И виновные отказываются признать свое

преступление.

Он оглянулся. Неподалеку Верну, отвернувшись от него, что-то

шептал в телефон.

Он подошел и прислушался.

— Откуда я знаю, что он тут делает? Ага… Как пишется

фамилия? Без понятия. Как-как? Капкан?

— Кастет! — расхохотался у него за спиной армянин.

Первая картина изображала полководцев в битве при Аварайре:

тогда, в 451 году, армяне восстали против персов. На второй был

святой Месроп Маштоц, создатель армянского алфавита. Третья

посвящалась знаменитым мыслителям, депортированным или

погибшим во время геноцида 1915 года. Эрик Верну разглядывал

бородатых людей, нарисованных на опоясавшей двор стене, а

Музыканта, который мог бы также быть регентом хора. Кто-то

посоветовал мне Гетца. Органист. Музыковед. Он уже руководил

несколькими хорами в Париже.

— Гетц… — с сомнением повторил Верну. — Не слишком-то

похоже на чилийское имя…

— Имя немецкое, — вмешался Касдан. — Многие чилийцы —

немецкого происхождения.

Капитан нахмурился:

— Нацисты?

— Необязательно, — улыбнулся Саркис. — Насколько я знаю,

семья Гетца обосновалась в Чили в начале двадцатого века.

Капитан постукивал по блокноту фломастером.

— Что-то я не пойму. Он чилиец, вы армяне — что у вас общего?

— Музыка. — Касдан помолчал и добавил: — Музыка и

изгнание. — Мы, армяне, сочувствуем беженцам. Вильгельм —

социалист. Он подвергся репрессиям при Пиночете. Мы стали

его новой семьей.

Верну продолжал записывать. Как видно, происходящее не

слишком ему нравилось. Но в то же время Касдан чувствовал,

что тот готов взяться за расследование.

— В Париже у него была семья?

— Кажется, нет. Ни жены, ни детей… — Саркис задумался. —

Вильгельм был человек замкнутый. Очень скрытный.

Мысленно Касдан попытался набросать портрет чилийца. Два

раза в месяц, по воскресеньям, он играл на органе во время

службы и каждую среду репетировал с хором. Друзей в

руководстве собора у него не было. Лет шестидесяти,

худощавый, тихий. Призрак, скользивший вдоль стен,

сломленный пережитыми страданиями.

Армянин прислушался к тому, что говорит Верну:

— Кто-нибудь имел на него зуб?

— Нет, — сказал Саркис, — не думаю.

— Может, политика? В Чили у него остались враги?

— Хунта пришла к власти в семьдесят третьем. Гетц приехал во

Францию в восьмидесятых. Срок давности ведь истек? И

военная хунта уже много лет не правит Чили. А Пиночет недавно

умер. Все это — древняя история.

Верну продолжал писать. Касдан прикинул, каковы шансы, что

дело останется у капитана. Вообще-то прокуратура должна

выскользнул через дверцу, ведущую в неф. Рикардо Мендес —

один из лучших специалистов Института судебной медицины.

Старый задира родом с Кубы. В уголовке все его звали Мендес

Франс.[1]

Судебный эксперт как раз спускался по лестнице, когда Касдан

подошел к освещенному свечами главному входу. Они

сдержанно поздоровались.

— Что скажешь? От чего он умер?

— Понятия не имею.

На коренастом Мендесе был помятый бежевый плащ. Цвет лица

напоминал сигару, а волосы — сигарный пепел. Под мышкой он

всегда держал старый учительский портфель, словно торопился

на урок.

— Ран нет?

— Пока ничего такого не видел. Надо дождаться вскрытия. Но

при поверхностном осмотре — нет. Одежда не порвана.

— А кровь?

— Кровь есть, но раны нет.

— Что ты об этом думаешь?

— Думаю, это кровь из естественного отверстия. Изо рта, из

носа, из ушей. Или рана под волосяным покровом. Там всегда

сильно кровоточит. Но точно пока ничего не скажу.

— Смерть могла быть естественной? Я хочу сказать, от

болезни? Может, инсульт?

— И не надейся, — усмехнулся кубинец. — Мужика замочили.

Сто пудов. Но чтобы выяснить как, мне придется в нем, так

сказать, порыться. К вечеру буду знать больше.

Мендес слегка присюсюкивал, словно персонаж испанской

оперетты.

— Я не могу ждать, — сказал Касдан. — Через несколько часов

дело у меня заберут. Понимаешь?

— Еще бы. Сам не знаю, почему я с тобой разговариваю…

— Потому что я здесь у себя дома, а какой-то негодяй осквернил

храм моих отцов!

— Когда тело перевезут на набережную Рапе, это будет уже не у

тебя дома, приятель. Там ты — легавый в отставке, который всех

достал своими вопросами.

— Ты мне сообщишь?

— Звякни, так и быть. Только на копию протокола не

— Он получит рапорт сегодня вечером, до полуночи.

— Как тебя зовут?

— Бенжамен. Бенжамен Зирекян.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— Где ты живешь?

— Пятнадцатый округ, улица Коммерс, дом восемьдесят четыре.

Касдан записал все ответы. Пюиферра поделился с ним кое

какими подробностями. По его словам, бороздки на отпечатке

указывают на кроссовку фирмы «Конверс». «На мне такие же»,

— добавил криминалист. Касдан велел Ованесу найти

мальчишку в «конверсах». Ризничий привел к нему семерых —

все в двухцветных кроссовках. Очевидно, лидер продаж зимы

2006 года.

— Ты в каком классе?

— В пятом.

— Где учишься?

— В коллеже Виктора Дюруи.

— И поешь в хоре?

Короткий кивок. Он допрашивал уже третьего мальчика, но

добился только односложных ответов, перемежавшихся паузами.

Касдан и не рассчитывал на внезапную откровенность. Скорее

он высматривал следы замешательства, психологической

травмы у ребенка, видевшего убийство. Но пока ничего не

заметил.

— Какая у тебя тесситура?

— Чего?

— Каким голосом поешь в хоре?

— Сопрано.

Касдан пометил и это. На данном этапе расследования следует

учитывать любую деталь, даже не связанную с убийством.

— Что вы сейчас репетируете?

— Одну штуку к Рождеству

— Какую?

— «Аве Мария».

— Это ведь не армянское произведение?

— Нет. Шуберт, кажется.

Саркису пришлось позволить такое отступление от

православных устоев. И Касдану это не понравилось. Все

повозиться. Массивный, широколобый, черные волосы

пострижены почти под ноль. На вопросы отвечал односложно.

Но никаких признаков смятения. Нет.

В дверь постучали. Вошел четвертый парнишка. Долговязый,

растрепанный. Узкая черная куртка, белая рубашка,

разметавшая по плечам концы воротника, похожие на два

бледных крыла. Вылитый лидер рок-группы.

Давид Симонян. Двенадцать лет. Живет в Шестом округе, улица

Ассас, дом двадцать семь. В пятом классе лицея Монтеня. Альт.

Тридцать седьмой размер.

— Ты ведь сын Пьера Симоняна, гинеколога?

— Ага.

Касдан был знаком с его отцом, принимавшим пациенток в

Четырнадцатом округе, на бульваре Распай. Спросив, как дела у

отца, он замолчал, краем глаза наблюдая за мальчиком и

пытаясь уловить хотя бы отзвук, тень страха. Ничего.

Попробовал зайти с другого конца:

— Месье Гетц был симпатичный?

— Ничего себе.

— Строгий?

— Да так. Он был… — мальчик задумался, — как его партитуры.

— В смысле?

— Говорил как робот. Вечно одно и то же. «Тяни ноту», «держи

дыхание», «четче» и все такое… Он нам даже баллы ставил.

— Баллы?

— Ну, за пение, за то, как стоишь на сцене, за осанку…

Записывал после каждого концерта. А на фига они нам?

Касдан представил себе, как Гетц дирижирует поющими

мальчиками, цепляясь к мелочам, которые кроме него никого не

интересуют. За что можно убить такого грустного и безобидного

человечка?

— А вне занятий он с вами разговаривал?

— Нет.

— Он когда-нибудь упоминал свою родину, Чили?

— Никогда.

— Ты знаешь, где это?

— Да нет. Мы по географии Европу проходим.

— Ты сегодня играл во дворе?

— Ну. Мы всегда по средам играем, после катехизиса.

примерного ученика, чем на культового гитариста.

Между шестнадцатью и шестнадцатью тридцатью Тимоте был во

дворе, разговаривал с подружкой по мобильному. Последний

взгляд в круглые очки. Ни двойного дна. Ни секретов.

— Можешь идти, — разрешил армянин.

Кухонная дверь закрылась, оставив за собой тишину — и крест.

Касдан взглянул на свой список: ничего.

Шанс сдвинуться с мертвой точки не оправдался.

Девятнадцать тридцать.

Касдан поднялся.

Он знал, что ему делать дальше.

Но сначала надо съездить в Альфорвилль — за угощением.

В холле возвышались мраморные бюсты бывших директоров

Института судебной медицины: Орфила (1819–1822), Тардье

(1861–1879), Бруарделя (1879–1906), Туано (1906–1918)…

— Честно говоря, ты раздался.

Касдан обернулся: показался Рикардо Мендес в зеленом халате,

на шее бейдж «ИСМ». В этом одеянии он из испанской оперетты

перескочил в серию «Скорой помощи». Но смуглая кожа

осталась при нем, а вместе с ней солнечное, золотистое

очарование островов Карибского моря.

Касдан подмигнул ему и показал на статуи: — Может, однажды и

ты здесь окажешься?

— Ты меня достал. Я же сказал, что сам позвоню.

Армянин помахал стеклянной бутылкой и пластиковым пакетом:

— Тебе нужен перерыв, по глазам вижу. А я принес ужин!

— Некогда. Я по локоть в формалине.

Отставной полицейский указал на окна, за которыми темнел

центральный сад:

— Устроим пикник на свежем воздухе, Рикардо. Закусим, выпьем

по маленькой, и я тут же свалю.

— Ну достал… — Он снял перчатки и сунул в карман. — Пять

минут, не больше.

Еще в девяностых годах по настоянию директрисы Института

судебной медицины профессора Доминик Леконт двор морга

превратили в цветущий сад. Место отдыха, засаженное кустами

самшита и сирени, ландышами и нарциссами. Слева плакучая

ива склонилась над фонтаном. Пусть и без воды, его круглый

Они выпили и замолчали. Изо рта у них вырывались облачка

пара. Касдан поставил стаканчик и скрестил руки.

— Думаю скоро отправиться в путешествие.

— Куда?

— На родину. И в этот раз — по большому кругу.

— Какому кругу?

— Старина, если бы ты меня чаще слушал, то знал бы, что

Армению самым скандальным образом растащили на части. От

трехсот пятидесяти тысяч квадратных километров исторической

территории осталось маленькое государство, занимающее

десятую часть этих земель.

— И куда делось все остальное?

— Главным образом перешло к Турции. Я сменю имя и пересеку

границы Анатолии.

— А имя-то зачем менять?

— Затем, что если ты приехал в Турцию и у тебя армянская

фамилия, мало тебе не покажется. А если вздумаешь

отправиться на гору Арарат, к тебе приставят военный конвой, и

нет никакой уверенности, что ты оттуда вернешься.

— И что ты там забыл?

— Хочу посмотреть на первые в мире церкви. Когда в римских

цирках христиан бросали на растерзание зверям, мы, армяне,

уже возводили храмы. Я хочу обойти все места, где

строительство велось еще в пятом веке. «Мартирии» —

усыпальницы, в которых покоились останки святых мучеников.

Часовни, выдолбленные в скалах, стелы… А потом посещу

базилики золотого седьмого века. Я уже набросал маршрут.

Мендес взял еще пахлавы:

— Хрен знает что, а вкусно.

Касдан улыбнулся. Он дожидался, когда еда окажет свое

действие. Мед, орехи, сахар. Все эти компоненты попадут

кубинцу в кровь и погасят его попытки к сопротивлению.

Патологоанатом тем временем грыз пахлаву, даже не

подозревая, как она изнутри подгрызает его самого.

— Ладно, — произнес наконец армянин. — Что же тебе поведал

этот труп?

— Сердечная недостаточность.

— Ты же клялся, что это убийство!

— Дай договорить. Сердечная недостаточность, вызванная

металлическая. Завтра утром будем знать точнее.

— Ждешь результатов анализов?

— Ага. Мы извлекли пирамиду височной кости, в которой

находится улитка. Ее отправили в биофизическую лабораторию

при больнице Анри Мондора для проверки на металлизацию.

Думаю, они обнаружат частицы, оставленные острым предметом

при столкновении с костью.

— Результаты пришлют тебе?

— Сперва эксперту-отоларингологу.

— Фамилия?

— Даже не думай. Я тебя знаю: начнешь донимать ее ни свет ни

заря.

— Фамилия, Мендес.

Рикардо вздохнул, достал из кармана сигариллу:

— Франс Одюссон. ЛОР-отделение, больница Труссо.

Касдан записал имя в блокноте. Уже не первый год память

играла с ним скверные шутки.

— А токсикологические анализы?

— Через два дня. Но там ничего не найдут. Все очевидно,

Касдан. Хоть и необычно, но очевидно.

— А что ты можешь сказать о самом убийце?

— Очень сильный. Очень быстрый. Он в два счета проколол обе

барабанные перепонки, прежде чем органист упал. Одно

молниеносное движение. И очень точное.

— По-твоему, он знаком с анатомией?

— Нет. Но сноровки ему не занимать. Попал в десятку.

— Ты можешь вычислить его рост и вес?

— Кроме его силы, тут ничего не вычислишь. Говорю тебе, чтобы

проткнуть кость, нужна редкая сила. Разве только он

использовал какой-то прием, о котором нам пока ничего не

известно.

— Ты не нашел следов на теле? Например, на мочках? Слюны

или еще чего-нибудь, чтобы определить ДНК?

— Какое там. Сам убийца не касался жертвы. Контакт был

только с орудием убийства.

Касдан встал и положил руку на плечо эксперта:

— Спасибо, Мендес.

— Не за что. И вот тебе бесплатный совет. Брось ты это дело.

Ты уже слишком стар. Парни из уголовки обстряпают все в

музыкальное образование в Вальпараисо. Играл на органе и

рояле, изучал гармонию и композицию. Затем поселился в

Сантьяго, преподавал в Национальной консерватории

фортепиано. Участвовал в политической жизни страны,

поддерживал Сальвадора Альенде на пути к власти. В 1973-м,

когда военщина во главе с Пиночетом устроила государственный

переворот, Гетца арестовали и подвергли допросам. Дальше в

биографии зиял провал. До 1987-го, когда Гетц появился во

Франции, получив статус политического беженца.

За двадцать лет в Париже чилиец нашел себе место под

солнцем: играл на органе во многих приходах и был регентом

нескольких церковных хоров. Кроме того, давал частные уроки

фортепиано. Все очень солидно. На это он мог жить в столице,

наслаждаясь радостями старой доброй демократии. Вильгельму

Гетцу удалось осуществить мечту каждого эмигранта:

раствориться в общей массе.

Касдан мысленно представил себе чилийца. Красноватое лицо.

Густая высокая шапка белоснежных волос, курчавых, как овечья

шерсть. Ничего примечательного. Под густыми бровями —

глубоко посаженные глаза. Бегающий взгляд. Касдан никогда

ему не доверял. Одар. Неармянин…

Бывший сыщик подавил в себе прилив первобытного расизма и

тут же осознал, как мало сострадания вызвала у него смерть

бедолаги. Что это — равнодушие? Или просто старость? Чем

дольше он служил в полиции, тем толще делалась его шкура.

Особенно в последние годы, в уголовке, когда чуть ли не

ежедневно приходилось иметь дело с трупами и кровавыми

убийствами.

Касдан выключил в машине свет. Достал из бардачка ручку

фонарик «сирчлайт», хирургические перчатки, обрывок

рентгеновского снимка. Вышел из машины. Запер ее, заодно

осмотрев капот. Тщательно стер крохотное пятнышко птичьего

помета и окинул машину удовлетворенным взглядом. Вот уже

пять лет он сдувал пылинки с «вольво-универсала», купленного

при выходе на пенсию. Не придерешься.

Вдоль решетки парка он двинулся по проспекту Рей к улице

Газан, наслаждаясь мирной атмосферой квартала на границе

Четырнадцатого округа. Покой. Тишина. Если бы не отдаленный

шум с бульвара Журдан, можно было бы поверить, что ты где-то