Аннотация

Роман классика современной японской литературы Харуки

Мураками «Норвежский лес» (1987), принесший автору поистине

всемирную известность. Это действительно лучшая вешь у

Мураками.

Глава 1

Хочу, чтобы ты меня непременно помнил

Было мне тогда 37 лет, сидел я в пассажирском кресле Боинга

747. Огромный самолет снизил высоту, пронзив толстенные

дождевые тучи, и пытался зайти на посадку.

Холодный ноябрьский дождь намочил землю, окрасив ее в

темные тона, и техперсонал в дождевых накидках,

трепыхающиеся флаги на здании аэропорта, возвышающемся,

точно голая скала, рекламные плакаты БМВ и прочие предметы

выглядели, как композиция в стиле фландрийской живописи. «О,

опять Германия, что ли?» — подумал я.

Как только самолет приземлился, погасли надписи «Не курить»,

и из бортовых репродукторов полилась негромкая музыка.

Какой-то оркестр душевно исполнял битловский «Nowegian

Wood». Как всегда, от этой мелодии у меня закружилась голова.

Впрочем, нет, внутри моей головы все закружилось и замелькало

с такой силой, как никогда раньше.

Мне показалось, что моя голова сейчас взорвется, и я весь

сжался и застыл, не шевелясь, обхватив руками голову. Вскоре

ко мне подошла стюардесса-немка и спросила по-английски, что

со мной. Я ответил, что все нормально, просто небольшое

головокружение.

— С вами правда все в порядке?

смыл накопившуюся за лето пыль, оделись глубокой свежей

синевой, октябрьский ветерок слегка шевелил листья

мискантуса, длинные облака висели в ясном синем небе, точно

снежные сугробы. Небо было высоким-высоким, до рези в

глазах. Ветерок перебежал поле, слегка разметал волосы

девушки и удрал в рощицу.

Шелестели листья деревьев, вдалеке слышен был лай собаки.

Точно неясный и еле слышный плач, доносящийся словно из-за

двери в другой мир. Больше никаких звуков не было. Больше

никакие звуки нашим ушам не были слышны.

Ни один человек нам не встретился. Только две красные птички

взлетели посреди поля, словно испугавшись чего-то, и в глаза

бросились лишь уносящиеся в рощицу их силуэты. Пока мы шли,

Наоко рассказала мне историю про колодец.

Все-таки странная вещь — память. Реально находясь там, я и

внимания-то почти на эти картины не обращал. Не чувствовал я

особых впечатлений от пейзажа и уж тем более никак не думал,

что буду помнить его так ясно спустя 18 лет. Откровенно говоря,

тогда мне все эти пейзажи были безразличны.

Я думал о себе, думал о прекрасной девушке, шагавшей тогда

рядом со мной, думал о нас с ней. И опять о себе. В то время

куда ни посмотришь, что ни почувствуешь, о чем ни подумаешь,

в итоге все, как бумеранг, возвращалось к самому себе, такой

это был возраст.

И еще я был влюблен. Эта любовь затягивала меня в жуткие

дебри. Было совершенно не до окружающих меня красот

природы.

Однако сейчас первое, что всплывает у меня в уме, это поле.

Запах травы, ветерок, дышащий прохладой, горный хребет, лай

собаки. Очень-очень ясно. Так ясно, что кажется, руку протяни, и

все это можно потрогать.

Однако образ человека на этом фоне не виден. Никого нет. И ее

поля раз за разом всплывает в моей памяти, точно кадр из

кинофильма. И этот пейзаж наносит удары по какому-то уголку

моей головы.

Эй, ты вставать собираешься? Я все еще здесь. Вставай! Встань

и подумай! О причине, по которой я еще здесь. Боли нет. Боли

совсем нет. Каждый удар вызывает только ничего не значащий

звук. И даже этот звук когда-нибудь исчезнет. Как исчезло все

другое.

Но здесь, в самолете авиакомпании Люфтганза в гамбургском

аэропорту удары в моей голове звучат как никогда долго, как

никогда сильно. «Вставай, думай!»

Вот потому-то я эти строки и пишу. Потому что я такой человек

— пока все на бумаге не распишу, не смогу разобраться до

конца.

О чем же она тогда рассказывала?

Точно. Она рассказывала про колодец в поле. Неизвестно, был

ли такой колодец на самом деле. Может быть, это был образ или

символ, существовавший лишь в ней самой — как и бесконечное

множество вещей, которые она в те мрачные дни вытягивала,

точно нить, из своей головы.

Однако с тех пор, как она рассказала мне про этот колодец, я не

мог уже представить себе поле без него. Образ этого колодца,

который я своими глазами и не видел, явственно присутствует в

той картине у меня в голове, как неотделимая ее часть.

Я могу очень детально описать, как выглядит этот колодец. Он

находится точно на границе, где поле переходит в рощицу. Травы

надежно укрывают зияющую в земле темную дыру примерно

метрового диаметра. Вокруг нее нет ни деревянного сруба, ни

каменной ограды. Только дыра разинула свой зев.

Камни по краям стали белесыми от дождей, всюду щели,

уходящие вглубь. Видно, как маленькая зеленая ящерица

кости людей, что там умерли, валяются, темнотища... И вверху

над головой, наверное, круг света, прямо как зимняя луна. Так

там один и помираешь потихоньку.

— Только подумаешь — мурашки по коже. Нашли бы его да

забором обнесли.

— Так никто его найти не может. Но с хоженой тропы сходить

нельзя.

— Вот уж действительно.

Она вынула левую руку из кармана и взялась ей за мою руку.

— Но ничего страшного. Ты не беспокойся. даже если ты здесь

ночью будешь бродить, ты никогда в тот колодец не упадешь. И

я тоже никогда туда не упаду, пока с тобой вот так вместе хожу.

— Никогда?

— Никогда.

— А ты откуда знаешь?

— Я знаю, просто знаю, и все. — сказала она, крепко сжав мою

руку.

Какое-то время мы шли молча.

— Я точно знаю. Не из-за чего-то, а просто чувствую. Вот сейчас,

например, я с тобой иду, да? И мне нисколечки не страшно.

Ничто плохое, ничто темное меня заманить не пытается.

— Так все просто, оказывается. Просто надо всегда так делать

— и все.

— Ты это — серьезно?

— Конечно, серьезно!

проблем не решить.

— Но это же не на всю жизнь. Кончится же когда-нибудь. Оно как

кончится, мы тогда опять подумаем. В смысле, как теперь будем

жить. Может, тогда ты, Наоко, мне будешь помогать, кто знает?

Мы же не так живем, чтобы дебет с кредитом сходился, как в

бухгалтерии. Если тебе сейчас конкретно моя помощь нужна, ты

мной пользуешься. Не так, что ли? Почему ты так все

усложняешь? Ты не напрягайся вот так. Напрягаешься, поэтому

так тебе все и видится. А если расслабиться, всему телу легче

становится.

— Почему ты так говоришь? — спросила она сухим голосом.

Услыхав такой ее голос, я понял, что, кажется, сказал что-то

совсем не то.

— Почему? — спросила она, неподвижно уставившись в землю

под ногами. — Что если расслабиться, легче становится, я и

сама как-нибудь знаю. От таких слов ничего не легче. Понял?

Если я сейчас расслаблюсь, я на кусочки рассыплюсь. С самого

начала я так жила, и сейчас только так могу жить. Один раз

расслаблюсь — потом на место не смогу вернуться. Рассыплюсь

на кусочки, и унесет меня куда-нибудь. Почему ты не

понимаешь? Как ты можешь говорить, что меня защитишь, если

этого не понимаешь?

Я не смел сказать ни слова.

— Мне сейчас намного тяжелее, чем ты думаешь. Темно,

холодно, страшно... Зачем ты со мной в тот раз переспал?

Почему не оставил?

Мы шагали по тихому-тихому сосновому лесу. На дороге

валялись умершие поздним летом цикады, и они похрустывали

под ногами. Мы медленно шагали по сосновому лесу, глядя в

землю, точно искали что-то.

— Извини.

Не говоря ни слова, она пошла впереди меня. Пробивающиеся

сквозь ветви деревьев лучи осеннего солнца неуклюже

выплясывали на ее спине.

Опять послышался лай собаки, как показалось, гораздо ближе,

чем незадолго до этого. Она поднялась на какое-то возвышение,

вышла из соснового леса и быстрым шагом пошла вниз по

наклонному спуску. Я зашагал в двух-трех шагах позади нее.

— Иди сюда, вдруг тут где-то колодец! — крикнул я, коснувшись

ее спины.

Она остановилась и, улыбаясь, взяла меня за руку. И остаток

пути мы шли рядом.

— Честно, никогда-никогда не забудешь? — тихо спросила она

почти шепотом.

— Всегда буду помнить. Ни за что Наоко не забуду.

( Однако воспоминания, определенно, куда-то удаляются, так что

много чего я уже забыл. Когда я вот так пишу, копаясь в своей

памяти, меня порой охватывает сильное беспокойство. А что

если я из памяти что-то самое главное потерял, думаю я. Что

если где-то в моем теле есть некое место, назовем его, скажем,

задворками моей памяти, и важные воспоминания там свалены в

кучу и превратились в невесомую пыль?

Но как ни крути, в данный момент это все, что у меня есть. Пишу

сейчас эти строки, крепко прижимая к груди эти ненадежные

воспоминания, уже потускневшие и тускнеющие с каждым часом,

с таким чувством, будто облизываю кость. Нет никакого другого

способа сдержать обещание, только так.

Давно уже, когда я был еще молодой, и эти воспоминания были

куда ярче, несколько раз я пытался написать о ней. Но тогда не

смог написать ни строчки. Я знал, что стоит написать первую

строчку, следом пойдет писаться что угодно, как по маслу, но вот

эту одну строчку написать не мог, сколько ни старался. Все было

слишком ярко, и я не мог определить, с чего надо начать. Вроде

обходилось намного дешевле, чем одному где-нибудь. Было бы

одеяло да лампа для чтения, а больше и покупать ничего не

надо.

Я, была бы возможность, хотел бы снять квартиру и жить один,

без неудобств, но думая о плате за поступление, за учебу и

сколько уходит в месяц на жилье, сказать родителям, что я, мол,

сделаю, как я хочу, не мог. К тому же в конце концов я подумал :

да уж где жить-то, действительно, какая разница?

Общежитие это находилось на возвышенности, и вид оттуда был

неплохой. Территория студгородка была большая, по периметру

обнесенная бетонным забором. Спереди от главного входа на

территорию, как войдешь, рос огромный вяз, возраст которого

был, как говорили, как минимум сто пятьдесят лет. Станешь под

ним, посмотришь вверх, а его зеленая листва все небо

загораживает, не видно его.

Бетонированная дорожка делает поворот, как бы обруливая вяз,

а потом пересекает территорию по прямой. По обе стороны

территории стоят параллельно два трехэтажных железобетонных

здания. Здоровенные здания, окон много, впечатление от них

такое — то ли тюрьма, стилизованная под жилой дом, то ли

жилой дом, стилизованный под тюрьму.

Неопрятными их, правда, не назовешь, и мрачными они не

кажутся. Из распахнутых настежь окон слышно, как играет

музыка по радио. Занавески на окнах одинакового кремового

цвета, который даже когда выцветет, это в глаза не бросится.

Если пройти по дорожке дальше, будет двухэтажное здание

главного корпуса. На первом этаже его столовая и большая

душевая, на втором этаже — лекционный зал, несколько

семинарских классов и даже, хоть и непонятно зачем, комната

для почетных гостей. Сбоку от главного корпуса — трехэтажное

здание третьего общежития.

На обширной территории студгородка, покрытой зелеными

газонами, вращаются, пуская солнечные зайчики, поливальные

Прожил я, однако, в этом подозрительном месте два года — с

весны 1968-го до весны 1970-го. Почему понадобилось мне два

года жить в таком подозрительном месте, ответить не могу. В

повседневной жизни ведь что левые, что правые, что

праведность, что порочность — по большому счету роли не

играет.

День в студгородке начинается с торжественного поднятия

государственного флага. Естественно, с исполнением гимна. Как

из спортивных новостей нельзя выкинуть музыку марша, так и из

церемонии поднятия флага нельзя исключить гимн. Флагшток

для государственного флага установлен в центре территории

так, чтобы был виден из окон любого здания.

За церемонию поднятия флага отвечает комендант восточного

общежития — в котором я и живу. Это был мужчина лет

шестидесяти высокого роста с колючим взглядом. Жесткие, как

проволока, волосы там-сям тронуты сединой, на загорелой шее

длинный шрам.

Говорили, что комендант закончил когда-то пехотное училище в

Накано, но насколько это верно, неизвестно. С ним всегда был

один студент, типа ассистента на церемонии, но о нем никто

ничего толком не знал. Ни имени этого парня с короткой

стрижкой, вечно ходившего в студенческой униформе, ни в какой

комнате он жил, неизвестно. Я никогда не встречал его ни в

столовой, ни в душевой. Неизвестно даже, был ли он правда

студентом. Раз ходит в форме, наверное, студент. Ничего другого

на ум не приходило. В противоположность «Накано» ассистент

был белокожим толстячком маленького роста. Каждое утро в

шесть часов эта мрачнейшего вида парочка поднимала, стало

быть, на территории студгородка государственный флаг.

Только поселившись в общежитии, я первое время специально

вставал в шесть утра и добросовестно наблюдал эту

патриотическую церемонию.

В шесть утра практически одновременно с сигналами точного

времени на территории появляются эти две фигуры.

«Униформа», естественно, в студенческой форме и черных

шесть татами, чуть вытянутые в длину, в дальнюю стену было

врезано окно с алюминиевой рамой, у окна стояли столы со

стульями, так чтобы можно было заниматься, сидя спиной друг к

другу. Слева от входа была двухъярусная кровать, и вся мебель

была простой, прочной и незатейливой.

Кроме столов и кроватей было две тумбочки, маленький

журнальный столик, а также полка, прибитая к стене. Даже

самый снисходительный наблюдатель не смог бы назвать это

поэтичным уголком. На полке обычно располагались

транзисторный приемник, фен для волос, электрорисоварка,

электроплитка, растворимый кофе или чай, пачка сахара

рафинада, кастрюля для варки лапши, еще кое-какая

простенькая посуда.

На серых стенах висели красавицы из популярного журнала

«Хейбон Панч» да сорванные откуда-нибудь афиши порно

фильма.

Кто-то из студентов повесил туда же фотографию акта

совокупления свиней, но это было исключение из исключений, а

так на стену вешались почти исключительно фото обнаженных

девиц да изображения молодых певиц и актрис. На книжных

полках стояли учебники, словари, кое-какое отвлеченное чтиво.

Поскольку жили в комнатах одни мужики, был там обычно

приличный бардак. Дно урны в прилипших мандариновых корках,

покрытых плесенью, консервная банка, заменяющая пепельницу,

заполнена окурками сантиметров на десять, в случае возгорания

их гасят, заливая кофе или пивом, так что это дело мерзко

пахнет кислятиной.

Посуда была вся в каких-то пятнах, чем-то заляпанная, на полу

валялись пачки из-под лапши, бутылки из-под пива, какие-то

пробки. Подмести все это да выбросить в урну никому и в голову

не приходило.

От дуновения ветра с пола поднималась пыль. В какую комнату

ни зайди, везде был какой-то скверный запах. В каждой комнате

он был какой-то свой, но компонентами были одни и те же пот с

Все мне сочувствовали, что мне пришлось со Штурмовиком жить

в одной комнате, хотя сам я особых неудобств не испытывал.

Поскольку он в мои дела не вмешивался, лишь бы вокруг меня

чистота была, мне это даже было удобней.

Уборку делал он, одеяла вывешивал он, мусор тоже выносил он.

Если мне недосуг было дня три подряд сходить в душ, он

подозрительно принюхивался и советовал помыться,

подсказывал, что пора сходить в парикмахерскую или побриться.

Неудобство составляло то, что, обнаружив где-нибудь хоть одно

насекомое, он всю комнату опрыскивал дезинтекцидным

аэрозолем, и тогда мне приходилось искать убежища в

соседском «хаосе».

Штурмовик изучал географию в каком-то госуниверситете.

— Я это, к-к-карты изучаю.

Так он мне сказал при первой встрече.

— Карты любишь, что ли? — спросил я.

— Ага, я как универ закончу, поступлю в госкомитет картографии

и к-к-карты буду составлять.

Я в очередной раз поразился, какие все-таки разные в мире

бывают мечты и цели в жизни. Это была одна из вещей,

поразивших меня впервые, когда я приехал в Токио. Оно и

верно, если ни у кого не будет интереса и желания рисовать

карты — хоть и не надо таких слишком много — будут кое-какие

проблемы.

Однако желание поступить в госкомитет картографии как-то не

вязалось с человеком, начинавшим заикаться каждый раз,

выговаривая слово «карта». Он то заикался, то, бывало, и не

заикался, но в ста процентах случаев он заикался, говоря слово

«карта».

— А т-ты что изучаешь? — спросил он.

одинакового черного цвета. На вид — вылитый «правый»

студент, потому все и звали его Штурмовик, хотя на самом деле

к политике он был совершенно равнодушен. Просто ему лень

было выбирать себе одежду, вот он и ходил в одном и том же.

Его интересы ограничивались такими вещами, как изменение

береговой линии и проведение нового железнодорожного

тоннеля. Стоило разговору зайти на эту тему, и он мог хоть час,

хоть два болтать об этом, когда заикаясь, когда нет, пока

разговор не менял направление, или он не засыпал.

Каждое утро он вставал в шесть часов под «Кимигаё» вместо

будильника. Эта надоедливая, словно напоказ, церемония с

флагом тоже не была такой уж бесполезной. Одевается он, идет

в уборную умываться. Времени на умывание у него уходит жутко

много. Словно он там каждый зуб отдельно надраивает.

Вернувшись в комнату, расправляет смятое полотенце, с шумом

его встряхивая, вешает сушиться на батарею, кладет зубную

щетку и мыло по своим местам на полку. А потом включает

радио и делает под него зарядку.

Я обычно допоздна читаю книжки и потом сплю часов до восьми

утра без задних ног, так что хоть он там и возится, и зарядку

делает, включив радио, спокойно дрыхну. Но когда зарядка по

радио доходит до прыжков, все равно всегда просыпаюсь. Не

могу не просыпаться потому, что когда он прыгал — ох, и высоко

же он прыгал — кровать от сотрясения подпрыгивала и

скрипела.

Три дня я покорно терпел. Где-то я слыхал, что совместное

проживание требует некоторого терпения. Утром четвертого дня,

однако, я пришел к выводу, что больше терпеть не могу.

— Я извиняюсь, но делал бы ты эту утреннюю гимнастику где

нибудь на крыше или еще где, — твердо сказал я. — Как ты это

начинаешь, я просыпаюсь нафиг.

— Так ведь пол-седьмого уже! — сказал он, не веря своим ушам.

день это делаю. Как начну, так потом отключаюсь и н-на

автомате все делаю. Что-то одно выкину, в-в-вообще не смогу

делать.

Сказал он это, как отрезал.

Я не знал, что сказать. Ну что ему можно было еще сказать?

Самое простое было это радио в его отсутствие вышвырнуть в

окно, но сделай я так, такой бы разразился скандал, точно

ворота адовы разверзлись. Штурмовик безумно дорожил всем,

что считал своей собственностью.

Я, потеряв дар речи, тупо сидел на кровати, а он, широко

улыбаясь, меня утешил :

— В-ватанабе. А давай вместе по утрам зарядку делать! — и, как

ни в чем не бывало, пошел завтракать.

Когда я расскал Наоко про Штурмовика с его утренней

гимнастикой, она расхохоталась. Я и не думал ее смешить, но в

итоге рассмеялся сам. Смеющейся я ее видел — хоть и на

какое-то мгновение — впервые за очень долгое время.

Мы с Наоко сошли с метро на станции Ёцуя, и шли вдоль насыпи

в сторону Итигая. Был воскресный день, где-то середина мая.

Дождь, который с утра барабанил, то начиная, то прекращаясь,

после полудня совсем перестал, низко стелющиеся мрачные

тучи прятались, словно изгоняемые ветром, дувшим с юга.

Пышущие свежестью листья сакуры шевелились на ветру и

сверкали, отражая лучи солнца.

Солнце светило, как в начале лета. Прохожие снимали свитера и

пальто и накидывали их на плечи либо несли в руках. Под

согревающими лучами воскресного послеполуденного солнца

лица всех людей казались счастливыми. Было видно, как на

теннисном корте по ту сторону насыпи мужчина машет ракеткой

в одних шортах, сняв футболку.

— Да, наверное, — вздохнула она и на какое-то время словно о

чем-то задумалась. Потом взглянула мне прямо в глаза, точно

увидела там что-то необычное.

Вглядевшись, я увидел, какие удивительно глубокие и ясные у

нее глаза. До той поры я и не знал, что у нее такие ясные глаза.

Хотя если подумать, и случая такого не было, разглядеть ее

глаза как следует. Шли мы вот так вдвоем тоже в первый раз, и

вот так долго говорили о чем-то тоже впервые.

— Хочешь в общаге пожить?

— Да нет, — сказала она. — Просто подумала. Подумала, каково

это, в общаге жить. Ну и вот, например...

Она словно пыталась, покусывая губу, подобрать подходящее

слово или выражение, но так и не нашла. Она вздохнула и

уставилась вниз.

— Не знаю. Ладно, проехали.

На этом разговор закончился. Она продолжила шагать на

восток, я пошел чуть позади.

До этого я ее не видел почти год. За год она сильно отощала.

Аппетитные когда-то щечки почти впали, шея стала тонкой.

Отощать отощала, но вовсе не казалась костлявой или

нездоровой. Настолько похудевшая, она смотрелась совершенно

естественно и мирно. Как если бы, например, она пряталась в

каком-то тесном углу, и ее тело само по себе от этого

истончилось.

Поэтому она мне увиделась еще красивее, чем казалась до сих

пор. Я что-то хотел ей сказать об этом, но не знал, как это

выразить, и в итоге ничего не сказал.

Мы пришли сюда без всякой цели. Мы с Наоко случайно

встретились на центральной ветке метро. Она просто вышла

одна сходить в кино, я направлялся в книжный магазин на Канда.

Так что нельзя сказать, что были у нас с ней какие-то дела. Она

— Это ты сюда пришла. Я просто следом шел.

Мы зашли в столовую рядом со станцией и слегка перекусили.

Одолеваемый жаждой, я в одиночку выпил пива. Заказав еду, мы

оба ни словечка так и не вымолвили, пока все не съели. Я

подустал от ходьбы и был малость истощен, а она опять о чем

то задумалась, поставив локти на стол.

В теленовостях сообщалось, что сегодня, в воскресенье, все

места отдыха переполнены людьми. Я вспомнил о том, что мы

дошли от Ёцуя до Комагоме.

— А ты сильная! — сказал я наконец, доев свою порцию лапши.

— Удивился?

— Угу.

— Так я ведь в школе на соревнованиях и на десять, и на

пятнадцать километров бегала. да еще папа мой на природу

любит выходить, так я с детства каждое воскресенье в горы

ходила. А потом, у меня ведь прямо за домом горы начинаются.

Так что, естественно, и ноги крепкие, и спина.

— А с виду не скажешь.

— Да. Все думают, что я слабенькая девочка. Однако люди —

они не такие, какими выглядят.

Сказав это, она хихикнула, словно в добавление к сказанному.

— А я вот замучался совсем.

— Извини, весь день тебя за собой таскала.

— И все-таки здорово, что получилось с тобой поговорить. Мы

ведь и не говорили с тобой до этого никогда только вдвоем.

от себя. Стоит в центре чего-то такая толстенная колонна, и

вокруг нее я сама с собой в догонялки играю. И каждый раз

самые нужные слова у меня другой, а я, которая тут, никак ее

догнать не могу.

Наоко подняла лицо и посмотрела мне в глаза.

— Понимаешь, что это за ощущение?

— Такое ощущение у каждого бывает, у кого чаще, у кого реже,

— сказал я. — Каждый хочет высказаться, а когда точно

выразиться не может, злится.

Она была как будто разочарована моими словами.

— Это не то, — сказала она, но больше ничего объяснять не

стала.

— Неважно, все равно давай встретимся. Все равно по

воскресеньям вечно дурака валяю, да и полезно пешком ходить.

Мы вместе сели на поезд метро Яманотэ, а на станции Синдзюку

Наоко пересела на центральную ветку. Она жила в маленькой

квартирке в квартале Кокубундзи.

— Ну как, я теперь по-другому говорю, чем раньше? — спросила

Наоко перед тем, как мы расстались.

— Ну, есть немножко. Правда, не пойму, что именно изменилось.

Раньше-то, если честно, хоть и видел тебя часто, а чтобы

говорили о чем-то, и не помню.

— Ну да, — согласилась она. — Можно, я тебе позвоню в

субботу?

— Хорошо, жду.

Впервые я Наоко встретил весной в тот год, когда был во втором

классе старшей школы. Она тоже училась во втором классе

ток-шоу, где я был в качестве приглашенного гостя, Кидзуки —

талантливого ведущего, а Наоко — его помощницы. Кидзуки

всегда был во главе, и это у него хорошо получалось.

Кизуки был, определенно, склонен позубоскалить над другими и

частенько казалось, что он над человеком издевается, но по

натуре он был мальчишкой добрым и справедливым. Когда мы

были втроем, он одинаково разговаривал и шутил что с Наоко,

что со мной, и старался, чтобы никто из нас не испытывал

дискомфорта. Если кто-то из нас слишком долго отмалчивался,

он заговаривал с ним и умело поддерживал разговор. Глядя со

стороны казалось, что это ох как нелегко, но на самом деле ему

это, похоже, не составляло большого труда.

Он обладал способностью улавливать каждое изменения в

ситуации и реагировать на него. И был у него плюс к тому

редкий талант найти сколько угодно интересного в любом, даже

совершенно неинтересном рассказе собеседника. Поэтому,

разговаривая с ним, я порой воображал, что я очень интересный

человек и жизнь прожил интересную.

Однако общительным человеком он вовсе не был. В школе

кроме меня он ни с кем больше не был близок. Мне было

непонятно, почему человек с такой светлой головой, с так

хорошо подвешенным языком не направит свои способности на

более широкий круг людей, почему он довольствуется нашим

тесным мирком из трех человек. И по какой причине выбрал он

меня в качестве друга, я тоже понять не мог.

Дело в том, что я был человеком что называется заурядным,

любил в одиночку читать книги да слушать музыку, и не был

обладателем чего-то такого выдающегося, ради чего Кидзуки мог

бы специально заговорить со мной, привлекая мое внимание.

Тем не менее мы моментально с ним сошлись и стали хорошими

друзьями. Отец его был зубным врачом и славился своим

мастерством и высокой платой за лечение.

— В это воскресенье на двойное свидание пойти не хочешь?

В тот прекрасный майский день после обеда Кидзуки мне

предложил сбежать с послеобеденных уроков и пойти поиграть в

биллиард. Мне тоже послеобеденные уроки были не особо

интересны, так что мы вышли из школы, спустились вразвалочку

по склону вниз в сторону порта и сыграли четыре партии.

Первую партию я легко выиграл, а потом он вдруг разыгрался, и

оставшиеся три партии я продул. По уговору игру оплатил я. Он

ни разу не схохмил за всю игру. Довольно редкое было явление.

Закончив игру, мы выпили по чашке чая и закурили.

— Что это ты так разошелся сегодня? — спросил я.

— Сегодня не хотел проигрывать, — довольно рассмеялся

Кидзуки.

В ту ночь он умер в гараже у себя дома. Нацепил на выхлопную

трубу N360 резиновый шланг, залепил окно в машине скотчем и

включил двигатель.

Сколько времени прошло, пока он умер, я не знаю. Когда

родители, вернувшись из больницы после посещения

родственника, открыли дверь гаража, чтобы загнать машину, он

был уже мертв. Радио было включено, под дворником зажата

квитанция с бензоколонки.

Не осталось никакого завещания, и ничего, что могло бы

послужить мотивом, не было известно. По той причине, что я

был последним, кто его видел и с ним говорил, меня вызвали в

полицию и подвергли процедуре, именуемой «допрос». «Никаких

признаков не обнаруживал», «Вел себя совершенно так же, как

обычно», — говорил я полицейскому, ведущему следствие.

У полицейского, похоже, сложилось не самое лучшее

впечатление как обо мне, так и о Кидзуки. Он, похоже, рассудил,

что ничего особо странного нет в том, что учащийся старшей

школы, прогуливающий уроки, чтобы поиграть в биллиард,

совершил самоубийство.

В газете напечатали крошечный некролог, на том дело и

ЖИЗНИ, А КАК ЕЕ ЧАСТь.

На словах звучит просто, но тогда я ощущал это не как слова, а

как один сгусток воздуха внутри моего тела. Смерть была и

внутри четырех красно-белых шаров на биллиардном столе. И

живем мы, вдыхая ее в свои легкие, словно тончайшую пыль.

До того момента я считал смерть чем-то самостоятельным,

совершенно отделенным от жизни. Навроде того, что «когда-то

смерть непременно заполучит нас в свои когти. Однако, с другой

стороны, мы никогда не попадемся смерти раньше того дня,

когда она придет за нами».

Мне это представлялось совершенно естественным и логичным

утверждением. По эту сторону — жизнь, по ту — смерть. Я на

этой стороне, на той меня нет.

Однако, переступив черту, которую прочертила ночь, когда умер

Кидзуки, я уже не смог так упрощенно судить о смерти (и,

соответственно, о жизни). Смерть не была никакой

противоположностью жизни. Смерть реально содержится внутри

того, что именуется "я", и этот факт, как ни трудись, нельзя

проигнорировать. Смерть, поймавшая Кидзуки как-то майской

ночью, когда нам было по семнадцать лет, одновременно

поймала и меня.

В свою восемнадцатую весну я ощущал этот сгусток воздуха

внутри своего тела. Однако одновременно я старался не

задумываться об этом серьезно. Смутно я осознавал, что

серьезность не обязательно означает приближение к истине.

Но сколько я ни думал, а смерть была фактом серьезным. Без

конца топтался я на месте внутри этого невыносимого

противоречия. Сейчас вспоминаю это и думаю, какое

парадоксальное это было время. Когда в царстве жизни все

вращалось вокруг смерти.

вдвоем, она, казалось, этого даже не замечает. Комната была

чистенькая, в ней не было ничего лишнего, и если бы не ее

чулки, висевшие для просушки в углу рядом с окном, и не

сказать было, что здесь живет девушка.

Она жила скромно и просто, друзей у нее, похоже, почти не

было. Поверить было трудно, что она, какой я ее знал в

школьные годы, вот так живет. Я помнил ее по тем временам

всегда ярко одевающейся, окруженной толпой друзей.

Глядя на эту комнату, вдруг подумалось, что она, может быть,

также как и я, хотела начать новую жизнь там, где ее никто не

будет знать, уехав из родных мест поступать в университет.

— Я этот университет потому выбрала, что из нашей школы

никто в него не поступал, — сказала Наоко с улыбкой. — Потому

и поступила. Все ведь хотят в университет покруче поступить.

Правда?

Впрочем, нельзя сказать, что наши отношения с Наоко никак не

развивались. Постепенно, постепенно она ко мне привыкла, я

тоже к ней привязался.

После летних каникул, когда начался новый семестр, она как-то

совершенно естественно, словно так и должно быть, начала

ходить не впереди меня, а рядом. Мне это показалось знаком

того, что она меня признала своим другом, и ничего не имел

против того, чтобы ходить с ней, видя ее милое плечо рядом с

моим.

Мы вдвоем ходили с ней по улицам Токио, куда глаза глядят.

Поднимались в гору, перебирались через реку, переходили

железнодорожные пути — шли, куда придется. Специально куда

то не ходили. Просто хорошо было идти пешком. Мы шли вперед

с таким упорством, точно отправляли религиозный обряд по

изгнанию злых духов. Если шел дождь — шли, укрывшись

зонтом.

Пришла осень, дворик студгородка покрылся опавшей листвой

Он был всего лишь черезчур прямолинеен, третий сын из семьи

с не очень большим достатком. У него была маленькая мечта в

жизни — рисовать карты. Кому придет в голову смеяться над

этим?

Тем не менее «анекдоты от Штурмовика» уже вовсю ходили по

общежитию, и я ничего с этим поделать не мог, как бы ни хотел.

Да и мне было всегда приятно видеть Наоко смеющейся. И я

продолжал подкидывать зубоскалам истории про своего соседа.

Только раз Наоко спросила меня, есть ли у меня подруга. Я

рассказал ей о девушке, с которой расстался. Хорошая, мол,

девушка, и спать с ней было хорошо, и сейчас иногда скучаю по

ней, но отчего-то не сошлись характерами. Такое чувство, что у

меня в душе твердый панцирь, и лишь очень немногие могут его

пробить и забраться внутрь, сказал я. Наверное, сказал я,

потому и не получается у меня никого полюбить как следует.

— Ты никогда никого не любил? — спросила она.

— Никогда.

Больше она ничего не спрашивала.

Закончилась осень, холодный ветер пронизывал улицы, а она

иногда прислонялась к моей руке. Сквозь ее длинное пальто с

капюшоном я чувствовал, как она дышит. Она опиралась своей

рукой о мою, клала руку в карман моего пальто, а когда было

совсем холодно, дрожала, ухватившись за мою руку. Но не боле

того. Никакого иного смысла в этих ее действиях не было.

Я неизменно шагал, сунув руки в карманы пальто. И я, и она

носили туфли на резиновой подошве, так что шаги наши были

почти не слышны. Лишь когда под ноги попадались опавшие

листья огромных платанусов, слышался сухой шелест.

Слушая эти звуки, я испытывал жалость к Наоко. Не моя рука

была ей нужна, а кого-то другого. Не мое тепло ей было нужно, а

кого-то другого. Я не мог отделаться от непонятной досады на

В универе мы читали Клоделя, читали Расина, читали

Эйзенштейна, однако меня такое чтение нисколько не

впечатляло.

В университете у меня друзей не появилось ни одного, и в

общежитии я общался с соседями лишь из формальности.

Ребята в общежитии, похоже, считали, что я собираюсь стать

писателем, поскольку я всегда сидел один за чтением, но сам я

писательствовать не собирался. Вообще не думал о том, кем

хочу стать.

Несколько раз я собирался рассказать об этих своих

переживаниях Наоко. думалось, что она-то сможет мои мысли

понять достаточно хорошо. Но подобрать слова, чтобы все это

высказать, не получалось. Странно, думал я. Это уже прямо как

будто от нее заразился болезнью «поиска слов».

Вечером в субботу я сидел в лобби у входа, ожидая, когда

позвонит Наоко. По вечерам в субботу почти все уходили куда

нибудь повеселиться, и лобби было не таким людным, как в

другое время, и там было тихо-тихо. Я всегда наблюдал за

блестками света, взвешенными в этой тишине, и пытался

разобраться в собственной душе.

Что же я все-таки ищу? Но ничего похожего на ответ не

находилось. Иногда я протягивал руку к парящим в воздухе

блесткам света, но кончики моих пальцев ничего не ощущали.

Я много времени уделял чтению, но книг прочитывал немного,

просто любил перечитывать понравившуюся книгу по несколько

раз. В то время мне нравились такие авторы, как Труман Капоте,

джон Апдайк, Скотт Фитцджеральд, Раймонд Шендли, однако ни

среди однокашников, ни в общежитии никого, кто бы читал такие

вещи, я не видел. Они читали большей частью Такахаси

Кадзуми, Оэ Кендзабуро, Мисима Юкио или книги современных

французских писателей.

Естественно, что разговор у меня с ними не клеился, и я

оставался читать в одиночку. Бывало, перечитав книгу несколько

— Бальзак, Данте, Джозеф Конрад (Joseph Conrad, 1857-1924),

Диккенс, — бойко перечислял он.

— Современниками не назовешь.

— Так потому я их и читаю. Будешь читать то же, что все,

станешь и думать так же, как все. Так только отсталые люди

поступают, примитивные. Нормальный человек так не делает.

Понял, Ватанабэ? В этой общаге из нормальных только ты да я.

Остальные — так, шелуха.

— А ты откуда знаешь? — тупо спросил я.

— Я знаю. Мне только глянуть — и я вижу сразу, словно на лбу

написано. И приглядываться не надо. К тому же мы ведь оба

«Великого Гэтсби» читали.

Я быстренько посчитал в уме.

— Так Скот Фитцджеральд умер-то всего 28 лет назад.

— Два года — это ерунда, — сказал он. — Такому классному

писателю, как Скотт Фитцджеральд, можно и фору дать.

А в общежитии никто не знал о том, что Нагасава зачитывается

классикой, да если бы и узнали, шума бы не было.

Что о нем знали, так это что парень он головастый. Без проблем

поступил в Токийский университет, успеваемость

демонстрировал безупречную и собирался сдать экзамены на

чиновничий разряд, поступить в Министерство иностранных дел

и стать дипломатом.

Его отец заведовал крупной больницей в Нагоя, а старший брат

закончил медицинский факультет того же Токийского

университета и собирался пойти по его стопам. Самое что ни на

есть благополучное семейство. денег всегда у него были полные

карманы, и внешностью он обладал приятной. Все относились к

нему с почтением, даже комендант общежития с ним одним на

повышенных тонах общаться не смел. Стоило ему кого-то о

их утаить, как бы невыгодно это ему ни было. Со мной он всегда

был неизменно приветлив, во многом помогал. Без его помощи,

думаю, у меня было бы гораздо больше проблем и неудобств в

общежитии.

Однако я никогда не раскрывался перед ним до конца, в чем

наши с ним отношения качественно отличались от отношений с

Кидзуки. После того, как я стал свиделем сцены, когда Нагасава

пьяный грязно приставал к какой-то девушке, я твердо решил,

что откровенничать с этим парнем не буду никогда.

О Нагасаве в общежитии ходило несколько легенд. Во-первых,

рассказывали, что он как-то съел двух или трех слизняков, а еще

что у него член был чрезвычайно больших размеров, и он

переспал более чем с сотней женщин.

История про слизняков была истинной. Я спросил его, и он

ответил :

— Да, правда, трех таких здоровенных проглотил.

— А зачем ты их съел?

— Ну, сложная была ситуация, — рассказывал он. — Я в это

общежитие когда заселился, между новичками и

старшекурсниками кое-какие стычки были. В сентябре дело

было, что ли. Ну, я и пошел к старшекурсникам на разборки от

молодых. Ребята были из «правых», с палками для кендо

приперлись, какая уж там, нафиг, разборка? И я сказал :

«Хорошо, если уж мне отвечать, давайте я сделаю, что вы

скажете. Но потом разойдемся по-хорошему.» Они мне : «Ну

проглоти слизнячка!» Я им : «Ладно, проглочу.» И проглотил.

Таких здоровых где-то откопали, козлы!

— И каково это?

— Каково, блин. Да кто не пробовал эту фигню проглотить, тот

не поймет, каково это. Как он в глотку проскальзывает, как в

желудок потом спускается, этого словами не скажешь. Холодный,

девушки сразу глупели и очаровывались, напивались допьяна,

увлеченные беседой с ним, и оказывались с ним в постели.

К тому же он симпатичный, обходительный, наблюдательный и

сообразительный, и женщины от одного его присутствия

испытывают удовольствие. И что мне самому было удивительно,

я тоже, казалось, становился привлекательным от того, что

находился с ним вместе. Когда я говорил что-нибудь с его

подначки, девушки точно так же очаровывались и смеялись,

точно как когда слушали его самого. Весь секрет был в его

мистическом влиянии. Каждый раз я восхищался его дару.

В сравнении с этим ораторские способности Кидзуки были

детскими играми. Масштаб был совершенно иной. Однако,

будучи под впечатлением от талантов Нагасавы, я тем не менее

сильно тосковал по Кидзуки. Заново осознавал я, каким

благородным человеком был Кидзуки. Свои нехитрые таланты он

приберегал специально для нас с Наоко.

В отличие от него, Нагасава распространял свои подавлящие

чары на всех вокруг, точно играя в какую-то игру. Обычно

казалось, что на самом деле он вовсе не стремится переспать с

девушкой, сидящей перед ним. Для него это была не более чем

просто игра.

Самому мне не очень по душе было спать с девушками, которых

я и знать не знал. Конечно, это было удобным способом

удовлетворения половых потребностей, и вообще приятно было

обниматься и соприкасаться с девушками телами.

Неприятно было расставание на следующее утро. Открываешь

глаза, а рядом спит, посапывая, незнакомая девчонка, комната

пахнет перегаром, кровать, освещение, шторы — все окрашено в

вульгарные цвета дешевого мотеля, голова в тумане от

похмелья. Потом девушка просыпается, начинает собирать по

комнате предметы нижнего белья. Натягивая колготки,

произносит : «Слышь, мы вчера предохранялись? А то у меня

критические дни сейчас.» Потом перед зеркалом накрашивается

и наклеивает искусственные ресницы, бормоча, как у нее болит

голова и как плохо ложится косметика.

Нагасава.

Причиной того, что Нагасава жил в общежитии, хотя семья у него

была не бедная, были его амурные похождения. Его отец четыре

года заставлял его жить в общежитии, опасаясь, что тот

обязательно загуляет с женщинами, если будет жить в Токио

один.

Нагасаву это, впрочем, нисколько не смущало. Он жил так, как

ему нравилось, не обращая особого внимания на общежитские

правила. Когда появлялоь желание, он шел на «охоту» или

домой к своей подруге, получив разрешение переночевать вне

общежития. Получить разрешение уйти на ночь было делом

довольно хлопотным, но для него двери всегда были открыты, а

вместе с ним и мне.

У Нагасавы была довольно милая подруга, с которой он

встречался еще с того времени, когда только поступил в

университет. Это была его ровесница по имени Хацуми, я тоже

видел ее пару-тройку раз, и она мне понравилась.

Она не была ослепительно красива, внешностью обладала

непритязательной, так что можно было вначале удивиться, как

это — подруга Нагасавы и вдруг... Однако стоило с ней

пообщаться, и нельзя было ее не полюбить. Такая это была

девушка. Спокойная, рассудительная, с чувством юмора,

понимающая, одевающаяся всегда стильно и со вкусом.

Она безумно мне нравилась, и я думал, что, будь у меня такая

подруга, я не стал бы спать с кем-то на стороне. Она тоже

хорошо ко мне относилась и усиленно предлагала познакомить

меня с подругой из ее клуба, чтобы встречаться вчетвером, но я

не хотел повторять старых ошибок и каждый раз под

благовидным предлогом ускользал. Хацуми училась в женском

университете, известном тем, что в него поступали дочери

первостатейных богачей, и я рассудил, что у меня с такими

девицами никакого общения выйти не может.

Она была в курсе того, что Нагасава развлекается с другими

В конце января у Штурмовика температура поднялась до сорока,

и он слег. В результате сорвалось мое свидание с Наоко. Я

ценой больших усилий достал два пригласительных на концерт,

и мы с Наоко договорились на него пойти. Оркестр исполнял 4-ю

симфонию Брамса, которую она очень любила, и она очень этого

ждала.

Однако Штурмовик метался на кровати и выглядел из рук вон

плохо, и я не мог его бросить и уйти. А вместо меня за ним

остаться ухаживать было некому. Я купил льда, сделал компресс

из нескольких виниловых пакетов, вложив их один в другой, и

положил ему на лоб, холодным полотенцем вытирал ему пот,

каждый час измерял температуру и менял на нем рубашки.

Тем не менее жар весь день не спадал. Однако на следующий

день он вскочил и, как ни в чем не бывало, начал делать

зарядку. Я измерил ему температуру, было 36.2. Я глазам не

верил.

— Ничего не понимаю, сроду никогда так не температурил, —

сказал Штурмовик таким тоном, будто я был в этом виноват.

— Но у тебя же был жар, — ответил я, злясь. И показал ему два

билета, пропавших благодаря его болезни.

— Но это же пригласительные, так что все нормально, — сказал

Штурмовик. Я хотел было выкинуть его радио в окно, но тут у

меня в голове заломило, и я заполз обратно в постель и заснул.

В феврале несколько раз шел снег.

В конце февраля я подрался из-за какой-то ерунды. Ударил

старшекурсника с моего этажа, а он ударился головой о стену.

Сильной травмы, к счастью, не получилось, а Нагасава все

хорошо уладил, но меня вызвали к коменданту и сделали

выговор, и после этого моя жизнь в общежитии, естественно,

осложнилась.

Так закончился один учебный год и началась весна. Я недобрал

баллов по нескольким предметам. По остальным результаты

За ужином я рассказал ей, как Штурмовик купил себе новый

свитер. До сих пор у него был только один свитер (оставшийся

еще со старшей школы, коричневого цвета), и вот, наконец, их

стало два. Новый свитер был симпатичный, красного в

перемежку с черным цветов, с вывязанным вручную

изображением оленя, и сам свитер был вполне стильным, но

стоило ему выйти в нем, как все начинали смеяться. Он, однако,

никак не мог понять, отчего они смеются.

— Ватанабэ, у меня что-то н-не так? На лице ничего нет? —

спросил он, подсев ко мне в столовой.

— Нет там ничего, все так. Классный, кстати, свитер, — сказал я,

с трудом сдерживаясь от смеха.

— Спасибо, — расплылся Штурмовик в счастливой улыбке.

Наоко рада была услышать о нем.

— Хочу с ним встретиться, хоть разочек.

— Нельзя, ты над ним смеяться будешь.

— Что, думаешь, обязательно буду смеяться?

— Да хоть на что спорим. Я его каждый день вижу, и то иногда

удержаться не могу.

Поужинав, мы вдвоем прибрали посуду, уселись на полу комнаты

и допили виски. Пока я допил из своего стакана, она успела себе

долить.

В тот день она на редкость много говорила. Про детство, про

школу, про семью. Расказы все были длинными и детальными,

точно картины-миниатюры. Я восхищался ее памяти, слушая эти

истории.

Но в то же время я постепенно уловил нечто, скрытое в ее

повествовании. Что-то странное. Что-то ненатуральное. Все

истории были правильными и стройными, но их

Я махнул на все рукой, сел поудобней и стал опустошать вторую

бутылку виски. В такой ситуации казалось правильным

позволить ей говорить, сколько хочется. Метро, вход в

общежитие — будь что будет, решил я.

Наоко, однако, продолжала говорить недолго. Когда я очнулся от

каких-то своих мыслей, она уже замолчала. Конец ее рассказа

повис в воздухе, точно оторвался. Если быть точным, ее рассказ

не закончился. Он резко оборвался в каком-то месте. Она

пыталась его как-то продолжить, но от него уже ничего не

осталось. Что-то повредилось.

Мне показалось, что повредилось оно, возможно, по моей вине.

Возможно, мои слова наконец долетели до ее ушей, спустя

какое-то время до нее дошел их смысл, и источник той энергии,

которая заставляла ее говорить, повредился.

Наоко пустым взглядом смотрела мне в глаза, приоткрыв рот.

Она была похожа на машину, которую во время работы

отключили от сети. Глаза ее были мутными, точно покрылись

непрозрачной пленкой.

— Извини, что не дал договорить. Просто поздно уже, и...

Слеза вытекла из ее глаз, прокатилась по щеке, оставив мокрый

след, и с громким звуком упала на конверт пластинки. После

первой слезы следующие полились безудержно. Она плакала,

уперевшись руками в пол и наклонившись вперед, точно ее

тошнило. Я впервые видел, чтобы кто-то плакал так безутешно.

Я тихо протянул руки и положил ей на плечи. Ее плечи мелко

трялись, точно по ним пробегали крошечные волны. Я почти

бессознательно привлек ее к себе.

Она беззвучно плакала у меня в руках, мелко дрожа. Моя

рубашка увлажнилась от ее слез и горячего дыхания, а потом

слегка намокла. Все десять ее пальцев теребили верх моей

спины, точно что-то пытались нащупать.

вся она, плечо, потом сдался и решил вставать.

На полу комнаты валялись со вчерашнего дня конверты

пластинок, стаканы, бутылки из-под виски, пепельницы. На

столике стояли остатки помятого торта, примерно половина.

Было такое чувство, точно время там остановилось и не

двигалось. Я прибрал все с пола и опрокинул в себя пару

стаканов воды из-под крана.

На письменном столе лежали словарь и таблица спряжения

французских глаголов. На стене перед столом висел календарь.

Календарь был чистый. Ни особых надписей, ни пометок на нем

не было.

Я подобрал валявшуюся на полу одежду и оделся. Рубашка на

груди все еще была прохладной и влажной. Поднеся ее поближе

к лицу, я почувствовал запах Наоко. Я взял лист бумаги с ее

стола и написал, что хотел бы спокойно поговорить с ней, когда

она успокоится, поэтому прошу позвонить мне на днях,

поздравляю с днем рожденья. Потом еще разок взглянул на ее

плечо, вышел из квариры и тихонько закрыл за собой дверь.

Прошла неделя, но звонка все не было. Телефон в квартире

Наоко не отвечал, поэтому в воскресенье я с утра поехал к ней

на Кокубундзи. Но ее там не было, даже табличка с двери

исчезла. На окнах были наглухо закрыты даже наружные ставни.

Я спросил управляющего, тот ответил, что она уже три дня как

переехала. «Куда? Даже не знаю», сказал управляющий.

Я вернулся в общежитие и написал длинное письмо ей домой в

Кобе. Я подумал, что, куда бы она не переехала, это письмо к

ней обязательно попадет.

Я откровенно написал ей о своих чувствах. О том, что я многого

еще толком не понимаю, искренне стараюсь понять, но для этого

должно пройти время. И что сам я не представляю, где я

окажусь, когда это время пройдет. Поэтому обещать я Наоко

ничего не могу, требовать от нее чего-то тоже права не имею.

Во-первых, знаем мы друг о друге слишком мало. Но если Наоко

ночью в магазине грампластинок. А когда я ночью не работал,

читал в комнате книги, попивая виски. Штурмовик спиртного в

рот не брал и потому к запаху был очень чувствителен. Когда я

пил виски, лежа на кровати, он сказал мне, что из-за скверного

запаха невозможно учиться, и не мог бы я пить в другом месте.

— Сам туда иди, — сказал я.

— Не, ну в общаге же пить нельзя, п-п-правила же есть, —

выдвинул он довод.

— Сам иди, — повторил я в ответ.

Он больше ничего не говорил, но я почувствовал укол совести,

пошел на крышу и допил виски один.

В июне я написал Наоко еще одно письмо и опять отправил его

по ее адресу в Кобе. Содержание было примерно то же, что и у

предыдущего. В конце письма я приписал, что ждать ответа

тяжело, и мне хотелось бы хотя бы знать, обидел ли я Наоко или

нет.

Опустив письмо в почтовый ящик, я почувствовал, как пустота в

моем теле словно бы увеличилась еще больше.

В июне я пару раз ходил в город с Нагасавой и спал с

девчонками. Оба раза все было элементарно. Одна из них, когда

мы пришли в мотель и я стал ее раздевать на кровати, начала

отчаянно сопротивляться, но когда мне это надоело, и я начал

читать книгу, лежа на кровати, через некоторое время полезла ко

мне сама. Другая после того, как мы позанимались сексом,

захотела все обо мне узнать.

Спрашивала меня, сколько у меня женщин было, откуда я, в

каком универе учусь, какую музыку слушаю, читал ли когда

нибудь книги Дадзаи Осаму, куда бы хотел съездить за границу,

не думаю ли, что у меня соски крупнее, чем у других, короче, все

подряд.

Я отвечал ей, как мог, потом заснул. А когда проснулся, она

Может быть, тебя мои слова удивили, но я об этом думала уже

давно. Несколько раз решала рассказать об этом, но никак не

могла себя заставить все начать говорить. Боялась говорить об

этом.

Не думай о пустом. Если что-то случается или, наоборот, не

случается, мне кажется, что в конечном итоге оно все

предопределено заранее. Может быть, тебя заденут эти слова.

Тогда прости меня.

Я хочу тебе сказать, чтобы ты не считал себя виноватым из-за

меня. Поверь, это все только на моей совести. Весь этот год с

небольшим я откладывала это на потом, думаю, что и тебе этим

доставила немало мучений. И это, наверное, мой предел.

Съехав с квариры на Кокубундзи, я вернулась домой в Кобе и

некоторое время ходила на лечение в больницу. Доктор сказал,

что в Киото в горах есть подходящая лечебница для меня, и я

думаю ненадолго поехать туда. Это не больница в полном

смысле слова, но оздоровительное учреждение гораздо более

свободного типа.

Подробности напишу при случае в следующий раз. Сейчас пока

еще тяжело писать. Сейчас мне крайне необходимо успокоить

нервы в каком-нибудь тихом, изолированном от внешнего мира

месте.

Я со своей стороны благодарна тебе за то, что ты в течение года

был рядом со мной. Можешь в это поверить. Ты ничем меня не

обидел. Это я сама себя обидела. Я так считаю.

Сейчас я пока не готова встретиться с тобой. Не имею в виду,

что не хочу с тобой встречаться, а еще не готова. Если пойму,

что уже готова, сразу тебе напишу. думаю, что тогда мы сможем

получше узнать друг друга. Как ты сам сказал, нам друг о друге

еще надо узнать побольше. До свиданья."

Несколько сот раз я перечитывал это письмо заново. И каждый

раз, когда я его перечитывал, нестерпимая тоска охватывала

светлячков выпускают, чтобы клиентов привлечь. Вот его оттуда

сюда и занесло, — сказал он, даже не оглядываясь, запихивая

одежду и конспекты в черный чемодан.

Вот уже несколько недель, как наступили летние каникулы, и в

общежитии остались только немногие вроде нас. Меня в Кобе

особо не тянуло, и я продолжал работать, а у него была

практика. Впрочем, после практики он собирался ехать домой.

Дом Штурмовика был в Яманаси.

— Его, это самое, девушкам дарить хорошо. Обязательно

понравится, — сказал он.

— Спасибо, — сказал я.

День закончился, и своей опустошенностью общежитие

напоминало брошенный замок. Спустился флаг, и в окнах

столовой погас свет. Из-за того, что студентов стало мало, в

столовой включали только половину ламп. Всед за этим

неназойливо распространился вечерний запах. Запах сливочного

пюре.

Я взял банку из-под растворимого кофе и поднялся на крышу. На

крыше не было ни души. Лишь чья-то рубашка, которую хозяин

забыл снять, висела на бельевой веревке, трепыхаясь на

закатном ветру, как какая-то пустая шелуха.

По лестнице в углу крыши я взобрался на водонапорную вышку.

Круглый распределительный бак, вобравший в себя тепло за

день, до сих пор был теплым. Когда я присел на тесном пятачке,

прислонившись к перилам, перед глазами у меня повисла белая

слегка ущербная луна.

Справа виднелись огни Синдзюку, слева — огни Икебукуро. Огни

автомобильных фар перетекали из улицы в улицу, сливаясь в

сплошные потоки. Над улицами витал, точно облако,

бархатистый гул, образованный из слияния звуков самого

разного происхождения.

На дне банки тускло светился светлячок. Но свечение его было

испустил дух.

Я наблюдал за светлячком, прислонившись к перилам. И я, и

светлячок долго сидели на месте, не шевелясь. Ветер обдувал

нас. В темноте шуршали друг о друга бесчисленные листья вяза.

Я долго-долго ждал.

Взлетел светлячок спустя много времени. Он раскрыл крылья,

точно внезапно вспомнив что-то, и в следующий момент уже

перелетел через перила и поплыл во мраке ночи. Полоска его

свечения некоторое время висела на месте, точно наблюдая, как

ее подхватывает ветер, а затем улетела на восток.

И после того, как светлячок скрылся из вида, след его огонька

долго-долго оставался во мне. Этот слабенький неяркий огонек

метался и метался во мраке под закрытыми веками моих глаз,

точно чья-то потерянная душа.

Я несколько раз протягивал руку вглубь этого мрака. Мои пальцы

ни на что не натыкались. Этот крошечный огонек постоянно был

на расстоянии протянутой руки от меня.

Глава 4

Нежный теплый поцелуй

Во время летних каникул в университете потребовали

вмешательства военизированных частей, и военные разрушили

баррикады и арестовали всех оборонявших их студентов.

Из ряда вон выходящим событием это назвать было нельзя, так

как такая же ситуация была во всех вузах. Не то что разгрома,

но и никаких изменений с университетом не произошло. В

университет были вложены огромные капиталы, и с какой бы

стати было университету-тяжеловесу покорно дать себя

время проверки посещаемости, когда называют мое имя. Я

понимал, что толку от этого все равно нет, но иначе мне

становилось так противно, что сил не было терпеть.

Из-за этого я, однако, еще более изолировался от остальной

группы. От того, что я молчал, когда называли мое имя, в

аудитории атмосфера становилась натянутой и неловкой. Никто

со мной не заговаривал, я тем более не заговаривал ни с кем.

На второй неделе сентября я пришел к выводу, что

университетское образование — полная бессмыслица. И я

решил считать обучение в университете тренировкой на

выносливость. Все равно, брось я сейчас университет и начни

самостоятельную жизнь, заняться мне особо было нечем.

Поэтому я каждый день посещал лекции, вел конспекты, а в

свободное время шел в библиотеку читать книги или изучать

материалы занятий.

( Наступила вторая неделя сентября, а Штурмовик все не

возвращался. Это было не просто странно, а все равно как если

бы небо с землей поменялись местами. Не могло такого быть,

чтобы в университет начались занятия, а Штурмовик их

пропускал.

Его стол, радио — все покрылось слоем пыли. На полке стояли

пластиковый стакан с зубной щеткой, банка для чая, аэрозоль от

насекомых... Все было в сохранности на местах.

Пока Штурмовика не было, я делал уборку в комнате. За

прожитый год я привык к чистоте в комнате, и в отсутствие

Штурмовика мне ничего не оставалось, как поддерживать

чистоту самому.

Каждый день я подметал пол в комнате, раз в четыре дня

протирал окно, раз в неделю выносил одеяло на просушку. Я

ожидал, что Штурмовик похвалит меня, когда вернется : «Ну

даешь, Ватанабэ! Как это ты так? Вот это чистота.»

Но он не вернулся. Как-то раз я вернулся с занятий, и

мою сторону. Это была девушка с очень короткой стрижкой в

темных солнцезащитных очках, одетая в белое

хлопчатобумажное платье. Мне ее лицо было совершенно

незнакомо, и я спокойно продолжал трапезу, как вдруг она

встала с места и подошла ко мне. Она оперлась одной рукой о

край стола и назвала меня по имени.

— Ватанабэ, да?

Я поднял глаза и еще раз вгляделся в ее лицо. Но сколько я ни

смотрел, лицо ее мне было незнакомо. Внешность ее бросалась

в глаза, и девушку такого типа я бы обязательно узнал, если бы

видел где-то ранее. да и не так много кто в университете знал

мое имя.

— Можно присесть на минуту? Или ты тут ждешь кого-то?

Я в растерянности помотал головой.

— Да нет, садись.

Она со скрипом отодвинула стул и села напротив меня,

взглянула сквозь очки на меня, потом перевела взгляд на мою

тарелку.

— Выглядит вкусно.

— Да, вкусно. Омлет с грибами и салат с горошком.

— Ух ты, в следующий раз надо будет попробовать. Сегодня уже

другое заказала, — сказала она.

— А что заказала?

— Запеканку с макаронами.

— Запеканка с макаронами тоже ничего. А мы встречались где

то? что-то никак не припомню...

— Эврипид, — коротко ответила она.

На самом деле это не было ложью. С длинным волосом, как я

припоминал, она была совершенно заурядной симпатичной

девушкой. Но та, что сидела передо мной сейчас, источала

свежую жизненную энергию, точно только что появившийся на

свет весной детеныш какого-то животного.

Глаза ее весело бегают, смеются, сердятся, возмущаются,

размышляют, точно отдельные живые существа. Я так давно не

видел такого одушевленного лица, что какое-то время

восхищенно его разглядывал.

— Ты правда так считаешь?

Я кивнул, поедая салат. Она опять надела свои очки и

посмотрела сквозь них в мое лицо.

— Слышь, а ты не врешь?

— Нет, я вообще стараюсь быть честным.

— Хм, — хмыкнула она.

— А зачем очки такие темные носишь?

— Да волосы как обрезала, чего-то не хватает. Какая-то

незащищенность, будто голой в толпу людей попала, вот и ношу

очки.

— Да? — сказал я. И доел остатки омлета. Она с неподдельным

интересом наблюдала, как я ем.

— Тебе туда не надо? — сказал я, показывая на ее компанию.

— Да успеется. Как еду принесут, пойду. Неважно. Я тебе есть-то

не мешаю?

— Да какое там, я уже, тем более, все съел, — сказал я.

Поскольку за свой столик уходить она не собиралась, я заказал

кофе. Хозяйка унесла тарелки и взамен оставила сахар и сливки.

— А романов не было? Познакомился, там, с девушкой где

нибудь по дороге, и все такое.

— Роман? — удивился я. — Слушай, ты что, вообще не

соображаешь, что ли? Какие романы, когда ходишь с одним

спальным мешком, борода вот такая?

— И всегда так один в походы и ходишь?

— Ну да.

— Любишь быть один? — сказала она, подперев рукой

подбородок. — Путешествовать в одиночку, есть в одиночку, на

лекциях сидеть в одиночку.

— Один быть никто не любит. Просто насильно никого с собой

общаться не заставляю. От этого одни разочарования.

Она прикусила дужку очков и низким голосом произнесла :

— «Никто не любит одиночества. Просто я не люблю

разочарований.» Будешь мемуары писать, так и напиши. —

сказала она.

— Спасибо.

— Зеленый цвет тебе нравится?

— Это ты к чему?

— Потому что на тебе водолазка зеленая.

— Не так чтобы люблю. Какая разница, какой цвет?

— Не так чтобы люблю. Какая разница, какой цвет? — повторила

она за мной вслед и спросила. — Мне нравится, когда так

говорят. Как будто стену белят свежей известкой. Тебе так

говорил кто-нибудь?

— Не-а.

— Да чего бы я забывал? Послезавтра, в двенадцать часов,

встречаемся здесь.

— Со стороны ее столика донеслось : «Мидори, иди быстрей,

остывает все». Она не прореагировала.

— А ты всегда так разговаривал?

— Ну да, вроде. Не обращал внимания вообще-то, — ответил я.

Я действительно впервые слышал от кого-то, что у меня какая-то

особая манера говорить.

Она о чем-то задумалась, потом улыбнулась и ушла за свой

столик.

Когда я проходил мимо ее столика, она помахала мне рукой.

Остальные трое глянули на меня лишь мельком.

В среду, хотя было уже условленных двенадцать часов, Мидори

в ресторане видно не было. Я хотел попить пива, пока она не

придет, но в ресторане стало людно, и мне пришлось сделать

заказ и поесть.

Я закончил есть в 12:35, но Мидори все не было.

Я заплатил за обед, вышел наружу, сел на каменных ступенях

небольшого синтоистского храма напротив ресторана и до часа

дня прождал ее, пока выветривались остатки пива, но и тогда

она не пришла. Я махнул рукой и пошел в библиотеку. Затем к

двум часам пошел на лекцию по немецкому языку.

После лекции я пошел в студотдел, взял журнал посещаемости

и в группе «Истории драмы II» поискал ее имя. К счастью, с

именем Мидори был только один человек — Кобаяси Мидори.

Затем я порылся в картотеке со списками студентов, нашел

среди поступивших в 1969 году Кобаяси Мидори и записал ее

адрес и телефон. Адрес принадлежал частному дому в районе

Тоёсима. Я зашел в будку телефона-автомата и медленно

набрал ее номер.

— А какие он вообще, этот второй тур мидовских высших

экзаменов? Их только такие, как ты, ходят сдавать?

— Какое там! В основном лохи всякие. Если не лохи, то

извращенцы. Процентов девяносто пять из тех, кто лезет в

чиновники, это отбросы. Это я тебе честно говорю. Они даже

читать нормально не могут.

— А ты тогда почему хочешь в МИд?

— Есть причины, — сказал он, — типа, за границей, там,

поработать. Но самая главная причина, хочу свои способности

проверить. Представь государство. докуда я в этой громадной

чиновничьей структуре смогу подняться, насколько сил хватит,

вот что хочу испытать, понял?

— Прямо как игра какая-то.

— Ну да, что-то вроде игры. Я к власти, к деньгам не стремлюсь.

Вот честно, я может, и настырный, но к таким вещам у меня, что

удивительно, стремления нет. Такой я человек, ни аппетитов, ни

страстей, что называется. Одно лишь любопытство. да еще

хочется просто испытать свои силы в большом могучем мире.

— Ну а идеалы, ничего такого, выходит, нет?

— Нет, конечно, — продолжал он говорить, — в жизни они не

нужны. Все, что нужно, это размах, вот и все.

— Но ведь сколько угодно людей без этого в жизни обходятся.

— Тебя не устраивает, как я живу?

— Да при чем тут это?.. Какие могут быть «устраивает» или «не

устраивает»? Ну ты сам прикинь. Я в Токийский университет

поступить не могу, каждую день спать с любой, кто мне

нравится, не могу, и языкастым меня не назовешь. Уважать меня

некому, подруги у меня нет, выпущусь со своей гуманитарной

кафедры второразрядного частного универа, и все равно никаких

перспектив, о чем я могу говорить?

— Быть джентльменом — значит делать не то, что хочется, а то,

что нужно.

— Из всех людей, кого я встречал, ты самый особенный.

— А ты из всех людей, кого я встречал, самый настоящий

человек, — сказал он.

За выпивку заплатил я.

( И в следующий понедельник на лекции по «Истории драмы II»

Кобаяси Мидори не появилась. Я убедился, что она не явилась,

осмотрев аудиторию, сел, как всегда, в переднем ряду и стал

писать письмо Наоко, пока не пришел преподаватель. Я написал

о походе, в который ходил летом. Куда ходил, сколько прошел,

кого встретил.

«Я по ночам думаю о тебе. Потеряв возможность встречаться с

тобой, я осознал, как ты мне нужна. Занятия в университете

раздражают своей бестолковостью, но я прилежно посещаю их и

занимаюсь в целях самовоспитания. С тех пор, как ты исчезла,

все кажется пустым. Хочу разок встретиться с тобой и спокойно

поговорить. Если можно, хотел бы съездить в лечебницу, в

которую ты поехала, и хоть пару часов с тобой повидаться,

возможно ли это? Хочу погулять, шагая рядом с тобой, как

раньше. Понимаю, что это, наверное, тяжело, но очень прошу

черкнуть хоть пару строк в ответ.»

Закончив писать, я аккуратно сложил четыре листа письма,

сунул их в приготовленный конверт и написал на нем адрес

Наоко.

Вскоре вошел низкорослый преподаватель с беспокойным

лицом, проверил посещаемость и вытер лоб платком.

Он опирался на стариковскую клюку, словно у него были слабые

ноги. Лекции по «Истории драмы II» были не сказать чтобы

интересными, но по-своему содержательными, и слушать их

было можно.

идеологических учений, было написано : «Стереть в порошок

очковтирательские выборы ректора», «Объединить все силы в

новой общеуниверситетской студенческой забастовке»,

«Повернуть вспять курс Японская империя = союз производства

и науки».

Идеи выдвигались блестящие, особых возражений к содержанию

тоже не было, но текст был неубедительным. Ни доверия он не

внушал, ни увлечь ничем не мог. Речь круглолицего тоже была

слеплена откуда-то. Все та же старая песня. Та же мелодия,

слова чуть другие. Мне подумалось, что истинным их врагом,

похоже, было не правительство страны, а нехватка воображения.

«Пошли отсюда», сказала Мидори.

Я согласился, и мы с Мидори встали и направились к выходу из

аудитории. Круглолицый что-то мне сказал, я не расслышал, что.

Мидори сказала ему : «Пока!», и помахала ручкой.

— Так мы теперь контрреволюционные элементы? — сказала

мне Мидори, когда мы вышли из аудитории. — Если революция

победит, мы с тобой на одном телеграфном столбе будем

рядышком висеть?

— Прежде, чем нас повесят, если это так срочно, надо

пообедать, — весело ответил я.

— Точно, я хочу тебя в одно место сводить, далековато, правда.

Со временем как?

— Нормально. Следующая лекция в два часа, так что время

есть. Раз уж все равно вырвались.

Мидори довезла меня на автобусе до Ёцуя. Место, куда она

меня хотела отвести, была столовая в мрачноватом переулке за

Ёцуя.

Мы сели за стол, и не успели сказать ни слова, как перед нами

возникли красные деревянные прямоугольные коробки с

комплектами еды согласно ежедневно меняющемуся меню и

— Ко мне домой? А откуда ты мой номер знаешь?

— В студотделе справки навел. Это же любой может.

Она понимающе кивнула пару раз и опять затеребила браслет.

— Ясно. Мне такое и в голову не приходило. Так ведь и твой

телефон можно было узнать, наверное... Я про больницу тебе в

другой раз расскажу, ладно? Я сейчас не хочу об этом. Извини.

— Да ладно, это я не в свое дело суюсь тут.

— И вовсе нет. Просто я сейчас замучалась очень. Замучалась,

как обезьяна под дождем.

— Пошла бы домой, поспала, — предложил я.

— Нет, не хочу еще спать. Пошли, походим? — сказала Мидори,

наблюдая за выражением моего лица.

Мидори привела меня к школе для девочек, в которую она

ходила в старших классах, находящейся в нескольких минутах

ходьбы от станции Ёцуя.

Проходя мимо станции Ёцуя, я вдруг вспомнил свои бесконечные

прогулки с Наоко.

Если подумать, отсюда все и начиналось. Я подумал, что моя

жизнь ведь сложилась бы совсем иначе, не столкнись я

совершенно случайно тогда с Наоко на центральной линии

метро. И тут же поправился, что пусть бы мы и не встретились

тогда, в результате все могло бы кончиться тем же. Встретились

мы с Наоко, наверное, потому что должны были встретиться

тогда, а не встретились бы в тот день, все равно столкнулись бы

где-то еще. доказательств тому не было, но такое у меня было

чувство.

Мы с Мидори сели на скамейку и посмотрели на здание школы, в

которую она ходила.

— Честно говоря, не хотела в эту школу ходить, — сказала

Мидори, качая головой. — Я в простую государственную школу

хотела. Куда самые простые люди ходят. Хотела веселого

беззаботного детства. Но из-за тщеславия моих папы с мамой

пришлось поступить сюда. Так ведь бывает, если в начальной

школе учишься хорошо? Учитель говорит : «С такой

успеваемостью она не может не поступить». Вот я и поступила.

Шесть лет проходила, но без охоты совершенно. Шесть лет

только и думала, как бы поскорей ее закончить. Мне даже

грамоту дали, за то что опозданий и прогулов не было. Хотя так

мне эта школа не нравилась. А знаешь, почему?

— Не знаю.

— Потому что не любила школу смертельно. Поэтому назло ни

дня не прогуливала. Не хотела проигрывать. Боялась, что стоит

раз проиграть, и все, потом покатишься по наклонной. даже

когда температура была 39 градусов, чуть не ползком в школу

шла. Учитель говорил : «Мидори, ты не заболела?», а я врала,

что все нормально, и терпела. Мне потом грамоту за отсутствие

прогулов и словарь французского языка подарили. Я поэтому в

универе немецкий выбрала. Чтоб я ихними подарками

пользовалась, подумала, да ни за что! Это чушь бы какая-то

получилась.

— А что именно тебе в школе так не нравилось?

— А ты школу любил?

— Не то чтобы любил, не то чтобы не любил. Я в совсем

обычную государственную школу ходил и особо не задумывался

об этом.

— В этой школе, — сказала Мидори, почесывая глаз мизинцем,

— избранные учатся. Тысяча девочек из хороших семей с

хорошими оценками. Короче говоря, дочки богачей. Иначе не

сможешь учиться. Плата за учебу дорогая, постоянно всякие

пожертвования собирают, когда на экскурсию едем, гостиницу в

Киото целиком снимаем, на банкеты ходим, где еду подают на

И чем только живут замужние женщины? А еще комиксы, тоже

хорошо уходят. «Magazine», «Sunday», «Jump»... Ну и, конечно,

еженедельники. В общем, почти одни журналы. Есть и кое-что из

художественной литературы, но одна ерунда. Кроме мистики,

приключений и бытовых романов никто ведь ничего не покупает.

Ну и кое-что из полезных советов : «Правила игры в шашки»,

«Бонсаи», «Проведение свадебных церемоний», «Что нужно

знать о сексе», «Как бросить курить» и тому подобное. А еще у

нас в магазине канцтовары продаются. Рядом с кассой

разложены ручки, карандаши, тетради. Вот и все. Ни «Войны и

мира», ни «Сексуального человека» (Оэ Кэндзабуро), ни «Над

пропастью во ржи». Вот что такое книжный магазин Кобаяси.

Чему тут завидовать? Вот тебе завидно?

— Представляю эту картину, как наяву.

— Вот такой магазин. В округе все к нам ходят книги покупать,

мы и доставку делаем, и постоянных покупателей много, так что

мы вчетвером живем безбедно. И долгов нет. Можно двоих

дочерей в университет отдать. Но это и все, сверх того каких-то

особых возможностей у нашей семьи нет. Поэтому незачем было

меня в такую школу отдавать. От этого только тоскливо

делалось. Как в школе какие-то пожертвования собирают,

родители ворчат, как идем куда-то есть, всегда боишься, что

пойдем в дорогое место, и денег может не хватить.

Беспросветность какая-то. А у тебя семья богатая?

— У меня? Мой отец самый заурядный служащий фирмы. Не

особо богатый и не особо бедный. Отправить ребенка учиться в

Токио ему, пожалуй, было довольно непросто, но ребенок я