Предисловие автора к испанскому изданию

Дорогой мой друг, читатель!

Я убежден, что у каждого писателя, помимо его воли, среди

его книг есть своего рода любимчики. Это тайное

предпочтение не зависит ни от подлинных художественных

достоинств книги, ни от того, как ее приняли критики и

читатели, ни от прибыли (или, наоборот, финансовых

лишений), которые ему это издание принесло. Есть

таинственные причины, которые делают одни вымыслы ближе

душе писателя, чем другие: что это за причины – он и сам не

знает. С 1992 года, когда я начал заниматься этим странным

делом – писать романы, я их написал немало, но ни один не

любил так, как «Марину».

Написал я ее в Лос-Анджелесе между 96-м и 97-м.

на свете не знал, где я нахожусь. Беглеца искали друзья,

знакомые, учителя и даже полиция; предполагали, что если я и

жив, то потерял память и сгинул в опасных кварталах города.

Через неделю один из вокзальных дежурных опознал

объявленного в поиск юношу – подходил под описание.

Заподозренный субъект маялся среди чугунных кружев и

сумрака Французского вокзала Барселоны, как грешная душа в

чистилище. Дежурный подошел ко мне со зловещим видом

персонажа из фильма ужасов. Потом спросил, не я ли тот Оскар

Драй, который бесследно исчез из школы, где учился и жил в

интернате. Я молча кивнул. Хорошо помню, как в этот момент в

его очках отразился арочный свод знаменитой вокзальной

крыши. На перроне мы сели на скамью. Он невозмутимо достал

сигарету, раскурил и оставил дымиться в руке, не поднося ко рту.

Объяснил, что сейчас множество людей только и ждет, чтоб

задать мне кучу вопросов, и хорошо бы на эти вопросы

подготовить правильные ответы. Я снова молча кивнул. Он

пристально посмотрел мне в глаза и сказал: «Знаешь, Оскар,

порой говорить правду – далеко не лучший выход». Затем, сунув

мне пригоршню монет, велел пойти позвонить в школу, моему

наставнику. Я позвонил. Дежурный ждал, пока я закончу

разговор. Потом дал еще денег – на такси и пожелал удачи. Я

спросил его, откуда он знает, что я не сбегу снова. Он долго,

пытливо на меня смотрел, наконец сказал: «Бегут только те,

кому есть куда бежать». Мы простились на проспекте, куда

вместе вышли из здания вокзала, и вопрос о том, где же я был,

так и не был задан. Он ушел по проспекту Колумба, а я смотрел

ему вслед. Дым от сигареты, которую он, держа на отлете, так и

не выкурил, следовал за ним, как верный пес.

В тот день кто-то – наверное, призрак Гауди – изваял в высоте

над городом причудливые облачные башни, а небо просто

ослепляло синевой. Я взял такси и поехал в школу, готовый к

любой судьбе, включая расстрел перед строем.

Четыре недели кряду после этого учителя и психологи атаковали

меня вопросами, требуя, чтоб я поведал им свои тайны. Я всем

врал, рассказывая каждому именно то, что он хотел услышать и

во что был способен поверить. Со временем все просто приняли

положение вещей, дружно сделав вид, что неприятного эпизода

просто не было. Я последовал их примеру. Мне никому не

не считая подвалов и чердачного помещения, где до сих пор

жили те немногие священнослужители, что предпочли

преподавание. Комнаты воспитанников были на четвертом

этаже; они выходили в гулкий высокий коридор. Все эти

бесконечные переходы были всегда погружены в сумрак, всегда

отзывались призрачным эхом на каждое движение.

Я проводил свою жизнь в грезах наяву, ожидая ежедневного

чуда, всегда приходящего ко мне в пять часов двадцать минут

пополудни. В это магическое мгновение солнце наконец

пробивалось в высокие окна школы – и одновременно звенел

звонок, отпуская нас с уроков, даря нам до ужина в большой

столовой целых три часа свободы. Считалось, что эти часы мы

посвящаем занятиям и благочестивым размышлениям. Не

помню ни единого случая за все время жизни в интернате, чтобы

мне пришло в голову делать что-либо столь похвальное.

Это было мое любимое время дня. Наплевав на требование

докладывать о выходе с территории школы, я втихаря удирал в

город. Я приучился точно рассчитывать время своих тайных

отлучек, возвращаясь по старинным улочкам в сгущающейся

темноте точно к ужину. Эти долгие одинокие прогулки давали

мне пьянящее чувство свободы. Воображение легко парило

среди зданий и уносилось в небо. В эти часы не было улиц

Барселоны, моей темной комнаты и школьных правил. В эти

часы я, со своими двумя мелкими монетками в кармане, был

счастливейшим человеком во вселенной.

Иногда меня заносило на задворки района Сарья, где на

ничейной земле сохранилось подобие рощи. Старинные

поместья барселонской знати, в свое время любившей селиться

в районе к северу от Пасео-де-ла-Бонановы, были хоть и

заброшены, но все еще гордо вздымались ввысь. Улочки вокруг

моей школы были своего рода миражом, городом-призраком, в

котором стены, увитые плющом, заграждали проход в одичавшие

сады, в глубине которых таились старинные особняки. В

монументальных резиденциях знати теперь поселились бурьян и

одиночество, и только остатки памяти о былом все еще витали в

воздухе, как клочья застоявшегося на холоде тумана. Часть их

покорно ожидала сноса, почти все пережили за эти годы

множество ограблений, но некоторые все еще были обитаемы.

Там оставались забытые люди – немногочисленные потомки

призраки старой аристократической Барселоны. Я подошел ко

входу и взялся руками за прутья решетки. Металл обжег

холодом. Последний вечерний свет вспыхнул в каплях

воробьиной крови, цепочкой уходивших в глубь зарослей сада,

густых, как лес. Вот они, драгоценные рубины, указывающие

правильный путь в лабиринте… Я сглотнул слюну еще раз.

Точнее, я только хотел это сделать, но не смог – во рту

пересохло. Сердце бешено билось, кровь шумела в висках,

словно они знали что-то, чего не знал я сам. Вот в тот-то момент

я и почувствовал, что калитка подается под моей тяжестью,

потому что не заперта.

Я нерешительно пробирался в глубь сада, а луна освещала

бледные лица ангелов – изваяний фонтана. Они наблюдали за

мной. Скованно передвигая ноги, я боялся, что эти фигуры

сейчас превратятся в демонов с волчьими пастями, со змеиными

языками… они набросятся на меня, сорвавшись с пьедестала…

Ничего подобного не случилось. Я несколько раз глубоко

вздохнул, пытаясь унять разыгравшееся воображение – а еще

лучше заставить себя отказаться от дурацкой попытки

исследовать чужие земельные владения. И снова воля не

подчинилась мне: в тенистой глубине сада вдруг разлились,

подобно аромату духов, небесные звуки. Я вслушивался в едва

различимую мелодию арии под аккомпанемент фортепиано.

Никогда в жизни я не слышал голоса прекраснее.

Мелодия казалась знакомой, но я так и не вспомнил, что это

было. Музыка доносилась из дома. Я брел туда, как

загипнотизированный. Из полуоткрытой двери застекленной

веранды на землю падал туманный конус света. Знакомые

желтые кошачьи глаза следили за мной с подоконника на первом

этаже. Меня неудержимо тянуло все ближе к веранде, откуда

доносились божественно прекрасные звуки. То был женский

голос. Мягкий свет множества свечей, мерцая, освещал веранду

и блестел на позолоченном раструбе граммофона, где крутилась

пластинка. Почти не думая и удивляясь собственной смелости, я

вошел внутрь, зачарованный, как сиреной, голосом, лившимся из

граммофона. На столе, где тот стоял, блестел еще один круглый

предмет; оказалось, карманные часы. Я взял их в руки,

рассматривая при свете свечей. Стрелки не двигались, корпус

весь в царапинах. Часы с виду были золотыми – и старыми, как

– ты их украл», – обвинял меня внутренний голос. «Точное

название твоего действия – грабеж и проникновение со

взломом», – добавлял внутренний голос, на этот раз

подозрительно похожий на голос актера, который играл в

сериале «Перри Мейсон».

Каждый вечер приходилось терпеливо ждать ночи, чтобы в

тишине моей комнаты вновь и вновь изучать нежданное

сокровище. В ночной тиши, при свете фонарика я неутомимо

рассматривал часы. Все обвинения на свете не могли затмить

очарования, которое исходило от моего трофея, моей первой

«воровской добычи». Часы были тяжелыми – наверное, не

позолоченными, а из настоящего золота. Трещины на стекле

говорили о пережитом ими падении или ударе. Я предположил,

что это было то самое падение, которое сломало механизм

часов, навечно остановив их стрелки на шести двадцати трех. На

обратной стороне была выгравирована надпись:

Герману,

Повелителю света

К.А.

–1–1964

Меня наконец осенило, что часы должны стоить прорву денег, и

угрызения совести стали меня мучить с новой силой. Слова,

выгравированные на часах, заставляли чувствовать себя хуже,

чем вором: похитителем воспоминаний.

Так что в один дождливый четверг я решился облегчить душу,

поделившись секретом. Моим лучшим другом в школе был один

нервный субъект с проницательными глазами, который требовал,

чтобы его называли сокращенно, инициалами Джи-Эф, хотя они

не имели ничего общего с его настоящим именем. Джи-Эф

обладал поэтическим даром, вольнолюбивым духом и

отточенным умом. Что до языка, то он у него был настолько

острым, что его обладатель сам не раз терпел боль от порезов

по неосторожности. Физического сложения он был слабого;

стоило ему услышать по радио слово «микроб», пусть даже речь

шла об эпидемии в другой части страны, как он уже был уверен,

что подхватил заразу. Я однажды сделал для него копию

страницы из словаря с определением термина «ипохондрик».

– Известно ли тебе, что ты упомянут в словаре Королевской

надписями… – заметил мой друг.

– Ну зачем ты говоришь о предумышленности, – взмолился я, –

все произошло так быстро, я и подумать ни о чем не успел.

Когда заметил, что случайно унес часы, было уже поздно что-то

делать.

На моем месте мог оказаться каждый. Например, ты.

– Я на твоем месте получил бы сердечный приступ, – уточнил

Джи-Эф, человек слова, а не дела. – Даже если предположить,

что я повелся бы на провокацию люцифероподобного котяры и

поперся в этот старый особняк. Так. А теперь поразмыслим над

данным казусом и над тем, что именно может из него проистечь.

Несколько минут мы сидели в молчании, слушая, как дождь

стучит в окна.

– Ну что ж, – сказал Джи-Эф, – сделанного не воротишь. Ты ведь

не собираешься туда возвращаться? Или как?

Я улыбнулся.

– Один – ни за что.

Глаза моего друга округлились до размера чайных блюдец.

– Даже не думай!

В тот же вечер после занятий мы с Джи-Эф выскользнули мимо

кухни через боковую дверь и вскоре уже шли по той тихой

кривой улочке, что вела к таинственному особняку. Неровная

старая брусчатка у нас под ногами была покрыта лужами и

опавшей листвой. Небо опять угрожало дождем. Джи-Эф, еще

бледнее, чем обычно, был не в своей тарелке. От мысли, что мы

идем туда, где прошлое захватило себе часть территории и

властвует безраздельно, у него захватывало дух и леденело в

животе. Тишина вокруг нас была просто оглушительной.

– А не повернуть ли нам назад, – пробормотал он, отступая на

несколько шагов, – хорошенького понемножку.

– Ну, не трусь, мокрая ты курица!

– Как часто мы недооцениваем кур! Возьмем яйца…

Неожиданно в воздухе поплыл заливистый звон бубенчика. Джи

Эф резко замолк. На нас глядели желтые глаза кота. Зверюга

зашипел, как змея, выпустил когти, шерсть на загривке встала у

него дыбом, а разверстая пасть продемонстрировала те самые

клыки, что не так давно покончили с воробьем. Далекая молния

осветила небо, дрожащий свет отразился в лужах. Мы

переглянулись.

параличом. Не то глазами, не то в воображении я отчетливо

видел целиком ее стройные ноги, потянувшиеся к земле в

момент остановки велосипеда. Мой восхищенной взгляд

скользил вверх по ее белым одеждам, в которых она, сияя в

солнечных случах, словно сошла с картины Сорольи, к ее лицу,

и, наконец, утонул в ее глазах потрясающего светло-серого

цвета. Они же глядели на меня саркастически. Непрерывно

улыбаясь, я предстал перед ней в самом идиотском виде, какого

только можно было пожелать.

– А, так это ты похититель часов? – сказала девушка тоном,

полностью соответствовавшим ее улыбке.

Она была моего возраста, может, годом старше. Я не умел

определять возраст женщин, умение это трудно; наука оно или

искусство, не знаю, но в любом случае не дается тренировкой.

– Ты живешь здесь? – пробормотал я, показывая на калитку.

Она едва кивнула в ответ. Ее удивительные глаза прожигали

меня с такой яростью, что на меня нашел столбняк, и лишь

через два часа я понял, что полностью пропал, что видел самое

ослепительное проявление красоты в моей жизни, как прошлой,

так и будущей, аминь.

– А ты-то кто такой, чтобы задавать мне вопросы?

– Предположим, что я похититель часов, – начал я свою

импровизацию. – Меня зовут Оскар. Оскар Драй. Я пришел их

вернуть.

Не давая времени ответить, я вынул из кармана и протянул ей

часы. Девушка глядела на них несколько секунд, перед тем как

взять в руки – руки такие белые, что напомнили мне о снеге. На

безымянном пальце блестело золотое кольцо.

– Они уже были разбиты, когда я их взял, – объяснял я.

– Они разбились пятнадцать лет назад, – пробормотала она, не

поднимая глаз.

Когда же наконец красавица обратила на меня взгляд, он был

оценивающим, словно она покупала мебель или домашнюю

утварь. Что-то в ее поведении говорило, что она не принимает

мою версию, а именно, что я вор; возможно, я был

каталогизирован по рубрике кретинов безвредных или же

дураков обыкновенных. Чему немало способствовала моя

сияющая блаженной улыбкой физиономия. Приподняв брови,

девушка загадочно улыбнулась и протянула часы мне назад.

нее, беспомощно облизывая губы.

– Ты сам как… позавтракал? – спросила она меня.

Я отрицательно покачал головой.

– Стало быть, ты голоден. Дурачки вообще всегда голодны, –

бросила она. – Пошли, накормлю. Объяснять Герману, почему ты

решил стащить его часы, лучше на сытый желудок.

Столовой служила большая зала в глубине дома. Неожиданно

перепавший мне завтрак состоял из круассанов, которые дочь

Германа купила в булочной Фойш на Пласа Сарья, и огромной

чашки кофе с молоком. Налив ее мне, она села напротив и стала

смотреть, как я бодро уничтожаю яства. Так она смотрела бы на

голодающего нищего, которого решила накормить: со смесью

любопытства, жалости и отвращения. Сама она не притронулась

к еде.

– Я тебя тут как-то видела, – заметила она, не спуская с меня

глаз. – Тебя и этого маленького паренька с вечно испуганным

видом. Вы много раз проходили вот тут, за домом, наверное,

возвращались в интернат. А иногда ты бродил тут один, и видно

было, что тебе все равно, куда податься и чем заняться. Скажем,

подложить под эти трущобы хорошую бомбу…

Только я хотел сказать в ответ что-нибудь остроумное, как на

стол легла тень, огромная и черная, как пролитая тушь. Моя

хозяйка подняла глаза и улыбнулась. Я застыл с круассаном во

рту и сердцем в пятках.

– У нас гости, – забавляясь, возвестила девушка. – Папа,

позволь тебе представить: Оскар Драй, похититель часов. Оскар,

это Герман, мой отец.

Я с трудом проглотил кусок и медленно встал. Передо мной

уходила прямо к потолку гигантская человеческая фигура. Я

заметил костюм из тонкой шерсти, жилет и галстук. Красиво

зачесанные назад седые волосы падали на плечи. На угловатом,

тонком лице седые усы контрастировали с темными, грустными

глазами. Удивительнее всего были руки: белые руки ангела с

пальцами очень белыми и очень, очень длинными. Герман.

– Я не вор, сеньор… – нервно начал я. – Я сейчас все объясню.

Я решился пройти внутрь дома, потому что был уверен, что он

необитаем. А потом, когда вошел в сад, услышал ту музыку, в

общем, ну… в общем, я зашел и увидел часы. Я совсем не

собирался их воровать, клянусь, просто когда я увидел… я

– Мне уже пора, – заторопился я, – боясь, что мое желание под

любым предлогом остаться здесь с нею возьмет верх. – Мне,

наверное, надо идти.

Она не удерживала меня и вышла со мною в сад. Солнце

разогнало туман. Осень раскрасила деревья, отдавая

предпочтение тону красной меди. Мы двинулись к воротам;

Кафка мурлыкал, пригревшись на солнышке. Дойдя до ворот,

девушка пропустила меня вперед, отступив на шаг в глубину

своих владений. Мы молча глядели друг на друга. Она протянула

мне руку – я ее пожал и почувствовал, как под нежной кожей

мягко бьется пульс.

– Спасибо. И простите еще раз за…

– Не стоит извинений.

Я пожал плечами.

– Ну что ж…

Я направился вниз по улочке, и с каждым шагом магия старого

дома удалялась, затихала, и вот уже почти не действовала на

меня. Вдруг за спиной раздался возглас.

– Оскар!

Я обернулся. Она стояла у кованых ворот, у ног ее вальяжно

сидел Кафка.

– Почему ты зашел в дом в тот вечер?

Я молча смотрел себе под ноги, словно ответ был написан на

мостовой.

– Не знаю, – наконец выдавил я. – Тут есть какая-то тайна…

Девушка непонятно улыбнулась.

– А ты любишь тайны?

Я кивнул. Если бы она спросила, люблю ли я мышьяк, я бы тоже

кивнул.

– А скажи, ты завтра утром сильно занят?

Все так же молча я отрицательно затряс головой. Был я занят

или не был – я бы нашел способ улизнуть. Как вор я, может, не

проблистал, зато как лжец достиг высот артистического

мастерства.

– Тогда я тебя завтра в девять здесь жду, – промолвила девушка

и пошла в глубину осеннего сада.

– Подожди!

Она оглянулась.

– Ты не сказала, как тебя зовут!

– Терпение, терпение. Сам увидишь.

Я послушно шел за ней, хотя и подозревал ее в намерении

подшутить надо мною каким-то образом. Мы спустились на

Пасео-де-ла-Бонанова, потом свернули к Сан Хервасио.

Миновали бар «Виктор», эту черную дыру, столь многих

поглотившую. За стойкой, в истоме закатывая глаза под темными

очками, тянули пиво несколько пижонов, другие у входа

терпеливо грели сиденья своих мотоциклов. При нашем

появлении несколько человек сдвинули свои дорогущие «Рэй

Бэны» на лоб, чтобы без помех сканировать фигуру Марины.

«Счастливо оставаться», – злорадно подумал я.

Мы дошли до пересечения с улицей Доктора Ру, и Марина

повернула направо. Через пару домов она свернула еще раз, на

маленькую, незаасфальтированную улочку, терявшуюся в

пустырях после дома номер 112. За все это время девушка не

произнесла ни слова и лишь улыбалась.

– Нам сюда? – спросил я, заинтригованный.

Тропинка, по которой мы теперь шли, вилась словно без цели.

Марина молчала. Наконец мы вышли на довольно большую

дорогу, упиравшуюся в пышные ворота, за которыми начиналась

кипарисовая аллея. Там, куда она вела, виднелся тихий город из

поросших мхом надгробий, мавзолеев, крестов и лиловых теней.

Старое кладбище Сарья.

Кладбище Сарья – один из самых укромных уголков Барселоны.

Его с трудом находят на картах. Если спросить, как туда

проехать, не всякий таксист ответит, и даже люди, живущие

неподалеку от него, не всегда о нем знают. Если вы рискнете

искать его самостоятельно, скорее всего заблудитесь. Те же

немногие, которые знают его секрет, уверяют, что кладбище это

очень старое и там застаивается время; остров потерянного

времени появляется и исчезает по своей собственной воле, и не

нам его искать.

Вот куда привела меня Марина в то осеннее воскресенье, чтобы

открыть тайну, мучившую меня не меньше, чем глаза той,

которая ею владела. Повинуясь жестам Марины, я прошел за

ней кладбище насквозь; там, в северной его части, мы

устроились на небольшом холме, откуда безлюдная территория

была видна как на ладони. Все в той же тишине мы созерцали

могилы и увядшие цветы. Марина по-прежнему молчала, и я

Тут она заглянула мне прямо в глаза.

– Стоит одному из несчастных столкнуться с таким эмиссаром

смерти, как он незаметно для себя оказывается в ловушке, из

которой нет выхода, он незаметно вступает во врата ада.

Эмиссаров смерти можно узнать по покрову на лицах,

скрывающему, что у них нет глаз – только черные провалы

внутрь черепа с кишащими там червями. Когда же

необходимость в маскировке отпадает, они открывают лица,

чтобы неподготовленный заранее узнал об ужасе, который его

ждет…

Мерные звуки ее негромкого голоса почему-то заставили меня

сжаться; судорога скрутила желудок.

И только тогда Марина улыбнулась своей вероломной улыбкой.

Точно как ее кот.

– Ну ты даешь, – смог я сказать наконец. – Прямо мурашки по

телу.

– Само собой.

Прошли еще пять или десять минут в полном молчании. Целая

вечность. Две белые голубки порхали среди могил. Муравей

медленно перебирался с моего ботинка на штанину брюк. Не

происходило ровно ничего. Нога у меня затекла и стала

бесчувственной; я беспокойно подумал, не ждет ли та же участь

и мои мозги. Еще минута, и я бы запротестовал, может, даже

ушел бы, но тут Марина подняла руку, призывая меня к

молчанию. Она молча указала на входные ворота кладбища.

Туда кто-то входил – судя по силуэту, это была дама, в плаще

глубокого черного цвета, похожем на бархатный; капюшон

скрывал ее лицо. Руки, затянутые в черные же перчатки, были

прижаты к груди, одежда ниспадала до земли, и с того места,

откуда мы глядели, казалось, что черная фигура без лица

плавно скользит по дорожке, не касаясь ее. Я почему-то

похолодел от страха.

– Кто это?

– Шшшш, – прервала меня Марина.

Прячась за колоннами, мы наблюдали за дамой в черном, а та

скользила меж могилами, как привидение. В руках, затянутых в

черные перчатки, она несла алую розу, и казалось, что цветок –

это кровь, брызнувшая из только что нанесенной ей раны.

Женщина подошла к надгробию прямо под тем местом, с

путаницу пустынных улочек, покрытых печальным покровом

сухих листьев – словно змея сбросила старую кожу и легла ей

под ноги улицей. Вдруг она остановилась на перекрестке и

застыла, как статуя.

– Она увидела нас… – прошептал я Марине, прячась с нею за

толстым стволом дерева, покрытым вырезанными на коре

надписями.

Несколько мгновений мы стояли неподвижно, боясь быть

обнаруженными. Однако дама резко свернула налево и исчезла

из виду. Мы переглянулись и продолжили слежку. Следы привели

нас в глухой тупик, упиравшийся в железнодорожные пути,

которые вели от Сарья к Вальвидрере и Сан-Кугату. Мы

остановились. Дамы нигде не было видно, хотя она только что

свернула в этот тупик. Над крышами и вершинами деревьев

виднелись башенки моей школы.

– Она здесь живет, – предположил я, – просто зашла к себе в

дом.

– Нет. Здесь никто не живет. Все эти особняки давно

необитаемы, – указала Марина на темные фасады за решетками

садов. Действительно, только пара старых каменных сараев и

старое пожарище виднелись за темными купами растительности.

Здесь никого не было. Дама будто испарилась.

Мы пошли по тупиковой улочке. В лужах блестела синева неба,

опрокинутые вниз кронами деревья, а порою и мы с Мариной, но

падавшие с веток капли разбивали наши скользящие отражения.

В последнем особняке где-то резко хлопнула дверь. Марина

молча на меня взглянула. Мы тихо приблизились, и я осторожно

заглянул внутрь. Открытая дверь в красной кирпичной стене

вела во внутренний двор. Видно, что раньше там был сад, но

теперь все заросло бурьяном. Сквозь густую листву я различил

странное здание, сплошь увитое плющом. Я не сразу понял, что

это запущенная застекленная оранжерея на металлическом

каркасе. Растения шуршали на ветру, словно рядом

перешептывалось и роптало множество людей.

– Сначала ты, – велела Марина.

Не без внутреннего сопротивления я вступил в заросли. Марина

неожиданно схватила меня за руку и пошла следом. Ноги

погружались в мягкий слой какого-то мусора, шуршание

вызывало в воображении образ клубка шипящих змей с

Я только пожал плечами. Мы все углублялись во мглу

оранжереи. Там, где несколько лучиков света пробивались

сквозь крышу, мы остановились, и Марина хотела что-то сказать,

но в это время снова раздался этот пугающий металлический

звук – совсем рядом. Метрах в двух. Прямо у нас над головой.

Мы обменялись взглядом и медленно подняли головы к просвету

в стеклянном потолке. Марина взяла меня за руку. Она дрожала.

Я тоже.

Мы были окружены. В полумраке вырисовывались угловатые

силуэты, словно висящие в воздухе. Я насчитал их с дюжину,

больше: руки, ноги, глаза, блестящие в темноте. Они

неподвижно, устрашающе висели над нами, эти адские куклы, и,

задевая при покачивании друг о друга, издавали металлический

шорох. Непроизвольно мы подались назад, и раньше, чем

успели что-либо понять, все это воинство обрушилось на нас:

Марина случайно наступила на рычаг, связанный с системой

блоков, удерживавшей в воздухе эти застывшие фигуры. Я

кинулся к Марине, чтобы закрыть ее сверху, и мы оба упали. Нас

оглушил звон стекла и скрежет какого-то механизма. Я

представил, как осколки острыми клиньями падают дождем и

вонзаются нам в тело, и в этот момент что-то холодное

коснулось моего затылка. Чьи-то пальцы.

Я смог открыть глаза. Прямо в лицо мне улыбалась

безжизненная лаковая рожа куклы из желтоватого полированного

дерева со стеклянными глазами. Рядом со мною Марина

подавила вскрик.

– Это марионетка, – выдавила она хрипло.

Мы поднялись и удостоверились, что существа, напугавшие нас,

действительно были марионетками. Фигуры для кукольного

театра, сделанные из дерева, металла и керамики.

Подвешенные на тросиках к крючкам на потолке. Рычаг,

нечаянно нажатый Мариной, привел их в движение. Висели они,

на две-три ладони не доставая до пола, и подергивались в

воздухе, словно висельники в пляске смерти.

– Какого черта?.. – вырвалось у Марины.

Я разглядывал кукол. Вот фигура, одетая магом, вот

полицейский, танцовщица, вот знатная дама в роскошном платье

винно-красного цвета, ярмарочный силач… Все они были в

натуральную величину, все одеты в роскошные наряды, которые

Созерцание людских уродств возымело сильное действие: меня

словно избили кнутом. Открылась изнанка человеческого, и она

была ужасна. Я видел, как внутрь чудовищно искаженного тела

были заключены невинные души и как они там мучились.

Шуршали листы альбома, шли минуты, мы молчали. Одна за

другой фотографии представляли нам чудовищ, которых не мог

бы породить ни один ночной кошмар. И страшнее самих

уродливых тел были взгляды изнутри их – взгляды, горевшие

ужасом, одиночеством, отчаянием.

– Господи помилуй… – шептала Марина.

Фотографии были датированы и помечено место съемки: Буэнос

Айрес, 1893; Бомбей, 1911; Турин, 1930; Прага, 1933… Я терялся

в догадках, не в силах представить, кто и зачем мог бы собрать

такую коллекцию. Этот адский каталог. Наконец Марина

оторвалась от фотографий и ушла в темноту. Я тоже хотел уйти

за ней, но не мог прекратить рассматривать бесконечное

разнообразие боли и ужаса, глядевшее на меня со старых

снимков. И через сто лет я не забуду, как они смотрели на меня,

эти существа. Наконец я захлопнул альбом и подошел к Марине.

Она глубоко дышала там, в полумраке, и я вдруг почувствовал

себя таким маленьким, незначительным, таким растерянным. Я

не знал, что делать, что сказать. В этих фотографиях было что

то такое, от чего я попросту на куски рассыпался.

– Ты как, в порядке?.. – спросил я наконец.

Марина, не открывая глаз, кивнула. Вдруг что-то зазвучало в

зеленой мгле. Мы застыли, вперившись глазами в тени,

окружавшие нас. Снова раздался этот звук, неизвестный,

непонятный. Враждебный. Зловещий. Потянуло гнилью,

тошнотворно и сильно. Словно зверь во тьме открыл зловонную

пасть и дохнул. У меня появилось ужасное чувство, что мы уже

не одни, что рядом с нами кто-то есть. Он наблюдает за нами.

Марина, окаменев, неподвижно смотрела во мглу. Я сжал ее руку

и повел к выходу.

Мы вышли из сада в серебристую дымку дождя, одевшую улицы.

Было около часу дня. На обратном пути – Герман нас ждал к

обеду – мы не обменялись ни словом.

– Герману, пожалуйста, ничего не говори, – попросила Марина.

– Не беспокойся.

комнате. С потолка струился, разбиваясь на разноцветные искры

в хрустале, свет большой люстры. Отец Марины оделся почти

как на дипломатический прием, строго соблюдая этикет, –

костюм, жилет, красивые седые волосы безупречно причесаны.

Выглядел он, словно вышел из глубин времени – примерно из

конца девятнадцатого века. Мы расселись за столом,

сервированным серебром на белоснежной льняной скатерти.

– Как приятно, что вы разделите с нами обед, Оскар, – сказал

Герман своим негромким голосом. – Не каждое наше

воскресенье украшено таким приятным обществом.

Посуда была тонкого фарфора – любой антиквар затрясся бы от

жадности. В меню же был только суп с аппетитным запахом и

свежий хлеб. Больше ничего. Пока Герман наливал суп мне, как

гостю, первому, я подумал, что весь этот парад устроен ради

меня. В этом доме был музейный фарфор, фамильное серебро

и обычай воскресного парадного обеда, но не было денег на

второе блюдо. Больше того, не было и электричества. Дом

освещался свечами. Герман словно прочел мои мысли.

– Кажется, вы заметили, Оскар, что у нас нет электричества. В

самом деле, это так. Мы как-то не очень доверяем современной

технике. Да и как доверять силе, которая может перенести

человека на Луну, но не может дать каждому хлеба досыта?

– Возможно, дело не в самой технике, а в тех, кто ее использует,

– предположил я.

Герман, обдумав мой ответ, кивнул с медлительной

торжественностью – не знаю, искренне убежденный или просто

из вежливости.

– Я чувствую в вас, Оскар, философскую жилку. Вы читали

Шопенгауэра?

Марина, не скрывая заинтересованности, слушала, что я отвечу.

– Так, поверхностно, – выкрутился я.

Суп мы ели молча, с удовольствием. Герман иногда мне

улыбался с рассеянной ласковостью и не отрывал любящего

взгляда от дочери. Что-то мне подсказывало, что у Марины нет

друзей и что Герман доволен моим присутствием, пусть даже я и

не отличаю Шопенгауэра от модного обувного бренда.

– Что ж, Оскар, расскажите мне, что нового в мире.

Он так это спросил, что мне пришли в голову странные мысли.

Может, он не слыхал о конце Второй мировой. Вот объявлю о

Тем временем смеркалось, мне надо было возвращаться в

интернат. Я решил прийти на следующий день после уроков и

узнать, все ли хорошо. И сразу понял: ведь не прошло и

получаса, как я не вижу Марину, а я уже ищу предлога вернуться

к ней. Через кухню я прошел к кованым воротам сада. Над

городом гасло вечернее небо с неторопливыми тучами.

По пути к школе, медля и мысленно возвращаясь к событиям

этого дня, я старался снова пережить каждую минуту.

Поднимаясь по лестнице в свою комнату, я пришел к выводу, что

более причудливого и странного дня в моей жизни не было. Но

если бы его можно было повторить, я бы сделал это не

задумываясь.

Той ночью мне приснилось, что я заперт внутри огромного

калейдоскопа. Какой-то дьявол – я видел только его огромный

глаз в круглом стекле – вертел его и заставлял меня

кувыркаться. Мир дробился и рассыпался, цветные пятна и

причудливые отражения сводили с ума. А, это насекомые.

Черные бабочки. Я вскочил с постели с бешено бьющимся

сердцем, словно кровь во мне вдруг превратилась в кипящий

крепкий кофе. Целый день продолжалась эта лихорадка, не

отпуская меня и на уроках. Все учебные темы того понедельника

были поездами, которые проследовали мимо меня без

остановки. Джи-Эф сразу заметил, что со мной что-то не то.

– Обычно ты всего лишь витаешь в облаках, а сегодня вышел за

пределы атмосферы, – подвел он итог. – Слушай, ты не

заболел?

Я рассеянно успокоил его и снова посмотрел на часы над доской

аудитории. Три тридцать. Занятия закончатся через два часа.

Целая вечность. За окном поливал дождь.

При первом же звуке звонка я сорвался с места, предупредив

Джи-Эф, что сегодня не пойду с ним на обычную прогулку.

Коридоры были еще длиннее, чем обычно. Сад и фонтан у входа

в наше здание потускнели под дождем. Небо висело, как

свинцовая пластина. Фонари, как гаснущие спички, едва желтели

во влажном воздухе. Я был без зонтика и даже без капюшона,

так что бросился бежать. Перепрыгивал через лужи, огибал

потоки воды и наконец выбежал на улицу. Дождевой поток тек

вниз по тротуару неудержимо, как кровь из отворенной вены.

Уже промокший до костей, я бежал по мрачным безлюдным

спала мертвым сном, укрытая белыми простынями. Из этой залы

вела вниз мраморная лестница. Чувствуя себя взломщиком, я

почти решился сойти вниз, когда заметил над верхней

ступенькой два желтых глаза и услышал мяуканье. Кафка. Я с

облегчением вздохнул. Кот исчез в потемках. Я растерянно

оглянулся. Увидел только цепочку собственных мокрых следов

на пыльном полу.

– Кто здесь? Марина? – звал я снова и снова, и никто мне не

отвечал.

Я представил себе этот зал в праздничном убранстве несколько

десятилетий назад. Оркестр, танцующие пары. А теперь он

больше напоминает затонувший корабль под толщей воды.

На стенах было много картин. Все – портреты. И все – одной и

той же женщины. Я узнал ее. Та самая, что смотрела на меня с

портрета в первый вечер, когда я нечаянно забрел в дом.

Великолепное исполнение портретов, магия линии и краски

поразили меня почти сверхчеловеческим совершенством, и я

спросил себя: кто же автор портретов? Было очевидно, что он

один, что все портреты – одной кисти. Дама, казалось, смотрит

на меня сразу со всех сторон, и сходство ее с Мариной так и

бросалось в глаза. Того же рисунка губы на бледном, почти

прозрачном лице. Та же стать, та же фарфоровая стройная

хрупкость. Тот же пепельный оттенок серых глаз, таких

бездонных, таких грустных. Тут кто-то коснулся моей ноги. Кафка

терся о мои мокрые ботинки. Я нагнулся, приласкал его,

погладил серебристую шерстку.

– Ну и где наша Марина? Где твоя хозяйка?

Ответом было меланхолическое мурлыканье. Дом очевидно был

пуст. По крыше барабанил дождь. Тонны воды падали и падали с

неба. Я старался представить себе ту невообразимую причину,

которая заставила Марину и Германа покинуть дом в такую

погоду. В любом случае меня это не касалось. Я еще раз

погладил Кафку и решил уйти раньше, чем они вернутся.

– Один из нас здесь лишний, – шепнул я Кафке. –

Догадываешься, кто? Да, это я.

Вдруг шерсть у кота встала дыбом. Я ощутил, как он весь

напрягся под моей рукой, в панике пронзительно мяукнув. Что

могло до такой степени напугать животное? И вдруг я понял:

запах. В комнате разлился тот самый гнилостный смрад, который

«Вот оно, – думал я, – начинается. Ну, наноси последний удар».

– Марина саркастически улыбалась.

– Ты похож на барашка в предобморочном состоянии, – сказала

она мне.

– Спасибо. – Я благодарил искренне, поскольку ожидал куда

худшего.

– Так ты расскажешь наконец, какого черта сюда притащился?

Глаза ее ярко блестели, отражая огонь камина. Я допил горячий

напиток и опустил взгляд.

– Ну, по правде сказать… видишь ли…

Вид у меня был наверняка жалкий. Настолько, что Марина вдруг

встала, положила мне руку на плечо и потребовала:

– Смотри в глаза.

Я повиновался. Она вглядывалась в мое лицо сочувственно, по

доброму.

– Я не сержусь, понимаешь? – промолвила она наконец. –

Просто удивилась и растерялась, увидев тебя здесь так

неожиданно. По понедельникам мы с Германом всегда ходим к

его врачу в больницу Святого Павла, вот почему ты никого не

застал. Понедельник у нас не для приема гостей.

Мне стало стыдно.

– Это больше не повторится, – пообещал я.

Очень хотелось обсудить с ней жуткий черный силуэт, который я

видел у фонтана, но тут она вдруг рассмеялась и,

наклонившись, поцеловала меня в щеку. Этого касания ее губ

было достаточно, чтобы моя одежда разом высохла и едва ли не

вспыхнула. Ни единого слова я не смог бы произнести в тот

момент, не то что обсуждать призраков. Марина заметила мое

смущение.

– Что с тобой? – спросила она меня.

– Ничего. – Я с трудом отрицательно покачал головой.

Она подняла бровь, как бы усомнившись, но ничего больше не

сказала.

– Может, еще немного бульона? – спросила она, поднимаясь на

ноги.

– Спасибо.

Марина ушла с чашкой на кухню за новой порцией, я же остался

у огня, зачарованно рассматривая даму на портретах.

Вернувшись, Марина проследила за моим взглядом.

главы, объявила ему, что не потерпит более нечестивой

склонности к свободным искусствам, которые суть не что иное,

как ничегонеделание. Вместо того чтобы тратить время, «учась

на художника», юноша должен был пойти работать на фабрику

отца, или же в армию, или куда-нибудь еще в такое место, где

его характер окрепнет, а убеждения сформируются должным, то

есть полезным образом. Герман предпочел бежать из дому, куда

его, впрочем, через сутки вернула жандармерия.

Глава рода, чьи надежды были так безжалостно растоптаны его

первенцем, перенес свое внимание на второго по старшинству

сына, Гаспара, который усердно изучал семейный текстильный

бизнес и просто молился на семейные традиции. Опасаясь за

будущее членов своего рода, старый Блау выделил Герману

особнячок в Сарья, к тому времени уже много лет

полузаброшенный. «Ты нас, конечно, опозорил, – сказал старик,

– но я не для того всю жизнь работал как вол, чтобы люди

злословили – дескать, потомок Блау побирается на улицах».

Особняк был в свое время и красив, и знаменит, и посещаем

самыми знатными людьми города, но с тех пор никто не

поддерживал в нем порядок. Вокруг него словно бы витало

проклятие. Говорили, между прочим, что любовные встречи

Дианы и вольнодумца Сальвата происходили именно там.

Теперь, по иронии судьбы, особняк отошел Герману. И тогда же

Герман, при тайной поддержке матери, пошел в ученики прямо к

этому самому Сальвату. При их первой встрече тот пристально

посмотрел юноше в глаза и веско произнес следующие слова:

– Первое. Я не твой отец и знаю твою мать только с виду.

Второе. Жизнь художника связана с риском, неустроенностью и

почти всегда с нищетой. Эту жизнь не мы выбираем: наоборот,

она выбирает нас для себя. Если ты сомневаешься хотя бы в

одном из двух данных пунктов, лучше ступай прочь, дверь

позади тебя.

Герман остался.

Годы учения у Кима Сальвата стали для молодого художника

прорывом в другой мир. Он впервые видел, что в него кто-то

верит, понял, что у него есть талант, что он значим сам по себе,

а не только как отпрыск рода Блау. Он почувствовал себя другим

человеком. За шесть месяцев он научился большему, чем за всю

предыдущую жизнь.

свои полотна. Секрет его успеха был скорее во втором, чем в

первом.

– Из тысячи людей, покупающих произведение искусства, едва

ли один имеет хотя бы отдаленное представление о том, что он

покупает, – объяснял Сальват с тонкой улыбкой. – Все

остальные покупают не произведение, а имя знаменитого

художника, покупают его славу, миф о нем. Наш бизнес

решительно ничем не отличается от искусства продать человеку

пилюли от кашля, средство от облысения или любовное зелье,

Герман. Разница только в цене.

Этот великодушный и щедрый человек прекратил свое

существование в 1938-м, шестнадцатого июля. Шептались, что

художника погубили излишества. Герман же был уверен, что его

сломили ужасы начавшейся войны, отрицавшие его

жизнелюбивую философию, подорвавшие его волю к жизни и

наслаждению.

– Я мог бы писать еще тысячу лет, – бормотал Сальват на

смертном ложе, – и так и не изменить их невежества, их скотства

ни на йоту. Люди безнадежны, Герман. Красота – что мое

дыхание против ветра, который ломится сейчас в окно, мой

мальчик, и называется реальностью. Красота не нужна им, они

не находят в ней пользы…

На похоронах его оплакивали толпы любовниц, кредиторов и

полузнакомых людей, которым он когда-то совершенно

бескорыстно помог и сразу о том забыл. У его гроба всем вдруг

стало ясно, что погас какой-то свет и теперь предстоит жить во

мгле, пустоте, одиночестве.

Сальват оставил Герману очень небольшую сумму денег и свою

студию, поручив как душеприказчику распределить остальное

между друзьями и любовницами. Распределять было особо

нечего, так как художник проживал больше, чем зарабатывал, и

всегда имел долги. При оглашении завещания нотариус передал

Герману письмо от Сальвата, которое тот написал ему, зная о

своей скорой кончине. Письмо, которое он должен был прочитать

после его смерти.

Тихо плача, потерянный и ничего не понимающий от горя,

Герман всю ночь бродил по городу. Рассвет застал его у моря.

Там, на волнорезе, под первыми лучами солнца, он прочитал

последние слова, сказанные ему Кимом Сальватом.

громом.

– Для критика вы как-то молчаливы, – пошутила Кирстен. – А что

у вас за акцент?

В этот момент Герман решил, что он женится на этой девушке,

даже если весь мир будет против, даже если придется положить

на это всю жизнь. Он лихорадочно вспоминал, как действовал в

таких случаях обольстительнейший Сальват, но без пользы:

Сальват был неподражаем. Так началась долгая шестилетняя

любовная игра в кошки-мышки, благополучно закончившаяся в

маленькой нормандской церкви в конце лета сорок шестого года.

Призрак войны еще витал над этими местами, как смрад плохо

зарытых могил.

Кирстен и Герман вскоре поселились в Барселоне, в Сарья.

Особняк за время отсутствия хозяина превратился в

фантастический гибрид музея и мавзолея. Но три недели чистки

и мытья, а главное – присутствие Кирстен, несущей с собою свет

и радость, сделали это здание настоящим домом.

И для этого дома началась эпоха нового, невиданного прежде

процветания. Герман писал без устали, сам не понимая, откуда у

него берется эта неиссякаемая энергия. Его работы ценились

все выше, их стремились приобрести во все более высоких

кругах общества, и скоро «иметь хоть одного Блау» стало

повсеместным требованием хорошего вкуса. Отец Германа тут

же объявил, что он всегда гордился талантом сына и верил в его

успех. «У семьи Блау таланты в крови, а он – настоящий Блау» и

«это лучший сын на свете, я им безмерно горжусь» стали его

самыми повторяемыми в обществе фразами. Он так усердно их

твердил, что и сам наконец поверил в то, что говорил. Те

галеристы и владельцы выставочных залов, которые раньше не

хотели знать Германа, нынче заискивали перед ним. Но посреди

всей этой ярмарки тщеславия и ханжества Герман ни на минуту

не забывал того, чему его учил Сальват.

Музыкальная карьера Кирстен была еще успешнее. Она стала

ведущей певицей того поколения, что обессмертило

классический репертуар в записях на усовершенствованные

виниловые пластинки, с частотой вращения семьдесят восемь

оборотов в минуту. Это были годы безмятежного счастья на

вилле в Сарья. Все мечты сбывались, и на небе будущего не

было ни облачка.

ослабевших пальцев. Герман Блау больше никогда не вернулся к

живописи. Свет погас.

В ту осень мои визиты в дом Германа и Марины стали

ежедневными. На занятиях я грезил наяву, нетерпеливо ожидая

момента, когда можно будет наконец улизнуть из интерната в

заветный тихий переулок. Там меня каждый день (кроме

понедельников, когда Герман в сопровождении Марины ходил в

больницу) ждали новые друзья. Мы вместе пили кофе и болтали

в уютном сумраке комнат их особняка. Герман решил научить

меня играть в шахматы, но его уроки не помогали мне, и Марина

обычно ставила мне шах и мат через пять минут игры; я, однако,

все не терял надежды.

Так незаметно для меня самого жизнь Марины и Германа стала

и моей жизнью. Моими стали воспоминания, витавшие в сумраке

дома, да и сам дом тоже. Я понял, что Марина не ходит в школу,

чтобы никогда не оставлять одного больного отца. Герман, по ее

словам, уже научил ее читать, писать и думать.

– Кому нужны арифметики, геометрии и тригонометрии этого

мира, если человек так и не научился думать сам? –

оправдывалась Марина. – А вот думать-то как раз ни в одной

школе не учат. В программах этого нет.

Герман открыл Марине мир живописи и прочего искусства,

обучил истории и началам наук. Огромная библиотека их дома

стала ее вселенной. Каждая книга открывала дверь все в новые

и новые миры, вела к новым идеям. Однажды погожим

октябрьским вечером мы с Мариной сидели на подоконнике

верхнего этажа в их доме и любовались далекими огнями

Тибидабо. Марина призналась мне, что мечтает стать

писательницей. У нее был целый портфель рукописей сказок,

историй, рассказов, которые она, как оказалось, писала с девяти

лет. Я попросил почитать – она взглянула на меня как на

сумасшедшего и наотрез отказалась. «Это, должно быть, как с

шахматами, – робко подумал я. – Пройдет время, освоюсь».

Я часто наблюдал Германа и Марину вдвоем, когда они

чувствовали себя свободно – читая, перешучиваясь над

шахматной доской голова к голове. Их связывало что-то очень

прочное, они были в их собственном волшебном мире, куда не

было доступа простым смертным, и порой я боялся разрушить

пальто. Серое небо стального оттенка отлично гармонировало с

ветром, кусающим щеки и уши. Герман и Марина удивили меня,

неожиданно подарив шерстяную шапочку, с виду стоившую

очень дорого.

– Надевайте, друг мой Оскар, – увещевал меня Герман. – Мысль

– самое дорогое на свете, а носитель мысли – мозг, так что

защищайте голову от простуды.

В середине ноября Марина сказала, что они с Германом должны

съездить в Мадрид на неделю. Германа обещал принять один

очень выдающийся врач из Ла-Паса, который разработал

новейшую методику лечения его болезни, в Европе пока

неизвестную.

– Говорят, он просто чудеса творит… – неуверенно сказала

Марина.

Мысль о том, что придется провести без них целую неделю,

легла на душу не то что камнем – могильной плитой. Напрасно я

пытался скрыть огорчение. Марина видела меня насквозь. Она

накрыла своей ладонью мою.

– Да ладно, это же всего одна неделя. Мы скоро вернемся и

снова будем вместе.

Я кивнул, не находя утешения.

– Мы с Германом подумали, не присмотришь ли ты в это время

за Кафкой, ну и вообще за домом… – осторожно сказала

Марина.

– Господи, разумеется. Все что угодно.

Она расцвела улыбкой, потом пробормотала:

– Вот бы этот доктор на самом деле помог.

Марина подняла на меня глаза, и в их долгом взгляде, в их

тихом пепельно-сером сиянии я прочел такую печаль, что совсем

растерялся.

– Да, хорошо бы это помогло.

Поезд на Мадрид уходил с Французского вокзала в девять утра.

Я сбежал из интерната на рассвете. На все свои отложенные

деньги нанял такси, чтобы отвезти Германа и Марину на вокзал.

Утро того ноябрьского понедельника было сине-сумеречным,

только на востоке горела янтарная полоска зари. Мы ехали

молча. Счетчик старого «Фиата» щелкал, как метроном.

– Оскар, друг мой… вы не должны были так тратиться на нас, –

тихо выговаривал мне Герман.

коляску конного экипажа старинного вида. Обернулась и

посмотрела мне прямо в лицо сквозь темно-серую вуаль шляпки,

как сквозь паутину. Потом быстро скрылась за дверцей экипажа,

и кучер, закутанный с головы до ног во что-то серое, стегнул

лошадей. Коляска двинулась в сторону Рамблы, затерялась в

транспортном потоке на проспекте и наконец исчезла из виду.

Я стоял, не зная, что и думать, пока не вспомнил о конверте,

переданном мне носильщиком. Вскрыл его. Внутри была старая

открытка с еле читаемым адресом:

Михаил Колвеник

Ул. Принцессы, 33, 4-о, 2-а.

Я перевернул открытку. На ней была изображена та же черная

бабочка, которую мы видели в старой оранжерее и на

безымянной могильной плите.

По пути на улицу Принцессы я обнаружил, что голоден, и

заскочил съесть пирожок в булочную возле базилики Санта

Мария-дель-Мар. Сладкий запах свежей сдобы чудесно

гармонировал с колокольным звоном. Улица Принцессы

оказалась узким мрачным ущельем, идущим почти через весь

центр старого города. Я шел по ней мимо маленьких дворцов и

зданий, казавшихся более старыми, чем сам город. Номер 33

едва читался, полустертый, на одном из фасадов. Я вошел в

вестибюль, гулкий и тихий, как внутренний двор старого

монастыря. На стене, облицованной кое-где побитыми

изразцами, висели рядами проржавевшие почтовые ящики. Я

тщетно искал на них имя Михаила Колвеника, когда в тишине

услышал у себя за спиной чье-то тяжелое дыхание. Испуганный,

я быстро обернулся: действительно, в будке привратника сидела

очень старая женщина во вдовьем наряде. Она казалась

фигурой из воска. Когда солнечный луч коснулся ее лица, я

увидел ее глаза, белые, как у мраморной статуи. Старуха была

слепой.

– Кого вы ищете?

– Михаила Колвеника, сеньора.

Белые пустые глаза бесстрастно моргнули. Старуха

отрицательно качнула головой.

– Но, сеньора, мне дали именно этот адрес, – наставал я, –

Михаил Колвеник, номер четыре, вторая квартира…

– Проходи, – наконец сказал Сентис.

Бенджамин Сентис оказался массивным человеком, обернутым в

огромный фланелевый халат цвета красного вина. Во рту он

сжимал погасшую трубку, лицо украшали усы с заостренными

кончиками, как у Жюля Верна. Из окон были видны крыши

старых кварталов, словно квартира плыла в воздухе над

Барселоной, ориентируясь на башни собора и гору Монжуик.

Стены были пусты. На пианино собрался толстый слой пыли, на

полу громоздились коробки, набитые газетами с давно забытыми

названиями. Здесь ничто не говорило о времени, в котором мы

жили. Бенджамин Сентис предпочел для себя плюсквамперфек

[1].

Мы устроились в комнате с дверью, открытой на балкон. Сентис

снова внимательно изучал открытку.

– Зачем вам Колвеник? – спросил он.

Я решил рассказать ему все по порядку – от нашего похода на

кладбище до странного явления дамы в черном на Французском

вокзале. Сентис слушал меня не шевелясь, с остановившимся

взглядом, совершенно бесстрастно. Чем дальше я рассказывал,

тем более мучительным становилось это отчужденное молчание.

Наконец Сентис перевел на меня взгляд. Это был взгляд волка –

долгий, холодный, пронзительный.

– Михаил Колвеник жил здесь в течение четырех лет после

приезда в Барселону, – сказал он наконец. – Тут даже остались

где-то его книги. Но это все, что здесь от него осталось.

– А у вас нет его нынешнего адреса? Где мне его искать?

Сентис хохотнул.

– В аду.

Я молча смотрел на него, не понимая.

– Михаил Колвеник умер в 1948 году.

Как мне в то утро объяснил Бенджамин Сентис, Михаил

Колвеник появился в Барселоне в конце 1919-го. Ему тогда было

чуть больше двадцати, родился он в Праге, но бежал из тех

мест, разоренных войной. Европа лежала в развалинах. Он не

говорил ни по-испански, ни по-каталонски, зато легко объяснялся

по-французски и по-немецки. В Барселоне, городе непростом и

совсем не гостеприимном, у него не было ни друзей, ни

знакомых. Денег тоже не было. Первую ночь в городе он провел

в каталажке, потому что его застали свалившимся с ног от

только началом. На рабочем столе Колвеника не иссякали

наброски новых изобретений, и вскоре он был уже главным

инженером, от которого зависело развитие фабрики.

Как раз в это время изобретательность и талант молодого

человека были убедительно доказаны при одном несчастном

случае. Сын основателя Вело-Граннель попал в аварию на

производстве: гидравлический пресс начисто отрезал ему обе

руки, как откусил. Недели и недели Колвеник неустанно работал

над новым механизмом из дерева, металла и фарфора в

поисках приспособления, которое бы откликалось на малейшие

импульсы мускулов предплечья. Он уже тогда использовал

феномен электрических токов в мускульной деятельности. Через

четыре месяца после несчастного случая жертва имела

искусственные руки, которые могли захватывать предметы,

зажигать спички и застегивать пуговицы на рубашке.

Впечатление было очень сильным: все признали, что Колвеник

творит чудеса, превосходящие всякое воображение. Сам он, не

любитель публичных восхвалений, просто указывал на то, что

положено начало новой технологии, и что она еще себя покажет.

Благодарный владелец Вело-Граннель назначил его

генеральным директором производства и подарил пакет акций,

который автоматически делал Колвеника совладельцем

фабрики; другим совладельцем был сын основателя, тот самый,

которому Колвеник дал новые руки.

Под руководством Колвеника Вело-Граннель вышла на новый

уровень. Расширились рынки сбыта, увеличился ассортимент.

Колвеник же предложил новый логотип фирмы: черная бабочка,

расправившая крылья, знак, который он так и не захотел

истолковать. Он расширял производство, внедрял новые

механизмы – искусственные конечности, клапаны, костные ткани

и свои все новые и новые изобретения, а им не было конца.

Парк развлечений в Тибидабо приобрел набор автоматов,

созданных Колвеником в качестве эксперимента и отчасти для

забавы. Продукцию Вело-Граннель экспортировали в Европу,

Азию и Америку. Личное состояние Колвеника, как и стоимость

акций его фабрик, были уже огромными, но он не хотел покидать

свое скромное жилье на улице Принцессы – говорил, что не

видит смысла. Он был одинок, вел скромную, размеренную

жизнь, ничего не хотел менять и прижился в этой квартирке

утвержден. В тот же день Колвеник сделал Еве предложение –

на превосходном русском языке. Она его приняла.

После свадьбы новобрачные должны были поселиться возле

парка Гуэлль, в доме, о котором можно только мечтать. Колвеник

сам сделал первые наброски, которые послал для разработки в

знаменитую архитектурную мастерскую Суньера, Балселлса и

Баро. Говорили, что подобная сумма не вкладывалась в частный

особняк за всю историю барселонской архитектуры – а это что

нибудь да значит. Надо сказать, что далеко не все наблюдатели

любовных безумств Колвеника были ими в равной степени

очарованы. Так, совладелец Вело-Граннель не одобрял

романтических порывов коллеги. Он всерьез опасался, что в

стремлении превратить Королевский театр в восьмое чудо света

его именитый, но впавший в любовное безумие собрат запустит

руку в основные фонды производства. Кстати, он не так уж

сильно ошибался. К тому же начали циркулировать

неприязненные слухи, спекулирующие на темном происхождении

Колвеника, упоминались какие-то его неприемлемые привычки,

осуждалось даже само его изобретательство. Большая часть

слухов не достигала прессы, разбиваясь о безупречную

репутацию фабрики. Деньги не дают счастья, любил повторять

Колвеник, но все остальное на них вполне можно купить.

С другой стороны, Сергей и Татьяна, эти мрачные персонажи,

вечно крутившиеся вокруг Евы, тоже испугались за свое

будущее. В прекрасном новом доме для них не было места.

Предугадывая их недовольство, Колвеник предложил им очень

щедрые отступные за уход от дел Ириновой; к тому же они

должны были покинуть страну. Сергей пришел в ярость, наотрез

отказал и поклялся, что Колвеник еще о них услышит.

В то же утро Сергея и Татьяну сразила автоматная очередь из

автомобиля на улице Сант-Пау. Ответственность взяла на себя

одна из анархистских группировок. Еще неделей позже с трудом

выжившие близнецы подписали требуемый от них документ с

обещанием освободить Иринову от своего присутствия и больше

никогда не появляться рядом с ней. Дата свадьбы Михаила

Колвеника и Евы Ириновой была назначена: 24 июня 1935 года.

Место тоже – кафедральный собор Барселоны.

Церемония, которую некоторые сравнивали с коронацией

Альфонса XIII, пришлась на ослепительно солнечное утро. Все

запертый в доме с его молчаливой любимой, стал черной

легендой – зачумленным, прокаженным. Правительство лишило

Вело-Граннель лицензии. Юристы изучали дело о банкротстве,

которое вскоре распухло до сотен томов и не давало надежды

ни на какое завершение.

Колвеник полностью потерял состояние. Особняк его мечты

лежал, недостроенный, в развалинах и плесени. Слуги, потерпев

три месяца без жалованья, разбрелись – верен Колвенику

остался только личный шофер. Вокруг всего этого, само собой,

ходили слухи, один страшнее другого. Злобно придумывали

истории о чудовищных крысах, которые преследуют в этом доме

его запертых там на всю жизнь обитателей.

В декабре сорок восьмого особняк Колвеников был уничтожен

чудовищным пожаром. Пламя было видно даже на Матаро, как

писал «Эль Бруси». Свидетели утверждали, что небо над

Барселоной было кроваво-красным, ветер нес тучи пепла до

самого рассвета, а первые дневные лучи осветили скелет

архитектурного шедевра, дымившегося еще долго. В вестибюле

были обнаружены обугленные тела Колвеника и Евы,

соединенные в последнем объятии. Фотография этого страшного

зрелища появилась в «Ла Вангуардия» с подписью «Конец

нашей эры».

В начале сорок девятого Барселона привычно перешла к иным

делам, забыв о Колвенике и Еве Ириновой. Город рос, меняясь

на глазах, и тайна Вело-Граннель ушла в его прошлое, где и без

нее было довольно легенд и загадок. Там она и осталась –

затерянная навсегда.

Рассказ Бенджамина Сентиса преследовал меня, как призрак,

всю следующую неделю. Я перебирал и перебирал в памяти его

детали и пришел к выводу, что каких-то очень важных

подробностей не хватает. Каких именно – это другой вопрос. Я с

нетерпением ждал возвращения Германа и Марины, терзаемый

размышлениями об этой истории.

После уроков я ходил в их особняк – проверить, все ли в

порядке. Кафка неизменно поджидал меня у ворот сада, порой

гордо выставив напоказ свой очередной охотничий трофей. Я

пополнял запасы молока в его мисках, и мы немного болтали,

точнее, я говорил, а он слушал. Много раз я был готов поддаться

– Прекрасен как всегда. И в шесть раз больше, чем был в

прошлый раз, – ответил Герман. – Если он не перестанет расти,

рано или поздно свалится с плоскогорья в море.

Я заметил, что Герман в хорошем настроении и энергичнее, чем

обычно. У меня появилась надежда, что это добрый знак, что

прогноз доктора из Ла-Паса оказался благоприятным. По пути к

выходу из здания, пока Герман благодушно развивал перед

обалдевшим носильщиком блестящие перспективы развития

железнодорожной техники, я смог немного поговорить с Мариной

наедине. Она с силой пожала мне руку.

– Ну как все прошло? – прошептал я. – Герман мне показался

бодрым.

– Спасибо, хорошо. Все хорошо. Спасибо, что встретил нас.

– Это тебе спасибо за возвращение. Я еле пережил. Барселона

без тебя совсем опустела… Я должен тебе столько рассказать.

Мы сели в привокзальное такси, старый «додж», который

взревел на старте громче мадридского экспресса. Пока мы

проезжали Рамблу, Герман не отрывал глаз от цветочных

киосков, прохожих, торговцев; на лице его была тихая,

умиротворенная улыбка.

– Говорите что хотите, друг мой Оскар, но другой такой улицы

нет ни в одном городе мира. И пошли они со своим Нью-Йорком

подальше!

Марина смеялась, соглашаясь с отцом, который после поездки в

Мадрид выглядел не только оживленней, но и моложе.

– Завтра у нас что, выходной? – вдруг спросил Герман.

– Да, – ответил я.

– Так вам не надо в школу?

– Ну, строго говоря… нет.

Герман рассмеялся, и я на секунду увидел в нем того мальчишку,

которым он был десятилетия назад.

– И чем же вы займетесь завтра, друг мой Оскар?

Я был у них уже в восемь утра. Так просил Герман. Накануне

вечером я обещал моему наставнику в интернате, что всю

неделю буду ежедневно выполнять двойные задания, но получу

выходной в этот понедельник, тем более что день в самом деле

был праздничным.

– Я не знаю, что с тобой, мой мальчик. У нас тут не отель,

конечно, но и не тюрьма, и за себя и свои поступки отвечаешь

рядом с ним. Кафка вальяжно развалился сзади, заняв все

просторное сиденье, и сладко заснул. Кто бы ни проезжал мимо,

все оглядывались на «такер» с изумлением и завистью.

– В автомобиле не так важна сама скорость, как высокий класс,

– прокомментировал Герман.

Мы уже были где-то около Бланеса, и я не узнавал местности.

Герман так углубился в свои мысли, что я не решался его

побеспокоить. Он вел машину с тем же милым изяществом, с

которым делал все в своей жизни – двигался, говорил, улыбался.

Он уступал дорогу велосипедистам, прохожим, жандармам;

думаю, он уступил бы дорогу и муравью. Мы проехали Бланес,

указатель на шоссе направлял нас к Тосса-де-Мар. Мы с

Мариной переглянулись, она подмигнула. Сначала я думал, что

мы заедем в Тоссу, но автомобиль обогнул городок и двинулся

на север по узкой дороге вдоль моря. Это было не шоссе – узкая

лента асфальта, повисшая между небом и морем над крутым

обрывом. От поворотов этого горного серпантина захватывало

дух. Сквозь ветви сосен, цеплявшихся за утесы, виднелось

сияющее, как вечность, покрывало моря. Сотней метров ниже

нас вилась среди укромных бухточек и утесов мало кому

известная дорога из Тоссы в Пунта-Прима, городок рядом с

портом Сан-Фелиу-де-Гишольс – километрах в двадцати отсюда.

Через некоторое время Герман остановил машину, и по взгляду

Марины я понял, что мы добрались до места. Как только мы

вышли из машины, Кафка уверенно отправился куда-то в

сторону сосен, словно век тут жил и все знал. Пока Герман

проверял, прочно ли стоит на тормозе «такер», мы с Мариной

подошли к обрыву. Под нашими ногами расстилалось море –

бухта в форме полумесяца словно баюкала нежно-голубые

прозрачные воды. Дальше, по направлению к Пунта-Прима, за

нагромождением скал и полосками пляжей возвышалась арка –

проход между гор, на вершине которых виднелся силуэт часовни

Святого Эльма.

– Ну, пошли, – поторопила меня Марина.

Я последовал за ней по тропке среди сосен, пересекавшей чье

то давно заброшенное поместье с большим старинным домом,

уже поддавшимся разрушительному напору дикой

растительности. От дома вниз вела дорожка на пляж – там

красиво золотился под солнцем песок. Мы вспугнули стаю чаек,

сердце и стучит в висках – то ли от купания в холодной воде, то

ли от того, каким прозрачным стало мокрое белье Марины. Она

заметила мое смущение и быстро пошла к своей одежде,

оставленной на скале. Я смотрел, как при каждом шаге под

влажной кожей обрисовываются мускулы ее стройного тела, и

понимал, что чувствуют голодные волки. Я кусал губы – они

были солеными.

Остаток дня мы провели в этом уединенном местечке на

морском берегу, вгрызаясь в бутерброды, заботливо

припасенные Мариной, и та рассказывала поразительную

историю этого затерянного среди сосен поместья, в котором мы

находились.

Оно принадлежало одной голландской поэтессе, которая день

ото дня слепла от какой-то неизлечимой болезни. Зная о своей

судьбе, поэтесса решила удалиться от мира и провести

последние дни жизни здесь, в самом красивом на свете убежище

из света, сосен и морского ветра. Она целыми днями сидела на

пляже, не отрывая глаз от моря и любуясь последним светом,

который ей оставался.

– Ее окружением были только любимые книги и некий Саша,

лютеранский пастор. Когда она поняла, что уже совсем не видит,

что больше никогда ей не увидеть рассвет – то попросила

знакомых рыбаков, обычно встававших на якорь в ее бухте,

позаботиться о немце после ее смерти. Те обещали. Через пару

дней рано утром они видели, как она села в лодку, взялась за

весла и быстро исчезла в сиянии моря. Больше ее никто не

видел.

Мне показалась, что трогательную историю о голландской

писательнице Марина выдумала сама, и я дал ей это понять.

– Порой воображение имеет большее отношение к так

называемой реальности, чем факты, Оскар, – ответила мне она.

– Мы можем вспомнить только то, чего никогда не бывало.

Герман заснул, прикрыв лицо шляпой. Кафка тут же растянулся

у его ног. Марина смотрела на отца, откровенно дав волю

печали. Пока он спал, мы взялись за руки и ушли на другой

конец пляжа. Здесь, сидя на гладком камне, под шум волн я

рассказал ей все, что случилось со мной, пока они были в

Мадриде. И про даму в черном на вокзале, и про открытку, и про

историю Михаила Колвеника, рассказанную Бенджамином

молчал, уткнувшись лбом в ветровое стекло и скрутив сердце в

тугой узел. На полпути я почувствовал, как рука Марины накрыла

ладонью мою – и так и осталась.

В Барселону въехали уже затемно. Герман настоял на том,

чтобы довезти меня до ворот школы. Припарковав «такер» у

решетки нашего сада, он вышел и пожал мне руку. Марина тоже

вышла и немного прошла со мною в глубь сада. От ее близости

я весь дрожал и не знал, как пережить ужас прощания с ней.

– Оскар, если я тебя…

– Нет.

– Оскар, не подумай, что… ты не понимаешь…

– Я понимаю, – отрезал я. – Спокойной ночи.

Я повернулся и побежал в сад.

– Постой! – вскрикнула Марина.

Я был уже у пруда. Она подошла ближе.

– Хочу, чтоб ты знал: сегодня был лучший день в моей жизни, –

сказала она.

Когда я нашелся с ответом, ее уж и след простыл.

По лестнице я тащился, словно обутый в свинцовые сапоги.

Встретившиеся по пути соученики смотрели на меня косо и

словно с испугом, как на чужака. Уже пошли слухи о моих

таинственных отлучках. Ну и пусть. Я взял со столика в

вестибюле газету и с облегчением скрылся у себя в комнате, где

растянулся на кровати с газетой на груди. Из коридора

слышались голоса. Я включил лампу у изголовья, развернул

газету и попробовал уйти в ее ирреальный мир. Каждая строка

гласила: Марина, Марина, Марина. «Неужели это никогда не

пройдет», – подумал я. Через какое-то время привычка взяла

верх, и я расслабленно углубился в рутину ежедневных

новостей. Нет лучшего средства от собственных бед, чем беды

других. Войны, кражи, мошенничества, убийства, парады,

славословия, футбол. Жизнь продолжается. Я читал, все больше

успокаиваясь. И заметил этот материал далеко не сразу. Это

была небольшая проходная заметка, которую засовывают в угол,

когда надо срочно подверстать что-нибудь на полосу. Я быстро

развернул газету и поднес ее к свету.

Густаво Берсео, Барселона

Сегодня, в пятницу, на рассвете в одном из канализационных

ходов в Старом Городе был обнаружен труп уроженца

одном из его красивых старинных залов теперь работал

кафетерий. Мы устроились у огромного окна, открытого в

зеленый сад. Марина негромко прочла вслух заметку, которую я

мог бы и сам теперь декламировать наизусть.

– Что это убийство, прямо нигде не говорится, – заметила она

без уверенности в голосе.

– А зачем это говорить прямо? Человек двадцать лет жил

затворником, а потом оказывается мертвым в бездействующей и

закрытой для всех канализационной трубе, куда кто-то, однако,

спускается только для того, чтобы для полного счастья еще и

отрезать ему обе руки…

– Ты прав, конечно. Что это, как не убийство…

– Это не просто убийство, – я едва удерживал нервную дрожь. –

Что делал Сентис в заброшенной городской канализации глухой

ночью?

Бармен за стойкой, от скуки третий раз протиравший

совершенно чистые фужеры, с интересом прислушивался.

– Потише, пожалуйста, – прошипела Марина сквозь зубы.

Я кивнул и взял себя в руки.

– Не пойти ли нам в полицию, – предложила Марина. – Все

расскажем. Пусть разбираются.

– А что рассказывать? Мы ничего, по сути, не знаем.

– Ну, мы все-таки знаем больше них. Неделю назад неизвестная

женщина, не желавшая, чтобы ее узнали, передала тебе

открытку с изображением черной бабочки и адресом Сентиса. Ты

виделся с Сентисом, который отрицал свою связь с женщиной и

открыткой, но рассказал душераздирающую историю о Михаиле

Колвенике и Вело-Граннель, произошедшую сорок лет назад и

полную темных мест. По какой-то причине он упустил тот

важнейший факт, что сам был сыном основателя Вело-Граннель

и совладельцем фирмы… тем самым, которому Колвеник сделал

искусственные руки после аварии на фабрике. Через шесть дней

после этой встречи Сентиса находят мертвым в сточной

канаве…

– … и без его протезов, – добавил я, припомнив, как тщательно

избегал Сентис при нашей встрече рукопожатий и близкого

контакта.

Меня передернуло, когда я вспомнил, как, уходя, все же

коснулся его странно твердой, холодной руки.

поросший мхом рельеф черной бабочки – знака Колвеника и

Вело-Граннель. Я с трудом сглотнул и посмотрел в лицо Марины

– оно было мертвенно-бледным.

– Прости, что напоминаю, но вернуться сюда было твоей идеей,

– строго сказал я.

Вспыхнул свет фонаря, затопив красноватым мерцанием

стеклянную стену. Сперва я осторожно взглянул внутрь. И в

первый наш визит сюда, при свете дня, местечко, помнится, не

показалось мне особо уютным; теперь же, во мраке ночи, оно

было воплощенным кошмаром. Пятно света, скользя по каким-то

странным предметам, делало окружающий мрак еще страшнее и

опаснее. Я пошел вперед, прокладывая путь Марине и освещая

дорогу. Под ногами хрустело, пахло влажной землей. И вот

нашего слуха коснулся тот ужасный звук, с которым деревянные

куклы, подвешенные в оранжерее, постукивали друг о друга при

сквозняке. С такой приглушенной сухой отчетливостью могли

стучать друг о друга кости скелета внутри полусгнившего савана.

Я никак не мог вспомнить, оставили мы поднятым или

опущенным рычаг, поднимающий их вверх; взглянув на Марину, я

понял, что она думает о том же.

– Здесь после нас кто-то побывал… – прошептала она в ужасе,

показывая на силуэты людских тел, покачивающиеся под

потолком оранжереи.

Прямо перед нами качались ноги – целый лес ног. Я

почувствовал, как у меня холодеет затылок, ясно увидев, что кто

то здесь был. Куклы висели на иной высоте, не так, как мы их

оставили. Я сунул Марине фонарь и быстро пошел в тот угол,

где мы видели стол с альбомом на нем.

– Что ты ищешь? – прошептала Марина. Я показал ей альбом,

который тут же положил в свой рюкзак.

– Но, Оскар, это чужой альбом, не знаю…

Я решительно проигнорировал ее сомнения и нагнулся над

столом, чтобы обследовать ящики. Первый был забит старым,

проржавевшим инструментом – сточенными пилами, тупыми

ножами, ржавыми гвоздями. Второй был пуст – только маленькие

черные паучки бросились врассыпную при свете фонарика. Я

попробовал открыть третий. Он был закрыт.

– Что там? – встревоженно спросила Марина вполголоса.

Я взял из первого ящика нож покрепче и попробовал взломать

блеснуло безглазое, с черными провалами под нарисованными

бровями, улыбающееся лицо куклы-танцовщицы. Деревянные

руки с острыми ногтями сжимались на горле Марины. Лицо

куклы покрывала сморщенная, как замша, мертвая кожа.

Завопив, я бросился на нее всем телом, сбил на пол, и мы с

Мариной побежали наружу, а марионетка, у которой при падении

отвалилась голова, все щелкала деревянными пальцами, как

краб клешнями, подчиняясь командам невидимого кукольника.

Несколько черных кукольных силуэтов толпились и у выхода,

преградив нам путь. Мы повернули обратно, промчались мимо

оранжереи – к небольшому садовому домику у стены,

отделявшей территорию от железной дороги. Его застекленные

двери были закрыты, судя по нетронутым слоям пыли, бог знает

сколько лет. Я локтем разбил стекла, открыл изнутри двери, и

мы ворвались внутрь. Прямо впереди смутно белели грязные

окна, выходящие наружу, на железнодорожные пути: сквозь них

можно было различить путаницу проводов и токоприемников над

электричками. Марина в панике оглянулась – и в самом деле,

угловатые фигуры жутких марионеток уже показались в дверях.

– Скорее! – вскрикнула она.

Я затравленно оглядывался в поисках предмета, которым можно

было бы разбить окно. В углу валялись части полуразобранного

автомобиля – схватив что-то тяжелое вроде коленчатого вала, я

швырнул его в окно, пригнувшись под дождем острых осколков

стекла, и тут же вдохнул свежий, холодный ночной воздух, к

которому примешивался затхлый запах земли из ближнего

железнодорожного тоннеля.

– Сюда, Марина!

Она скользнула в разбитое окно между торчащими остриями

стекол, а я, размахивая коленчатым валом, который с трудом

удерживал в обеих руках, оглянулся посмотреть на тени у

дверей. Они внезапно сгрудились и отступили. Не понимая, что

происходит, я попятился и услышал какой-то новый звук и

движение у себя над головой. Ринувшись к окну, я успел

заметить, что сверху спускается марионетка безрукого

полицейского. Лицо – сморщенная мертвая замша, грубо сшитая

в нескольких местах. И сквозь швы сочилась кровь.

– Оскар! – кричала Марина по ту сторону окна.

Я ринулся прямо в оконный проем, ощерившийся стеклом, и

разжимались все медленнее и наконец застыли. Мы не

разговаривали. Нашли проулок, ведущий к улице Англи. Вдали

над городом плыл колокольный звон.

К счастью, Герман спал у себя и не слышал, как мы вошли.

Марина тихо провела меня в ванную – промыть рану на ноге.

Пламя свечей уютно отразилось в блестящем кафеле стен и

пола. Монументальная ванна в центре просторного помещения

солидно опиралась на свои мощные металлические лапы.

– Снимай штаны, – велела Марина. Она искала что-то в аптечке,

стоя ко мне спиной.

– Как ты сказала?

– Давай-давай без разговоров.

Я исполнил приказ и положил больную ногу на край ванны.

Разрез был глубже, чем я думал, и опухоль отдавала лиловым.

Меня затошнило. Марина тихо опустилась на корточки рядом и

внимательно исследовала рану.

– Болит?

– Если не смотреть, ничего.

Моя сестра милосердия поднесла вату, смоченную спиртом, к

ране.

– Сейчас надо потерпеть…

Я, чтобы не взвизгнуть от ожога, пока она дезинфицировала

кожу, впился в край ванны так, что в чугуне небось остались

вмятины.

– Извини… – Марина дула на рану.

– Это ты меня извини.

Я глубоко вздохнул и закрыл глаза. Марина, не поднимая глаз,

умело прочищала и бинтовала рану. Потом еще заклеила

пластырем оставшиеся царапины.

– Они охотились не за нами, – неожиданно сказала она.

Я растерянно молчал.

– Эти из оранжереи, – объяснила она, не глядя на меня. – Они

хотели вернуть альбом с фотографиями. Мы не должны были

его трогать…

Пока она бинтовала мне ногу, я вздрагивал от ее легкого

дыхания, касавшегося кожи.

– Марина… тогда на пляже…

Марина остановилась и взглянула мне прямо в глаза.

– Забудь.

передо мной. Она печально уходила от меня, пока не

превратилась в еле заметную точку, а шум прибоя не стал сном.

Наконец дождю надоело созерцать барселонские крыши, и он

уполз, ворча, на север. Чтобы встретиться с Мариной, я со

сноровкой закоренелого рецидивиста опять свалил с последних

уроков. Между тучами наверху открылись сияющие синие

высоты. Солнце, как большой веселый пес, вылизало с улиц

лишнюю влагу. И вот я рядом с нею, в саду. Глаза опущены,

открыта заветная тетрадка – сразу же закрытая при моем

появлении. Может, Марина писала обо мне или о том, что с нами

случилось в оранжерее?

– Как твоя нога? – спросила меня она, тактично убирая

подальше тетрадь.

– Больной скорее жив, чем мертв. Слушай, мне надо тебе кое

что показать.

Мы устроились на бортике бассейна, и я достал альбом.

Перелистал. Марина не сдержала тяжелый вздох, взволнованная

мрачным зрелищем.

– Вот, – нашел я наконец нужную фотографию в конце альбома.

– Мне это пришло в голову, как только я сегодня проснулся. А до

тех пор как-то не замечал.

Марина рассматривала снимок. Черно-белый, четкий, какими

бывают только старинные студийные работы. У человека,

изображенного там, череп был страшно деформирован, а

позвоночник так искривлен, что едва позволял держаться на

ногах. Несчастный опирался на плечо молодого человека в

белом халате, круглых очках, галстуке и с усами, очень со всем

этим гармонирующими. Доктор, без сомнения. Глядит прямо в

камеру. Пациент, наоборот, закрывает лицо рукой, словно

стыдясь своего уродства, выставляемого напоказ. На фоне чего

то вроде смотровой комнаты в клинике или в кабинете врача. В

полуоткрытую дверь робко заглядывает маленькая девочка с

куклой в руке. Фотография больше похожа на рабочий материал

ученого-медика, чем на любительский снимок.

– Смотри же, смотри внимательно, – настаивал я.

– Ну, я вижу этого несчастного…

– Ты не на него смотри, а на то, что за ним.

– Там окно…

– А за окном?

Раскормленные голуби лениво перепархивали стайками между

цветочными базарчиками, кафе, группами играющих музыкантов,

зазывалами кабаре, туристами и местными жителями,

карманниками и полицейскими, подростками и призраками из

прошлого. Герман прав: на всем свете нет такой улицы, как

Рамбла.

И вот перед нами высится Большой театр «Лисео». Сегодня

дают оперу, над фасадом алмазной диадемой горят огни. А вот и

дракон с фотографии – на углу здания на противоположной

стороне, повернулся к Рамбла и созерцает толпу. Глядя на него,

я невольно подумал, что Сан Хорхе, конечно, нежно почитаем в

Барселоне, ему мы ставим алтари и печатаем миллионы

открыток, но памятью о Барселоне в вечности, пожалуй что,

останется именно этот дракон.

Приемная доктора Шелли занимала первый этаж

величественного здания и поражала своим сумрачным

старинным обликом. Мы пересекли темный, как пещера,

вестибюль и должны были подняться по винтовой лестнице

самого готического вида. Эхо шагов терялось в гулкой,

непроглядной высоте здания. Я заметил, что дверные молотки и

ручки украшены медными барельфами с изображением ангелов.

Разноцветные, как в калейдоскопе, пятна света от огромных

витражей лежали коврами на полу. Этаж назывался на

старинный лад первым, а фактически был третьим: мы миновали

бельэтаж и так называемый «принсипаль», прежде чем

поднялись на «первый». На нужной нам двери была старинная

бронзовая табличка с надписью «Др. Джон Шелли». Я посмотрел

на часы: оставалось две минуты до назначенного срока. Марина

позвонила.

Женщина, что нам открыла дверь, без сомнения, сошла с

церковной фрески. Никогда не видел ничего более эфемерного,

мистически возвышенного и непорочного. Белое, почти

прозрачное лицо; светлые, почти бесцветные глаза. Истинный

ангел во плоти.

– Сеньора Шелли? – вежливо осведомился я.

Она ничего не сделала, чтобы опровергнуть это предположение.

– Добрый день, – я сделал вывод, что могу продолжать, – меня

зовут Оскар, я звонил вам утром…

В ее взгляде промелькнуло любопытство.

оставила нас с ним наедине. Когда она уходила, мне стоило

немалых сил оторвать взгляд от ее осиной талии. Дряхлый

доктор, в котором уже ничего не было от молодого красавца на

найденном фото, изучал нас с молчаливой подозрительностью.

Старческая рука на подлокотнике кресла дрожала. Запах

одеколона не побеждал запаха болезни. Саркастическая улыбка

едва прикрывала отчаяние и усталость. Он не одобрял ни нас,

ни остающийся после него мир, ни собственную жизнь.

– Старость делает с телом то же, что глупость делает с душой:

заражает гниением, – сказал он, изящным жестом указывая на

себя. – Ну-с, так и что же вас ко мне привело?

– Мы просим вас поговорить с нами о Михаиле Колвенике.

– Не понимаю, зачем, – отрезал доктор. – О нем в свое время

уже было немало сказано – причем сплошного вздора. Если бы

люди обдумывали хотя бы треть того, что они говорят, у нас

была бы не жизнь, а царствие небесное.

– Так вот нас как раз интересует правда, – вставил я.

Старик скорчил насмешливую гримасу.

– Какая разница, что интересует или не интересует вас, молодой

человек; надо, чтобы правда сама заинтересовалась вами.

Я скроил вежливую улыбку в ответ, но внутренне помрачнел:

становилось понятно, что этот человек нам ничего не скажет,

потому что имеет причину скрывать то, что знает. Марина, также

это понимая, взяла на себя инициативу.

– Доктор Шелли, – мягко начала она, – в наши руки случайно

попала коллекция фотографий. Есть основания предполагать,

что она принадлежала сеньору Колвенику. На одной из

фотографий есть ваше изображение – вместе с одним из ваших

пациентов. Мы осмелились вас потревожить только потому, что

хотели бы вернуть найденное законному владельцу. Или тому,

кто унаследовал его права.

На этот раз старик не отделался очередным афоризмом из

моральной философии; он смотрел на Марину, его лицо

медленно принимало удивленое выражение. Я досадливо

спрашивал себя, как же мне не пришло в голову начать так же

хорошо, как она. Решил, что чем больше Марина будет в

дальнейшем участвовать в беседе, тем лучше для дела.

– Я представления не имею, о чем вы говорите, сеньорита.

– О большой коллекции тщательно подобранных фотографий с

Шелли, оказался для него просто спасением. Шелли купил ему

одежду, одолжил денег на первое время, поселил у себя и помог

устроиться на Вело-Граннель. Колвеник никогда не забыл его

доброты и питал к доктору самую искреннюю благодарность. Их

связала глубокая, многолетняя дружба.

Она со временем укрепилась и профессиональными контактами:

пациентам доктора Шелли бывали нужны протезы и другие

ортопедические приспособления, а на Вело-Граннель, которая

скоро стала лидировать в этой области, самым талантливым

специалистом был Колвеник. Шелли был и личным лечащим

врачом Михаила. Когда деньги перестали быть проблемой для

обоих, Колвеник помог другу финансами при открытии

медицинского центра. Там, кроме лечебной, должна была

вестись научная работа по изучению болезней, приводящих к

телесным деформациям и уродствам.

Интерес у Колвеника к этой теме был давний, еще с его

пражских времен. Шелли рассказал нам его семейную историю:

мать Колвеника родила близнецов; один из них, Михаил, родился

живым и здоровым и впоследствии стал известным нам

Колвеником, а второй, Андрей, страдал неизлечимой

врожденной деформацией скелета, которая и свела его в могилу

в шестилетнем возрасте. Детские воспоминания об этом случае

сильно повлияли на Михаила и в известной степени

предопределили его профессию. Колвеник был убежден, что

развитие технологий и научных знаний в медицине могут дать

человеку то, в чем отказала равнодушная природа. И если бы

его братишке успели вовремя помочь, он прожил бы долгую,

полную смысла жизнь. Мысль эта давала Михаилу силы и

вдохновение создавать все новые остроумные механизмы,

которые, как он говорил, дополняли людские тела, обездоленные

болезнью и злой судьбой.

«Природа похожа на беспечное дитя, играющее нашими жизнями

как игрушками. Она то ломает их, то делает новые, – говаривал

Колвеник. – Наша задача – подбирать и чинить сломанное».

Одни видели в этом горделивом высказывании почти

сатанинское высокомерие – другие же основывали на нем свою

последнюю надежду. Тень погибшего шестилетнего братика

всегда стояла за плечом Колвеника, когда он работал. Он

никогда не забывал о жестоком и причудливом капризе судьбы,

человечек, не понимающий, кто есть кто в этом мире. Зависть и

жадность его и сгубили.

– Вы знаете, что его тело нашли на той неделе в канализации?

– Я читаю газеты, – ответил доктор сухо.

– Вам это не показалось странным?

– Не более странным, чем другие газетные сообщения, – доктор

решительно сворачивал нашу беседу. – Этот мир нездоров.

Включая, надо сказать, и меня. Я устал. Что еще, молодые

люди?

Я хотел было спросить о даме в черном, но Марина улыбкой и

жестами дала знать, что мы немедленно уходим. Доктор

позвонил, и вошла Мария Шелли – воздушная походка, глаза

долу.

– Наши гости нас покидают, Мария.

– Я их провожу, папа.

Мы встали, и я протянул было руку за фотографией, зажатой в

дрожащей руке доктора, но он сжал ее крепче.

– Если не возражаете, молодые люди, я оставлю ее у себя…

С этими словами он резко повернулся к нам спиной, слабым

жестом указав Марии на дверь, как бы торопя нас всех на выход.

На пороге я оглянулся: доктор как раз бросал фотографию в

огонь камина. Языки пламени плясали, отражаясь в его

остановившихся глазах.

Мария провела нас в полнейшей тишине через вестибюль и,

прощаясь, напутствовала улыбкой с оттенком извинения.

– С отцом не всегда легко, но, поверьте, это добрейший человек,

– пыталась она смягчить впечатление. – Жизнь его всегда била,

знаете, да и болезнь не улучшает характер…

Она зажигала свет, открывала дверь, прощалась, а я все яснее

видел в ее глазах желание что-то нам сказать, сомнение и,

пожалуй, страх. Марина, кажется, тоже заметила это и ласково

улыбнулась ей, протягивая руку на прощанье. Мария Шелли

жарко ответила на рукопожатие. Одиночество этой женщины

было видно так же ясно, как бывает виден пот на лбу или

румянец стыда.

– Я не знаю, что вам рассказал отец… – робко проговорила она

наконец, понизив голос и опустив глаза.

– Мария? – раздалось из глубины дома. – С кем ты там

разговариваешь?

включенного телевизора. Я прошел по коридору интерната мимо

длинного ряда закрытых дверей, а когда добрался до своей и

открыл ее, услышал такой громовой разряд, что испугался за

здание – казалось, оно вздрогнуло. Молния была так

ослепительна, что сверкнула сквозь щели закрытых ставен. Не

раздеваясь, я рухнул на постель. Над городом бушевала гроза. Я

достал карандашный рисунок Германа, сделанный им на пляже,

и смотрел на Марину, пока не заснул от усталости. Проснувшись,

я обнаружил, что все еще держу рисунок в руках, вцепившись в

него во сне, как в чудодейственный амулет.

Пробуждение было резким, неприятным. Дул ветер, нагло

ворвавшийся вместе с дождем в открытое окно, от холода зуб на

зуб не попадал. Еще не очнувшись как следует, я испуганно

нащупал выключатель лампочки в изголовье – свет не

включился. Тогда я и заметил, что все еще судорожно сжимаю в

руках рисунок Германа, с которым заснул. Я крепко протер лицо

руками, и в этот момент в ноздри ударила вонь – ужасный смрад

гниющей плоти. Прямо в моей комнате. Прямо в моей постели.

Словно, пока я спал, кто-то бросил прямо на меня

полуразложившийся труп кошки или вороны. Едва подавив

рвотный позыв, я весь похолодел от паники: в комнате кто-то

был. Тот, кто вошел вместе с ветром и дождем в открытое окно,

пока я спал.

Едва дыша и вздрагивая, я ощупью пробрался к двери.

Выключатель не сработал и там. Я выглянул в коридор, где тьма

было совсем непроглядной, а гнилостный запах еще сильнее,

как в звериной клетке. В торце коридора внезапно мелькнул свет

и силуэт человека – кто-то входил в одну из комнат.

– Донья Паула? – прохрипел я.

Дверь в конце коридора закрылась – слабый отблеск света

исчез, я снова оказался в полной темноте. Глубоко вздохнув, я

шагнул в нее, не зная хорошенько, куда иду и зачем – и тут же

остановился, потому что кто-то звал меня по имени. Свистящий,

как змеиное шипение, шепот повторял его вновь и вновь. Как

будто из соседней комнаты.

– Кто там? Это вы, донья Паула? – невпопад бормотал я,

стараясь взять себя в руки и сохранять собственное

достоинство, но дрожь во всем теле становилась лишь сильнее.

Я сделал еще один неуверенный шаг во тьму. Незнакомый голос,

кухню – хорошо, что я выучил наизусть все закоулки родной

школы, – и успел захлопнуть за собой дверь. Страшная тварь

билась позади меня о дверь, сотрясая ее, и вот та не

выдержала, упала, повалив меня на плитки кухонного пола.

Бешеным перекатом я рванулся под стол и успел там

спрятаться. Ноги чудовища были совсем рядом. В следующую

минуту страшный грохот бьющихся стаканов и тарелок – оно

сметало их вниз десятками – наполнил помещение, а пол

покрылся слоем битого стекла. Я сумел схватить упавший рядом

кухонный нож, но оно заметило и нагнулось надо мной, скалясь,

как волк, лезущий в свое логово. Я вонзил нож прямо в центр

образины – он вдруг мягко вошел туда, как в землю. Монстр

отшатнулся, это дало мне возможность отступить в глубь кухни и

поискать глазами, чем защитить себя. В открытой коробке

лежали свечи, салфетки, газовая зажигалка – бесполезная

сейчас ерунда, но зажигалка случайно осталась у меня в руке,

когда тень моего врага уже летела на меня: острые когти

выставлены вперед, смрад волной в лицо. Защищаясь от

когтистой лапы, протянутой к моему горлу, я инстинктивно

щелкнул зажигалкой, и лицо чудовища осветилось. Оно было не

более чем в двадцати сантиметрах от меня. Я закрыл глаза и

простился с жизнью. Этому не было конца – время тянулось и

тянулось. И ничего не происходило.

Я открыл глаза и обнаружил, что стою в разгромленной кухне

совершенно один. Шаги по коридору удалялись. Я постоял,

потом осторожно пошел вслед и дошел за марионеткой до своей

спальни. Заглянул в разбитый дверной проем. Существо рылось

в моем рюкзаке. Схватило альбом с фотографиями, который я

унес из оранжереи. Выпрямилось и посмотрело мне прямо в

глаза. Его на миг обрисовала далекая зарница за окном. Я не

успел ни шевельнуться, ни вымолвить слова, как он исчез за

окном, по-прежнему открытым.

Я быстро подбежал к подоконнику, лег на него и стал жадно

высматривать, куда же оно исчезло, и увидел: паучий силуэт с

невероятным проворством скользил вниз по водосточной трубе.

Черный плащ развевался на ветру. Существо спрыгнуло на

крыши более низких строений восточного крыла здания и

уверенно углубилось в путаницу из башенок, труб и горгулий.

Словно пантера, изящными прыжками ушедшая в джунгли

– А сейчас мне, наверное, все же лучше уйти, – еще раз

предложил я.

– Я сказала, даже не думай. Я приготовлю тебе наверху комнату,

рядом со своей. Пошли уже.

– А… а что подумает Герман?

– Герман будет в восторге от того, что ты проведешь Рождество

с нами.

Я поплелся за нею наверх, на второй этаж дома, где еще никогда

не был. Длинный коридор с рядом дубовых резных дверей

тянулся бог знает в какую даль, слабо освещенный мерцанием

свечей в канделябрах. Марина показала мне комнату в самом

его конце. Мебель была по-настоящему старинной, но без пыли

столетий – все сияло чистотой.

– Простыни только что постелены, одеяла в шкафу, замерзнешь

– возьмешь. Так, полотенца здесь. Пижаму… а ну-ка, как тебе

придется пижама Германа?

– Обмундирование полное, можно отправляться на Северный

полюс, – я пришел в себя настолько, что смог пошутить.

– Запас карман не тянет. Устраивайся, я сейчас вернусь, – ее

шаги затихли в коридоре.

Освободившись от лохмотьев, в которые превратилась моя

одежда, я скользнул под пахнущие чистотой простыни. Никогда в

жизни я еще не был так измотан. Глаза неудержимо смыкались,

но тут вернулась Марина с какой-то хламидой метров двух

длиной, происхождением не иначе как из сундуков

средневековой инфанты.

– Избавь меня от этого, ради бога. И так посплю.

– Понимаешь, больше ничего подходящего не нашлось. Да

ладно, не упрямься, тебе в ней будет отлично. И потом, подумай,

что скажет Герман! Голый молодой красавец прямо в нашем

доме?! Никогда в жизни. Надевай.

Она бросила музейный артефакт на мою кровать, поставила

канделябр на столик рядом.

– Если что-то понадобится, стукни в стену, я услышу.

Мы молча глядели друг на друга. Марина отвела глаза первой.

– Спокойной ночи, Оскар, – шепнула она.

– Спокойной ночи.

А прямо в следующее мгновение я проснулся от яркого

солнечного света, заливавшего всю просторную комнату. Окна

время, которое оставило далеко позади все рекорды,

поставленные спасшимися от кораблекрушения. Герман

рассеянно закрылся газетой. Он был в прекрасном настроении и,

хотя давно позавтракал, не выходил из-за стола, пока я не смел

оттуда все, кроме столового серебра и тарелок. Свернул газету.

Взглянул на часы.

– Папа, ты не опоздаешь на встречу со своим духовником?

Герман неохотно кивнул.

– Право, не знаю, для чего я так стараюсь… боюсь, мне не

переиграть этого выдающегося темнилу… а уж ловушек у него

больше, чем на минном поле…

– Ну же, взбодрись, – уговаривала его Марина, – вообрази, что

это такая епитимья. А потом – отпущение грехов…

Я в изумлении слушал этот диалог, ничего не понимая.

– Шахматы, – пояснила Марина, видя мое ошеломление, – папа

с нашим священником уже много лет в состоянии позиционной

шахматной войны. У них напряженный и неустойчивый паритет.

– Друг мой Оскар, никогда не садитесь играть в шахматы с

иезуитом, – сентенциозно изрек Герман, поднимаясь на ноги.

– Ни за что на свете. Желаю вам сегодня у него выиграть.

– Ну что ж, тогда, с вашего позволения…

Герман вооружился тростью черного дерева, облачился в плащ и

шляпу и отправился на встречу со стратегически одаренным

прелатом. Марина проводила его по саду, обратно же вернулась

с моей высохшей одеждой.

– Прости, но, кажется, Кафка успел на ней поспать.

Действительно, одежда была чистой и сухой, но на всю округу

благоухала котом.

– Когда я ходила за круассанами, позвонила из бара на площади

в полицейское управление. Инспектор Виктор Флориан сейчас на

пенсии, а живет в Вальвидрере. Телефона там нет, но я знаю

адрес.

– Погоди минуту, я оденусь.

Станция фуникулера, ведущего на Вальвидреру, была в десяти

минутах ходьбы от дома. Мы сами не заметили, как добрались

туда неторопливым шагом и, купив билеты, оказались на

платформе вагончика подвесной дороги. Холмы Вальвидреры

мягкими линиями опоясывали город, повиснув над ним, как

театральные ярусы над партером. Дома там, казавшиеся

Мы нашли адрес, который Марина добыла в полицейском

управлении: старый домик на самом обрыве. Сад весь зарос

кустарником и бурьяном. Из них, как рука утопающей здесь

индустриальной эры, торчал заржавевший почтовый ящик.

Продравшись сквозь колючки ко входной двери, мы увидели

облупленные стены, краска с которых под влажным морским

ветром сходила, как обожженная кожа, и нагромождения

связанных веревками картонных ящиков со старыми газетами.

Инспектор Флориан не считал нужным тратиться на такие

пустяки, как внешний вид.

– Вот где нужен архитектор, – заметила Марина.

– Или специалист по сносу…

Справа от двери красовался электрозвонок эпохи Эдисона, а из

него во все стороны торчали провода. Я аккуратно постучал в

дверь, стараясь не проломить гнилые доски насквозь или, чего

доброго, не обрушить весь домишко под откос.

– Может, все-таки рискнуть нажать на кнопку звонка?

– Я туда пальцы совать не буду и тебе не советую, – ответил я и

снова постучал.

Неожиданно дверь приоткрылась. В образовавшейся щели

сантиметров в пять блестела накинутая из осторожности

стальная цепочка, за нею – два глаза такого же стального цвета.

– Кто там?

– Вы Виктор Флориан?

– Допустим. Я спрашиваю, вы-то кто такие?

Властный голос без малейших признаков доброжелательности.

Таким объявляют, что вам надлежит уплатить штраф за

неправильную парковку.

– Мы вам хотим кое-что рассказать о Михаиле Колвенике. –

Марина пошла ва-банк, пока дверь не захлопнулась.

И она тут же распахнулась настежь. Виктор Флориан был широк

в кости, мускулист и одет в то, что ему, видимо, представлялось

одеждой для спорта и отдыха. На лице навсегда застыло

выражение, типичное для любого военного, лишенного войны,

любого командира, которому больше некем командовать. Во рту

– погасшая сигара, в нахмуренных бровях волос больше, чем у

меня на голове.

– Кто такие? Откуда знаете про Колвеника? Кто дал мой адрес?

– Флориан не произносил слова – он расстреливал нас ими. Тем