И снова посвящается Блайз… Еще в большей степени, чем

всегда

Об авторе

Дэн Браун родился в 1965 году в Нью-Гэмпшире (США), отец

его был профессором математики, а мать – профессиональным

музыкантом. Он окончил академию Филипс-Экзетер и Амхэрст

колледж, затем отправился в Калифорнию, где начал свою

карьеру как автор песен, музыкант и исполнитель, выпустил

несколько компакт-дисков со своими записями. В 1993 году Дэн

Браун вернулся в Нью-Гэмпшир и стал преподавать английский

язык в Амхэрст-колледже. В 1995 году совместно с женой

опубликовал книгу «187 мужчин, от которых следует держаться

подальше: путеводитель для романтически фрустрированных

женщин». В 1998 году писатель, которого всегда интересовали

философия, история религии, криптография и тайные

организации, опубликовал свой первый роман-триллер –

«Цифровая крепость». Дальнейшие его произведения также

создавались на «стыке жанров»: в 2000 году свет увидел

интеллектуальный конспирологический детектив «Ангелы и

демоны», а в 2001 году вышел триллер «Точка

решения» («Deception Point»). В 2003 году приключения

профессора Роберта Лэнгдона из «Ангелов и демонов» были

продолжены романом «Код да Винчи» – в первый же день после

публикации он был продан в количестве 6 тысяч экземпляров, а

общий мировой тираж бестселлеров Дэна Брауна, переведенных

на 40 языков, приближается к 8 миллионам экземпляров.

Пролог

Париж, Лувр 21.46

Знаменитый куратор Жак Соньер, пошатываясь, прошел под

сводчатой аркой Большой галереи и устремился к первой

попавшейся ему на глаза картине, полотну Караваджо.

Ухватился обеими руками за позолоченную раму и стал тянуть

ее на себя, пока шедевр не сорвался со стены и не рухнул на

семидесятилетнего старика Соньера, погребя его под собой.

Как и предполагал Соньер, неподалеку с грохотом опустилась

металлическая решетка, преграждающая доступ в этот зал.

Паркетный пол содрогнулся. Где-то вдалеке завыла сирена

сигнализации.

Несколько секунд куратор лежал неподвижно, хватая ртом

воздух и пытаясь сообразить, на каком свете находится. Я все

еще жив. Потом он выполз из-под полотна и начал судорожно

озираться в поисках места, где можно спрятаться.

Голос прозвучал неожиданно близко:

– Не двигаться.

Стоявший на четвереньках куратор так и похолодел, потом

медленно обернулся.

Всего в пятнадцати футах от него, за решеткой, высилась

внушительная и грозная фигура его преследователя. Высокий,

широкоплечий, с мертвенно-бледной кожей и редкими белыми

волосами. Белки глаз розовые, а зрачки угрожающего темно

красного цвета. Альбинос достал из кармана пистолет, сунул

длинный ствол в отверстие между железными прутьями и

прицелился в куратора. – Ты не должен бежать, – произнес он с

трудно определимым акцентом. – А теперь говори: где оно?

– Но я ведь уже сказал, – запинаясь, пробормотал куратор, по

прежнему беспомощно стоявший на четвереньках. – Понятия не

имею, о чем вы говорите.

– Ложь! – Мужчина был неподвижен и смотрел на него

немигающим взором страшных глаз, в которых поблескивали

красные искорки. – У тебя и твоих братьев есть кое-что,

принадлежащее отнюдь не вам.

Куратор содрогнулся. Откуда он может знать?

– И сегодня этот предмет обретет своих настоящих

владельцев.

с ухмылкой указал на живот Соньера:

– Я свою работу сделал.

Куратор опустил глаза и увидел на белой льняной рубашке

дырочку от пули. Она была обрамлена красным кольцом крови и

находилась несколькими дюймами ниже грудины. Желудок!

Жестокий промах: пуля угодила не в сердце, а в живот. Куратор

был ветераном войны в Алжире и видел немало мучительных

смертей. Еще минут пятнадцать он проживет, а кислоты из

желудка, просачиваясь в грудную полость, будут медленно

отравлять его.

– Боль, она, знаете ли, на пользу, месье, – сказал альбинос. И

ушел.

Оставшись один, Жак Соньер взглянул на железную решетку.

Он был в ловушке, двери не откроют еще минут двадцать. А ко

времени, когда кто-нибудь подоспеет на помощь, он будет уже

мертв. Но не собственная смерть страшила его в данный

момент.

Я должен передать тайну.

Пытаясь подняться на ноги, он видел перед собой лица трех

своих убитых братьев. Вспомнил о поколениях других братьев, о

миссии, которую они выполняли, бережно передавая тайну

потомкам.

Неразрывная цепь знаний.

И вот теперь, несмотря на все меры предосторожности…

несмотря на все ухищрения, он, Жак Соньер, остался

единственным звеном этой цепи, единственным хранителем

тайны.

Весь дрожа, он наконец поднялся.

Я должен найти какой-то способ… Он был заперт в Большой

галерее, и на свете существовал лишь один человек, которому

можно было передать факел знаний. Соньер разглядывал стены

своей роскошной темницы. Их украшала коллекция знаменитых

на весь мир полотен, казалось, они смотрят на него сверху вниз,

улыбаясь, как старые друзья.

Поморщившись от боли, он призвал на помощь все свои силы

и сноровку. Задача, предстоявшая ему, потребует

сосредоточенности и отнимет все отпущенные ему секунды

жизни до последней.

голос до интимного шепота. – Ваш гость – весьма влиятельная

персона.

Лэнгдон ничуть не сомневался в этом. Книги по религиозной

живописи и культовой символике сделали его своего рода

знаменитостью в мире искусств, только со знаком минус. А в

прошлом году скандальная слава Лэнгдона лишь приумножилась

благодаря его участию в довольно двусмысленном инциденте в

Ватикане, который широко освещался прессой. И с тех пор его

просто одолевали разного рода непризнанные историки и

дилетанты от искусства, так и валили толпой.

– Будьте добры, – Лэнгдон изо всех сил старался говорить

вежливо, – запишите имя и адрес этого человека. И скажите, что

я постараюсь позвонить ему в четверг, перед отъездом из

Парижа. О'кей? Спасибо! – И он повесил трубку прежде, чем

портье успел что-либо возразить.

Он сел в кровати и, хмурясь, уставился на лежавший на

столике ежедневник для гостей отеля, на обложке которого

красовалась казавшаяся теперь издевательской надпись:

«СПИТЕ КАК МЛАДЕНЕЦ В ГОРОДЕ ОГНЕЙ, СЛАДКАЯ ДРЕМА

В ОТЕЛЕ „РИТЦ“, ПАРИЖ». Он отвернулся и устало взглянул в

высокое зеркало на стене. Мужчина, отразившийся там, был

почти незнакомцем. Встрепанный, усталый.

Тебе нужно как следует отдохнуть, Роберт.

Особенно тяжелым выдался последний год, и это отразилось

на внешности. Обычно такие живые синие глаза потускнели и

смотрели уныло. Скулы и подбородок с ямочкой затеняла

щетина. Волосы на висках серебрились сединой, мало того,

седые волоски проблескивали и в густой черной шевелюре. И

хотя все коллеги женского пола уверяли, что седина страшно

ему идет, подчеркивает ученый вид, сам он был вовсе не в

восторге.

Видели бы меня сейчас в «Бостон мэгазин»!

В прошлом месяце, к изумлению и некоторой растерянности

Лэнгдона, журнал «Бостон мэгазин» включил его в список десяти

самых «интригующих» людей города – сомнительная честь,

поскольку это стало предметом постоянных насмешек со

стороны коллег по Гарварду. И вот сейчас в трех тысячах миль

от дома оказанная ему журналом честь обернулась кошмаром,

преследовавшим его даже на лекции в Парижском университете.

предпринять какие-то меры.

– Благодарю вас, Моник, – сказал Лэнгдон, поднялся и сошел с

подиума. – В этом бостонском журнале определенно работают

люди, наделенные даром художественного слова. Им бы романы

писать. – Он вздохнул и оглядел аудиторию. – И если я только

узнаю, кто приволок сюда этот журнал, потребую вышвырнуть

мерзавца вон.

Все снова дружно расхохотались.

– Что ж, друзья мои, как всем известно, я пришел сегодня к

вам поговорить о власти символов…

Звонок телефона прервал размышления Лэнгдона.

Он обречено вздохнул и снял трубку:

– Да?

Как и ожидалось, это снова был портье.

– Мистер Лэнгдон, еще раз прошу прощения за беспокойство.

Но я звоню сообщить вам, что гость уже на пути к вашей

комнате. Вот я и подумал, может, лучше предупредить вас.

Лэнгдон проснулся окончательно.

– Так вы направили его ко мне в номер?

– Прошу прощения, месье, но человек такого ранга… Просто

подумал, что не вправе останавливать его.

– Да кто он такой наконец? Но портье уже повесил трубку.

И почти тотчас же раздался громкий стук в дверь. Лэнгдон

нехотя поднялся с кровати, босые ступни утонули в толстом

пушистом ковре. Он накинул халат и направился к двери.

– Кто там?

– Мистер Лэнгдон? Мне необходимо переговорить с вами. –

По-английски мужчина говорил с акцентом, голос звучал резко и

властно. – Я лейтенант Жером Колле. Из Центрального

управления судебной полиции. Лэнгдон замер. Центральное

управление судебной полиции, или сокращенно ЦУСП? Он знал,

что эта организация во Франции примерно то же, что в США

ФБР.

Не снимая цепочку, он приотворил дверь на несколько дюймов.

На него смотрело худое лицо с невыразительными, как бы

стертыми чертами. Да и сам мужчина в синей форме был

невероятно худ.

– Я могу войти? – спросил Колле.

Лэнгдон колебался, ощущая на себе пристальный изучающий

Лэнгдон кивнул, вздрогнул и поднял на него взгляд:

– Просто представить не могу, кто мог сотворить такое…

Агент помрачнел.

– Вы не поняли, мистер Лэнгдон. То, что вы видите на

снимке… – Тут он запнулся. – Короче, месье Соньер это сам с

собой сделал.

Глава 2

Примерно в миле от отеля «Ритц» альбинос по имени Сайлас,

прихрамывая, прошел в ворота перед роскошным особняком

красного кирпича на рю Лабрюйер. Подвязка с шипами,

сплетенная из человеческих волос, которую он носил на бедре,

больно впивалась в кожу, однако душа его пела от радости. Еще

бы, он славно послужил Господу. Боль, она только на пользу.

Он вошел в особняк, обежал красными глазками вестибюль. А

затем начал тихо подниматься по лестнице, стараясь не

разбудить своих спящих товарищей. Дверь в его спальню была

открыта, замки здесь запрещались. Он вошел и притворил за

собой дверь.

Обстановка в комнате была спартанская – голый дощатый пол,

простенький сосновый комод, в углу полотняный матрас,

служивший постелью. Здесь Сайлас был всего лишь гостем,

однако и дома, в Нью-Йорке, у него была примерно такая же

келья. Господь подарил мне кров и цель в жизни. По крайней

мере сегодня Сайлас чувствовал, что начал оплачивать долги.

Поспешно подошел к комоду, выдвинул нижний ящик, нашел там

мобильник и набрал номер. – Да? – прозвучал мужской голос.

– Учитель, я вернулся.

– Говори! – повелительно произнес собеседник.

– Со всеми четырьмя покончено. С тремя senechaux… и самим

Великим мастером.

В трубке повисла пауза, словно собеседник возносил Богу

краткую молитву.

– В таком случае, полагаю, ты раздобыл информацию?

– Все четверо сознались. Независимо один от другого.

– И ты им поверил?

Сайлас понимал, однако же требование Учителя показалось

невыполнимым.

– Но эта церковь как укрепленная крепость. Особенно по

ночам. Как я туда попаду?

И тогда уверенным тоном человека, обладающего огромной

властью и влиянием, Учитель объяснил ему, как это надо

сделать.

Сайлас повесил трубку и почувствовал, как кожу начало

покалывать от возбуждения.

Один час, напомнил он себе, благодарный Учителю за то, что

тот дал ему возможность наложить на себя епитимью перед тем,

как войти в обитель Господа. Я должен очистить душу от

совершенных сегодня грехов. Впрочем, сегодняшние его грехи

были совершены с благой целью. Войны против врагов Господа

продолжались веками. Прощение было обеспечено.

Но несмотря на это, Сайлас знал: отпущение грехов требует

жертв.

Он задернул шторы, разделся донага и преклонил колени в

центре комнаты. Потом опустил глаза и взглянул на подвязку с

шипами, охватывающую бедро. Все истинные последователи

«Пути» носили такие подвязки – ремешок, утыканный

заостренными металлическими шипами, которые врезались в

плоть при каждом движении и напоминали о страданиях Иисуса.

Боль помогала также сдерживать плотские порывы.

Хотя сегодня Сайлас носил свой ремешок дольше положенных

двух часов, он понимал: этот день необычный. И вот он

ухватывался за пряжку и туже затянул ремешок, морщась от

боли, когда шипы еще глубже впились в плоть. Закрыл глаза и

стал упиваться этой болью, несущей очищение.

Боль только на пользу, мысленно произносил Сайлас слова из

священной мантры отца Хосе Мария Эскрива, Учителя всех

учителей. Хотя сам Эскрива умер в 1975 году, дело его

продолжало жить, мудрые его слова продолжали шептать тысячи

преданных слуг по всему земному шару, особенно когда

опускались на колени и исполняли священный ритуал, известный

под названием «умерщвление плоти».

Затем Сайлас обернулся и взглянул на грубо сплетенный канат

в мелких узелках, аккуратно свернутый на полу у его ног. Узелки

были запачканы запекшейся кровью. Предвкушая еще более

жасмином весеннем воздухе. «Ситроен» уверенно пробивался

все дальше и дальше вперед в этом хаосе, вой сирены разрезал

движение, точно ножом.

– Капитан очень обрадовался, когда узнал, что вы еще не

уехали из Парижа, – сказал агент. Он заговорил с Лэнгдоном

впервые после того, как они выехали из отеля. – Счастливое

совпадение.

Но Лэнгдон ни на йоту не чувствовал себя счастливым, а что

касается совпадений, то он вообще не слишком-то в них верил.

Будучи человеком, проведшим всю жизнь за изучением скрытой

взаимосвязи между несопоставимыми символами и

мировоззрениями, Лэнгдон смотрел на мир как на паутину тесно

переплетенных между собой историй и событий. Эти связи могут

быть невидимыми, часто говорил он на занятиях в Гарварде, но

они обязательно существуют, вот только запрятаны глубоко под

поверхностью.

– Я так понимаю, – сказал Лэнгдон, – это в Американском

университете Парижа вам сообщили, что я остаюсь?

Водитель покачал головой:

– Нет. В Интерполе.

Ах, ну да, конечно. Интерпол, подумал Лэнгдон. Он

совершенно забыл о том, что невинное требование предъявлять

при регистрации в европейских отелях паспорт не было простой

формальностью. То было веление закона. И этой ночью

сотрудники Интерпола имели полное представление о том, кто

где спит по всей Европе. Найти Лэнгдона в «Ритце» не

составляло труда, у них на это ушло секунд пять, не больше.

«Ситроен», прибавив скорость, мчался по городу в южном

направлении, вот вдалеке и чуть справа возник устремленный к

небу силуэт Эйфелевой башни с подсветкой. Увидев ее, Лэнгдон

вспомнил о Виттории. Год назад они дали друг другу шутливое

обещание, что каждые шесть месяцев будут встречаться в

каком-нибудь романтичном месте земного шара. Эйфелева

башня, как подозревал Лэнгдон, входила в этот список.

Печально, но они расстались с Витторией в шумном римском

аэропорту, поцеловались и с тех пор больше не виделись.

– Вы поднимались на нее? – спросил агент.

Лэнгдон удивленно вскинул брови, не уверенный, что

правильно его понял.

В древности под этой аркой совершались самые варварские

ритуалы, целые оргии, но почитатели искусства любили это

место совсем по другой причине. Отсюда, с эспланады при

выезде из Тюильри, открывался вид сразу на четыре музея

изящных искусств… по одному в каждой части света.

Справа, по ту сторону Сены и набережной Вольтера, Лэнгдон

видел в окошко театрально подсвеченный фасад старого

железнодорожного вокзала, теперь в нем располагался весьма

любопытный Музей д'Орсе. А если посмотреть влево, можно

было увидеть верхнюю часть грандиозного ультрасовременного

Центра Помпиду, где размещался Музей современного

искусства. Лэнгдон знал, что за спиной у него находится древний

обелиск Рамсеса, вздымающийся высоко над вершинами

деревьев. Он отмечал место, где находился музей Жё-де-Пом.

И наконец впереди, к востоку, виднелись через арку

монолитные очертания дворца времен Ренессанса, где

располагался, наверное, самый знаменитый музей мира – Лувр.

В который уже раз Лэнгдон испытал чувство изумления,

смешанного с восторгом. Глаз не хватало, чтоб обозреть разом

все это грандиозное сооружение. Огромная площадь, а за ней –

фасад Лувра, он вздымался, точно цитадель, на фоне

парижского неба. Построенное в форме колоссального

лошадиного копыта здание Лувра считалось самым длинным в

Европе, по его длине могли бы разместиться целых три

Эйфелевы башни. Даже миллиона квадратных футов площади

между крыльями этого уникального сооружения было

недостаточно, чтобы как-то преуменьшить величие фасада. Как

то раз Лэнгдон решил обойти Лувр по периметру и, к своему

изумлению, узнал, что проделал трехмильное путешествие.

Согласно приблизительной оценке, на внимательный осмотр

65 300 экспонатов музея среднему посетителю понадобилось бы

пять недель. Но большинство туристов предпочитали беглый

осмотр. Лэнгдон шутливо называл это пробежкой по Лувру:

туристы бодрым шагом проходили по залам музея, стремясь

увидеть три самых знаменитых экспоната: Мону Лизу, Венеру

Mилосскую и Нику – крылатую богиню победы. Арт Бyxвaльд[8]

как-то хвастался, что на осмотр этих шедевров ему

понадобилось всего пять минут и пятьдесят шесть секунд.

Водитель достал радиопереговорное устройство и произнес

называли его Сфинксом.

– Как зовут вашего капитана? – Лэнгдон решил сменить тему

разговора.

– Безу Фаш, – ответил агент, направляя машину к главному

входу в пирамиду. – Но мы называем его le Taureau.

Лэнгдон удивленно поднял на него глаза:

– Вы называете своего капитана Быком?

Что за странное пристрастие у этих французов – давать людям

звериные прозвища! Агент приподнял бровь:

– А ваш французский, месье Лэнгдон, куда лучше, чем вы сами

в том признаетесь.

Мой французский ни к черту не годится, подумал Лэнгдон, а

вот в иконографии знаков Зодиака я кое-что смыслю. Таурус

всегда был быком. Астрологические символы одинаковы во всем

мире.

Агент остановил машину и указал на большую дверь в

пирамиде между двух фонтанов.

– Вход там. Желаю удачи, месье.

– А вы разве не со мной?

– Согласно приказу я должен оставить вас здесь. У меня есть

другие дела.

Лэнгдон вздохнул и вылез из машины. Игра ваша, правила –

тоже.

Взревел мотор, и «ситроен» умчался прочь.

Глядя вслед быстро удаляющимся габаритным огням, Лэнгдон

подумал: А что, если пренебречь приглашением? Пересечь

площадь, поймать у выхода такси и отправиться в отель, спать?..

Но что-то подсказывало ему, что идея эта никуда не годится.

Лэнгдон шагал к туманной дымке фонтанов, и у него возникло

тревожное предчувствие, что он переступает воображаемый

порог в какой-то совсем другой мир. Все этим вечером

происходило словно во сне. Двадцать минут назад он мирно

спал в гостиничном номере. И вот теперь стоит перед

прозрачной пирамидой, построенной Сфинксом, и ожидает

встречи с полицейским по прозвищу Бык.

Я в плену картины Сальвадора Дали, подумал он.

И шагнул к главному входу – огромной вращающейся двери.

Фойе за стеклом было слабо освещено и казалось безлюдным.

Может, постучать?

лестнице, что вела к маленькому внутреннему дворику в

основании Стеклянной пирамиды. Спускаясь, они прошли мимо

двух вооруженных автоматами охранников из судебной полиции.

Стало ясно: сегодня никто не войдет и не выйдет из этого

сооружения без разрешения капитана Фаша.

Вот они миновали наземный этаж и стали спускаться дальше,

и Лэнгдон с трудом подавил нервную дрожь. Несколько

успокаивало, правда, присутствие капитана, но в самом Лувре в

этот час было мрачно, как в могиле. Лестница освещалась

крошечными лампочками, вмонтированными в каждую ступеньку,

как в проходе кинотеатра. Лэнгдон слышал, как под стеклянными

сводами эхом отдается каждый его шаг. Подняв голову, он

увидел за стеклянной крышей пирамиды слабо мерцавшие

разноцветные отблески фонтанов.

– Как, нравится? – коротко осведомился Фаш и приподнял

широкий подбородок.

Лэнгдон вздохнул, ему начали надоедать эти игры.

– Да, пирамида просто великолепна.

– Шрам на лице Парижа, – сердито проворчал Фаш. Один –

ноль в его пользу.

Лэнгдон понял, что этому человеку трудно угодить. Известно

ли капитану, подумал он, что пирамида, построенная под

патронажем Франсуа Миттерана, состоит из 666 стеклянных

панелей, что вызывало много споров и кривотолков, особенно у

противников бывшего президента, поскольку 666 считалось

числом сатаны?

И Лэнгдон решил не затрагивать эту тему. Они спустились еще

глубже и оказались в подземном вестибюле. В царившем там

полумраке трудно было оценить истинные его размеры.

Построенное на глубине пятидесяти семи футов под землей, это

новое помещение Лувра занимало площадь в 70 000 квадратных

футов и напоминало бесконечный грот. Отделка была из

мрамора теплых охряных тонов, в тон желтовато-золотистому

цвету наземного фасада здания, и днем здесь было светло и

людно. Сейчас же атмосфера тут царила, мягко говоря, совсем

не праздничная, полумрак и пустота создавали ощущение, что

ты находишься в холодном склепе.

– А где же сотрудники музея? – спросил Лэнгдон.

– En quarantaine[10], – ответил Фаш таким тоном, точно

общественные мероприятия. И Лэнгдон просто обрадовался

возможности пообщаться с этим незаурядным человеком.

– Но, мистер Лэнгдон, у вас есть хотя бы догадка о том, что

наша жертва хотела обсудить с вами, причем в тот самый вечер,

когда произошло убийство? Это очень помогло бы в

расследовании.

Лэнгдон уловил двусмысленность вопроса и сразу

занервничал.

– Я действительно понятия не имею. Не спрашивал. И был

просто польщен, что такой человек захотел со мной встретиться.

Я, видите ли, большой поклонник трудов Соньера. Часто

цитирую его высказывания на занятиях.

Фаш снова сделал запись в блокноте.

Теперь они находились на полпути к входу в нужное им крыло,

и Лэнгдон видел впереди два эскалатора, оба простаивали без

движения.

– Так у вас с ним были общие интересы? – осведомился Фаш.

– Да. Весь прошлый год я был занят тем, что делал наброски

книги, связанной с основными областями научных изысканий

месье Соньера. И очень рассчитывал на его мозги.

Фаш поднял голову.

– Простите?

Очевидно, идиома не поддавалась переводу.

– Я хотел узнать, каковы его соображения по этому поводу.

– Понимаю. Ну а повод?

Лэнгдон замялся, не зная, как лучше объяснить.

– В основе своей труд посвящен иконографии поклонения

богине, концепции святости женского начала. А также

художественным изображениям и символам, связанным с этим.

Фаш пригладил волосы мясистой ладонью.

– А Соньер знал в этом толк, да?

– Как никто другой.

– Понимаю.

Но Лэнгдон чувствовал, что капитан ни черта не понял. Жак

Соньер считался первым в мире знатоком в области

иконографии богинь. Он не только питал личное пристрастие к

реликвиям, связанным с культами богини плодородия, Уитаки[11],

и священным женским началом. За двадцать лет работы

куратором Соньер помог приумножить сокровища Лувра и создал