"Москва 2042" – Сатирический роман-антиутопия написанный

в1986 году. Веселая пародия, действие которой происходит в

будущем, в середине XXI века, в обезумевшем "марксистском"

мире. Герой романа – писатель-эмигрант, неожиданно получает

возможность полететь в Москву 2042 года, и в результате

оказывается действующим лицом и организатором новой

революции.

Вступление

К сожалению, никаких записей у меня не сохранилось. Все мои

тетради, блокноты, дневники, записные книжки и отдельные

листки бумаги остались там. Только один листок, мятый,

потертый, с разлохмаченными краями, случайно завалился за

подкладку пиджака и был возвращен мне фрау Грюнберг,

хозяйкой нашей штокдорфской химчистки. На этом листочке я

разглядел, с одной стороны было написано 4 шм. У наг. Тт. Л О.

Лъ. И на обратной стороне: Завтра или никогда!!! Ну, смысл этой

фразы мне совершенно ясен, я его по ходу дела легко объясню.

Но что значит первая запись? О каких четырех шм идет речь и

что означают другие буквы, убей меня Бог, не помню.

Меня лично почему-то больше всего интригует это Л с твердым

знаком, но что им обозначено – предмет, человек, животное? –

нет, оно не вызывает во мне никаких решительно ассоциаций.

А ведь память у меня совсем еще недавно была просто

прекрасная. Особенно на цифры. Я всегда помнил наизусть

Часть первая

Разговор за кружкой пива

Этот разговор произошел в июне 1982 года.

Место действия: Английский парк, Мюнхен.

Мы сидели в пивной на открытом воздухе. Мы это я и мой

знакомый, которого зовут Рудольф или, короче Рули. А фамилию

его русскому человеку запомнить вообще невозможно. Не то

Миттельбрехенмахер, не то Махенмиттельбрехер. Что-то в этом

духе, но это неважно. Я лично зову его просто Руди.

Мы сидели друг против друга, и Руди слегка загораживал мне

общий обзор. Но, скосив глаза чуть правее, я видел перед собой

отливавшее свинцом сонное озеро, по берегу которого,

переваливаясь с ноги на ногу, медленно прохаживались жирные

гуси и голые немцы. То есть, скорее всего, не только немцы, но и

эксгибиционисты всех национальностей, которые, пользуясь

попустительством здешней полиции, слетаются в Мюнхен со

всего мира, чтобы на людей посмотреть и себя показать.

Мы пили пиво из литровых кружек, которые здесь называются

масс.

Я, правда, точно не знаю, это сама кружка называется масс или

порция пива, которая помещается в кружке. Впрочем, это

неважно. Важно то, что мы сидели в пивной, пили пиво и

говорили о чем попало.

Начали мы, кажется, с лошадей. Потому что этот Руди

коннозаводчик. Он выращивает лошадей и продает их

миллионерам. Сам он, кстати, тоже миллионер, хотя и это

неважно.

Он хотя и торгует лошадьми, но сам он больше всего

интересуется разной ультрасовременной техникой. Он ездит на

роскошном ягуаре, напичканном всякой электроникой, а уж что у

него дома творится, и говорить нечего. Какие-то компьютеры,

располагают к страстному спору. Руди возражал лениво, не

поддаваясь моему возбуждению, и вспомнил Жюля Верна,

который, мол, в отличие от реалистов, предсказал многие

научные достижения нашего времени, включая путешествие

человека на Луну.

Я отвечал, что предвидеть научные достижения вовсе не задача

литературы, а в предсказаниях Жюля Верна ничего

оригинального нет. Всякий человек когда– нибудь воображал

себе и полеты в космос, и плавание под водой, во многих

старинных книгах подобные чудеса были описаны задолго до

Жюля Верна.

– Возможно, – согласился Руди. – Однако фантасты предвидели

не только технические открытия, но и эволюцию современного

общества к тоталитаризму. Возьми, например, Оруэлла. Разве он

не предсказал в деталях создание той системы, которая

существует сегодня у вас в России?

– Конечно, не предсказал, – сказал я. – Оруэлл написал пародию

на то, что существовало уже при нем. Он описал идеально

действующий тоталитарный механизм, который в живом

человеческом обществе существовать просто не может. Если

взять Советский Союз, то его население проявляет лишь

внешнее послушание режиму и в то же время абсолютное

презрение к его лозунгам и призывам, отвечая на них плохой

работой, пьянством и воровством, а так называемый старший

брат – предмет общих насмешек и постоянная тема для

анекдотов.

Должен заметить, что с западными людьми спорить совершенно

неинтересно. Западный человек, видя, что собственная точка

зрения собеседника очень ему дорога, готов тут же с ней

согласиться, чего совершенно не бывает у нас.

Наш спор с Руди сам по себе как-то увял, а мне хотелось его

подогреть. Поэтому я сказал, что фантасты выдумали много

такого, что сбылось, но выдумывают также и то, что не сбудется

никогда, например путешествия во времени.

На что Руди вышел наконец из себя, выплюнул сигару, стукнул

по столу пустой кружкой, чего я от него, такого уравновешенного,

не ожидал.

– То, что сказал твой Эйнштейн, – заявил Руди, – давно

устарело. Евклид говорил, что через точку, лежащую вне прямой,

можно провести только одну параллельную, и был прав, а

Лобачевский сказал, что можно провести две или больше, и оба

оказались правы. Эйнштейн сказал, что невозможно, и был прав,

а я говорю, что возможно, и я тоже прав.

– Слушай, слушай, – сказал я ему, – не надо так сильно

задаваться. Я тебя, конечно, уважаю (я, когда выпью, всех

уважаю), но ты все-таки еще не Эйнштейн.

– Ну да, – согласился Руди. – Я действительно не Эйнштейн. Я –

Миттельбрехенмахер, но я тебе должен сказать, что и

Лобачевский был не Евклид.

Видя, что он так сильно разволновался, я ему тут же сказал, что

меня, в конце концов, мало волнует, кто из них (Эйнштейн,

Лобачевский, Евклид или Руди) умнее, я современной техникой

готов пользоваться практически, а на основе каких она законов

построена, мне даже неинтересно. И в самом деле. Вот эти свои

записки я сейчас пишу на компьютере. Я нажимаю кнопки – на

экране возникают слова. Несколько простейших манипуляций, и

те же слова отпечатываются на бумаге. Если я захочу поменять

какие-то абзацы местами, машина немедленно исполнит мою

волю. Захочу во всех случаях поменять фамилию

Миттельбрехенмахер на Махенмиттельбрехер или на Эйнштейн,

машина и это для меня сделает. Я ежедневно пользуюсь

электробритвой, радиоприемником или телевизором. Неужели я

должен обязательно знать, на основе каких теорий все эти штуки

работают?

Я спросил Руди, летал ли он сам на машине времени. Он сказал,

что летал и с него хватит. Он однажды хотел посмотреть в

Древнем Риме бой гладиаторов, так его самого вывели на арену.

И он еле-еле унес оттуда ноги. С тех пор он всякие такие чудеса

подумал, что этот гад Руди, конечно же, меня разыграл и сейчас

все райзебюро сбежится, чтобы поржать над одураченным

иностранцем. Но когда я сказал фройляйн Глобке свою

фамилию и цель своего прихода, она, к моему удовлетворению,

а отчасти все же и изумлению, не удивилась и смеяться не

стала. Да, сказала она, у них действительно есть возможность

отправить любого своего клиента в любое время и в любое

место на планете Земля, и она, фройляйн Глобке, готова

выслушать мои пожелания.

Пожелание мое, с ее точки зрения, было довольно скромным. Я

хотел бы попасть в Москву через 50 лет, то есть в Москву 2032

года

– Хорошо, – сказала фройляйн и стала тыкать своими

наманикюренными пальчиками в кнопки компьютера.

На экране запрыгали какие-то буквы и цифры, фройляйн Глобке

посмотрела на них, поцокала языком, повернулась ко мне и

развела руками.

– Ага, значит, у вас все-таки этого нет? – обрадовался я

возможности посадить Руди в лужу.

– К сожалению, – сказала смущенно фройляйн. – На этот рейс

все билеты проданы. Но если вы согласитесь полететь на 60 лет

вперед…

– Ну какая мне разница! – перебил я ее. – Десять лет больше,

десять меньше, это неважно.

– Прима! – сказала фройляйн и, лучезарно улыбаясь, сообщила,

что я сделал правильный выбор, придя именно к ним. Потому

что они пока единственное в Европе райзебюро, организующее

поездки подобного рода. Если меня интересует способ

передвижения…

– Извините, – перебил я ее нетерпеливо, – способ передвижения

мне уже приблизительно известен, мне его достаточно подробно

объяснил херр Махенмиттельбрехер.

предупредить, что наша фирма обратного возвращения не

гарантирует. Мы, конечно, сделаем все, что от нас зависит, но мы

не знаем, какие там будут в то время политические условия.

Разумеется, консул нашей страны будет всегда к вашим услугам,

но, между нами говоря, кто может поручиться, что через

шестьдесят лет наша страна будет еще существовать и будет

иметь консулов?

Ну да, конечно, подумал я, за шестьдесят лет может произойти

что угодно. Но я же для того и лечу, чтоб узнать, что там именно

произойдет.

Ладно, сказал я. – Чего уж там Возвращения вы гарантировать

не можете. Но если вы гарантируете бесплатные напитки, то все

равно пишите.

Я дал ей свой паспорт. Тонкие пальчики фройляйн Глобке

забегали по клавиатуре компьютера, словно исполняя

неслышимую музыку букв и цифр. На экране появились мое имя,

фамилия, номер паспорта, номер и дата рейса, потом еще какие

то цифры, которые как-то прыгали, сами между собой весело

перемножаясь. Наконец цифры замерли, выстроившись в такое

число:

457884300

– Билет в два конца, – прочитала фройляйн, – стоит ровно

четыре миллиона пятьсот семьдесят восемь тысяч восемьсот

сорок три марки.

– Ого! – сказал я.

– Но если вы внесете наличными, мы предоставим вам

десятипроцентную скидку, и тогда вся ваша поездка обойдется

вам всего… – Она пошевелила пальчиками, цифры опять

попрыгали и изобразили новое число:

– Четыре миллиона сто двадцать тысяч девятьсот пятьдесят

восемь марок и семьдесят пфеннигов.

как я заметил, очень даже довольна. Потому что я, какой ни на

есть, а все-таки муж. И если я где-нибудь в отдаленном этом

будущем почему-то застряну, то еще неизвестно, найдет она

себе другого такого же или нет.

Жена настолько расчувствовалась, что за ужином даже

предложила мне выпить, чего обычно не делает. Я, понятно,

долго упрашивать себя не заставил. Первую рюмку я выпил с

женой, вторую и третью – когда она вышла к телефону, а

четвертую опять с ней.

– Да, – сказал я, – а все-таки жаль, что не получилось. Очень

хотелось бы посмотреть.

Что там смотреть? Ты думаешь, там за это время что-нибудь

изменится?

– За шестьдесят-то лет? – спросил я. – Неужели ты думаешь,

что за шестьдесят лет ничего не произойдет?

Тогда она мне напомнила рассказ нашего соседа, который

недавно умер. Когда– то он сюда приехал из России с семьей и

не хотел распаковывать чемоданы.

– Скоро большевиков прогонят, – говорил он, – и нам придется

ехать обратно. Зачем же делать двойную работу:

распаковываться и опять паковаться?

Опять зазвонил телефон. Как только жена вышла, я тут же

хлопнул еще одну рюмку водки, но не успел наполнить вторую –

жена вернулась.

– Тебя какой-то американец, – сказала она.

Американец оказался корреспондентом журнала Нью Таймс. Он

спросил, не могу ли я его принять завтра по срочному делу. На

мой вопрос, что еще за срочные дела, он ответил, что это не

телефонный разговор. (А еще говорят, что только в Советском

Союзе люди боятся говорить по телефону.)

Союз две тысячи какого-то года.

– Как вы узнали? – удивился я. – Я ведь об этом никому не

рассказывал.

– Не беспокоивайтесь, я тоже не расскажу никому.

Вы можете рассказывать кому угодно, потому что я никуда не

еду. Билет в два конца стоит…

Я все знаю, – перебил он. Но если дело только в цене билета,

наша фирма все расходы берет на себя.

– Все расходы? переспросил я недоверчиво. Четыре с лишним

миллиона марок? Да это почти два миллиона долларов.

И еще миллион вы получите в виде гонорара за подробный

репортаж о вашей поездке.

Три миллиона долларов за какой-то репортаж?

Он усмехнулся.

– Виталий, вы, я вижу, еще не совсем освоились на Западе. Это

не какой– нибудь репортаж. Это сенсация века. Или даже двух

веков. Возможно, она стоит дороже, но наше финансовое

положение сейчас не на самом лучшем уровне.

Я обещал Джону подумать. Он оставил мне свою визитную

карточку и, не допив кофе, ушел.

Разговор с чертом

Глубоко ошибается тот, кто думает, что на мое решение хоть

сколько-нибудь повлияли бешеные деньги, которые у меня

появилась возможность заработать. Не буду утверждать, что я к

деньгам равнодушен, но могу сказать определенно, что только

меня. Куда я поеду? Что меня там ждет, в этом далеком

будущем? Может быть, какие-то ужасные передряги. А я ведь не

мальчик. Я солидный семейный человек, мне вот-вот (неужели

правда?) стукнет сорок. Пора успокоиться и остепениться.

Избегать излишних волнений, стрессовых ситуаций и сквозняков.

Надеть халат, заварить некрепкий чай, ну в крайнем случае

выкурить трубку и сидеть себе за письменным столом, сочиняя

какой-нибудь роман с плавно разворачивающимся сюжетом.

Из всех человеческих пороков самым отвратительным является

благоразумие, – сказал черт.

Пошел вон! – сказал я. – Не суйся не в свое дело. Ты мне

надоел.

– Ты мне тоже, – сказал черт. – Особенно в такие минуты, когда

ты становишься добродетельным. Слушай, слушай, – зашептал

он, – ты же хорошо знаешь, что благоразумие неблагоразумно.

Сегодня ты боишься простудиться, а завтра на тебя кирпич упал,

и тогда какая разница, был ты простужен или нет? Ну что ты

колеблешься? Тебе такая удача выпадает, воспользуйся! Поедем

посмотрим, что там ваши коммунисты навыдумывали за

шестьдесят лет.

– А ты любишь коммунистов? – спросил я насмешливо.

– Ну а как же! – закричал черт. – Как же их не любить? Они ведь

тоже вроде чертей, всегда что-нибудь веселое придумают.

Слушай, ну давай поедем, я тебя очень прошу.

Ладно, сказал я. Допустим, я поеду. Но это будет последняя

авантюра, в которую ты меня втравливаешь.

Прекрасно! зааплодировал черт. – Замечательно! Вполне даже

возможно, что она будет последняя.

– Идиотина! – сказал я ему. – Чему радуешься? Если со мной

что-нибудь случится, что ты без меня будешь делать?

– Да-да, – сказал черт печально. – Признаюсь, мне тебя будет

вида. Проезжая мимо моих ворот на велосипеде, он слишком

старательно от меня отвернулся. Потом в одном из прилегающих

переулков мое внимание привлек старый зеленый фольксваген с

франкфуртским номером. Заглянув внутрь, я обнаружил забытую

на заднем сиденье газету Правда.

На всякий случай я сообщил о своих наблюдениях в полицию.

Там меня внимательно выслушали, но сказали, что подозрения

мои слишком расплывчаты и неконкретны, но, если у меня

появятся более убедительные доказательства слежки, они,

разумеется, примут необходимые меры.

Полицейский, с которым я говорил, все же записал номер

фольксвагена, а окурок Примы положил в целлофановый пакетик

и спрятал в сейф.

Похищение

В тот же день со мной случилось происшествие, которое теперь

можно назвать забавным, но тогда оно мне таковым не

показалось.

Вернувшись из полиции, я решил выкинуть из головы все свои

подозрения и развеяться.

Я сел на велосипед и поехал прокатиться по нашему

штокдорфскому лесу.

За время своего изгнания я привык к велосипедным прогулкам и

полюбил их. Весь этот преимущественно хвойный лес, который

отделяет нашу деревню от окраины Мюнхена, очень мне мил и

напоминает наши подмосковные леса, но отличается от них тем,

что вдоль и поперек пересечен асфальтовыми и гравийными

дорожками с указателями на перекрестках и подробными

планами на опушках. Так что заблудиться здесь можно только

при очень большом желании.

Я ехал по своей любимой дорожке, соединяющей Бухендорф с

бы даже стало светлее.

Когда он замолчал, один из его спутников кивнул и по-английски

обратился ко мне. Назвав меня по фамилии (разумеется, с

добавлением слова мистер), он сказал, что Его Высочество (то

есть тот, который в накидке) приносит мне свои глубочайшие

извинения, что им пришлось так бесцеремонно со мной

обойтись. Они никогда не позволили бы себе такого обращения

со столь уважаемым и достойным человеком, каким они меня,

безусловно, считают. Только исключительная необходимость

толкнула их на такой поступок, о чем Его Высочество еще и еще

раз весьма сожалеет.

Очевидно, после чего-то, что со мною недавно случилось, у меня

было некоторое помрачение памяти, я не знал, о чем именно

сожалеет Его Высочество, и решил Промолчать.

– Однако Его Высочество, продолжал переводчик, – очень

надеется, что вы чувствуете себя достаточно хорошо и не будете

слишком долго держать на нас обиду. Его Высочество со своей

стороны готово возместить материально тот небольшой ущерб,

который мы невольно вам нанесли.

При этих словах Его Высочество энергично закивало головой (не

открывая, однако, лица), потом полезло к себе под подол, долго

путалось там в складках и ковырялось и, вытащив наконец

кожаный мешочек вроде кисета, аккуратно положило его на

разделявший нас узкий столик.

– Что это? – спросил я, косясь на мешочек.

– Небольшой личный подарок Его Высочества, – улыбнулся

переводчик (и Высочество тоже улыбнулось смущенно). –

Немного золота.

Я закрыл глаза и стал думать, что это за люди и чего они хотят

от меня. Ничего не придумав, я открыл глаза и прямо спросил их

об этом.

представить, какой будет моя страна через столь долгий

промежуток времени, и я не знаю, какие сведения будут уже

открыты, а какие все еще останутся секретными.

Видите ли, – сказал я осторожно, я очень хотел бы быть вам

полезным, но в то же время всякая незаконная деятельность

противоречит моим моральным принципам.

Тут они все трое загалдели наперебой по-арабски, и вдруг Его

Высочество на чистом русском языке и даже почти без акцента

сказало:

– На ваши принципы мы не посягаем и ни к чему принуждать вас

не собираемся. Но когда вы будете возвращаться из прекрасного

будущего в наше трудное настоящее, вам, может быть, захочется

подумать о себе, о своих детях и внуках.

– Ваше Высочество, – спросил я, потрясенный, – где вас так

хорошо учили русскому языку?

В московском Университете дружбы народов имени Патриса

Лумумбы, – охотно ответило Высочество и улыбнулось, излучая

загадочное сияние.

На этом наш разговор закончился, и через пять минут мои

похитители высадили меня вместе с велосипедом и кожаным

мешочком на какой-то улице.

Выходя из автобуса, я не удержался и спросил Его Высочество,

не из платины ли сработаны его зубы.

– Ну что вы! отозвалось Высочество. Я достаточно обеспечен,

чтобы позволить себе брильянтовые коронки.

Неожиданная встреча

Вот подумайте, что бы вы купили своим предполагаемым

разных городов мира, в том числе и Москвы. Решив, что этой

вещью тоже следует обзавестись (хотя бы для того, чтобы

сравнить Москву сегодняшнюю с Москвою тогдашней), я взял

один из планов и стал разглядывать, удивляясь его подробности.

В Москве, когда я там жил, тоже издавались подобные планы, но

на них указывались только самые главные улицы, да и то не все.

А на этом я находил и маленькие переулки, и даже тупики, в

которых когда-то жил.

– Улицы имени писателя Карцева там нет? – услышал я сзади

насмешливый голос и, вздрогнув, оглянулся.

Передо мной в светло-зеленом плаще и серой шляпе стоял,

усмехаясь, Лешка Букашев, мой бывший друг, однокашник и

собутыльник.

Когда– то мы вместе учились на факультете журналистики, а

потом работали на радио, я в литературном отделе, а он в

новостях. Вечера мы просиживали в Доме журналиста. Иногда

вдвоем, иногда втроем. Он приводил с собой своего приятеля

Эдика, курчавого молодого человека, который сам себя называл

генетиком и иммортологом. Я этого Эдика спросил при первом

знакомстве, занимается ли он продлением жизни. Он сказал, что

задача продления жизни для него никакого интереса не

представляет, это чепуха, которой занимаются геронтологи. Его

же интересует не продленная, а вечная жизнь.

– То есть вы хотите найти эликсир жизни? – спросил я.

Он сказал, что он ищет нечто другое, но для дураков это можно

назвать и эликсиром. Я хотел было обидеться, но он тут же

смутился и сказал, что, говоря о дураках, он имел в виду не

меня, а тех бюрократов, которые, не веря в решаемость

проблемы, не дают ему лаборатории и вообще вставляют палки

в колеса. Его однажды даже чуть не посадили за менделизм

морганизм, о нем писали фельетоны в Крокодиле, и он был

благодарен Лешке, который первый по радио отозвался о его

опытах положительно.

партии. В это же время его рекомендовали в комсомольские

вожаки факультета, то есть на пост, начиная с которого иные

Лешкины предшественники добрались до самых верхов власти.

И вот его выдвинули и должны были голосовать и исключительно

для проформы спросили публику, есть ли у кого-нибудь отвод.

И тут на трибуну вышла заплаканная Лешкина невеста и

сказала, что, как ей ни трудно, она должна заявить товарищу

Букашеву отвод, потому что он – человек с двойным дном: на

публике говорит одно, а в частных разговорах другое. Например,

в разговоре с ней он назвал Ленина Вовка-морковка.

Времена были уже либеральные, поэтому из университета

Букашева не исключили. Но партийного билета он не получил,

вождем его не избрали, и, больше того, в комсомоле он остался,

но со строгачом в личном деле. Ни о какой большой карьере

речи уже быть не могло, и на радио Лешка работал репортером

самого низшего разряда, писал о передовиках производства,

скоростных плавках и высоких удоях.

Служебное его положение и зарплата росли очень медленно,

пока он опять, причем почти случайно, не вышел на партийно

половую линию.

Он где– то познакомился с дочкой заместителя министра

иностранных дел и тут уж своего шанса не упустил. Женился,

вступил в партию и стал быстро наверстывать упущенное.

Мы с ним тогда поссорились, и судьбы наши пошли в разные

стороны. Я стал диссидентом, меня исключили из Союза

писателей и даже собирались посадить, а он, наоборот, быстро

шел в гору, стал политическим комментатором на телевидении,

ездил за границу, выполняя там какие-то важные поручения, и

даже, как я слышал, входил в группу сочинителей, писавших

книги за Брежнева. Само собой понятно, что в те годы мы с ним

в Москве не встречались, а вот здесь, в Мюнхене, встретились.

– Ну да, наши и… – Он засмеялся. – И ваши тоже. Слушай, ты

куда-нибудь торопишься?

– Нет, – сказал я. – А что?

– Так, может, нам пойти, трахнуть по кружке пивка?

– Несмотря на то что ваши люди за тобой следят, ты не боишься

со мной общаться?

– Друг мой, – сказал он с некоторой внутренней гордостью. –

Уверяю тебя, что общение с тобой мне ничем повредить не

может. Но тебе оно тоже ничем не грозит.

– А кто тебя знает, – сказал я, желая его обидеть. – Я же не

знаю, с каким заданием ты приехал сюда.

– С каким бы ни приехал, – сказал он, не обижаясь, – ты можешь

не сомневаться, что мокрыми делами я не занимаюсь. Для этого

есть другие люди, с которыми я, впрочем, не знаком.

Мы сели в мою машину, и я повез его в ту самую пивную в

Английском парке, где недавно мы пили с Руди.

Сейчас мы тоже заказали по массу. Заказывал Букашев. Я

заметил, что он говорит по-немецки хотя и с акцентом, но без

всяких ошибок. Официант был в коротких кожаных баварских

штанах с застежками под коленями. Выслушав Букашева, он

крикнул Яволь и побежал исполнять заказ, а Букашев стал меня

расспрашивать о моей здешней жизни: как я здесь освоился, с

кем общаюсь и говорю ли по– немецки. Я сказал, что мой

немецкий гораздо хуже, чем его, но на бытовые темы кое– как

объясняюсь. По-прежнему усмехаясь, Букашев заметил, что, как

бы ни недоступен был для меня немецкий язык, он все же не

труднее якутского, который при ином повороте судьбы мне

пришлось бы осваивать. И даже намекнул, что в решении моей

судьбы и ему пришлось принять некоторое участие, причем он

как раз был против якутского варианта.

– А что? – сказал он. – Что тебя удивляет? Система идиотская, и

я ей служу, но сам я не обязан быть идиотом. И другие не

идиоты. Все все понимают, но ничего сделать не могут.

– Странно, – сказал я. – Если вы все понимаете, почему бы вам

не попытаться как– то изменить положение? Власть-то в ваших

руках.

– Власть-то в руках. Да только как ею воспользоваться? Ну вот

представь себе, допустим, она тебе дана, эта власть. Что бы ты

с нею делал?

– У-у! -завопил я так, что проходивший мимо с дюжиной кружек

официант покосился на меня испуганно. – Да если бы у меня эта

власть оказалась хотя бы на неделю, я прежде всего разогнал

бы к черту всю вашу партию.

– Это понятно, – сказал Букашев, моим кощунством нисколько

не возмутившись. – Ну разогнал бы, а дальше что?

– Не знаю, что дальше, – сказал я. – И даже знать не очень хочу.

Но что бы ни было, все было бы лучше вашей бездарной власти.

– Ишь ты какой! – Он посмотрел на меня сквозь кружку. – Ты, я

вижу, стал законченным антикоммунистом.

– Чушь! – возразил я. – Никем я не стал. Против так называемых

идеалов коммунизма я ничего не имею. Свобода, равенство,

братство, стирание границ, отмирание государства, от каждого

по способностям, каждому по потребности. Что общего это имеет

с тем, что вы наворотили?

– Ты прав, – сказал он, стирая с губ пену. – Общего, прямо

скажем, немного. Но ведь нам же нет еще и семидесяти. Для

истории это только миг. Дров, правда, наломать успели

порядочно и глупостей наделали, потому что торопились и

пытались перепрыгнуть через все ступеньки. А так не

получается.

– Да и не может получиться, – сказал я. – Утопия есть утопия.