Братья Вайнеры

Двое среди

людей

Повесть, основанная на фактах и документах

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Злодеяние *

Владимир Лакс

-- Сейчас налево,-- сказал на Андроньевской Альбинас.

-- Да ты что, друг! Здесь же "кирпич" -- проезд закрыт, --

рассыпал целую пригоршню картавых горошин таксист. --

Объедем через следующий квартал.

Я как-то судорожно вздохнул и оглянулся. Сзади, в сумраке

кабины, размазалось светлым пятном бледное лицо Альбинаса.

Его русые волосы казались мне сейчас совсем черными, и

длинная прядь на лбу повисла над глазом, как повязка у слепых.

Альбинас положил подбородок на спинку переднего сиденья и

сказал:

-- Тогда давай направо...

Я взглянул на щиток, часы показывали сорок три минуты

первого.

"Волга" фыркнула на повороте и въехала в Рабочую улицу.

Проезжую часть загораживал строительный тамбур.

-- А, черт побери! -- заругался таксист. -- Снова перегородили...

Он часто ругался, но оттого, что очень смешно картавил,

раскатывая во рту букву "р", будто этот один большой звук

дробился о зубы на добрую дюжину маленьких круглых звучков,

руготня его получалась несерьезной и совсем не злой. Он

притормозил машину:

-- Посидите, ребятки, минуту, я взгляну, можно ли проехать. А то

здесь на мусоре баллон в два счета проколешь.

-- Может, мы здесь выйдем? -- сказал Альбинас, прижимая мне

локтем руку. -- Ведь рядом... Я отодвинул руку и отвернулся:

-- Нет, поедем дальше. Устал я. В крайнем случае объедем.

-- Как хотите,-- пожал плечами таксист. -- Я тогда выйду

посмотрю.

-- Давай, -- кивнул я.

Таксист оставил фары зажженными, и тихая зеленая улица

просвечивалась белым мертвенным светом далеко, почти до

чем-нибудь, о чем угодно, только бы таксист не говорил сейчас

со мной, потому что в этот момент я мог закричать, ударить его

по голове, в лицо, чтобы не видеть его светлых, веселых,

добродушно моргающих глаз. Если бы можно было сейчас

убежать! Но Альбинка сидел тихо, будто умер. Урчал ласково

мотор, и счетчик еле слышно бормотал: тики-тики-тики-так, потом

цокнул, и в окошечке выскочила следующая цифра -- пять

рублей шестьдесят три копейки.

Таксист рывком открыл дверь и сказал:

-- Порядок, ребята. Проедем. Закатим один колесик на тротуар и

проедем...

И снова рассыпал много-много маленьких мягких "р-р-р". Он

въезжал правыми колесами на тротуар очень осторожно,

видимо, боялся побить новую резину, и я делал вид, что мне

страшно интересно, аккуратно он въедет на тротуар или нет, хотя

мне было наплевать на его колеса, и покрышки, и всю эту

проклятую машину, и я только хотел, чтобы он со мною не

разговаривал и не рассыпал своих горошинок. Потому что, уж не

знаю почему, он разбивал этими картавыми горошинками стену

ненависти, которой, я хотел окружить его, чтобы появилась у

меня, как перед дракой, лихая озорная злость, когда все просто

и все можно. Но злость не приходила, а был лишь тоскливый

щемящий страх, от которого где-то под сердцем повисла

тошнотная мерзкая пустота. И страх этот был вовсе не перед

милицией или судом,-- об этом я тогда вообще не думал. Было

очень страшно напасть на человека...

Машина спрыгнула с тротуара и покатилась по улице, набирая

скорость, и деревья по сторонам тоже запрыгали, замелькали и

не казались мне больше неподвижно-спящими, и я тогда точно

знал, что деревья -- это существа одушевленные. Кое-где в

незрячих коробках домов светились воспаленные абажурами

окна. Но люди на улице уже совсем не встречались. Только на

углу стояли двое парней с маленьким приемником в руках.

Таксист притормозил, спросил, высунувшись из окна:

-- Ребята, мы тут на Трудовую проедем?

И снова, снова эти рокочущие горошинки. Один из парней,

крутивший ручку транзистора, сошел с тротуара и сказал:

-- Налево, потом направо и снова налево.

Из приемника доносился бесстрастный голос диктора -

Константин Попов

-- Сейчас налево, -- сказал парень с заднего сиденья. Он все

больше помалкивал и слушал, о чем мы болтали со вторым.

Иногда только наклонится вперед, подбородок положит на

спинку моего сиденья, и смотрит, и молчит. Серьезный парень.

Сказал, что шоферские права получить хочет. Эх, шоферы, на

"кирпич" поворачивают. Я засмеялся:

-- Да что ты друг! Здесь же "кирпич". Проезд закрыт. Объедем

через следующий квартал. Парень помолчал застенчиво и

сказал:

-- Тогда давай направо...

Это он зря, конечно, смутился. Дорожные знаки, они хоть и

единые, но в новых местах даже опытный шофер, пока

оглядится, пять раз нарушит. А ребята -- приезжие, эти места

плохо знают. Вот тебе, пожалуйста: позавчера здесь ездил, а

сегодня уже перегородили улицу. От досады я даже ругнулся;

Это же надо, чушь какая -- снова перегородили. Сначала для

теплосети копают траншею, трубу проложили --

заасфальтировали. Потом газовики приходят, все раскопают,

опять в мостовой ковыряются, снова асфальтируют. Потом

телефон, потом водопровод -- и все без конца. Хозяева! А это же

не только в езде помехи, это ж ведь денег стоит, и каких! Вон,

пока лагерь пионерский построили, сколько мы там

навкалывались. А ведь за один такой дурацкий ремонт улицы

можно, наверное, целый лагерь соорудить.

Я остановил машину и сказал ребятам, что схожу посмотрю,

можно ли там дальше проехать. Тот парень, что сидел сзади,

хотел расплатиться и выйти здесь. А второй, рядом со мной

который, не захотел:

-- Нет, поедем дальше. Устал я.

Он, видать, и впрямь устал. Забавный он паренек. Всю дорогу

мы с ним весело трепались, рассказал он мне массу всякой

чепуховины. Ну, а я ему про Москву рассказывал, про улицы, про

дома, которые знаю. А знаю я их много. Все-таки шесть лет

открутить баранку в такси -- это тебе не шуточки шутить. Гидом

мог бы работать. Вот беда только -- картавых в гиды, наверное,

не берут.

Я вышел из машины и удивился, какая нынче ночь тихая,

-- Снова, говорит, документы в техникум не подал. Со дня на

день, говорит, откладываешь, только бы время протянуть.

Зина -- инженер в проектном институте. Она меня уговорила,

заставила, доказала, что надо учиться дальше. Конечно, девять

классов -- это тебе не фонтан знаний. Но, если честно говорить,

учиться мне не очень охота. Старый я уже для учебы -- осенью

тридцать стукнет. А потом, я ведь про себя точно знаю --

автомобиль без колес мне не выдумать. Ну, а по части вождения

-тут, пожалуйста, можем потягаться с кем угодно: как-никак,

первый класс! А Зина сердится и говорит, что это нормальная

обывательская трусость, закутанная в мягкие словечки. Смешно,

ей-богу. Кроме того, если все таксисты пойдут учиться на

техников-автомехаников, то кто же людей возить будет? Этот

мой вопрос больше всего злит Зину. А вообще-то, конечно, она

права. Надо 'будет завтра заехать, сдать документы. Как говорит

наш начальник колонны Израиль Соломонович Солодовкин: "В

карете прошлого далеко не уедешь". Но все-таки, если учиться, я

бы лучше пошел в историко-архивный... Я улыбаюсь:

-- Маманя, не волнуйся, мы с Зиной семейно стираем грань

между трудом умственным и физическим.

Мать качает головой и тяжело вздыхает...

Я задумался, стоя на мостовой под светом фар, которые

вынесли из-под моих ног огромную тень. Проехать дальше

можно. Я шагнул к машине, и тень задрала длинную ногу.

Почему-то без всякой связи с предыдущим я подумал, что все

наши поступки совсем не похожи на нашу тень, потому что,

совершившись, они начинают жить абсолютно независимо от

нас. И. мы не можем изменить их так же, как нельзя наступить

на свою тень.

Я сел в машину и сказал:

-- Порядок, ребята. Проедем.

Они сидели какие-то грустные, расстроенные, что ли. Будто

поссорились. Особенно тот, что рядом со мной, пригорюнился.

Или устал он сильно? Мне даже показалось, что его в сон

кинуло. Ладно, пускай подремлет, сейчас уже приедем. За день

по Москве намотались до упору, глаза высмотреть можно.

Я включил первую скорость, тонко зазвенела пружина

сцепления, "Волга" тронулась и аккуратно вкатилась правыми

колесами на тротуар. Но парнишка этот все-таки проснулся,

Я удивился и посмотрел на него. Стал он какой-то

взъерошенный, испуганный и злой. Я захотел...

Альбинас Юронис

-- Сейчас налево, -- сказал я. Я знал, что налево нет поворота.

Но я думал, что таксист этого в темноте не заметит. По всему

переулку слева не горели фонари. И все-таки подальше от дома.

Я вообще не понимал, зачем Володька тащит его прямо к дому,

но спорить с ним сейчас уже было поздно. Да и опасно. Он чего

то здорово сник, наверное боится сильно. Не надо было сажать

его вперед. Нервный он, все испортить может. А назад все равно

уже дороги нет -- на счетчике пять с полтиной. Этот таксист --

даром что веселый парень, знаю я таких. На глотку его не

возьмешь. Такие вот веселые, они легко не пугаются.

-- Да ты что, друг! Здесь же "кирпич" -- проезд закрыт, -- сказал

таксист. Он как-то смешно прикар-тавливал, как маленький. Но

водил машину он здорово. -- Объедем через следующий квартал.

Ну что ж, дороги назад все равно нет. Этот картавый таксист

обязательно привезет нас в милицию, если Володька испугается.

А там уж обязательно всплывет Паневежис. Деньги нужно взять

сегодня. Я наклонился вперед, положил подбородок на спинку

сиденья и сказал:

-- Тогда давай направо...

У него на "Волге" был хороший движок. Она с места принимала

на всю катушку. Только улица эта правая, Рабочая она

называется, была перегорожена. Я знал об этом еще с утра,

когда ходил за водкой, и все осматривался тут. Таксист ругнулся

и остановил машину. Фары хорошо освещали улицу. Никого не

было видно, только в самом конце гулял с собакой какой-то

пижон. До ближайшего фонаря метров пятьдесят.

-- Может, тут выйдем? -- сказал я, прижимая локтем Володьке

руку. -Ведь здесь рядом...

Но Володька отодвинул руку и отвернулся к окну:

-- Нет. Устал я. В крайнем случае объедем.

-- Как хотите, -- пожал плечами таксист. -- Я тогда выйду

посмотрю.

-- Давай, -- кивнул я. Таксист хлопнул дверью.

Паневежис. Поговорили бы мы тогда с Нееле по-другому.

Запрыгала бы тогда, наверное, забегала -- ах, Альбинка, ты

такой необычный, на других непохожий, я тебя просто не

понимала!..

Таксист сел в машину, захлопнул дверь и сказал:

-- Порядок, ребята. Проедем...

Зря он захлопнул дверь. Может быть, я это потом придумал, но

вот тогда мне казалось, что, если бы он не захлопнул дверь,

возможно, ничего бы и не случилось. Ехал бы с открытой

дверью. Не было бы этого металлического стука, будто затвором

щелкнули, и все это развернулось бы, наверное, по-другому. Но

он хлопнул дверью. И как будто эта дверь меня в спину толкнула

-- давай, хватит трястись. Ведь Володька пошел со мной на дело

только потому, что знает: я ничего и никогда не боюсь. И мне все

время ему надо это доказывать. А я уже сильно устал от всего

этого цирка. Потому что я часто делаю какие-то мне самому

непонятные вещи от испуга и отчаяния, а вовсе не от смелости.

И те истории, которые я ему рассказывал про себя, большей

частью я придумал или слышал от Ваньки Морозова. Глупо, что

за мной волочится длинная тень каких-то идиотских подвигов.

Еще с самой школы. А совершал я их потому, что уроков никогда

не знал. Надо было и себе и другим создать эту легенду, чтобы

не думали, будто я просто малоумный дурачок, порочный, мол, я

ребенок, незаурядный объект воспитания. Я боялся, но шкодил,

нахальничал с учителями и от страха дрался со

старшеклассниками. Самое смешное, что от дерзости и наглости

побеждал их. И учителям это, наверное, нравилось. На любом

педсовете про меня можно было сказать: "Это же Юронис --

сами понимаете..." И всем девчонкам родители запрещали

дружить со мной: "Ты с ума сошла -- это же отпетый бандит!"

Если бы Володька знал, что я часто плакал по ночам от страха,

он наверняка не пошел бы со мной на эту затею. А плакал я

потому, что совсем запутался, закрутился. Мне было очень

страшно жить дальше. Ведь я совсем ничего, ну, ничегошеньки

не знал. Я писать-то еле-еле могу, хоть и оставался трижды на

второй год. Я очень долго мечтал зажить по-новому. Стать

знаменитым, как старший битл Джон Леннан. Или чемпион мира

по автогонкам Вольфганг фон Трип. Тогда бы все изменилось.

Но для этого надо было сначала уехать из проклятого

человечишка". Да и неизвестно еще, что за птица наш таксист

может быть, он и есть распоследний негодяй, только

маскируется. Во всяком случае, не надо было ему хлопать

дверью. От этого стука у меня что-то в мозгу щелкнуло, и я точно

понял, что пятиться назад теперь уже глупо. Не захлопни он

дверь, может быть, все еще как-то разрядилось бы. Не знаю,

может быть. Но ведь машины не ездят по улицам с открытыми

дверцами...

"Волга" покатила по тихой пустынной улице. Я смотрел на

сжавшуюся, ставшую очень маленькой спину Володьки и

чувствовал, как ему сейчас невыносимо страшно. И от этого сам

пугался еще больше. А ведь я знал наверняка, что нас не

поймают. Вернее, просто прогнал эту мысль. Не думая больше о

том, что есть милиция, что может встрянуть кто-то из прохожих.

Щелкнуло что-то у меня в голове, когда таксист захлопнул дверь.

Я знал, что назад вертеть не придется.

На углу двое ребят слушали транзистор. Шофер притормозил

около них и спросил, как проехать на Трудовую. В шелестящей

тишине ночи быстро тараторила дикторша: "Корреспондент

ТАСС Евгений Кобе-лев передает из Ханоя..." Опять про войну. Я

бы хотел побывать на войне. Там все проще. Там сразу все ясно

-- кто чего стоит. На самые тяжелые места бросали штрафные

батальоны. Я бы мог себя там показать. Не то. что Володька,

дурак, сам попросился, чтобы отчислили из военного училища.

Эх, даже родиться мне не повезло -- через четыре года после

войны вылупился. Чепуха это, что в жизни всегда найдется

место для подвига. Смелого человека рождают обстоятельства.

Я вдруг подумал, что изо всех сил стараюсь не замечать

таксиста. Как будто его и нет здесь. Когда я смотрел на его русый

кудрявый затылок с каким-то совсем детским вихром, на его

широкие плечи, еле вмещавшиеся в черный поношенный

пиджак, меня заливала волна противной тошнотной слабости. И

я даже не пытался яриться на него, я знал -- бесполезно это.

Очень я радовался, что мне не надо смотреть ему в лицо. Даже

если Володька испугается, я все равно уже никогда не увижу его

лица, его противно-добродушные веселые глаза. Конечно, будь

он мерзким парнем, все стало бы проще.

-- Ну, вот и приехали, ребята... -- сказал таксист. Будто подал

сигнал о том, что все началось. Все, о чем мы столько трепались

взъерошенный, испуганный, злой. Я захотел...

Боль. Жуткая, нечеловеческая боль вдруг пронзила все тело,

будто меня проткнули насквозь раскаленным пылающим прутом.

Я еще ничего не понял, но боль, страшная, разламывающая

меня на куски, рвущая, пылающая, вопящая в каждой моей

клеточке нестерпимой мукой затопила, захлестнула, поволокла

меня куда-то. И во всей этой боли передо мной тускло маячило

синее лицо парня с круглыми от ужаса глазами. Тогда я понял,

что это лицо смерти, что на меня смотрит человек, который убил

меня. Я хотел ударить кулаком в его лицо, отогнать его, чтобы

кончился вдруг страшный сон, проснуться, но эти жуткие глаза

куда-то уплыли в сторону сами, а боль снова бросилась на меня

с ревом и визгом, испепеляя меня дотла. Из машины надо, вон

из машины, скорее. Это, наверное, взорвался бензобак, и я весь

горю, скорее из машины! Но меня что-то цепко держало за

плечи, и последним невероятным усилием, в которое я вложил

все уходящие силы, я вывалился из кабины и побежал по улице.

А боль неистовствовала, у нее был голос, и она грохотала на

всю улицу так долго и так страшно, пока я не понял, что это я

кричу сам.

Асфальт ожил под ногами. Он выгибался, прыгал и

проваливался, и, как на чертовом колесе, я видел его то перед

самыми глазами, то неожиданно он вздыбливался, и я бежал на

крутую гору,, а он стремительно заходил все выше и выше, пока

не заслонял небо, и снова, перевернувшись, вдруг падал резко

вниз, и я не мог никак на нем удержаться и скользил, как по

льду, и мостовая с тусклым отсветом фонарей приближалась

быстро и бесшумно, и я падал лицом в эти желтые отсветы,

которые сталкивались и вспыхивали сияющим фейерверком, а я

все удивлялся, что мостовая совсем не жесткая, а мягкая,

теплая, слабо пахнущая бензином и увядшей черемухой. Боль

уже утихла, на меня напала сонливость, и мне совсем не

хотелось вставать, но я был уверен, что обязательно надо

встать, быстрее встать и бежать куда-то, хотя я и сам не знал,

куда и зачем мне надо бежать.

Руки уже отнялись у меня, но я все-таки поднялся и очень

удивился, что вокруг уже нет никаких домов и куда-то пропали

деревья. Я слышал только сильный ветер, и вокруг плавали

какие-то дымные клочья тумана, и лишь в стороне, где-то

человек способен так кричать. Собственно, это и крик-то был не

человеческий, столько муки, невыносимой боли было в нем! И

пока длился этот ужасный крик, он все время смотрел мне прямо

в лицо остекленевшими от страдания глазами, и я понял, что

передо мной та самая великанская тень, которая сейчас убьет

меня, и каждая клеточка тряслась во мне от животного мерзкого

страха, который был страшнее всего того, что мне еще пришлось

потом испытать и перенести.

Я не знаю, сколько прошло времени, наверное, совсем немного,

но таксист рванулся и стал открывать свою дверь, чтобы

выскочить. И все время он кричал. Альбинка схватил его за

плечи, стараясь не выпустить из машины, потому что если бы он

убежал, то вся эта затея вообще утратила бы смысл, и все

страхи, которых мы натерпелись, были бы совсем ни к чему.

-- Держи!.. -- хрипло крикнул Альбинка.

Но я боялся дотронуться до него. Не знаю, чего уж я тогда

боялся, но дотронуться до него я бы ни за какие деньги не

согласился.

-- Держи, падла... -- взвизгнул еще раз Альбинас, но таксист,

вдруг судорожно дернувшись, вырвался из его рук и вывалился

на мостовую.

Все, это был конец. Таксист поднялся с асфальта и побежал по

улице в сторону Андроньевской. Мы его могли легко догнать, но

нам это даже в голову не пришло. Как бы это объяснить -- когда

мы были в машине, мы были вроде бы одни, а когда он выбежал

на улицу, он как будто снова вернулся к людям, и они уже стали

заодно против нас.

Таксист бежал медленно, тяжело, заплетающимся шагом, и,

если бы не этот ужасающий вопль, его можно было бы принять

за пьяного. Он выписывал ногами какие-то нелепые кренделя, то

нагибался зачем-то, то снова выпрямлялся, и бежал он по

мостовой ломаными зигзагами, как бегут по открытому

простреливаемому пространству. Может быть, он служил в

армии, или в нем сработал инстинкт, но ведь по нему никто не

стрелял. Да и не из чего нам было стрелять..,

Около перекрестка он упал и лежал неподвижно, наверное,

целую минуту. Очень долгой была минута, потому что мы так же

неподвижно замерли в машине, глядя в заднее стекло. Он лежал

лицом вниз и разводил руками по мостовой, как будто собирался

-- Вещи все равно надо забрать. Идем, пока не поздно, -- и, не

дожидаясь его ответа, пошел вдоль забора к выходу со

стройплощадки. Трудное было мгновенье. Я боялся, что

Володька не пойдет за мной и я останусь один, совсем один.

Сначала было тихо, только камни сыпались у меня из-под ног.

Когда я дошел до ворот, я был почти уверен, что Володька

остается. Но вот сзади раздались шаги, и сразу на душе стало

легче. Володька сказал:

-- Слушай, Альбинка, выбросим здесь ножи? Я покачал головой:

-- Ты что? Они еще нам могут понадобиться. Володька

испуганно взглянул на меня. Я положил ему руку на плечо:

-- Не бойся. В крайнем случае выкинем их где-нибудь

подальше...

Но я не собирался их выкидывать. Ведь нам надо было как-то

жить дальше.

Мы вышли на улицу. Такую же тихую, сонную, спокойную, как и

пять минут назад. Будто ничего здесь не произошло, да и

произойти ничего не могло. Я подумал, что если бы таксист не

закричал, то его бы вообще до утра не хватились. А может быть,

и сейчас не хватятся. Глухая улица, здесь с курами спать

ложатся.

Такси с зажженными подфарниками стояло по-прежнему против

нашего подъезда. Одинокая брошенная машина, совсем ничья.

И меня даже удивило, что на улице по-прежнему никого нет. Что

нас никто не видел.

Мы вбежали в парадное и поднялись к дверям Баулина.

Володька долго шарил в карманах ключ. Наконец нашел и стал

отпирать квартиру. Но замок противно скрипел, трясся и не

открывался.

-- Дай я попробую, -- сказал я Володьке. Он зло ощерился:

-- Ты что, ловчее меня, что ли? Не видишь, замок сломался?

Он продолжал трясти и дергать замок, но ключ все равно не

проворачивался. Табак дело, придется звонить. Я дважды

сильно нажал кнопку звонка. По коридору кто-то зашаркал

ногами. Мне показалось, будто я слышу стук Володькиного

сердца. На лестнице пахло кошками и какой-то гнилью. Я

подумал, что очень уж паскудно будет, если все закончится

сейчас на этой грязной вонючей лестнице. Я дернул Володьку за

руку, чтобы рвануть вниз, но дверь отворилась, и в освещенном

растворяясь в воде, стала стекать с клинка. Она падала в

раковину розовыми блеклыми каплями, светлая, нестрашная, как

слабый раствор марганцовки...

Я вытер чистый нож о полу пиджака и вышел на лестницу.

Володька уже спустился вниз и выглядывал из подъезда.

-- Никого нет, -- сказал он даже с каким-то удивлением.

Я подошел и тоже выглянул на пустынную улицу. Казалось, что

время умерло и только мы одни действуем в этой ненормальной

дохлой тишине, где нет людей, и нет времени, и нет звуков. Не

то чтобы я сильно тосковал тогда по людям -- лишние свидетели

мне были не нужны. Но это безмолвное такси с горящими

подфарниками на оглохшей и онемевшей улице, и ни одного

прохожего, и цепочка почерневших пятен крови на мостовой --

все это было похоже на какой-то скверный сон. Хотелось заорать

во все горло от тоски и страха.

-- На машине поедем, -- сказал я Володьке.

-- Куда?

-- Поехали, поехали. Там посмотрим. Только отсюда надо

быстрее...

Мы перебежали через дорогу. Дверь такси так и была открыта.

Я сел за руль, Володька влез с другой стороны, на то же место,

где он сидел раньше. Ключ торчал в замке зажигания. Я глубоко

вздохнул, чтобы хоть немного остановить бешеный бой сердца.

И тут я услышал стук счетчика -- он все это время был включен.

Пять девяносто пять. Тики-тики-тики-так. Тики-тики-тики-так. Он

все еще считал, и тикал, и считал. Он все это время тикал и

считал. Я схватился за ручку и несколько раз повернул ее по

часовой стрелке. Цок -- ив окошечке выскочили нули. Все нули.

Открываем новый счет. Загоревшийся фонарик показывал нам

зеленый свет. Володька достал нож и перерезал проводки,

зеленый огонек погас.

-- Давай, -- сказал он.

Я выжал сцепление, повернул в замке ключ. Мотор глухо

рокотнул, набирая постепенно обороты. Включил первую

скорость, но резко бросил сцепление, машина прыгнула вперед,

и мотор заглох. Снова крутанул стартер, мотор заурчал. Плавно

отпустил педаль, поехали. Включил вторую скорость, разогнался

-- третью. Дал большой свет. Зашелестели, запели баллоны.

Красный язычок спидометра уперся в 100. Заметались опять,