Посвящается Джеймсу Проймосу

...

Дорогой читатель!

Многие спрашивают, как мне пришла в голову идея написать

«Голодные Игры», первый роман моей новой трилогии для

юношеской аудитории. Наверное, их удивляет то, что эта книга

так мало похожа на мои романы о Грегоре Надземном,

предназначенные для младших школьников.

Трудно назвать какую-то одну причину. Наверное, первые семена

были посеяны еще в детстве, когда в возрасте восьми лет я

увлеклась мифологией и прочитала историю о Тесее. Миф

рассказывает о том, как в наказание за прошлые провинности

афиняне должны были в определенные годы посылать на Крит

семь юношей и семь девушек. Там их бросали в Лабиринт,

обрекая на съедение чудовищному Минотавру. Уже тогда, в

третьем классе, я осознала безжалостный смысл этого

требования: попробуйте тронуть нас, и мы не просто убьем вас,

мы будем убивать ваших детей.

Также в детстве я смотрела очень много фильмов о гладиаторах:

древние римляне умели превращать казни в массовые

развлечения. На каникулах мы часто ездили с отцом, военным

специалистом и историком, к местам известных сражений, а в

старших классах я много путешествовала с фехтовальным

обществом. Но непосредственным толчком послужил

сравнительно недавний случай: сидя у телевизора и щелкая

пультом, я вдруг перескочила с реалити-шоу на репортаж о

реальных военных действиях. Тогда-то и родилась история

Китнисс.

Возможно, потому, что книга написана от первого лица, Китнисс

очень близка моему сердцу. Надеюсь, она найдет путь и к

вашему.

С наилучшими пожеланиями,Сьюзен Коллинз

здесь обычно полно народу. Шахтеры торопятся на смену.

Мужчины и женщины с согнутыми спинами, распухшими

коленями. Многие уже давно оставили всякие попытки вычистить

угольную пыль из-под обломанных ногтей и отмыть грязь,

въевшуюся в морщины на изможденных лицах.

Сегодня черные, усыпанные шлаком улицы безлюдны. Окна

приземистых серых домишек закрыты ставнями. Жатва начнется

в два. Можно и поспать. Если получится.

Наш дом почти на окраине Шлака. Проходишь всего несколько

ворот, и ты уже на Луговине — заброшенном пустыре. За

Луговиной — высокий сетчатый забор с витками колючей

проволоки поверху. Там заканчивается Дистрикт-12. Дальше —

леса. Задумывалось, что все двадцать четыре часа в сутки

забор будет под напряжением, чтобы отпугивать хищников: диких

собак, кугуаров-одиночек, медведей. А то они раньше к самым

домам подбирались. Только так уж нам везет, что электричество

дают всего на два-три часа по вечерам, поэтому забора можно

не опасаться. Все равно всегда останавливаюсь и слушаю — на

всякий случай. Не гудит, значит тока нет. Сейчас тихо. Я ложусь

на землю и проползаю под забором — тут сетка уже два года как

оборвана. И за кустами тебя не видно. Вообще таких лазов

несколько, но этот ближе всего к дому; зачем ходить дальше?

Оказавшись в лесу, я достаю из дупла старого дерева

припрятанные лук и колчан со стрелами. С электричеством или

без, забор все-таки отпугивает хищников, в дистрикт они больше

не суются. А в лесу им приволье. Тут уж держи ухо востро. Да

еще бешенство, ядовитые змеи. И тропинок почти никаких нет.

Зато можно добыть еду, если умеешь. Отец умел. Меня он тоже

кое-чему успел научить, пока не случилась та авария в шахте, и

его не разорвало на кусочки. Даже хоронить оказалось нечего.

Мне тогда было одиннадцать. Прошло пять лет, а я все еще

просыпаюсь от собственного крика: «Беги!»

Вообще-то по лесам ходить запрещено, а охотиться тем более.

Многих это не остановило бы, будь у них оружие, однако не

всякий решится пойти на зверя с одним ножом. Мой лук — один

из немногих в округе. Еще несколько я аккуратно упаковала в

непромокаемую ткань и спрятала в лесу. Все их сделал отец. Он

мог бы неплохо зарабатывать на изготовлении луков, но если бы

власти об этом узнали, то публично казнили за

— Гляди, что я подстрелил.

Гейл держит в руках буханку хлеба, из которой торчит стрела. Я

смеюсь. Хлеб настоящий, из пекарни, совсем не похож на те

плоские, липкие буханки, что мы печем из пайкового зерна. Я

беру хлеб, вытаскиваю стрелу и с наслаждением нюхаю. Рот

сразу набирается слюной. Такой хлеб бывает только по особым

праздникам.

— М-м… еще теплый, — восхищаюсь я. Гейл, наверно, еще на

рассвете сбегал в пекарню, чтоб его выторговать. — Сколько

отдал?

— Всего одну белку. Старик сегодня что-то больно добрый. Даже

удачи пожелал.

— В такой день мы все чувствуем близость друг друга, верно? —

говорю я и даже не закатываю при этом глаза. — Прим оставила

нам сыра. — Я достаю из кармана сверток.

Гейл радуется еще больше.

— Спасибо ей. Да у нас настоящий пир. — Он вдруг начинает

говорить с капитолийским акцентом и пародировать Эффи Бряк

— неукротимо бодрую даму, каждый год приезжающую объявить

имена к очередной Жатве. — Чуть не забыла! Поздравляю с

Голодными играми. — Гейл срывает несколько ягодин с

окружающего нас ежевичника. — И пусть удача…

Он подбрасывает ягоду, и когда она, описав высокую дугу, летит

в мою сторону, я ловлю ее ртом и, прокусив нежную кожицу,

ощущаю взрыв терпкой сладости на языке.

— …всегда будет на вашей стороне! — заканчиваю я с тем же

энтузиазмом.

Нам не остается ничего другого, как шутить. Иначе можно сойти

с ума от страха. К тому же, капитолийский выговор такой

жеманный — что ни скажи, все смешно выходит.

Я смотрю, как Гейл вытаскивает нож и нарезает хлеб. Гейл

вполне мог бы сойти за моего брата. Прямые черные волосы,

смуглая кожа, даже глаза, как у меня — серые. Однако мы не

родственники, во всяком случае не близкие. Большинство

семейств, работающих на шахтах, похожи друг на друга. Потому

то моя мама и Прим со своими светлыми волосами и голубыми

глазами всегда смотрелись здесь чужаками. Чужаки они и есть.

Родители мамы принадлежали к маленькому клану аптекарей,

обслуживающему чиновников, миротворцев и пару-тройку

Разговор какой-то дурацкий получился. Уйти? Как я могу уйти и

бросить Прим — единственного человека на земле, про которого

я точно знаю, что люблю? И Гейл ведь тоже предан своей семье.

Мы никак не можем уйти, так с какой стати затевать об этом

разговор? А если бы и ушли… если бы ушли… С чего мы вдруг

завели своих детей? В наших отношениях с Гейлом никогда не

было и тени романтики. Когда мы встретились, я была тощей

двенадцатилетней девчонкой, а он, хотя всего на два года

старше, уже выглядел мужчиной. Мы и друзьями-то не сразу

стали. Долго еще спорили из-за каждого трофея, пока не стали

помогать друг другу.

К тому же, если Гейл захочет детей, то жену ему найти — раз

плюнуть. Красивый, сильный — в шахте может работать, и

охотник замечательный. Когда по школе проходит, все девочки

шушукаться начинают. Я ревную, но вовсе не из-за того, о чем

многие могут подумать. Хорошие напарники на дороге не

валяются.

— Чем займемся? — спрашиваю я.

Можно охотиться, можно рыбачить или собирать ягоды.

— Давай к озеру. Удочки поставим, потом в лес. Наберем чего

нибудь вкусного на вечер.

На вечер… После Жатвы — официальный праздник. Многие

действительно празднуют — рады, что их детей в этот раз не

тронули. Но по крайней мере в двух домах ставни и двери будут

плотно закрыты, а их обитатели будут думать, как пережить

следующие несколько ужасных недель.

Все идет как по маслу. Хищников можно не бояться, у них сейчас

полно добычи получше. Утро еще не закончилось, а у нас уже

дюжина рыбин, целая сумка зелени и, что самое приятное,

полведра земляники. Земляничник я нашла несколько лет назад,

а Гейлу пришло в голову натянуть вокруг сетку, чтобы звери не

вытоптали.

По пути домой мы заворачиваем в Котел, нелегальный рынок на

заброшенном угольном складе. Когда придумали более удобный

способ доставлять уголь из шахт прямо к поездам, здесь

постепенно расцвела торговля. Хотя сегодня День жатвы, и

большинство предприятий к этому времени уже закрыто, на

рынке дела идут еще полным ходом. Мы легко обмениваем

шесть рыбин на хороший хлеб, и еще две — на соль. Сальная

Мадж насупилась. Она сует деньги за ягоды мне в руку.

— Удачи, Китнисс.

— Тебе тоже.

Дверь закрылась.

В Шлак мы возвращаемся молча. Мне не нравится, как Гейл

уколол Мадж, но вообще-то он прав. Жатва происходит

несправедливо, и хуже всего приходится беднякам. По правилам

в Жатве начинают участвовать с двенадцати лет. Первый раз

твое имя вносится один раз, в тринадцать лет — уже два раза, и

так далее, пока тебе не исполнится восемнадцать, когда твое

имя пишут на семи карточках. Это касается всех без исключения

граждан Панема во всех двенадцати дистриктах.

А вот тут начинается самое интересное. Допустим, ты бедняк и

помираешь от голода. Тогда ты можешь попросить, чтобы тебя

включили в Жатву большее число раз, чем полагается, а взамен

получаешь тессеры. За тессеру целый год дают зерно и масло

на одного человека. Сыт, конечно, не будешь, но лучше, чем

ничего. Можно взять тессеры и для всех членов семьи. Когда

мне было двенадцать, меня вписали четырежды. Один раз по

закону, и еще по разу за тессеры для Прим, мамы и себя самой.

В следующие годы приходилось делать так же. А поскольку

каждый год цена тессера увеличивается на одно вписывание, то

теперь, когда мне исполнилось шестнадцать, мое имя будет на

двадцати карточках. Гейлу восемнадцать, и он уже семь лет

кормит семью из пяти человек. Его впишут сорок два раза!

Понятно, что такие как Мадж, которой никогда не приходилось

рисковать из-за тессер, вызывают у Гейла раздражение. Рядом с

нами, обитателями Шлака, у нее просто нет шансов попасть в

игры. Почти нет. Конечно, правила устанавливает Капитолий, а

не дистрикты, и тем более не родственники Мадж, и все равно

трудно питать симпатии к тем, кому не приходится, как тебе,

торговать собственной шкурой ради куска хлеба.

Гейл и сам понимает, что зря злится на Мадж. В другие дни, в

лесах, он часто распространялся о том, что тессеры это еще

одно средство укоренить вражду между голодными рабочими

Шлака и теми, кому не нужно каждый день думать о пропитании.

«Капитолию выгодно, чтобы мы были разобщены», — говорил он

не раз, и скажет еще. Но не в день Жатвы. Не после тех в

общем-то безобидных слов девушки, которая носит золотую

Я всегда защищаю Прим как только могу, а здесь бессильна.

Боль, которую чувствует сестра, передается и мне, и я боюсь,

что она это заметит. Край ее блузки выбился наружу.

— Подбери хвост, утенок, — говорю я, изо всех сил стараясь,

чтобы голос прозвучал спокойно, и заправляю блузку.

— Кря-кря, — крякает мне Прим и смеется.

— Кря-кря и тебе, — отвечаю я и тоже смеюсь — так, как могу

смеяться только рядом с Прим. — Пошли обедать, — говорю я,

целуя ее в макушку.

Рыба и зелень уже тушатся в печи на вечер. Землянику и

настоящий хлеб тоже прибережем до ужина — пусть он будет

особенный. А сейчас мы едим черствый хлеб из зерна,

полученного на тессеры, и запиваем молоком от козы Леди —

подопечной Прим. Аппетита, впрочем, все равно ни у кого нет.

В час мы направляемся к площади. Присутствовать должны все,

разве что кто-то при смерти. Служаки вечером пройдут проверят,

и если это не так — посадят в тюрьму.

Плохо, что жатву проводят именно на площади — единственном

приятном месте во всем Дистрикте-12. Площадь окружена

магазинчиками, и в базарный день, да еще если погода хорошая,

чувствуешь себя здесь как на празднике. Сегодня площадь

выглядит зловеще — даром что флагов кругом навешали. И

телевизионщики с камерами, рассевшиеся, как стервятники, на

крышах, настроения не поднимают.

Люди молча гуськом подходят к чиновнику и записываются — так

Капитолий заодно и население подсчитывает. Тех, кому от

двенадцати до восемнадцати, расставляют группами по возрасту

на огражденных веревками площадках — старших впереди,

младших, как Прим, сзади. Родственники, крепко держась за

руки, выстраиваются по периметру. Есть еще другие — те, кому

сейчас не за кого волноваться, или кому уже наплевать — они

ходят по толпе и принимают ставки на детей, чьи имена сегодня

выпадут — какого они будут возраста, из Шлака или из торговых,

будут ли они убиваться и плакать. Большинство с подлецами не

связывается, но и сурового отпора не дают — они частенько

оказываются доносчиками, а кто ни разу не нарушал закон?

Меня бы, к примеру, запросто могли расстрелять за охоту, если

бы чинуши сами есть не хотели и не прикрывали. Не все могут

на это рассчитывать. И вообще, мы с Гейлом решили, что чем с

трибута со всех дистриктов помещают на огромную открытую

арену, способную заключать в себе все что угодно от

раскаленных песков до ледяных просторов. Там в течении

нескольких недель они должны сражаться друг с другом не на

жизнь, а на смерть. Последний оставшийся в живых выигрывает.

Забирая детей и вынуждая их убивать друг друга у всех на

глазах, Капитолий показывает, насколько велика его власть над

нами, как мало у нас шансов выжить, вздумай мы взбунтоваться

снова. Какие бы слова ни звучали из Капитолия, слышится в них

одно: «Мы забираем у вас ваших детей, мы приносим их в

жертву, и вы ничего не можете поделать с этим. Пошевелите

только пальцем, и мы уничтожим вас всех. Как в Дистрикте-13».

Капитолию мало нас мучить, ему надо нас унизить, потому

Голодные Игры объявлены праздником, спортивным

соревнованием, в котором дистрикты выступают соперниками.

Выжившему трибуту обеспечивают безбедное существование в

родном дистрикте, а сам дистрикт усыпают наградами — по

большей части в виде продовольствия. Весь год Капитолий

демонстрирует свою щедрость — выделяет победившему

дистрикту зерно, масло, даже лакомства вроде сахара, в то

время как остальные пухнут от голода.

— Это время раскаяния и время радости, — нараспев

возглашает мэр.

Потом он вспоминает прошлых победителей из нашего

дистрикта. За семьдесят четыре года их было ровным счетом

двое. Один жив до сих пор. Хеймитч Эбернети, немолодой

мужчина с брюшком, который как раз выходит на сцену,

пошатываясь и горланя что-то невразумительное, и грузно

падает на третий стул. Успел нализаться. Толпа приветствует его

жидкими аплодисментами, а он вовсю старается облапить Эффи

Бряк, так что той едва удается вывернуться.

Мэр явно огорчен. Церемонию показывают по телевидению, и

все кому не лень теперь над нами смеются. Пытаясь вернуть

внимание к Жатве, он поспешно представляет Эффи Бряк. Как

всегда бодрая и неунывающая, она выходит к кафедре и

провозглашает свое фирменное: «Поздравляю с Голодными

Играми! И пусть удача всегда будет на вашей стороне!»

Ее розовые волосы, должно быть, парик; после встречи с

Хеймитчем, локоны слегка сдвинулись набок. Покончив с

Потом я вижу Прим: бледная, с плотно сжатыми кулачками, она

медленно, на негнущихся ногах бредет к сцене. Проходит мимо

меня, и я замечаю, что ее блузка опять торчит сзади как утиный

хвостик; и это приводит меня в чувство.

— Прим! — кричу я сдавленным голосом и наконец обретаю

способность двигаться. — Прим!

Мне не нужно проталкиваться сквозь толпу, она сама

расступается передо мной, образуя живой коридор к сцене. Я

догоняю Прим у самых ступеней и отталкиваю назад.

— Есть доброволец! — выпаливаю я. — Я хочу участвовать в

Играх.

На сцене легкое замешательство. В Дистрикте-12 добровольцев

не бывало уже несколько десятков лет, и все забыли, какова

должна быть процедура в таких случаях. По правилам, после

того как объявлено имя трибута, другой юноша или другая

девушка (смотря по тому, из какого шара был взят листок) может

выразить желание занять его место. В некоторых дистриктах, где

победа в Играх считается большой честью, и многие готовы

рискнуть ради нее жизнью, стать добровольцем не так просто.

Но поскольку у нас слово «трибут» значит почти то же, что

«труп», добровольцы давным-давно перевелись.

— Чудесно! — восхищается Эффи Бряк. — Но… мне кажется,

вначале полагается представить победителя Жатвы и… только

потом спрашивать, не найдется ли доброволец. И если кто-то

изъявит желание, то мы, конечно… — все более неуверенно

продолжает она.

— Да какая разница? — вмешивается мэр.

Он смотрит на меня с состраданием и, хотя мы никогда не

общались, как будто даже узнает меня — девочку, которая

приносит ягоды; о которой ему, возможно, что-то рассказывала

дочь; и которой, как старшему ребенку в семье, он сам пять лет

назад вручал медаль «За мужество». Медаль за отца,

сгинувшего в рудниках. Может быть, мэр вспомнил, как я стояла

тогда перед ним, робко прижавшись к матери и сестренке?

— Какая разница? — ворчливо повторяет мэр. — Пусть идет.

Сзади, вцепившись в меня, как клещами, своими тонкими

ручонками, исступленно кричит Прим:

— Нет, Китнисс! Нет! Не ходи!

— Прим, пусти! — грубо приказываю я, потому что сама боюсь

обнимая меня за плечи. От него несет спиртным, и он явно

давно не мылся. — Вот это я понимаю! Она… молодчина! —

провозглашает он торжественно. — Не то что вы! — Он

отпускает меня, подходит к краю сцены и тычет пальцем прямо в

камеру. — Вы — трусы!

Кого он имеет в виду? Толпу? Или настолько пьян, что бросает

вызов Капитолию? Впрочем, об этом уже никто не узнает: не

успевая в очередной раз открыть рот, Хеймитч валится со сцены

и теряет сознание.

Хоть он и отвратителен, я ему благодарна. Пока все камеры

жадно нацелены на него, у меня есть время перевести дух и

взять себя в руки. Я расправляю плечи и смотрю вдаль на

холмы, где мы бродили сегодня утром с Гейлом. На мгновение

меня охватывает тоска… почему мы не убежали из дистрикта?

Не стали жить в лесах? Но я знаю, что поступила правильно. Кто

бы тогда встал на место Прим?

Хеймитча поскорее уносят на носилках, и Эффи Бряк снова

берет инициативу в свои руки.

— Какой волнующий день! — щебечет она, поправляя парик,

опасно накренившийся вправо. — Но праздник еще не окончен!

Пришло время узнать имя юноши-трибута! — По-прежнему

пытаясь одной рукой исправить шаткое положение у себя на

голове, она бодро шагает к шару и вытаскивает первый

попавшийся листок. Я даже не успеваю пожелать, чтобы это был

не Гейл, как она уже произносит: — Пит Мелларк!

«О нет! Только не он!» — проносится у меня в голове, я знаю

этого парня, хотя ни разу и словом с ним не перемолвилась.

Удача сегодня не на моей стороне.

Я смотрю на него, пока он пробирается к сцене. Невысокий,

коренастый, пепельные волосы волнами спадает на лоб. Пит

старается держаться, но в его голубых глазах ужас. Тот же ужас,

что я так часто видела на охоте в глазах жертвы. Тем не менее

Питу удается твердым шагом подняться по ступеням и занять

свое место на сцене.

Эффи Бряк спрашивает, нет ли добровольцев. Никто не выходит.

У Пита два брата, я их видела в пекарне. Одному из них,

наверно, уже больше восемнадцати, а другой не захочет.

Обычное дело. В день Жатвы семейные привязанности не в

счет. Поэтому все так потрясены моим поступком.

обмолвилась о том, как нам трудно.

Наконец деньги закончились, и мы стали умирать от голода. По

другому не скажешь. И продержаться-то нужно было всего лишь

до мая, только до восьмого числа, а там мне бы исполнилось

двенадцать, я бы взяла тессеры и получила на них драгоценные

зерно и масло. Но до мая оставалось еще несколько недель, а к

тому времени мы могли умереть.

В Дистрикте-12 голодная смерть не редкость. За примерами

далеко ходить не надо: старики, не способные больше работать,

дети из семей, где слишком много ртов, рабочие, искалеченные

в шахтах. Бродил вчера человек по улицам, а сегодня, смотришь,

лежит где-нибудь, привалившись к забору, и не шевелится. Или

на Луговине наткнешься. А другой раз только плач из домов

слышишь. Приедут миротворцы, заберут тело. Власти не

признают, что это из-за голода. Официально причина всегда

грипп, переохлаждение или воспаление легких.

В тот день, когда судьба свела меня с Питом Мелларком, я была

в городе. Пыталась продать что-нибудь из старых вещичек Прим

на публичном рынке. Раньше я несколько раз бывала с отцом в

Котле, но одна ходить туда боялась — место очень уж суровое.

Ледяной дождь лил непрерывным потоком. Отцова охотничья

куртка промокла насквозь, и холод пробирал до костей.

Последние три дня у нас во рту не было ничего, кроме

кипяченой воды с несколькими листиками мяты, завалявшимися

в буфете. Простояв до самого закрытия рынка, я так ничего и не

продала и дрожала так сильно, что уронила связку с детскими

вещами в лужу. Подбирать не стала, побоялась, что сама упаду

следом и тогда уже точно не встану. Да и кому нужны эти

тряпки?

Домой нельзя. Невыносимо смотреть в потухшие глаза матери,

видеть впалые щеки и потрескавшиеся губы сестры. В комнатке

полно дыма: с тех пор как закончился уголь, топить приходилось

сырыми ветками, которые я подбирала на краю леса. Как я

могла вернуться туда с пустыми руками и без всякой надежды?

Не помню как, ноги привели меня на грязную улочку, тянувшуюся

позади разных лавок и магазинов для богачей. Но сами-то

заведения на первом этаже, а на втором живут их хозяева. Так

что оказалась я у них на задворках. Возле домов пустые грядки,

время посадки еще не пришло. Пара коз в сарае. Мокрая собака

покупателю.

Мальчик даже ни разу не взглянул на меня, зато я смотрела на

него не отрываясь. Потому что у него был хлеб. А еще из-за

алого пятна на скуле. Чем она его так ударила? Мои родители

нас никогда не били. Я и представить себе такого не могла.

Он воровато оглянулся — не смотрит ли кто, снова повернулся к

свинарнику, и быстро бросил одну, потом другую буханку в мою

сторону. Затем, как ни в чем не бывало, пошлепал назад к

пекарне.

Я глядела на буханки и не верила своим глазам. Они были

совсем хорошие, кроме подгорелых мест. Неужели это мне?

Должно быть. Буханки валялись у самых моих ног. Испугавшись,

что кто-то мог видеть, как все произошло, я поскорее сунула их

под рубашку, запахнула сверху охотничью куртку и быстро пошла

прочь. Горячий хлеб обжигал кожу, а я только сильнее

прижимала его к себе — в нем была жизнь.

Пока я дошла до дома, буханки подостыли, но внутри были еще

теплыми. Я вывалила их на стол, и Прим сразу хотела отломить

кусок. Я сказала ей немного подождать, уговорила маму сесть с

нами за стол и налила всем горячего чаю. Соскребла с хлеба

черноту и порезала. Это был настоящий, вкусный хлеб с изюмом

и орехами. Мы съели целую буханку, ломоть за ломтем.

Оставив одежду сушиться у печки, я забралась в кровать и тут

же провалилась в глубокий сон. Только утром мне пришло в

голову, что мальчик мог нарочно подпалить буханки. Сбросил в

огонь, зная, что накажут, а потом сумел передать мне. Хотя с

чего это я взяла? Видно, все-таки случайно. Зачем ему помогать

совсем чужой девчонке? Даже просто бросив хлеб, он проявил

невероятное великодушие; узнай об этом мать, ему бы здорово

досталось. Я не могла его понять.

На завтрак мы с сестрой опять поели хлеба и отправились в

школу. За ночь, казалось, пришла весна: воздух чист и свеж,

легкие пушистые облака в небе. В вестибюле школы я встретила

того мальчика. Щека у него опухла, под глазом проступил синяк.

Мальчик разговаривал с друзьями и ничем не показал, что знает

меня. Но когда мы с Прим шли домой после занятий, я заметила,

как он смотрит на нас с другой стороны школьного двора. На

секунду наши глаза встретились; он тут же отвернулся, а я,

смутившись, опустила взгляд на землю. А там, надо же —

опухшими глазами и натертым носом. Плачем делу не

поможешь. А на вокзале повсюду будут камеры.

Первыми приходят сестра и мама. Я протягиваю руки к Прим,

она забирается ко мне на колени, обхватывает за шею и кладет

голову мне на плечо, совсем как маленькая. Мама сидит рядом и

обнимает нас обеих. Несколько минут мы не в силах говорить.

Потом, опомнившись, я тороплюсь высказать свои наставления о

том, что им теперь делать.

Прим не придется брать тессеры. Они справятся без этого, если

поведут дело с умом. Можно продавать козье молоко и сыр, а

мама будет делать лекарства для людей из Шлака. Гейл обещал

приносить травы, которые она не выращивает сама, надо только

поточнее объяснять, какие именно — Гейл ведь не так хорошо в

этом разбирается, как я. Дичью он тоже обеспечит — у нас с ним

договор с прошлого года. Даже не возьмет платы, но все ж

лучше его чем-нибудь благодарить — молоком или лекарствами.

Я не предлагаю Прим охотиться. Пару раз я пыталась ее

научить, всё без толку. В лесу она пугалась, а стоило

подстрелить какого-нибудь зверька, так и вовсе пускалась в

слезы и просила, чтоб ей дали его вылечить. Зато за козой она

здорово ухаживает. Пусть этим и занимается.

Рассказываю, где добывать дрова и уголь для печки, как

торговать, чтоб не обманули, прошу Прим не бросать школу.

Затем беру маму за руку и твердо смотрю ей в глаза.

— Послушай. Послушай меня внимательно!

Мама кивает, встревоженная моей настойчивостью. Она

догадывается, о чем пойдет речь.

— Ты не должна уйти снова, — говорю я.

Мама опускает взгляд.

— Я знаю. Я не уйду. В тот раз я не справилась…

— Теперь ты обязана справиться. Ты не можешь замкнуться в

себе и бросить Прим совсем одну. Я уже не смогу вам помочь.

Что бы ни случилось, что бы ни показывали на экране, обещай

мне, что ты будешь бороться!

Мой голос срывается на крик. В нем — вся злость и все

отчаяние, которые я чувствовала, пока мама находилась в плену

своего безволия.

Она рассерженно высвобождает руку из моих тесно сжатых

пальцев.

Пекарь смущенно присаживается на край плюшевого кресла.

Большой, широкоплечий мужчина с лицом, опаленным от долгих

лет работы у печи. Видно, только что попрощался с сыном.

Он достает из кармана куртки белый бумажный кулек и

протягивает мне. Внутри печенье. Мы никогда не могли себе

позволить таких лакомств.

— Спасибо, — говорю я. Пекарь, не слишком-то разговорчивый и

в лучшие времена, сейчас вовсе не в состоянии выдавить ни

слова. — Сегодня утром я ела ваш хлеб. Мой друг Гейл отдал

вам за него белку.

Пекарь кивает, как будто вспомнил.

— В этот раз вы продешевили.

В ответ он только плечами пожимает — не важно, мол.

Теперь и я не знаю, что сказать. Так мы и сидим молча, пока не

приходит миротворец. Тогда пекарь встает и откашливается.

— Я присмотрю за малышкой. Голодать не будет, не сомневайся.

От этих слов на душе становится чуточку легче. Люди знают, что

со мной можно иметь дело, зато Прим они по-настоящему любят.

Надеюсь, этой любви хватит, чтобы она выжила.

Следующую гостью я тоже не ожидала. Уверенным шагом ко мне

приближается Мадж. Она не плачет и не отводит глаз, но в ее

голосе слышится странная настойчивость.

— На арену разрешают брать с собой одну вещь из своего

дистрикта. Что-то, напоминающее о доме. Ты не могла бы

надеть вот это?

Она протягивает мне круглую брошь — ту, что сегодня украшала

ее платье. Тогда я не рассмотрела ее как следует, теперь вижу:

на ней маленькая летящая птица.

— Твою брошь? — удивляюсь я. Вот уж не думала брать с собой

что-то на память.

— Я приколю ее тебе, ладно? — Не дожидаясь ответа, Мадж

наклоняется и прикрепляет брошь к моему платью. —

Пожалуйста, не снимай ее на арене, Китнисс. Обещаешь?

— Да, — отвечаю я.

Надо ж как меня сегодня одаривают! Печенье, брошь. А еще,

уходя, Мадж целует меня в щеку. Может быть, Мадж в самом

деле всегда была моей настоящей подругой?

Наконец приходит Гейл. И пусть мы никогда не испытывали друг

к другу романтических чувств, но когда он протягивает руки, я не

забыть, что они люди.

Миротворцы возвращаются слишком скоро, Гейл просит еще

подождать, но они все равно его уводят, и мне становится

страшно.

— Не дай им погибнуть от голода! — кричу я, цепляясь за его

руку.

— Не дам! Ты же знаешь! Китнисс, помни, что я…

Миротворцы растаскивают нас в стороны, дверь захлопывается,

и я никогда не узнаю, что он хотел сказать.

От Дома правосудия до станции рукой подать, особенно на

машине. Никогда раньше не ездила на машине. На повозках и то

редко. В Шлаке все ходят пешком.

Хорошо, что я не плакала. Вся платформа кишит репортерами,

их похожие на насекомых камеры направлены прямо мне в лицо.

Впрочем, я привыкла скрывать свои чувства. И сейчас мне это

тоже удается. Мой взгляд падает на экран, где в прямом эфире

показывают наш отъезд, и я с удовольствием отмечаю, что вид у

меня почти скучающий.

Пит Мелларк, напротив, явно плакал и, как ни странно, даже не

пытается это скрыть. Мне приходит в голову мысль: уж не

тактика ли у него такая? Казаться слабым и напуганным, убедить

всех, что его и в расчет не стоит принимать, а потом вдруг

развернуться, чтоб чертям тошно стало. Несколько лет назад это

сработало. Джоанна Мейсон, девочка из Дистрикта-7, всё

строила из себя дурочку и трусиху с глазами на мокром месте,

пока из участников почти никого и не осталось. Изощреннейшей

убийцей оказалась. Здорово придумано — ничего не скажешь.

Но у Пита Мелларка этот номер не пройдет. Вон какие плечи

широченные. Еще бы. Сын пекаря, голодом не измучен, и с

хлебными лотками наупражнялся будь здоров — таскал их туда

сюда целыми днями. Тут уж все будут начеку, сколько сопли ни

пускай.

Несколько минут мы стоим в дверях вагона под жадными

объективами телекамер, потом нам разрешают пройти внутрь, и

двери милостиво закрываются. Поезд трогается.

Мы несемся так быстро, что у меня дух захватывает. Я ведь

никогда раньше не ездила на поезде. Перемещения между

дистриктами запрещены кроме особо оговоренных случаев. Для

нашего дистрикта особый случай — транспортировка угля. Но

слушали разговоры, а потом, повинуясь инстинкту, возвращались

в специальные центры, оснащенные звукозаписывающей

аппаратурой. Сначала повстанцы недоумевали, как в Капитолии

становится известным то, о чем они тайно говорили между

собою, ну а когда поняли, такие басни стали сочинять, что в

конце концов капитолийцы сами в дураках и остались. Центры

позакрывались, а птицы должны были сами постепенно

исчезнуть — все говоруны были самцами.

Должны были, однако не исчезли. Вместо этого они спарились с

самками пересмешников и так получился новый вид птиц.

Потомство не может четко выговаривать слова, зато прекрасно

подражает другим птицам и голосам людей — от детского писка

до могучего баса. А главное, сойки-пересмешницы умеют петь

как люди. И не какие-нибудь простенькие мелодии, а целые

песни от начала до конца со многими куплетами — надо только

не полениться вначале спеть самому, и птицам должен

понравится твой голос.

Отец очень любил соек-пересмешниц. В лесу, на охоте, он

всегда насвистывал им сложные мелодии или пел песни, и,

подождав немного, как бы из вежливости, они всегда пели в

ответ. Такой чести удостаивается не каждый. Когда пел мой отец,

все птицы замолкали и слушали. Его голос был такой красивый,

мощный, светлый — в нем звучала сама жизнь, и хотелась

плакать и смеяться одновременно. С тех пор как отец погиб, я

забыла о сойках… Сейчас от взгляда на маленькую птичку на

душе становится спокойнее. Будто отец все еще со мной и не

даст меня в обиду. Я прикалываю брошь к рубашке, и на ее

фоне кажется, что птица летит меж покрытых густой зеленью

деревьев.

Эффи Бряк приходит, чтобы отвести меня на ужин. Я иду вслед

за ней по узкому качающемуся коридору в столовую, отделанную

полированными панелями. Посуда не из пластика — изящная и

хрупкая. Питер уже ждет нас за столом, рядом с ним — пустой

стул.

— Где Хеймитч? — бодро осведомляется Эффи.

— В последний раз, когда я его видел, он как раз собирался

пойти вздремнуть, — отвечает Пит.

— Да, сегодня был утомительный день, — говорит Эффи.

Думаю, она рада, что Хеймитча нет. Я ее не виню.

смуглая, кареглазая, и все же очень похожая на Прим ростом,

манерами. Ей тоже двенадцать. Вот только когда она

поднимается на сцену, и ведущий задает вопрос о добровольцах,

слышен лишь вой ветра среди ветхих построек за ее спиной. Нет

никого, кто бы встал на ее место.

Последним показывают Дистрикт-12. Вот называют имя Прим,

вот выбегаю я и отталкиваю ее назад. В моем крике отчаяние,

словно боюсь, что меня не услышат, и все равно заберут Прим.

Я вижу, как Гейл оттаскивает сестру, и я взбираюсь на сцену.

Потом — молчание. Тихий прощальный жест. Комментаторы,

похоже, в затруднении. Один из них замечает, что Дистрикт-12

всегда был чересчур консервативен, но в местных традициях

есть свой шарм. Тут, как по заказу, со сцены падает Хеймитч, и

из динамиков раздается дружный хохот. Наше с Питом

рукопожатие. Потом играет гимн, и программа заканчивается.

Эффи Бряк недовольна тем, как выглядел ее парик.

— Вашему ментору следовало бы научиться вести себя на

официальных церемониях. Особенно когда их показывают по

телевизору.

Пит неожиданно смеется.

— Да он пьяный был. Каждый год напивается.

— Каждый день, — уточняю я и тоже не удерживаюсь от улыбки.

Со слов Эффи выходит так, что Хеймитч просто несколько

неотесан, и все можно исправить, если он будет следовать ее

советам.

— Вот как! — шипит она. — Странно, что вы находите это

забавным. Ментор, как вам должно быть известно —

единственная ниточка, связывающая игроков с внешним миром.

Тот, кто дает советы, находит спонсоров и организует вручение

подарков. От Хеймитча может зависеть, выживете вы или

умрете!

В этот момент в купе пошатываясь входит Хеймитч.

— Я пропустил ужин? — интересуется он заплетающимся

языком, блюет на дорогущий ковер и сам падает сверху.

— Что ж, смейтесь дальше! — заявляет Эффи Бряк и семенит в

своих узких туфельках мимо лужи с блевотиной наружу.

Пару секунд мы с Питом молча наблюдаем, как наш ментор

пытается подняться из скользкой мерзкой жижи. Вонь от

блевотины и спирта стоит такая, что меня саму чуть не

среди цветов печенье всего одно мгновение, но этого

достаточно. Достаточно, чтобы вспомнить тот другой одуванчик

на школьном дворе…

Тогда, несколько лет назад, я только-только отвела взгляд от

лица Пита Мелларка, как вдруг увидела одуванчик и поняла, что

не все потеряно. Я бережно сорвала его и поспешила домой.

Схватила ведро, и мы с Прим побежали на Луговину. Она и

впрямь была вся усыпана золотистыми цветками. Мы рвали их

вместе с листьями и стеблями, пока не набрали целое ведро,

хотя для этого нам пришлось исходить Луговину до самого

забора. Зато на ужин у нас было вдоволь салата из одуванчиков.

А еще хлеб Пита.

Вечером Прим спросила:

— А что мы будем есть после? Сможем найти еще еду?

— Сможем. Много всего, — пообещала я. — Я обязательно что

нибудь придумаю.

У мамы сохранилась книга из аптеки. На ее старых

пергаментных страницах тушью были нарисованы растения, и

под каждым рисунком аккуратным подчерком указано название,

место, где его нужно искать, когда оно цветет и от каких

болезней помогает. А на свободных станицах папа добавил еще

кое-то от себя — о растениях не для аптекарей, но которые

можно есть. Одуванчики, лаконос, дикий лук, молодые сосновые

побеги. Мы с Прим до поздней ночи просидели над этими

записями.

На следующий день в школе не было занятий. Я покрутилась

немного на краю Луговины, а потом все-таки решилась и

подлезла под забор. В первый раз я оказалась там совсем одна,

без отцовой защиты, без оружия. Я помнила, где спрятаны

маленький лук и стрелы, которые отец сделал для меня. В тот

день я едва ли отважилась уйти в лес больше чем на полсотни

шагов. Почти сразу же я облюбовала большой старый дуб и

устроилась в его ветвях, надеясь застигнуть врасплох какую

нибудь дичь. Часа через два-три надежды оправдались, я

подстрелила зайца. Мне и раньше доводилось стрелять зайцев,

но то было с отцом. Теперь я все сделала сама.

К тому времени мы уже много месяцев не ели мяса. Когда мама

увидела зайца, то как будто очнулась от наваждения. Поднялась,

ободрала тушку и поставила мясо тушиться с зеленью, которую